ом стукнула кулаком по его руке. - Отойди. Еще раз тронешь - глаза выдеру! Отца она сторонилась, смотрела как на чужого. Тайр-Усун чувствовал себя приниженным, хмуро оглядывался по сторонам, пытался считать воинов, но скоро увидел, что надежда уйти напрасна. Воинов у Ная много, и они недреманно следят за его людьми, за ним самим. Едва выбрал время, чтобы без соглядатаев переброситься несколькими словами с дочерью. - Хулан, не омрачай обидой сердце,- попросил он.- Ты должна спасти нас... всех. Одна надежда - ты. - Отец, что стоит племя, если его надежда не отвага воинов, а слабая девушка? Ты отдаешь меня, чтобы спасти свою жизнь... Ему, наверное, было бы легче, если бы Хулан плюнула в лицо. - Ты хочешь... чтобы я... все мы умерли? Так я готов. Готов!- повторил он тверже, почувствовав, что и в самом деле ему лучше умереть. - Я не хочу ничьей смерти,- отворачиваясь, сказала дочь.- Я до конца пройду путь, определенный тобою. Ная задержал их у себя на три дня, потом вместе с ними поскакал в орду хана. Дорогой он сказал Хулан: - Если хан Тэмуджин откажется, я возьму тебя в свою юрту, - Откажется?- удивилась она.- Почему? - У него много жен. Все красивые. - Красивее меня?- Она окатила его холодным взглядом.- Ну, говори - красивее? Ная смешком прикрыл свою растерянность. Попробуй скажи, что ханши красивее! Но и попробуй скажи, что она красивее жен Тэмуджина... Хана встретили в дороге. Следом за Ная подскакали к толпе нойонов. Впереди пылило огромное войско, следом за нойонами в ровном строю, на одинаковых саврасых меринах шли кешиктены, за ними тянулись, насколько хватало глаз, телеги, кибитки, юрты на колесах. Подавляя в себе невольную робость, с тревогой думая о том, что ему скажет хан, Тайр-Усун разглядывал нойонов, стараясь угадать, кто же из них Тэмуджин. На всех были хорошие воинские доспехи, дорогое оружие, лошади позванивали уздечками, убранными серебром, увитыми шелковыми лентами,- добрались до найманского богатства, разбойники! Ная подъехал к грузному человеку в халате из толстого сукна. На нем не было ни шлема, ни панциря, ни оружия. На мягком шелковом поясе висел только нож, Ная что-то тихо сказал. Человек повернулся. Из-под снежно-белой, отороченной голубым шнуром войлочной шапочки, надвинутой на короткие брови, глянули серо-зеленые глаза, суровые, чем-то недовольные. Понемногу недовольство растаяло, короткие, цвета меди усы слегка дрогнули. Хан улыбнулся. - Поздновато образумился, Тайр-Усун. Наверно, мои багатуры тебя прижали, ты и прибежал кланяться... Ная, как видно, считал, что Тайр-Усун везет свою дочь по уговору, и теперь, увидев свою промашку, сердито толкнул ногой в его гутул. Хан Тэмуджин заметил это движение, глаза опять посуровели, слабая улыбка угасла. - Хан, меня никто не прижимал. Я был на пути к тебе, когда встретил твоих храбрых воинов. Я вез тебе единственную драгоценность - свою дочь. - Сколько же дней нужно было добираться до меня?- раздраженно перебил хан.- Ненавижу вертлявость и двоедушие! - Хан, мы три дня пробыли у твоего нойона... - Во-от что...- зловеще протянул хан.- Это ты, Ная, задержал? Тебе приглянулась его дочь. Тебе захотелось полакомиться прежде своего хана? И ты, ничтожный, осмеливаешься совать мне обглоданную кость! Ная побледнел. - Великий хан... Неожиданно засмеялась Хулан, зло, весело, не сдерживаясь. <Она с ума сошла!>- испуганно подумал Тайр-Усун. Хан впервые взглянул на Хулан, недоуменно приподнял правую бровь. Хулан, еще смеясь, сказала: - У великого хана так много жен и наложниц, что он уже не надеется отличить девушку от женщины. - С чего взяла?- озадаченно спросил хан. - А с того, что, не сломав кость, как узнаешь, есть ли в ней мозг? - О, да ты зубастая, веселая меркитка!- изумился хан, засмеялся.- Не сомневайся во мне, смелая хатун. У меня много женщин, но такой, как ты, нет. Останешься у меня. А ты,- хан повернулся к Тайр-Усуну, подумал,- а ты веди своих людей сюда. Вместе со мною пойдешь в мои кочевья. Не знал Тайр-Усун, радоваться ему или горевать. И он, и его люди будут живы. Но им никогда не вырваться на волю, если он согласится пристать к войску хана. Выходит, он предал всех: дочь, Тохто-беки, своих людей... - Великий хан, я не могу последовать за тобой. У нас мало коней и волов, нам не угнаться за твоим быстроногим войском. - Скажи, Ная, это так? - Так, хан Тэмуджин. Они довоевались... Хан помолчал, искоса посматривая на Тайр-Усуна, подозвал Джэлмэ и Боорчу. - Разведите его людей на сотни. Сотников поставьте над ними наших. И пусть идут с обозом. Так лишился Тайр-Усун своего владения. Не он - горластые, бойкие сотники хана правили его народом. Нойон лежал на тряской телеге, и сердце кровоточило от боли. Никакое хитроумие не помогло. Недаром говорят, что Тэмуджин не человек - мангус, сосущий людскую кровь. Оттого и рыжий... Дочь свою видел только издали. Скакала рядом с Тэмуджином на своем коне. Седло оковано серебром, чепрак украшен узорным шитьем и пышными шелковыми кистями. Выпуклые - его - глаза ничего не замечают. Повелительница! Поговорить с ней больше не пришлось. Хан ушел с войском вперед, оставив при обозе малочисленную стражу. И у Тайр-Усуна родилась дерзкая мысль: подговорить своих воинов, вырезать стражу, захватить все ценное и уйти. Воинов не нужно было уговаривать. У них глаза загорелись, когда поняли, сколько разного добра попадет в руки. В условленный день все, кто мог, стянулись в середине обоза. Под утро, когда сон очень крепок, Тайр-Усун подал сигнал. Оглоблями, железными треногами-таганами, палками - кто чем сумел запастись-его воины стали молча избивать стражников и сотников Тэмуджина. И уже одолели было, но шум драки был услышан, с того и другого конца обоза повалили конюшие, тележники, пастухи, стиснули меркитов со всех сторон, начали рубить топорами, колоть копьями... Тайр-Усун был ранен в самом начале, а тут еще добавили - пырнули в бок ножом. В глазах потемнело. Упал. По нему топтались свои и чужие, но он этого уже не слышал, не чувствовал. II Пес повизгивал и царапал кошму. Тайчу-Кури оторвался от работы, поднял полог. Льстиво виляя хвостом, собака проскользнула меж ног, улеглась у огня. Тайчу-Кури вышел из юрты. Ночью выпал первый снег, и все юрты куреня были белыми, будто жили в нем одни богачи, и сопки, и степь белели свежо, чисто, стежки следов, уходя вдаль, звали за собой. Судуй с сыновьями хана рано утром ускакал на охоту. Счастливый... Насыпав в кожаный мешок аргала, Тайчу-Кури вернулся в юрту. После сияющей белизны снегов свет узкого дымового отверстия показался тусклым, глаза долго свыкались с сумерками. Подкинув в гаснущий огонь аргала, Тайчу-Кури достал из котла кость, отрезал кусочек мяса, стал жевать. Пес выставил вперед острые уши, завилял хвостом, глаза его следили за каждым движением Тайчу-Кури. Срезав еще кусочек мяса, кость отдал собаке. - Ешь, пес. Я сыт, а ты голоден - могу ли не поделиться? Это вы, собаки, выманив или украв косточку, убегаете от других. А мы - люди. Мы должны делиться друг с другом. Ну, и вас, собак, не должны зря обижать. Понимаешь? Псу было не до него. Протянув руку, Тайчу-Кури подергал за острое ухо. Пес заворчал. - А, это ты понимаешь! И то хорошо. Люди, скажу тебе, тоже друг друга не всегда понимают. Где уж тебе с твоим собачьим умом! В юрту вошла Каймиш. Травяной метелкой обмела залепленные снегом гутулы, протянула к огню озябшие руки. - Посмотри, пес, на нашу Каймиш... Она ушла в курень рано утром. Возвращается к вечеру. В одной юрте посидела, в другой посидела, в третьей... А на многие другие уже и времени не остается: надо ужин варить, мужу помогать, сына поджидать. Думаешь, легко ей живется? - Ну, Тайчу-Кури, ты совсем ворчуном стал! Не сидела я в юртах. В курень пришел караван сартаульских торговцев. Чего только не навезли!- Каймиш вздохнула.- Какие котлы! Жаром горят, а по краям ободок рисунчатый. - Главное, Каймиш, не котел, а то, что есть в котле... Плоским каменным бруском Тайчу-Кури стал править лезвие ножа, сточенное до половины. - И ножи у них есть большие, маленькие, широкие, узкие - какие хочешь. Оправлены бронзой, серебром, даже золотом. - Каким бы ножом ни резать мясо, вкус не изменится. Разве этого не знаешь, жена моя Каймиш? - Ножи и для работы нужны. - Кто не умеет ничего делать, для того нож и с золотой рукояткой бесполезен. - Какие ткани у них! Есть простые, есть шелковые. И всяких-разных цветов. На весеннем лугу столько красок не бывает.- Каймиш разгладила на коленях полу своего халата из дымленой козлины, склонила голову на одну сторону, на другую. - Примеряешь?- ехидно спросил Тайчу-Кури. - Что?- Каймиш покраснела, встала. - Ты красный шелк бери. Далеко будет видно - Каймиш идет, жена Тайчу-Кури, человека, делающего стрелы для самого хана Тэмуджина. - До чего же ты любишь шлепать своим языком, Тайчу-Кури! Кто тебя не знает, скажет: он глупый, этот человек, делающий стрелы-для хана Тэмуджина.- Помолчала, задумавшись.- А может, ты глупый и есть? Перестав ширкать камнем по лезвию ножа, Тайчу-Кури виновато глянул на жену. - Обидел я тебя? Ну, бери все, что у нас есть, и купи, что хочешь. Я же шутил. - А что у нас есть? Овчинные шубы да войлок под боком! Уж не на эти ли выменяешь шелк? - Есть еще овцы. И кони... - Не овцы им нужны, не наши колченогие кони. Они меняют на мех соболей, белок, лисиц, на серебро и золото. Наш Судуй носится с Джучи за кабанами да дзеренами. А много ли толку? Один сын - и тот...- Каймиш плеснула в котел воды, толкнула его к огню - прижгла палец, сунула в рот. Тайчу-Кури взял палку, начал сгонять ровную тонкую стружку. - Сыновей надо было больше рожать. Одного послала бы на охоту, другого - на войну с найманами, третьего - на войну с меркитами, четвертого - на тангутов. Завалили бы тебя мехами, шелками, серебром... И звали бы тебя не просто Каймиш, а Каймиш-хатун. И не сосала бы палец, обожженный у очага. Сидела бы в своих шелках и соболях вон там, под онгонами, покрикивала на молодых рабынь. Белая струйка стружки текла по синеватому лезвию ножа, скручиваясь, падала на колени Тайчу-Кури. Понемногу палка становилась ровной и круглой. Пес подполз к нему, лег, вытянув передние лапы, следил за руками хозяина умными глазами. Тайчу-Кури вздохнул. - Огорчила ты мое сердце сегодня, Каймиш. Я-то думал, ты довольна тем, что у нас есть. - Мне за тебя обидно стало, Тайчу-Кури.- Она принесла стегно мерзлого мяса дзерена, разрубила на куски, спустила в котел.- Ты вот везде и всем твердишь - в одежде хана вырос. Оберегал его, спасал его. Тэмуджин, Тэмуджин... С языка не сходит. Можно подумать, что и родил-то его ты... А что получил от хана ты и что получили другие? Джэлмэ и Субэдэй пьют с ним из одной чашки. Сорган-Шира, его сыновья Чимбо и Чилаун стали нойонами, у них и белые юрты, и стада, и резвые кони. А к тебе хан Тэмуджин несправедлив! - Нет, Каймиш, это ты несправедлива к хану Тэмуджину! Мне он дал много. Сижу в своей юрте, ты рядом, котел мяса варится. Я бы мог, как Чимбо, Чилаун или Чаурхан-Субэдэй, рубить врагов мечом.- Покосился на Каймиш - не рассмеется? Нет, сидит задумавшись.- Но мне это не нужно. Я не хочу этого. И я радуюсь, что Судуй пока не ходит в походы. Ты помнишь меркитский плен? Неужели ты хочешь, чтобы наш сын хватал за волосы и приторачивал к седлу, убивал стариков и старух? - Ну что ты говоришь, Тайчу-Кури! Не надо говорить этого!- Словно чего-то испугавшись, Каймиш села с ним рядом, прижалась головой к плечу.- Ты у меня неглупый. Это я глупая. Не надо мне ни шелков, ни медных котлов, ни чаш из серебра... Прожить бы так, как сейчас живем, до скончания дней... - Проживем, Каймиш. Собака приподняла голову, поводила ушами, вильнула хвостом и пошла к двери. - Это Судуй едет. Рано что-то. У меня и мясо не сварилось. Судуй приехал не один. С ним был Джучи. Тайчу-Кури и Каймиш от растерянности даже позабыли поклониться. Еще больше растерялись, увидев, что лицо у сына в синяках, воротник шубы оторван, полы располосованы словно бы ножом. И у Джучи шуба, крытая шелком, порвана, один рукав едва держится. - Что с вами? Судуй глянул на Джучи, повернулся к матери, лицо его - сплошные синяки и кровоподтеки - расплылось в беспечно-веселой улыбке. - Коровы пободали. - Какие коровы? Ты о чем это говоришь? - Вот такие.- Судуй растопырил у висков указательные пальцы.- Рогатые. Снимай, Джучи, шубу. Мать пришьет рукав - никто не заметит. Она умеет. Что рукав! Оторванные уши пришить может! Каймиш долго примерялась к рукаву, что-то бормотала себе под нос, наконец сказала: - Не могу. Шелк надо шить шелковыми нитками. А где они? - Надо пришить!- настаивал Судуй. - Да зачем же портить такую хорошую шубу? Дома Джучи все сделают куда лучше. - Конечно! Но увидит это,- Судуй подергал рукав,- Борте-хатун и сердцем скорбеть будет, спрашивать начнет: где, как, почему? Джучи ковырял палкой аргал в очаге. Его глаза были печальны, и разговора Судуя с Каймиш он, кажется, не слышал. Тайчу-Кури встревожился. Парни что-то скрывают. Судуй много говорит, много шутит. Тут уж гадать не надо - вышло что-то неладное. И по Джучи видно. Уж не натворили ли чего плохого? Не должно бы. Джучи разумен... Но кто знает! О вечное небо, отведи от нас все беды-невзгоды и козни злых духов. К юрте кто-то подъехал, соскочил с лошади. Все разом повернули головы к дверям, Судуй умолк на полуслове, укрепляя Тайчу-Кури о мысли, что он чего-то побаивается. В юрту вошел Шихи-Хутаг. Его лицо с пришлепнутым утиным носом было веселым. - Счастья вам и благополучия!- громко сказал он, присел рядом с Джучи, наклонился к уху, и Тайчу-Кури услышал его шепот:- Они будут молчать. Своими словами я нагнал на них страху. Еще и повинятся перед тобой. - Спасибо,- так же тихо ответил Джучи, но глаза его остались печальными. После того как Шихи-Хутаг и Джучи ушли, Судуй рассказал, что случилось на охоте. Младшие братья Джучи, Чагадай и Угэдэй, не захотели ему повиноваться. Заспорили. Все трое разгорячились, и кто-то, скорее всего Чагадай, назвал Джучи меркитским подарком. Всегда спокойный и рассудительный Джучи не стерпел обиды, дал братьям по зубам. Те - в драку. Судуй начал их растаскивать. Чагадай и Угэдэй сорвали зло на нем, ножи выхватили. Хорошо, что подоспели Шихи-Хутаг и Тулуй. Рассказывая, сын посмеивался, будто все это было очень забавно. Каймиш сначала перепугалась, потом разозлилась, изругала Судуя, даже кулаком по спине стукнула. Прошло несколько дней, и все уже стало забываться. Но однажды пришел нукер и увел Судуя к Борте-хатун. Домой сын возвратился покачиваясь, будто котел архи выпил, пробовал улыбаться, но и улыбка была как у хмельного, не настоящая. К нему подскочила Каймиш. - Что с тобой? - Спина чесалась... Палками прошлись - хорошо стало. Раздели, уложили в постель. Вся спина у него вздулась и посинела. - За что же тебя?- спросил растерянно Тайчу-Кури. - Борте-хатун что-то прослышала о драке. Стала спрашивать сыновей - заперлись. У меня хотела выведать. Да разве я скажу! Каймиш, поохав, опять стала ругаться: - Мало тебе дали палок, глупому! Как осмелился запираться перед хатун? - Я - нукер Джучи. Как скажу без его дозволения? - Очень ты нужен Джучи! Видишь, как позаботился о тебе! - Он бы позаботился. Но его не было. - Отправит тебя Борте в найманские кочевья пасти овец - будешь знать! - Поступок моего сына правильный,- заступился за Судуя Тайчу-Кури.- Будь я на его месте... Каймиш не дала ему говорить: - Тебя мало били? Сыну такой же доли хочешь? Конечно, он не хотел, чтобы у сына была такая же доля. Сколько раз приходилось ему, как сейчас Судую, отлеживаться на животе после побоев - не счесть! Давно это было, но стоит вспомнить - и спину подирает морозец. Но что он может сделать, чтобы уберечь сына? Почти ничего... III Перед битвой с найманами хан Тэмуджин думал, что если небо дарует ему победу и он станет единым, всевластным повелителем великой степи, его жизнь озарится радостью, какой не ведал от рождения, уйдут страхи и тревоги за свой улус, покойно и умудренно он будет править племенами. Но радость была недолгой, она померкла под грузом забот. Удержать в руках улус, такой огромный, что и умом обнять трудно, оказалось много сложнее, чем повергнуть к своим ногам Таян-хана. Ему удалось заглушить извечную вражду племен, перемешав людей, как зерна проса в торбе. Заглушить, но не искоренить. Это он хорошо понимал, и в душе сочилось, сочилось беспокойство. Каждое утро, сумрачный и настороженный, он принимал вестников со всех сторон улуса. Позднее подходили ближние нойоны, и вместе с ними начинал думать об устройстве разных дел. Хороших вестей не было. Брат Борте нойон Алджу доносил: родовитые нойоны хунгиратского племени сговариваются отложиться от него и поддаться Алтан-хану. Второй вестник прибыл от тысячника Джида-нойона. Одна из его сотен возмутилась и с семьями, со скотом ушла к хори-туматам. Джида спрашивал позволения сотню разыскать, где бы она ни укрывалась, и всех воинов истребить... Еще с осени приходили к хану воины из тысячи Джида-нойона, расселенной в бывших меркитских нутугах. Жаловались, что Джида-нойон делает большие поборы. Давай ему войлоки, кожи, овчины, овец, быков, лошадей. Женщинам и детям ничего не остается, они живут в голоде и холоде. Он вытребовал Джида-нойона к себе, стал доискиваться, почему так получается. Нойон перечислил, сколько чего нужно для содержания тысячи воинов. И получилось - ничего лишнего не берет. Как тут быть? Ни злой умысел хунгиратских нойонов, ни беглая сотня сами по себе не страшили его. Худо, что это-отголоски общего недовольства. Пока оно выплескивается такими вот не очень опасными вспышками. Но со временем, если их не гасить, вспышки сольются, и вновь в степи запылает пожар. Но как гасить недовольство? Для сохранения покоя улуса нужны воины, много воинов. Они есть. И они верно служили ему, надеясь добыть копьем лучшую жизнь себе и своим детям. Но, разгромив Таян-хана, он не позволил безвластно грабить найманские курени: еще живы Буюрук и Кучулук, ограбленные найманы побегут к ним, станут их силой. Этого никто понять не желает! Воины и многие нойоны считают себя обманутыми, обделенными. И это не все. Чтобы сохранить в целости улус, надо держать под рукой десятки тысяч воинов. И каждого надо одеть, обуть, вооружить, на коня посадить, едой снабдить. Где что брать? У семьи того же воина. Взял - оставил голодными детей. Какой же верности и преданности можно ждать после этого? Тревожило и другое. Его владение стало сопредельным с землями тангутов, могущественных не менее, чем Алтан-хан. И к ним, по слухам, ушел Нилха-Сангун. После мучительных раздумий он решился на шаг, который многим его нойонам показался безумным. Отобрал двадцать тысяч самых лучших воинов, дал им лучшее оружие, посадил на лучших коней и отправил в поход. Ничего безумного в этом не было. Тангуты думают, что пока живы Буюрук, Кучулук, Нилха-Сангун и другие враги, он будет озабочен только тем, как их сокрушить, им и в голову не придет поостеречься. И двадцать тысяч его отважных воинов падут на тангутов, как ястребы на дремлющих уток. Пока очухаются, соберут силы, воины сумеют расчесать им волосы и намять затылки. После этого, прежде чем помогать Нилха-Сангуну или Буюруку, они крепко подумают. Но всего предвидеть никому не дано. Может случиться всякое. Из рассказов Ван-хана он знал, как велико, богато, многолюдно тангутское государство, какие большие там города, обнесенные высокими стенами... Если войско постигнет неудача, будет худо, очень худо. В юрту вошел Татунг-а, сел за столик, приготовился записывать его повеление. Но он всего еще не обдумал. Проще всего послать воинов в земли хори-туматов, истребить беглецов. Однако как посмотрят на это хори-туматы? Ввязываться в драку с ними - не время... Не трудно, наверное, похватать хунгиратских злоумышленных нойонов. Но если за ними люди Алтан-хана... Нет, надо думать и думать... - Ты мне не нужен,- сказал он Татунг-а.- Как постигают тайну письма мои сыновья? Прилежны ли? - Прилежны, хан. - Все? - Шихи-Хутаг выказал большие способности. У него острый ум и хорошая память. - О его уме знаю. Я спрашиваю о сыновьях. - Джучи очень прилежен. И Тулуй. Чагадай упорен. Угэдэй памятлив, но, прости меня, великий хан, немного беспечен. - За беспечность и лень строго наказывай. Когда учишь, забудь, что они мои дети. Стали подходить нойоны. Садились каждый на отведенное ему место. Позже всех пришел шаман Теб-тэнгри, сел рядом с ханом. - Нойоны, нам надо подумать о многом и важном,- сказал Тэмуджин.- Мой улус стал так велик, что если я захочу объехать его по краю, мне придется скакать с весны до осени, он так многолюден, что если собрать юрты в одно место, они займут пространство в несколько дней пути. Править улусом, чтобы и у самых дальних пределов самый ничтожный харачу чувствовал мою власть и силу,- то же, что одному всаднику держать в руках поводья тысячи коней... Он замолчал, обдумывая, как лучше высказать нойонам, чего он хочет от них. Шаман шевельнулся, заговорил, не спросив позволения и обращаясь не к нему - к нойонам: - Хан Тэмуджин, охраняемый духами добра, неусыпно печется об устройстве улуса, устремляет свои взоры в будущее, и это угодно небу. Но пока не угаснут звезды, не взойдет солнце, пока не сойдут снега, не подымутся травы. Не следует ли, прежде чем устраивать дела улуса, стать его владетелем не только по соизволению неба, но и по согласию людей? Все, о чем думал хан, разом вылетело из головы. О чем говорит шаман? О каком согласии, каких людей? - В ханы Тэмуджина возвели родичи, он владетель родовых кочевий,- продолжал Теб-тэнгри, вглядываясь в лица нойонов.- По обычаю человек, не утвержденный волей курилтая в праве властителя, каким бы могучим он ни был, в глазах людей не выше других. Нойоны начали переглядываться. Тэмуджин заложил руки за спину, торопливо пересчитал пальцы, но это не успокоило. Неужели его дела так шатки, что шаман во всеуслышание высказывает сомнение в его праве повелевать другими? - Нам надо созвать всеобщий курилтай нойонов и утвердить Тэмуджина властителем всех племен. <И только-то?- Тэмуджин сдержал вздох облегчения.- Мой меч, шаман, утвердил меня в праве властителя>. Он взглянул на Теб-тэнгри. Востром лице напряжение, пальцы рук туго сплетены. Нет, не ради его возвеличения завел такую речь шаман. Ничего попросту он никогда не делает. Есть за всем этим какой-то скрытый умысел. - Хан Тэмуджин покорил не только нойонов племен. Он сокрушил ханов, гурхана, так по достоинству ли ему именоваться наравне с поверженными?- спросил шаман нойонов.- Не было в степи владетеля, равного Тэмуджину, и звание его должно быть превыше других. Нойоны после этих слов шамана повеселели. В юрте словно свежим ветерком потянуло. Боорчу спросил: - Какое же звание должно быть у хана Тэмуджина? - Еще не знаю. Но духи, послушные мне, скажут... Начались разговоры о том, что шаман говорит верно. И Тэмуджин стал сомневаться, не зря ли заподозрил шамана в хитроумии. Раньше с ним он как будто не хитрил. Но раньше он о чем-либо важном прежде всего говорил с глазу на глаз, а не так... И что-то очень уже беспокоен был, когда говорил. Все-таки что-то тут не так, хотя суждения шамана правильны и своевременны... К этим думам он возвратился вечером, когда отпустил нойонов. Долго сидел в юрте один. Безмолвные слуги поправляли огонь в очаге, подливали в светильники жир. За стенами юрты под ногами стражи скрипел снег. Принесли ужин, но он есть не стал. Набросил шубу на плечи и вышел. Ночь была морозная. Дымка затянула звезды, они желтели, как масляные пятна. Он постоял, вдыхая шершавый от изморози воздух, направился было к Хулан, но остановился. Бойкостью, бесстрашием она пришлась ему по душе с первого же дня. Поначалу покорилась ему, как и Есуй когда-то, переступив через себя, позднее, он почувствовал, что-то тронулось в ее сердце. Но она этого не выказывала, была с ним задиристой, насмешливой, неистовой в гневе и радости. Она долго не. знала о гибели своего отца. Сказал ей об этом сам. И не рад стал. Она кидала в него все, что под руку подвернулось, называла убийцей. Ему было удивительно, что не взъярился, принял это как должное... После этого Хулан переменилась. Трудно сказать, лучше стала или хуже, но стала другой. Влекла она его больше других жен, но с ней хорошо в дни радостей, когда голова не обременена заботами... Пойти к Борте? Но и к Борте, и к другим женам идти почему-то не хотелось. Направился в юрту матери. У нее сидели Джучи, Тулуй, Шихи-Хутаг. Мать очень обрадовалась, увидев его на пороге юрты. В последнее время он редко ее видел, разговаривал с ней и того реже. Все глубже становятся морщины на лице матери, белеют волосы, но взгляд ее глаз остается прежним - добрым, ласковым. У матери свои заботы. Когда у него не ладилось с Хасаром, никто не мучился так, как она. По ее настоянию он и дал брату под начало войско в битве с найманами... На столик мать поставила отварное мясо, налила в чашки подогретой архи. Тэмуджин плеснул вина в огонь - жертва духу домашнего очага,- оно закипело и вспыхнуло синим пламенем. Пошутил: - Мать, ты заставляешь меня нарушать мое же установление - пить не чаще трех раз в месяц. - То, что выпито у меня, не может быть внесено в вину,- посмеиваясь, ответила она. Сыновья и Шихи-Хутаг тоже выпили по чашке, но по второй не стали, и это было ему по душе. Тулую хватило и одной чашки. Лицо запламенело, глаза заблестели, говорить стал с заметной шепелявинкой. Мал еще. Всего тринадцать трав выросло, как он родился. Но парень крепкий. Плечи широко раздвинуты, прям, как молодой кедр. Будет, пожалуй, самым красивым из братьев. И самый ловкий, пожалуй. А Джучи уже двадцать трав истоптал, совсем взрослый. Крови уже не боится, как было раньше, поборол в себе эту слабость, но к воинскому делу прилежания нет, пуще всего любит охоту. Любопытен. Но любопытство какое-то не очень понятное. Возвратились из найманского похода, другим интересно знать, как сражались, какое у найманских воинов оружие, какие доспехи. А Джучи расспрашивал о другом - как люди живут, чем питаются, во что одеваются, каким богам поклоняются. С детства у него это. Найдет гнездо жаворонка, каждое яйцо со всех сторон осмотрит, чуть ли не все пестринки пересчитает, сорвет головку лука или цветок, будет растеребливать его по волоконцу. Что находит любопытного в пустяках - понять невозможно. - Уйгур хвалил тебя, Джучи. - Прежде времени, отец. Уж кого похвалить, так это Тулуя. Младший всех старших обогнал. Любую похвалу Джучи принимает вот так - всегда найдет, кто лучше его. Ему как будто неловко выделяться среди других. - Постигайте тайны письма. К делу вас приставлять пора. Мне нужно много надежных помощников, а кто может быть надежнее вас? - Шихи-Хутаг скоро может заменить Татунг-а,- сказал Джучи.- Из всех, кто учится,- он первый. И тут сказался характер сына. Хочет, чтобы он не обошел добрым словом Шихи-Хутага, парня, и верно, смышленого, с умом быстрым, но осмотрительным. - Зачем Шихи-Хутаг будет заменять Татунг-а? Дел и более достойных хватит. Шихи-Хутаг, матерью моей вскормленный, все равно что брат мне. Угодил этими словами не только Джучи, но и матери. Шихи-Хутаг ей дорог не меньше родных детей. Ценит его за правдивость и честность. По сердцу ей и то, что он просто, как и надлежит отцу, говорит со своими сыновьями и се Шихи-Хутагом, рада, что он спокоен и кроток. Но он неспокоен, просто на время отогнал асе думы, кроме, пожалуй, одной: что было на уме у шамана? Для чего нужен курилтай ему? - Налей, мать, еще чашку вина. Уж рушить свое установление, так рушить! - Это можешь порушить.- Мать подержала над огнем, отворачивая от пламени лицо, котелок с архи, наполнила чашку.- А вот других установлении придерживаться должен. - Каких, мать? - Ты клялся дать людям покойную жизнь. Но твои сотники и тысячники в жару и холод, среди дня и ночи отрывают людей от очага, заставляют скакать без отдыха и день, и два... Вино показалось ему противным, не допив, отодвинул чашку. - Они, мать, воины. - Теперь что ни мужчина - воин... Тэмуджин ничего не ответил. Мать недавно была в хунгиратских кочевьях, подыскивала невесту для Джучи, там ей и нажужжали в уши. Сердобольная, готова заступиться за них. А кто заступится за него? Парни начали разговаривать меж собой. Тулуй привязался к Шихи-Хутагу. - Подари мне своего скакуна. Неужели жалко? - Не скакуна, твою голову жалко. Он у меня приучен скидывать других. Кто бы ни сел, на земле будет. - Ничего, я переучить могу! И вдруг Тэмуджин догадался, какой скрытый умысел движет шаманом. Власть ему, хану Тэмуджину, даст курилтай, но курилтай же может отобрать ее. То-то он и ползал взглядом по лицам нойонов, старался внушить им то, чего нельзя было сказать словами. Не его, хана Тэмуджина, хочет возвеличить шаман курилтаем, а курилтай возвысить над ним. Случится это - без оглядки на нойонов ничего не сделаешь. Пошатнутся дела - его заменят другим. Далеко смотрит шаман! Но и он пока что зрячий... В Юрту вошел караульный. - Хан Тэмуджин, за порогом нойон Хорчи. Он хочет поговорить с тобой. Хороших вестей он не ждал. Плохие слушать не хотелось. И лицо помаргивающего заиндевелыми ресницами воина разом стало ненавистным. Глухо проговорил: - Пусть войдет. Шуба, гутулы Хорчи дымились от мороза. Он сорвал шапку, подбросил ее вверх, упал на колени и, вскинув руки, закричал: - Я привез тебе большую радость, хан Тэмуджин. Я мчался к тебе, как на крыльях, я загнал трех коней, промерз до костей... - Говори, что ты привез!- перебил его хан. - Воины возвращаются из тангутского похода! - Ну как они, не очень побиты? - Они? Побиты? Будь так, разве я мчался бы к тебе быстрее кречета? Они побили тангутов! Захватили два города! Добыча - не счесть! Верблюдов тысячи и тысячи! Всю степь заполнили! И на каждом - вьюк, который не поднять и четырем мужчинам. Хан налил вина, преподнес чашку, держа се обеими руками, как большому и почетному гостю. - Пей, Хорчи. - С радостью, хан Тэмуджин!- Хорчи запрокинул голову, вылил вино в рот.- Хорошо! Тэмуджин наполнил сразу же вторую чашку. - А Нилха-Сангун? - О нем в земле тангутов никто и не слышал. Сгинул где-то Нилха-Сангун. - Пей, Хорчи, еще. - Можно и еще. Отогреюсь. От холода у меня даже внутренности закоченели.- Выпил и спросил с лукавым испугом:- А в прорубь головой окунаться не заставишь? - Сегодня - нет,- сдержанно, без улыбки, ответил хан. Он не давал разгуляться своей радости. Как и гнев, она вредна для разумных суждении. Что даст ему эта удача! Много. Все считать, так и пальцев руки не хватит. Первое - он припугнул тангутов и тем обезопасил свой улус. Второе-он посрамил тех, кто говорил: поход на тангутов-безумие, он доказал всем, что никогда ни в чем не ошибается. Третье - если добыча так велика, как говорит Хорчи, он заткнет ею рот недовольным, сможет какое-то время не отягощать народ поборами на содержание войска. Четвертое - удача подсказывает ему путь, следуя по которому он сможет снять с себя заботу о прокорме войска - оно все добудет для себя само. Пятое - теперь можно созвать и курилтай, пусть нойоны вручат ему бразды правления. Пусть будет, как того хочет шаман. Но Теб-тэнгри заблуждается, когда думает, что курилтай станет вертеть им, как собака своим хвостом. Так же думали когда-то и его родичи... Шестое.. - Хорчи, когда-то я хотел дать тебе в жены тридцать девушек - хочешь их получить? - О-о, великий хан, кто сможет отказаться от такой милости? - Я даю тебе тридцать девушек. - Когда и где могу их взять?- Хорчи потянулся к шапке, готовый, кажется, бежать к девушкам немедля. - Не спеши. Девушки не в соседней юрте. За ними надо идти в земли хори-туматов. Джучи и Шихи-Хутаг рассмеялись. Хохотнул и Хорчи, но не от души, а ради приличия. - Я говорю это не для того, чтобы позабавить вас. Ты, Хорчи, пойдешь в земли хори-туматов. Все племена склонились перед нами. То же должны сделать и они. - А-а, я пойду туда с войском... - Да, ты возьмешь с собой сотню воинов. - Всего сотню? Не дадут мне хори-туматы девушек, хан! - Если не дадут, я пошлю воинов побольше. Так и скажешь хори-туматам. IV В узкой, стесненной скалистыми горами долине, среди кустов ольхи паслось шесть стреноженных коней. У ключика, бьющего из-под скалы, горел огонь. Возле него сидели пять воинов, поджаривали нанизанные на прутья куски мяса. В стороне на попоне лежал шестой-гурхан Джамуха. Кругом валялись седла, оружие, на камнях была растянута сырая кожа горного козла. Запах жареного мяса дразнил Джамуху, рот наполнялся слюной, из пустого желудка к горлу подкатывала лихота. Он стал смотреть на небо. По чистой сини плыли пушистые, как хорошо промытая белая шерсть, облака, горный орел делал круг за кругом, шевеля широкими крыльями, от нагретых солнцем скал текли рябые струйки воздуха, на ветке ольхи зеленели первые листочки. Будто и не было зимы с трескучими морозами и сыпучими, как сухая соль, снегами, искристым от изморози небом. Снова весна, настуженное тело вбирает солнечное тепло, мать-земля ласкает взоры зеленью трав, и новые надежды вселяются в сердце. От горы Нагу, ставшей могилой Таян-хана, он хотел уйти в свои кочевья. Но там ему пришлось бы снять шапку и пояс перед воинами Тэмуджина. Повернул к Буюруку. Воины из других племен и его джаджираты стали отставать. Они разуверились в нем. К Буюруку привел всего две сотни. Кучулук за отступничество хотел его казнить, схватил и бросил в яму. Алтан с Хучаром выручили, и все трое с небольшим числом воинов бежали. Пошли в найманские кочевья. Думали, с уходом Тэмуджина найманы возмутятся против оставленных им нойонов. Ничего из этого не вышло. К ним приставали одиночки и небольшие кучки воинов. Набралось сотни полторы. Нойоны Тэмуджина настигли его, разбили, и люди стали рассеиваться. Отчаявшись, Алтан с Хучаром задумали повязать Джамуху, выдать Тэмуджину и тем искупить свою вину. Джамуха, узнав об этом, велел воинам поднять нойонов на копья. После этого зиму скитался в горах, добывая пропитание охотой. Жили впроголодь, спали на снегу, и все меньше оставалось у него людей. Уходили к своим юртам, к своим женам. Ему и самому иной раз хотелось бросить все и хоть бы один день поспать под войлочной крышей, в мягкой постели, рядом с Уржэнэ. Крепился, ждал весны. И вот весна пришла. У него осталось всего пять воинов. Да и для них он уже не гурхан... Поджаренные кусочки мяса снимают с прутьев и тут же едят. Губы, подбородки в жирной саже, волосы, давно не заплетаемые в косицы, падают на глаза, лохмотьями свисает изорванная о сучья одежда. Воины... Такими пугать малых детей. Гордость не позволяла ему попросить мяса. Но дразнящий запах становился невыносимым, он сбивал с ровных, неторопливых мыслей, рождал в душе раздражение. Чего можно достичь с такими людьми? Как можно добиться покорности от племен, если даже эти грязные, ничтожные люди не желают ему покориться? Он поднялся, взял плеть, похлопал ею по рваному голенищу гутула, шагнул к огню. - Вкусна ли еда? - Вкусна... Заскорузлыми пальцами они рвали обугленные куски мяса, на него и не глянули. - Вкусна?- повторил он.- А приправа нужна? Неторопливо, со всего маху, начал хлестать воинов плетью. Кто кувырком, кто на четвереньках - в разные стороны. Опомнившись, похватали кто меч, кто копье, стали подступать к нему. С презрением плюнул им под ноги. Снова лег на попону и стал смотреть на белые облака. Воины о чем-то долго шептались, потом разом бросились на него, связали руки и ноги. Он не сопротивлялся. Сел, сказал насмешливо: - Храбрецы! Какие храбрецы! - Мы увезем тебя к хану Тэмуджину, Нас не убьешь, как Алтана и Хучара. - Развяжите руки и убирайтесь! - Э, нет! Мы повезем тебя к хану. Они привязали его к седлу, спустились в степи. Выехали к нутугам урутов и мангутов. Тут передали его в руки нойона Джарчи. Джамуху он велел развязать, а воинов связать. Они начали кричать: почему, за что? Джамухе стало вдруг жалко этих глупых людей. - Отпусти их, Джарчи. Пусть едут к своим женам и детям. Тощий, крючконосый Джарчи угрюмо буркнул: - Повезу к хану. Он скажет... В тот же день выехали в верховье Онона, где находилась орду хана Тэмуджина. Дни стояли теплые. Зеленела мягкая трава, голубели головки ургуя, пересвистывались тарбаганы, пели жаворонки, мирно паслись стада, и Джамухе казалось, что ничего худого с ним не случится. Не может случиться. Все вокруг было полно жизни, мысли о смерти не задерживались в голове. Чем ближе к орду, тем чаще попадались всадники. Прослышав о нем, пристраивались рядом. Большинство из них были известные нойоны анды. Получалось, будто он, без шапки и пояса, в рванье, вел их, одетых в шелковые халаты, к хану Тэмуджину. - Почетное у меня сопровождение! - Не тебя сопровождают,- буркнул Джарчи.- Хан Тэмуджин собирает курилтай. - А-а... Хороший подарок везешь моему анде! В орду приехали поздно вечером. Джамуху заперли вместе с воинами-предателями в тесную юрту. Утром принесли кумысу и хурута. Он поел и стал ждать, когда позовут к хану. Но за ним никто не шел. В юрте было сумрачно, пахло овчинами и лошадиной сбруей. Джамуха открыл полог. В глаза ударил яркий свет ясного утра. Вышел, остановился, щуря глаза. Он ждал увидеть у юрты кольцо свирепых караульных. Но его охранял один воин. Что это? Анда Тэмуджин выказывает ему свое пренебрежение или уверен, что бежать - некуда? Плоская просторная равнина, окруженная пологими сопками, была заставлена белыми юртами, разноцветными шатрами, повозками. Огромный ханский шатер стоял особняком. Перед ним толпились празднично одетые люди. Гордо вздымались девять тугов - сульдэ ' хана Тэмуджина. С каждой из четырех сторон - по два туга, в середине, выше других - большой главный туг. Тонкое древко, увитое цветными лентами, венчал круглый бронзовый щит, с его краев свешивались бахромой белые волосы из конской гривы, навершье древка было тоже из бронзы - меч и два лепестка пламени составляли трезубец. Жарко вспыхивала на солнце бронза, полоскались на ветерке белые волосы тугов... [' С у л ь д э - душа, одна из душ. По древним верованиям монголов, душа известного человека, в данном случае хана Тэмуджина, может воплотиться в туг - знамя - и стать гением-хранителем народа или войска.] К Джамухе подошли два крепких кешиктена, повели в толпу, остановились среди харачу. - Смотри и слушай. - Так повелевал мой анда? Об этом можно было не спрашивать. Все тут делается по воле хана. Смотри, Джамуха, на величие своего анды и думай о своем ничтожестве. Перед шатром было возвышение из трех широких ступеней, покрытых белым войлоком. За ним рядами стояли воины с тугами тысяч. Джамуха насчитал девяносто пять тугов. В руках анды всесокрушающая сила, любого может раздавить, вогнать в землю. Но не раздавит ли эта сила его самого? Толпа зашевелилась, притиснула к Джамухе кешиктенов, шатнулась ближе к возвышению. Из шатра выходили нойоны. На первую ступень возвышения, позванивая железными подвесками, поднялся Теб-тэнгри, обратил свое узкое лицо к толпе, вскинул руки. - Возблагодарим животворящие силы неба и земли, духов, охраняющих нас! Сегодня благоволением вечного неба, общи