, препятствующие боеготовности их войск и скорейшему началу наступления. Алексеев все-таки отдал приказ о выступлении войск Юго-Западною фронта 22 мая, Западного фронта - 28 или 29 мая. - Слава богу, хоть с помощью итальянских несчастий вымолили себе позволение наступать! - горько пошутил Брусилов, получив приказ. Вечером двадцать первого атмосфера в Бердичеве была наэлектризованной. В войска прошел приказ начинать артиллерийскую подготовку на рассвете следующего дня. Известно было также, что неприятель спокоен и не ожидает для себя никаких тревог. Брусилов как заведенный ходил по своему огромному кабинету. Приближалась минута триумфа всей его жизни. Надо было предусмотреть любую неожиданность. Дежурный офицер робко постучал в дверь и сообщил, что на прямом проводе из Ставки - генерал-адъютант Алексеев. Решительными шагами Брусилов отправился в соседнюю комнату, где стояли телеграфные аппараты и юзы для связи со Ставкой и войсками. - Главкоюз у аппарата! - доложил Брусилов. На бегущей ленте потекли слова, которыми Алексеев пытался убедить Брусилова отказаться от намеченного плана прорыва, отложить его на несколько дней, сконцентрировать все силы на одном участке. Начальник штаба добавлял, что свои предложения он делает по желанию верховного главнокомандующего. Кровь прилила к лицу Брусилова. От возмущения он топнул ногой. - Передавайте! - приказал он юзисту. Аппарат застрекотал. - Изменить мой план не считаю возможным, и если это мне категорически приказывают, то прошу меня сменить. Откладывать день наступления также не нахожу возможным, ибо все войска заняли исходное положение для атаки, и, пока мои распоряжения об отмене дойдут до фронта, артиллерийская подготовка уже начнется. Кроме того, обращаю ваше внимание на то, что войска при частых отменах приказаний неизбежно теряют доверие к своим начальникам. А посему - прошу меня сменить. Брусилов вытер руку, неожиданно вспотевшую, таким брезгливым движением, словно только что дал ею пощечину. В сущности, так оно и было. По ленте побежал ответ Алексеева, что царь уже лег спать, будить его неудобно, начальник штаба просит Брусилова подумать... Лицо Брусилова отразило предел возмущения. Его светлые глаза засверкали, словно стальной клинок, усы гневно встопорщились, обнажая острые белые зубы. Так же брезгливо вытирая и вторую ладонь, маленький генерал продиктовал: "Сон верховного главнокомандующего меня не касается, речь идет о судьбах всей кампании, и думать мне нечего. Прошу дать ответ сейчас!" "Ну, бог с вами, - примирительно застучали буквицы по бумажной ленте, - делайте, как знаете, а я о нашем разговоре доложу государю императору завтра..." Брусилов резко повернулся, вышел из комнаты, не дожидаясь следующих слов Алексеева, и потребовал коня. Главнокомандующий умчался в ночь только в сопровождении двух офицеров. Он возбужденно гнал коня по мягкой обочине шоссе, пустынного в этот час, а сам раздумывал, почему Алексеев, упрашивавший неделю назад начинать наступление ради спасения итальянцев, теперь вдруг забил отбой. Что это? Зависть? Непохоже, чтобы раньше когда-либо бывший профессор военной академии, крестьянский сын, добравшийся до звания генерал-адъютанта и начальника штаба Ставки, фактический главнокомандующий русской армией, - завидовал кому-нибудь... Может быть, недомыслие? Но этого также не замечалось за Алексеевым, который талантом, упорством и трудолюбием выгодно отличался на фоне куропаткинцев, заполнявших верхние эшелоны российского генералитета. Неожиданно Брусилову пришла мысль, от которой он даже остановил коня. "Заговор?! Не стоят ли за "колебаниями" Алексеева те "друзья" депутата Государственной думы Гучкова, которых начальник штаба верховного однажды рекомендовал Брусилову и просил принимать и выслушивать, помогать им? А сам Гучков, депутат Коновалов, член Прогрессивного блока Брянцев?.. Они уже подсылали к нему своих эмиссаров и намекали на существование в столице движения офицеров против упрямого и вздорного царя, против немки-царицы... Жаловались, что нет у них фигуры, способной возглавить организацию, старались донести до него мысль, что он может стать такой фигурой... В дни войны свергать своего верховного главнокомандующего, царя, воплощающего в своей персоне верховную власть в великой империи?! Что за абсурд! Он правильно сделал, что отказал заговорщикам... Но как же высоко дотянулись теперь их руки, если его догадка верна!.. А зачем им это нужно? Раскачать государственный корабль России и скомпрометировать его капитана - царя - сплошными неудачами на фронте, неспособностью побеждать?! Очень может быть... А на этой грязной волне добраться до власти в империи? Очень похоже на это! Но он, генерал Брусилов, не запятнает чести русского воина участием в дворцовом перевороте, он будет свято выполнять свой долг!.." Наступила, наконец, некоторая ясность в том, почему так странно ведет себя в последнее время Алексеев. Можно было теперь предвидеть его следующие ходы в сложной политической интриге. Брусилов повернул назад, к своему штабу-монастырю. 77. Лондон, июнь 1916 года Через полчаса после прихода парохода из Булони в Фолкестон поезд, составленный из комфортабельных пульмановских вагонов, плавно тронулся от перрона на пристани. Соколов устроился в удобном мягкой кресле купе первого класса и принялся изучать газету, заблаговременно положенную проводником. В ней подробно описывался Ютландский бой. Корреспондент совершенно не скрывал потери британского флота. Полковник обратил внимание на это качество британской военной цензуры. В купе сидели еще два пассажира, но по присущей англичанам сдержанности никто не обменялся ни единым словом. Вошел бой и предложил чай. Получив согласие каждого из пассажиров, юноша накрыл три столика. Перед молчаливыми спутниками оказались дымящиеся чашки с ароматным напитком, золотились горячие тосты из вкусного хлеба, на блюдечках лежали разные сорта джема и сливочное масло. "Англичане не изменяют комфорту даже во время войны", - подумал полковник и принялся за завтрак. За окном мелькали небольшие изумрудно-зеленые поля, огороженные каменными изгородями, живыми заборами из кустарников, маленькие аккуратные домики с черепичными или плиточными крышами. Иногда проплывали пологие холмы, рощицы кудрявых деревьев, речушки и ручьи. Поезд проскакивал, не останавливаясь, через поселки и городки, сплошь заставленные двух- и трехэтажными домиками, увенчанными большим количеством каменных труб, с обязательной выбеленной или сложенной из крупных камней церквушкой посреди городка и аккуратной квадратной площадью поблизости от станции. Перед самым Лондоном поезд нырнул в туннель, затем потянулись заводы и фабрики, улицы из унылых и закопченных однообразных кирпичных домов, прогрохотал мост через Темзу. За ним дома сразу выросли и стали солиднее. Еще один небольшой туннель - и плавное торможение на центральном вокзале Виктория. Прямо на широченных платформах, бывших продолжением городской улицы, стояли во множестве тупорылые таксомоторы. Вагоны также были рассчитаны на максимальные удобства - каждое купе имело собственную дверь. Все двери отворились разом, и толпа путешественников без спешки, деловито, бесшумно очутилась на дебаркадере. Всем желающим хватило механических кебов. Зафыркали моторы Соколов скомандовал шоферу такси везти его в какой-нибудь приличный, но недорогой отель в центре города. Унылый старый кокни - водитель, управлявший до века моторных экипажей лет сорок конным кебом, неторопливо опустил рычаг счетчика, включил передачу и покатил по Виктория-стрит, Уайтхоллу, Стрэнду, Кингсвэю, Нью-Оксфорд-стрит, Оксфорд-стрит... Соколов немного знал Лондон. Он бывал здесь за пару лет до войны по служебным делам и понял, что кебмен везет его весьма кружным путем. Но вступать в спор с возницей не стал - ему было интересно наблюдать уличную жизнь громадного города. Попадались еще конные экипажи, но господство уже прочно захватили автомобили. Они мчались без гудков, повинуясь сигналам полицейских огромного роста. Толпа по тротуарам двигалась также почти бесшумно, организованно и с достоинством. Витрины магазинов были полны добротных товаров, солидны и красиво убраны. Ни у кафе, ни у знаменитых лондонских пивных - пабов - не видно ни одного пьяного или просто возбужденного алкоголем человека. Попадалось много военных, но толпа была к ним безразлична. "Не то что во Франции", - подумал Соколов. Наконец такси остановилось у небольшого отеля на Уигмор-стрит, идущей параллельно просторной и деловой Оксфорд-стрит. Шофер долго рассчитывался с Соколовым, жуликовато назвав ему сначала сумму, вдвое превышающую показания счетчика. Полковник, знающий привычки лондонских кебменов, отсчитал ему столько, сколько полагалось, прибавив шиллинг на чай. Соколов недолго раздумывал о том, идти ему представляться к военному агенту Ермолову в штатском или военном. Он решил, что общий стиль английской жизни, видимо, диктует визит в цивильном. До окончания присутственного времени было еще долго, и полковник, любитель пеших прогулок, отправился по знакомым ему с прошлой поездки улицам. Он пересек Оксфорд-стрит и вышел на Риджент-стрит. Все богатства английского колониального мира были выставлены в витринах дорогих магазинов на этой улице для миллионеров. Казалось, что горе и суровость войны существуют совершенно в ином измерении, чем то, которым жила эта улица. Роскошные автомобили плавно скользили по асфальту, останавливаясь у хрустальных дверей салонов и лавок - эксклюзивов. Единственным отличием от довоенных времен были дамские моды. Длинные платья и широкополые шляпы ушли в прошлое, юбки стали коротки и деловиты, вместо шляп на головках с короткой стрижкой красовались береты и чалмы. Через Хаймаркет, мимо Трафальгарской колонны полковник вышел на Уайтхолл. Справа осталась арка Адмиралтейства, за которой виднелась сочная зелень Сент-Джеймского парка. Соколов перешел улицу и вошел в подъезд мрачного здания, неподалеку от дома военного министерства. Здесь в тесной конторке помещалось бюро русского военного агента генерал-лейтенанта Ермолова. Сержант при входе не обратил никакого внимания на вошедшего. Алексей прошел к кабинету генерала и попросил секретаря доложить о полковнике Соколове. Дверь распахнулась. Человек маленького росточка, в сереньком гражданском пиджачке появился на пороге. Это был сам генерал. Он улыбался и маленьким ртом под пышными усами, и глазами, и всем лицом. - Входи, входи, герой! - запричитал он. - Дай тебя обнять! Наслышаны мы о твоих подвигах!.. Рослому Соколову пришлось согнуться, чтобы выполнить пожелание генерала. Обнялись, потом прошли в кабинет и уселись у стола для совещаний. Секретарь вышел. - Знаешь, это кто? - громким шепотом спросил полковника Ермолов. - Не имею представления... - ответил таким же шепотом Алексей. - Это лицо императорской фамилии... - с гордостью принялся объяснять генерал. - Великий князь Михаил Михайлович!.. Из-за морганатического брака с графиней Торби его императорское величество, - генерал скосил глаз на портрет царя, - лишил Михаила права вернуться в Россию. Бедняга уже много раз писал его величеству, но не получал ответа. Тогда он обратился ко мне с просьбой взять его служить России хотя бы в моем бюро... И быстро же он печатает на машинке!.. - восхитился Ермолов. - Никто за ним но угонится... Тебя расспрашивать не буду... Знаю все твои подвиги из газет, да граф Игнатьев из Парижа меня предупредил о твоем приезде, - продолжал монолог генерал, не давая и слова сказать Алексею. - Кстати, учти, что твоей персоной интересовался почему-то военный министр, лорд Китченер... Наказал известить его, как только ты появишься в Лондоне... Сейчас я телефонирую фельдмаршалу... - взялся Ермолов за телефонный аппарат военного образца, стоявший у него на столе, очевидно, для прямой связи с военным министерством. Секретарь министра соединил генерала с Китченером, и лорд, узнав, что поводом для звонка послужил приезд полковника Соколова, прославленного русского разведчика, просил обоих тотчас прибыть к нему, ибо через пару дней фельдмаршал убывает в служебную поездку. - Николай Сергеевич, успею ли я съездить переодеться в военную форму? - взволновался Соколов. - Что ты! Бог с тобой! Нет нужды! - разъяснил ему Ермолов. - Англичане сами не любят носить военную форму, и нам не обязательно мозолить им глаза мундиром!.. Пойдем, тут рядом... Когда русские вошли в громоздкое здание военного офиса, Соколову показалось, что дом этот строился гигантами для великанов. Своды широких, как улица, коридоров терялись в вышине. Коридоры были бесконечны. Гостей сопровождал сержант среднего роста, который казался миниатюрным среди прочих англичан, одетых в военную форму. Добрались до зала, служившего приемной фельдмаршала. Адъютант немедленно доложил о прибытии русских. Лорд не заставил себя ждать. Его кабинет был таких размеров, как зал ожидания на вокзале в городе средней руки. Генерал-лейтенант и полковник приблизились к письменному столу, из-за которого поднялся сухой и жилистый человек огромного роста, в песочного цвета френче, с несколькими рядами широких орденских ленточек над нагрудным карманом. Его лицо с грубыми и резкими чертами казалось вырубленным топором. Кожа обветрена суховеями пустынь, густые усы расходились аккуратными стрелками параллельно орденским ленточкам. Нижняя челюсть, массивная и квадратная, выдавала его чисто британскую породу. Китченер был прямолинеен, прост в обращении и иногда даже груб. В его глазах светились огромная воля и незаурядный ум. Лорд явно был не в духе. Гости не знали причины дурного настроения фельдмаршала, а она находилась в прямой связи с положением дел в России. Именно поэтому Китченер и пригласил русского генерала и полковника, желая еще раз взвесить свое решение немедленно отправиться в Россию, чтобы навести там порядок. Накануне вечером военный министр принимал с докладом начальника разведки сэра Реджинальда Холла. Адмирал, сообщив ему о последних агентурных данных, тяжело вздохнул и повел разговор о внутреннем положении России. Демонстрируя крайнюю степень огорчения, Холл сообщил, что Путиловский завод производит теперь в пять раз снарядов меньше, чем выпускал до секвестра предприятия. Резидентура в Петрограде доложила, что движение в пользу секвестра было вызвано большим количеством немцев в руководстве завода. Немцев изгнали, но на их должности назначили совершенно неквалифицированных русских. Германофилы, озабоченно продолжал Холл, имеются во всех слоях Российской империи. Особенно влиятельны они при дворе, где всем распоряжается царица-немка, попавшая под влияние германского шпиона Распутина, сторонники немецкой партии есть в коммерческих и в консервативных кругах, в революционной партии (адмирал имел в виду кадетов)... По мере доклада Холла Китченер все более мрачнел, пальцы, сжатые в кулаки, заболели от напряжения. Фельдмаршал стал подумывать о том, не бросить ли все дела в Британии и немедленно отправиться в Россию. Он верил, что его железная воля преодолеет петроградскую неразбериху, что он сможет убедить царя проявить твердость перед лицом общего врага и они вместе реорганизуют русское общество таким образом, чтобы можно было добиться победы в кратчайший срок. Сэр Реджинальд, основываясь на докладах разведки, сообщал фельдмаршалу о том, что русские сражаются в окопах, вооруженные одними палками, промышленность работает из рук вон плохо. Более того, в промышленных центрах то и дело вспыхивают антиправительственные забастовки, сопровождаемые в некоторых случаях стрельбой казаков. В официальных кругах - уныние, есть данные о том, что царь и Александра Федоровна вынашивают планы сепаратного мира. - Хороша внучка королевы Виктории!.. - прошептал фельдмаршал. - Кто сообщает все эти данные? - резко спросил он. - Возглавляет нашу разведку в России сэр Сэмюэль Хор. Телеграммы и письма из Петрограда идут за его подписью. Единственное исключение сделано для лейтенанта Сиднея Рейли... Талантливый офицер разведки... Кстати, вот последняя телеграмма от Рейли... Адмирал подал Китченеру бланк дешифрованного сообщения, и лорд прочитал: "Положение в правительственных кругах катастрофическое. Германская партия вплотную подошла к заключению сепаратного мира. Революционные силы, намеревающиеся добиться отречения от престола Николая и Александры, еще слабы и недостаточно организованы. Русская армия разваливается. Полагают, что здесь имеется партия мира в народе и среди революционеров..." Телеграмма Рейли послужила последней каплей, переполнившей чашу терпения лорда Китченера. - Я иду к его величеству и прошу разрешить мне поездку в Россию на несколько дней... Адмирал, вы свободны! ...Все это было еще свежо в памяти фельдмаршала, когда русские военные вошли в его кабинет. Зло на Россию и русских еще кипело в душе, но Китченер заставил себя подняться из-за стола в знак уважения к герою, бежавшему из австрийской тюрьмы. Он крепко пожал Соколову руку и пригласил обоих сесть. Лорд решил пока не открывать генералу тайну своей поездки в Россию. Он не знал, что стараниями британской разведки об этом его путешествии говорили уже во всех салонах Петербурга и Москвы, а английскому агенту Роберту Брюсу-Локкарту даже звонили журналисты московских газет и запрашивали его относительно официальных целей визита британского военного министра, о том, намечено ли ею пребывание в первопрестольной. Сэр Роберт радовался, что задолго узнал об этой поездке, ибо успел разнюхать о страсти фельдмаршала к старинному китайскому фарфору. Лорд Китченер действительно коллекционировал его много лет, и теперь Локкарт обшаривал все антикварные лавки Москвы в поисках ваз и блюд. Молодой разведчик в обличье генерального консула очень хотел понравиться военному министру. Он тщательно готовился к его приезду... Принимая Ермолова и Соколова, Китченер рассчитывал проверить хотя бы на них сведения о пагубном моральном состоянии русских. Однако это ему совершенно не удалось. Ермолов был хитрый царедворец. Хотя он и слышал что-то от приезжих офицеров о непорядках в Петрограде, но не собирался откровенничать с английским фельдмаршалом. Соколов же так долго не был в России, что сам ничего не знал о положении на родине. Он только очень толково рассказал военному министру свои впечатления о состоянии духа в Австрии и Германии. - Вы хорошо говорите по-английски, - глядя в упор на Соколова, сказал комплимент Китченер. Полковник, открытый и искренний, ему явно понравился. - Может быть, вы будете сопровождать меня в одной поездке, если я смогу скоро отправиться? - Охотно, милорд! - ответил Алексей и добавил после краткой паузы: - Хотя я и очень тороплюсь в Петроград... Китченер пропустил мимо ушей последнее заявление. Он так же четко закончил беседу: - Через пару дней, когда вопрос решится, вас поставят в известность. Пока можете быть свободны!.. ...По дороге в бюро генерал очень просил Соколова не отказать грозному Китченеру в его просьбе и не портить с ним отношения. Он сообщил также полковнику, что британские офицеры рады принять русского коллегу у себя и готовы устроить прием в его честь. Соколову такие приемы уже надоели во Франции, но ради укрепления союзнической дружбы он решил ответить согласием на приглашение командира одного из кавалерийских полков, стоявших милях в ста от Лондона. На следующий день он уехал на сутки в полк. Когда же вернулся в столицу, он узнал, что адъютант военного министра искал его по приказанию своего шефа. Китченер отбывал специальным поездом на север, в Шотландию, чтобы на крейсере из Скапа-Флоу отправиться в Россию. Король дал разрешение, крейсер был готов и стоял под парами в военно-морской базе на Оркнейских островах. Поездка строго секретна, и Соколову не решались сказать заранее. Китченер уехал в Россию без него. "Как жаль! - думал Алексей. - Через три дня я был бы уже дома..." 78. Оркнейские острова, июнь 1916 года Ранним утром в понедельник 5 июня быстроходный паровоз с прицепленным к нему классным вагоном бешено мчался вдоль морского берега на самом крайнем севере Шотландии. От Хальмсдэля, знаменитого своими лососиными прудами, дорога повернула от побережья в местность, называемую Кэйтнис. У окна единственного вагона возвышался военный огромного роста. Если бы какой-нибудь немецкий шпион смог взглянуть на эту фигуру, он без труда узнал бы прославленного фельдмаршала Китченера, фотографиями которого были полны все союзнические газеты. Но в этих безлюдных районах Шотландии почти не было даже местных жителей, не то что чужеземцев. Фельдмаршала сопровождали в поезде бригадный генерал Эллершоу, сэр Дональдсон из министерства вооружений, полковник Фрицнеральд, О'Бейрн из министерства иностранных дел, сэр Робертсон из министерства снабжения. Адъютант военного министра, второй лейтенант Мак-Ферсон из шотландского Камеронского полка, доложил патрону, что русский полковник, приглашенный фельдмаршалом сопровождать его в поездку, не мог быть предупрежден своевременно и поэтому остался в Лондоне. Задерживаться из-за него было нельзя. Еще до полудня вагон фельдмаршала прибыл в Тэрсо. Китченер вышел, как всегда подтянутый и аккуратный. Его сапоги и ремень были начищены до зеркального блеска, наплечные знаки и пуговицы сияли, военной выправкой фельдмаршал служил образцом для солдат и офицеров. У пирса уже стоял небольшой миноносец "Оак", на борту которого министр и его свита пересекли пролив Пентленд-Ферт и вошли в бухту Скапа-Флоу. Это была главная база британского военно-морского флота. Командующий Джеллико ждал Китченера на флагманском корабле "Айрон Дюк". В проливе дул свежий ветер, бежали довольно высокие валы, а здесь, в бухте, со всех сторон защищенной островами, море едва плескалось о борта судов. Только два дня назад Гранд-Флит вернулся в Скапа-Флоу после Ютландского сражения. Боевые корабли еще несли следы пожаров, палубные надстройки искорежены взрывами вражеских снарядов, в корпусах зияли пробоины. Почти везде шли ремонтные работы. "Оак" подвалил прямо к адмиральскому трапу линкора, Джеллико встретил военного министра на палубе. Потом флагман повел показывать свой корабль. Офицеры и команда горячо приветствовали самого популярного из деятелей своей страны. Адмирал с особенным удовольствием показывал Китченеру боевые раны корабля, нанесенные германской артиллерией. "Немцы стреляют метко и быстро", - отдал он дань уважения противнику. Уже в салоне, где ничто не напоминало о войне, Джеллико рассказал Китченеру о ходе Ютландского боя, посетовал, что Адмиралтейство не извлекло выводов из предыдущего, хотя и значительно меньшего сражения на Доггер-банке в январе 1915 года. Как и тогда, британские снаряды не обладали должной силой, огнеприпасы чересчур быстро воспламенялись в башнях и погребах от пожаров и раскаленных осколков, броневая защита многих кораблей была непрочной, дальномеры оказались хуже германских... Побеседовав, Джеллико предложил фельдмаршалу отобедать перед дальней дорогой. Несмотря на всю сдержанность лорда, к концу обеда Китченер позволил себе с горечью поведать Джеллико о затруднениях, которые стал испытывать при обсуждении разных вопросов в кабинете министров, о давлении, которое на него без конца оказывает разведка, о попытках политиканов и финансистов затянуть войну, чтобы наживаться на поставках недоброкачественных вооружений и другого снаряжения. Фельдмаршала просто бесило, что американский миллиардер Морган без конца сует нос в его дела, а "банковские патриоты" из Сити поднимают всякий раз визг, когда военный министр требует порядка в поставке вооружений. Поднимая очередной стаканчик с джином, Китченер признался адмиралу, что поездку в Россию он рассматривает как своего рода отдых, но постарается быстрее вернуться оттуда, ибо до запланированного на 1 июля наступления на Сомме остается чуть более трех недель. Там должны дать бой гуннам вновь сформированные Китченером части. Фельдмаршал хотел быть рядом с ними, когда они пойдут в атаку. Поговорили о возмутительных порядках в России, куда вынужден отправиться от имени союзников сам военный министр Великобритании, дабы разобраться с положением на месте. Джеллико поинтересовался, почему Китченер отправляется в Архангельск с такой маленькой свитой, ведь ему для работы потребуется штаб. - Я ненавижу нашу дурацкую и сложнейшую систему делопроизводства в армии, - решительно откликнулся лорд. - Все эти входящие, исходящие, папочки, ящички и так далее... Мне хватает вот этого, - с гордостью постучал себя по лбу фельдмаршал. Джеллико чуть не расхохотался. Он вспомнил ходившие по армии рассказы о феноменальной памяти Китченера, о том, что, получая сотни телеграмм в день, фельдмаршал, прочитав их, запоминал, сортировал каким-то ему одному известным способом и рассовывал затем по карманам, вынимая в нужный момент как раз ту, которая требовалась для данного случая. Его адъютанту было очень трудно получать назад эти телеграммы, особенно с грифами "совершенно секретно", чтобы вести им учет и возвращать шифровальщикам. - Время идет, - поднялся первым из-за стола Китченер. - Что за корабль, на котором я пойду в Архангельск? - Крейсер "Хэмпшир" - отличное судно, милорд! - похвалил Джеллико. - Он только что прошел модернизацию... Водоизмещение его весьма прилично - 11000 тонн, скорость - двадцать узлов, пояс брони - пятнадцать сантиметров, на палубе - пять сантиметров. Капитан - Джон Севилль - старый морской волк... - отрапортовал адмирал. - Что касается обстановки, то мы дадим вам в эскорт два миноносца на случай встречи с подводной лодкой, что, на мой взгляд, сейчас совершенно исключено. В наших водах мы давно их не видели, а в открытом море крейсер пойдет полным ходом, и под водой субмарина его никогда не догонит! Мин мы также давно не вытраливали, а плавучих еще не встречали в районе Оркнейских островов. Надеюсь, что все будет о'кэй! Адмирал, суеверный, как все английские моряки, постучал костяшкой пальца в деревянный стол. Командующий Гранд-Флитом сопроводил военного министра на миноносце к крейсеру. Джеллико поднялся на борт, чтобы приказать командиру изменить курс при выходе из Скапа-Флоу. Надлежало идти не восточным фарватером, где бушевал сильный шторм, а западным, где под защитой берегов было относительно спокойно. Миноносцы "Юпитти" и "Виктор" стояли в готовности, чтобы следовать за крейсером. Последние наставления адмирала командиру крейсера, крепкое рукопожатие с военным министром, и Джеллико покинул крейсер. В семнадцать тридцать "Хэмпшир" с эскортом выходит в море. Сразу же дают о себе знать капризы погоды. Северо-восточный ветер стих, и вместо него поднимается северо-западный. Теперь корабли идут, открытые сильному волнению моря. Миноносцы теряют ход, то и дело зарываются в волны так, что кажется чудом, когда корабль вновь оказывается на поверхности... Велено хранить радиомолчание. Сигнальщик с крейсера семафорит флажками приказ командира: "Миноносцам возвращаться в базу". Малютки поворачивают назад, а тяжелая громада крейсера со скоростью 19 узлов удаляется в одиночестве в штормующее море. Его курс лежит пока вдоль Оркнейских островов. ...В маленькой прибрежной деревушке Бирзай, на северо-востоке самого большого острова группы, еще полно народу на площади, обращенной к морю. Несмотря на свежий бриз, десятки рыбаков и их жены коротают вечер в разговорах и в созерцании крейсера, величественно проходящего милях в трех от берега. До темноты еще очень далеко - в июне ночь в этих широтах длится всего два часа. Крейсер начинает удаляться. Время семь с половиной вечера. Вдруг на корабле появляется яркая вспышка, ветер доносит грохот взрыва. Еще одна вспышка, еще один взрыв... ...Когда раздался первый взрыв где-то в недрах крейсера, лорд Китченер в каюте беседовал со своими экспертами по вооружению и снабжению. Словно огромный молот стукнул по кораблю. Затем еще удар, в каюте погас свет. Фельдмаршал вышел на мостик. Он увидел, как командир Севилль командует спустить шлюпки. Десятки матросов облепили тали, пытаются выполнить приказ, но крейсер валит с борта на борт, он теряет ход и делается игрушкой огромных волн. Шлюпки невозможно поднять на тали и спустить на воду. Китченер, стоя со скрещенными на груди руками, наблюдает за усилиями моряков. Он еще не осознает всей трагичности ситуации и полагает, что выход будет найден. Корабль начинает медленно погружаться в пучину, люди на палубе в панике. Огромные волны добираются до надстройки, июньская Атлантика обжигающе холодна... На берегу в деревушке мечутся рыбаки. Кто-то сообщил по телефону на ближайшую спасательную станцию, но моторная лодка из-за сильного волнения выходит только через несколько часов. Она напрасно утюжит тот квадрат моря, в котором произошла катастрофа. На поверхности нет ни обломка, ни лодки, ни следов крейсера и шестисот пятидесяти человек. Спаслось с корабля только двенадцать. Сначала, когда им удалось сбросить с борта корабля непотопляемый плот и взобраться на него среди бушующих волн, их было четырнадцать. Плот погнало ветром на прибрежные скалы, и двое были так изранены ударами об острые камни, обессилены в борьбе с морем, что к утру скончались. Судьба выживших также оказалась трагичной. Они были доставлены в Тауэр* и расстреляны... ______________ * Государственная тюрьма в Лондоне, где во время войны расстреливали немецких шпионов. 79. Бердичев, июнь 1916 года "Брусиловский прорыв" состоялся. В плен было взято девятьсот офицеров и сорок тысяч нижних чинов противника, 77 орудий, 134 пулемета... На направлении главного удара фронт неприятеля был прорван на протяжении 70-80 верст и на глубину в 25-30 верст. Ни на одном фронте, в том числе и во Франции, подобного еще не бывало. Ликование сотрясало Россию: нашелся, наконец, и у нас полководец божьей милостью! В едином порыве объединились думские круги и общественность, земские деятели и офицерство. В Бердичев бурным потоком, заполняя все телеграфные провода, шли поздравления. Одной из первых пришла телеграмма от великого князя Николая Николаевича с Кавказского фронта: "Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю..." Даже его величество, верховный вождь России, соблаговолил прислать краткое, но внушительное поздравление, которое главкоюз немедленно объявил по всем своим войскам. Все, в том числе и Ставка, восторгались Луцким прорывом, но на деле Алексеев продолжал саботировать наступление Брусилова. Он не давал ничего сверх ранее обещанного, хотя прекрасно понимал, что сейчас самый момент пустить в прорыв все имеющиеся резервы. Вместе с Алексеевым завистливо молчали главнокомандующие Западным и Северным фронтами Эверт и Куропаткин. Они полностью игнорировали директиву Ставки об общем переходе в наступление. Это уже становилось похоже не на мелочную зависть, а на настоящий заговор. Новые факты подтверждали подобное предположение. В конце мая Эверт получил разрешение от Алексеева отложить начало главного удара до 4 июня. Брусилов протестовал, но бесполезно. У Эверта и Куропаткина находились все новые и новые причины, якобы препятствующие началу их активных действий. То это были свежие германские части, невесть откуда появившиеся перед их фронтами, то генералам угрожала непогода, то было что-то другое. И у Алексеева, а равно и верховного главнокомандующего, не находилось средств и власти, чтобы призвать к порядку заговорщиков, которые под личиной зависти умело губили плоды всей летней кампании. Чтобы заставить действовать соседей на своем фланге, Брусилов решился даже на столь необычный шаг, как личное письмо к подчиненному Эверта, командующему 3-й армией Западного фронта генералу Лешу. "Обращаюсь к вам с совершенно частной личной просьбой в качестве вашего старого боевого сослуживца: помощь вашей армии крайне энергичным наступлением, особенно 31-го корпуса, по обстановке необходима, чтобы продвинуть правый фланг 8-й армии вперед. Убедительно, сердечно прошу быстрей и сильней выполнить эту задачу, без выполнения которой я связан и теряю плоды достигнутого успеха", - писал главкоюз. Но Эверт и здесь успел навредить общему делу. Он запретил Лешу наступать на Пинском направлении по крайней мере до 4 июня, в то время как германское командование, обеспокоенное развалом австрийского фронта, немедленно начало переброску войск от Вердена и своих резервов, чтобы заткнуть дыру на Луцком и Ковельском направлениях. Брусилов был крайне возмущен бездействием Ставки, ее потаканием "младенцам в военном деле", как он называл генерала Куропаткина и иже с ним. Он снова решился на беспрецедентный шаг - вежливое по форме, но обвинительное по существу письмо начальнику штаба Ставки, в котором прямо ставил вопрос об измене. "Глубокоуважаемый Михаил Васильевич! - по-личному обратился Брусилов. - Отказ главкозапа атаковать противника 4 июня ставит вверенный мне фронт в чрезвычайно опасное положение и, может статься, выигранное сражение окажется проигранным. Сделаем все возможное и даже невозможное, но силам человеческим есть предел, потери в войсках весьма значительны, и пополнение необстрелянных молодых солдат и убыль опытных боевых офицеров не может не отозваться на дальнейшем качестве войск. По натуре я скорее оптимист, чем пессимист, но не могу не признать, что положение более чем тяжелое. Войска никак не поймут - да им, конечно, и объяснить нельзя, - почему другие фронты молчат, а я уже получил два анонимных письма с предостережением, что ген.-адъют. Эверт якобы немец и изменник и что нас бросят для проигрыша войны. Не дай бог, чтобы такое убеждение укоренилось в войсках. Беда еще в том, что в России это примут трагически. Также начнут указывать на измену... ...Повторяю, что я не жалуюсь, духом не падаю, уверен и знаю, что войска будут драться самоотверженно, но есть пределы, перейти которые нельзя, и я считаю долгом совести и присяги, данной мной на верность службы государю императору, изложить вам обстановку, в которой мы находимся не по своей вине. Я не о себе забочусь, ничего не ищу и для себя никогда ничего не просил и не прошу, но мне горестно, что такими разрозненными усилиями компрометируется выигрыш войны, что весьма чревато последствиями, и жаль воинов, которые с таким самоотвержением дерутся, да и жаль, просто академически, возможности проигрыша операции, которая была, как мне кажется, хорошо продумана, подготовлена и выполнена и не закончена по вине Западного фронта ни за что ни про что. Во всяком случае, сделаем, что сможем. Да будет господня воля. Послужим государю до конца". Генерал оторвал стальное перо от листа и задумался. Как закончить письмо? Ставить ли обязательную формулу об уважении и прочем? Наверное, пока еще нет документальных доказательств измены начальника штаба верховного главнокомандующего, следует держать свои подозрения при себе... Брусилов аккуратно вывел своим четким, как весь его характер, почерком: "Прошу принять уверения глубокого уважения и полной преданности вашего покорного слуги. А.Брусилов". Пока чернила сохли, вызвал дежурного офицера приготовить конверт и сургуч. Офицер доложил, что в приемной дожидается Генерального штаба подполковник Сухопаров, прибыл с сообщением из Петрограда. - Проси! - скомандовал генерал. Вошел его старый знакомый, ученик по офицерской кавалерийской школе. - А, голубчик! Входи, входи и здравствуй! - скороговоркой приветствовал Брусилов Сухопарова и попросил: - Погоди маленько, вот только письмо отправлю... Весь облик главнокомандующего отнюдь не излучал того пессимизма, о котором он сообщал в Ставку Алексееву. Его глаза лучились, лицо словно помолодело. - Рассказывай, с чем прибыл? - обернулся Брусилов от стола к камину, подле которого устроился Сухопаров. - Ваше высокопревосходительстве! - встал и вытянулся в струнку подполковник. - Направлен от генерал-квартирмейстерского отдела Генерального штаба для доклада по двум вопросам. Первое. Касательно воздействия ваших побед на европейскую дипломатию. Второе. Для изучения на месте австрийских и германских штабных документов, захваченных вашими доблестными войсками... - Докладывай, голубчик! - разрешил главнокомандующий. - Только сядь, будь любезен!.. - Имею удовольствие доложить вам реакцию в Италии на Луцкий прорыв... - начал стоя подполковник. Сухопаров хорошо знал скромность полководца и поэтому не стал называть это наступление тем громким именем, которым уже успела окрестить его вся Россия - "Брусиловским прорывом". - Садись, голубчик! И рассказывай... - доброжелательно указал на стул подле себя Брусилов и сел сам, приготовившись слушать. - Известия о большой победе русских над австрийцами вызвали в Италии всеобщее ликование, - начал Сухопаров довольно торжественно, но, заметив скептицизм в глазах Брусилова, продолжал более буднично. - Во многих городах состоялись манифестации и празднества. В Венеции, например, общественные и частные здания украсились флагами, а население города устроило манифестацию в честь России... - А флаги хоть были российские? - с улыбкой в усах поинтересовался Брусилов. - Энкель сообщает, что итальянские, - коротко уточнил Сухопаров. - В Специи все здания были украшены флагами, а вечером большая толпа следовала за оркестром флотского экипажа, встречая громкими кликами исполнение русского гимна... В Катании, Палермо, Реджии все здания были также украшены флагами, проходили манифестации, а вечером города иллюминировались и устраивали на площадях концерты... Но самое "радостное" известие я припас на десерт... - с печальной улыбкой сказал Сухопаров. - Из-за ваших успехов Румыния вскоре вступит в войну на стороне Антанты!.. - Господи! Этого нам только еще не хватало! - вполне серьезно вырвалось у Брусилова. 80. Стокгольм - Гельсингфорс, июнь 1916 года От дождливых и туманных берегов Норвежского моря Соколов перенесся за сутки в ясный и прохладный июньский Стокгольм. Длинный перрон, сравнительно небольшой вокзал с гордым названием "Сентрален" и довольно тесная площадь перед ним. У выхода из вокзала, как было условлено еще в Христиании, его встретил помощник русского военного агента и в наемном экипаже по гладко уложенной брусчатке вдоль берега озера, а затем по полдюжине мостов, через средневековый Старый город, доставил Алексея на пристань Шеппсбрунн. Двухтрубный красавец пароход "Боре-II" уже начал посадку пассажиров на рейс в Гельсингфорс. Усатый шведский жандарм, видимо, частенько встречал на пристани молодого русского офицера с разными господами, то прибывающими, то убывающими в Финляндию. Он даже не взглянул на бумаги Соколова, а только любезно откозырял обоим русским. Палуба парохода "Боре-II" была юридически территорией Российской империи. Финский капитан, офицеры и матросы говорили неплохо на родном языке Соколова. Впервые он ощутил себя почти в родной атмосфере. Его напряжение понемногу спадало. Посидев в тесной каюте, Соколов поднялся в уютный ресторан на средней палубе.