ывали, да не знаю, что правда, а что нет. Отец твой, говорили они, не любил, когда при нем вспоминали Щедрого. Поэтому, наверно, ты мало слышал о деде, но король он был могучий, хоть и своевольный. Государство сколотил крепкое, обручем золотым сковал, держал всех в строгости и прекословов не терпел. Епископа он убил (*46). - Это я знаю, - с волнением прошептал Генрих. - Да, убил епископа, великий грех на душу положил, а потом, как ни в чем не бывало, задавал пиры в своем краковском замке. Королеву от себя удалил - красивая, говорят, была женщина. Зато сына горячо любил и всегда держал при себе. - А что стало с сыном? - спросил Генрих. - Разве не знаешь? Он умер. - Мешко? - Да, он умер. Как раз воротился из Венгрии, праздновал свадьбу и вдруг умер. А на той свадьбе был твой дед Владислав, и не говорили у вас о Мешко, должно быть, потому, что Владислав... Впрочем, когда человек умирает внезапно, всегда начинаются толки (*47). - Дед Владислав? Отец моего отца? - Он самый. Сразу после приезда Мешко из Венгрии, на свадебном пиру... Невесту отправили обратно на Русь, так и осталась она девушкой. А замок и все добро Мешко прибрал к рукам твой дед. Вот как оно у вас нажито. - Грехом, - задумчиво сказал Генрих. - Да, грехом. - Но отцу это не повредило. И со Збигневом он расправился, и во всех делах была ему удача. Правда, он ходил на богомолье, не то к святому Эгидию, не то еще куда-то - так мне всегда говорили, но ведь Мешко и Збигнев от этого не воскресли. - Ха, - спокойно отозвался Оттон, - бывает и похуже. Ради короны люди идут на все. - А где корона дедова? - Когда я был в Плоцке, сказывал мне Завоя, будто дед твой увез ее в Венгрию или еще дальше. - Куда - дальше? - Туда, где скончался. - Кто? Болеслав? - Как совершил он тот тяжкий грех, рыцари, его вассалы, взбунтовались, никто не хотел ему подчиняться, даже Сецех (*48) его покинул, перешел к Владиславу Герману. И вот налетели они всем скопом на краковский замок, еще и чехи-наемники им помогали. Все ворота, все двери в замке взломали, а у Болеслава защитников не было; ночью он тайком пробрался к реке с сыном и двумя рыцарями и пошел в Венгрию. Но король венгерский не пожелал его в замок пустить, даже у ворот запретил остановиться. Горько вздохнул тут Болеслав и отправился в соседний монастырь, надел черную монашескую рясу и начал ходить из обители в обитель просить подаяния. Так дошел он до Осиека - это в Каринтии. Там он заболел, много месяцев пролежал, мясо отставало у него от костей за грехи его. Там он умер, там и погребен. А корону, слышал я, он повсюду с собой носил, с нею будто бы его и похоронили. - С короной? - Так мне сказывали в Польше. Тут проснулся Герхо, сел попрямей и ошалелыми глазами уставился на Оттона. Воспользовавшись этим, Генрих поспешно отошел в тень, прижался к стене, обеими руками цепляясь за камни, чтобы унять дрожь. Но он уже знал, что делать. - Благодарю тебя, Агнесса, святая женщина! - шептал он. До самой зари толковали они с Оттоном. Генрих выпытывал у монаха подробности об Осиеке, о расположении монастыря, об уставе тамошнего ордена и заставлял еще и еще рассказывать о Болеславе, о гибели его сына и Збигнева. Историю этих двух злодейств он слушал с жадностью, словно ему было приятно узнать, что их виновники - те самые люди, которых он всегда почитал как святых. Так ему внушала мать. Однажды муж приснился ей изможденным, окровавленным, в грязных лохмотьях; он просил у нее свое княжеское платье, и с той поры Саломея неустанно молилась за душу Кривоустого, не жалея денег на поминальные службы. Думал Генрих и о кончине деда, о его одиночестве среди бенедиктинцев, моливших бога за этого грешника. Но как ни упрашивал Генрих монаха перечислить все грехи Щедрого, тот отнекивался - даже вспоминать тяжко об ужасных сих делах, о которых ему довелось слышать в Польше и, разумеется, в искаженном, сильно преувеличенном виде. Лучше поговорить о путешествии в Святую землю - Оттон ведь был там задолго до похода кесаря Конрада. И монах завел рассказ о том, что видел в Иерусалиме и какими путями туда добирался. Из города Генуи отвезли его на корабле в Палермо, пышную столицу короля Рожера, а оттуда, погрузив скудные свои пожитки на арабское суденышко, плыл он много дней и ночей по морю, изнывая от жары. Но Генрих слушал рассеянно и все пытался перевести разговор на Польшу и на польских князей, их дела и подвиги. Герхо снова уснул, а Лок и Тэли даже ни разу не просыпались, хотя костер погас и к утру стало очень свежо. Генрих все сидел у порога, опустив голову и думая о своем, пока Оттон фон Штуццелинген монотонным голосом перечислял чудеса и святыни града Иерусалима - он собственными глазами видел храм Гроба Господня, храм иоаннитов, храмы святого Георгия, Магдалины и множество других примечательных зданий. Однако Генрих прислушивался к иному голосу, к голосу своего сердца, в котором нынче родилась такая великая и такая простая мысль. Вдруг в мрачном, холодном лесу прощебетала озябшая птичка. Вот и ответ на его мысли, доброе предзнаменование! Оттон продолжал свой рассказ, а Генрих, напрягая слух, ловил в первых шорохах пробуждавшегося леса голос милой пташки. Но она уже смолкла, эта одинокая певунья, покинутая улетевшими на юг собратьями. Генрих встал, прошелся по поляне - нигде ни проблеска света, только студеный ветер, похрустывая ветками, возвещает о приближении утра. Вернувшись к развалинам, князь разбудил Герхо, велел седлать коней; привязанные у стены, они уже нетерпеливо фыркали от предрассветного холода. Сонный Герхо лениво протирал кулаками узкие, как щелки, глаза. "Надо бы и его взять с собой, - подумал Генрих. - Скажу ему об этом сегодня же". Пока возились с лошадьми, воздух медленно светлел, голубел, будто растворяли водой синюю краску. Смутно обозначались просветы между стволами, деревья выступили из сплошной черноты, стали выпуклыми. Старый Лок, стоя у развалин, помахал рукой отъезжавшим. Генриху было радостно снова ощутить под собой жесткое седло и теплые бока сивого аргамака, немолодого, степенного коня, который помнил лучшие времена, помнил Плоцк, Краков. Бросив последний взгляд на загадочные развалины, Генрих приветливо помахал Локу - старик что-то кричал, но слов уже не было слышно. Тогда князь снял кольчатый шлем и потряс им над головой. Зазвенели, забряцали металлические колечки - как нравилось Генриху это бряцанье! И не знал старый Лок, что никогда уже не вернется польский княжич на полюбившееся ему урочище. Но Генрих знал и уезжал отсюда с чувством благодарности за все, что пережил на этой поляне. Он ехал впереди, спутники почтительно держались на расстоянии: Оттон, потом Тэли, позади всех Герхо. Но князь поманил сокольничего, и Герхо, опередив пажа и монаха, нагнал его. Некоторое время их кони шли рядом мелкой рысью, нога в ногу. Утренний холод пробирал до костей: Генрих плотней запахивал плащ на лисьем меху и задумчиво глядел в подернутую голубой дымкой даль. - Послушай, - сказал он, - сегодня или, может, завтра утром я отправлюсь в далекую и опасную дорогу. Надо съездить в один монастырь на окраине Австрийской марки. Беру с собой Тэли, а ты - поедешь?. - Да, князь. - Помни, дорога опасная, будет много трудных переходов. Стало быть, ты согласен? - Да, князь. - А почему? Ты хотел бы остаться у меня на службе? - Да, князь. - Навсегда? - Да. Генрих обернулся и посмотрел Герхо в глаза, точно хотел прочитать мысли своего нового оруженосца. Не говоря ни слова, они долго прощупывали друг друга взглядом, так долго, что хватило бы времени коню напиться вволю. - Благодарю, - сказал наконец Генрих и в уме сосчитал: Лестко, Тэли, Герхо - это уже трое. А кого приведет Якса? Можно ли будет взять их с собой? Сколько их приедет? Что за люди? Ему бы копейщиков крепких, лучников метких, щитников умелых да рубак смелых! Дружинники его должны быть людьми разумными и отважными, чтобы каждый мог действовать сам по себе, мог стать надежным кирпичиком в стене, которую он, Генрих, воздвигнет. С любовью думал он о тех, кто уже сейчас готов положить за него голову, кто первым пошел за ним, еще не зная, куда он их ведет. И приятное, волнующее чувство охватило его, чувство ответственности за судьбы людей, поверивших в него, - он может на них опереться, может ими повелевать. Да, отныне он - предводитель отряда, пусть небольшого, зато крепкого. 7 После бессонной ночи Генрих весь день занимался приготовлениями к поездке. Вначале надо было убедить Гертруду - пораженная этой нелепой, фантастической затеей сестра и слушать не желала его объяснений, что он хочет поклониться праху деда. Другим он и этого не сообщал, лишь подробно выпытывал у мейстера Оттона и монахов, какими путями надо ему ехать через Швабию, Баварию и Тироль. Все названия Генрих старался запомнить, а потом втолковывал их обоим оруженосцам. Оттон догадывался, зачем Генрих едет, и, усмехаясь, покачивал головой. Какая странная прихоть, совершенно бессмысленная! Добро бы отправиться в Святую землю!.. Двинулись в путь утром следующего дня довольно поздно. Гертруда долго смотрела из окна своей кельи, как брат удалялся по белой дороге, среди порыжевших деревьев. Обещал он вернуться недели через две, но на сердце у Гертруды было тревожно. Утирая слезы, она издали крестила Генриха частым, мелким крестом. Всех своих братьев она искренне любила и очень страдала от разлуки с ними. Генрих уверял, что когда-нибудь возьмет ее к себе - пусть хозяйничает у него в сандомирском замке; но Гертруда этим обещаниям не очень-то верила: Генриху ведь надо жениться, вот и будет хозяйка. День стоял чудесный, в небе ни облачка, и солнце пригревало - совсем не таким был тот хмурый, истинно осенний день, когда они ездили в Берг. Гертруда ясно различала бело-розовый костюм Тэли; мальчик ехал впереди, то громко покрикивая, то запевая песни, но без виолы, ее он приберегал к вечеру. За Тэли, на коне под синим чепраком, - Генрих. Голова князя непокрыта, русые волосы отливают золотом; он держит копье с пестро разрисованным древком, упертым в стремя, на конце копья реет бело-голубой прапорец. Последний, на вороном коне, - Герхо, на плече у него сокол в клобучке, у пояса кошель с кесарским серебром. Только и везут они с собой что копье, два меча, кошелек, лук Герхо, небольшой серебряный лук Тэли да виолу. Вот они уже спускаются в долину. Генрих, подняв копье вверх, начал быстро вращать его в руке, прапорец трепыхался на ветру, князь кричал: "Прощай, Гертруда!" Но она уже не слышала. Нет, Генриху не жаль покидать монастырь, где он так славно провел время. Рихенцы там уже нет. Впрочем, он почти не думал о ней; зато все чаще вспоминается ему Верхослава в белом платье, в красных сафьяновых перчатках, с таким изумленным детским лицом. Но не к ней едет он теперь и никогда к ней не поедет. Он не станет умножать злодеяния своей семьи еще одним, и столь гнусным. В Дании, кажется, случилось некогда такое: брат убил своего брата-короля, завладел троном и королевой. Рассказывала Генриху об этом его сестра Рикса, гордая, величавая королева готов и шведов, а прежде - княгиня в Новгороде (*49); она иногда наведывалась к матери в Плоцк и в Ленчицу. Вот настоящая государыня! Ей удавалось смутить не только младших братьев, но и благочестивое сердце княгини Саломеи. Что ж, пусть говорит что хочет, а Генрих против брата не пойдет, они совсем по-другому поладят, бог ему поможет. Сперва посмотрим, чем кончится это путешествие, а потом уж подумаем, как добиваться власти. Но Верхослава? Что будет с Верхославой? Вернется к отцу, в Новгород? Уйдет в какой-нибудь польский или немецкий монастырь? Быть может, в этом же Цвифальтене она вместе с Гертрудой когда-нибудь преклонит колена перед алтарем, где темноликий Христос несет ягненка? И будет проходить в бронзовые двери, отлитые теми же мастерами, что работали в Гнезно? (*50) Ах, пустые мечты! Уже смеркается, Тэли наигрывает на виоле, а он все думает о маленькой, хрупкой женщине, томящейся в бревенчатом краковском замке. Ехалось им привольно и спокойно, злых людей не встречали. Путь пролегал по пустынным местам: во многих швабских деревнях, в богатых крестьянских и рыцарских усадьбах не видно было ни души. В поход с кесарем Конрадом ушла тьма народу, и мало кто вернулся. Целые деревни стояли как вымершие, в других оставалось две-три семьи, повсюду нищета, запустение, невспаханные поля заросли сорняками, по-осеннему рыжеватыми и до хруста высохшими на солнце. Вздыхая, смотрели наши странники на опустошение, которое причинил словом святой муж из Клерво. Теперь он скрывается от людей в отшельнической своей келье, а вернее, в роскошном замке. Но что сделано, то сделано: не дал господь благословения походу кесаря, войско его в пустыне было осаждено, разбито, рассеяно, уничтожено врагом и болезнями, лишь немногие остались в живых и вернулись на родину. И Генрих вспоминал слова Дипольдовой жены об антихристе, обольстившем добрых христиан. Одну ночь они провели на мельнице, где прямо под полом журчала, не смолкая, вода: другую - в сарае с сеном. Ночевали как-то в замке, пышном, но унылом, потому что не было там женщин, а хозяин с челядью всю ночь напролет сидел при свете лучины в закопченной горнице, играл в шахматы, в зернь да богохульствовал, как язычник. Однажды, поздней ночью, подъехали они к длинному, приземистому белому строению - это был постоялый двор; они напоили коней, подбросили им сена и вошли в дом. У очага сидела толстуха хозяйка и несколько дюжих молодцов. Генрих учтиво приветствовал всех и спросил, можно ли переночевать. Молодцы громко расхохотались, хотя, казалось бы, - над чем тут смеяться? Хозяйка пристыдила их, а новых гостей повела в соседнюю горницу, где горело в очаге большое пламя и вдоль стен стояли лавки для ночлежников. Как только она вышла, чтобы приготовить им поесть, Герхо и Тэли повалились на лавки и вмиг уснули. Генрих сел у очага. Глядя на алые языки пламени, он вспоминал цвифальтенскую поляну. Спать не хотелось, усталости он не чувствовал; если бы не кони, а главное, не его спутники, он бы нигде не останавливался, все мчался бы вперед, к заветной цели. Впервые в жизни он испытывал такой душевный взлет, и все эти дни, похожие один на другой, словно отлитые в одной форме из благородного металла, он был охвачен внутренним горением, сознанием значительности, величия своего замысла. Ни разу не посетили его прежние, будничные чувства, все вокруг казалось необычным, удивительным, и стволы буков в лесах, которыми они проезжали, высились, подобно колоннам храма, где он, Генрих, равен богу. Вдруг распахнулась дверь, в горницу ввалился тучный рыцарь в потертом кожаном кафтане. Генрих уже приметил его в первой горнице, он сидел с хозяйкой и теми дюжими молодцами. Тяжело, шумно ступая, рыцарь подошел к Генриху. - Добрый вечер! - воскликнул он, грозно сопя. - Я - Виппо, Виппо из Зеленого Дуба. Генрих поднялся, вежливо ответил на приветствие и стал ждать, что будет дальше. Но рыцарь только повторил еще более грозно: - Я - Виппо, Виппо из Зеленого Дуба, иначе говоря, из Грюнайхберга. - А я - Генрих из Берга, - сказал князь, чуть смутившись; он не хотел открывать своего настоящего звания. - Разве мое имя ничего вам не говорит? - громовым басом спросил Виппо. Генрих поклонился и, опустив глаза, с улыбкой сказал: - Я ведь не из этих краев. - Вот как! - понял наконец Виппо и опять засопел. Вошла хозяйка с большой миской похлебки. - Ох, сударь, не приставай ты к моим гостям! - ворчливо сказала она. - Ходишь тут, торговле моей мешаешь... Воротился бы лучше к себе в замок с дружками своими, ваши-то дела уже закончены. Садитесь на коней, господин Виппо, и скатертью дорога! - Куда теперь ехать, матушка, час поздний! Да и дело есть. Цыгане, конечно, лошадок мне пригнали отличных, а я все ж хочу еще днем на них взглянуть. Боюсь, как бы за ночь у них бабки не побелели, что-то больно черны. Приятели твои, матушка, люди добрые, я знаю, но проверить никогда не мешает... - Вертопрах ты, господин Виппо, и всегда им был, - сказала женщина, подавая деревянные ложки. Пока они так беседовали, Генрих безуспешно пытался растолкать своих оруженосцев, чтобы и они поели. Хозяйка удалилась, и Виппо как-то сразу обмяк. Присев на лавку рядом с Генрихом, он начал рассказывать о своих замках, которые-де стоят тут неподалеку. В его речах все отдавало заурядным, буднями, совсем не в лад настроению Генриха. Виппо уверял, будто знает всех графов из Берга: и Дипольда, и Рапота, и Альберта; спрашивал, кому из них Генрих доводится сыном. Но потом стало ясно, что знает он их только понаслышке, как, впрочем, и всех германских вельмож, удельных князей, епископов, священников - имена так и сыпались из его уст, как из дырявого мешка. При этом Виппо старался показать, что ему известны и прозвища, и уменьшительные имена. Князя Генриха Австрийского он называл не иначе, как "Язомирготт", а юного Генриха Вельфа без околичностей именовал "Львом" (*51), - так что Генрих не всегда понимал, о ком речь. На постоялый двор Виппо явился, чтобы встретиться с цыганами, которые привели ему сюда дюжину лошадей красоты необыкновенной. Откуда эти лошади, Виппо не знал: шесть были польской породы, шесть - венгерской. Но разве ему что прибудет, говорил он, ежели он узнает, где они родились и на чьей конюшне стояли. Кроме того, ему должны сюда доставить несколько повозок с овсом - в этом месте от большака ответвляется дорога к его замку и здесь ему удобней закупать припасы. Просто он не желает пускать в свой замок всяких купцов да поставщиков - так у него там богато, что они сразу заломят втрое. Даже эти цыгане - хоть кони-то у них краденые, признался он наконец, - и те по шесть грошей за голову просят. Да еще морочься тут с ними, торгуйся, выпивай... Генрих ел похлебку и слушал. Вскоре он начал улыбаться - так забавны были речи Виппо. А рыцарь, немолодой уже человек, почувствовал, видимо, симпатию к юному князю и принялся горячо убеждать его, чтобы свернул с большой дороги и заехал к нему в замок. Там, мол, и тепло и удобно; вот только народу у него сейчас многовато, но одно крыло замка отведено для "благородных гостей" - ни сказать, ни описать, как там хорошо: вид на реку, на виноградники и отменное вино собственного изделия... Генрих долго объяснял, что спешит, что ему надобно поскорее добраться до одного монастыря в Австрийской марке и что через несколько дней он сюда вернется. - Вернетесь? Сюда? Через несколько дней? Вот и превосходно, едем вместе! Тут проснулись наконец спутники Генриха и подошли к столу. Генрих поел, отложил ложку, пододвинул им похлебку, и лишь тогда Герхо склонился над глиняной миской, а Тэли стал чинно зачерпывать с краю. Виппо услышал, что они величают Генриха "князем", но ничуть не смутился. Напротив, это как будто придало ему духу. - Что ж, поехали, ваша светлость! - воскликнул он и чуть было не хлопнул Генриха по колену, но сдержался. "Бог его ведает, что это за человек!" - наверно, подумал он. - Я тут все дороги знаю, хоть до Константинополя проведу. Куда князь, туда и я. Полюбился ты мне, князь! Генрих сперва слушал толстяка с усмешкой, но потом смекнул, что человек, который знаком со здешними делами и дорогами, может ему пригодиться. После долгих и настойчивых уговоров он позволил Виппо быть их провожатым до Осиека. - Осиек! - завопил рыцарь. - Большущий монастырь! Знаю, как же, я туда ячмень доставлял монахам для пива. Сам-то, правда, не ездил, люди мои отвозили. Это недалеко, в два дня там будем, ежели с коней не слезать. Ну, не в два, так в три. Дорога гористая, все лесом да лесом. Но я ее знаю, я проведу. Пришла хозяйка убрать миску и очень удивилась, узнав, что господин Виппо собирается в путь - кто же коней в замок пригонит, овес кто примет? - А Бруно на что? Бруно сам управится! - весело заорал Виппо, кликнул из первой горницы высокого худощавого парня в потрепанном кафтане и начал ему отдавать приказания. В дверях, прислонясь к косяку и прислушиваясь к словам рыцаря, стояли цыгане. По их смуглым лицам пробегали красноватые отблески от пламени в очаге. Генрих намекнул Виппо, что хотел бы остаться один, и, когда тот вышел, улегся на лавку. Но сон бежал от него. Долго еще слышал он, как за стеной Виппо торговался с цыганами, как топали во дворе польские и венгерские кони и высоким голосом покрикивал Бруно, распоряжавшийся вместо хозяина. Утром на заре выехали они уже вчетвером. Теперь Виппо вел их кратчайшими дорогами, и добрались они быстрее, чем предполагали, - на третий день. Генрих и его оруженосцы гнали вовсю, кони их покрылись мылом, начали спотыкаться. Виппо едва поспевал; отчаянно бранясь, он молил убавить ходу, но его не слушали. В лесу становилось все темней, наступал долгий, теплый вечер, какие в эту пору часто бывают в тех краях; в небе сияли звезды, на леса, горы и луга спускалась ночная тишина. И в тишине этой гулко, тревожно раздавался топот коней. Генрих, намного опередивший своих спутников, время от времени перекликался с ними - так они просили его, опасаясь, как бы князь в темноте не заблудился. Зачем, собственно, он едет, чего ждет от здешних монахов, от их настоятеля - Генрих представлял себе не вполне ясно. Наконец перед ними возникла из мрака черная стена, и они остановились у запертых ворот. Вскоре к ним присоединился Виппо - теперь все в сборе. На миг Генриха охватило смятение, он лихорадочно подыскивал слова, готовясь к встрече с монахами. Ему даже захотелось повернуть назад, но Герхо уже стучал в ворота, и на массивной прямоугольной башне, черневшей средь звездного неба, что-то задвигалось. Ворота приоткрылись, пламя факелов осветило сводчатый проход и в глубине дверь с двумя тонкими колоннами по сторонам. Четверых всадников окинули подозрительными взглядами, один из монахов, заметив у Тэли виолу, сказал: - Бродячих певцов не принимаем. Но на его слова почему-то никто не обратил внимания, гостей впустили во двор. Генрих соскочил с коня и лишь теперь почувствовал, как устал - ноги у него подкашивались. И когда его привели к привратнику, он прежде всего попросил ночлега, коротко сообщив, что он - граф Берг и приехал к настоятелю по важному делу. Брат привратник недоверчиво расспрашивал рыцарей, что да как, и пристально разглядывал Виппо. - А ты что тут делаешь? - внезапно закричал он. - Я князя сопровождаю, - с достоинством ответил Виппо и так посмотрел на монаха, что тот не решился продолжать. - Потом все объясню, - прибавил толстый рыцарь. Ни о чем больше не спрашивая, их повели на просторную кухню со сводчатым потолком - под навесом на столбах там пылало огромное пламя и висел котел. Густой дым, завиваясь спиралью, уходил в круглое окошечко. На вертеле жарилась оленья туша, у очага сидели служки и стоял боком к огню высокий монах; он крутил ручку вертела и что-то бормотал. Лица его Генрих не разглядел. Когда князь вошел на кухню, сердце у него болезненно сжалось. Он подумал, что вот церковь сломила и его, он пришел каяться под ее сень, как дед Агнессы (*52). Генрих вспомнил о кесаре Оттоне, этом юном, благочестивом, мечтательном безумце, о Храбром, но особенно, о Щедром. Быть может, и он, вот так, сгорбившись, вращал здесь вертел? Уложили гостей в большом, холодном помещении возле кухни и тоже со сводчатым потолком. Но Генриху не спалось: он слишком устал, после долгой езды ломило ноги и все тело, к тому же от стен этих веяло чем-то тревожным, жутким. Он встал, прошел через сени в небольшой дворик - вероятно, хозяйственный. И снова Генрих увидел кусочек звездного неба, тени башен в вышине и при тусклом свете, доходившем сюда из сеней, разглядел поленницы дров, топоры, кирки, лопаты и грабли, сваленные в кучу. Все здесь было чужое - этот дворик, и эти топоры, и вся эта жизнь, которой жил некогда великий король: здесь он колол дрова и думал о Кракове. От этой мысли Генриха кинуло в дрожь, мороз по коже пошел. И никто уже не знает, не помнит, даже след того события, столь важного для Генриха, стерся в памяти людской. Он вернулся в дом. Оруженосцы и Виппо уже спали. Князь растянулся на шкурах и, забыв о ломоте в суставах, начал молиться за Щедрого. Утром пришлось долго ждать свидания с настоятелем. Отзвонили первую стражу, вторую, третью - где-то наверху, над их комнатой, пел хор на чужой, непривычный лад. От утреннего холода стены были покрыты влагой; казалось, все вокруг напряженно ждет наступления дня. Когда Генриха провели к настоятелю, он узнал в этом чопорном, надменном старике того монаха, который давеча вращал на кухне вертел, будто ученый пес. Должно быть, епитимью отбывал. Поклонившись, Генрих остановился на пороге. Надменное морщинистое лицо настоятеля выражало равнодушие ко всему мирскому, благочестивое отчуждение. Князь понял, что с ним нелегко будет договориться. Не глядя на Генриха, настоятель долго молчал; он словно бы совершал умственное усилие, чтобы спуститься на землю, вернуться в монастырь, временно препорученный его опеке. Наконец поднял глаза и скрипучим голосом спросил гостя, кто он. - Пяст, - кратко ответил Генрих. Настоятель окинул его быстрым взглядом и заметно оживился. - Зачем сюда пожаловал? - спросил он. - За короной. Монах передернул плечами, беспокойно пошевелился в кресле. Сидел он спиной к круглому окну, на лицо падала тень, и следить за его выражением было нелегко. Генрих только увидел, как блеснули глаза. - Чей ты сын? - Кривоустого. - Хо-хо, - вздохнул настоятель. - После твоего деда здесь ничего не осталось. Прах, и только. В рясе, босой, пришел он к нам и постучался в ворота. - Говорят, при нем была корона. - Кто говорит? Было бы у него хоть что-нибудь, он бы ради спасения души отдал все в монастырь, и мы сохранили бы его дар в нашей казне. Немало у нас всякого добра, пожертвованного грешниками. Но короны Болеславовой там нет. - Должна быть, - настаивал Генрих. - Бабьи сказки! - с усмешкой воскликнул настоятель. Генрих слегка заколебался. - А на что тебе корона? - спросил монах, вставая из кресла, и быстро подошел к Генриху. Живость движений совсем не вязалась с его старческим обликом, даже была неприятна. - Откуда у тебя такие мысли? - И он забегал из угла в угол легкими мышиными шажками. - Корона, братец мой, это тебе не цветочек - сорвал, и твой. Люди познатней тебя искали корону, на гробнице святого Петра искали, да не нашли, - захихикал он. - Ну что в этой короне особенного? - И опять засмеялся, останавливаясь перед Генрихом и презрительно глядя на него. - Что в этой короне особенного? - повторил настоятель. - Берет кузнец или, скажем, ювелир золотую пластинку и кует из нее обруч. Золотой обруч, только и всего! Ну, вырежет на нем цветы или зубчики, вставит несколько камешков из тех, что находят в земле где-нибудь в Греции, в Сирии или в Сипанге (*53). Да, вставит в эту штуку камешки, вот и вся недолга - обруч! Князю чудилось, что он видит перед собой корону - так живо ее описывал монах, и чем больше тот говорил о ней, как о чем-то будничном, повседневном, тем более реальной, осязаемой и страшной представлялась она Генриху. Он стоял, понурив голову, не смея взглянуть в глаза настоятелю. - И вот из-за такого пустячного обруча, - грозно повышая голос, молвил монах и распрямился во весь рост под низкими, давящими сводами кельи, - люди убивают один другого... Но никто пальцем не шевельнет ради более высокой, достойной и благородной цели. Вот я для тебя что важней - таинство помазания или сама эта вещичка? Генрих не понимал, к чему настоятель клонит, но угрожающий тон наполнял его трепетом, а перед глазами все маячил золотой венец. Монах приблизился к нему, схватил за руку и крикнул: - Пойдем! Я покажу тебе, что осталось от этой короны. Он потащил Генриха по коридору во внутренний дворик и оттуда - на большой монастырский двор. Работавшие там пильщики и колесники вытаращили глаза, но монах, будто не замечая их, быстрым шагом шел к монастырскому погосту, где покоились останки честных братьев. В конце погоста, у самой ограды, он выпустил руку князя и резко подтолкнул его вперед. - Вот! - визгливо выкрикнул монах. - Вот оно, место, где лежит твой дед! Генрих глянул и оцепенел - еле заметный холмик, на нем пожухлая трава да несколько сухих листочков. И словно что-то оборвалось в его душе - он рухнул на колени, уткнулся лицом в землю, в траву. Здесь лежит тот, кто был последним королем в их роду, здесь гниют его кости! Он забыл о настоятеле, о пильщиках, о монахах, - жадно вдыхая запах травы, прижимался щекою к ней, холодной и скользкой от росы или осенней измороси. Когда Генрих наконец поднял голову и встал, настоятеля уже не было. Прислонясь спиной к ограде, князь все смотрел на убогий холмик. "Так бог уничтожает тех, кто восстает против него", - подумал он, но тут же возразил себе. Нет, он не должен так думать. Господь велит человеку быть сильным. Отряхнув платье, Генрих вернулся в комнату, где его ждали Герхо, Тэли и выспавшийся Виппо. Оказалось, что Виппо уже успел повздорить с привратником, вчера якобы узнавшим его. Монах принял его за одного еврея из прирейнских краев, который как-то приезжал в Шпейер вместе с Бернаром Клервоским. Еврей этот торговал красным сукном для крестов, которые нашивали на свою одежду рыцари, отправлявшиеся в Святую землю. Виппо отругал монаха на чем свет стоит, и тот изрядно струсил, узнав, с кем имеет дело. Что и говорить, в ту пору, когда Бернар проповедовал в Шпейере, перед самим кесарем Конрадом, к нему льнуло множество евреев - находиться при этом святом муже было для них безопасней. Погромщиков он не жаловал, всегда удерживал рыцарей от расправ с иудеями, указывая на иную, святую, цель. Однако на всем протяжении от Кельна до Шпейера убивали неверных, грабили их склады и амбары, в которых было немало добра. Виппо говорил об этом с возмущением; похоже было, что и он, прежде чем обосноваться в Зеленом Дубе, странствовал по тем краям, - ведь он видел самого Бернара Клервоского! Рассказами об этом знаменитом проповеднике и о чудесах в его монастыре, в Клерво, толстяк покорил сердце привратника, окончательно рассеял его неуместные подозрения. Так, в разговорах, проходил день, серый, дождливый; сперва они сидели в пустой, холодной горнице, потом на кухне, среди служек и монастырской челяди - как бессмысленно было все это! Под вечер на кухню, распевая псалмы, вошла с большой торжественностью процессия монахов во главе с настоятелем; он долго молился, потом стал у вертела и принялся поворачивать над огнем тушу не то серны, не то барана. Генрих тихонько вышел, побродил в сумерках вокруг погоста, не зная, что предпринять; он переходил с одного двора на другой, приглядывался к монастырскому хозяйству и, наконец, снова забрел в тот вчерашний дворик, где за поленницей были свалены лопаты, кирки и пилы. Стемнело рано, все обитатели монастыря разошлись по разным углам - большие открытые дворы опустели. Монахи, служки, оруженосцы Генриха прохаживались по сырым, мрачным коридорам или, собравшись у очагов, судачили, балагурили, рассказывали истории. Генриху никто особого внимания не оказывал, хотя настоятелю уже было известно его звание. Он вернулся в прежнюю горницу, где окна были прикрыты досками и тускло светила лучина. Генрих сел, укутал ноги волчьими шкурами, задумался. Однако в лице его было что-то необычное, что заставило его спутников отойти в угол и разговаривать шепотом. Говорил больше Виппо - плел небылицы о крестовых походах и о королевстве Иерусалимском. Прозвонили к вечерней трапезе и к "Ангелюс", монахи громко, на ученый лад спели гимны Бальбула (*54); постепенно все стихло в стенах монастыря и вне их, все погрузилось в глубокий, тяжелый осенний сон. Но Генрих не спал. Он приказал своим оруженосцам взять на маленьком дворике кирки и лопаты и сам вышел с ними, опираясь на плечо Виппо. Было уже по-осеннему темно, мрак стоял непроглядный - Генрих с трудом отыскал указанный ему настоятелем холмик у ограды и велел копать в этом месте. Герхо и Тэли повиновались с неохотой - им было страшно. Лица их в темноте были не видны, по по тому, как они медлили, как изменились их голоса, князь понял, что они возмущены. И все же оба начали копать. Лопаты со скрежетом врезались в мягкую, но обильную гравием почву, слышался шорох осыпающихся комьев - это воскресал Щедрый, поднимался из могилы к новой жизни. Вскоре лопаты ударились о дерево. Генрих распорядился принести лучину и факел, заранее приготовленные в их горнице. Затрепетали тоненькие язычки огня - казалось, их сейчас погасят, перечеркнут частые косые нити дождя. Когда заглянули в яму, увидели там прогнившие дубовые доски. Тэли и Герхо принялись откидывать с досок землю, теперь они работали живей и даже с интересом. Показался большой гроб с выпуклой крышкой, на которой был набит равнораменный крест. Генрих соскочил в неглубокую яму и притронулся рукой к гробу: доски совсем истлели. Он потянул одну, доска легко отделилась, князь выбросил ее наверх, потом оторвал другую. Виппо наклонил факел к яме, и через образовавшееся в гробу отверстие они увидели внутри что-то темное, рыхлое, пушистое. Тэли схватил кирку, стал расширять отверстие: полетела третья доска, еще одна, еще - и вот вся крышка сорвана. Генрих взял из рук Виппо факел и поднес его к тому, что лежало на дне гроба. Взору его сперва предстала все та же коричневатая, мшистая масса, похожая на перегной, потом в противоположном конце гроба - белесый череп с прядями густых черных волос. Огромные глазницы, наполненные черной пылью, смотрели мимо Генриха куда-то вверх, в нависшее над погостом ночное небо. Генрих решил, что в гробу больше ничего нет. Отдав факел Виппо, он вновь наклонился над этим черепом, над этим прахом, которого было как-то очень много в большом дубовом ящике. Князь попытался стать на колени - не хватило места; однако он не мог уйти, не выразив своего благоговения, не прикоснувшись хоть на миг к тому, что осталось от могучего короля. Он притронулся рукой к темной массе на дне гроба - она была мягкая, пышная. И он погрузил обе руки в этот темно-бурый мох, в этот прах плодоносный, возникший из плоти, в которой некогда бушевали неуемные страсти. Внезапно он потерял равновесие, качнулся вперед, руки ушли по локоть в страшный перегной, князь сделал резкое движение, и пальцы его наткнулись на что-то твердое. Он едва не упал, но Герхо и Виппо подхватили его под мышки, и в неверном свете факела он увидал в своей правой руке золотой обруч. Нет, это не корона, всего лишь тонкий золотой обруч, должно быть, нижняя часть короны; на ней изломы, следы от ударов чем-то острым, и чернеют, как глазницы Щедрого, пустые впадины, в которых прежде были драгоценные каменья. Так вот какую корону забрал с собой в могилу Щедрый! Генрих выскочил из ямы и знаком приказал ее засыпать. Он не слышал, как укладывали на место оторванные доски, как наваливали на них шуршащую землю. Он стоял, держа обруч обеими руками, даже не видя его - факел уже погас, - но ощущая под пальцами нечто влажное, шероховатое, твердое. Все плыло перед глазами князя, он прислонился к ограде, и только когда Тэли потянул его за рукав, стал понемногу приходить в себя. Будто во сне, прошел он в дом, сам очистил корону Щедрого от земли, пыли и плесени, потом преклонил колени и долго молился. Когда совсем рассвело, они тронулись в обратный путь на север. Но в Бамберг князя теперь уже ничто не влекло. 8 Генрих охотно принял приглашение Виппо погостить в его замке. Поездка из Цвифальтена в Осиек была делом нелегким, тем более что совершили они ее в необычно короткий срок: князь и его спутники нуждались в отдыхе, да и кони утомились. А главное, нуждалась в отдыхе душа Генриха после пережитых бурь и волнений - хоть два-три дня побыть в тишине, собраться с мыслями, обдумать дальнейшие шаги, для которых потребуется уже не безоглядная пылкость, но спокойствие и трезвость. Они нигде не задерживались в пути и через несколько дней уже подъезжали к стенам хваленого замка Виппо, с виду ничем не отличавшегося от многих других. Еще издали показалась главная башня (*55), обнесенная особой стеной, которая двумя концами примыкала к реке. Кроме главной, было еще четыре башни; невысокие, но крепко строенные, они стояли по четырем углам крепостной стены, сложенной из каменных глыб. Вправду хорош был замок и поставлен удачно. Над рекой вздымался высокой дугою мост из крупных камней, скрепленных известкой и песком; на нем стояла сторожевая башенка. Примыкавшая к замку часть моста за башенкой была подъемная, с хитрым устройством: днем мост служил для переправы, а ночью, когда эту часть подымали, она, наподобие ворот, закрывала проход в стене. Словом, настоящий рыцарский замок, суровый и грозный. Тем неожиданней был беспорядок внутри его. Добра всякого горы, но все кое-как свалено в самых неподходящих местах: груда щитов - в кладовой для припасов, а в рыцарской зале - кучи шкур и охапки соломы. В правом крыле обитали какие-то черноволосые люди, похожие на цыган; оттуда доносился детский визг и кухонный чад. Но, пройдя два внутренних дворика, гость попадал в удобные, хоть и небольшие комнаты, где из окон открывался далекий вид на излучины реки; он напомнил Генриху Краков и Плоцк. Здесь было тихо, тепло - Виппо приказал затопить, и комнаты быстро обогрелись; шум и суматоха, царившие в других помещениях замка, сюда не доходили. Как сообщил Виппо, на холме, за рекой, в старом дубовом лесу, некогда поклонялись Одину. С тех пор это место имеет в округе дурную славу; поэтому Виппо было легко получить здешний замок у его прежнего владельца в обмен на другой, расположенный подальше. И действительно, из окон виднелись спускавшиеся к голубой воде склоны холма в зарослях буков и каштанов, которые осень расцветила бронзовыми и ярко-желтыми тонами. Непривычное спокойствие и торжественная красота этих мест сразу пленили Генриха. Два дня он не выходил из своих комнат, хотелось побыть вдали от всякого шума и суеты. Ближайшие окрестности замка были превращены в виноградники. Порыжелые кусты покрывали оба берега до самой реки и, поднимаясь по склонам, подступали вплотную к золотым рощам. Как-то Генрих прошелся по винограднику вниз, чтобы погреться на ласковом осеннем солнце, и среди виноградных кустов увидел танцующих детей в зеленых и голубых передничках. Они водили хоровод, взявшись за руки, и что-то выкрикивали тоненькими птичьими голосами. Князь долго стоял и смотрел на них; потом, возвратившись в свои покои, он жадно прислушивался к этому птичьему гомону. В его памяти возникла Ленчица, стайки ласточек, гнездившихся под крышей замка, картины прошлого. Даже самое раннее детство, когда Бильгильда в остроконечном белом чепце собирала его однолеток и они точно так же кружились в хороводе, пока их не разгоняла княгиня Саломея, опасавшаяся козней нечистого. Не ко времени эти воспоминания! Теперь ему нужно другое, нужна сила, решительность. Ехать в Бамберг он пока не хотел. Надо подождать возвращения Лестко с деньгами, со свитой и вестями с родины. Да и не так-то приятно идти в неволю. Якса тоже должен приехать. Но главное, он должен был - и страстно этого желал - набраться опыта, прежде чем приступить к свершению. Он размышлял о судьбе королевства Храброго, о бунте и гибели Маслава, о кончине Щедрого, о суетливой беспомощности и явном неразумии отца. Он полагал, что еще плохо знает пружины государственного механизма, плохо знает людей и движущие ими силы, а пото