что  каждый  из них, сам по себе,
ничто,  ни к чему  не способен, он себя не  может прокормить. А в шайке  или
секте,  суетясь вместе со всеми и  делая вид, что он тоже что-то делает,  он
может жить за счет других.
     И тот, кто  хочет  быть самим собой и  не  хочет служить шайке,  секте,
клике, обречен на замалчивание. Ты желаешь жить в своем  гордом одиночестве?
Живи. Но, если тебе будет худо, мы, знай, ничем не поможем.
     Омар и не нуждается в их помощи.  Пятьсот динаров  - крупные деньги, их
может  надолго  хватить. Если беречь. Поневоле тут  станешь скупым.  Спасибо
Оразу! Старый чудак даже всплакнул на прощание. Вот оно как бывает. Когда-то
встретились врагами - теперь расстались друзьями.
     И живет себе тихо Омар  один в своем просторном доме, никого к себе  не
пуская и выходя лишь за покупками. И ни к кому не набиваясь: к мужчинам -  в
друзья-трапезники, к  женщинам - в мужья-любовники,  к  детям соседским -  в
наставники. Мир с вами! Дай вам бог...
     Но вот до него  дошел страшный  слух из Исфахана: окрестное  население,
поощряемое священниками, уже ломает Звездный  храм  и растаскивает камень на
свои нужды. Зачем им звезды? Обывателю-стяжателю  собственный  хлев, ограда,
дровяной  сарай дороже  всех  звезд, вместе взятых. Его Вселенная -  не шире
жилого двора с кухней и отхожим местом.
     И Омар не выдержал. Как муж, налегке ушедший из дома и  вдруг узнавший,
что жена сошлась с другим.  Он решил напомнить властям о себе. Вопреки своей
угрозе  никогда  им  больше не служить.  Сколько  лет, ума  и сил  он  отдал
Звездному храму! Чтобы спасти обсерваторию, он пойдет на унижение.
     И  взялся Омар за  "Наврузнамэ" -  свою  самую яркую, молодую, весеннюю
книгу.

     Цель все та же: доказать превосходство солнечного календаря над лунным,
по которому "сбор налогов  приходится на  такое  время, когда урожай  еще не
созрел,  скот далеко от хлебных  полей,  и  потому люди испытывают мучения".
Казалось бы, чего проще: кратко и точно, на трех-четырех страницах, изложить
свои соображения.
     Но  Омар-то  знает,  с  кем имеет  дело! Серьезный,  дельный  разговор,
подкрепленный расчетами и выкладками, о выгоде, которую даст новый календарь
царскому   дому   и  народу,  теперешние  власти,  при  своем-то   спесивом,
непререкаемом  невежестве, просто  не поймут. Нет больше Низама аль-Мулька и
нет Меликшаха.  Даже  собственной выгоды  они увидеть не  могут, где  уж  им
думать о народной пользе?
     Вот если б  Омар написал,  как  изготовить волшебную  дубину, способную
вмиг, одним ударом, уложить десять  тысяч вражеских воинов, одним мановением
руки обратить чужой город в груду черепков  или одним дуновением  превратить
черепки и битый кирпич  в золотые монеты, тогда б они живо ухватились за его
книгу.
     Но, поскольку  чудес нет,  угостим  их баснями, небылицами. Они страсть
как любят и сами они со временем станут всего лишь пустой небылицей.
     Ему, честно сказать,  и  самому  осточертели углы  и  градусы,  минуты,
секунды,  точные  числа: давно  хотелось  отвязаться от  их  железно-строгих
холодных линий, дать себе волю, погрузиться в мир свободного воображения.  В
мир  сказок,  красочных  легенд, невероятных  историй.  Уж  воображением-то,
пылким,  молодым  и  весенним, природа его не  обделила. А в  четверостишиях
всего не скажешь. Они - та же математика.
     И   Омар  щедро,  от   всей   души,   снабдил  новую  книгу  фантазией,
развлекательными  рассказами, тонко  перемежая  их серьезными рассуждениями.
Рассказами,  подхваченными на  базарах,  в харчевнях, в  караван-сараях;  но
большую  часть  их он выдумал  сам.  Подчас даже вразрез со  своими научными
представлениями.

     О ЗОЛОТЕ

     ...Говорят, если кормить малого ребенка молоком из золотого кувшина, он
начинает хорошо говорить и  нравиться сердцу людей, становится мужественным,
предохранен  от  падучей болезни, не  пугается во сне,  и если  ему помазать
глаза сурьмой при помощи  золотой палочки,  глаза его  избавлены от  куриной
слепоты  и слезотечения. Если связать ноги сокола золотой цепочкой, на охоте
он будет более храбрым и резвым...
     "Едва ли,  - думал Омар. - Золотая цепь на ногах - тоже цепь.  Уж какая
тут храбрость и резвость".
     ...Я слыхал от одного друга, словам которого доверяю, что в Бухаре была
сумасшедшая, которую женщины позвали к себе и стали шутить над ней, играть и
смеяться над  ее  словами.  Ее  нарядили  в шелковое платье, надели  на  нее
золотые  украшения, говоря: "Мы выдаем тебя замуж".  И когда женщина увидела
на себе золото,  она  вдруг начала произносить вполне разумные речи, так что
люди  решили, что она вылечилась. Но  когда с нее сняли  все  это, она опять
стала сумасшедшей.
     "Не знаю, так ли это, - усмехнулся Омар.  - Скорее, разумный свихнется,
если его всего увешать золотом. Что мы и видим на частых примерах".

     О ПЕРСТНЕ

     Говорят,  что однажды царь Ездегерд сел на каменную скамейку дворцового
сада и надел на палец  бирюзовый перстень. Вдруг прилетела стрела и попала в
камень перстня, который разлетелся вдребезги...
     Немного времени спустя он умер, и его династия прекратилась.
     Из-за перстней с дорогими камнями  да роскошной одежды и прикончил  его
какой-то  разбойник,  когда  Ездегерд,  разбитый  арабами,  скитался  один в
окрестностях Мерва".

     О ЯЧМЕННЫХ РОСТКАХ

     Ячмень  годен  и  для  еды   и  для  лекарства.  Это  пища  мудрецов  и
отшельников.
     Врачи называют ячменную водку благословенной водой. Она полезна  против
двадцати  четырех известных видов болезней,  среди которых: ожог, воспаление
легких, лихорадка, тиф,  кашель, горячка,  сухотка, чахотка, запор, водянка.
Она полезна для примочек мошонки, головы, груди, боков, печени, желудка, при
переломе костей,  подагре, а также против глистов. Ячменное масло уничтожает
желтую чесотку, а пшеничное - черную.
     Если  у кого  судороги  в  ногах, ему нужно поставить  ноги  в ячменную
водку...
     Здесь Омар сказал, что думал.
     И, поскольку судорог в ногах у него не было, то, закончив эту главу, он
пропустил чашу ячменной водки внутрь.

     О МЕЧЕ

     ...Если посмотреть  с умом, то станет ясно, что дела вселенной  зависят
от страха и надежды, а страх и надежда зависит от меча, так как один человек
стремится при помощи железа осуществить свои надежды, а другой человек бежит
от железа, и страх является его охранителем.
     "Разве не так?.."

     О ПОЛЬЗЕ ВИНА

     Ученые лекари Гален, Сократ и  Гиппократ, Абу-Али ибн Сина... говорили,
что для организма  людей нет ничего более полезного, чем вино, в особенности
виноградное, горькое и процеженное.
     В нем много пользы для людей, но грех его больше пользы.

     Запрет вина - закон, считающийся с тем,
     Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем
     Когда соблюдены все эти оговорки,
     Пить - признак мудрости, а не порок совсем.

     Мудрому  нужно пить так,  чтобы  вкус  его  был больше  греха, чтобы не
мучиться. Упражнением  он доводит свою душу  до того, что с начала  питья до
конца  от него  не  происходит  никакого  зла и грубости  ни в  словах, ни в
поступках,  а  только добро  и веселье.  Когда  он  достиг этой ступени, ему
подобает пить вино.
     "Ну, что ж.  Здесь тоже есть какой-то  смысл.  И, пожалуй,  немалый.  В
конце концов,  во всех делах  нужна  этика, в питье  - тем более". Но сам он
теперь стал все  чаще  воздерживаться от  вина. Лучше пить  помалу  ячменную
водку - от нее не так хвораешь.
     А  казалось  бы:  южанин,  вырос,  можно   сказать,  на  винограде.  Но
перебродивший виноградный сок ему уже противопоказан. И был всегда, если  уж
честно признаться, противен. Отрава, честно сказать! Нутро от него  чернеет,
мутнеет кровь. В голове муть, глаза наливаются кровью.
     И  все же Омар, - неуравновешенный,  страстный,  человек настроения,  -
прибегал, случалось, к нему. А к чему же еще?  К труду? Благородно, конечно.
Но кому нужен его труд?
     Об этом он скажет в четверостишиях:

     Покуда не была мне чаша горьких бед поднесена,
     И думать я не смел, чтобы хлебнуть когда-нибудь вина,
     И хлеб в солонку не макал, пока не подавился
     Я сердцем собственным, сожженным дочерна.

     Мы пьем не для того, чтобы раздуть веселье,
     И не разнузданность себе мы ставим целью, -
     Мы от самих себя хотим на миг уйти,
     И только потому к хмельному склонны зелью.

     ...И так далее. Обстоятельно, с глубоким знанием  дела, о разных винах,
кому  какое  подходит,  какое  - нет,  как устранить  его вред. О  солнечном
календаре, об обычаях старых царей Ирана. О признаках кладов, о видах мечей.
О  стреле,  о луке, о пере и его свойствах, о породах коней, о соколе и  его
достоинствах, о свойствах красивого лица.
     Язык "Наврузнамэ"  - простой, без ухищрений,  краткий  и  точный,  всем
доступный. Читаешь, не отрываясь, от первой до последней страницы.

     Но  до  последней  страницы  еще  далеко!  Книга  получалась  обширной,
переполненной красочными примерами. Всю весну и лето Омар трудился над нею.
     Вставал на рассвете,  слушал  пенье дроздов на деревьях.  Оно обновляет
душу, нежно лаская ее усталые  фибры,  - словно дочь, которой у тебя никогда
не было, говорит с тобой затейливым птичьим языком. И, вздохнув,  он садился
за  рабочий столик.  Писал,  пока не  начинало ломить  кисть  руки,  сводить
судорогой пальцы.
     Отодвинув перо, долго разминал и растирал руку.  Выпивал чарку ячменной
водки.  Ел  раз  в  день,  где-то  около  трех-четырех  часов.  Лишь  бы  не
обессилеть.
     Еда сама себя варит. Знай, подкладывай  дров под котел и  в  срок,  что
следует -  в котел.  Дело  нехитрое. Омар  отваривал  кусок дешевого  мяса с
костью,  затем  клал в  отвар цельно-очищенную  репу, морковь,  капусту, или
тыкву кусками, или мелко нарезанный лук, иногда - горсть маша, риса, фасоли,
сухой лапши.  Главное  - крепкий мясной отвар. В него хоть опилки сыпь,  все
равно будет  вкусно  и  сытно.  Особенно,  если  добавить  чесноку,  бросить
стручок-другой  красного  жгучего  перца, побольше  разной острой  и  пряной
травы.
     Он  не привык  баловать  свою утробу, носиться с ней как со средоточием
мира. Наполняется живот - пустеет голова. Не соблюдал  постов, строгих часов
приема пищи и  прочих охранительных мер. Ел,  когда хотел и что  имелось под
рукою, - и желудок, зная свое место, довольствовался тем, что ему давали. Он
служил  хозяину верой и правдой и  никогда не  подводил его. Желудок,  спору
нет, весьма важный  орган. Но выше него, слева, потрогай - горячее сердце, а
выше сердца - голова.
     Конечно,  если к тому была возможность, он  не отказывал себе. Хотелось
кур  или жареной рыбы - ел кур и Рыбу,  хотелось отменного вина - пил его. А
уж  когда исчезала такая возможность, не  роптал, как  иные.  Терпел, не  то
чтобы радуясь тому, что есть, но и не терзаясь тем, чего нет. Атараксия!
     Потому-то, наверное, и был он всегда здоров.
     Никто не  видел,  как  он  ест. И люди  считали,  что  не ест он с ними
потому, что презирает их, что ли.  Нет! Он просто стеснялся  есть  при  них.
Ведь это все-таки грубый, животный акт.
     Его идеал: торжество пытливого разума над  сытым брюхом. Пытливый разум
- ненасытен,  ибо нет предел знанию. Сытое брюхо, как это  ни  смешно,  тоже
ненасытно  каким  бы  жирным  оно ни  раздувалось,  -  ибо нет  предела  его
жадности.  Но  пытливый разум -  признак  человеческий. Ведь  человек  - это
разум? Прежде всего. Сытое брюхо - признак скорее животный,  скотский, и кто
служит  ему  и  только ему  -  угнетает человеческий  разум.  Следовательно,
человеком  имеет   право  именоваться  лишь  тот  кто  служит  человеческому
призванию: думать.
     Калитку Омар держал  всегда на запоре. Ночью свеч  не зажигал, чтобы не
привлечь на огонек кого-нибудь из назойливо любопытных и праздноходящих.
     ...И вот - последние строки:
     "Эта книга окончена хорошей  приметой - красивым лицом, для того, чтобы
она была благословенна  и для  писателя, и для  читателя. Окончена с помощью
аллаха и благодаря прекрасному  его содействию. Господи,  оканчивай  добром,
счастьем и здоровьем".
     Он переписал ее своей рукой, отнес переплетчику. С готовой книгой пошел
к окружному правителю.
     -  Поскольку  мне  запрещено  бывать в  Исфахане,  я  не  могу  ее  сам
преподнести великой царице. Я слыхал на базаре, ты едешь на  днях в стольный
город. Не передашь ли "Наврузнамэ" кому следует?
     Слава  богу,   окружной  правитель,   человек  нестарый,   не  успевший
очерстветь  и пока еще  не  боящийся  собственной  тени,  оказался  одним из
прежних учеников  Омара. Обниматься и целоваться с бывшим учителем своим он,
конечно, не стал. Но и не накричал на него, не вытолкал взашей. Что уже само
по себе удивительно.
     -  Хорошо,  передам,  - сказал  он  сухо.  - Коран  говорит:  "Не  гони
просителя".
     - И на том спасибо!
     ...И  потянулись  дни тревожного  ожидания.  Деньги  подходят к  концу.
Теперь  уже не  до  ячменной водки. Пей  ключевую воду.  И  рис отваривай на
пустой воде. И где его взять, рис? Дали б они ему хоть немного за книгу...

     Хоть мудрец - не скупец и не копит добра, -
     Плохо в мире и мудрому без серебра.
     Под оградой фиалка от нищенства никнет,
     А богатая роза красна и щедра.

     - Повесть ваша развлекла  царицу  и мудрых  ее приближенных, - сообщил,
вернувшись, окружной правитель. - Она достойна самой высокой награды. Но его
светлость визирь Изз  аль-Мульк - да поможет аллах  ему в делах! - соизволил
ее удержать. В счет ваших долгов Сельджукскому государству.
     - Каких таких долгов?
     - Разве вы забыли, учитель, сколько денег получили за  восемнадцать лет
на строительство вашего Звездного храма? Из уважения к памяти отца визирь не
будет взыскивать с вас весь долг. Он прощает его. Но стоимость "Наврузнамэ",
которую определили в пять тысяч динаров, остается в царской казне. Если б вы
повинились, упали в ноги царице. Может, она и простила бы вас.
     - Я перед нею ни в  чем не  виноват!  Но, если хочет,  пусть приедет  -
мне-то в столицу нельзя. Может, и упаду.
     - О боже! - пришел в ужас окружной правитель.
     -  А если Звездный храм - мое  личное  достояние, я  пущу его на слом и
выручу за камень и прочее хоть часть затраченных средств.
     - Нет больше Звездного храма! Без вас разломали и растащили.
     - Уже? - Омара будто зимней каспийской волной в лицо и грудь хлестнуло.
Зачем?  Ради  чего он хлопочет?  Ради  блага  людей, которые знать не  хотят
какого-то там  Омара Хайяма? Кому прибавили ума его математические трактаты,
кого  спас  от  беды  самый  точный  в  мире  календарь?   "Чтобы  она  была
благословенна". Как  уж  для  читателей, бог  весть, но  для самого писателя
книга его благословенной  не оказалась. И  ни бог ему тут не  помог, ни лицо
красивое. Пригодились бы эти пять тысяч! У Омара оставался один динар. Всего
один динар, хоть и полновесный, золотой. - Н-ну... ладно. Пусть будет так.
     ...Один динар. Золотой, полновесный. Его можно враз пропить в кабаке. И
умереть с голоду. Или прожить на него сколько-то дней. И уж затем умереть.
     Ну,  что ж. Не я виноват, что вы превратили жизнь в  дурацкую потеху, -
будем дурачиться! Я принимаю условия игры.

     Как надоели мне несносные ханжи.
     Вина подай, слуга! Нет денег? Заложи
     Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик, -
     Не только на словах я враг всей этой лжи.

     Разбив  у  менялы  на  базаре свой  последний  динар  на дирхемы,  Омар
направился  к  харчевне  с  негласным  названием "Увы  мне",  где собирались
писцы-каллиграфы, художники-миниатюристы,  певцы, музыканты. Народ  озорной,
жизнерадостный.   Свободное   поведение,   веселость   нрава   и   полнейшая
беззаботность.
     Поэтов,  достойных  уважения,  вокруг  Омара  не  было,  - панегиристы,
придворные  стихоплеты,  он их не любил.  Всякая сошка,  едва ухватившись за
краешек власти, спешила обзавестись собственным славословом. Даже окружной и
городской правители. И даже чуть  ли не каждый квартальный староста. Уж  так
им не терпелось угодить в анналы. И славословы находились!
     Омар  любил живописцев.  Они изображают  сады, луга, цветы, влюбленных.
Люди душевные, честные, вольные духом, они, конечно, не прочь гульнуть, зато
верны в дружбе, приветливы.
     Законопослушный  обыватель,   так   называемый   "порядочный  человек",
трусливо пройдет на базаре мимо  сытого  верзилы, который избивает голодного
ребенка,  укравшего лепешку. Пусть мухтасиб разбирается! Художник не  станет
ждать.  Пока  суд  да дело...  Он  полезет  в  драку,  даже  с  риском  быть
искалеченным. Даже с риском быть затем ославленным, как пьяный забияка.
     ...Служитель у  входа  в харчевню, поставленный затем, чтоб охранять ее
от  внезапного налета  блюстителей нравственности, без  разговоров пропустил
Омара.  Хоть и не знал его. Видно, чутьем уловил,  что он свой. А  может,  и
знал.
     Подвал,  битком  набитый,  встретил  поэта,  спускавшегося   по  мокрым
каменным ступеням, восторженным ревом:
     - О-о-о! Омаррр...
     - Сюда, Омар, сюда!
     - А, Салих! Как живешь?
     - Как  мы живем?  Спим - стонем, едим -  давимся, пьем - захлебываемся.
Все спешим. Куда? В рай. Куда же еще.
     Омару тотчас же поднесли большую чашу вина.
     - Нет, спасибо. Я лучше - ячменной водки.
     С чаркой водки он прошел  в дальний угол, влез на помост, уселся один в
стороне от всех.
     Он неприветлив и  скуп  на слова не потому, что застенчив, косноязычен,
он просто боится выболтать на воздух  то,  что хочет сказать в своих книгах.
Воздух уносит слова, бумага их держит.
     Они же ждут от него каких-то оглушительных изречений. И глядят,  как на
диво какое-то. Будто удивляются, почему у него на голове нет золотых рогов.
     Нет, Омар не сыплет стихами на ходу,  направо и налево, к месту и не  к
месту. Он пишет и читает  их тогда,  когда они  нестерпимо  жгут изнутри: не
напишешь - отравят кровь, не произнесешь - сердце разорвут.
     ...Подвал  гудел от разговоров. Тут  безбожно,  как  и водится  в  этих
местах, где каждый  толкует о своем, мешая в кучу выдумку и правду, верное и
ложное, злое и доброе, со смехом бранили все на свете.  Хочешь - соглашайся,
не хочешь  - нет. Никто не станет вдалбливать  свои убеждения в твою  голову
кулаком или дубиной.
     - Если судить по "Ригведе"...
     - Я ей, дуре, говорю...
     - То...
     - Почему не приготовила поесть?

     - Лучше уж ничему на  свете не  верить,  это  никому не вредит, - чем с
упрямой скотской тупостью исповедовать ту или иную изуверскую блажь.

     ...Не спеша пропуская одну за другой чарку целительной ячменной водки и
заедая ее сочной редькой, посыпанной солью, Омар,  усмехаясь,  слушая шумный
разговор,   то  перекидывавшийся  от  одной  кучки  пьянчуг  к  другой,   то
распадавшийся на множество отдельных узких бесед. Хаос.

     - Ничтожный век рождает ничтожных людей  с  ничтожными страстями. Такие
же, как Омар, - они словно с другой планеты.

     К Омару подсел какой-то человек.
     - Правда, что ты Омар Хайям?
     -  Нет,  что ты? Господь с  тобою. Однофамилец. Проходу мне из-за этого
нет.  Тот  давно  уже  спился и  умер. Я с  ним  встречался, мир его  праху.
Замечательный был поэт.

     -  Хвастовство  -  хуже предательства.  Самообман.  Бахвальство властей
переходит  в  бахвальство  подданных.  И  все,  черпая  силу  в  собственном
хвастовстве, как бы блаженно задремывают, надеясь на эту туманную силу: мол,
попробуй, тронь. И когда их, блаженно  полусонных, начинает кто-то, и впрямь
сильный,  яростно  бить,  они  - хвать!  -  а  силы-то  нет,  вся  изошла  в
безудержном бахвальстве.
     Предатель - тот предает других. Пустой бахвал самого себя.
     ...Между  помостами  бродил   откуда-то  затесавшийся  калека   и  всем
рассказывал, путаясь, как он храбро сражался в таком-то  году с византийским
кайсаром Романом Диогеном.
     Это случилось  столько-то лет тому назад, и война та длилась столько-то
месяцев,  а ему теперь уже шестьдесят, - и  все-таки, видите, самым ярким и,
пожалуй, единственно  ярким  воспоминанием в  его  жизни было, как он  тогда
убивал и как его покалечили.
     Неужели  без  войны жизнь  у  него так и прошла  бы с  первых  дней  до
последних серой,  скучной, так, что и нечего вспомнить?  Удивительно устроен
иной человек...

     - Неистребимая жизнерадостность  - еще не признак высокого  ума! Кабан,
предназначенный для  заклания, тоже  за  час  до  смерти  довольно  хрюкает,
переваривая жратву.

     -  У  молодых  поэтов зубы еще  не  прорезались, у  старых уже  выпали.
Потому-то нынче сплошь беззуба наша поэзия.  Один Омар Хайям зубаст. И тому,
видит бог, скоро выбьют его острые зубы...

     "Может, и впрямь поклониться  Зохре? Не убудет  тебя. -  Он уже немного
жалел,  что оттолкнул ее. - По всему видать, она пойдет на сделку! Э! - Омар
скривился от омерзения. - Я не могу собой торговать!
     Вот если б найти Ферузэ... Она  где-то здесь, если  жива. Сколько же ей
теперь?"

     - Персы - народ  удивительный. Рыжий  деспот Искандер Двурогий  жег  их
священные книги, ломал их  храмы. Арабы подвергли их страну разгрому. Теперь
сельджукиды  терзают  ее.  А они живут,  говорят  на своем языке и  сочиняют
стихи, самые певучие в мире.

     - Арабы, видать, люди все ученые.
     - Почему?
     - Потому что все умеют говорить по-арабски.
     - Ха!

     - Абу-Рейхан Беруни был велик,  спору нет, - но жаль, он презирал  свой
родной  хорезмийский  язык и персидский не признавал:  "Поношение по-арабски
мне милее, ем похвала по-персидски". Мол, персидский годится лишь для сказок
ночных.
     - Что поделаешь, если повсюду  засилье арабского языка? Без него в люди
не выйдешь.  Суть не в том,  на каком языке писать. А в  том, чтобы  владеть
языком, на котором пишешь, в  совершенстве. Быть в нем, как птица в воздухе,
рыба в воде, держаться свободно и  естественно, без  потуг,  -  чтобы  ты им
владел, а не он тобой, понятно? И все можно простить  Беруни за  его великие
слова:
     "Да  покарает  аллах всех тех,  кто радуется, причиняя  мучения другому
существу, одаренному чувствами и не приносящему вреда!"

     - Люди придумали бога, чтобы оправдать  свое бесцельное  существование.
Мол, сотворил нас  господь,  потому и живем, что тут поделаешь. И не хотят и
пальцем шевельнуть, чтоб изменить свою жизнь к лучшему. Пусть бог ее меняет,
если это ему угодно...

     ...У Омара в голове помутилось от этих разговоров! И, чтоб освежить ее,
он попросил виночерпия принести ему еще один кувшинчик ячменной водки.

     - Лишь дураки неизменны! Они всегда верны себе. Ведь сказано кем-то:

     Дурак, даже трезвый, всех пьяных тупее,
     И пьяный - опять же он с тем, что имел:
     Бывает, что умный, подвыпив, глупеет, -
     Кто видел, чтоб глупый, хлебнув, поумнел?

     -  В  квартале  Хире  один   человек   решил  сгоряча  покончить  жизнь
самоубийством.   Раздобыл  он  у  лекаря  яд,   проглотил.  Но  яд  оказался
поддельным.  Пришли друзья отпраздновать его чудесное  спасение.  И  что  вы
думаете? Счастливчик умер, отравившись сластями, которые принесли гости.

     - Бедным пьянчугам нигде ходу нет! Выйдет на улицу:  или разбойник  его
изобьет и ограбит, или страж его схватит и деньги отнимет. Вот если б стражи
так же ретиво хватали разбойников! Но нет, это рискованно - разбойник  может
ножом ударить.  А пьянчуга - слабосилен, он и так на ногах еле стоит, его не
опасно терзать.
     - Страж - он и есть первый разбойник.
     - Хуже!
     - Вот пусть и режутся между собой, не мешают нам жить...
     -  Власть не прощает нам  ни одного малого промаха, почему же мы должны
ей прощать ее огромные ошибки и упущения?
     - Она - власть.
     - Ну, и пусть живет без нас, - мы без нее уж как-нибудь проживем.

     - Эй, послушайте! Я тоже стихи сочинил.
     - Ну-ка, ну-ка.

     От злой жены удрать решил я в день ненастный.
     - Уйдешь, я утоплюсь! - она вослед мне стонет.
     Что делать? Воротился я, несчастный:
     Забыл, что кое-что в воде не тонет...

     - Ха-ха-ха!

     "Сколько же лет Ферузэ?
     Она... на  тринадцать  старше  меня. Сорок пять плюс тринадцать... Ого!
Старуха. Ну, все равно.  Если найду, приведу  к себе.  Невмоготу  стало жить
одному".
     Служитель у  входа коротко свистнул.  Шум в подвале сразу улегся. Разом
исчезли  чаши  с вином,  появились  чаши  с  шербетом.  Один  из  музыкантов
затренькал на дутаре.
     В  подвал,  как  полный бурдюк  в колодец,  опустил  свое брюхо, тяжело
переваливаясь, носатый, усатый мухтасиб - блюститель  нравов. Сопровождавшие
его четверо с палками остались наверху.
     - Ассалам ваалейкум! - просипел мухтасиб.
     - Ваалейкум  ассалам! - дружно ответили бражники, стараясь напустить на
себя самый невинно-трезвый вид.
     Блюститель нравов подозрительно обвел глазами их  опухшие лица, обратил
грозный взор на хозяина харчевни, склонившегося в угодливом поклоне.
     - Пожалуйте, ваше степенство! Пожалуйте. - Хозяин харчевни, кланяясь на
ходу,  почтительно  проводил его под  руку на кухню. Все замерли. Там что-то
звякнуло.
     Мухтасиб с важным видом вынес брюхо из кухни и, ни  на кого  не  глядя,
понес его к выходу. Хозяин все так же поддерживал его под руку.
     - Вымогатель, -  сплюнул хозяин харчевни, проводив блюстителя нравов. -
Он меня  разорит!  Пять  динаров содрал.  И  так  почти каждый  день.  Тьфу!
Продолжайте, друзья. Он больше сюда не придет.
     И сразу будто ладони отняли  от  ушей, - в них снова  хлынул звон  чаш,
веселый смех, разговор.

     - Ты дерешь с нас, он дерет с  тебя. С него тоже  кто-то  дерет. Только
нам, несчастным, не с  кого драть, - что заработаем  своими руками, на  то и
пьем...

     - Всю жизнь терзая мою душу,  не забывали заметить, что это - мне же на
пользу; как  будто я сам не  знаю, что мне на пользу, а что - во вред.  Я-то
себя знаю лучше других. Им не влезть в мою шкуру.

     -  Человеческая жизнь ничего  не стала стоить. Никто  уже  ни  в чем не
уверен: ни в себе, ни в жене, ни в друге, ни в завтрашнем дне.

     -  Девчонка, мудрая, как старуха, - это ужасно! Но еще ужаснее старуха,
глупая, как девчонка...

     В другом углу:
     - Нынче курица кудахчет громче прежних, но  яиц не несет. А снесет одно
убогое яйцо - где-то бросит его и забудет, где.

     - Один  известный человек случайно  ушиб ногу и прошел по улице хромая.
Другой увидел  его в  этот единственный, первый и последний, раз. Тот уже на
следующий  день  перестал  хромать. Но  для этого  он на  всю жизнь  остался
калекой: "Он хромой! Я видел собственными глазами..."

     "...А  может, поехать в Ходжент, разыскать Рейхан? Ведь у меня есть  на
нее какие-то права... Но если она вышла замуж, - я  ей  сам  разрешил,  -  и
наплодила детей, вот уж к месту будет мое неожиданное появление! Н уж, лучше
старое не ворошить".
     Дым, чад, звон чаш.
     Поспели суп,  и плов, и шашлык, и  служители забегали с подносами между
помостами. Но Омар не мог есть вне дома. И дома - лишь то, что приготовил на
свой вкус, своими руками.
     Здесь он пробавляется редькой.
     К нему подсел носатый старик в ермолке и пейсах
     - Я знаю тебя. Когда-то ты помог нашему человеку.
     - Кому же это?
     - Помнишь Давида, сына Мизрохова?
     - А! Как не помнить. Куда он тогда пропал?
     -  Он... не мог. Но мы -  знаем. Ты обижен  своими единоверцами. Видные
люди зовут тебя в нашу общину.
     - Я уже давно еврей, - вздохнул Омар. - Даже больше, чем вы все в своей
общине. Так что можешь меня называть Амер Хаим.
     - Это как же? - поразился старик в пейсах.
     - Вы не зажигаете огней, не готовите пищу только в субботу. Так? У меня
- каждый день суббота, всю неделю.
     Старик в пейсах слез, возмущенно плюясь.

     - Если пьет такой человек, как Омар Хайям, почему не пить нам, мелкоте?
     -  Знаешь легенду о  Зевсе, который под видом быка похитил  финикийскую
царевну Европу? Так вот, что дозволено богу, не положено быку...

     - Не  заносись, не обижай никого!  Бог  не  бог, но есть на земле некий
закон  возмездия. Закон жизни. Она  такова, что никого  не обходит как своей
милостью, так и немилостью. Каждый живущий, рано или поздно, хочет не хочет,
подвергается  ее жестокому  удару.  Так  что те, кого еще не  постигла беда,
обязаны помнить, что непременно  постигнет,  и не  должны злорадствовать  по
поводу тех, кого она уже постигла.
     Говорит же Омар Хайям:

     Не одерживал смертный над небом побед, -
     Всех подряд пожирает земля-людоед.
     Ты пока еще цел - и бахвалишься этим?
     Погоди: попадешь муравьям на обед!

     Ханы, султаны? Они  думают,  власть -  это  только  слава  и честь.  Не
понимают, что власть прежде всего - забота, долг и ответственность. Дорвутся
и давай на голове ходить...
     - Всем бы  этим султанам да ханам -  да  под зад  бы коленом,  и власть
вручить ученым да поэтам. Самые добрые, честные люди на свете. Простой народ
поладил бы с ними, они - с простым народом. Свободный труд и свободный разум
могли бы создать рай уже тут, на земле. Но законники вклинились между ними и
не пускают друг к другу.
     - Боятся, чтобы те не объединились. Ведь тогда их песенка спета.

     - Поэты выше царей. Ибо царь властен над телом и имуществом человека, а
поэт - над его душой.

     - Со времен пророка прошло пятьсот с чем-то лет. Мир уже совсем другой,
и  люди - совсем другие. А  улемы-законники  все продолжают вопить: "Пророк,
пророк! Он сказал то,  он  сказал  это".  И не  видят,  болезные, что  они с
пророком идут  одним путем, - вернее,  топчутся на  месте,  - а человечество
давно уже ушло другим путем...

     - Море? Абсурд! На земле, в этой проклятой сухой пустыне...
     - Почему? На севере, юге...
     - Я не видел морей!
     - Но они не исчезли оттого, что ты их не видел.

     -   Они   создают  себе  жизнь,  терпеливо  высиживая  на  богословских
собраниях.  Голова  у  них  легкая,  зато  зад  увесистый,  иначе  долго  не
усидишь...
     "Лучше Экдес никого  не будет. - Омар отер полой халата мокрые глаза. -
Экдес! Ты  поистине  была "священной". Погубили  они  тебя. И меня  погубили
вместе с тобой".

     - Чтоб  оправдать  свою  лень,  неумелость,  нерасторопность,  мы вечно
ссылаемся на изменников и злоумышленников,  на происки наших врагов. Но беда
- не в них, она - в нас самих!

     - Пьяных  много!  Но не  каждый  встречный пьянчуга - поэт. И не каждый
встречный поэт - Омар Хайям...

     "...Неужто  старею?  -  думал  Омар  с  печалью.  -  Раз  начинаю  жить
воспоминаниями.  Мне,  в   моем-то  возрасте,  еще  можно  мечтать  о  новых
встречах".
     Он,  видно, дремал  какое-то время. Удивленный тишиной, чуть  приоткрыл
глаза: в  подвале  пусто. Все ушли. Только двое проныр,  забившись  в Омаров
дальний угол, лихорадочно шептались:
     - Тихо! Услышит...
     - Э, ему  не до нас.  Так  запомни и  другим передай: послезавтра в Рей
уходит большой караван. Мы и накроем его в ущелье Трех ключей. Место сбора -
в Ореховой роще. Черный Якуб приказал завтра вечером всем быть на месте.
     Ох! У этих свои заботы. Тоже люди. Черный  Якуб -  известный  разбойник
из-под  Себзевара, о  нем  давно не  слыхали  в здешних местах. Явился. Омар
пожалел, что  пришел  сюда. Не знал, что здесь бывает  подобный сброд. Да  и
художники,  писцы,  переплетчики...  с  их  отчаянно  "смелыми"  разговорами
украдкой, с оглядкой - что они могут изменить в стране? Болтовня. Зло, гнет,
несправедливость - не капля росы, чтобы слизнуть ее языком.
     Но и дома ему теперь не  сидится. Он допил свою  "благословенную воду".
Пойду куда-нибудь. И поплелся, шатаясь, прочь. Хозяин заботливо проводил его
к выходу:
     - Может, домой отвести?
     - Не хочу домой!
     - Как знаете, сударь.
     И Омар потащился в  одно известное ему местечко. "Нет смысла в разгуле,
-  нам  жизнь  сокращает вино".  Подстрекаемый  ненавистью к  обывательскому
достолепию,  он  нарочно,  со  злорадством,  брел  по самым людным  улицам и
перекресткам. "И  в трезвости  тоже  нет  смысла: умрем  все  равно".  Чтобы
издевательски  дать повод каждому из  этих благоприличных  охламонов сказать
самоуважительно: "Я же говорил!.."
     "Плевать,  в  чем  утонешь:  в  соленой  воде  или   пресной..."  Пусть
утешается,  быдло, что  оно, хоть и ничто само по себе, всего лишь прах, все
же - пристойнее, лучше Омара  Хайяма. "Для пьяных и трезвых дорога одна - на
черное дно". Конечно! Куда нам до вас...
     Сказано в "Махабхарате":
     "Следующие  десять  не признают  законов,  о Дхрита-раштра, запомни их:
пьяный,   нерадивый,  сумасшедший,   усталый,  гневный,  голодный,  а  также
торопливый, испуганный, жадный и влюбленный - эти вот десять".
     И  все  десять,  казалось, объединились сейчас  в  Омаре  Хайяме.  Даже
мухтасиб, с опаской приглядевшись, уступил ему дорогу.

     ...Через час, опираясь о правый локоть, он возлежал  на пятнистом ковре
перед  низким столиком,  освежался шербетом и снисходительно  слушал старуху
Айше, хозяйку ночного заведения.  С давно увядшим лицом в белилах и румянах,
сводня старалась его разжалобить - чтобы, как видно, тем самым подогреть его
щедрость.
     - Улыбаться, когда  хочется плакать. Стонать как  будто  от вожделения,
когда больно. Развлекать  мужчину  нежной песней, искусной игрой на  дутаре,
страстными телодвижениями в танце.  Всему их надо учить! Замучилась, сударь.
Я  беру их из разных мест: и  в городе из бедных кварталов, и на базаре, и с
гор и степей, деревенских. И всех корми, одевай. А жизнь какая? Дороговизна.
От нужды пропадаем.
     Старуха всплакнула. И,  размазывая  по морщинам  слезы,  перемешанные с
краской,  сквозь растопыренные  крючковатые  пальцы оглядывала злыми глазами
его добротную одежду. Человек, видать, с деньгами.
     Бедняжка! Омар усмехнулся. Как ей трудно. И, конечно, она  считает свое
ремесло важнейшим на свете. Приди ты  к ней с целым карманом звезд небесных,
она  тебя  прогонит  с бранью, если в  кармане  этом средь звезд нет золотой
монеты. Еще и посмеется над тобою.
     - Знала ты... Ферузэ? Из мастерской Ибрахима.
     - Ферузэ, Ферузэ? А! Помню. Ее забрал себе некий... как его...
     - Бей Рысбек.
     -  Верно! Я  всегда  любовалась  ею. Звала к себе  -  не хочет.  Продал
красотку Рысбек!  Сама я хотела купить  - в цене не сошлись.  Он и продал ее
арабу с Бахрейна.  Давно это  было, не так ли? Я потому ее помню, что Ферузэ
мне племянницей доводилась.
     - Та-ак. Хороша тетушка... - Омар поставил чашу на столик. - Прощай.
     -  Разве гость не останется у нас ночевать? -  всполошилась  старуха. -
Сейчас девочки  выйдут.  Ах, я сама виновата! Расхныкалась. Человек, я вижу,
совестливый, не  пожалеет,  думаю,  кинуть  лишний динар.  Но  гость  пришел
развлечься, а не жалобы слушать. Ах, дура я, дура, старею...
     "Хе!  Она  еще  о совести толкует.  Но  и впрямь совестно  -  ввалился,
обнадежил и... ничего".
     Он бросил ей последний дирхем, - один дирхем, к ее неудовольствию.
     - Я ухожу.
     - Но гость не видел моих девочек!
     - И видеть не хочу.
     - Обижаете,  сударь!  Есть  у  меня  для вас Ферузэ.  Другая.  Ей всего
шестнадцать.
     - Другая? В другой раз...

     Наутро, покопавшись в карманах, Омар обнаружил... два фельса.  Н-да. За
них могут налить  чашку шербета. Он  бродил  по просторному  двору,  грустно
размышляя, как теперь ему быть.
     Работая  над "Наврузнамэ",  Омар думал, получив за  нее хорошую  плату,
сразу взяться за большую  поэму  "Алимнамэ", об ученых. Хватит  о  царях!  И
другие замыслы были у него.
     Уточнить меры, разработать новые  - как советовал ему когда-то Мухтар в
Самарканде.
     Написать обзор тюркских  племен,  выявить  их  происхождение,  сравнить
языки.
     Создать руководство по персидскому стихосложению.
     Съездить в Индию, в Китай, на Кавказ, к булгарам на Волгу...
     Все это прахом пошло.
     Дом, что ли,  продать?  Зачем он ему одному,  такой  огромный?  Убирать
устаешь, пыль выметать.  Продать и купить взамен небольшую уютную хижину. На
остальные деньги жить...
     ...В калитку - быстрый негромкий стук. Кого там шайтан принес? Но Омар,
который  еще  недавно  никому не  открывал,  теперь  уже рад  любому  гостю.
Одиночество  заело.  Покашляв,  чтобы дать знать пришедшему,  что  он дома и
слышит, Омар открыл калитку.
     Мальчишка, смуглый, быстроглазый:
     - Здравствуй. Мой хозяин,  купец Музафар,  велит тебе скорей явиться на
Шелковый базар. У него к тебе важное дело.
     - Велит... мне? А ну, убирайся отсюда, пока целый! У него ко мне дело -
не у меня к нему.
     Омар  с  досадой  захлопнул  калитку.  Еще  недавно им  помыкали цари и
визири, теперь какой-то купчишка  берется им помыкать. "Велит..." Вели своей
жене, пес паршивый.
     Так и не придумав, где добыть денег, он решил:  ничего не  буду делать!
Никого  не буду искать, ни у  кого ничего не стану  просить. Запрусь, залягу
дома,  как  горный  медведь  в пещере, и  буду лежать. Лежать и лежать, пока
что-нибудь не произойдет. Что-нибудь ведь должно когда-нибудь произойти?
     Но  ему   не  дали  залечь.   В  калитку  вновь  постучали,   громко  и
требовательно.
     - Я Музафар, - сказал дородный старик в добротной одежде.
     - Проходи.
     - Разве ты не  слыхал  обо мне? - спросил купец, как бы удивленный тем,
что Омар при его имени не повалился ему в ноги.
     Омар: "Ну, я собью с тебя спесь". И - простодушно:
     - Нет. Купцов много, знаешь. А я - один.
     -  Хм.  -  Лицо у  Музафара  сделалось  густо-багровым, с синевой,  как
гранатовая кожура.
     Омар, морщась от  тошноты,  махнул  рукой  на  помост  под пышно-желтой
осенней шелковицей. И сам сел первый, отирая со лба холодный пот.
     - Хозяин харчевни сказал... что ты умеешь  гадать  по звездам? - угрюмо
спросил Музафар, неловко усевшись на край помоста, накрытого кошмой.
     - Н-ну и что? - промычал Омар недружелюбно.
     -  Завтра в  Рей... уходит  большой караван,  -  доложил  мрачно  купец
Музафар. "А! - вспомнил Омар. - Те двое  вчера  говорили об этом".  - Десять
верблюдов - мои. Хороший товар. Но я тревожусь. Дороги опять стали опасными.
Не  погадает ли... ученый друг, - каждый звук торговец произносил с усилием,
будто не слова выдавал, а деньги, - по небесным  светилам... стоит ли  ехать
завтра в Рей?
     "Так-так.  И  сей  остолоп, тупоумный  муж,  жалкий  торгаш, совершенно
уверен,  что светила  небес страсть  как  озабочены  судьбой  его  ничтожных
барышей. Прогнать его взашей! Вся Вселенная с мириадами звезд так и корчится
со страху за его товары. Но..."
     - На какую сумму товары везешь?
     - Это нужно для гадания? - смутился купец.
     - Да.
     - На... две тысячи пятьсот динаров.
     - Двадцать пять.
     - Что?
     - Двадцать пять динаров за гадание.
     - Так много? - поразился Музафар.
     - А что ты думаешь, - возмутился  Омар,  - я за один  серебряный дирхем
стану спасать твои две тысячи пятьсот золотых динаров? Беру за гадание сотую
часть. Пожалеешь сотую часть - потеряешь все.
     -  Но если, - замялся  сытый  старик,  потирая  румяные  щеки,  -  если
предсказание... не сбудется?
     - Сбудется! Я гадал самому султану Меликшаху. И всегда удачно.
     Музафар,  тяжко сгорбившись,  долго вертел  в  руках бархатный  красный
кошель.  Его  раздирали  скупость и  страх.  Двадцать пять  динаров!  С  ума
сойдешь. Но две тысячи пятьсот... это десятая часть его состояния.
     - Ручаешься... за предсказание?
     Он все озирался, все озирался, будто боясь, что на него сейчас нападут.
Не нападут, болван.
     - Эй,  здесь что тебе - базар? - рассердился Омар. - Хочешь - гадай, не
хочешь - проваливай. Лишь бы не пришлось завтра слезы лить.
     Музафар  со стоном  вздохнул, точно  он страдал  с похмелья, а не Омар,
отсчитал  дрожащими пальцами  двадцать пять звонких монет.  Словно  двадцать
пять чаш собственной крови выцедил. Даже побелел, обескровленный.
     Омар не спеша отнес монеты в дом, принес астролябию и звездные таблицы.
     - Гороскоп?
     - Телец.
     - Опасное созвездие! Та-ак. - Омар измерил высоту солнца.  - Один Телец
-  средь звезд сверкает в небесах, -  раскрыл он таблицы. - Другой - хребтом
поддерживает прах. А между ними... Жребий сокровенного, - умышленно  городил
он  астрологическую  чушь,  лишь  бы  придать  всей  этой  чепухе  видимость
серьезного дела. - Жребий  счастье. Соединение и противостояние. Квадратура.
Тригональный аспект  -  таслис.  Секстильный  аспект  -  тасдис.  Вы  только
поглядите!  Созвездие  упадка. Действие неблагоприятное.  Какое множество...
Выход - закрыт.
     Вот  что,  почтенный  Музафар.  Господь тебя  сохрани  выйти  завтра  с
караваном в  Рей! Он  обречен.  И  другим  передай,  чтоб  не  смели  ехать.
Задержите караван на пять-шесть дней.
     За  это время разбойники устанут ждать и разбредутся. Черный Якуб уйдет
ни с чем".
     - И не  подумаю, - проворчал  Музафар.  - Пусть  едут. Я  дома  посижу.
Прикинусь хворым. Какой из меня торговец, если я стану остерегать соперников
от убытка?
     "Хорош мусульманин!  А ведь вместе  ест, водится с ними.  Ну,  ладно, -
подумал  Омар устало. -  Мне-то  что  до их  удач и неудач? Я  не побегу  их
выручать. Если  бы  я вчера  не забрел в  харчевню  и не подслушал  слу