Сбросив с себя этот плащ, он прохаживался по горнице, глядя на красные языки пламени, плясавшие среди раскаленных угольев. Лишь теперь он подумал о том, что за всю дорогу от леса до городских ворот Юдка не проронила ни слова. Когда встретили Готлоба, Тэли откланялся и пошел проводить ее домой. Генрих не мог обернуться им вслед, счел это неприличным; он почему-то стеснялся Готлоба, хотя тот был неизменно почтителен и закрывал глаза на частые нарушения этикета, которые допускал Генрих. Насмотревшись на церемониал кесарского, палермского и иерусалимского дворов, Генрих в душе посмеивался над Готлобом - трудненько бы ему пришлось, очутись он при каком-нибудь из этих знаменитых дворов! Но в ту минуту Генриху не хотелось огорчать Готлоба, тем более что крошка Винцентий шествовал перед ними, не оглядываясь по сторонам, важно и чинно, как маленький святой. И Генрих тоже шел с таким торжественным видом, что Офка и Гертрудка, дочурки Лестко, не посмели, как обычно, кинуться ему на шею. Шагая из угла в угол, он все представлял себе Юдку, ее белое покрывало в голубую полоску, лисий салоп, волосы цвета темной меди, которые двумя локонами выбивались на меховой воротник, ее потупленные глаза. Он слышал за своей спиной ее шаги, мягкие, будто пританцовывающие, - наверно, ноги сгибаются у нее в коленях легко, как прутья орешины. Глаза у Юдки были все время опущены, он даже не приметил, какого они цвета, но чувствовал, что она на него не смотрит. А Тэли держал ее за кончики пальцев! Разумеется, тут не было никакого желания выставить напоказ свое чувство, они держались за руки просто так, по-дружески, но все равно Генриха раздражало, что они идут за ним, соединенные этим легким касанием пальцев. По их поведению нельзя было угадать, стали они уже любовниками или нет. "Конечно, стали!" - говорил себе князь, но оснований для этого у него не было. В скромно опущенных глазах Юдки он ничего такого не прочитал, да и не стремился прочитать, он не хотел смотреть в эти глаза, ни разу не обернулся, когда Тэли и Юдка почтительно следовали за ним. Только слышал шорох ее шагов по снегу и решительную, мужественную поступь Тэли. Несколько дней спустя Генрих велел позвать Юдку в замок - пусть потешит рыцарей своими историями. Собралась вся сандомирская знать. Никогда еще не казался Генриху его двор таким чуждым. Он всматривался в этих людей и все больше огорчался. Старый воевода, наевшись до отвала, дремал. Загорелый, темнолицый Смил из Бжезя громко разговаривал - бравый вояка, но умом недалек. Аббат Гереон, - хранитель княжеской печати и придворный капеллан, - проныра, думает только о своей выгоде и метит в краковские епископы. Молодые чуть лучше, но и то лишь благодаря своей молодости, в которой скрыто столько возможностей; потом все почки и бутоны вянут, опадают, остается скучный, во всем определившийся характер. Вот Говорек - юный, толковый, преданный; пожалуй, он слишком дружен с Дунинами и не в меру - как и его друг, князь Казимир, - привержен к сельской жизни и русским потехам. Ему можно доверять, однако с ним не потолкуешь о европейских делах - не поймет, испугается. Рядом с ним Влодек Святополкович - красивый парень, но жаден и за свою родню горой стоит. Генрих переводил взгляд с одного лица на другое и с досадой хмурил брови. Юдка, как обычно, рассказывала о Тристане и Изольде, затем начала историю о короле Артуре и о Граале. Князю вспомнилась чаша, которая хранится в Газе, вспомнились его удивительные, на грани были и сказки, приключения, огромные звезды над осьмиугольной крепостью тамплиеров и речи Бертрана. Внезапно он прервал Юдку, сказал, что ее история - кощунство. Все одобрительно закивали - история и впрямь нечестивая, зачем только пустили в замок эту безбожницу! Наступило гнетущее молчание. Юдка, недоумевая, вернулась на свое место, потом тихонько выскользнула из залы. Гости сидели за столом с мрачными лицами, не слышно было ни шуток, ни смеха, Виппо дремал в углу. Да, в прежние времена все было по-другому! Однажды, уже ранней весною, Генрих отправился к Виппо. Проезжая по виноградникам, он вспоминал тот день, когда впервые прибыл в Сандомир. Теперь, как и тогда, в воздухе стояла голубоватая дымка, от полей шел пар, звонко пели жаворонки. Временами дождило: крупные капли метили дорожную пыль темными, круглыми пятнами, похожими на горошины, в колеях поблескивала вода. Бревенчатый дом Виппо состоял как бы из двух, образовывавших прямой угол строений, и между ними высилось большое дерево. Генрих издали увидел, что под деревом сидят домочадцы Виппо, греясь на солнце, которое показывалось в небе, как только дождь переставал кропить землю. Кто-то поспешно поднялся и вошел в дом. Это был Тэли. Остальные, встав с мест, почтительно приветствовали князя - сам Виппо, отец Юдки, ее долговязый муж и плясунья Пура. Князь с равнодушным лицом проехал мимо, едва удостоив их взглядом и небрежно кивнув. Никому и в голову не пришло, что князь явился сюда не случайно. Генрих подхлестнул коня, вслед за ним мчались двое слуг, только комья земли из-под копыт летели. Генрих смотрел на протекавшую за виноградниками реку и обширные луга, покрытые нежной молодой зеленью. Князя рассердило, что Тэли, заметив его, спрятался. И что себе думает этот сопляк? Но отругать Тэли или хотя бы сказать ему, что он его видел, Генриху не пришлось. Тэли в тот день попросту не показывался ему на глаза. Генриху не нравилось, что под кровом Виппо поселились чужие люди, - зачем они притащились сюда, что им здесь нужно? Вечером он все это высказал Виппо, когда тот явился за распоряжениями. Виппо был в прекрасном настроении, защищал, как мог, семейство жонглеров и все старался перевести разговор на то, как много денег собрал он в пограничных крепостях да сколько шкурок прислал ему вместо серебра любельский кастелян. В последующие дни Генрих занимался тем, что собирал на лугу за городом своих и наемных ратников и учил их военному строю, которым сражаются рыцари в Святой земле. Он выстраивал всех в одну колонну, приказывал скакать за ним, потом, по его знаку, колонна вдруг расступалась, разворачивалась, воины из тыла вырывались вперед, и колонна превращалась в длинную цепь, которая могла легко окружить неприятеля. А иногда, вспоминая, как король Балдуин штурмовал Аскалон, Генрих разделял свое войско на шесть отрядов и вел их с разных сторон на Сандомир. Но ратные упражнения, в которых ему усердно помогал Лестко, лишь на короткое время отвлекали мысли Генриха от дома среди виноградников. Немало его огорчал Тэли своей нерадивостью к службе; князь несколько раз имел с ним продолжительные беседы, журил, вразумлял. Юноша стоял перед ним опустив глаза, ни слова не отвечая на попреки. Речи князя ничуть его не трогали, и по выражению его лица было заметно, что думает он о другом. Порой Генрих призывал к себе Говорека и Владимира, часами рассказывал им об искусстве ведения осады. Но они мало что понимали и, слушая его описания стен Палермо, могучей Антиохии или башни Давидовой, как будто даже сомневались в правдивости его слов. Много времени князь проводил у Лестко. Этот здоровенный детина обычно сидел дома и что-нибудь мастерил для своей жены, у которой постоянно ломались то кросна, то гребень, то толкушка. Девочки нисколько не боялись князя, сразу лезли к нему на колени. Да, совсем обабился Лестко, а ведь еще не стар! Вспоминает путешествия и битвы, словно у него ничего уже нет впереди и только остается, как старику, ворошить прошлое. Мало радости доставляли Генриху эти посещения. И вот, однажды вечером, когда ему стало особенно одиноко в холодных покоях замка, Генрих приказал отпереть городские ворота. Привратник в страхе осенил себя крестным знамением - князь собирался выехать через те самые ворота, у которых на него совсем недавно напал Ясько из Подлясья. Генрих взял с собой только любимого пса, лохматого Рушека. Ночь была теплая, весенняя, мерин Генриха громко фыркал, над Вислой поднимался туман, луна еще не всходила. Генрих погнал меринка по знакомой дороге, туда, где он еще надеялся увидеть чужое счастье, сам не сознавая, что за этим едет. Привязав коня во дворе, он подошел к дому с задов. Окна были открыты настежь. В одной из комнат горел огонь в камине, шипели в медных подсвечниках восковые свечи. Все обитатели дома сидели вокруг стола неподвижно, будто нарисованные на иконе. Во главе стола, широко разложив локти, Виппо; справа от него старый Гедали; слева муж Юдки Борух Гуля, опустив голову с орлиным носом и прищурив черные глаза, разглядывал узоры на дубовой столешнице. Пура и Юдка, прижавшись друг к другу, сидели напротив Гули и задумчиво смотрели в окно. Казалось, широко раскрытые глаза девушек притягивают к себе мрак весенней ночи, наполнявший их бархатной чернотой, словно то были пустые глазницы. Спускавшиеся на лоб кудри и золотые кольца блестели в колеблющемся свете камина и свеч. Спиной к окну сидел Тэли, положив руки перед собой и склонив голову набок. Все молчали, - вероятно, о чем-то думали. Князь Генрих совсем недолго смотрел на эту картину, но она запечатлелась в его памяти навсегда. Сердце у него болезненно сжалось. Нет, то, что он видел в окне, не было картиной счастья, а всего лишь неким призраком, предчувствием иного, высшего счастья, которое, кажется тебе, можно увидеть во мраке, если хорошенько раскроешь глаза. Вдруг Рушек пролаял два раза; кто-то встал, подошел к окну. Генрих ударил собаку по голове и спрятался за оградой. Оттуда он увидел, что Тэли медленно, сонно поднимается из-за стола и идет во двор. Ночная тьма скрыла его от глаз Генриха, только слышно было, как он посвистывает. Через мгновение он вынырнул из мрака с другой стороны ограды - перед Генрихом внезапно возник темный его силуэт со светлым пятном лица. - А, это князь! - почти шепотом сказал Тэли. - Я сразу узнал лай Рушека. Генрих с минуту молча всматривался в лицо Бартоломея, голос которого прозвучал так тихо и мягко, как если бы то был один из таинственных ночных шорохов. - Как поживаешь? - спросил наконец Генрих, протягивая ему руку. Тэли взял руку князя и задержал ее в своей - ведь он не мог здесь стать на колени или хотя бы наклониться, чтобы ее поцеловать. Поэтому он только подержал руку Генриха дольше, чем полагалось. - Ты счастлив? - спросил князь. - Да что там... - неопределенно протянул Тэли и выпустил руку Генриха. Они немного помолчали. Рушек радостно колотил хвостом по ограде и обнюхивал сапоги Тэли. - Сегодня в Сандомир не вернешься? - опять спросил Генрих, чувствуя, что сердце у него заныло. - Нет, - тихо ответил Тэли. - А как же муж? - еще тише спросил Генрих. - Да ведь между нами ничего нет, - отчетливо и твердо сказал Тэли. - Правда? - удивился Генрих и хотел еще о чем-то спросить, но тут Юдка выглянула в окно и громко, протяжно позвала: - Тэли, Тэли!.. - Я здесь, сейчас приду, - обычным своим голосом ответил юноша и шепотом прибавил: - Они могут вас узнать. - Ну и что за беда? Снова наступило минутное молчание. - И как это они не боятся! - заметил Генрих. - А кто их тут тронет! - возразил Тэли. Рушек ткнулся в кусты, зашуршали листья. - Ну что ж, я ухожу, - сказал Генрих, но не двинулся с места. Тэли тоже стоял неподвижно. Вдруг он протянул руку и схватил Генриха за полу плаща. Видно, он хотел что-то сказать, но не находил слов. - Пусть князь из-за этого не тревожится, - прошептал он наконец. - Не стоит. Ничего такого меж нами нет... Генрих наклонился и молча обнял его за плечи. Юдка опять позвала. Князь резко повернулся и пошел туда, где был привязан его мерин. Он еще услыхал, как Юдка спросила: - Кто тут был? Кто? Спокойный мужской голос ответил: - Никого не было. Генрих отвязал коня и повел его под уздцы - спешить некуда! Ночь была тихая, безветренная. На востоке серебрились облака - там всходила луна. Мерин лениво брел, Рушек бежал рядом с Генрихом. Все было объято мраком и покоем. Возвратившись в замок, Генрих долго не ложился, все шагал по своим покоям, расположенным наверху, - днем из них была видна Висла, а ночью, такой вот теплой, весенней ночью, во тьме маячили лишь очертания деревьев, росших у замка. Генрих думал о том, что счастье в этом мире невозможно, что отраду дает только молитва. И он простерся ниц, раскинув руки крестом; так он лежал, а проникавший в окно легкий ветерок шевелил на его голове прядь тонких русых волос. 24 Юдка приметила князя Генриха еще в Бамберге; его статная фигура и особенно походка, неторопливая, но по-юношески упругая, врезалась ей в память. В долгие годы странствий, которые предшествовали приезду в Сандомир, Юдка ни на день не забывала, что когда-нибудь должна побывать в этом городе, как обещала маленькому певцу князя сандомирского. За это время произошло много перемен: вышла замуж Пура, потом и она сама нашла себе искусного жонглера, который приносил немалый доход их бродячей труппе. Муж Пуры утонул, переправляясь через Рейн; течением отнесло паром со всеми их пожитками, а они стояли на берегу и смотрели, как паром погружается в воду. Долго они странствовали из города в город, останавливались в корчмах, где их пугали разбойниками, и в замках, где рыцари либо собирались на войну, либо возвращались с войны, а если сидели без дела, то пили до умопомрачения и гонялись за женщинами по чердакам и чуланам. Побывали они в веселой Бургундии, видели грязные французские города с узкими улочками, немецкие крепости, больше похожие на деревушки, порой приставали в пути к другим бродячим жонглерам и певцам - и у Юдки всегда было легко на сердце. Может, и не всегда, но в печальные минуты она утешала себя мыслью, что впереди Сандомир. Где бы они ни находились - в Бамберге, в Праге или уже в Польше, во Вроцлаве, - Юдка воображала себе сандомирский замок, узкое окно в глубокой нише, к которой ведут ступеньки; там, на ступеньках, сидит Бартоломей Турно и поет красивым мужественным басом, а повыше, у окна, - его господин, князь в серебристом плаще. Встреча с Тэли на речном обрыве сильно разочаровала Юдку. Пригожий парень, и глаза у него большие, грустные, и стоял он тогда перед ней, точно рыцарь из тех историй, которые она рассказывает, а все ж, увидав его, Юдка почувствовала в сердце томительную пустоту. Стало быть, не о нем мечтала она все эти годы? Но о князе Юдка даже думать не смела - непроходимая пропасть разделяла их. Она не раз встречала Генриха, он проезжал мимо нее на своем кастильском коне, глядя в пространство, поверх ее головы. Взгляд у него всегда такой холодный, и мысли, должно быть, витают где-то далеко-далеко. А глаза, как воды Рейна, в котором утонул муж Пуры, - зелено-голубые, прозрачные. Обычно он ездил без шлема, и светлые его волосы падали на плечи; лишь изредка он надевал легкий кольчужный шлем, скрепленный золотым обручем. Шлем был без забрала, но с очень небольшим отверстием для лица - виски, скулы и лоб были закрыты; от этого еще приметней становились зеленоватые холодные глаза и вздернутый нос, пожалуй, не вполне княжеский. Сидел Генрих на коне небрежно, держа поводья в правой руке и наклонясь в бок, как будто собирался соскочить на землю. Но держался в седле крепко. Порою за его спиной развевался плащ с красным осьмиконечным крестом, но чаще он бывал без плаща, в узком цветном кафтане. Юдка заглядывалась на князя, как заглядывались все сандомирские женщины. Семейство жонглеров время от времени покидало дом Виппо, чтобы поездить по ярмаркам. Старик отец закупал лошадей для княжеского хозяйства или выводил на продажу жеребят из несметных княжеских табунов. Муж Юдки, жонглер Борух Гуля, вел счета, записывая цифры на пергаментных листах или раскладывая камушки, - Виппо нашел в нем толкового помощника. Дом княжеского любимца всегда был полон всяких просителей, постоянно надо было улаживать какие-то дела, и для смекалистых мужчин, знакомых с искусством счета, работы хватало. Тем скучней было женщинам, Пуре и Юдке; они чувствовали себя заброшенными, не знали, куда деваться. Летом было веселей, но потом пришла зима с длинными тоскливыми вечерами, да и днем солнце почти не показывалось. Юдка много хлопотала по хозяйству, хотя Гуля и Виппо противились этому. Она отбирала у невольников жернова и принималась сама их крутить или толочь крупу в ступе. Физический труд доставлял ей больше радости, чем выступления за деньги на ярмарках. Постепенно она и ее родные отвыкали от жонглерского ремесла, становились оседлыми людьми и все больше привязывались к земле, на которой жили. Похоже было, что Юдке в особенности пришлась по нраву эта жизнь. Но и Виппо уже вполне ополячился, перенял все здешние обычаи, а бранился - только послушать! - поминая и пса и Велеса. Его усадьба представляла собой нечто среднее между рыцарским поместьем и банкирским домом. Рыцарские обычаи, которых Виппо придерживался в Германии, соблюдались и здесь. Потом, под влиянием Гедали, к ним присоединились обряды еврейской религии. Все это сочеталось с польским укладом жизни. Как и в прежние годы, Виппо питал страсть к лошадям; продавал их и покупал как заправский барышник. Лошадей поставляли ему цыгане, мадьяры, чехи и даже австрийцы, которые вели торговлю западными породами. На конюшне у Виппо всегда стояло несколько этих благородных животных; уход был отличный, корм давали им отборный, чистили, холили. Никому не жилось у Виппо так хорошо, как его лошадям. Юдка часто заглядывала в конюшню; мало-помалу она научилась выводить лошадей, взнуздывать, седлать. К весне, когда дни стали длиннее, она начала выезжать верхом на часок-другой. Тэли не всегда сопровождал ее, и если ему удавалось догнать Юдку на прогулке, она над ним подсмеивалась. Тэли же смотрел на нее с благоговением, повторял каждое ее слово. Песни он пел только те, которые она хоть раз похвалила, а тех, что ей не нравились, никогда не заводил. Так он почти забыл веселые, плясовые песенки, которым научил его в Зальцбурге Турольд. Да, эта женщина умела привлекать сердца, и чары ее безошибочно действовали на молодого слугу князя. Он просто не мог жить без Юдки. А она подшучивала над ним, хотя его верность и восхищенный взгляд трогали ее. Тэли говорил мало, он только ходил за Юдкой по пятам, считая это вполне естественным и не понимая, как может быть иначе. Юдка, оставаясь наедине с мужем, расхваливала ему Тэли: славный парень, она ведь давно его знает, и всегда он такой услужливый, такой спокойный, лишнего слова не скажет, ничего не требует. Гуля глубоко вздыхал, делая вид, что верит в ее искренность, - голова его была в это время занята подсчетами. Виппо, чем дальше, доверял ему все более сложные поручения. Борух то ездил на ярмарки менять деньги, то высчитывал налоги, которые сандомирцы должны были платить за русскую соль, то прикидывал для Виппо его доходы от арендуемых корчем и городских лавок. Да и о себе надо было не забывать. Временами, обнаружив в счетах ошибку, Виппо приходил в ярость, старик и Гуля начинали оправдываться, Пура вступалась за отца - и в бревенчатом доме вдруг подымался адский шум, градом сыпались брань и проклятия. А Тэли с Юдкой, словно отделенные ото всех стеной отчужденности, только переглядывались, усмехаясь. Но бывало и так: семья усядется за стол, Тэли или Юдка запоют вполголоса, кто-нибудь возьмет в руки гусли или виолу, остальные притихнут, задумаются. Для Тэли это было непривычно. Сперва он с удивлением смотрел на застывшие в задумчивости лица своих друзей: опустив головы, они сидели неподвижно, как бы внимая какому-то голосу, не тому, который звучал в комнате, а другому, внутреннему, который в их сердцах вторил песне. В конце концов Тэли тоже приучился сидеть вот так вместе со всеми, сосредоточенно слушая голос сердца. В такую минуту и увидел их князь Генрих через окно. Юдка тогда вскочила с места вслед за Бартоломеем. Потом она звала: "Тэли, Тэли!" В темноте мелькнул рыцарский плащ; она поняла, что здесь был чужой, и даже догадалась кто. Виппо рассердился, кликнул слугу, стал его распекать за то, что он плохо охраняет дом, и велел на ночь спускать собак с цепи. Юдка, испугавшись, заметила, что собаки могут кого-нибудь покусать. Но Тэли она не расспрашивала, старалась не смотреть на него - ей не хотелось знать правду. Вскоре все отправились на покой. Юдка с мужем в свою комнату, Тэли - в чулан, где он располагался на сене. Поздно ночью взошла луна, она мешала Юдке спать, яркий свет бил прямо в глаза. Юдка ежеминутно просыпалась и слышала, как в соседней комнате храпит Виппо и как ворочается Пура на своем скрипучем одиноком ложе. Несколько дней спустя все зазеленело, теплые ночи и теплые дожди согрели землю, деревья оделись листьями, ожили луга. Когда Юдка выезжала из лесу, ее конь то и дело пригибал голову, чтобы ущипнуть свежей травки. Однажды на опушке леса она повстречала князя. Он тоже ехал один. Было около полудня, ярко светило солнце. Юдка сидела на коне по-мужски и без седла. Она смущенно смотрела на князя, не зная, что ей делать, как его приветствовать в таком положении. Лицо у князя было суровое, он даже не улыбнулся. Но, видимо, в то утро он приглашал к себе цирюльника и в бане побывал. Рукава его короткого кожаного кафтана доходили только до локтей, и мускулистые руки были после бани белые-белые, будто обтянуты белым атласом. Он приветствовал Юдку по-рыцарски, плавным взмахом руки. Она совсем растерялась, хотела повернуть обратно. Но князь преградил ей дорогу. - Что ж это ты одна? А где мой певец? - спросил он. Юдка молчала. - Не хочешь со мной разговаривать? Почему ты всегда молчишь, когда встречаешь меня? - строго прибавил князь. Юдка подняла на него расширенные от удивления глаза. Только теперь она заметила, как он красив. - Я не смею, - сказала она. Но ее тон и лукавый огонек в глазах противоречили ее словам. Генрих почувствовал это и повернул коня. Немного отъехав, он помахал ей, и она снова подивилась на белизну его руки, как бы сиявшей в солнечных лучах. Вернувшись домой, Юдка принялась за работу: стала сматывать в клубки шерстяную пряжу. От шерсти пахло осенью, а за окном были солнце и зелень. Звонко распевали птицы в лесу, который начинался сразу же за виноградником. После полудня Юдка отправилась пешком в дальнюю прогулку. Выйдя на луг над Вислой, она углубилась в густые вербовые заросли. В просветах между ветвями ослепительно сверкала подернутая мелкой рябью река. Пастухи гнали по вербняку коров, молодые листья блестели на солнце, от них шел сильный, приятный запах. Юдка улеглась под кустами, сорвала веточку и начала ее грызть. У ветки был горьковатый запах и терпкий вкус, похожий на вкус слез. Юдка лежала, ни о чем не думая: в уме проносились обрывки воспоминаний о прежней бродячей жизни, она чувствовала, как кровь горячей волной кружит по ее жилам. Было это в пятницу. Вечером отец, прочитав положенные молитвы и посыпав стол хмелем, долго говорил о боге. Тэли в этот день, к счастью, был в Сандомире. Юдифь думала о боге, но он казался ей совсем другим, не таким, как тот бог, о котором рассказывал отец. И ей вдруг пришло в голову, что она никогда не была в христианском храме и не знает, как христиане представляют себе бога. Весна быстро пролетела. Наступил конец июня, пора сенокоса. Бортники понесли из пущи первый мед, который пока брали у диких пчел. Князь ездил через лесные чащи в Ожаров - наблюдать за тем, как отнимают у кобыл жеребят, чтобы их сосчитать и поставить тавро; лучших тут же отделяли, а остальных пускали обратно в табун резвиться на приволье. Кроме того, Генрих продолжал обучать свое войско на лугу у городских ворот, в чем ему помогали крестоносные рыцари, приезжавшие из Опатова, из Загостья и из Мехова. Якса, примирясь с князем, тоже заглядывал в Сандомир. В окрестностях города и на княжеском подворье было шумно и многолюдно, бабы часами выстаивали у ограды замка, дивясь на пышно разодетых панов, все глаза проглядели, дурехи! Юдка с возмущением рассказывала об этом Виппо и мужу. Да и то сказать, сандомирские бабы ничего на свете не видали - ведь они не бывали ни в Бамберге, ни в Аахене, ни в Льеже, ни в Лане, где рыцарей этих как собак, и все в блестящих доспехах, один другого нарядней. Юдка часто ходила на то место в лесу, где встретила Генриха, но он туда больше не приезжал. А может, и приезжал, только в другое время: Юдке никак не удавалось снова его увидать. Тэли по вечерам выходил из дому, садился под деревом, где их когда-то застал князь, и играл на виоле разные песни. Иногда он пел ту, иерусалимскую песенку "О, милый друг!". Но милый друг все не появлялся. Ах, как любила Юдка эту песню, как нравился ей голос Тэли, звучавший так мягко и нежно в ночном сумраке! Казалось, голос этот отливает золотом, подобно локонам князя. Он манил так властно, что устоять перед его призывом было невозможно. Тэли пел те самые слова, которые хотелось петь Юдке, но у него это получалось куда лучше. Пока он играл и пел, Юдка подходила к ограде; она стояла, положив руки на покрытые холодной росою жерди, и мокрая высокая трава щекотала ей ноги. Она все ждала - вдруг раздастся лай Рушека - и до глубокой ночи не позволяла спускать собак с цепи. Но никто не появлялся. В ту пору Юдка начала интересоваться христианским богослужением, костелами. Она расспрашивала Виппо о христианских праздниках, а в праздничные утра, одевшись понарядней, ходила в город и чинно прогуливалась, глядя на людей, шествовавших в костелы. Но больше всего нравилось ей подниматься вечером на пригорок, где стоял костел пресвятой девы Марии, такой высокий и красивый, окруженный деревьями, на которых гнездились птицы. Отсюда она смотрела на реку и на луга, где любила гулять, на стада, пасшиеся в долине, на темные крыши домов. Костел по вечерам был открыт, и Юдка знала, что там внутри никого нет, но войти боялась. Евреям, переступившим порог христианского храма, грозила жестокая кара. Юдка только бродила вокруг величественного костела и возвращалась домой в темноте, крадучись, прижимаясь к стенам, словно совершила преступление. Наступил один из летних праздников. В Сандомир съехалось со всей округи монастырское духовенство, орденские рыцари, местная знать, ибо князь Генрих созвал всех на вече, объявив, что будет раздавать пожалования и какие-то грамоты. В канун праздника господа бодрствовали, как по обычаю положено, и совещались о своих делах, а утром, уже с самого рассвета, в костеле было полным-полно. Юдка впервые в жизни взбунтовалась: она заявила отцу, что не будет выступать в балагане, который по случаю праздника Гедали поставил на большой рыночной площади. Отец решил, что дочь зазналась, и хорошенько ее отругал. К вечеру Юдка сбежала, а куда - никто не знал. Пришлось удовольствоваться плясками Пуры и фокусами Гули. Старик, стоя у входа в балаган, просил народ не скупиться. Но подавали ему мало: сандомирцы успели предупредить приезжих, что старый еврей притесняет здешний люд, последние гроши отбирает и несет их Виппо, у которого в подвалах замка уже и так горы серебра. Юдка же тем временем, забившись в лесную чащу, притаилась в зарослях папоротника. После знойного дня настал тихий, ясный вечер. В прозрачном небе мерцали зеленоватые звезды. Ночной ветерок разносил поднимавшуюся от земли прохладу и запах гнили. Юдка лежала под папоротниками, будто под сенью роскошного шатра, и слушала приглушенные шумы, которые доносились до нее из города, как музыка из костела. На пролегавших поблизости дорогах скрипели повозки, медленно двигавшиеся к Сандомиру, а в лесу была такая тишина, что Юдке чудилось - все вокруг и она сама погружается в безмолвие сна. Но Юдка не спала. Она неотступно думала о князе и о его боге. Гедали не слишком подробно посвящал дочь в тайны еврейской религии, по сути Юдка жила без веры. Но христианский бог казался ей бесконечно прекрасным. Она думала о нем и пыталась представить себе, как молится ему князь Генрих. Утром Юдка вместе с толпой отправилась смотреть, как князь будет проезжать из замка в костел. В своих привычках Генрих был скромен, однако великолепие дворов, которые ему довелось посетить, оставило в его душе неизгладимое впечатление. Соблюдая старосветский этикет польского княжеского двора с его полукрестьянским благочинием, Генрих стремился, быть может, не вполне отдавая себе в этом отчет, придать своему двору некий блеск - хотя бы потому, что надеялся когда-нибудь стать королем. Впрочем, он уже при жизни был окружен легендами и ореолом таинственности, который сообщал ему в глазах народа особое величие. Князь появился в белом плаще, верхом на белом коне, покрытом длинной бело-голубой сеткой; следом ехали паны, воеводы, кастеляны - всех не перечесть, не запомнить имен и титулов! Герхо в атласном костюме и Лестко в шитом серебром кафтане вели коня под уздцы, а впереди шел слуга, который бросал в толпу монеты. Сандомирцы были настолько увлечены зрелищем, что никто даже не нагибался - горожане жили богато. И лишь когда процессия проехала, голытьба кинулась выгребать монеты из пыли. Перед костелом выстроились двенадцать крестоносных всадников - шесть тамплиеров и шесть иоаннитов; на их длинных копьях развевались прапорцы. Юдка видела все это будто сквозь туман - так сказочно неправдоподобны были рыцари в сверкающих доспехах. Потом началась праздничная служба: толпа теснилась у входа в костел, внутри которого звучало торжественное пение. Наконец из костела вышла процессия. Престарелый Гумбальд нес дароносицу; его поддерживали под руки Вальтер фон Ширах и старший из иоаннитов; а за ним, под роскошным балдахином, который несли самые знатные паны, шествовал князь. Поверх тамплиерского плаща на нем была теперь еще мантия из золотой константинопольской парчи с пурпурной подкладкой - хоть самому королю впору. Длинный подол этой не то княжеской, не то епископской мантии волочился по земле. После того как процессия трижды обошла вокруг костела, князя Генриха повели на высокий деревянный помост под вековыми липами, которые в эту пору цвели. Князь преклонил колени, обернувшись лицом к толпе, и молитвенно сложил руки; позади него стали на колени двенадцать рыцарей - каждый опирался правой рукой на меч, а левой поддерживал край мантии. И тогда аббат Гереон, которому прислуживали другие священники, поднес князю Генриху святые дары. Толпа, упав на колени, громко молилась за своего князя, всенародно соединившегося с богом. В следующий раз Юдка увидела князя Генриха несколько дней спустя и совсем по-другому. Она отправилась на луга, где были вербовые заросли, и, пробравшись между кустами, очутилась на самом берегу Вислы. Вода спала, на середине реки белели песчаные отмели. У берега купались. Двое мужчин стояли на песке и весело кричали что-то, двое других плыли взапуски против течения. Все они смеялись, окликали друг друга, потом те, что плыли, выскочили на берег и принялись бегать по траве, - видно, озябли в воде и хотели согреться. Это были Говорек, Миколай, Герхо и князь Генрих. Юдка никогда еще не видала князя таким веселым: казалось, что вместе с княжеским облачением он сбросил с себя всю свою важность и неприступность; волосы у него намокли, вода с них капала на нос, а он фыркал, хохотал и хлопал себя руками по бедрам, как возчик на морозе. Потом Юдка наткнулась на него в лесу. Это был тяжелый день. Тэли с самого утра дулся; он ночевал у Виппо и ночью пытался войти в спальню к Юдке. Гуля притворился, будто спит и не слышит - не прогонишь же из дому княжеского оруженосца! Юдка хорошенько отчитала Тэли, но тот словно взбесился - ничего слушать не хочет, глаза горят как у безумного. Она убежала от него в лес и тут, на поляне, внезапно увидела князя. Юдка так и застыла на месте, потупила глаза, а он пошел к ней напрямик через поляну. Она смотрела, как он приближается, весь озаренный солнцем, как протягивает к ней руку и улыбается. Уголки его рта подрагивали, верхняя губа чуть приподнялась, обнажая белые зубы. Он молча взял ее за руку, и Юдку проняла дрожь, подкосились ноги - она едва не упала. Они пошли по лесу. Князь привел ее к ручейку, протекавшему среди зарослей папоротника. Оба погрузили руки в воду, а потом по очереди пили из ручейка, как из чаши с любовным напитком. Наклонясь над водой, Юдка видела в ее зеленом зеркале свои синие, глубокие, как бездонная пропасть, глаза и над ними округлые брови. Вдруг она почувствовала, что руки князя - она помнила, какие они белые, эти руки! - обвивают ее стан и сжимают его в крепком объятии. Юдка подняла голову, прижалась лицом, покрытым холодными каплями, к лицу князя, мягкому, нежному, как замша, и пахнущему лесом, к этому лицу, в котором было что-то чужое, пугающее и величественное, как в божьем лике. С тех пор они встречались очень часто, хоть никогда не условливались о встрече. Просто бродили, поджидая один другого, по тем местам, где могли свидеться, могли вдоволь наглядеться друг на друга и насытиться любовью. Они почти не разговаривали - не находили слов. В то лето они еще несколько раз сходились у ручья, потом - в вербняке над Вислой. В ночной тьме раздавалось кваканье лягушек, окрики рыбаков, над головою был шатер из папоротника или звездное небо. Встречались они и в полях, и в винограднике Виппо. Как-то они довольно долго не виделись. Тэли стал приставать к Юдке, что она-де от него убегает, что исхудала, что ходит грустная. Она - грустная! Но Юдка все же решила побольше сидеть дома. Своими нежными точеными пальчиками она раздирала льняную кудель, готовила еду. И вот однажды, когда она как раз нажарила целый горшок гренков с подливой из меда и лесной малины, прибежал слуга с вестью, что к Виппо приехал князь. В доме поднялась суматоха: князь прежде никогда не посещал Виппо. Тэли с изумлением смотрел, как заволновалась Юдка - при виде князя она даже побледнела. Но Генрих, не обращая на нее внимания, сел за стол и очень спокойно повел с Виппо беседу: как бы, мол, сделать так, чтобы русскую соль не провозили мимо Сандомира. Князь сетовал на то, что казна его опять оскудела, что доходы уменьшаются, что Казимир лучше него разбирался в этих делах. Виппо слушал с озабоченным лицом, - видно, дело и впрямь важное, если сам князь изволил к нему пожаловать! Верно князь говорит, при Казимире вроде получше было! Но тут Юдка с поклоном поставила перед князем миску гренков и жбан с пивом. Генрих улыбнулся, приказал Юдке и Тэли сесть за стол и отведал угощения. Он с удовольствием смотрел на пригожую молодую пару, но во взгляде его холодных глаз было что-то мрачное. - А не думаешь ли ты, Виппо, - сказал он, - окрестить свою воспитанницу? - Упаси меня бог! - возмутился Виппо, а Тэли покраснел как рак. Генрих нахмурился; отхлебнув темного пива и не заводя больше речи о государственных делах, он большими шагами вышел из горницы и поехал обратно, захватив с собой Тэли. Теперь на чело князя все чаще набегали тучи. Юдка замечала это при каждом расставании. Нет, то не была истинная любовь! Юдка знала, о чем думает князь, сжимая ее в объятьях. Каждый час, проведенный с нею наедине, был для него нравственным падением, грехом. Юдка знала это, ощущала всем своим естеством, но что она могла сделать? Она тоже чувствовала себя грешницей и, возвращаясь ночью домой, боялась подниматься на крыльцо и проходить через залу, где ее встречали усталые глаза Виппо и спокойные черные глаза мужа, на миг отрывавшегося от своих счетов. Одной только Пуре было известно об их любви, и она в тревоге предсказывала Юдке, что все это плохо кончится - как можно быть такой безрассудной! Генрих держался спокойно, ровно, был чуть суров и молчалив. Он казался Юдке совсем особым существом. непохожим на других людей, чужим, но безмерно прекрасным, и, глядя на него, она забывала обо всем на свете. Как музыку, слушала она его низкий, мужественный голос, и в скупых, отрывистых речах Генриха ей чудилась бездна нежности. Лежа ночью в своей горнице, она с тоской смотрела в потолок. Душа ее в страстной молитве устремлялась к христианскому богу. Она не обманывала себя, она знала, что князь, спрашивая о крещении, заботился вовсе не о ней. Он заботился о Тэли, он хотел, чтобы она оставила Гулю и стала женой Тэли. Для чего? Чтобы приблизить ее к себе или, напротив, чтобы отдалить? Она не верила, что князь ее любит. Просто он нашел в ней женщину, которая ему уже давно была нужна. И горько было ей сознавать, что она - пятно на его белом плаще, что он ее стыдится перед самим собой. Он так старательно все скрывал, никто вокруг ни о чем не догадывался. Однако когда она перестала приходить к нему, он пренебрег осторожностью, явился в дом Виппо. Может, это все же была любовь? О нет! Смешно даже подумать такое. Юдка молилась христианскому богу и жаждала познать его. Тэли часами толковал ей о том, что слышал в церковных проповедях и что осталось у него в памяти из бесед в монастырях. Он рассказывал ей о богослужениях, о причастии, описывал Святую землю, где повидал места, прославленные муками спасителя, и где когда-то жили ее предки. Уже то было ему отрадно, что он может сидеть с ней рядом и говорить, что она его слушает, широко раскрыв глаза, и, только он умолкнет, нетерпеливо спрашивает: - Ну, а дальше, дальше что? Все чаще бродила она вокруг костелов - то пойдет к святому Михаилу, то к Магдалине, то к пресвятой Деве. Тайны, заключенные в алтарях, влекли ее неодолимо, словно они могли открыть для нее сердце Генриха и развеять ту холодную тучу, которая отделяла ее от него. Когда она была одна, стоило ей взглянуть на небо, и невыразимая тоска по богу наполняла ее сердце. Жгучая боль заставляла отвести взор, Юдка приникала лицом к земле, на которой шуршали засохшие, безжизненные листья, целые поколения листьев, ставшие добычей смерти. И слезы струились у нее из глаз, непонятная скорбь томила душу. О, как тосковала Юдка по истинному богу! Королевич Генрих, как она его называла, раз от разу становился все мрачней; небо, на которое она, лежа в лесу, смотрела сквозь переплетение ветвей, уходило все дальше; оно, как балдахин, поднималось выше и выше, бог скрывал от нее свой лик за непроницаемой завесой, он не желал подать ей хоть какой-нибудь знак, что она будет жить вечно. Смерть подстерегала ее повсюду, и жизнь была горше смерти. Однажды, уже в конце лета, она бродила у костела словно безумная. Той ночью бог явился ей в образе рыцаря в белом плаще и сказал: - Приди ко мне! Смеркалось. Юдка приблизилась к порогу храма и, не колеблясь, толкнула дверь. Внутри было темно. Она сделала шаг, другой - дальше было еще темней. Вдруг она заметила, что над алтарем теплится лампада. Поспешно подойдя к алтарю, она пала ниц пред лампадой и горько заплакала. Она видела, как архангел с мечом в руках стал у врат рая, чтобы не пустить ее на небо. Ах, как она рыдала, как горевала, что князь не любит ее по-настоящему и что она бессильна это изменить! Неприязнь черной тучей стояла меж ним и ею. Юдка всем телом ощущала сырой леденящий холод этой тучи. Ну что ж, она найдет бога здесь, в его собственном доме! Она встала, подошла к алтарю, решительным движением открыла дарохранительницу и вынула ларчик. Опустившись на колени, она взяла из ларчика облатку, проглотила. Но тут отчаянный крик молившегося поблизости монаха вернул Юдку к действительности. Прежде чем ее схватили, она лишилась чувств. 25 Поздно вечером Герхо прискакал в дом на винограднике. Тэли ночевал у Виппо. Герхо был бледен как покойник и выкрикивал что-то бессвязное, невразумительное. Юдку, мол, поймали и потащили к ратуше, в подвал; в городе переполох, народ рвется на виноградни