, очень спешил с исполнением желаний начальника штаба верховного главнокомандующего, многих господ генералов в Ставке. Он пропиликал: "Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены. Добавлю от себя, что выбора нет и отречение должно состояться!" Неглупый Данилов понял, что в Ставке мнение уже полностью сформировалось и ждут теперь только акта отречения. В Могилеве хотели бы получить его поскорее и безболезненнее. Но здесь, в Пскове, приходилось бороться с упрямством царя, не желавшего идти на малейшие уступки. "Утро вечера мудренее!" - решил Данилов. Он не стал будить прилегшего в шесть утра главкосева и сам отправился соснуть хотя бы часок. Мартовский рассвет только слегка подсветил небо на востоке. Николай в эту ночь почти не спал. С пяти утра он поднялся, оделся и в углу своей спальни, увешанном иконами, в неверном свете лампад, истово молился. Он вознес богу все молитвы, которые подходили к случаю, глаза его покраснели от слез. Но господь не вразумил его никакой мыслью. Бледный, с красными веками, стыдясь выйти в салон, он съел в одиночестве первый завтрак. В половине десятого по платформе прошел, одетый в шинель и галоши, истомившийся Рузский. В свете дня его лицо было бледно, нос как будто заострился. Генерал за последние сутки сгорбился и словно стал меньше ростом. За ним следовал его адъютант граф Шереметьев с портфелем. В зеленый салон-кабинет, где царь по-прежнему хотел принимать обычный утренний доклад, Рузский вошел один, оставив адъютанта в свитском вагоне. Однако свой портфель, который бережно нес адъютант, он забрал с собой. - С чем это он пришел? - поинтересовался Воейков у Шереметьева, но адъютант помалкивал. - Это касается положения на фронте? - допытывался дворцовый комендант. В ответ - молчание. Адъютант хорошо знал свое дело. Рузский почти не ожидал выхода царя. Николай появился через несколько секунд, словно он стоял за дверью и соблюдал лишь церемониальную паузу. Может быть, так и было. Рузский встал по стойке "смирно". Царь пригласил его сесть. Сам сел за маленький столик. Рука его заметно дрожала, хотя внешне он был почти спокоен. - Что нового? - спросил Николай. Вместо ответа Рузский протянул вынутую из портфеля копию переговоров с Родзянкой нынешней ночью и только что полученную телеграмму генерала Сахарова с румынского фронта. - Читайте сами вслух, - пожелал Николай. - Я не люблю эти буквы на лентах, приклеенные к листу... Рузский зачитал слово в слово все то, о чем говорил ночью с Родзянкой. Николай старательно делал вид, что это его не взволновало. - А что ответил на это Алексеев? - спросил. Рузский в ответ зачитал циркулярную телеграмму начальника штаба командующим фронтами: "Наступила одна из страшнейших революций... Войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича..." Призыв "нашего доброго "косоглазого друга" поразил Николая в самое сердце. Он сделался бел как полотно. Главковерх обратил внимание на то, как искусно готовит его начальник штаба генералов к принятию определенного решения своей постановкой вопроса. Красные веки царя набухли сильнее, но слезу не пролили. "Если вы разделяете этот взгляд, - читал дальше Рузский, - то не благоволите ли телеграфировать свою верноподданническую просьбу его величеству через главкосева, известив меня..." "И этот человек осмелился писать "верноподданническую" просьбу! - негодовал в душе Николай, но внешне оставался так же невозмутим. - Господи, - думал царь, - а ведь он давал присягу бороться и с врагом внутренним! А сам оказался именно таким врагом! Сговорился с Гучковым! Не случайно Аликс предупреждала меня от их сговора... Как она была права! Господи, что же делать, если человек, в руках которого теперь моя армия, сам подстрекает ее самых высоких начальников против меня?!" Отчаяние стало подниматься в груди Николая, но он крепился, стараясь ни единым жестом не выдать обуревавших его чувств. - Получены ли ответы? - коротко спросил он Рузского. Затем добавил, презрительно скривив губу: - Я знаю мысли и желания так называемой "общественности". Этого для меня недостаточно, чтобы принять столь важное решение. Дума никогда не была выражением чувств и пожеланий русского народа... Есть силы более важные и для меня авторитетные. Я имею в виду, что являюсь верховным главнокомандующим двенадцатимиллионной армии... Не только отдельными генералами... Я больше должен прислушаться к голосу народа, одетого в серые шинели. А потом, я уже говорил, что казачество и вообще население коренной России меня не поймет, если я отрекусь по первому требованию, хотя бы и Алексеева... Что у вас еще? Читайте! - Есть телеграмма генерала Сахарова, - дрожащим голосом сказал генерал. - Вот ее текст: "Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной думы на высокомилостивое решение государя императора даровать стране ответственное министерство и пригласил главнокомандующих доложить его величеству через вас о положении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения..." "Хоть этот не согласен с моим отречением", - обрадовался было Николай. Но сердце царя тут же резко упало опять, когда он услышал, что "верный подданный" наиболее безболезненным выходом для страны считает решение пойти навстречу "уже высказанным условиям", так как есть угроза получить еще более "гнуснейшие". Николай Романов помолчал, переживая новый удар. - Что вы мне посоветуете? - наконец, глядя куда-то в сторону, спросил он у генерала. - Ваше величество, надо подождать ответов главнокомандующих, - решил уклониться генерал. - Да. Я подумаю... - тихо сказал Николай. - Приходите, как только получите депеши. ...В половине третьего к платформе, где стоял царский поезд, снова подъехал Рузский. С ним были начальник его штаба генерал Данилов и начальник снабжения фронта генерал Савич. Поднялись в вагон. Сбросили шинели. Втроем вошли в зеленый салон. Лица у всех были серьезны. Рузский шел шаркающей походкой, Данилов - по привычке выпятив грудь, Савич - словно проглотил жердь. Николай Александрович был уже в салоне. Царь пригласил всех сесть. Сел один Рузский. Данилов и Савич остались стоять. Неожиданно государь попросил сделать доклад о положении на фронте. Всех его желание удивило - ведь речь должна была пойти об ужасающем повороте в жизни императора. Рузский в несколько минут уложил краткий обзор событий на фронтах. Незаметно перешел к тому, что гарнизон Луги встал на сторону мятежников и теперь путь в Царское Село вообще отрезан. Сообщил о слухах относительно собственного его величества конвоя, будто бы он тоже взбунтовался и хотел арестовать тех офицеров, кои остались верны государю. Понизив зачем-то голос, словно на поминках, рассказал о том, что великий князь Кирилл Владимирович с красным бантом на флотском пальто явился во главе своего гвардейского флотского экипажа к Думе и предложил услуги по охране революции... Генералы удивлялись, видя лицо императора спокойным и безучастным, как на парадных портретах. Зато пачка бумаг в руках сидящего главкосева выдавала дрожь его рук. После доклада Рузский положил на стол перед царем листки телеграмм. У него не было сил читать их вслух. Государь начал с депеши великого князя Николая Николаевича, главнокомандующего Кавказским фронтом. "...Считаю по долгу присяги, - писал дядя царя, - необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие..." "Правильно говорила Аликс, что Николаша - змея, вскормленная на моей груди", - думал Николай, читая телеграмму великого князя. В следующем листочке уважаемый им за прямоту главкоюз Брусилов подчеркивал, что "необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен". Он взял телеграмму Эверта. Главкозап тоже просил его "во имя спасения родины и династии" принять решение, на котором настаивает председатель Государственной думы. - А ваше мнение, Николай Владимирович? - в упор спросил верховный главнокомандующий Рузского. - Ваше императорское величество, - торжественно прозвучал голос генерала, - мое мнение не расходится с верноподданническими просьбами главнокомандующих другими фронтами и начальника вашего штаба. Я тоже полагаю, что вашему величеству невозможно принять никакого иного решения, кроме того, которое изложено в телеграммах... У царя дрогнуло лицо, он сделал несколько шагов к окну, затем повернулся к генералам. - Но что скажет армия, если ее главнокомандующий покинет свой пост?! Что скажет вся Россия?! Юг?! Казачество?! - Ваше величество, я прошу вас выслушать еще мнение моих помощников, - неожиданно для генералов сказал Рузский. Данилов вспыхнул краской волнения. Стал что-то невнятно бормотать о любви царя к родине, о жертвах, которые надо нести из-за этой любви, о старших начальниках армии. - А вы какого мнения? - обратился государь к Савичу. - Я человек прямой, - стоя по стойке "смирно", выпалил Савич. - Я в полной мере присоединяюсь к тому, что доложил вам генерал Рузский. Снова Николай прошелся по салону. Остановился и стал глядеть в зеленый шелк задернутых занавесок одного из окон. Генералам показалось, что он вздохнул. Мертвая тишина стояла в вагоне. Наконец Николай повернулся. Его лицо было бледно, уголки губ страдальчески опущены. - Я решился... Я отказываюсь от престола в пользу моего сына Алексея... - Николай перекрестился широким размахом. Его лицо снова стало бесстрастным. - Благодарю вас за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне. Николай сел за стол. Взял перо, придвинул лист бумаги. Этих мгновений ему хватило, чтобы решить: верхушка армии заставила его отречься от престола. Но первая телеграмма должна пойти в Думу Родзянке. Пусть сомнительные лавры достанутся черни, но не генералитету. Тогда легче будет подавить этот бунт. "Председателю Государственной думы. Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего, великого князя Михаила Александровича. Николай". Он прочитал текст. "Да, совершенно правильно. Слово "отрекаюсь" в совершенной форме не употреблено. "Готов отречься" - это совсем другое, это еще не отречение, а готовность. Можно побороться..." - подумал он. "Сейчас надо выиграть время..." - и твердой рукой он начертал, словно швырнул кусок дворовым псам, прицелившимся к штанине: "Наштаверх. Ставка. Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай". "А хорошо я уел изменников и лицемеров, когда призвал их служить нелицемерно моему сыну!.. - злорадно думал Николай. - Я им скоро припомню все! Как только найду опору в верных частях и офицерах! Ах, как жаль, что я не успел заключить сепаратный мир с Вилли! Не успел! Проклятая чернь меня опередила!.." - Отправляйте! Рузский встал, принял два листка. Положил их в сафьяновую папку. Генералы откланялись. Высокий, сухой Фредерикс, величественно возвышавшийся в прихожей перед салоном, увидел, как вышли три генерала. Генералы и Фредерикс перекрестились. Данилов искоса посмотрел на Фредерикса: тот был лютеранин, но сейчас крестился по-православному. Затем Рузский, Данилов и Савич молча оделись и тяжело спустились с вагонного трапа. Острота минуты, словно по какому-то беспроволочному телеграфу, мгновенно, когда он крестился, передалась Фредериксу и дальше - в соседний вагон, в купе свиты. Воейков, Нилов, Нарышкин, Мордвинов, Дубенский ринулись в прихожую. - Это конец, - сказал по-французски Фредерикс. - Император отрекся. - Владимир Николаевич, - накинулся на Фредерикса Нилов. - Почему вы не у государя?! Почему не отговорили?! Не умолили?! Бегите скорее! - Государь уже отдал бланки генералу Рузскому, - размеренно вымолвил министр двора. Тогда Нилов повернулся к Воейкову: - Может быть, вы успеете, ваше превосходительство? Воейков исчез за дверью, ведущей в салон. Пулей вылетел спустя несколько секунд. - Государь согласился не посылать телеграммы. Нарышкин, бегите на телеграф, возьмите депеши обратно и скажите, чтобы не посылали! Мне Рузский их не отдаст... Нарышкин исчез. Нилов и Дубенский вышли в коридор соседнего вагона, стали ждать. Через четверть часа вернулся Нарышкин и сказал, что телеграммы вернуть не успел. Ушли. Нилов в изнеможении прислонился к окну и вдруг увидел, как по платформе, в черкеске Пластунского полка и башлыке, спокойно гулял с Лейхтенбергским государь и что-то ему размеренно говорил. Когда Николай приблизился к вагону, где стоял Нилов, он увидел адмирала за стеклом. Кивнул милостиво и даже весело. Нилова покоробило. Он затрясся от возмущения и бросил Воейкову, сидевшему за его спиной в купе: - Так кустарно не отрекаются!.. Это же черт знает что!.. Как будто эскадрон сдал или подал прошение об отставке! А разве этого достаточно для отречения - сегодня Рузский потребовал, завтра - поручик Горлохватов?! Нагулявшись по дорожкам между поездами, Николай вернулся в зеленый салон. Пригласил Фредерикса. - Граф, вы лучше меня знаете все законы империи, связанные с троном... Мне сообщили, что в Псков выехали Гучков и Шульгин, чтобы склонить меня к отречению от престола. Но я вынужден был дать на это согласие еще раньше, под нажимом высших начальников моей армии. Однако я уверен, что среди войск есть верные мне. Надо выиграть время... Что говорят законы об отречении? - Ваше величество, согласно Акту о престолонаследии, изданному вашим пращуром Павлом Первым, вы можете передать наследие ваше только сыну, причем следует указать регента. Никакого другого пути закон не предусматривает, - четко доложил Фредерикс, сохранивший все же в своей рамолизированной памяти все то, что учил в молодости. Николай задумался. Неожиданно коварная улыбка мелькнула и погасла на его губах. - А если я откажусь и за царевича? - спросил он. - Тогда отречение будет считаться юридически недействительным, - невозмутимо пояснил министр двора. Он говорил и действовал, как заведенная кукла, и не понял, что именно имел в виду император, когда задал вопрос о двойном отречении - своем и за сына. Но именно эта лазейка нужна была Николаю. Его глаза немного повеселели. - Пригласите ко мне лейб-медикуса, - приказал он Фредериксу. Граф пошел в соседний вагон за хирургом Федоровым... 57. Петроград, 2 марта 1917 года Сброшены, разбиты и расколоты царские гербы с вывесок аптек, магазинов "поставщиков дворца его величества", а там, где эти гербы невозможно было сбросить, они аккуратно затянуты красной материей. Чем ближе к Таврическому, тем гуще поток, двигающийся в его сторону, несмотря на раннее утро. У всех лица изумленные, счастливые. Незнакомые люди говорят друг другу что-то радостное, приятное. Много солдат. Бывшие затворники казарм, они теперь вглядываются в городскую жизнь, бушующую вокруг, вслушиваются во все призывы, все речи, все лозунги. Голова идет кругом. Часов около трех по всем помещениям дворца прошелестел слух, будто сейчас Милюков сделает важное сообщение в Екатерининском зале. Настя и ее "советские" товарищи отправились туда. Полосы яркого солнечного света пробивались из-за колонн в западном овале зала, делая видимой пыль и махорочный дым. Зал из просто наполненного сделался набитым до отказа. В его восточном полукружье на трибуну степенно взошел сухощавый седовласый, с темными усами и седеющей бородкой человек в золотых профессорских очках. Маленькие глазки сверкали за стеклами энтузиазмом. - Господа, внимание, господа! - напряг голос Милюков. Шум в зале притих. - Настала великая историческая минута, - провозгласил профессор, - родилось Временное правительство русской демократии! Еще пять дней тому назад такое было немыслимо, мы были в оппозиции к подлому, грозному и кровавому правительству... - А кто вас выбрал? - раздался вдруг голос из гущи шинелей. - Нас выбрала русская революция! - гордо бросил Милюков в зал и тем же тоном продолжал, что самоотверженные люди, вступившие в правительство для того, чтобы принести себя в жертву обществу, готовы уйти, как только им скажут, что они больше не нужны. Он уже заканчивал перечислять список министров Временного правительства, когда сразу со многих сторон прозвучал один и тот же вопрос: - А династия Романовых?! - Вы спрашиваете о династии? - громко и отчетливо сказал министр иностранных дел Временного правительства. - Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен... Последовали дружные аплодисменты. - Власть перейдет к регенту - великому князю Михаилу Александровичу... Зал потряс взрыв негодования. Свистки, громкие крики: "Долой династию!", "Да здравствует республика!", "Не хотим!" - заглушили речь оратора. Тем не менее он продолжал: - Наследником будет Алексей... - Снова раздались крики. Свистки заглушили жидкие аплодисменты. Милюков стушевался и исчез с трибуны. Шум и крики усилились. Вскоре на одной из колонн Екатерининского зала появился рукописный лозунг: "Долой монархию! Да здравствует республика!" 58. Псков, 2 марта 1917 года В девять вечера на станцию Псков-Главная прибыл поезд из Петрограда, состоящий из паровоза и одного вагона. Из вагона выскочили два солдата с красными бантами на рукавах и встали по бокам входной двери, негромко стукнув прикладами. На мягкий снежок вышли двое господ в зимних шубах и ботинках с гетрами. Это были Шульгин и Гучков, тайком от Совета угнавшие с помощью начальника Варшавского вокзала паровоз и вагон для того, чтобы отправиться в Псков и вырвать отречение у царя. Они не подозревали, что проект такого манифеста был уже подготовлен в Ставке после того, как государь дал согласие отречься от престола в пользу наследника при регентстве Михаила. То есть запущен в дело тот самый вариант, который так долго муссировался "общественностью" и буржуазными заговорщиками. К вагону скорым шагом подошел флигель-адъютант царя полковник Мордвинов и пригласил депутатов следовать прямо в царский вагон. - Но ведь я небрит с утра, мы выехали ночью... - пытался что-то сказать Шульгин, чтобы и оттянуть время, и привести себя в порядок для исторических минут. Депутатов хотел сначала принять Рузский и расспросить их. Но посланец главкосева опоздал, и Мордвинов повел новоприбывших к царскому поезду. Синие вагоны стояли через несколько путей от их собственного. Под голубоватыми станционными фонарями серебрились линейки рельсов. В вагоне с депутатов сняли верхнее платье. Граф Фредерикс ввел их в просторный салон, обтянутый зеленым шелком. Нарышкин, начальник походной канцелярии и друг царя, пристроился в уголке, чтобы записывать происходящее. Фредерикс тоже выбрал незаметное место. Воейков встал в тамбуре вагона с другой стороны так, чтобы никто не мог подслушать, но ему самому было бы все видно и слышно. Запыхавшись от быстрой ходьбы, досадуя, что Мордвинов перехватил уполномоченных и его приказание не выполнено, пришел со злым лицом Рузский. Полевая форма цвета хаки маскировала его на фоне зеленых стен и занавесок. Вошел государь. Одет он был в серую черкеску и был вовсе не величествен, а скорее очень обыден. Лицо спокойно, словно ничего особенного здесь не происходит. Поздоровался за руку с депутатами. Жестом пригласил всех сесть... Сам занял место по одну сторону маленького четырехугольного столика, придвинутого к зеленой шелковой стене. Наискось от государя сели Шульгин и Гучков. Граф Фредерикс - по ту же сторону, что и Николай. Спокойно, словно на обычном визите, император спросил, что господа имеют ему сообщить. Гучков начал взволнованную речь. Говорил о том, что происходит в Петрограде. Постепенно он овладевал собой. Его привычка говорить, слегка прикрывая лоб рукой, как бы сосредоточиваясь, лезла всем на глаза. Гучков не смотрел на государя, а говорил, словно обращаясь к самому себе. Лицо царя было совершенно непроницаемо. Шульгин заметил, что государь немного похудел и на бледном его лице кожа вокруг голубых глаз была коричневая, разрисованная белыми черточками морщин. Он вдруг почувствовал, что это загорелое лицо, эти морщинки - все было маской, казенным портретом, а настоящее лицо государя, может быть, редко кто и видел. Маска была невыразительна. Гучков все описывал события последних дней, народные волнения, переход войск на сторону народа. Он указал и на критическое положение думского комитета, который не сегодня завтра может быть сметен РСДРП и Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Только немедленные радикальные решения могут предотвратить катастрофу в армии и государстве. - Что бы вы считали желательным? - обыденно спросил царь. - Отречение вашего императорского величества от престола в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича, - последовал патетический ответ Гучкова. Он никак не мог понять, почему так спокойно царь принимает весь этот разговор. Депутат, так много сделавший для компрометации в среде военных и гражданских лиц царского семейства, был взволнован до нервного срыва. А объект нападок - холодно спокоен. - Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение? - снова спросил Николай Романов. - Другого выхода не существует, - пылко заявил Гучков. - О том, что делается в Петрограде, вашему величеству известно, но перед нашим отъездом явились в Думу представители воинских частей Царского Села и объявили о своем присоединении к новой власти. На пути мы связались по прямому проводу с генералом Ивановым, и Николай Иудович сказал, что и георгиевцы уже разложились. Царь слегка поморщился. Видно было, что длинная речь Гучкова ему изрядно наскучила, но, как вежливый человек, он не мог прервать говорящего. А Гучков все говорил, говорил: - Полагаю, что никакие вызовы войск с фронта не помогут; фронтовики сразу же перейдут к восставшим, как только прибудут в Петроград. Я знаю, ваше величество, что предлагаю вам решение судьбоносное, и я не жду, что вы примете его тотчас. Если хотите обдумать и решить, мы готовы уйти из вагона и подождать, пока вы не примете решение. Однако все должно свершиться сегодня же вечером. Царь безразлично посмотрел на Гучкова и спокойно, только немного с гвардейским акцентом, сказал: - Я этот вопрос уже обдумал и решил отречься от престола... До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, Алексея... Но я посовещался с хирургом Федоровым и переменил решение в пользу брата Михаила... Надеюсь, вы поймете чувства отца больного ребенка... На лицах думских уполномоченных ясно проступило разочарование. Они не ожидали столь быстрого успеха. Их удивил и даже насторожил новый вариант отречения - в пользу Михаила, не предусмотренный еще ни в каком раскладе на власть. Гучков пытался что-то возражать, но Николай был тверд. Шульгин мгновенно прикинул: допустим, уполномоченные не согласились бы с новой формой отречения... Но каков был бы результат? Государь передал бы престол "вопреки желанию Государственной думы", и тогда вся эта возня с отречением ничего не прибавила бы к "авторитету" и сдерживающим возможностям "народного представительства"... Совет мог бы тогда вступить в игру... Нет, опасно. К тому же Михаил может отречься от престола, чтобы все вернулось на круги своя, а малолетний Алексей не может... Шульгин с волнением стал вынимать заготовленный текст отречения. Его назвали "наброском". Государь взял его и вышел в свой кабинет. Когда Николай удалился, обстановка немного разрядилась. Оказалось, что в салоне находился еще один генерал, Данилов-черный. Он как бы отделился от зеленых стен и присоединился к остальным. - Не вызовет ли отречение в пользу Михаила Александровича впоследствии крупных осложнений, ввиду того что такой порядок не предусмотрен законом о престолонаследии? - задал он мучивший всех вопрос. - Этот выход имеет в данных обстоятельствах серьезные удобства, - сразу же возразил Шульгин. - Если на престол взойдет малолетний Алексей, то придется решать, останутся ли родители при нем. Если Николай Александрович и Александра Федоровна останутся в России, то опять будут говорить, что при малолетнем Алексее правит Александра Федоровна, как правила при муже... Если же разлучить их, то на троне будет расти человек, ненавидящий окружающих, как тюремщиков, отнявших у него отца и мать... Через полчаса государь вышел и передал Гучкову листок бумаги. На нем был напечатан на "ремингтоне" совсем иной текст, чем привезенный из Петрограда. Проект манифеста уже был составлен в Ставке и по телеграфу передан Рузскому. Но делегаты хотели, чтобы в манифесте были вставлены слова о присяге нового монарха конституции. Посоветовавшись, вставили "принеся в том всенародную присягу". Сделали еще две-три поправки. Все было внесено в текст. Гучков предложил составить дубликат - ввиду могущих быть случайностей. Согласились. Оба документа царь подписал - скорее всего умышленно, чтобы был еще один юридический изъян, - карандашом. Конец этой тяжкой для всех присутствующих сцепы был заполнен составлением и датировкой - раньше акта отречения - двух других документов: о назначении нового главнокомандующего, великого князя Николая Николаевича, и главы правительства. Делегаты назвали князя Львова. Царь подписал указ Сенату о его назначении... Царь, прощаясь, пожал руку всем присутствующим. Уполномоченные и генералы вышли на свежий морозный воздух. Где-то далеко гуднул паровоз. Под ногами скрипел снежок. На путях в стороне от царского поезда стояла толпа офицеров и прилично одетых господ. Они пришли сюда, узнав, что что-то необычное и историческое происходит в синих вагонах литерного поезда. Там же были и чины свиты, коих не допустили в царский поезд. Гучков перекрестился и сказал: - Обнажите головы... помолитесь богу... Государь снял с себя свое царское служение... ради России. Он подписал отречение от престола. Страна наша вступает на новый путь. Толпа молча сняла шапки, расступилась. Господа делегаты направились в вагон генерала Рузского. Они еще ничего не ели с утра. Какая-то бабка из зала ожидания 3-го класса подвернулась под ноги генерала Данилова. Она приняла его за дежурного. - Господин начальник, - обратилась она к генералу. - Кудый-то идет во-он тот поезд? - И показала клюкой на царский литерный. - Никуда, бабушка, - ответил ей странно теплым тоном Данилов-черный. - Никуда. Он в тупике... 59. Петроград, 3 марта 1917 года Когда паровоз на станции Псков развел пары, чтобы помчать вагон с Гучковым и Шульгиным в Петроград, обгоняя его, по проводам побежала телеграмма с полным текстом манифеста об отречении Николая в пользу Михаила. Она пришла в Таврический дворец около трех часов ночи. Члены Временного комитета Государственной думы и Временного правительства еще спорили до хрипоты, каждый по-своему анализируя обстановку и предлагая свой выход из труднейшего положения, в какое попала "общественность", выступая за конституционную монархию. События уже показали думцам, что народ не желает никакой монархии. Он выступает за "социальную республику" и не позволит навязать ему любого монарха - совершеннолетнего или несовершеннолетнего... Наиболее дальновидным политикам в Таврическом было ясно, что поднялась новая волна антимонархической революции и дело может кончиться громадным взрывом. Лидеры буржуазии поняли, что, не уступив сегодня народу, завтра можно потерять все. Ждали вестей от Гучкова и Шульгина. Боялись этих вестей. Телеграмма с отречением царя в пользу брата вызвала тяжелый шок. Председатель Думы Родзянко и новоиспеченный председатель правительства князь Львов взяли мотор и помчались по ночному Петрограду в дом военного министерства на Мойку, 87, чтобы переговорить по прямому проводу с Псковом и Ставкой. Когда в штабе Северного фронта пригласили к аппарату Рузского, Родзянко продиктовал юзисту свою и князя Львова просьбу: ни в коем случае не публиковать манифест. Рузский выразил сожаление, что уполномоченные Думы недостаточно разъяснили обстановку в Петрограде. "Винить их нельзя, - простучал Юз из Петрограда. - Здесь неожиданно для всех нас такой солдатский бунт, которому я еще подобных не видел". Псков пропиликал, что выражает надежду... благодарит за сообщение... Родзянко и Львов, донельзя утомленные, остались все же в комнате юзистов и вызвали Могилев. Пригласили к аппарату Алексеева. Ему тоже отстучали: "События здесь далеко не улеглись, положение все тревожно и неясно, настойчиво прошу вас не пускать в обращение никакого манифеста до получения от меня соображений, которые одни могут сразу прекратить революцию". Алексеев помолчал минуту. Она тянулась страшно долго, и казалось, что он ответит сейчас несогласием, которое вызовет такую пугачевщину, какой еще не видала Россия. Но аппарат запищал: "Обнародование царского манифеста задержу. Но неизвестность и Учредительное собрание - две опасные игрушки в применении к действующей армии..." - Почему же военные так стоят за Михаила? - удивился вдруг князь Львов. - Как вы не понимаете, Георгий Евгеньевич! - возмутился обычно спокойный, но теперь изрядно возбужденный бессонными ночами и событиями Родзянко. - Отречение царя освобождает от присяги армию и развязывает в ней неподчинение, уже разразившееся в Петрограде "Приказом No 1"... "Добровольный" уход Николая в "запас" или "отставку" - это как вам угодно - парализует волю к сопротивлению офицерства, которое одно может быть устоем нового режима. Если престол пустой, о каком порядке в России можно мечтать?! России нужен стержень в виде монарха, я в этом убежден! - Нет, я все-таки за конституцию и, пожалуй, мог бы согласиться на демократическую республику типа французской... - высказался Львов. - Но нам сейчас не до теоретических упражнений, Георгий Евгеньевич, - прервал его Родзянко. - Нужно спасать положение, чтобы Совет вообще не взял власть в свои руки на этой новой волне недовольства... Рано утром черный шипящий паровоз подкатил вагон с Шульгиным и Гучковым к платформе Варшавского вокзала. Здесь уполномоченных ожидала большая толпа. Машинист и его помощник, выпустив облако пара в эту густую массу людей, с любопытством высунулись один из окошка, другой из дверцы будки. Господ депутатов сразу обступили, разделили, повлекли Гучкова в одну сторону, Шульгина - в другую. Водоворот толпы выбросил Шульгина в вестибюль, к билетным кассам. Какая-то рота была выстроена, у одной из стен - масса людей в гражданских одеждах. Как только Шульгин показался на лестнице, рота по команде офицера взяла на караул, стало совершенно тихо. Шульгин начал читать текст манифеста. - Да поможет господь бог России! - оторвал Шульгин глаза от заключительных слов на бумаге и заговорил горячо, сбивчиво, растроганно. Когда он кончил и провозгласил здравицу императору Михаилу Второму, раздались жидкие хлопки и нестройное "ура!". Кто-то из железнодорожных служащих сказал ему на ухо, что Милюков уже много раз добивался кого-либо из них двоих к телефону. Прошли в кабинет дежурного по вокзалу. Шульгин услышал в трубке голос, который не сразу узнал - до того хриплый и надорванный он был. - Не объявляйте манифеста... - требовал Милюков. - Произошли серьезные изменения... - Но я уже объявил... - Кому? - Какому-то народу... солдатам... - Не надо было делать этого... Положение сильно ухудшилось с того времени, когда вы уехали... Нам передали текст манифеста. Он совершенно не удовлетворяет... Необходимо упоминание об Учредительном собрании... Не делайте никаких дальнейших шагов... Могут быть большие несчастия... - Единственное, что я могу сделать, - это отыскать Гучкова и предупредить его... - Да-да... Найдите его и немедленно приезжайте оба на Миллионную, 12. В квартиру князя Путятина... - Почему на какую-то квартиру?.. - Там великий князь Михаил Александрович... и все мы там собираемся... пожалуйста, поспешите... Шульгин растерянно положил трубку на рычаг. - Где Гучков? - обернулся он к своему проводнику. - На митинге рабочих в железнодорожных мастерских... "Немедленно туда, - подумал Шульгин, но под рукой в кармане зашуршал конверт с текстом отречения. - Рабочие могут отобрать документ... Если так все страшно, как говорит Милюков... Что делать?" Зазвонил телефон. Служащий снял трубку. Вытянулся, словно сделал трубкой на караул. - Вас опять... наш начальник - Бубликов... - Василий Витальевич! Это я - Бубликов. Я, знаете, на всякий случай послал к вам человека... совершенно верного... он найдет вас на вокзале - скажет, что от меня... Можете ему все передать и доверить... Понимаете меня? - Понимаю... Шульгин в изнеможении опустился в дубовое кресло. Через несколько минут он вышел в зал ожидания. Через толпу протиснулся господин в скромном пальто и барашковом пирожке на голове. Наклонившись к Шульгину, сказал на ухо: "Я от Бубликова..." Господин депутат незаметно сунул ему конверт. Доверенное лицо Бубликова исчезло... Прошли, спотыкаясь, переплетения рельсовых путей, еле протиснулись через толпу в дверях высокого цеха, крытого железом и стеклом. Шульгину показалось, что густая толпа стоит перед эшафотом, воздвигнутым в дальнем углу мастерской. Его воображение, распаленное отречением царя и всеми сегодняшними передрягами, восприняло так дощатый помост, на котором стояла тесная группа людей и среди них - Гучков. Но говорил не он, а человек в рабочей одежде. - Вот, к примеру, они образовали правительство... кто же такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, от народа есть кто-нибудь? Так сказать, от того народа, который свободу себе добыл революцией? Как бы не так! Вот, читайте... Князь Львов... Князь!.. Шульгин вскарабкался по грязным и замасленным ступеням на помост, встал рядом с Гучковым. Толпа рокотала, реагируя на слова председателя. - Ну да... Князь Львов... Князь, - повторил рабочий гневно. - Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали! От этих самых князей и графов, помещиков и капиталистов все и терпели... Освободились - и на тебе! Вот тебе, бабушка, хрен, а не репка! Князь Львов!.. Толпа зашумела. Рабочий продолжал: - Дальше, товарищи... Кто же у нас будет министром финансов?.. Как бы вы думали?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто на своей шкуре испытал... как бедному народу живется... и что такое есть финансы?.. Так вот что я вам скажу... Теперь министром финансов будет не помещик Барк, а господин Терещенко... А кто такой господин Терещенко, вы спросите? Я вам скажу, товарищи... Сахарных заводов штук десять!.. Земли... десятин тысяч сто!.. Да деньжонками миллионов тридцать наберется... Толпа загудела. Председатель закончил свою речь и передал слово такому же чумазому, как и он сам, человеку. Тот начал в подобном же духе. Шульгин тихонечко на ухо стал пересказывать Гучкову свой разговор с Милюковым, резюмировал: - Нам надо уходить отсюда... - Это не так легко... Они меня пригласили, я должен им сказать... - заупрямился Гучков. Но Шульгин уже пробирался к председателю, теребил его за рукав: "Нам надо в Государственную думу!.." - Подождите... - отмахивался от него рабочий, внимательно слушая своего товарища. А тот, зажав в кулаке картуз, рубил им воздух: - Я тоже скажу, товарищи!.. Вот они были у царя... Привезли!.. Кто их знает, что они привезли?.. Может быть, такое, что совсем для революционной демократии неподходящее... Кто их просил? От кого поехали? От народа? От Совета рабочих и солдатских депутатов? Мы таких указаниев не давали!.. Они поехали от Государственной думы!.. А кто они такие - Государственная дума? Помещики и богатей!.. Я бы так сказал, товарищи, что и не следовало бы, может быть, Александра Ивановича Гучкова даже отсюда и выпускать... Вот бы вы там, товарищи, двери и поприкрыли бы!.. "Эх, пулеметов бы сюда, пулеметов! - с ненавистью думал Шульгин. - Черт их возьми совсем!.. Вырвался джинн из бутылки!.." Он услышал, как толпа стала кричать: - Закрыть двери!.. - и тяжелые железные щиты покатились друг на друга. "Ну и в переделку мы попали! Не надо было вообще ввязываться в эти плебейские митинги!.." - ругал себя и Гучкова Шульгин. Неожиданно господам уполномоченным была протянута рука помощи. Прямо из толпы, недалеко от "эшафота", стал говорить какой-то человек, по виду и одежде - рабочий, но с благостным и просветленным лицом. "Наверное, гвоздевец!" - решил Шульгин. - Вот вы кричите - "закрыть двери", товарищи... А я вам скажу - неправильно вы поступаете... Потому что вот смотрите, как с ними, например, с Александр Иванычем, старый режим поступил! Они как к нему поехали?.. С оружием? Со штыками? Нет... Вот как стоят теперь перед вами, так и поехали - в пиджачках-с!.. И старый режим их уважил... Что с ними мог сделать старый режим? Арестовать! Расстрелять!.. Ведь одни приехали. В самую пасть. Но старый режим ничего им не сделал - отпустил... И вот они здесь... Мы же сами их пригласили... Они доверились - пришли к нам... А за это, за то, что они нам поверили... и пришли так, как к старому режиму вчера ездили, за то вы - что?.. "Двери на запор!" Угрожаете?.. Так я вам скажу, товарищи, что вы хуже старого режима!.. После слов этого оратора закричали там и здесь: - Верно он говорит! Верно!.. Что там... Открыть двери! Но рабочие у дверей некоторое время не слушались. Тогда уже грозно поднялся вал голосов: - Открыть двери!!! Двери покатились в стороны. Толпа ждала, что будет дальше. Слово взял Гучков. Он говорил какие-то успокаивающие слова. Под рокот его баса Шульгин думал: "Ах, толпа! В особенности - русская толпа... Подлые и благородные порывы ей одинаково доступны, и как мгновенно приходят они друг другу на смену... Слава богу, пока так!.." Его так и подмывало бросить этой толпе обратно злые слова, но депутат сдерживал себя. После Гучкова заговорил и он, почти льстиво подлаживаясь, чтобы опять не заперли двери: - Вот мы тут рассуждаем о том, о другом: хорош ли князь Львов и сколько миллионов у Терещенко. Может быть - рано так рассуждать? Я прислан сюда со срочным поручением: сейчас в Государственной думе между комитетом Думы и Советом рабочих и солдатских депутатов идет важнейшее совещание. На этом совещании все решится. Может быть, так решится, что всем понравится, - усики Шульгина дрогнули от невысказанной ненависти. - Так, может быть, все, что здесь говорится, зря говорится?.. Во всяком случае, нам с Александром Ивановичем надо немедленно ехать! На слушателей льстивый тон подействовал раздражающе. Шульгин почувствовал, что еще минута - и ворота снова за