ла настоящая, неподдельная боль.- Что я могу сделать? Что? - Я ничего и не прошу. - Ты слишком гордая... Будь разумной, Оэлун. Стань моей женой. Мы отступимся от владений Есугея... Потом будет видно... - Ты забыл о предостережении шамана? Даритай-отчигин с отчаянием махнул маленькой рукой. - Пусть пропадет моя голова! Его решимость рассмешила Оэлун. Губы Даритай-отчигина дернулись, он сгорбился и отвернулся. - Я не хотела обидеть тебя,- сказала она.- Но ты же знаешь, я никогда не стану твоей женой. Вскоре после этого Даритай-отчигин откочевал из куреня. Она не осуждала его. Что он мог сделать? Не ему бороться с Таргутай-Кирилтухом. Со страхом думала о будущем. Рядом все меньше и меньше верных людей... Скоро одна останется. И помощи ждать неоткуда. Что за жизнь! И ханы, и нойоны, и простые харачу не могут оградить себя от вражды, от людской злобы, зависти... III Юрта Хучу одиноко стояла на обдуваемой ветрами возвышенности. Войлок порыжел от дождей, ветров и солнца, наверху, у дымового отверстия, он был черным от сажи. Каждый раз, подъезжая к своему жилищу, Хучу думал, что войлок давно пора сменить. Еще несколько перекочевок, и он развалится, расползется на куски. Шерсти Булган насобирала лишь на половину войлока. А уже не один год собирает. Можно было бы, когда стригут овец госпожи, кое-что утаить для себя, да очень уж неловко обманывать. Хучу честный человек. Булган тоже честная. А Оэлун хорошая госпожа. Они пасут, стригут, доят ее овец. Работа легкая. А молока пей сколько влезет, сыру ешь сколько хочешь. Хатун не запрещает. Она и шерсти на войлок даст, если попросить. Но как сейчас просить, когда госпоже и без того худо... Ничего, юрта еще постоит. Юрта не главное. Вот сын заболел, это очень плохо. У юрты Хучу поджидала Булган. - Ну что?- нетерпеливо спросила она. - Я говорил с шаманом. Он придет. - А с каким шаманом договорился?- Булган расседлала лошадь, рукавом вытерла ее потную спину. - Кокэчу приедет. - Мог бы позвать кого-нибудь постарше. - Постарше запросит барана. У тебя их много? - Ты что это говоришь-то! Ему жалко отдать барака! А сына ему не жалко! Сына Хучу, конечно, жалко. Но и барана отдавать не хочется. У него собственных восемь овец. Это не так уж плохо. Раньше совсем не было. Но восемь не восемьсот, даже не восемьдесят. - Ты, Булган, не знаешь Кокэчу. Он хороший шаман. Все так говорят. У него теперь и имя другое - Теб-тэнгри. На своем, белом коне, говорят, он каждую ночь поднимается на небо. Кокэчу вылечит нашего Тайчу-Кури, вот увидишь! Как он, наш парень? - Спит. Когда шаман приедет? - Сегодня. Я, пожалуй, пойду к обо. Мы давно не приносили жертву духу этой местности. Еще рассердится. Булган принесла из юрты кусочек сыру, - Ты бы сперва поел. - Кто же сначала ест сам, а потом кормит духов? Скажешь тоже! - Какие новости в курене? - Хороших нету. У хатун людей осталось совсем мало. Кто остается, тех Таргутай-Кирилтух грозится разорить. - Ну, это нас не касается. - Еще не известно. Так я пошел. Хучу спустился в ложбину, пересек ее и поднялся на невысокую сопку. За сопкой была тоже степь, неровная, похожая на измятый войлок, вдали, почти сливаясь с небом, синела гора Бурхан-Халдун. На сопке торчал кустиками жесткий и упругий, как волос конского хвоста, ковыль - хилгана, росла седая полынь-ая. Тут в незапамятные времена была сделана насыпь из земли и камней. Землю оплели корнями неприхотливые травы суходолов, камни позеленели от узорчатых лишаев. На вершине насыпи в землю были воткнуты меч и копье. Древко копья стало трухлявым, железный наконечник и лезвие меча - бурыми, корявыми от ржавчины. Хучу насобирал сухой полыни, развел на насыпи огонь. Полынь горела плохо, густой белый дым столбом поднимался в небо. Раскрошив сыр, Хучу бережно положил крошки на огонь, склонил голову. Он смиренно просил духа этой местности не сердиться на него, если иногда ненароком нарушает его покой; он будет жить тут, стараясь ни словом, ни делом, ни помыслом не осквернить эту землю; он хочет, чтобы здесь всегда росли высокие сочные травы, не иссякала вода в роднике. Поправив тлеющие стебли полыни, он обратился и к богине огня: <Галаханэхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека, ты, воплощение чистоты, оберегай от несчастий меня, мою, Булган и нашего Тайчу-Кури>. Больше просить было вроде бы не о чем. Жизнь у него не так уж плохая. Когда начал служить у Есугея, не было даже своего коня. Теперь у него три коня и восемь овец. Со временем будет больше и овец, и копей, Только бы небо, покровительствовало его госпоже. Снова поправив огонь, он помолился за Оэлун и пошел к своей юрте. Кокэчу приехал вечером. Осмотрев Тайчу-Кури, бледного, с мокрыми от пота волосами, он достал из седельных сум бубен, расписанный изображениями луны и солнца, одеяние, увешанное погремушками, насыпал на горячие угли очага каких-то трав, и юрта наполнилась горько-ароматным дымом. - А теперь уходите. Он плотно закрыл за ними дверной полог. Вскоре из юрты послышались редкие глухие удары бубна и негромкий голос шамана. Хучу очень хотелось услышать, что говорит Кокэчу, он напрягал слух, но улавливал лишь обрывки фраз. - Злой дух Элье... в обличье птицы являешься... летающий по воздуху... Болезнь и страдания... Удары буна становились все чаще и чаще, пока не слились в сплошной рокот, и шаман уже не говорил, а выкрикивал слова. От этого тревожного рокота, от хрипловатого голоса шамана Хучу стало жутковато. И вдруг все разом оборвалось Но шаман долго не открывал юрту. А когда вышел, его трудно было узнать. Огромные, с расширенными эрачками глаза лихорадочно блестели. - Режь овцу. Черную с белым хвостом,- сказал он. - У меня такой нет. В стаде Оэлун-хатун найдется и такая, и любая другая. Я поеду в курень, попрошу... - Режь, тебе говорят!- нетерпеливо перебил шаман.- С Оэлун я сам поговорю. Из овцы шаман выдрал горячую печень, наложил на правый, вздувшийся бок Тайчу-Кури. Мальчик испуганно следил за каждым движением шамана, но не стонал, не плакал. И Хучу с гордостью подумал: <Молодец! Крепкий...> Спустя немного времени шаман снял печень и сжег ее на огне. Тайчу-Кури почти сразу же заснул. Он дышал глубоко и ровно. От горелой печени шел запах жареного. Хучу поглядывал на мясо барана, розовое, с белыми прожилками жира,- неужели и это добро сожжет? Не утерпел, спросил: - С мясом что будешь делать? - Мясо вари. Будем ужинать. - Булган, давай большой котел!- весело заорал Хучу.- Ты хороший шаман, Кокэчу! - Я Теб-тэнгри,- устало поправил его шаман. Он растянулся на траве, подложив под голову руки, смотрел на небо, весь отдаваясь покою. Над ним звенели комары, белая бабочка села на гутул, но тут же испуганно упорхнула, оставив на голенище пыльцу с крыльев. - Тебе, однако, не легко дается лечение,- посочувствовал Хучу. Подумав, добавил:- Хочешь, дам барана? И вздохнул, все-таки барана отдавать было жалко. - Для чего мне твой баран? Я живу как птица. - Такое тяжелое дело - и даром! Нет, ты возьми барана!- Хучу обрадовал отказ Теб-тэнгри, и теперь он сам себе хотел казаться щедрым. Теб-тэнгри повернул голову, снизу вверх посмотрел на Хучу. - Почему бы тебе не отдать мне коня? - Коня?- смешался Хучу. - Ну да, коня. Я изгнал духов зла. Твой сын будет жить. - Но у него не будет коня, если отдам. - Не нужен мне твой конь, глупый ты человек! Понадобится-у таких, как ты, просить не стану. Хучу успокоился. Нарезал мяса, опустил в котел, присел к огню. Предвкушение сытного ужина, скорое выздоровление сына сделали его благодушным, ему хотелось говорить о чем-то большом и значительном. - Каких духов больше, злых или добрых?- спросил он. - А каких людей больше? Над этим он никогда не задумывался. - Не знаю. - Злых не так уж много. Но один злой человек может испортить жизнь сотне, тысяче хороших людей,- сказал Теб-тэнгри. Хучу подумал о Таргутай-Кирилтухе. Этот, если захочет, любого сделает несчастным. - Верно!- Хучу вздохнул.- Ох, как верно говоришь, Теб-тэнгри. А как уберечь себя от злого человека? - И злой дух, и злой человек признают одно - силу. Добычей коршуна становятся утята, а не синеперые селезни. Ужинали в юрте. Теб-тэнгри ел мало. Хучу не понимал, как можно довольствоваться одним небольшим куском, когда мяса целый котел. Сам он ел не торопясь, чисто обгладывая кости, высасывая из них нежный мозг. С передышками, с разговорами он мог бы есть до полуночи. Однако ужин был неожиданно прерван. К юрте подскакали три всадника. Не слезая с коней, они потребовали, чтобы Хучу вышел к ним. Он остановился за порогом. - Если добрые люди, заходите. Мой котел до краев наполнен мясом. Они даже не поблагодарили за приглашение. - Ты чей пастух? - Я пасу овец вдовы Есугей-багатура. - Утром снимайся и кочуй вниз по Онону. Ты теперь пастух Таргутай-Кирилтуха. - А овцы? - Вот безголовый! Все, что раньше принадлежало Есугею, мы забираем и возвращаем тем нойонам, которые давали ему воинов и коней. - Да, но овец ему не давали,- сказал Хучу.- Он их пригнал из татарских нутугов. - Поговори еще!- прикрикнул на Хучу один всадник. - Дай ему!- посоветовал второй. Третий молча хлестнул плетью по спине. Удар был не сильный, но чтобы не получить еще одного, Хучу охнул и застонал. Из юрты выскочил Теб-тэнгри, негромко сказал: - Прочь отсюда, вонючие росомахи! Тот, что ударил Хучу, снова поднял плеть, но один из его товарищей отвел руку, предостерег: - Это шаман! - Вы чьи люди?- спросил Теб-тэнгри. - Таргутай-Кирилтуха. Мы выполняем его повеление. - Уезжайте. Всадники поехали. Один из них обернулся: - Мы завтра вернемся. Запомни, пастух, утром ты должен быть готов. За ослушание будешь бит! Теб-тэнгри сразу же заседлал своего коня. - Ты в курень?- спросил Хучу.- Я тоже поеду. Глубокой ночью они прискакали в курень и разбудили Оэлун. Все, что рассказали, она приняла как будто спокойно, не испугалась, даже не удивилась. - Позови отца и деда,- попросила она Теб-тэнгри.- А ты, Хучу, иди по юртам, подыми всех мужчин. Потом заседлай свежую лошадь и скачи по ближайшим айлам. К утру все мужчины должны быть здесь. Остаток ночи Хучу мотался по степи. В курень он. вернулся уже на восходе солнца. Возле юрты Оэлун толпились люди. Всем желающим выдавали оружие. Получил меч, копье, лук и Хучу. Люди тревожно переговаривались, гадали, что будет. Из юрты вышли Мунлик, Чарха-Эбуген, Оэлун. Все сели на коней. Оэлун оглядела разом притихших людей. - Нукеры, воины и пастухи Есугея,- негромко сказала она,- вы храбро сражались против наших врагов. Теперь Есугея нет, и кому-то кажется, что мы беззащитны, что нас можно обижать, а достояние детей Есугея бессовестно расхищать. Мы не будем безропотны, не уподобимся стаду испуганных овец. Я сама буду сражаться рядом с вами...- Она повернулась к тугу-древку с тремя хвостами яков, поднятому Мунликом.- Знамя Есугея, ни разу не выпавшее из его рук, поможет нам отогнать бесчестных грабителей. Из юрты с чашей в руке вышел Теб-тэнгри. Шепча молитву, он окропил туг. И сразу же поскакали. От бессонной ночи, усталости и утреннего холодка по спине Хучу пробегали мурашки, но, если бы сейчас его отправили в теплую постель, он ни за что бы не пошел. Он снова был воином, тяжелый меч оттягивал его пояс, внушая чувство собственной значимости. Пробившись ближе к госпоже, он любовался ею и гордился так, словно она была его сестрой. Ее маленькие руки крепко сжимали поводья, на поясе висела короткая кривая сабля, вдовья шапочка была низко надвинута на лоб. Она была бы похожа на юного воина, если бы не горестные морщинки у рта, старившие ее лицо. Около полудня вдали заметили пыль. Оэлун подстегнула коня. Вскоре стало видно, что по степи движутся стада и табуны, за ними на повозках и пешком, ведя вьючных лошадей в поводу, плетутся семьи пастухов, подгоняя их, по степи носятся вооруженные всадники. У Хучу заныло сердце. Где-то здесь, наверное, и его Булган с больным Тайчу-Кури, с ветхой юртой, с восемью собственными овцами. Заметив опасность, всадники быстро стянулись в одно место, построились. Оэлун остановила своих людей, отправив на переговоры Чарха-Эбугена. Переговоры длились недолго. Старик возвратился, клонясь к шее лошади. Его правая рука была прижата к груди, из-под пальцев ползла кровь. - Они ударили меня копьем... Это все, что мог сказать старик. Обеспамятев, повалился из седла, его подхватили на руки, и ропот возмущения пробежал по толпе. Оэлун выдернула кривую саблю, подняла над головой. - Да будет проклят тот, кто поднял руку на братьев своих! - Рубить их надо!- крикнул Хучу, не узнавая своего голоса. Подстегивая себя яростными воплями и проклятиями, все бросились вперед. Нукеры Таргутай-Кирилтуха почти сразу же повернули коней и начали отступать, на ходу отстреливаясь из луков. Хучу все время держался возле Оэлун, готовый в любое мгновение защитить ее. Вдруг стрела с хрустом вонзилась в грудь, и земля, пестрая от трав и цветов, прянула на него. Он хотел сразу же вскочить, но не мог даже повернуть головы. Прямо перед лицом увидел цветок мака, вдавленный копытом в землю. И это было последнее, что увидел Хучу. IV Ценою жизни Чарха Эбугена и четырех воинов Оэлун удалось возвратить своих людей, табуны и стада. Но ни она сама, ни ее люди не радовались. Победа в одной схватке значила мало, а о том, чтобы сломить Таргутай-Кирилтуха, принудить его отказаться от злого умысла, нечего было и думать: слишком уж не равны силы. Таргутай-Кирилтух не пошел на курень Оэлун, как все того ожидали, не стал унижать себя войной с женщиной. Он поступил иначе. Его люди рыскали всюду, подстерегали в степи стада и угоняли вниз по Онону, а пастухов, если они пытались сопротивляться, безжалостно убивали. Никто не знал, подымаясь утром, доживет ли до вечера. К Оэлун пришли старики и стали просить ее поехать к Таргутай-Кирилтуху, поклониться ему, отдать владение на его волю. - Нет,- сказала она,- этому не бывать. Если даже меня привезут к нему связанной по рукам и ногам, я не стану перед ним на колени. Старики ушли. После них появился Мунлик. Все это тревожное время сын покойного Чарха-Эбугена был для нее главной опорой. С ним она советовалась, он правил улусом. В этот раз, едва переступив порог, Мунлик виновато потупился. - Я должен откочевать, Оэлун, Не откочую - убьют. А у меня дети. Семь человек. - У меня не дети - щенята?!- вспыхнула она. Мунлик еще ниже опустил голову. - Я не предатель, Оэлун. У меня был Алтан. Его послал Таргутай-Кирилтух. - Это какой Алтан? - Сын Хутулы, двоюродной брат Есугей-багатура. - Все наши родичи оказались там! А чего же говорить о тебе! - Он мне сказал, Оэлун, что Таргутай-Кирилтух не утихомирится, пока у тебя есть хотя бы десять человек. Я готов умереть вот здесь, у порога твоей юрты. Но что это даст? Будет лучше для всех нас, если останусь в живых. Разумом она понимала, что Мунлик прав: колотить кулаком по скале - отшибить руку. Но остаться одной с малыми ограбленными детьми, беззащитными, как новорожденные телята .. С этим не мирилась ее душа. Сказала глухо, с враждой в голосе: - Поезжай. И другим передай, я никого не держу. Мунлик опустил голову, медленно пошел, у порога остановился. - Все отъедут,- как жить будешь? - Проживу. Стану волчицей, рыскающей по степям, совой, летающей по ночам, но поставлю на ноги своих детей, а уж они взыщут с Таргутай-Кирилтуха! Кровью заплатит за слезы сирот. После того, как откочевал Мунлик, ушли один за другим и остальные нукеры Есугея. С Оэлун осталось несколько одиноких женщин Но даже их забрали люди Таргутай-Кирилтуха. Они обшарили юрту Оэлун, утащив все сколько-нибудь ценное, собрали весь скот, до единой головы, и, посмеиваясь, тронулись вниз по Онону. Ей оставили хромую кобылицу с маленьким жеребенком и старую, облезлую корову - не из сострадания, потехи ради. На месте еще недавно шумного куреня осталась одинокая юрта из белого войлока, повозка со сломанным колесом - это было все ее богатство. Хоахчин плакала, пряча лицо в ладонях, приговаривала: - Ой-е... Какие худые люди! Зачем таких худых людей небо терпит! Старшие сыновья, Тэмуджин, Джучи-Хасар и Бэлгутэй, сидели, испуганно прижимаясь друг к другу, как бескрылые птенцы, заметившие в небе ястреба. Только младшие, Хачиун и Тэмугэ-отчигин, еще ничего не поймали, беспечно бегали там, где еще недавно стояли юрты, а сейчас видны были круги белой, проросшей под войлоком травы, подбирали всякую ненужную мелочь, весело болтали, довольные находками. От тоски, обиды, отчаяния ей хотелось упасть прямо тут же и биться головой об истоптанную копытами землю Еще никогда ей не было так тяжело, одиноко. Она вспомнила свою тоску и беспомощность после того, как ее захватил Есугей. Разве она может сравниться с тем, что- есть сейчас? Тогда могла умереть, а сейчас и умереть нельзя - на руках дети. - Мама, почему они так?- спросил Тэмуджин.- Что плохого мы сделали? - Ничего плохого я не сделала никому. А вы слишком малы, чтобы навредить кому-то - А наш отец?- требовательно допытывался Тэмуджин. - Ему многие завидовали. Зависть рождает зло. А зло часто вымешают на том, кто подвернется под руку. Тэмуджин больше ни о чем не спрашивал, молчал, напряженно думая. Джучи-Хасар посмотрел на хромую кобылицу, чесавшую бок о повозку, губы его дрогнули. - На чем теперь ездить будем? - Ездить нам некуда,- вздохнула она. Окинула взглядом степь: ни человека, ни птицы, ни зверя. - А кто по утрам будет молоко приносить?- всполошился вдруг Бэлгутэй, большой любитель хорошо поесть. Каждый из них озабочен чем-то своим, а все вместе - ее одна большая забота. Как жить? Чем кормить детей? Уже завтра им нечего есть. А придет зима с лютым холодом?.. Утром она поднялась чуть свет. Хоахчин уже не спала. Сидела у потухшего очага, подперев голову руками. - Умирать будем, фуджин. Все умирать будем. - Не смей так говорить! Она сказала это слишком громко Тэмуджин поднял голову. Разбудила. А может быть, ему тоже не спится . - Подымайся, сынок И разбуди Хасара. - А что? - Пойдем искать пропитание. Мы теперь будем, как серые мыши, питаться травой. Вчетвером вышли в степь. Джучи-Хасар тер спросонок глаза, плохо понимая, куда и зачем надо идти. Тэмуджин что-то сердито ему говорил. Хоахчин шла с большим лукошком, сплетенным из лыка. Оэлун несла мешок. Спустились к берегу Онона. Здесь были низинные луга с высокой травой. Роса еще не обсохла, и все они сразу же вымокли по пояс Среди травы Оэлун нашла высокие стебли с мелкими темно-пурпурными головками цветов. - Это судун. Его корни можно есть.- Вытряхнула из мешка ножи и старый, наполовину обломанный меч.- Будем копать. У судуна было толстое, неглубоко залегающее корневище. Выдрав его из земли, Оэлун отряхнула и кинула в лукошко. - Надо было взять копье. Им копать лучше,- сказал Тэмуджин. - В следующий раз возьмем копье. Это ты правильно придумал. Да и то - мужчина. Похвалу Тэмуджин принял как должное. Он отломил от корневища кусочек, вытер о мокрую траву, разжевал и скосоротился. Но ничего не сказал. Он и впрямь молодец. Все разбрелись по лугу. Земля была сырой, легко поддавалась, корней накопали много Их промыли в воде Онона и пошли к юрте. Из корней приготовили варево с терпким, вяжущим вкусом. Хачиун н Тэмугэ-отчигин, пока варево булькало на огне, заглядывали в котел, втягивали ноздрями запах, но, когда пришло время есть, оба, хлебнув раз-другой, захныкали. - Перестаньте!- прикрикнула на них Оэлун.- Ничего другого у нас нет и не будет. Ешьте и помните, кого надо благодарить за это. - Мы отблагодарим, мама!- пообещал Тэмуджин.- А вы все, мои младшие братья, помните: кто захнычет - получит по шее. Ешьте что есть. Потом мы накопаем сладких корней. Таких же сладких, как мед земляной пчелы. Я знаю, где они растут. - А еще мы накопаем много луковиц сараны,- сказала Оэлун.- И корней кичигине. Насобираем луку, грибов и ягод. Будем работать, не умрем с голоду. С этого времени изо дня в день, в жару и дождь, Оэлун с тремя старшими сыновьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать лук, собирать грибы, ягоды черемухи. А Хоахчин все это промывала, резала, сушила, толкла и складывала про запас. Они спешили заготовить питание на зиму. Хоахчин понемногу научилась готовить из корней, грибов и лука если не вкусную, то вполне съедобную и питательную пищу. Она взбодрилась, повеселела и уже не заикалась о том, что все они умрут. Даже жалела, что когда-то отправила на родину своего братишку Хо. - Большой стал теперь. Помогал бы. А там живет, не знаю, как. И Оэлун уверилась, что теперь-то они выживут. Только бы подросли ребята, только бы встали на ноги. Зима была трудной. Бураны катились по степи, поднимая снег, гудели над одинокой юртой, словно безобразные духи-страшилища - кулчин. Дети от постоянного недоедания стали худенькими, вялыми, они почти не играли, кутаясь в шубы, молча жались к очагу. Тэмуджин за зиму сильно вытянулся, стал долговяз, нескладен, его серые глаза на худом лице казались совсем прозрачными, в них все время таилась тревожная тоска. Оэлун решилась на крайнюю меру - зарезала кобылицу. А немного спустя волки днем, на глазах у всех, растерзали корову. Всей оравой бросились на них, отбили мясо. О еде до лета можно было не беспокоиться, зато не осталось никаких надежд сняться с этого проклятого места. Жеребенка днем и ночью держали на привязи возле дверей юрты. Волки часто подходили к самому жилью, разноголосо выли, и в темноте поблескивали огоньки голодных глаз. Жеребенок обреченно ржал, бил копытцем мерзлую землю. Тэмуджин выскакивал из юрты, колотил обломком меча по пустому котлу; волки нехотя уходили и почти тут же возвращались назад. И однажды, отбросив котел, он с обломком меча кинулся в темноту. Оэлун побежала следом, спотыкаясь о сугробы,- догнала, схватила за руку. Сын весь дрожал. - Ты с ума сошел! - Не могу больше! Ненавижу! - Успокойся. Скоро весна. По теплу как-нибудь переберемся к людям. - Люди? Нет людей! Есть только мы и волки, готовые сожрать нас. Больше полугода они не видели ни одного человека. Порой и самой Оэлун начинало казаться, что в степи, занесенной снегом, в самом деле нет никого, только хищные звери носятся по ней в поисках добычи. С наступлением теплых дней волки ушли. Днем жеребенка отпускали пастись. Он щипал на проталинах сухую прошлогоднюю траву, за ним неотступно следовал Джучи-Хасар. В один из таких теплых дней, когда ноздреватые сугробы, наметенные в логотинах и за кустами харганы, подтаивали и с шуршанием оседали, Хасар прибежал с пастбища, закричал: - К нам кто-то едет!- От радости он подпрыгивал, и с мокрых гутулы летели ошметки грязи. Все высыпали из юрты. К ним трусцой подъехал Мунлик, за хвостом его коня тянулись на поводу четыре лошади. Взглядом пересчитав ребят, Мунлик с облегчением сказал: - Все живы-здоровы! Хвала твоим духам-хранителям, Оэлун! Я не мог приехать раньше. Люди Таргутай-Кирилтуха не спускали с меня глаз. Эти кони - ваши. Увел из табунов нойона. - Украл?- спросил Тэмуджин. - Пусть будет так,- согласился Мунлик. - Я должен ездить на ворованном коне? Я - сын Есугея?- Тэмуджин насупился. А Хасар и Бэлгутэй отвязали лошадей, повели в степь. Оэлун смутилась от неуместной горделивости сына, стала торопливо приглашать Мунлика в юрту. Там у очага уже хлопотала Хоахчин. - Вы кочуйте к подножию горы Бурхан-Халдун,- сказал Мунлик за обедом.- Там редко кто бывает, место безопасное. - Опять будем одни?- спросил Тэмуджин. - Я постараюсь кочевать поблизости. Выделю вам из своего стада немного скота. Будете сыты. Сейчас Таргутай-Кирилтуху не до вас. У него была стычка с Тогорилом. Сача-беки и Алтан от него отделились. - Это хорошо,- обрадовалась Оэлун. - Не знаю,- задумчиво сказал Мунлик.- Что хорошо, что плохо, не сразу и поймешь. Нойоны ссорятся, а плакать приходится нам, простым людям. Нет власти, нет порядка, нет и спокойной жизни. А лошадей, Тэмуджин, я не украл. Я только взял часть того, что по праву принадлежит вам. Мунлика, видимо, задели слова Тэмуджина, и Оэлун сказала сыну: - Слушай, что говорят,старшие. А то-украл. - А не так?- заупрямился Тэмуджин.- Надо заставить Таргутай-Кирилтуха вернуть все - это будет другое дело. Мунлик усмехнулся. - Какой умница! Вот и заставь! Ты - сын Есугея! - Да, я сын Есугея. И я его заставлю. - Ты, я вижу, бойкий парень. Но тебе еще рано помышлять о таких делах. И одной бойкости для этого мало, Тэмуджин. Знаешь, почему твоего отца уважали, в чем была его сила? - Мой отец был багатуром. - Не только поэтому. Он делал то, что нужно всем,- мечом добывал спокойствие. - Я буду делать то же, что делал мой отец. - Пусть небо покровительствует тебе! А пока давай-ка подумаем, как лучше добывать пропитание. Из седельных сум Мунлик достал сеть, железные рыболовные крючки и лесу, сплетенную из конского волоса. - Это тебе, Тэмуджин. Будешь ловить рыбу. V Над Чжунду - серединной столицей - вставало солнце. Вспыхнула поливная черепица двухъярусных, с приподнятыми углами крыш императорских дворцов и многоярусных ажурных пагод, засияли золоченые купола, серебряные переплеты окон. Розоватый туман поднимался над пышными парками с озерами, водопадами, созданными руками умелых садоводов. На городской стене ударили барабаны, и под своды надвратной башни в город повалил люд предместий, чиновники из округов и провинций Цзиньской империи. Крестьяне на осликах, мулах, быках, а зачастую и на своем горбу спешили доставить на базары столицы свежие фрукты, овощи, муку, бобовое масло. В улочках, стиснутых глинобитными и кирпичными стенами, ноги людей, копыта животных подняли густую желтоватую пыль. В этой толпе, сгибаясь под тяжестью корзины с глиняными горшками, чашками, плошками, шел Хо. Матерчатые туфли на войлочной подошве, одетые на босу ногу, посерели от пыли. Пыль забилась в нос, он чихнул, поправил корзину, больно режущую лопатки, прибавил шагу. Вскоре кирпичные ограды расступились, и он оказался на широкой базарной площади, вокруг нее теснились лавчонки городских торговцев, харчевни, мастерские ремесленников. Хо нашел свободное место возле лавки, разложил на землю свои горшки и плошки, сел на перевернутую корзину. Торговец высунулся из лавки, насмешливо взглянул на его товар, стал выставлять на прилавок фарфоровые вазы и чаши. Хо подумал, что зря, кажется, выбрал себе такого соседа,- слишком невзрачно, убого выглядит его посуда рядом с фарфором - молочно-белым, просвечивающим насквозь, темно-красным, как кровь, малиново-синим, в переливчатых пятнах, напоминающих отсветы пламени печей обжига. Его товар, конечно, не идет ни в какое сравнение с этим великолепием. Но он кормит и одевает его. Когда вернулся домой, отца уж не было в живых. Глинобитная фанза в предместье столицы - его родной дом - стояла заколоченной, бумага на окнах порвалась и висела клочьями. В первой половине возле печки в куче мусора шуршали мыши, во второй, почти полностью занятой каном - лежанкой, серел толстый слой пыли, весь в крестиках воробьиных следов. Над киотом с пожелтевшими таблицами предков ласточка слепила гнездо. Из гончарных принадлежностей отца ничего не сохранилось, печь обвалилась. Что делать? Как жить? Соседи советовали ему пойти в богатый дом прислугой. Но он не хотел так просто забросить дело своего отца. Продав монгольского коня, он купил необходимые принадлежности, исправил гончарную печь, привел в порядок фанзу. Перед тем как начать самостоятельное деле, заказал таблицу с именем, обозначениями дней рождения и смерти отца, поставил ее в киот. Душа покойного отныне будет в таблице, ей он будет давать жертвенное вино, лучшие угощения. Непочтительность к духам предков грозит бедами и лишениями. Работал Хо до изнеможения. Денег, вырученных за нехитрый товар, хватало и на пищу, и на одежду, но он думал не только о пропитании. Ему казалось, что, если скопить побольше денег и с ходовым товаром поехать в степь, можно очень хорошо заработать. Туда он повезет железную, медную утварь, шелковую и хлопчатобумажную ткань, оттуда привезет шерсть, кожи, пригонит коней. С ним возвратится и Хоахчин. Солнце поднималось все выше. Торговля у Хо шла вяло. Как он и думал, ослепительное сияние фарфора затмило скромный блеск глазури на его горшках. Но фарфор покупали не многие. Больше просто глазели. К любопытным присоединились три человека с темными от загара лицами, с косичками на висках. Хо встрепенулся: монголы! Они постукивали крепкими ногтями по кромкам фарфоровых чаш, прислушивались к нежному звону. Один из них, тучный, седой, спросил, сколько нужно денег за одну чашу. Торговец, не зная чужого языка, сладко улыбался,твердил: - Такого фарфора нигде не найдешь! Только у меня! - Он спрашивает, сколько стоит чаша,- сказал Хо. - Ты знаешь язык варваров?- обрадовался торговец - Помоги мне, и я не обижу тебя. Хо начал переводить. Но, услышав родную речь, степняки потеряли интерес к фарфору, подошли к Хо, стали расспрашивать, кто он, не кочевник ли. Когда он сказал, что был в плену у тайчиутов, и назвал имя Есугея, они переглянулись. - А вы откуда?- спросил Хо. - Мы из татарских племен.- Старший носком гутула пошевелил горшок.-А твоего Есугея давно нет в живых. - Почему? Убит? - Нет, не убит. Он совершил на земле так много подвигов, что небо взяло его к себе.- Старший чуть улыбнулся, двое других засмеялись. Они ушли. Торговец фарфором высунулся из лавки, погрозил ему кулаком. - Ты отговорил их от покупки! Убирайся отсюда, оборванец! У Хо не было желания спорить с торговцем. Внезапная встреча взбудоражила его. Он вспомнил запах полыни, топот коней, бегущих к водопою, высокое небо над степью, голос любимой сестры, крик своевольного Тэмуджина, не хотевшего отпускать его от себя. Зачем он уехал? - Вставай!- Грубый окрик заставил его поднять голову. Перед ним стояли два стражника с короткими копьями. Третий, без оружия, но затянутый военным поясом, костистой рукой вцепился в плечо. - Что такое? - Иди с нами. И не шуми. - Это почему же?- Хо ничего не понимал. Стражники подступили к нему, взяли за локти, рывком поставили на ноги. Хо попробовал вывернуться - под ногами захрустели чаши и плошки. Человек в военном поясе больно сунул костлявым кулаком в бок. Покупатели и торговцы испуганно расступились перед стражей, с любопытством и сочувствием рассматривали Хо. Его провели в центр города. У высокой кирпичной ограды с узкими воротами, расписанными лаком, остановились. Человек в военном поясе исчез за воротами. Вскоре он вернулся, пропустил Хо вперед. За оградой был просторный двор. В глубине двора стояло здание с резным крыльцом и расписными лакированными колоннами. Но Хо повели не к крыльцу, а через боковую калитку в сад. По дорожке, выложенной цветной галькой, прошли к открытой беседке. В ней за низеньким столиком на ковре сидели два молодых человека, перед ними стояли чаши с чаем и ваза с фигурным печеньем. Один, пухлолицый, с короткими жирными пальцами, был одет в халат, расшитый фиолетовыми драконами, и сапоги с золотыми узорами на голенищах, второй, одетый попроще, был худощав, широкие брови срослись на переносье. Человек в военном поясе злобно просипел в затылок Хо: - Кланяйся, негодник! Хо опустился на колени. Сквозь тонкие штаны галька дорожки больно вдавливалась в тело, он тихонько ерзал, стараясь найти более удобное положение для ног. - Ты кто?- Широкобровый наклонился, всматриваясь в лицо Хо.- Почему к тебе подошли кочевники? Чего они хотели? Ты встречался с ними раньше? Откуда знаешь чужой язык? Запинаясь от робости, Хо начал рассказывать, как он попал в степи, как возвратился. - Ты все врешь!- Пухлолицый дернул ногой - золотые узоры, попав в луч солнечного света, ослепительно блеснули,- повернулся к широкобровому:- Хушаху, это шпион, засланный грязными варварами. Хушаху почтительно наклонил голову. - Князь Юнь-цзы, нам очень легко узнать, говорит он правду или лжет. По записям мы установили, какие люди были в посольстве, вырезанном монголами. - О чем ты говорил с чужеземцами?- спросил князь. Холодея от страха, но понимая, что от его точности сейчас, возможно, зависит, быть ли живу, Хо передал весь разговор, стараясь не пропустить ни слова. - По-моему, он говорит правду,- сказал Хушаху.- Татары и тайчиуты - извечные враги. А он жил у тайчиутов. Уведите его и закройте под замок. - За что же? Я ни в чем не виноват! Хушаху нетерпеливо махнул рукой. Стражники снова подхватили Хо под руки, повели по дорожкам сада. Прошли через задний двор, миновали конюшни и оказались в тесном дворике. Человек в военном поясе открыл дверь, и Хо оказался в каменном помещении с земляным полом. Звякнул замок, и все стихло. Тусклый свет едва сочился в узкую щель под потолком. В помещении был прогорклый, застойный воздух. Хо присел на корточки в углу, облизал сухие губы. Злой дух принес этих татар! Пропали горшки - труд многих дней. И еще не известно, останется ли целой его голова. Весь день его никто не тревожил. Не дали ни пить, ни есть. Полоска света под потолком медленно угасала. Хо свернулся калачиком, задремал. Внезапно дверь открылась. Его повели по темным задним дворам, потом по узким переходам. Наконец оказались в большой комнате, ярко освещенной свечами. Свет дробился на лаковых шкафах и столиках, на огромных фарфоровых вазах. В комнате был один Хушаху. Он сделал знак страже выйти. Хо стоял у дверей, смотрел на грязные штаны, на потрепанные туфли-страшно было ступить даже шаг по узорчатому полу. - Ты не лгал,- сказал Хушаху. - Я могу идти?- Хо вскинул голову. - Нет, ты мне нужен. Хушаху провел Хо в тесную каморку, приложил палец к губам, знаками показал, чтобы слушал, и вышел. Половину пола каморки занимала кружевная решетка. Хо прижался лицом к металлу решетки и увидел внизу высокую комнату. В ней ужинали те самые монголы. Седой рвал руками мягкие пампушки, неторопливо жевал, запивая чаем. - От их пищи я все время чувствую себя голодным. Едят траву, пьют траву - тьфу! - Попросил бы у князя мяса,-сказал его товарищ с сухим, сморщенным лицом.- Уж он-то, я думаю, не ест траву - видел, какой жирный? - Ну его, князя... Все они тут жадные. Кругом шелка, золото, а все мало. С какой стати мы им платим дань? - Ты потише,- предостерег его третий, мрачный чернобородый багатур. - А что, я это могу сказать и самому князю Юнь-цзы! - И умрешь на деревянном осле,- угрюмо предрек чернобородый.- Как хан тайчиутов Амбахай. Напрасно его тогда выдали. - Ну нет, не напрасно!- возразил сморщенный.- Тайчиутов надо истреблять! - У нас один язык, одни обычаи. Мы истребляем их, они - нас. Выгадывает сын неба '.- Седой взял со столика последнюю пампушку, положил перед собой.- Видали, как разговаривал с нами князь? Так говорят со своими рабами. [' С ы н н е б а - титул китайского императора.] - Надо пробиться к императору и пожаловаться.- Сморщенный допил чай, перевернул чашку.- Император велик и милостив. - Нашел кому жаловаться! Князь Юнь-цзы только разевает рот, его языком ворочает император.- Чернобородый поднялся. Хо лежал на полу, сплющив нос о железную решетку. Когда татары ушли спать, его снова провели к Хушаху. Начав пересказывать разговор, Хо заколебался: нужно ли все передавать точно, не принесет ли он несчастье тем людям? Но Хушаху, чуть пошевеливая широкими сросшимися бровями, смотрел ему в лицо и, казалось, ждал, когда он собьется или солжет. И Хо рассказал все, как было. Из-за перегородки, расписанной цветами, вышел старик в одежде чиновника. - Он ничего не упустил?- спросил Хушаху у старика. - Нет. Он все хорошо понял и запомнил. - Что ж...- Хушаху прошелся, искоса оценивающим взглядом ощупывая Хо.- Ты будешь служить у меня. VI Почесывая оплывшие бока, Таргутай-Кирилтух пытался припомнить сон. Худой был сон. Вот времена настали, ничего хорошего не осталось, сны и те снятся только худые. Всю ночь что-то холодное и скользкое, но не змея и не рыба, обвивало шею, шлепало мокрым хвостом по голой спине, шептало какие-то слова. Что за слова это были? Вспомнить бы два-три, остальное разгадает шаман. За дверным пологом громко разговаривали и смеялись нукеры. Этот смех мешал думать, злил Таргутай-Кирилтуха. Ржут, бездельники, дармоеды беззаботные, и ни почтения, ни уважения. - Эй,вы! В юрту вошел Аучу-багатур. Все еще посмеиваясь, он остановился у порога. Широкоплечий, с низким, покатым лбом, обезображенным малиновым шрамом, Аучу-багатур был храбрым, преданным, но не очень-то умным нойоном. - Что за веселье?- Таргутай-Кирилтух засопел, раздувая ноздри приплюснутого носа.- Только бы пили, жрали и хохотали! Где шаман Теб-тэнгри? Я его должен ждать? - Он в курене. Ему сказано. Скоро придет.- Аучу-багатур отвечал отрывисто, с обидой в голосе. - Новости?- пренебрегая его обидчивостью, резко спросил Таргутай-Кирилтух. - Вчера меркиты отогнали табун. - Мой табун? - Твой. Табун мы отбили. А меркиты ушли. Таргутай-Кирилтух молча сопел, думал. Новости теперь, как и сны, тоже только худые. Эта новость очень недобрая. До сих пор ему удавалось ладить с меркитами и татарами. Не они - анда Есугея хан кэрэитов Тогорил был главным и самым опасным врагом. Неужели придется враждовать и с меркитами? Может быть, они сговорились? Не должны бы. Скорей всего это была просто шайка удальцов... - Кто сказал, что это были меркиты? - Табунщик Тайчу-Кури. Сын Хучу, воина Есугея. Того, что был убит, когда... - Двадцать палок по голому заду табунщика! Чтобы смотрел лучше и не путал ворон с ястребами. Еще есть новости? Где Сача-беки и Алтан? - Они теперь кочуют отдельно от всех. К ним часто наезжает Хучар, сын Некун-тайджи, племянник Есугея... - Что ты сегодня без конца тычешь меня именем Есугея? Как будто я не знаю, чей племянник Хучар! Смотри за ними крепче. Но не задирай. А что Даритай-отчигин? - Этот смирно сидит в своем курене. А вот...- Аучу замялся. - Говори!- приказал Таргутай-Кирилтух: пусть все неприятности выложит разом. - Оэлун и дети Есугея понемногу оправляются. У них уже есть и лошади, и овцы, другой скот, - Где взяли? - Этого я не знаю. Слышал я, старший из детей, Тэмуджин, без почтения произносит твое имя. Да что там почтение! Грабителем называет, мстить, говорят, собирается. Может быть, и ему дать палок? Пусть лучше чешет спину, чем чесать языком!- Аучу-багатур, довольный своей шуткой, коротко хохотнул и умолк под взглядом нойона. Таргутай-Кирилтух снова сердито засопел. Будь Аучу-багатур чуточку умнее, не смеялся бы. Уже не однажды доносили: во многих куренях его, Таргутай-Кирилтуха, осмеливаются осуждать за жестокое обращение с семьей Есугея. А теперь и Тэмуджин, щенок малоумный, подает свой голос. Его угрозы - безвредное тявканье. Но в грозу и малый ручей может превратиться в большую реку. При неудаче, шаткости найдется немало пособников. Нойоны стали уклончивы, не тверды в своем слове. При жизни Есугея Сача-беки и Алтан хорошими друзьями были, а теперь - завистники. Сами по себе кочуют... В юрту, не спросив позволения, вошел Теб-тэнгри. Не кланяясь, прошел вперед, сел на войлок, скрестил ноги в потрепанных