лковник Генерального штаба, один из руководителей военной разведки, Сухопаров знал многое из того, о чем фронтовой артиллерист не мог и догадываться. Так, в совершенном секрете контрразведка, с которой по роду работы был связан генштабист, готовила периодически сведения для высшего руководства империи о настроениях в армии. Обстоятельно, с российской чиновной дотошностью, фельджандармы раскладывали по графам табели о рангах, начиная с нижних чинов военного ведомства, как именовались солдаты, настроения, почерпнутые из переписки, разговоров, допросов... Уже давно в таких сводках сообщалось, что среди нижних чинов "нарастает желание скорее кончить войну". Сухопаров видел, что пропасть между офицерами и солдатами, существовавшая и в мирное время, теперь все более расширяется. Солдаты хотели мира, а офицеры - продолжения войны до полной победы над германцами. Но из сводок явствовало, что и у офицерского корпуса отношение к правительству "самое отрицательное", господа офицеры в высших сферах видят только "измену и предательство". Прочная опора самодержавного режима - обер-офицеры (от прапорщика до капитана), штаб-офицеры (подполковники и полковники) и даже генералитет дошли до того, что "высказывают мысли, за которые не так давно карали каждого, как преступника". Сухопаров, так же как и многие мыслящие люди, ощущал глубокий кризис самодержавного режима, видел его проявления. Однако армия еще жила по присяге, хотя в ее недрах нарастало напряжение, чреватое взрывом. Спокойствие солдат на Юго-Западном фронте было обманчивым. Великие события надвигались на Россию. Но сейчас, в июне шестнадцатого года, их лавина только зарождалась. Отдельные камешки вылетали то здесь, то там. Главная же масса еще не двинулась в свой грозный путь. Начало стремительного бега времени было еще впереди, но уже не за горами... 83. Петроград, июнь 1916 года Соколов проснулся рано утром и не мог больше заснуть. До Петрограда оставалось еще часа три пути. Келломяки, Куоккала, Оллила и, наконец, первое русское название станции - Белоостров. В вагон вошли таможенники - начиналась коренная территория Российской империи. Здесь чиновник в форме был воплощением государственной власти, а любой исправник и жандарм - высшим начальством. У господ пассажиров - Соколова и его спутника - не оказалось ни игральных карт, ни спичек бенгальских, ни оружия духового, действующего без пороха, ни тростей, палок, чубуков с кинжалами, шпагами и другим скрытым оружием. Все это было запрещено к ввозу в империю. Таможенный офицер отдал честь попутчикам и мирно удалился. Левашово, Парголово, Шувалово, Озерки, - а сердце бьется все громче, громче. Удельная, Ланская - сердце готово совсем выпрыгнуть из груди... Из Гельсингфорса Алексей дал Насте телеграмму и теперь загадал - если жена встретит на перроне, то будет все хорошо. Финляндский вокзал! Задолго до него Алексей опустил стекло в купе и высунулся, рискуя получить в глаз крошку угля или пепла от паровоза. Вот и перрон... Внутреннее напряжение Соколова передалось глазам, и они сразу сфокусировали из всей большой толпы одну стройную, знакомую, родную фигурку в праздничном платье, с пестрым зонтиком. Все ближе, ближе!.. Вагон еще не успел остановиться, а Алексей спрыгнул с площадки как мальчишка. Настя стояла прямо против него... По ее счастливому лицу из сияющих глаз текли слезы. - Алеша! Алеша! - прерывисто шептали ее губы. Алексей обнял ее и крепко прижал к себе. Она прильнула к нему. Это было страшно неприлично, особенно у вагона первого класса, но они поцеловались!.. - Какой ты стал... совсем серебряный!.. - прошептала Настя. - Здравствуй, племянник! - раздался рядом еще один знакомый женский голос, и Соколов только теперь увидел рядом с Настей такую милую и такую хорошую Марию Алексеевну. Он поцеловал тетушке руку. "Эх! Надо было в Гельсингфорсе озаботиться цветами и для нее!" - с сожалением отметил свою оплошность Алексей. Носильщик вынес тем временем его вещи, Соколов открыл сверток с цветами. Бутоны за ночь полураспустились и сейчас были необыкновенно красивы. Алексей преподнес цветы жене и извиняюще повернулся к тетушке. - Все понимаю, милый! - шепнула ему Мария Алексеевна. - Не переживай! Смотри, какая у нас красавица Настя! Алексей держал руку Насти в своих и никак не мог отвести глаз от любимой. Она была самой красивой, единственной и неповторимой женщиной мира. Алексей словно онемел, не мог вымолвить ни слова. Из этого состояния его внезапно вывело легкое покашливание над самым ухом. Соколов резко повернул голову и чуть не ударил полковника Скалона. Встретив взгляд Алексея, долговязый Скалон, затянутый в парадный мундир, взял костлявую руку под козырек. Очевидно, в самую радостную минуту встречи супругов он деликатно держался в стороне, а теперь счел момент подходящим, чтобы проявить свое присутствие. - Прошу вас, господин полковник, принять самые сердечные поздравления от корпуса Генерального штаба офицеров с благополучным возвращением! - высокопарно, чуть гнусавя, произнес он. Алексей, поотвыкнув от строгих российских уставных предписаний, по-дружески просто обнял коллегу. - Мы восхищались вами, Алеша! - В углу глаз внешне чопорного полковника блеснула слеза. - Генерал Беляев, наш новый командир, приказал вас расцеловать и от его имени... Сослуживцы снова обнялись. - А теперь я вас оставлю... - продолжал проявлять такт Скалон и поклонился Анастасии. - Авто начальника Генштаба в вашем распоряжении... Генерал Беляев просил передать, что был бы рад видеть вас еще сегодня, если, разумеется, Анастасия Петровна соблаговолит отпустить вас из своего плена... - снова поклонился, словно кузнечик, длинный и тощий Скалон. В просторном "роллс-ройсе" Беляева Алексей поместился спиной к движению, напротив Насти, и не отрываясь, с восторгом смотрел ей в глаза. Оба не могли говорить. Соколов не видел ничего и никого вокруг. Только Настя, ее глаза, ее лицо, ее улыбка влекли его, как магнит. Шофер промчал по Литейному, потом свернул на Кирочную, с нее - на Знаменскую. Вот и дом, где Алексею довелось прожить всего несколько дней, но который так часто вставал в его думах в тюремной камере. Он казался таким высоким, таким красивым. Теперь, с высоты страданий Алексея, дом на Знаменской поблек и посерел. Может быть, в этом была виновата война, во время которой старые ценности обветшали? А может быть, это просто от небреженья домовладельца? Поднялись в квартиру. Дверь открыла незнакомая молодая женщина, с быстрыми смышлеными глазами, худенькая и почтительная. - Это Агаша, наша новая кухарка... - представила ее тетушка. На пороге своего дома волнение Алексея улеглось, и он почувствовал, что очень устал за эти два года. Единственное, что придавало ему силы, - это любовь к Насте, желание стать для нее защитой от всех жизненных бурь. Правда, он с удовольствием примечал, что его молодая жена - вовсе не беспомощное и робкое существо. В ней чувствовался волевой и крепкий характер. Вошли в гостиную. Здесь теперь стояла старая тетушкина мебель, к которой он привык еще с детства. Настя положила розы на лакированное крыло рояля, и Алексей восхитился этим благородным натюрмортом. Все, что ни делала Настя, каждое ее движение очаровывало Алексея. Ему хотелось ходить за ней по пятам и любоваться всем, что она делает. Тетушка оставила их в гостиной, а сама пошла хлопотать с парадным завтраком. И снова Алексей и Настя потянулись друг к другу. Он молча целовал ее глаза, нос, щеки, шею. Гладил ее мягкие, душистые волосы... - Как я тебя люблю... родной! - шептала ему Настя. Он впитывал каждый звук ее голоса. Когда она погладила его по щеке, его будто ударило электрическим током. - Пойдем завтракать! - потянула Настя мужа в столовую. - Потом наговоримся... Тактичная тетушка не донимала Алексея расспросами за столом. Он начал что-то рассказывать о пережитом, о своей благодарности чешским друзьям, которые, рискуя жизнью, дважды организовывали ему побег. О том, как нелепый случай - встреча в вагоне с германским офицером - чуть не стоил ему жизни. Пригорюнившись, его слушала, стоя у двери, и Агаша, пришедшая сменить тарелки. Настя узнавала и не узнавала в этом человеке своего Алексея. Он изменился не только внешне. Муж был еще в штатском платье, к которому привык за месяцы своего пребывания за рубежом. Он и в штатском был подтянутым и ладным, словно в военном мундире. Но черты его лица обострились, на лбу пролегли две морщины. Линии рта стали твердые, и только изредка прежняя белозубая обаятельная улыбка Алексея словно освещала лицо изнутри. "Сколько надо было пережить, чтобы так измениться!" - подумала Настя. Мария Алексеевна, отзавтракав и налюбовавшись Алешенькой, тактично удалилась, заявив, что ее ждет старая знакомая. - Настенька, любовь моя! - вымолвил Алексей негромко, и в душе Насти задрожали все струны. - Я столько передумал разных дум, столько размышлял над нашей жизнью и задавал вопросов о ее смысле, что пришел к очень важным выводам... Алексей делился с женой своими переживаниями, мыслями о человеческом величии и низости, о чести и бесчестье, о служении Родине и службе царю. Настя хорошо его понимала. Она оказалась не только милой подругой в жизни, но и большим и умным другом. "Какое это великое счастье, иметь всегда рядом такого человека, как Настенька!" - думал Алексей, чувствуя, что жена разделяет каждую его мысль, каждое движение души. Насте можно было доверить самое сокровенное, еще неустоявшееся и только нарождающееся в душе, оказывалось, что в тот же миг те же мысли и те же слова готовы были сорваться и с ее уст... Им казалось, что они и на минуту не могут расстаться, но Алексею нужно было сегодня же явиться в Генеральный штаб и представиться начальнику генералу Беляеву. Он рассчитывал испросить хотя бы недельный отпуск. Полковнику повезло. Начальство приняло во внимание всю его одиссею и расщедрилось на целых три недели. Соколовы уехали в Крым, в Гурзуф. 84. Могилев, июль 1916 года После утреннего кофе, велев сообщить генералу Алексееву, что доклад на сегодня отменяется, Николай отправился в загородную поездку. Два мощных кабриолета "рено", в первом из которых расположились царь и один из самых приближенных к нему людей - дворцовый комендант Воейков, а во втором глотали пыль солдаты-конвойцы во главе с офицером, устремились по дороге на Шклов. Живописный и неширокий Днепр вьется здесь среди пологих холмов - отрогов Смоленской и Оршанской возвышенностей. Радовали глаз светлые сосновые леса, их не успели свести предприимчивые перекупщики. Сегодня царю предстоял важный разговор с человеком, специально вызванным в Ставку - председателем съезда металлургистов, товарищем председателя Государственной думы Александром Протопоповым. У Николая голова шла кругом. Штюрмер, которого он считал сильной личностью и потому назначил в январе премьером, пока не мог справиться с думской оппозицией. Совсем недавно, в начале июля, царь, наконец, решился. Когда Сазонов, этот заводила смуты внутри Совета министров, взял краткосрочный отпуск и поехал отдохнуть в Финляндию, Николай уволил его от должности и назначил исполнять ее того же Штюрмера. Не беда, что новый министр, принимая иностранных послов, сажал с собой рядом товарища министра Нератова, и тот вел всю беседу, а Штюрмер лишь произносил "Мгм!" и "Надо полагать!..". Гораздо большую опасность государь видел в поведении союзных послов и правительств. Первыми, как водится, о смещении своего милого дружка Сазонова пронюхали Палеолог и Бьюкенен. И что возмутительно - прослышав от Нератова об отставке Сазонова, бесцеремонный сухарь Бьюкенен снова осмелился влезть во внутренние дела русской империи!.. "Это совершенно невероятно! - возмущался мысленно Николай, - который раз он позволяет себе учить меня, вмешиваться в мои распоряжения!.. Однажды он посмел предлагать мне отдать нашу половину Сахалина японцам за японский корпус и так и не понял, что совершил грубую бестактность... Теперь он осмеливается присылать мне секретную телеграмму..." На лице главковерха, мчащегося в автомобиле по мягкой грунтовой дороге со скоростью пятьдесят верст в час, не отражалось ничего, кроме удовольствия от езды. Но разум его кипел, он даже вспомнил слова телеграммы Бьюкенена ему, самодержцу всея Руси: "До меня дошли упорные слухи, что ваше величество возымели намерение освободить господина Сазонова от обязанностей министра иностранных дел вашего величества. Так как мне невозможно просить аудиенции, я решаюсь на это личное обращение к вашему величеству и прошу, прежде чем вы примете окончательное решение, взвесить серьезные последствия, которые может иметь отставка г. Сазонова на важные дипломатические переговоры, которые ведутся сейчас, и на еще более важные переговоры, которые не замедлят возникнуть по мере продолжения войны". "Каков нахал! - думал царь. - Указывать мне, кого следует держать в министрах!.. Угрожать провалом дипломатических переговоров сейчас и потом!.. Это переходит всяческие границы! Самое возмутительное, что это, оказывается, не личная позиция, позиция зарвавшегося британского посла, а мнение и его правительства!.. Ведь Бенкендорф из Лондона сообщает, что отставка Сазонова сразу же подернула дымкой доверие британского правительства к русскому, что в Лондоне считают этот законный акт русского царя событием такого "глубокого значения", что им "потрясен весь мир"!.. "Зашевелились крысы в норе... - размышлял Николай. - Когда я назначил Штюрмера председателем Совета министров, они тотчас поняли, что мы сделали знак Вильгельму о нашей готовности к разумным переговорам. Теперь эта история с Сазоновым - долго не удавалось избавиться от него, но теперь дело должно пойти на лад... Вот и Воейков доложил, что Протопопов имел в Стокгольме какие-то беседы с немцами... Надо посмотреть на него - может быть, он один из тех, на кого можно опереться?" - Кто этот господин Протопопов, кого мы будем сегодня принимать? - спросил Николай дворцового коменданта. - Достойнейший человек! - мгновенно отозвался Воейков, словно ждал именно этого вопроса. - Он - офицер конногвардейского полка, получил в наследство расстроенное имение отца и поэтому немного "земец"... Посему - понимает помещиков и крестьян... Получил большое промышленное дело и стал металлургистом... Значит - понимает и господ промышленников. Через металлопроизводство связан с Круппом и Стиннесом... На дороге показалось большое село. В солнечных лучах над ним высоко золотился крест на маковке церкви. - К собору! - приказал Николай шоферу. Церковь была открыта, но службы не велось - все прихожане были на работах в поле. Увидев два авто, через церковный двор рысцой бежал старый священник. Он сослепу не узнал в военном, одетом в походную форму Ахтырского полка, государя императора, но сообразил, что прибыло лицо очень высокое. - Владимир Александрович! - обратился царь к Воейкову. - У вас есть с собой какая-либо сумма? Я хочу дать на храм!.. - Что вы, ваше величество! - отказался скупой до крайности дворцовый комендант. - Я с собой наличные не имею... Поручик - начальник конвоя осмелился протянуть свой бумажник. - Ваше величество! Отдайте все!.. Царь милостиво кивнул ему, взял деньги из портмоне и протянул попу. - Святой отец, примите мой вклад... Настоятель стоял ни жив ни мертв. "Ваше величество!" - так вот кто пожаловал в деревенскую церковь... Машинально он взял ассигнации. - Пойдемте, господа! - пригласил Николай всех в церковь. - Отслужим молебен о благополучии в начинаниях... Кивнул Воейкову: - Запишите, сколько я должен поручику!.. ...Обратно Николай ехал умиротворенный общением с богом. Его мысли плавно текли, он думал, что, может быть, этому Протопопову дать сначала министерство торговли и промышленности, учитывая его опыт металлургиста и связи с иностранными промышленниками... А может... Ах, как нужна сильная рука в министерстве внутренних дел!.. Не поставить ли туда Протопопова?.. И Аликс что-то в этом роде писала... Во всяком случае этот господин ей понравился... Бог даст, может, и замирение с Вильгельмом еще выйдет! Только одна злая мысль мелькнула у Николая: "Надо перестать цензуре одергивать тех журналистов, коим не нравится коварство Альбиона!" Он тут же сообщил ее Воейкову для принятия дальнейших мер... 85. Могилев, июль 1916 года В семь часов двадцать минут приглашенные к высочайшему обеду офицеры и статские господа собрались в апартаментах бывшего губернаторского дома. Скороход спрашивал фамилии тех, кого не знал в лицо, и сверял со своим списком. Тут же, у дверей, стояли навытяжку двое солдат Сводного пехотного полка, охранявшего государя императора. В зале уже находились гофмаршал, генерал-майор свиты князь Долгоруков, свиты генерал-майор граф Татищев, начальник конвоя Граббе и адмирал Нилов. Постепенно подходили иностранные военные представители - первым однорукий генерал По, о котором полковник Андерс из Ставки сострил, что и тут союзники подсунули России некондиционный товар. Подошел полковник Нокс, военные агенты Бельгии и Японии. Протопопов поднялся по лестнице немного ранее, чем в вестибюле появились великие князья Сергей Михайлович - генеральный инспектор артиллерии и Георгий Михайлович, только недавно вернувшийся из поездки в Японию, где был обласкан японским императором. Затем вышел Воейков, маленький и напыщенный, сделал общий поклон и любезно подошел поздороваться с Протопоповым. Всех это заинтриговало, поскольку Воейков никогда не делал того, что было невыгодно. Вслед за дворцовым комендантом появился его тесть, благородная развалина, но напомаженная и завитая - министр двора граф Фредерикс. Он тоже, слегка согнувшись, сделал общий поклон и встал у дверей царского кабинета. Собрались и другие приглашенные. Ровно в половине восьмого вышел царь. Он обошел офицеров, выстроившихся у стены, задавая никчемные вопросы и пожимая руки, демонстрируя поразительную память на ничего не значащие мелочи, вплоть до того, когда и где на маневрах он видел штаб-офицера, представлявшегося ему теперь. Это поражало объекты его внимания и внушало верноподданнический трепет - на что и было рассчитано. Невысокого роста полковник с рыжей бородой и усами, в суконной рубашке защитного цвета с погонами Ахтырского полка, в брюках с напуском на сапоги, подпоясанный нешироким кожаным ремнем, шел по залу. На рубахе - белый с золотом крест св. Георгия 4-й степени. Холодные голубые глаза ненадолго останавливались на собеседнике и ускользали в сторону... Поворотом головы подав знак великим князьям и всем остальным, царь идет в столовую, двери в которую открываются перед ним как по волшебству изнутри. Сначала - маленький стол с закусками у окна. Окно по летнему времени раскрыто, синеют днепровские дали, аромат сада вливается в комнату. Лакей наполняет водкой небольшие серебряные чарочки, золоченные изнутри. Никакого фарфора или стекла. Лакеи, тоже в защитной солдатской форме, действуют бесшумно и слаженно. Гофмаршал, пока не покончили с закусками, обходит всех гостей с карточкой и указывает, кому куда сесть Протопопов с изумлением видит, что по одну сторону царя посажен японский военный агент, только что вернувшийся из Токио, а по другую сторону - он сам. Все усаживаются за стол, государь весь обед очень весело говорит с японским генералом, лишь изредка обращается к Протопопову. Тому это пока на руку - ведь надо прийти в себя, продумать, зачем ему оказано столько милости - "наверное, это из-за поездки думской делегации за границу, особенно из-за встречи в Стокгольме", - решает Протопопов. У каждого прибора - стопка для кваса, рюмки разного калибра для красного, портвейна и мадеры. Сосуды эти тоже серебряные, как и кувшины, в которых подают вино и квас. Когда налили по первой, царь, не поднимаясь со своего места, провозгласил тост: "Я с удовольствием пью за здоровье его величества императора Японии, моего брата, друга и союзника!" Выпили. Далее повторяли уже без тостов - кто сколько и чего хочет. Меню простое, как в богатом доме, когда не ждут особенно важных гостей: суп с потрохами, ростбиф, пончики с шоколадным соусом, фрукты и конфеты, которые с начала обеда стоят в вазах посреди стола. Всех гостей - человек 30. После пончиков царь достает массивный серебряный портсигар: "Кто желает, курите!" - разрешает он. Лакеи подали кофе. Ровно через пятьдесят минут царь поднялся из-за стола, взял милостиво под руку Протопопова и, откланявшись остальным, повел его в свой кабинет. Разговор был долог и исключительно приятен обоим собеседникам. Как и ожидал Протопопов - о стокгольмском свидании. - Наша беседа с Варбургом, - умиленно глядя на царя, прошелестел Протопопов, - началась его заявлением, что моя статья в английских газетах о том, что державы Антанты приобрели нового мощного союзника в лице отсутствия в Германии провианта, не соответствует истине. Выдача продовольствия в Германии действительно ограничена, но эта мера дает возможность вести войну еще очень долго... Далее, ваше величество, Варбург доказывал, что продолжение войны бесцельно... Эту мировую войну сделала Англия... Она вела лживую политику и обманывала своих союзников. Дружба с Германией дала бы России больше, чем союз с Англией... - А вы как думаете? - любезно спросил царь. - В этом что-то есть... - брякнул Протопопов и устрашился, попал ли он в точку. Оказалось, что попал. Тогда он продолжал смелее: - Немцы, по словам Варбурга, не желают новых территориальных приобретений. Они хотят только справедливого исправления границ... Немец отметил, что Курляндия должна принадлежать Германии, да она и не нужна России, она ей чужда по языку, национальности и вере... На мой вопрос: "А как же латыши?" - Варбург заявил, что... это мелочь. Польша должна составлять особое государство, и почин вашего государя в этом отношении как нельзя больше соответствует и гуманным началам, и пожеланиям польского народа... Царь поморщился. Он вспомнил, что перед уходом Сазонова тот предлагал ему законопроект об ограниченной автономии Польши. После него и Штюрмер тоже выскочил с таким же проектом. "Несвоевременно все это, может помешать главному - замирению с Германией... - подумал Николай, но все же решил чуть позже вернуться к этому вопросу. - Хотя какой смысл в этом, если германцы вытеснили наши войска из польских пределов и акт будет встречен повсюду насмешками - дал то, что ему не принадлежит!" - опять поморщился Николай. Он с вниманием слушал Протопопова, и тот ему начинал очень нравиться. Господин тараторил, как по писаному. - На мой вопрос: "Какая же должна быть граница Польши, географическая или этнографическая?" - Варбург ответил: "Конечно, этнографическая". Мне пришлось напомнить Варбургу про раздел Польши... в состав этого будущего государства должна войти и часть Польши, отошедшая по разделу к Германии. На это Варбург вдруг возразил, что в Германии нет поляков. Поляки только в России и Австрии, а в Германии каждый поляк по национальности и по убеждениям - такой же немец, как он, если не больше. "Что касается наших французских владений, - уточнил Варбург, - Германия сознает допущенную ею после франко-прусской войны крупную политическую ошибку, Лотарингия могла быть возвращена Франции..." Царь сделал нетерпеливый жест. - Что Вильгельм хочет вернуть нашим союзникам, меня сейчас не очень интересует... Впрочем, изложите мне все это письменно... А что Варбург говорил о нас? - Ваше величество! Против посягательств России на захват Галиции, Буковины и проливов, если союзникам удастся ими завладеть, Германия ничего не имеет и лишь твердо стоит за незыблемость границ на западе России в том виде, как они определились в данное время... Дальше, ваше величество, ничего интересного не было, и я закончил беседу, несмотря на желание Варбурга продолжать ее... Николай сидел задумавшись. "На этот раз предложение о мире не блестящее... Особенно жалко потерять, конечно, Курляндию... Там такие верные престолу бароны... Но кое о чем с Вилли можно было бы и поторговаться... Например, о Польше или о проливах..." - А как вы относитесь к возможностям мира с Германией? - как бы между прочим спросил Протопопова государь. - Если это будет к вящей славе вашего престола и родины!.. - мгновенно отреагировал товарищ председателя Думы. "Побольше бы таких людей! - довольно подумал Николай. - Он, кажется, верен и тверд! Надо его попробовать назначить министром! Только каким?" Николай поднялся со своего кресла, милостиво протянул руку. Протопопов схватил ее и поцеловал от избытка чувств. Он был очарован царем и готов был встать перед самодержцем на колени, как когда-то бояре вставали перед его предком Михаилом. - Полноте, Александр Дмитриевич! - остановил его Николай. - Мне было приятно побеседовать с вами... ...На следующий день в Царское Село Александре Федоровне ушло письмо, в котором император написал: "Вчера я видел человека, который мне очень понравился, это - Протопопов, тов. председателя Гос. думы. Он ездил за границу с другими членами Думы и рассказал мне много интересного..." Судьба Протопопова, очаровавшего своим политическим тактом и вкусами самого царя, была решена. Он был назначен управляющим министерством внутренних дел. На указе собственноручно начертано монаршей рукой: "Дай Бог в добрый час". Его высокопревосходительство председатель Совета министров Штюрмер отметил назначение Протопопова устройством в своей домовой церкви молебна. Он тоже знал, чего хотел Николай, производя это назначение. 86. Петроград, август 1916 года Сэр Джордж Бьюкенен еще на благословенных Балканах положил себе за правило ежедневно совершать длительный моцион. Пешая ходьба неплохо концентрировала мысли, будила новые идеи и поддерживала тело в необходимой для активной деятельности кондиции. С неизменным британским черным зонтом, в полном одиночестве, а иногда и в сопровождении тех, с кем ему хотелось поговорить, он шествовал по набережной вдоль дворцов до Николаевского моста и обратно. Если ветер с Невы был слишком силен, то господин посол гулял по Миллионной, по набережным Мойки и Фонтанки. Если он видел знакомое лицо в карете или авто, то неизменно вежливо кланялся и приподнимал шляпу. Тем самым сэр Джордж снискал о себе мнение как об исключительно внимательном человеке. Но сегодня он так задумался, что не видел никого и ничего вокруг. Положение в России ухудшилось, и первым грозным признаком господин посол счел удаление Сазонова. Сейчас он размеренно шагал по Дворцовой набережной и любовно вспоминал дорогого Сергея. Еще совсем недавно они так часто и так мило обедали вместе с Палеологом в английском посольстве и в доверительном разговоре за сигарой можно было узнать у министра иностранных дел что-то такое, что канцелярские чиновники держат в стальных сейфах за семью печатями и с грифом "совершенно секретно"... "Ах, какой замечательный друг Англии потерян..." - думал сэр Джордж. Пришел на память недавний разговор о дипломатии. Льстец француз весьма усердно восхвалял русских дипломатов... Он, сэр Джордж, помнится, высказался в пользу немцев... "Вы оба не правы, - сказал Сазонов. - Тут не может быть двух мнений. Пальма первенства принадлежит англичанам... Мы, русские, - я благодарю месье Палеолога за комплимент - талантливый народ. Мы превосходные лингвисты. Наши знания всесторонни. Но, к несчастью, у нас нет веры в собственные силы. Мы не умеем усидчиво работать. Мы никогда не знаем, как поступит завтра даже самый способный наш дипломат. Он может пасть жертвой всякой бессовестной женщины и, попав в руки к ней, способен выдать любую тайну. Немцы прекрасные работники. Они очень усидчивы. Они составляют свои планы на много лет вперед, и когда приходит время проводить в жизнь, весь мир уже знает о них. Искусство же дипломатии состоит в том, чтобы скрывать свои намерения. В этом никто не превзойдет англичан. Никто не знает, что они собираются делать, потому что они сами этого не знают!.." Сэр Джордж мысленно улыбнулся. "Слава святому Георгию и святому Патрику, что русский министр был столь наивен. Наша дипломатия сильна именно тем, что мы знаем, что надо делать, и много веков подряд упрямо отстаиваем это, то есть интересы нашей империи, нашей элиты!" Посол вспомнил об удаче, которой был обязан молодому Брюсу Локкарту. "Мальчик и его жена - просто молодцы, - плавно текли его мысли. - Достаются же такие прекрасные мужья некоторым молодым леди... А моя бедняжка Мириэлл никак не найдет себе порядочного жениха... Впрочем, надо думать о приятном... Леди Локкарт тоже молодец... Подумать только, у них в доме живут два французских офицера, и, разумеется, как французы, они весьма галантны! Как говорил мальчик, один из них, ухаживая за его женой, решил спасти ее как-то днем от головной боли и дал почитать знаменитый доклад генерала По о положении в Румынии, который мы так хотели достать. Леди Локкарт, не будь глупа, приказала его срочно переписать, и я таким образом получил этот ценнейший документ... Хм! Не поступилась ли леди Брюс своей верностью, чтобы заполучить доклад?! Не мог же француз, даже самый галантный, безвозмездно оказать подобную услугу даме! Впрочем, это дело супруга - оберегать целомудрие своей жены... Наверное, Уайтхолл своевременно получил копию доклада По, если сразу же начались перемены в составе британской дипломатической службы в Бухаресте..." "Надо поддержать молодого Локкарта, - продолжал размышлять посол. - В конце концов, я обязан ему и тем, что стал почетным гражданином этой варварской, но влиятельной Москвы..." Думать об этом сэру Джорджу было особенно приятно. Сэр Роберт говорил тогда, что инициатором идеи был городской голова первопрестольной столицы и наш верный друг Челноков... Он хотел таким актом бороться с пораженческими и антибританскими настроениями части московских купцов и промышленников, поднять веру в западных союзников и дать рабочему сословию благожелательную пищу для разговоров... Московские миллионеры и аристократы соперничали друг с другом в выражениях дружбы и решимости сражаться до победного конца... Думая о хорошем, посол замедлил шаги. Он старательно отгонял от себя неприятные мысли, но не мог все-таки оттеснить суровых реалий сегодняшней политики. После отставки Сазонова Лондон настаивал на скорейшем завершении плана "А", а господин посол еще ничего удовлетворительного не мог сообщить кабинету. Антианглийские настроения в верхах власти ширились, уже многие офицеры в армии начали ворчать, обвиняя англичан в скаредности, в презрении интересов русского союзника, в затягивании войны на Западном фронте и желании воевать только русскими руками. Сэр Джордж прекрасно понимал, что претензии русских справедливы: потери их огромны, да и требования Англии посылать золотой запас русского государственного банка для гарантии английских кредитов сказывались на положении рубля. Честно говоря, англичане рубль "топили", одновременно повышая курс своего фунта стерлингов. Даже в среде фабрикантов и заводчиков, с уважением относившихся к Англии, начали задумываться о послевоенной конкуренции и прочих вещах, опасных для русской промышленности... "Что же делать? - думал Бьюкенен, машинально ускоряя шаги. - Пожалуй, следует сделать основной упор на армию, на ее верхушку. Недовольство в армии уже существует, надо его побольше разжечь. Пусть армия и флот устранят царя и царицу. Можно начать разговоры о регентстве великого князя Михаила Александровича, на худой конец - поддержать мечту великого князя Николая Николаевича и его черногорской супруги, - кстати, тем самым мы укрепим влияние Британии и в Черногории... Но главное, - продолжал размышлять посол, энергично шагая, - это завладеть военной верхушкой... Куда она поведет армию - туда и пойдет Россия... Если генерал Алексеев будет с нами, а он пользуется среди офицерства колоссальным авторитетом, то Россия будет воевать до победного конца под управлением военного диктатора... Война генералам выгодна, и они заставят сомневающихся купцов выполнять приказы диктатора... Надо спешить! Николай Романов может нас опередить... Если только он успеет расставить своих людей на ключевых постах и обопрется на гвардию, вызвав ее с фронта - все погибло!.. Кстати, - вспомнил посол, - дворцовый комендант Воейков уже сболтнул в своем окружении, что война к ноябрю может окончиться, а доверенное лицо из Ставки, перлюстрирующее письма царицы к царю, сообщает, что Александра употребила в своей корреспонденции к мужу загадочные фразы: "Пусть это грянет, как удар грома!" и "осенью после войны..." М-да! Вот это симптомы!.." 87. Западный фронт, август 1916 года После неожиданного отпуска, о котором Соколов и не мечтал, продолжилась его служба в Генеральном штабе. Алексею предлагали полк - он выслужил положенное по закону время для принятия командования. С этим связывалось производство в генералы. Но Алексей отказался, он не хотел после длительного отрыва от боевого дела взять на себя ответственность за жизни нескольких тысяч людей. Генерал Беляев легко согласился с его доводами. Ему было жаль отпускать в строй ценного и опытного работника. Учитывая знание Алексеем европейских языков, его опыт, ему дали заведование всеми внешними сношениями Генерального штаба с представителями союзнических армий, подготовку для доклада в Ставку документов, которые поступали от российских военных агентов за рубежом, контакты с корреспондентами иностранной прессы в Петрограде. "Мертвая голова", как прозвали генштабисты Беляева за его голый череп и мертвящий образ мышления, проникся к Алексею особыми симпатиями. Он представил ходатайство на высочайшее имя о пожаловании полковнику ордена Белого Орла, кавалерами которого, как правило, могли быть лишь генералы, проявлял к Алексею всяческое внимание. С первых дней возвращения в Россию Соколов хотел побывать на фронте. Это не было романтической бравадой с его стороны. Он не рвался на передовые позиции разить неприятеля или мстить австрийцам, но очень хотел окунуться в атмосферу действующей армии, почувствовать дух современной войны, окопов, блиндажей. Случай вскоре представился. Английский корреспондент Роберт Вильтон, лично известный генералу Алексееву, захотел побывать на передовых позициях. Он был уже однажды в гвардейском корпусе и в 5-й армии, в декабре прошлого года посещал Юго-Западный фронт. Отправляя теперь британца в Минск, к главнокомандующему Западным фронтом Эверту, Беляев с санкции Алексеева просил об особом внимании минского штаба к английскому гостю. Сопровождать Вильтона был назначен Соколов. Анастасия с тяжелым сердцем отпускала мужа в самое пекло. Но Алексей немного успокоил ее, сказав, что никто не собирается подвергать угрозе драгоценную жизнь английского газетчика, поэтому особые опасности ему не грозят... Предвидение Соколова целиком оправдалось. Англичанина, видимо, меньше интересовала окопная жизнь солдат и бои, чем настроения офицерства, которые он выведывал с ловкостью опытного разведчика. Полковника несколько насторожил его профессионализм, но союзник есть союзник, и Алексей подавил в себе растущее чувство неприязни к нахальному и пронырливому англичанину. Из застольных бесед с офицерами и генералами, направление которых искусно провоцировалось Вильтоном, Соколов убедился еще в одном: офицерский корпус, кичившийся раньше своей аполитичностью и слепой преданностью самодержавной власти, резко изменился. В офицерском застолье изрядно поднабравшиеся фронтовики ругали царицу, в весьма прозрачных выражениях касались Распутина и немецкого шпионства в столице империи, демонстрировали желание "навести порядок" во дворце. Соколов поражался глубине падения авторитета царской семьи, и прежде всего Александры Федоровны. Для англичанина такие речи, замечал Соколов, оказались слаще меда. Вильтон аккуратно заносил услышанное за столом в свою записную книжечку. Не обошлось и без казусов, когда "переложившие за воротник" пехотинцы, в пьяных слезах вспоминая погибших товарищей, ругали не только германцев, но и "проклятую англичанку", которая заварила всю эту кашу и теперь хочет выиграть войну русской кровью. К концу недели Вильтон и Соколов добрались до местечка Забрежье, где стоял штаб 2-й кавалерийской дивизии. Гостей накормили ужином и отправили на постой в один из лучших домов - сельского священника. В низкой и тесной спаленке, куда хозяева хотели положить гостей, более половины пространства занимали две огромные высокие кровати, на перины которых нужно было забираться по приставной лесенке. Англичанин немедленно полез наверх. Августовская ночь обещала быть на редкость душной. Соколов попросил постелить ему на сеновале. Попадья заохала было, запричитала, что опозорится, как хозяйка, если гость из Петрограда побрезгует ее кровом. Алексею пришлось сказать, что он соскучился по аромату русских трав и очень просит явить ему эту милость. Только после этого служанка доставила постельные принадлежности на сенник, стоявший у самой границы усадьбы. Стены сарая, набитого свежим, душистым сеном почти до крыши, были сколочены из горбыля. Через большие и неровные щели сверкали звезды. На соседнем дворе стоял, видимо, взвод охраны штаба. Там под навесом всхрапывали кони, шла столь знакомая и любимая Соколовым кавалерийская жизнь. Алексей покоился, словно на облаке, наслаждаясь пряным ароматом хорошо просушенного сена. Где-то далеко внизу, у самого пола шуршала мышь. Казалось, что нигде нет войны, а в человецех настал мир и благоволение. Соколов было задремал, но его сон перебил тихий разговор, начавшийся под стеной, на соседней усадьбе. - Устал я воевать... - с тоской говорил голос. - Сперва по своей деревне тосковал, хотя и военным харчам радовался. Потом привык, страх пережил - сердце к бою горело... Теперь все перегорело, ни к чему страсти нет... Ни домой не хочу, ни новости не жду, ни смерти не боюсь - ничегошеньки мне не надо... Хоть сгинуть - хоть жить... - Не греши, Агафон! - рассудочно урезонил его другой голос, басовитый и густой. Принадлежал он, видно, богатырского сложения человеку. - Не сгинет так просто мужик русский со свету, крепко в землю вращен мужик. Земля ему мать-отец, война ему зол-конец... Абы не сгинуть, войну кончать надо... Почти речитативом вмешался тонкий голос, торопясь и захлебываясь. - А я что скажу, ребята!.. Память у меня слабая. Вот упомнить все упомню, что до хозяйства касаемо... А насчет войны - бей взводный, не бей - ничего не упомню. Сорок лет почитай на христианское дело мозги натаскивал, а тут все другое и смертоубийство одно. Однако по приказу начальства. Кабы еще по душе было, а то я так рассуждаю, что русскому одно по душе - своим домком жить, по чужому не тужить... Помолчали, раздался звук кресала о кремень, потянуло табачным дымом. Кто-то из солдат закашлялся. - До мобилизации больно плохо я жил, да и вся деревня голодала... Коров весной подвязывали вожжами к матицам... А теперь вот в люди попал, нужен стал государю-императору... Царь с царицей, да Гришка Распутин, говорят, как кобели и сучка, а ты за их в аду гори... На войне-то ну