него в запасе - рай. Сейчас... сей миг он вознесется в голубую, сверкающую долину с золотыми деревьями. Сейчас... Холодно. Жутко. Где же рай? Где райские девы с их горячими объятиями? Красная муть в глазах. Он рухнул, споткнувшись, на камень, что обтесал в первый день. Нет рая. Нет гурий. Только боль, дурнота. Смерть. Кровь обрызгала белый камень. Экдес, присев подле трупа, пугливо оглянулась на безмолвную толпу и, как бы желая загладить вину Курбана, запачкавшего такой красивый белый камень, стянула с головы чадру и принялась вытирать ею кровь. Но только еще больше размазала ее. - Такого мастера... такого мастера загубили... - Омар, сцепив руки, заломил их над ними, над Курбаном с Экдес, ударил себя по склоненной голове. - О боже! Где я живу, с кем живу - и зачем? Омару уже 27. Пифагора сожгли на костре за неверие 1575, Абдаллаха аль-Мукафу - 316 лет назад. Джордано Бруно сожгут в Риме через 525 лет. Знаменитый поэт Хагани просидит в тюрьме 14 лет; Роджер Бэкон - 14; Томазо Кампанелла - 27. Узбекский поэт Турды умрет в нищете и одиночестве через 625. В Аламуте как будто все по-старому. Юнцы угрюмо тешут камень. Сонно чешут живот и спину, скучая в эмпиреях без дела, нечесаные и немытые, с пахучими ртами, райские девы. Но это лишь как будто. - Как это так? - Взбешенный Сабах схватил за тонкую шейку кальян, из которого перед тем глотнул изрядный клуб приторного дыма. Казалось: кальян сейчас упадет, искореженный, скрученный в жгут. Но в своей-то руке у Сабаха - жалкая слабость. - Плохо! Не можем всецело овладеть их душами. Десять лет натаскивали стервеца, и всего за каких-то несколько дней он вдруг пошатнулся в единственно истинной вере? - Кто знал, что он с червоточиной? - пожал изрубленными плечами Змей Благочестия. - В них всех сидит от рождения проклятый мужицкий дух. Травить! Глушить! С первых дней приучать к хашишу. - Тогда и вовсе не будет проку. - Э! Раз в жизни смогут нанести удар. На что они больше нужны? - Но... - Но к женщинам - еще строже не допускать. Жирно кормить. Чтоб бесновались, как скоты в течку. Сатанели, мечтая о райских девах. Чтоб у них не заводилось мыслей, опасных для нас. Нам не нужны задумчивые. Учти это, когда будешь готовить к делу новых людей. - Учту. Но у нас в запасе - Влюбленный Паук. Визирь, по всему видать, не умрет. Повторим попытку? - Зачем? Предупреждение сделано. Будем теперь пожинать плоды. Мы потеряли двоих, - я за них с Меликшаха два каравана золота взыщу. Бедный Яростный Шмель! Он-то зачем раскрыл себя? - Озорной Клоп говорит: Скорпион был настолько ослаблен, что не убей его Шмель, юнец бы не выдержал пыток и выдал султану все наши тайны. - Хвала Яростному! Он до конца остался мне верен. Дай бог ему и впрямь проснуться в раю. - Есть еще Сухой Чертополох с его распрекрасной дочерью... - Молчи о них! Забудь! - Забыл. - Звездочет? - Неподкупен. Он - блаженный. - Все равно оплетем. - А этот, который... бей Рысбек. С ним что делать? - Он здесь не нужен. - Ест и спит, спит и ест. Женщин ему поставляй. "Райские девы" плачут от него. Прогнать? С ним уйдут его люди. - Его люди - нужны. Хорошие добытчики скота. - Как же их отделить? Не может человек умереть в гостях у Хасана Сабаха! Мусульмане ездить к нам перестанут. - В гостях не может. Но может, выбравшись с горсткой самых верных людей на прогулку, попасть в засаду к султановой шайке. - На прогулку?! Хе. Его с боку на бок еле перевернешь. - Пусть присмотрит себе в икту одно из окрестных селений. - О! Тут он сразу встанет. Но султанова шайка... откуда ей знать, когда и где он проедет? - Разве нет у султана в наших краях... доброжелателей? - Найдутся, пожалуй. - Должны найтись. Через десять дней бей Рысбек, катавшийся в легкой повозке, попал в засаду и был убит в короткой стычке. Его тяжелую голову увезли в Исфахан. Так Рысбек, недовольный всеми на свете, получил в бессрочную икту не какую-то захудалую мастерскую, а весь рай небесный с его вечностью, обильной едой, чистой водой, золотыми деревьями и нагими гуриями в придачу. Омар, лечивший визиря, делал ему перевязку, когда проведать страдальца пожаловал сам Меликшах. - Ну что, будет жить? - спросил царь напролом, не стесняясь ясных визиревых глаз, - Низам аль-Мульк, хоть и морщился, терпеливо и даже усмешливо сносил боль. - Милостив бог, - смиренно ответил Омар, не отрываясь от дела. - Горячка проходит. Его светлость проживет много лет. - Не останется сухоруким? Кость-то перебита. - Мощь воина - в правой, не в левой, руке, - поспешил Омар сгладить неловкость. Они, звездочет и царь, еще не встречались так близко, - лишь на пышных приемах, пирах, средь множества разных людей. Только теперь Омар сумел разглядеть его как следует. Молод султан. Лет двадцать ему или чуть больше. Смуглый, носатый, глазастый, он похож на кого угодно - араба, перса, армянина, но никак не на тюрка. Тюрки огузской ветви, из которой туркмены, еще на Сейхуне сильно смешались с древним оседлым населением. Это очень интересно (Омар наблюдал в Бухаре) - смешение народов двух рас, узкоглазых тюрков с таджиками и персами, близко родственными между собой. Оно происходило двумя путями: прямо через здешних женщин, и косвенно, посредством неизбежного перехода местных деятелей на язык многочисленных завоевателей. Тюрки издревле, с гуннских времен, проникали из Сибири в западные страны, оседали у рек и морей. Те, что ушли за Волгу, слились с окрестными светлыми народами и, большей частью, выцвели сами, почти утратив степной облик. В Туране, в Иране от них тоже рождался новый народ, на редкость красивый - что было особенно ярко видно у женщин. Но, перенимая у коренных жителей полезные навыки земледелия, грамоту, даже напевы и танцевальные ритмы, пришельцы с востока, вместе с тем, к сожалению, теряли кочевую бесшабашную щедрость, широту души, веселую беспечность и приобретали расчетливость и бережливость, переходящую часто в черствость, скупость, досадную мелочность. Сохраняя, однако, как в данном случае, степную неотесанность. - Меч державы - царь! - строго заметил султан. - Визирь ее щит. А щит надлежит держать в левой руке. - Да, конечно, - согласно кивнул Омар, заканчивая свою работу. - Кто спорит? Была бы только голова над ними, и над левой рукой, и над правой. - Голова над ними - аллах! - И, не найдя, что к этому добавить, царь нетерпеливым движением выставил Омара за дверь. - Хорошо лечит? - Хорошо, - тихо ответил визирь. - Чем встревожено ваше величество? Меликшах, беспокойно расхаживавший перед его ложем, встрепенулся: - Как чем? Разве не видишь, что творится у нас? На себе испытал. Я подыму все войско, осажу Аламут - и кожу сдеру с проклятого Сабаха! Неужто мы не разнесем его убогую крепость? Не такие брали твердыни. У него и войск-то путных нет. - Не надо! - скривился визирь. - Мощь Сабаха не в жалкой твердыне его и не в ничтожном его войске. Она в ином, как мы знаем. Уж теперь-то хашишины не станут остерегать: "берегись", прежде, чем кинуть в меня или в тебя, сын мой любезный, тесло или нож, метнуть стрелу, подсыпать яду. Остерегли уже. Не забывай: кто-то из них - у нас во дворце. Кто, нам не удалось узнать. И, может, мы так и не узнаем, кто. Пока он не убьет кого-нибудь из нас. Но, пожалуй, и тогда не узнаем. Сей не станет себя раскрывать, все сделает тайно. Ах, если б узнать!.. Конечно, это один из конюших, сокольничих, постельничих, чашников, псарей, стремянных и множества прочих дармоедов. Всю эту ораву надо исподволь сменить. Брать проверенных, верных, таких, как твой сородич Ораз. Так что, - устало вздохнул визирь, - будем пока жить с Аламутом в мире. Платить щедрую дань. До лучших времен. - Я бы их всех!.. - Султан укусил себя за стиснутый кулак. И уже чуть спокойнее: - Явились святые отцы из Нишапура, от шейх уль-ислама, главного наставника в делах веры. Может, мы зря, - султан нерешительно остановился перед визирем, - затеяли эту... обсерваторию? Богословы в обиде на нас: "Сколько средств государь тратит на никчемный Звездный храм. А медресе, мечети, ханаки прозябают в горькой нужде..." - Знаем мы их нужду! Доводилось бывать в ханаках. Звездочеты нужны государству не меньше, чем богословы. Если не больше. Но будь по-ихнему: я построю для них медресе. Лучшее в мире. Вот поднимусь и построю за свой счет в Багдаде. - Почему в Багдаде, а не здесь? - Учение пророка пришло к нам оттуда, - пусть богословы там и славят его в своих молитвах и писаниях. И заодно приглядывают за халифом, который не очень-то жалует нас с тобою, а? Султан, смеясь, покачал головой: - Хитер же ты, отче! - Я визирь. - Лучший в мире! - с чувством воскликнул султан, довольный тем, что у него есть теперь что сказать назойливым ревнителям веры. - Медресе мы назовем в твою честь - "Низамие". Согласен? - Сойдет. Меликшах с легким смущением: - Я потому о Звездном храме... что о звездочете нашем... слухи дурные. - Дурные слухи? - удивился визирь. - Какие, например? - Заносчив, неучтив. Груб, резок, дерзок. На язык невоздержан. - Великий Абу-Рейхан, при всей своей высокой учености, тоже был до крайности запальчив. Все можно простить человеку: дерзость, строптивость, насмешливость, лень и даже распущенность, если он умен. Но только - не глупость! Ибо те пороки - суть человеческие, а глупость - качество скотское. И невежество. Человек, который, проучившись сколько-то лет в медресе, путает Иран с Ираком, Сейхун с Джейхуном, для меня перестает существовать. Омар заносчив? Он человек приветливый, скромный и добрый. Просто он ненавидит глупость. Но, жаль, не умеет это скрывать. - Пусть научится! Иначе... ему будет худо. Не в том беда, что умен. Умен? Хорошо. Пусть будет умен. Но в пределах нашей веры. И не больше. Пусть обращает свой ум не во вред нам, а в пользу. - Ум, государь, не терпит ограничений. Потому он и ум, что не знает пределов. И разве главное достоинство поэта - не талант и разум, а покорность? Вот баран - он покорен, но поэтом никогда не станет. - Он безбожник! - Тоже нет. Но понимает бога по-своему. - Мне передали несколько его четверостиший. В них слишком много вопросов: "Почему, и к чему, и зачем?" Вопрошает людей, вопрошает царей и даже - небо! По какому праву? - По праву... одаренного человека. - Что, у одаренных есть такое право - бога вопрошать? - Есть. Разве они одарены не самим же всевышним? Бог создает одаренных для того, чтобы ему было с кем беседовать на земле. - Хм. Верно! - Султан покраснел. - Омар - человек с трезвым, холодным, как лед, умом, но кипящей пьяной кровью. И все его недостатки, столь неудобные для нас, есть обостренное до крайности продолжение его же достоинств. Разумеешь? У людей одаренных это часто бывает, но никто не хочет - или не может - их понять. - Все же... скажи ему, чтобы он... поменьше, полегче... не все способны увидеть то, что видим... мы с тобою вдвоем. Кстати, у них, в Нишапуре, объявился еще один одаренный. Твой земляк. Из Туса. - Туе - город счастливый, - улыбнулся визирь. - Ему везет на одаренных. - Его зовут... А-а... Абу-Хамид Мохамед Газали. Кажется, так. Точно не помню. Еще ничем не проявил себя сей одаренный. Шейх уль-ислам в письме советует выслушать юношу - и пристроить к делу, если мы найдем это возможным. - Хорошо. Пусть явится ко мне. Совет шейх уль-ислама для нас уже закон. А слухи дурные... их распускали даже о пророке! Царю не пристало внимать пустым разговорам. - Абдаллах Бурхани... - Знаю. Вот еще одно светило в небесах персидского стихосложения... Слов в стихах Бурхани куда как много! Но это - досужее нагромождение слов. Ни ума, ни души в них нет. Много слов, мало смыслу. Говорю, пустозвон. Кстати, где он, почему я его не вижу! - Хворает. - Пусть обратится к Омару. Может, Омар угодит ему, вылечив от всех болезней. Что касается слухов... царю надлежит карать злопыхателей, разносящих сплетни о его достойных слугах. Он должен быть рад, что у него в стране много умных, одаренных людей. - Я и рад, благодетель! Выздоравливай скорее. Я без тебя как без рук - и без левой, и без правой... - Поговори с этим Газали, - приказал визирь звездочету. - Посмотри, к чему его лучше приспособить. Может, он пригодится тебе в Звездном храме? Сердце дрогнуло у Омара, когда он увидел Газали. Он увидел - себя! Таким, каким он был в семнадцать. Вернее, почти таким. Тоже сух, лобаст, узколиц. Но Омар в семнадцать был полнокровен, был выше, крепче, шире в плечах. Щеки его отливали здоровым румянцем. А этот - худой, болезненно-бледный, хилый. Лишь некое подобие Хайяма, вдвое меньше и бесцветнее. Но в черных глазах, - черных, а не зеленых, как у Омара, - та же опасная бездна холодного ума. - Ну, рассказывай, кто ты есть, что ты есть. Газали, будто прижатый к стене, сверкнул глазами исподлобья: - Я хочу познать природу вещей! "Ишь, какой прыткий". - Весьма похвальное желание. А зачем? - Чтобы выявить истину, отличить ее от заблуждений и опровергнуть эти заблуждения. - С какой целью? Газали взглянул на него с удивлением: - Как с какой? С единственной целью, достойной правоверного: обратить ложь в прах и утвердить во всей славе имя господне! Разве ты не с той же целью изучаешь звезды? "А-а. Вот оно что. Теперь я вижу, кто ты такой". В глубоких глазах Абу-Хамида, сквозь пропасть ясного разума, всплыло, как у сумасшедшего, нечто темное и грозное. "Это изувер", - похолодел Омар. - И что тебе нужно для этого здесь, в Исфахане? - спросил звездочет осторожно. - Я хочу постичь науку о звездах, - ответил Абу-Хамид уверенно. И - доверительно, как единомышленнику: - Ведь, чтобы лучше судить о пороках той или иной науки, нужно знать ее, не правда ли? Так знать, что можешь спорить с известными знатоками. И, превзойдя их в знаниях, доказать, что их знания - ложь. "Э, братец! Да ты негодяй! Лазутчик мракобесия в стане наук. Тоже, на свой лад, хашишин". - Ты говоришь о пороках наук, об их лживости, - терпеливо заметил Омар. - Разве в них одни пороки и нет никаких достоинств? - Всякая наука уже сама по себе порок. - Это почему же? - На ней клеймо безбожия. Ибо она - от разума. А бог - это дух. "Этот опасней всех шейх уль-исламов, вместе взятых! Потому что неглуп, собачий хвост. Но бес его знает, какие пороки могут примерещиться его воспаленному мозгу, - кто из тупых его почитателей в них разберется, если он раструбит об этих мнимых пороках на весь мусульманский мир? Вредитель". Омара уже подмывало дать юнцу по шее, схватить его за шиворот и, поддев коленом, выкинуть за дверь. Но, памятуя о своем месте во дворце, о великих замыслах своих, он решил до конца, хоть умри, держаться в пределах приличия. - Иначе говоря, - хрипло произнес Омар осевшим голосом, - ты явился ко мне, чтобы научиться кое-чему и затем облить грязью вместе со звездами! Газали еще больше побелел (куда еще белеть?), сник под его свирепым взглядом и промолчал. Ему, пожалуй, было даже невдомек, отчего сердится придворный звездочет. Похоже, он хотел найти в Омаре Хайяме соратника по ярой борьбе с вольномыслием... - Звезды - они далеко, друг мой, - вздохнул Омар печально. - Так далеко, что трудно даже представить. До них не долетит земная грязь. А я... я уже и так весь обляпан тебе подобными. Отмоюсь. Оставайся. Учись. Вдруг там, где ты тщишься сыскать щебень пороков, набредешь на алмаз истины? Подлинной истины. Не заумной. "Ведь не дурак! Ум у него пытливый. И это главное. Побудет средь нас, может, просветлеет? Сколько умных людей губит свой ясный разум лишь потому, что не находит в нужный срок, где его применить, кроме как в бреду богословия, которое всегда под рукой и одобряется властью. Или он просто хвор? Ученый, поэт в наш век - это драчун, воитель, он должен иметь здоровое тело и крепкую голову. Хвор? Ничего. Чистый ветер Бойре выдует из него мистическую блажь". - Ступай. Я завтра поведу тебя туда, где мы возводим Звездный храм. - Хорошо. Но знай: я тверд в моей вере. Ну, что ж. Каменная твердость в убеждениях - первый признак их несостоятельности. Ибо нет правды без противоречий. Так иной человек упорно верит в чудотворно-великую очистительную силу воды и не знает, бедный, что именно вода и есть рассадник самых страшных болезней. - Добро. Ступай. Понятно теперь, почему за него хлопочет шейх уль-ислам. Богословы, конечно, в неистовом восторге от юнца. Вот как все относительно в мире! Люди не могут, не распустив слюней, говорить, например, о фламинго. А ведь, по существу, это совершенно безобразная птица - с неимоверно тонкими и длинными ногами, с уродливо тонкой и длинной шеей и нелепым клювом. Куда краше наш обычный воробей. У него все ладно; все на месте. Все соразмерно. И оперение красивое, узорное. Только приглядись. "Эх! Попадись ты мне лет восемь назад..." И все же Омар доволен. Не Газали - собою. Что сумел себя превозмочь, не расправился тут же, на месте, с этой бледной немочью. Трудно далось! Внутри камни друг о друга скрежетали... Уже потом, через много лет, он горько пожалеет, что не оторвал ему голову. Но кто бы мог подумать, что сей заморыш своим гнусным сочинением "Опровержение философов" нанесет почти смертельный удар остаткам древней восточной учености? После затяжной, сухой и холодной весны сразу, как здесь нередко случается, загорелись знойные дни. Не было нынче долгожданной весенней свежести. Потому что не было дождей. По селениям ошеломляюще, как слух о войне, пронеслось: "Засуха... воды нет... засуха". Крестьяне с утроенным рвением чинили, чистили подземные каналы - кяризы, по которым грунтовые воды текут из предгорий в долину. Но если всю зиму нет снега, весною нет дождей, земля остается сухой, а небо - пустым, то откуда же взяться воде под землей? - О боже, что будет с нами? - вздыхали селяне. Во дворце это никого не тревожило. Главное - золото, железо. И богословие, разумеется. А поесть что-нибудь они всегда себе найдут. Во дворце затевается пир по случаю обрезания малолетнего царевича Баркъярука. - Знаешь, - смущенно сказал Меликшах визирю, который уже ходил. - Будет сам шейх уль-ислам. Нельзя ли сделать так, чтобы он... не столкнулся на пиру... с нашим звездочетом? Омар... нрав у него... сам знаешь, какой. Выпьет чашу вина и брякнет одно из своих злых безбожных четверостиший. Нехорошо. - И без вина может брякнуть. - Ты бы сказал ему, только так, чтобы он не обиделся... после втроем посидим, сотворим холостяцкую пирушку... - Шейх уль-ислам? - Омар, стиснув зубы, опустил голову. - Ведь это бывший главный шейх-наставник медресе? Знаю его. И он меня знает. Жив еще людоед? Это головорез! Он устроил избиение ученых в Нишапуре. Нет, если б меня даже позвал сам султан, я не пошел бы на пир, где будет таращить глаза старый стервятник. Не то, что есть и пить с одной скатерти - одним воздухом с ним не смогу дышать! Пусть Газали, любимчик шейх уль-ислама, в его обществе пирует. Хотя куда ему, бедолаге? Ест за троих, спит за четверых и все равно чуть живой. Никак не растолстеет. Только и остается, что мусолить вопросы богословия. Мир вам! Счастливо пировать. Он уехал в Бойре. Знойно. Небо утратило яркую синеву, точно выцвело, по краям - совсем белесое. Как будто на дворе уже месяц Льва (июль - август). Хотя солнце совсем недавно вышло из созвездия Тельца. Телец, Телец... Один - наверху, второй, бык-телец, внизу - подпирающий, по мусульманскому поверью, плоскую матушку землю. Один Телец средь звезд сверкает в небесах, Другой хребтом поддерживает прах, А между ними, - только поглядите! - Какое множество ослов пасет аллах... Дуракам, конечно, трудно с умными. Но - эх! - если б знали они, как трудно умному средь дураков. Доказывать им, что дураки, драться с ними? Их много, забьют. Остается только жалко усмехаться, когда они бьют, полагая, что это - тебе же на пользу. Но... может быть, ты слишком придирчив? Может, глупость и есть норма, обычное человеческое состояние? А разум - болезнь, отклонение? Кто-то сказал: если власть возьмут горбатые, они перебьют всех прямых, объявив их калеками. Не потому обиделся Омар, что ему не придется отведать тонких вин и редких яств. А потому, что в его лице оскорбили науку. Всякий святоша, от которого стране никакой совершенно пользы, бездарный поэт, шут-кривляка будет зван на богатый пир, даже рабы урвут свое, а для ученого, видишь, места у них не нашлось. Ну, погодите. Придет когда-нибудь время, когда ханы, султаны уже не смогут без нас обойтись, будут бегать за нами, учеными, искать нас, просить, иначе сгинут без нас. Или их уже и не будет тогда, всех этих вождей, султанов и ханов? Сухо было весною, не сухо - природа все же преобразилась. Тремя зелеными минаретами возвышается у Бойре тройка мощных тополей. Нет краше дерева, чем тополь. Омар долго сидел на горячем камне, вскинув голову. Струящийся на теплом ветру серебристо-зеленый шелк листвы. Там, наверху... сколько тайн там, наверху. Тополь - это особый мир со своим птичьим населением, со своими преданиями. Крылатые вестники, облетев гады и поля, спешат к нему отовсюду и, щебеча, рассказывают сказки об уютном сумраке под лопухами, о чутких ежах в кустах ежевики, о запахе мяты, об одуряющем запахе, который источает рейхан, прогретый солнцем. У подножья - цикады, трава-мурава, муравьи, вьюнки бледно-розовые. Хочется влезть на тополь, укрыться в нем - и никогда не слезать. Спокойный и мудрый, он тихо беседует с богом мягким шелестом листьев - далеко-далеко в голубой высоте, не доступной ни чертополоху, ни даже прекрасной розе. При всей ее красоте. Налетит ураган: как мечется, как упруго гнется тополь, как стонет, ропща на судьбу возмущенным шумом кроны, чуть не ложится на землю и - выпрямляется, не ломаясь. Четкий и ладный, в хризопразовом наряде, он весь, копьевидным стволом и ветвями, устремлен ввысь, к небу, к солнцу и звездам. Но корни-то у него в земле, крепкие корни, он питается земными соками... Какой же нынче день? Омар подозвал главу Бойре, старика Хушанга, спросил. И тот назвал... его день рождения. Э! Омар подтянул подпругу у лошади, собираясь отбыть. - Куда, ваша милость? - поразился Хушанг. - А как же... работа? - Я, наверно... поеду сейчас в Нишапур. Что-то грустно, отче. - Эх! Если вам, большому человеку, тягостно жить на свете, то что же сказать о нас, несчастных? Дочь моя, Экдес, - старик отер слезу, - плохо с нею. - Что такое? - После того... захворала. - Старик стукнул себя двумя пальцами по виску. - Никого не хочет видеть, ни с кем не хочет разговаривать. Забилась в юрте за полог, целый день молчит. Правда, поет иногда, но лучше б не пела: сердце рвется на части от таких ее песен. - И, в слезах, Омару: - Посмотрели б вы ее, а, ваша милость? Ведь вы, я слыхал, не только звездочет, но и лекарь хороший. Визиря за месяц поставили на ноги. Посмотрите, а? Может, лекарство какое дадите. Может, ей полегчает, а?.. - Что ж, пойдем. Посмотрю. - Нет уж, сударь! Идите сами. При мне она вовсе дуреет. Возненавидела. А за что? Я-то чем виноват? Утром нож в меня метнула. Идите сами, юрту нашу знаете. ...Кружась между юртами, откуда-то прилетел и ужалил Омара в сердце чей-то печальный зов. Он замер у входа, как никогда расположенный нынче к тоске и жалости. И понял: зов доносится из кибитки. Казалось, ребенок, оставленный матерью, устав кричать и плакать, тихо, икая и всхлипывая, продолжает тоненьким голосом скулить, изливать обиду. Это поет Экдес. Кашлянув, он откинул входную завесу. Пение сразу прекратилось. Ему почудился легкий приторный запах. Будто здесь курили хашиш. Принюхался - нет, показалось. Если и курили, то давно. За пологом - судорожный вздох. - Экдес... Ни звука. Он отвернул полог. Она скорчилась у старого облезлого сундука, натянув на лицо чадру в чернобурых пятнах. Ту самую. Которой вытирала окровавленный камень. - Экдес... - Уйди, проклятый! - глухо крикнула она из-под чадры. - Это я, Омар. - Омар?! - Она вскочила, сбросила чадру, кинулась ему на шею. - Омар, милый... тебя еще не убили? - Кто и за что? - Он отер ладонью слезы с ее бледной худой щеки. - Почему меня должны убить? - А как же! Обычай у них - убивать всех хороших. - Ну, не такой уж я хороший, чтобы стоило меня убить, - усмехнулся Омар, продолжая гладить ее по щеке плечу, по голове. - Ты почему плачешь? - Ты хороший! Ты лучше всех. Пожалей меня, Омар. Пожалей... - Ей лет пятнадцать. Она схватила его ладонь, жадно прижала к себе. У него помутилось в глазах, он сделал шаг назад - убежать. - Уйти хочешь? - зашипела она со змеиной яростью. - Даже ты, умный и добрый, не хочешь меня понять. Да, конечно, ты добрый. Тебе совестно воспользоваться моей слабостью? Не бойся. Я не сумасшедшая. Они сами все сумасшедшие. Весь этот темный мир. Рождаются сумасшедшими, живут сумасшедшими и умирают, так и не узнав, что весь век свой перебивались в бреду. Нет уж, милый, просто так я тебя не отпущу! - Она засмеялась, глухо и загадочно, со светлой радостью вожделения, сверкая разными глазами, обольщающе и обещающе, с великой правотой своего назначения. - Пожалей меня! Пожалей. Ну, пожалел он ее. Она - его. Пьяный от любви, как от вина, он вышел из юрты, враждебно взглянул на город. Веселитесь? Что ж, веселитесь. Обидно! Если уже сейчас, в двадцать семь, его боятся позвать на пир, чтобы он не испортил им удовольствие, то что же будет дальше? Заклеймили. И черт с ними! У него нынче тоже праздник. Праздник Экдес. Давно такого не случалось. Он думал еще вчера: "Лучше Ферузэ не было и не будет, - лучше Ферузэ и Рейхан. Все остальные - совсем не то. Так себе". Но, оказалось, бог припас и для него утешение. Омар усмехнулся, довольный, покачал головой. Он вернулся в юрту. Экдес, успев ополоснуться, на корточках, сосредоточенно разжигала очаг. В такую жару? - С этим кончено. - Скомкав чадру в сухих кровавых пятнах, девушка сунула ее в огонь не поднимая глаз, но всем своим доверительно-покорным, принадлежностным видом щемяще-беззащитно выражая верность, любовь - и жаркую готовность. Он хотел оставить ей денег. У нее дрогнули губы. Все так же, не поднимая разноцветных загадочных глаз, она прошептала с болью: - Не... обижай. У нас - любовь за любовь. Омар наклонился, поцеловал ее в мочку уха с небольшим, почти незаметным надрезом и ушел без слов, пристыженный. Наверное, она была бы хорошей женой. - Почему бы тебе... не жениться, а? - сказал с хитрецой Меликшах. Втроем: царь, визирь и звездочет, они укрылись в одной из дальних комнат дворца и похмелялись после вчерашних возлияний. Им прислуживал мальчуган лет десяти, из детей эмиров, очень хорошо прислуживал. Умело, сноровисто. Видать, не первый раз приходилось ему угождать сильным мира сего. Что и отметил вслух Омар. Султан - снисходительно: - Происхождение! Цыпленок, вылупившийся из яйца, сразу клюет зерно. - Всякий великий вдохновлен! - кисло восхитился Омар его словами. И, уже горько, подумал: "Может, и впрямь у них, высокородных, это в крови - угождать, блюдолизничать?" - Что касается женитьбы... зачем это мне? - Как зачем? Чтоб испытать счастье супружества, семейной жизни. От холостяцкой неприкаянности все твои сумасбродства. "Какие, например? - хотел спросить Омар. - Чем это я никак не могу вам всем угодить? Не такой, как вы? А вы-то сами такие, как надо?" Но не спросил. И без того ясно. - Обзаведешься детьми, - поучал Меликшах, - остепенишься. "За дурачка-мальчишку, что ли, он принимает меня?" - потемнел Омар. И сказал угрюмо: - Что-то я не вижу счастливых семей. - Ну! Я, к примеру, счастлив со своими женами. Особенно - кхм - с божественной Туркан-Хатун. - В самой с виду благополучной семье таится хворь былых или будущих разногласий. - Ого! - Меликшах похолодел. "Неужели Туркан-Хатун бесплодна? Почему до сих пор не тяжелеет? Не хочет?" - Я математик, государь. Дважды два - четыре, не больше и не меньше. А у женщины: утром дважды два - три с половиной, днем - четыре с четвертью, к вечеру - пять, ночью - семь. И ничем ей не доказать, что это не так. "Если я и женюсь, то только на Экдес. Эта хоть знает свое место и назначение". - Ох, эти поэты, ученые! Мы найдем тебе невесту, воспитанную в строгих правилах. Послушную. Скромную. Дочь эмира, шейха или даже одну из младших царевен. - Султану, видать, очень хотелось привязать Омара душистой женской косой к своей колеснице. - Еще хуже! Породнившись с людьми знатными, я буду обязан вести их образ жизни. Содержать богатый дом. Ораву слуг. Лошадей. Каждый день принимать гостей, самому ездить в гости. Пить, объедаться. Вот уж тогда - прощай, математика, не загорайтесь, звезды! И сверх того помогать любезному тестю во всех его плутнях? - Зато и он будет тебе прочной опорой. - Пока не попадет в опалу? Слетит и меня за собой увлечет. - Э, как ты дрожишь за свою голову! - Не за голову! А за то, что в ней есть. Это не только мое достояние. Я и хочу сохранить его для всех. Оттого, пожалуй, и терплю, молчу, когда надо мною издеваются. А то бы... при моей-то отваге... - Хитер! - прыснул царь. - Вполне можешь быть придворным. Причем великолепным. Лукавства у тебя, я вижу, хватит. - О государь! - вздохнул ученый с горечью. - Поэт, настоящий поэт и ученый, в качестве придворного - такая же нелепость, как ручной медведь. Который, будучи способен одним ударом вдрызг сокрушить укротителя, все же пляшет, как скоморох, кривляется, изображая разных лиц на потеху сбежавшейся толпе. Жалкое зрелище! Это противно его естеству и потому - отвратительно. При доме хорошо домашнему животному: козе, барану, ослу. Дикий же зверь... ему бы жить - и пусть он живет - в пустыне, в лесу и в горах. Султан - озадаченно: - А-а! Хм... - И выжидательно взглянул на визиря. - Жена - что попугай, - важно, однако не совсем уже к месту, изрек великий визирь. - Друг, пока в клетке. Открой клетку, оставь - больше ее не увидишь. А думал он свое: "Хворь былых и будущих разногласий? Наш чудак-звездочет... куда острее и дальновиднее, чем мы полагаем. Эта Туркан-Хатун - надо к ней присмотреться, к чужачке". ...На вершине бугра в Бойре взлетает к небу косой белый парус солнечных часов. Подойдя к обширной площадке циферблата, выложенного из светлых и темных мраморных плит и долек, увидишь, что на нем обозначены не только часы и минуты, но и секунды. Ниже по склону - круглая главная башня обсерватории, и к ней от подножья взметнулся большой секстант Звездного храма. Строители - греки, персы, армяне, китайцы, арабы, которых Низам аль-Мульк и Омар Хайям собрали со всей сельджукской державы, от Кашгара до Палестины, - возвели поистине великолепное, как по отделке (четкость линий, изразцы, орнамент), так и по точности, измерительное приспособление. Многие сооружения оставались еще незаконченными, или к ним даже пока не приступали. Но Омар, дописав геометрический трактат, вместе с Исфазари, Васити и другими, пользуясь тем, что уже есть в Звездном храме, а также ручными инструментами Абу-Рейхана Беруни, теперь, уже который год, корпел над астрономическими таблицами и новым календарем. Было установлено: лунный год состоит из 12 оборотов Луны вокруг Земли, и равен 354 суткам 8 часам 48 минутам 36 секундам; солнечный год - один оборот Земли вокруг Солнца - равен 365 суткам 5 часам 48 минутам 46 секундам. Разница между ними - примерно 10 дней, так что на 100 солнечных лет приходится 103 лунных года. В них-то, в этих десяти недостающих днях с часами, и заключается главный изъян чисто лунного арабского календаря. Он слишком укорочен. Не лучше и юлианский календарь, которым пользуются в Европе. Он слишком удлинен. По христианскому календарю год длится 365 дней 6 часов - на 11 минут 14 секунд дольше, чем один оборот Земли вокруг Солнца. Из ежегодных мелких погрешностей за 128 лет набегают лишние сутки. Куда их девать? Церковники против изменений в календаре, утвержденном еще Юлием Цезарем 1125 лет назад. Ведь известно, что самые тупые люди на земле - богослужители. Омар вернул год к Наврузу, празднику весеннего равноденствия - 21марта, когда Солнце в полдень вступает в созвездие Овна. Здесь, в Звездном храме, Омар доложил визирю: - Мы предлагаем календарь с 33-летним промежутком времени, из которых 25 будут иметь 365 суток каждый и 8 по 366 суток, что означает продолжительность года в 365 суток 5 часов 49 минут 5,45 секунды. Високосными годами должны быть четвертый, восьмой, двенадцатый, шестнадцатый, двадцатый, двадцать четвертый, двадцать восьмой и тридцать второй. Ошибка всего в один день наберется теперь за пять тысяч лет. Для повседневной человеческой деятельности, ваша светлость, один день в пять тысяч лет не имеет значения. Простой календарь, ваша светлость, стройный, очень удобный. Конечно, над ним стоит еще подумать. И мы подумаем о високосах, внесем со временем в них уточнения. Но народ, ваша светлость не может ждать. Ему надо пахать и сеять, снимать урожай. Надо жить. Пусть великий визирь напишет указ о новом календаре. Назовем его "Летосчислением малики или джелали" в честь нашего славного султана. Он будет доволен. Через десять дней как раз наступает солнечный новый год, праздник весеннего равноденствия. Удобно сразу ввести новый календарь. - Э! - уныло скривился визирь. - Минуты, секунды. Что могут решить на земле какие-то дохлые секунды? - Как? Из них, секунд, слагаются часы и сутки. Годы, века, тысячелетия. Вечность, сударь, состоит из секунд. - Указ, конечно, нетрудно написать. Однако... - Что значит - однако? Нужно! Вы же сами затеяли это дело. Для чего же тогда мы старались? - Вот именно: для чего? - вздохнул визирь. - Изменить календарь - это мы можем. Но ни секунды, ни минуты, ни века, ни тысячелетия ничего не меняют в человеческой природе. И вправду! Омар видел мир земледельцев, которые с детства знают: не посеешь - с голоду умрешь и в поте лица, по слову писания, добывают хлеб. Для себя и для других. Видел он и мир мастеров, создающих все необходимое: топор, мотыгу, молот, нож, посуду, ткани, украшения. И видел мир ученых, врачей, художников, зодчих, поэтов, учителей, певцов, канатных плясунов - их умение тоже служит человеку. Но где-то возле них и средь них, вокруг и над ними копошится мир иной, плохо известный Омару: мир бездельников, дельцов-ловкачей, умелых льстецов, неумелых работников, скользких выскочек, проныр-краснобаев, убогих писак и всякого рода толкователей всякого рода явлении, которые, не производя на свет ничего, кроме хворых и глупых детей, все же - живут и живут, по слухам, припеваючи. За счет чего? И зачем? Бог весть. Они все казались ему проходимцами и мошенниками. Таким не нужен точный календарь. С любым календарем им хорошо. Ну, что ж. Где растет гордый рис, в той же почве, в той воде благоденствует и поганый ручейник. И это неотвратимо. Нет никакой возможности удалить сорный злак. Лишь тогда, когда нужно приготовить плов, хозяйка, терпеливо перебирая зерно, отделяет мелкие глянцевито-зеленые семена ручейника и выбрасывает их вон. Зря горюет визирь! Хозяйка-жизнь когда-нибудь сумеет отделить подлинно низких от истинно благородных и выкинуть их на свалку. Может быть, сумеет. Ручейник живуч, он-то, пожалуй, считает себя злаком более ценным, чем рис... Омар - осторожно: - Что-нибудь случилось? - Эта чужачка Туркан-Хатун... служанки у нее только из заречных племен: ягма, халлух, аргу, чигили. Она ненавидит нас! Смеется над нами, над нашим древним языком, нашей пищей. Даже над огузским говором своего супруга-тюрка. И разве ты не заметил, сколько молодых здоровых заречных тюрков объявилось в нашей дворцовой страже? И гости к ней зачастили из Бухары. Царица ведет дурную игру. Султан же ей во всем потакает. Любит, видишь, ее. Это тебя не тревожит? Омар прилежно оберегал свой звездный мир от дворцовых дрязг. - Если верить астрологическим бредням, - сказал он с усмешкой, - звезды еще как-то влияют на судьбы людей. Но сами-то звезды, - это уж всем известно, - для людей недостижимы. - Зато для этих людей, - свирепо оскалился визирь, - легко достижимы те, кто занимается звездами! Разумеешь, ты, несчастный математик, физик-метафизик? Над нами сгущаются черные тучи. Как бы не грянул гром и не развалил твой Звездный храм. - Да-а. - Омар потемнел, увидев Абу-Хамида Газали, который медленно, украдкой поднимался к ним по четким ступеням секстанта. - Я из дому выйти боюсь! Этот собачий хвост Газали... нельзя ли отослать его куда-нибудь подальше? - Дай срок, отошлю. В Багдад, в новое медресе. Он тоже нужен государству. - Эх! Оно бы вполне обошлось без таких... Омару уже 31. Он схоронил отца, перевез мать и сестру в Исфахан. Мастерскую они продали. Дом в Нишапуре, по настоянию предусмотрительной родительницы, остался за ними. От греков-строителей Омар научился их грамоте - кафареву-са и благозвучному их языку. Славный поэт Цюй Юань из южнокитайского царства Чу, яро боровшийся против бесконечных междоусобных войн, был изгнан правителем и с камнем в объятиях бросился в реку 1357 лет тому назад. 154 года назад умер Абу-Бекр Закария Рази, один из самых блестящих умов Востока, который, за его учение о вечности мира, был так безжалостно избит богословами, что утратил зрение. Саади родится через 105 лет, Коперник - через 394 года. Джордано Бруно сожгут на костре через 521 год. Абу-Наср ан-Насави, когда-то случайно оказавшийся в числе учеников Абу-Али ибн Сины и даже прослывший одним из его последователей, весьма тяготился этой сомнительной честью. Она вовсе ни к чему преуспевающему судье округа Фарс. Решив совершить в свое оправдание богоугодный подвиг, он, обуреваемый верноподданническими чувствами, надумал избрать орудием для сего высокоблагородного дела известного еретика Омара Хайяма. И обратился к нему с грозным письменным запросом относительно мудрости благословенного и всевышнего аллаха в сотворении мира и, в особенности, человека и об обязанности людей молиться. Омар озадачен. Это ловушка. И чего тебе не сидится спокойно в твоем знойном Фарсе, осел ты этакий? Алмазный чертог великой славы хочешь построить на моих костях? Эх, ответил бы я тебе... Даже в самой тайной глубине души Омар не считал себя ярым безбожником. Но понимал он бога по-своему: никто не смеет утверждать - "Есть бог", так же, как никто не вправе сказать: "Нет бога". Ибо ни то, ни другое еще не доказано. ...Уже давно определено, что все состоит из пустоты и бесконечно малых частиц, различных по форме и размерам. Так? И частицы те несутся в пустоте, где более крупные, наталкиваясь на мелкие, оттесняют их вверх. Так? И из этих движений образуется вращение атомов, вследствие чего возникают бесчисленные миры, одним из которых является наш мир и все разнообразные по качеству предметы. Так? И к тому же все на свете - относительно. Мир мелкой на зеленом листке иной, чем у слона, поедающего миллионы зеленых листьев. Черепаха, что ползет в степи куда-то видит землю иначе, чем большой орел, что парит над степью в зените. Навозный жук, катящий грязно-зеленый шарик, воспринимает степь не так