Почему вы здесь в такую раннюю пору? - Тайчиуты... - Где? - Ночью они напали на мой курень,- сказал Сача-беки.- Я их отбил. Тогда они кинулись на курень Алтана. - Где они сейчас? - Куда-то ушли. Но они вернутся... - Идемте в юрту. Боорчу, Джэлмэ, как вы смели задерживать Моих родичей! Быстро поднимите людей, пусть разбирают юрты, запрягают волов. Будем уходить к хану Тогорилу. Не медлите! Нойоны понуро побрели за ним в юрту. - Ты в самом деле покидаешь нас, Тэмуджин?- спросил Сача-беки.- Нам говорил твой дядя, но мы не поверили. - На вас я больше не надеюсь. Ну что это такое, Сача-беки! Ты отогнал врагов от своего куреня и лег спать. Почему не преследовал? Почему позволил напасть на курень Алтана? - Прежде чем преследовать, надо знать, сколько перед тобой врагов. А попробуй разберись, если ночь! - Ночь, темнота не оправдание. Каждый заботиться только о своем курене и никто - обо всех. За стенами юрты встревоженно шумел курень. Дробно стучали копыта коней, плакали дети, вздорили женщины, кричали мужчины. Нойоны беспокойно прислушивались к этим звукам. Прибежала Борте с Джучи на руках, испуганно спросила: - Почему мы уходим отсюда? - Борте, мне не до тебя. Иди собирайся и ни о чем не спрашивай. - О небо, придет ли покой на эту землю?! Алтан снял с головы железный шлем. - Тэмуджин, мы должны держаться вместе. - Я всегда говорил то же самое. А еще раньше так же говорил мой отец. Вы не хотели слушать его. Вы не слушаете меня. Вы думаете, я рвусь в ханы. Но это совсем не так. Становись ханом ты, Алтан, и я буду ходить у твоего стремени. Ты немало прожил, ты много видел, и ты сумеешь защитить всех нас, прославить род Хабул-хана. - Тэмуджин, тело мое стало слишком грузным, чтобы мчаться на врагов впереди молодых воинов. - Тогда ты, Сача-беки, возьми поводья в свои руки. Всем ведомы твоя отвага, сила и крепость твоей руки. Стань ханом, принеси покой народу, и я буду простым стражем у твоих дверей. Сача-беки горделиво расправил плечи, но тут же опустил их, нахмурился. - Я могу скакать на коне и рубить мечом. Однако хан должен заниматься не только этим. Примирять спорящих, осаживать торопливых, подгонять ленивых я не смогу. Какой же в таком случае из меня хан? - А ты, Хучар, что скажешь? Неужели откажешься и ты? Прими на себя высокую заботу, и я буду твоей стрелой - куда пошлешь, туда и полечу... Хучар угрюмо покусывал ногти. - Зачем нам разводить эти разговоры? Я, как и наш дядя, считаю, что только ты можешь оборонить нас от недругов. Тебе и быть ханом. Вот мое слово. - Для меня, как и для вас, ханская шапка не радость. Время грозное. Еще мудрый кузнец Джарчиудай говорил мне, что он видит, как в степи рождается буря. А кому неизвестно, что первыми под натиском ветра падают высокие деревья? - Одинокие деревья падают еще раньше,- сказал Алтан.- Ты не будешь одинок. - Но я молод и слаб. - За тобой хан кэрэитов,- сказал Сача-беки.- Уже одно то, что станешь ханом, остановит тайчиутов. Они хорошо знают, какая участь постигла меркитов. Тэмуджин закрыл глаза, словно прислушиваясь к самому себе. Вот и сбывается то, к чему он шел в последнее время, не давая себе передышки... - Хорошо, родичи. Видит небо, не ради своей выгоды, не из желания прославиться, не из пустого стремления повелевать я приму на себя тяжкое бремя. Скачите в свои курени, разбирайте юрты. Перекочуем в более безопасное место и там совершим обряд возведения в ханы, принятый нашими предками. Вы согласны со мной? - Да, мы согласны. - Ну, не теряйте времени! Пришлите сюда по сотне воинов. Я буду вас охранять во время перекочевки. ...На высоком равнинном берегу Онона, покрытом первой зеленью, в стороне от куреня стояла большая белая юрта. Перед входом, на почтительном расстоянии от нее, полукругом выстроились воины, вооруженные длинными копьями. За ними толпились нукеры, простолюдье, женщины, подростки, дети. В белой юрте начался курилтай. Здесь были все родовитые нойоны: Даритай-отчигин, Алтан, Бури-Бухэ, Сача-беки и его брат Тайчу, Хучар, братья Тэмуджина, люди высокого возраста из разных племен, приставшие в свое время к Тэмуджину. Говорил старый Усун из рода баринцев, - Волос из гривы коня легко разорвет и ребенок... Но если волосы сложить один к одному и свить из них веревку, на ней можно удержать и дикого скакуна, и свирепого быка... Тэмуджин сидел напротив дверей, смотрел на замершую в ожидании толпу. Пышные речи казались излишне длинными. Без них каждому все понятно. Нойоны надменно поглядывают на толпу, всем своим видом давая понять, что они тут главные вершители. Даритай-отчигин даже как будто в росте прибавился, на безбородом лице строгость. Алтан брезгливо выпятил толстые губы, Сача-беки хмуро ломает брови,- возможно, сейчас он жалеет, что так опрометчиво отказался от ханства. Поздно думать об этом, Сача-беки! Усун кончил говорить, поклонился Тэмуджину и пошел из юрты. Все встали, кланялись ему и выходили вслед за Усуном. Поднялся к Тэмуджин. Перед входом в юрту нойоны разостлали большой войлок, стали по его краям. Тэмуджин сел на войлок, скрестив ноги. Усун коснулся рукой его плеча, громко сказал: - Возвысь голову, посмотри на синее небо, узри вечного творца, которого ты - тень. В течение своего правления сообразуй поступки с божественной волей, дабы сделаться выше там, на небе, чем на земле. Если воспротивишься всевышней воле, будешь наказан в этом мире, от всех твоих богатств останется один только войлок, на котором ты сидишь, из всех с тобой идущих - твоя собственная тень. В чистом, безоблачном небе купался жаворонок, ласкал слух песней. Далеко-далеко, курлыча, пролетели журавли. Усун снова тронул пальцами его плечо: - Говори. Он обвел взглядом нойонов. Они возвышались над ним, заслоняя солнце. - Будете ли вы делать то, что прикажу, пойдете ли туда, куда пошлю, принесете ли то, что велю принести? - Да?- не очень дружно ответили нойоны. - Так знайте же: отныне слово мое - ваш щит и меч! Нойоны ухватились за края войлока, подняли его, понесли к толпе. На шее Сача-беки вздулись синие жилы, громко сопел Бури-Бухэ, кровью налилось лицо Алтана, гнул угрюмо голову Хучар, казалось, на их плечи легла непосильная тяжесть; один Даритай-отчигин шагал легко, еле придерживая войлок короткой рукой. - Пусть живет многие годы хан Тэмуджин!- громко крикнул Боорчу. Толпа колыхнулась, как ковыль от ветра, стала на колени. Воины тоже преклонили колени, нагнули копья. Его пронесли вдоль ряда воинов, возвратились к юрте, опустили войлок на землю. Все нойоны стали на колени, трижды коснулись лбами истоптанной травы. Усун поднял голову. - Пусть видит небо и ведают народы, живущие на земле: наш хан - Тэмуджин! Хан Тэмуджин, отныне мы по твоему слову будем бросаться на врага. Добытые в битвах прекрасные девы, расторопные рабы-боголы, статные мерины - твои. На облавной охоте убьем одного зверя - он твой, убьем много - половина тебе. Твое установление отныне никто не смеет порушить. А если случится такое в покойное, мирное время - лишай нас наших рабов, жен и детей, изгоняй из своих владений, если случится такое в дни битв и тревог - руби наши головы! Припадая к твоим ногам, клянемся в верности.- Усун наклонился, коснулся губами его гутула. Нойоны переглянулись. Когда они договаривались, как возводить Тэмуджина в ханы, об этой клятве речи не было. Тэмуджин нетерпеливо дрыгнул ногой. - Вы тоже клянитесь! Они по одному подползли к нему, тыкались губами в гутул. Тэмуджин и видел, и не видел сгорбленные спины нойонов. В голове было тесно от горделиво-радостных мыслей. Он - хан. Он сделал то, чего не успел благородный отец и не сумел заносчивый Таргутай-Кирилтух. Он прошел по пути, уготованному злой волей людей, через страх, горе, унижения. Он мог околеть в зимней степи, сгинуть в лесах Бурхан-Халдуна, утонуть в Ононе, пасть от стрелы нукеров Аучу-багатура. Он был и голоден, и нищ, и беззащитен. Но духи добра уберегли от гибели, помогли найти верных друзей и помощников, собрать под туг отца храбрых воинов. И ныне по соизволению вечного неба он поднялся над всеми. Клянитесь и кланяйтесь, люди! Я - ваш хан. III Зимовал Джамуха в верховьях Онона, всего в полутора-двух днях пути от Тэмуджина. Он много и удачно охотился, радуясь вновь обретенному чувству независимости. Но и на охотничьих пирах в лесной глуши, и в юрте, слушая древние сказания и тоскующие звуки хура, он не забывал о Тэмуджине. Все надеялся, что анда спохватится, приедет к нему. Но зима прошла, и ни сам анда, ни его люди не посетили курень Джамухи. Стало понятно: анда в нем больше не нуждается. Оставаться и дальше в этих местах не было никакого смысла. К тому же недалеко старые враги - найманы - и новые - меркиты, тайчиуты. Эти не простят ему помощи Тэмуджину, пронюхают, что он остался один, будут здесь. Эх, анда, анда, самые лучшие думы разметал, как обгорелые головни... Покочевал на реку Толу, во владения хана кэрэитов. - Ты напрасно оставил Тэмуджина одного,- сказал Тогорил. - Хан-отец, я так давно не видел тебя, что в мое сердце вселилась печаль. Хан разрешил ему поставить курень по соседству. Почти каждый день Джамуха вместе с Уржэнэ и братом Тайчаром обедали в просторном ханском шатре. Хан был с ним ласков, сажал выше многих своих нойонов, называл сыном. Но Джамухе вскоре стало тоскливо под ласковой отеческой рукой. Он был тут гостем. Хан вел дела, не спрашивая его совета. Однажды во время обеда, когда в шатре было полно людей, откуда-то прискакал Нилха-Сангун, соскочил с лошади, быстро прошел к отцу, наклонился, что-то тихо сказал на ухо. - Зови их сюда,- сказал хан.- Нойоны, прибыли вестники от моего сына Тэмуджина. Рябое лицо хана осталось спокойным. Значит, вестники не принесли ничего плохого. Джамуха повернул голову ко входу. В шатер вошли два пожилых нукера, с достоинством поклонились Тогорилу. - Великий хан кэрэитов! Нойоны, багатуры Ононо-Керуленской земли, известные своей отвагой, собрались на курилтай и нарекли своим ханом Тэмуджина. Джамуха вздрогнул. Он ждал чего угодно, только не этого. Еще один хан! Вечное небо, что же это делается! Его анда, еще недавно нищий, как черный раб, объявляет себя властелином земель между Ононом и Керуленом - своих кочевий, кочевий тайчиутов и его, Джамухи, родовых кочевий. Не величайшей ли глупостью было помогать такому человеку, пусть бы лучше он сгинул в безвестности! Но что скажет Тогорил? Поглаживает на груди тяжелый крест, свысока поглядывает на своих нойонов. Можно подумать, это он нарек Тэмуджина ханом. - Я счастлив, вестники радости, что ваши земли стали владением моего сына! Вы возвели в ханы достойного, будьте же покорны ему, не раздергивайте узел единодушия, завязанный вами! Передайте Тэмуджину, сыну моему и вашему повелителю: мое сердце наполнено радостью. Джамуха только сейчас заметил, что в одной руке держит ребро барашка, в другой нож. Бросил ребро в корытце с мясом, толкнул нож в ножны. Чему радуется старый глупец? Хотя что ж, ему выгоднее иметь дело с одним Тэмуджином, чем с десятком нойонов. Но хан Тогорил заблуждается, думая, что Тэмуджин все тот же парень, который просил у него помощи и дарил соболью доху. Не много получит от анды хан Тогорил! Пользуясь тем, что хан и его нойоны все внимание обратили на гостей, Джамуха потихоньку выбрался из шатра и поехал в свой курень. Вдоль берега Толы вилась узкая тропинка. Зеленые кузнечики со стрекотом взлетали из-под копыт лошади, над свежей травой, над белыми, желтыми, красными, голубыми цветами мельтешили легкие бабочки, бормотали быстрые струи Толы, прыгая по круглым, скатанным камням, в зеркала тихих широких плесов смотрелись кудрявые ильмы с прозрачной молодой листвой. Тоска теснила сердце Джамухи. Сейчас он понял, что, отстав от Тэмуджина, допустил непростительную ошибку. Он думал, что Тэмуджин растеряется и не сможет удержать возле себя своих родичей. Тем более что родичи успели хорошо понять, куда клонит его анда. Они кряхтели, пыхтели, плевались, когда Тэмуджин ущемлял их, казалось, скорее голыми, босыми останутся, чем пойдут за ним. Так нет же, пошли, хуже того - безропотно, как старые, заезженные клячи, позволили оседлать себя и посадить в седло Тэмуджина. Непостижимо! Если бы он знал, что эти презренные люди способны на такое, остался бы рядом с андой и нашел более верный способ разрушить его замыслы. Была и еще одна ошибка. За ним от Тэмуджина откочевали Алтан, Сача-беки, Хучар, с андой остались только хитроумный Даритай-отчигин - ожидал, осматривался - и Бури-Бухэ - этот потому, что затаил обиду на Тайчара. Все как будто складывалось хорошо. Но тут завели смуту нукеры. Мол, даже глупые дзерены и те держатся стадом, а мы все чего-то делим и делим, ночи наши тревожны, мы не снимаем доспехов, наши дети растут в страхе, наши жены не знают радости, наши стада не умножаются... Ему надо было помочь родичам анды искоренить недовольство, а он, слушая их жалобы, усмехался про себя: его нукеры будут всегда с ним, ни роптать, ни жаловаться не станут. Мог ли он подумать, что нойоны поддадутся нажиму своих нукеров и, поджав хвосты, побитыми собаками поплетутся к Тэмуджину? Куда подевалась доблесть древних? Где отважные сыны вольных степей? Кобылица, подарок Тэмуджина, подняла голову, навострила уши. На склоне сопки белым облаком стлалось стадо овец. Пастух на низенькой лохматой лошадке, болтая длинными ногами, трусил ему навстречу. Узнав Джамуху, стащил с головы войлочную шапчонку, кланяясь, навалился брюхом на переднюю луку седла. Спутанные волосы на его голове, грубые, как конский хвост, были с густой проседью, вместо левого уха, когда-то начисто срезанного мечом,- дырка с клочком черной шерсти. - О, господин наш, ты совсем один пускаешься в путь. Я думал, какой-то харачу едет. - Почему бы мне не ездить одному? - Тут можно, тут безопасно.- Пастух поехал рядом.- Сейчас пасти стада не работа - отдых. Лежишь на сопке, слушаешь, как сопят сытые овцы, греешь на солнышке старые кости. Не надо вертеть головой во все стороны, подобно птице филину, ожидая, в какой бок тебе копье сунут. Мы теперь всегда будем кочевать с кэрэитами? - Мы будем кочевать там, где я захочу. - Это конечно! Ты - наш природный господин.- Пастух вздохнул.- Но наши старики говорят: печет солнце - ищи тень, поднялся буран - кочуй за гору. - Хан Тогорил - гора? - Высокая гора! - Так я отдам тебя хану Тогорилу. А перед этим, чтобы он не испугался твоей кособокой головы, велю отрубить второе ухо. Джамуха ударил пятками в бока кобылице, поскакал. Пастух остался стоять на тропе, вытирая шапкой лицо. Тоже тишины, покоя захотелось! А разве он, Джамуха, не хочет покоя для себя, для своих людей? Хочет не меньше других, но никогда ни на какой покой не согласится обменять волю, завещанную предками. В курене возле коновязи кружком сидели нукеры, разинув рты, слушали болтовню Хорчи, беспутного хвастуна. Он был дальним родственником Джамухи. Много лет Хорчи терся возле Таргутай-Кирилтуха, но год назад, соблазненный шептунами Тэмуджина, бежал от него вместе с молодыми нукерами. Однако к анде не пристал, служил у Джамухи. После откочевки Хорчи потерялся с конем и оружием. - Ты откуда взялся?- спросил Джамуха, осаживая лошадь. Нукеры резко вскочили на ноги. Хорчи же поднялся медленно, не спеша оправил пояс с кривой саблей, стряхнул с подола халата травинки. Рядом с ним встал здоровенный, неповоротливый Дармала, один из нукеров Тэмуджина,- этот-то зачем тут? - Мы приехали к тебе от Тэмуджина, твоего клятвенного брата. - Вот как!- удивился Джамуха и холодно сказал:- Я вас слушаю. Губы Хорчи растянулись в улыбке. - Джамуха, сидя на коне, ты можешь говорить со своими нукерами. А мы посланцы... <Вот хорек вонючий! Сбежал - и хоть бы что, стоит, грудь выпячивает>. Джамуха спрыгнул с лошади, быстро прошел в юрту, со злостью бросил к порогу плеть, сел на войлок. Хорчи и Дармала вошли следом. - Садитесь, посланцы. Один по правую руку, другой по левую. Мое уважение к анде так велико, что даже его людей я готов уравнять с собой. Он смеялся над ними. Но Хорчи и ухом не повел, сел рядом, плечо к плечу. Дармала опустился напротив, заносчиво поднял голову, замер, как каменный истукан на древнем кургане. Хорчи врастяжку, старательно округляя слова и, видимо, любуясь своим голосом, сказал: - Тэмуджин прислал нас уведомить тебя: курилтай нойонов с высокого небесного соизволения возвел его в ханы. Торжественность пустоголового Хорчи удвоила обиду. - Ты почему ушел от меня? - Я не ушел. Я остался там... Перед самой твоей откочевкой было видение. Знаешь, сплю я однажды в своей юрте на мягком войлоке, укрытый теплой шубой, не выпив перед этим ни малой чаши архи. Сплю, храплю и вдруг вижу сон. Бык с острыми и крепкими рогами ходит по куреню, роет землю копытами, сердится и то одну, то другую юрту вскидывает на рога. Смотрю - все ближе и ближе ко мне. Тут уж храпеть некогда. Вскочил я. Но перед тем, как проснуться, хорошо разглядел быка. Он был рыжий!- Хорчи хохотнул, нахальным взглядом ощупал косички на голове Джамухи. - Что же дальше? - А дальше я сидел и думал. Так долго думал, что голова заболела. Сел на коня... - На моего коня. - На твоего коня. Другого у меня не было. Подъезжаю к юрте Тэмуджина. Рассказал ему о своем видении и говорю: <Быть тебе ханом. Чем вознаградишь меня, если сон сбудется?> Он посмеялся и говорит: <Сделаю тебя нойоном тумена воинов>. Я тоже посмеялся. <Мало, говорю. Ты, говорю ему, став большим владетелем, дозволь мне набрать в жены тридцать лучших красавиц. Очень уж я люблю женское окружение. Высшее счастье мужчины - слушать щебет веселых хохотушек и знать, что каждая из них - твоя>. Ну, смех смехом, а видение-то сбылось. Так что в скором времени буду я мужем тридцати жен. - Я думал, ты придурковатый. - Все так думают!- радостно заржал Хорчи. - Но и не очень умный. Будь ты поумнее, не приехал бы сюда. - Почему же? - Потому, что ты - беглый нукер. Предатель. - Э-э, нет, Джамуха. Я не был твоим нукером. Я не давал тебе клятву. - Ты украл коня и оружие! - Конь стоит у коновязи. Оружие висит на седле. - Ты не давал клятву, вернул коня и оружие - ладно. Но я могу и просто так свернуть тебе голову. - Моей голове есть хозяин. Впервые за весь разговор чуть шевельнулся Дармала, прогудел: - По степному обычаю самым страшным преступлением считается оскорбление посла и покушение на его жизнь. - Я благодарю за напоминание!- Джамуха прижал руки к груди.- Может быть, ты и еще что-то знаешь про наши обычаи? - Я твой родственник, Джамуха,- сказал Хорчи.- Кто наносит урон родственникам, тот грабит самого себя. - Так тебе велел сказать Тэмуджин? - У меня и своя голова есть. <Врет!>- подумал Джамуха. Не гак бы то ни было, неспроста Тэмуджин послал вестником Хорчи. Этим он как бы говорит: не забывай, Джамуха, мы с тобой клятвенные братья, а это больше, чем кровные родственники, ты должен поддерживать меня, даже если не хочешь этого. И другое. Хорчи - перебежчик. Посылая его, Тэмуджин словно бы предупреждает: смотри, Джамуха, если захочу, твои люди будут у меня, ты можешь остаться в одиночестве. И еще один умысел был у Тэмуджина. Если он, Джамуха, даст волю гневу и лишит жизни Хорчи, своего родича и посла Тэмуджина, то восстановит против себя и собственных нукеров, и людей из других племен, и хана Тогорила. Умен анда, умен. И уговаривает, и грозит, и поддразнивает - все без единого слова. Ни в чем не уличишь, не обвинишь. - С чем мы возвратимся к хану Тэмуджину? - Передайте Алтану, Сача-беки, Хучару: мое уважение к их дальновидности и мудрости беспредельно. Они избрали путь, сама мысль о котором не пришла бы и в голову простому нойону вроде меня. Пусть же будут верными слугами моего анды, рабами у его порога! Джамуха замолчал. Хорчи подождал-подождал, спросил: - А что передать хану Тэмуджину? - Я сказал все, Идите... великие послы. Хорчи, сын собаки, у дверей обернулся, Оскалил зубы. <Ну, погоди же, доберусь когда-нибудь до тебя!>- мысленно пригрозил ему Джамуха. IV В вечернее небо, наполненное звоном комаров, поднимались белесые кусты дыма. Красноватые отблески закатного солнца ложились на кривое лезвие речки Сангур. Стадо коров прошло мимо юрт, пронося запах пота, шерсти, молока. Животные, сыто отдуваясь, спустились к воде, долго пили. Когда поднимали головы, с мокрых губ падали розоватые капли. Дойщики с кожаными ведрами потянулись к стаду, негромко переговариваясь. Оэлун сидела на плоском камне, хранящем дневное тепло. Большеголовый Джучи, нетвердо держась на толстых ногах, словно бы нитками перехваченных в щиколотках, деловито искал что-то в траве. Хоахчин стояла над ним, отгоняя ковыльной метелкой комаров. - Цзяо шэммо минцзя? '- Хоахчин наклонилась над мальчиком. [' Как твое имя? (кит.).] Он, занятый поисками, раздвигал траву, подымал и бросал камешки. Хоахчин легонько шлепнула его метелкой по спине. - Цзяо шэммо минцзя? - Воды минцзя Джучи '- торопливо сказал мальчик. [' Меня зовут Джучи (кит.).] - Хоахчин, не забивай голову ребенку своими цза-минцза! Все равно ничего не поймет. - Он понимает...- тихо сказала Хоахчин, отошла в сторону, села на траву, спиной к Оэлун и Джучи. Поредевшие ее волосы были связаны на затылке в узел. Узкая спина сгорбилась. Стареет бедная Хоахчин. Сколько всего вынесли с ней вдвоем! Работящая, бодрая, она всегда была для Оэлун и сестрой, и подругой. Нянчила детей, копала коренья, из старья-рванья умела выкроить одежонку. - Хоахчин... Она повернула голову. В острых углах глаз блестели слезы. - Ты обиделась? Ну что ты, Хоахчин, как можно! Говори с Джучи на каком хочешь языке... - Спасибо, фуджин. Я не обижаюсь. Многие слова моего языка забыла. И Хо вспомнила. Пропал где-то мой брат, совсем пропал. Ой-е, к чему моя такая жизнь? - Ну, Хоахчин, зачем говоришь такое? Жив, наверное, Хо. Очень уж далеко земля твоих предков... - Ой-е, далеко... Весной птицы летят с той стороны, осенью летят в ту сторону. Люди - ни туда ни сюда... Оэлун почувствовала себя виноватой перед Хоахчин. У нее самой есть дети, внук, а что у Хоахчин? Ничего. Ни одного родного человека. - Садись сюда, Хоахчин.- Оэлун пододвинулась, уступая ей место на камне. Хоахчин села, утерла слезы ладонью. - Помнишь, Хоахчин... Оэлун не досказала. От юрт к ним направлялись вдовы отца Сача-беки. Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала на обе ноги, шла вперевалку, будто утка, и опиралась на толстую палку; младшая, Эбегай-хатун,- мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом, поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих женщин. Старые бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню, всех поучая. Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе. Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун поманила его к себе, играя пухлыми пальцами, сюсюкая. Джучи увернулся, шлепнулся, на четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата. - Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не в отца.- Жидкие щеки Эбегай-хатун затряслись от смеха. - Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец?- спросила Оэлун. - И верно. Каким был его отец, я совсем не знаю,- миролюбиво согласилась Эбегай. - Не знаешь-зачем тебе говорить об этом?-спросила Хоахчин.- Ты фуджин! Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой. - Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот? Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная от негодования, тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство, и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала: - Все перевернулось. Где была голова, там ноги. - Сами все и переворачиваем!- подхватила Эбегай. - Сами, сами.... То ли еще будет. Что можно хорошего ждать, если младшие правят старшими... - Ты о моем Тэмуджине?- спросила Оэлун. - И о Тэмуджине тоже. Ну кто твой сын, чтобы править нашим Сача-беки? - Моими Сача-беки и Тайчу,- поправила ее Эбегай. - Твоими. Но я старшая жена их отца. Мы, благодарение вечному небу, пока что живем по старым обычаям, с людьми низкородными и безродными дружбу не ведем, род нашего мужа и наших детей не позорим.- Узкие глаза Ковачин-хатун скосила на Оэлун. - Не опозорить свой род еще не значит его прославить. - Да уж у вас славы занимать не станем,- скрипела въедливая Ковачин.- Наши дети не на черемше росли, и мяса ели досыта, и молоко пили. - Не на пользу, видно, пошло молоко и мясо, если старшим над собой поставили Тэмуджина, выросшего на черемше да на кореньях,- сказала Оэлун. Эти нападки ее мало задевали. Пусть завидуют ей эти вздорные женщины - что им остается делать? Жизнь прожили - сытно ели, мягко спали, а что нажили? Ни умудренности, которая приходит с возрастом, ни доброты сердца, которую рождают муки и страдания,- ничего нет. А мнят себя лучше всех. Ну и пусть... У них - прошлое, у ее детей - будущее. - Ты высоко не возносись,- сказала Эбегай.- Твой Тэмуджин стоит на наших плечах. Вот скинут, опять черемшой питаться будете. - Кто же его скинет?- насторожилась Оэлун. Это была уже не просто болтовня. Недалекая Эбегай, наверное, где-то слышала. Может быть, от Сача-беки? Это вполне возможно. Сразу же после избрания Тэмуджина ханом она почувствовала все возрастающую, хотя и глубоко скрытую, неприязнь нойонов к ее сыну. Но еще никто ни разу не говорил вот так, прямо, что его можно <скинуть>. Ханов не скидывают, подобно бурдюку с телеги, ханства лишают вместе с жизнью. - Так кто же скинет моего Тэмуджина? - Сам упадет,- сказала Ковачин-хатун. - Вы пустые женщины!- Оэлун поднялась, прижала к груди Джучи.- Если я узнаю, что где-то еще ведете такие разговоры, вас поставят перед лицом моего сына, хана вашего, и заставят указать, кто замышляет против него недоброе, кто хочет отступить от клятвы. - Ты младше нас, а говоришь такие слова!- возмутилась Ковачин-хатун. Но Эбегай, видимо, испугалась, подхватила ее под руку. - Идем. Ты, Оэлун, совсем не понимаешь шутливых разговоров. К юрте подскакал Хасар. Обугленное солнцем лицо в поту, халат на груди расхлестнут, глаза злые. Сдернул с упаренной лошади седло, пнул ее коленом в бок. - Пошла, кляча! Мама, есть у тебя что-нибудь попить? - Хоахчин! Налей ему чашку кумыса. Откуда приехал, сынок? Хасар махнул рукой, взял из рук Хоахчин чашку, запрокинув голову, одним глотком выпил кумыс. - Мне все надоело! Тэмуджин покоя не дает. Скачи туда, скачи сюда... Весь зад седлом отбил. - Что сделаешь, Хасар... Вам, братьям Тэмуджина, надо трудиться вдвое больше других.- Оэлун поставила Джучи на землю, подтолкнула к Хоахчин.- Иди, маленький, попей кумысу. - Он гоняет нас хуже простых нукеров!- Хасар скосоротился, плюнул.- Повелел мне ведать вместе с Хубилаем мечниками. Ведает один Хубилай. А кто он? Еще недавно крутил хвосты быкам Аучу-багатура. Кого оделяет за службу? Всех, только не нас, его братьев. - Сынок, ты не говори за всех моих сыновей,- мягко попросила Оэлун.- Ты говори о себе. - Хорошо, буду говорить о себе. Вчера попросил у него коня Халзана. Не дал. А сегодня на нем ездит джамухинский родич Хорчи. А у меня под седлом не конь - старая корова. - Ну к чему ты разогреваешь себя, сынок! Конь у тебя не так уж плохой. Вспомни лучше время, когда и такого не было. - Мало что! Когда-то и меня самого на свете не было. - Ты груб, Хасар. И злость мешает тебе думать. Если Тэмуджин не будет приближать к себе людей и все раздаст своим - кто останется с нами? Посмотри на Тэмуджина. Он не носит шелковых халатов и дорогих украшений, все отдал своим товарищам. И все для того, чтобы укрепить наш улус. Или ты думаешь, что мы стали всесильными, что нам уже не грозят никакие беды? - Ничего я не думаю! А в его ханскую юрту больше не зайду. Если нужно, пусть ведут меня на веревке. Это позабавит его дружков и сильно укрепит наш улус. - Ах, сынок, сынок, какой же ты еще глупый!- с горечью сказала она, поправила воротник его запыленного халата.- Ваша ссора только умножит силу врагов и убавит число друзей. - Все равно не пойду к нему! Я решил... - Ну, раз решил - не ходи. К Тэмуджину пойду я. Скажу: <Мой сын нездоров, не может сидеть на коне. Я заменю его>. Лицо Хасара вспыхнуло, он отвел свой взгляд. - Ну что ты, мама... - Сними пояс с мечом и дай мне! Сын попятился, круто, на одной ноге повернулся и пошел к юрте Тэмуджина. - Подожди.- Оэлун догнала его, взяла за руку.- Ты храбрый, сильный. Не будь строптивым, сынок. Возвращаясь с дальней дороги, проси у Тэмуджина новое дело и скачи опять. Не думай о пустяках, будь неутомим, я стану гордиться тобою. Она проводила его взглядом, вернулась к камню. Сидела в одиночестве, томимая тревожными предчувствиями. В этом взбаламученном, озлобленном завистью и застарелой враждой мире, видно, никогда не наступит успокоение. Когда сына поднимали на черном войлоке, она не могла сдержать слез. В этот момент ей казалось, что все мучения, страдания остались позади, наступает время благоденствия, простых, обыденных забот и неубывающей радости от сознания безопасности. Но люди принесли в улус ее сына семена раздоров, как приносит путник в юрту грязь на подошвах гутул. И в тишине временного успокоения вызревают эти семена, дают побеги, оплетают корнями души властолюбивых или своенравных, как ее Хасар. А из чужих улусов за ними недреманно смотрят враждебные глаза, ждут случая, чтобы все созданное растоптать копытами боевых коней, изрубить мечом, раскидать копьем. Хватит ли у Тэмуджина сил удержать в руках улус, сохранить его от алчности соседей, от зависти ближних? Мягкие сумерки опускались на землю. Ночные дозорные уезжали в степь. От реки двигалась повозка, запряженная одним конем. Медленно поворачивались тяжелые высокие колеса. Рядом с повозкой, подгоняя коня хворостиной, шагал высокий мужчина. Увидев Оэлун, он сбился с шага, торопливо перешел на другую сторону повозки. Она почему то сразу догадалась, кто это, пошла наперерез, остановила коня. - Ты почему здесь? Ты зачем пришел? С чем пришел? Чиледу почесал ногу о ногу, виновато сказал: - Я здесь давно. - Ты что-нибудь замыслил против моего сына? Она со страхом ждала ответа и не знала, что сделает, если Чиледу пришел в курень как враг. Он черканул хворостиной по земле, устало усмехнулся. - Не меня надо бояться твоему сыну. Я попал в плен к вашим воинам. - Это когда разбили меркитов? - Ага. Я не хотел встречи с тобой. Оэлун с облегчением вздохнула. - Ты можешь уехать к своим. Я дам тебе коня и седло. - Мне некуда ехать, Оэлун. Но ты не беспокойся, я не буду мешать тебе. - Ты где живешь? Что делаешь? - У Тайчу-Кури. Он делает стрелы. - Знаю. Это сын Хучу. Его отец погиб, защищая мой улус. Чиледу беспокойно оглянулся. - Я поеду, Оэлун. Хатун не к лицу говорить на дороге с рабом. Он ударил хворостиной коня. Повозка скрипнула, покатилась. Чиледу шагал, опустив широкие плечи. Длинные, давно не стриженные волосы свешивались на уши, на затылок. Оэлун медленно пошла к своей юрте. В душе была сосущая пустота. Подъехав к юрте, Чиледу распряг коня. К нему подбежал Олбор, бросился на руки. Чиледу подкинул его высоко над головой. Мальчик взвизгнул, дрыгнул ногами. - Еще! - Хватит с тебя и этого.- Чиледу опустил его на землю, погладил по голове.- Оба мы с тобой дети горя. - Ты не дети,- поправил его Олбор.- Ты - мой отец. Из юрты выглянула Каймиш. - Мы ждем тебя, Чиледу. Пора ужинать. В юрте горели жирники. При их свете Тайчу-Кури приклеивал к древкам оперение. В берестяной качалке ворочался сын Тайчу-Кури и Каймиш - Судуй. Каймиш сняла с котла деревянную крышку, отворачиваясь от облака пара, выложила куски мяса в корытце. - Тайчу-Кури, бросай работу. - Иду!- Тайчу-Кури отбросил со лба волосы, отвел руку с оперен ной стрелкой, улыбнулся.- Хорошо сделал. Молодец Тайчу-Кури. - Расхвастался!- притворно строго сказала Каймиш. - А что? Ты меня никогда не хвалишь. Чиледу - тоже. Что делать? Хвалю сам себя. Олбор, я делаю хорошие стрелы? Мальчик шмыгнул носом. - Хорошие. - Во! Всегда и всем так говори!- Тайчу-Кури поддернул рукава халата, наклонился над мясом, вкусно почмокал губами.- Джэлмэ прислал целое стегно. Любит меня Джэлмэ. Хан Тэмуджин тоже. Другие и сухого хурута не едят досыта, а у нас мясо. - Ну, хвастун! Ох, и хвастун!- сказала Каймиш.- Можно подумать, что мы каждый день мясом объедаемся. - Чего захотела - каждый день... Олбор, я не хвастун? - Нет. - Молодец! Ну и молодец!- Тайчу-Кури взял кость, выбил из нее на нож столбик студенистого мозга, протянул Олбору.- Вот тебе маленькая награда за хорошие слова. А твой отец делает плохие стрелы, да? Скажи, плохие,- еще дам. Олбор поглядывал то на Тайчу-Кури, то на Чиледу, молчал. - Ну! Не хочешь? Тогда скажи, что эта тетя плохая тетя. - Она хорошая,- насупясь, сказал Олбор.- Отец хороший. Тайчу-Кури рассмеялся. - Ну, умница! Вот умница! Правильно, Олбор! Ты славный парень, Олбор! Каймиш шлепнула ладонью по спине мужа. - Помолчи немного! С утра до вечера тебя только и слышно. Мало того - во сне всю ночь бормочешь. Лениво, без охоты, теребил Чиледу зубами твердое, жилистое мясо, размышляя о встрече с Оэлун. В последнее время думы редко выходили за пределы этой юрты. Тут он нашел то, что встречал так редко,- дружелюбие, неистощимую приветливость. Порой казалось, что до этого все время брел по сыпучим снегам, коченея от холода, и только сейчас прибился к теплу очага, начал отогреваться. Эти люди стали до боли родными, бесконечно своими. Встреча с Оэлун может все изменить. Если она захочет, он принужден будет покинуть курень. Правда, она вроде бы успокоилась, когда узнала, что он всего лишь пленный раб, а не подосланный соглядатай, но тревога за детей может оказаться сильнее благоразумия. Для Оэлун, для ее детей он чужой. Но что он может сделать им худого? Ну, а если бы мог? Тайчу-Кури выпил чашку супа-шулюна, лег на войлок, надулся, показал Олбору на свой живот, - Бей! Мальчик сжал кулак и стукнул. - Крепко? Сиди и ешь. Как твое пузо станет таким же тугим, ложись спать. Делай так каждый день - багатуром вырастешь. Немного передохнув, Тайчу-Кури снова принялся прилаживать оперение к стрелам. Каймиш осуждающе покачала головой. - Хватит тебе, Тайчу-Кури! Скоро от работы горбатым станешь. - Моя жена Каймиш! Послушай поучительное слово своего мужа. Живет человек, будто собака, потерявшая своего хозяина. Он вечно голоден, любой его может избить, убить. И вдруг ему привалило счастье - ешь, как нойон, пей, как нойон, спи, как нойон. Что я должен делать? Валяться на войлоке, смотреть хорошие сны и обрастать жиром? Я должен, жена моя Каймиш, прилежной работой отблагодарить нашего Тэмуджина. Поправив на камне нож, Чиледу стал очищать заготовленные для стрел палки от коры. Тонкие стружки на светлом лезвии ножа свивались в крутые кольца. Олбор подбирал их и наматывал на пальцы. С острого, как копье, пламени жирника стекала черная струйка дыма. Почти каждый вечер они сидели вот так - работали, разговаривали. В этих вечерах было для Чиледу что-то праздничное, что-то такое, чего он тоже не знал раньше. Сейчас, слушая рассуждения Тайчу-Кури, он с удивлением подумал: сын Оэлун, сам того не ведая, сделал для него столько хорошего, сколько не сделал ни один человек. Не будь его, давно бы издох в собачьей берлоге, заживо съеденный блохами. Напрасно опасается Оэлун, что он может стать врагом ее сыну. Только человек, потерявший совесть, может за добро платить злом. И не в этом лишь дело. Кто станет вредить Тэмуджину, тот будет разрушать покой этой юрты, слаженную жизнь ее молодых хозяев. Перед сном Чиледу вышел из юрты. В курене мерцали огни дымокуров, у коновязей фыркали лошади. Низко над головой висели яркие звезды. Чиледу понял, что сам он никогда не покинет этого куреня. Если понадобится, будет защищать Каймиш и Тайчу-Кури, Олбора и Судуя, Оэлун и ее детей... V - Проснись! Проснись же скорее! Джамуха сел, открыл глаза. Уржэнэ зажигала светильники, к чему-то испуганно прислушивалась. В юрте висела сухая горькая пыль, за стенами шумел ветер, хлестал песком по войлоку - горячий ветер Гоби. - Что такое? - В курене неспокойно... В шорохе ветра он уловил лай собак, топот копыт, крик людей. Звуки были смятые, едва различимые - потеха злых духов? Джамуха сунул босые ноги в гутулы, надернул халат, затянул пояс с мечом, выскочил из юрты. Ветер рванул полы халата, сбил шапку, швырнул в лицо колючий песок. Голоса людей стали слышнее. Неужели враги? Недавно он откочевал от Тогорила, поселился между нутугами Таргутай-Кирилтуха и Тэмуджина, зная, что рано или поздно эти двое схватятся... Неужели поставил себя под удар? - Караульный! Напряженный голос караульного донесся откуда-то из-за юрты: - Я тут! - Иди -сюда. Что происходит в курене? - Не знаю. Наша стража не подавала знаков. - Какие сейчас знаки, пустая твоя голова! Веди коня!.. Нет, стой! Ветер на мгновение стих, и он совсем рядом услышал стук копыт. Из темноты на него надвинулась морда лошади, обдала лицо влажным дыханием. Отступив, выдернул меч. - Кто такой?! - Это я, твой нукер Курух... Беда, повелитель! Твой брат Тайчар... Подъехали еще люди. Звон стремян, оружия, сопение коней заглушили последние слова Куруха. - Заходите в юрту. Глаза, забитые песком, слезились. Огни светильников расплывались маслеными пятнами. Уржэнэ, одетая, бледная, стояла посередине юрты, держала в руках его боевой шлем. Нукеры молча внесли в юрту что-то длинное, завернутое в грязную попону, положили на пол. Ветер рванулся в двери, смахнул огни светильников. Джамуха выругался. - Я сейчас!- сказала Уржэнэ. Она разгребла горячие угли очага, вытянув губы, подула на них. Пламя скакнуло на сухие травинки. Взяв зажженный светильник, Джамуха поднял его над головой. Попону уже развернули. На ней, вытянув вдоль тела безжизненные руки, лежал Тайчар. - Что с ним? Толкнув кому-то светильник, он опустился на колени, повернул голову Тайчара. Полуприкрытые глаза брата мертвенно отражали свет, правый висок, щека были черными от запекшейся крови. Неверными, непослушными руками Джамуха раздвинул воротник халата, припал ухом к оголенной груди, тут же выпрямился. Все нукеры, опустив глаза, стояли на коленях. - Кто его убил?- сипло, чужим голосом спросил Джамуха. Курух ткнулся лбом в край попоны. - Мы отогнали табун коней от одного из куреней Тэмуджина. Нас настигли... Не уберегли мы твоего брата и нашего друга. Велика наша вина, безмерно горе... - Скулить будешь потом! Люди Тэмуджина гнали вас до куреня? - Нам, кажется, удалось оторваться. Но ты не беспокойся. Мы подняли воинов. Курень не спит... - Идите. Смотрите. Слушайте. В случае чего дадите знать... Нукеры рады были покинуть юрту. Поспешно вскочили, тесня друг друга, вывалились за порог. Уржэнэ поставила все светильники в изголовье Тайчара. Жир шипел, потрескивал, пламя колебалось, мутный от пыли свет метался по оголенной груди Тайчара, по его темному лицу с удивленно приоткрытыми губами. Единственный брат... Джамуха всегда думал, что Тайчар будет славой и гордостью рода. Нет Тайчара, нет брата. Он, Джамуха, остался на этой земле один... Случись что и с ним - навсегда угаснет очаг рода... Ветер усиливался. Шу-шу-шу, шу-у!- бил песок по войлоку юрты. Уржэнэ сидела нап