дистские южные города! Революционная армия выступила под
предводительством писателя-драматурга Ронсена* в количестве 6 тысяч человек:
"в красных колпаках, трехцветных жилетах, черных брюках и таких же куртках
из грубого сукна, с огромными усами, огромными саблями, словом, в полном
карманьольском снаряжении"12, имея в запасе передвижные
гильотины. Депутат Каррье достиг Нанта, обогнув пылающую Вандею, которую
Россиньоль буквально сжигает. Каррье хочет разведать, кто попался в плен,
какие у пленных сообщники, роялисты или жирондисты; его гильотина и "рота
Марата" в вязаных колпаках работают без отдыха, гильотинируют маленьких
детей и стариков. Как ни быстро работает машина, она не справляется с массой
работы; палач и его помощники выбились из сил и объявляют, что человеческие
мускулы не могут больше выдержать13. Приходится прибегнуть к
расстрелам, за которыми, быть может, последуют еще более ужасные способы.
* Ронсен Шарль Филипп (1751-1794) - член Клуба кордельеров, помощник
военного министра в апреле 1793 г., командующий революционной армией осенью
1793 г.
В Бресте с подобной же целью орудуют Жан Бон Сент-Андре с армией
красных колпаков. В Бордо действует Тальен со своим Изабо* и его
помощниками; многочисленные Гюаде, Кюссе, Сали и другие погибают;
окровавленные пика и колпак представляют верховную власть; гильотина чеканит
деньги. Косматый рыжий Тальен, некогда способный редактор, еще молодой,
сделался теперь мрачным, всевластным Плутоном на земле, обладающим ключами
Тартара. Замечают, однако, что некая синьорина Кабаррюс или, вернее, синьора
замужняя и еще не овдовевшая г-жа де Фонтенэ, красивая брюнетка, дочь
испанского купца Кабаррюса, нашла секрет смягчать рыжую, щетинистую личность
и небезуспешно ходатайствует за себя и своих друзей. Ключи от Тартара и
всякого рода власть значат кое-что для женщины, а сам мрачный Плутон не
равнодушен к любви. Подобно новой Прозерпине, г-жа Фонтенэ пленена этим
рыжим мрачным богом и, говорят, немного смягчает его каменное сердце.
* Изабо Клод Александр - депутат Конвента от департамента Эндр и Луара.
Менье в Оранже, на юге, Лебон в Аррасе и на севере становятся предметом
удивления для всего мира. Якобинские народные суды с национальными
представителями возникают по мере надобности то здесь, то там, быть может на
том же самом месте, где еще недавно находился жирондистский трибунал. Разные
Фуше, Менье, Баррасы, Фрероны очищают южные департаменты, подобно жнецам,
своими серпами-гильотинами. Работников много, жатва обильна. Сотнями,
тысячами косятся человеческие жизни и бросаются в общий костер, подобно
головням.
Марсель взят и объявлен на военном положении. Что это за грязный рыжий
колосс, который там срезают? Речь идет о дородном мужчине с медно-красным
лицом и большой бородой кирпичного цвета. Клянусь Немезидой и Парками, это
Журдан Головорез! Его схватили в этом округе, находящемся на военном
положении, и беспощадно скосили "национальной бритвой". Низко упала
собственная голова палача Журдана, так же низко, как головы Дешюта и
Вариньи, которые он надел на пики во время восстания женщин.
Его не будут более видеть разъезжающим, подобно медно-красному
зловещему призраку, по городам Юга; не будут видеть сидящим в роли судьи, с
трубкой и стаканом коньяка, в Ледяной башне Авиньона. Всепокрывающая земля
приняла и его, зазнавшегося бородача, и дай Бог, чтобы нам никогда более не
приходилось знать человека, подобного ему! Журдан один назван, сотни других
не названы. Увы! Они, подобно разрозненным вязанкам, лежат, собранные в
кучу, перед нами, считаются количеством телег, и, однако, нет ни одной
отдельной лозы среди этих вязанок, которая не была бы когда-то живой и не
имела своей истории и была бы срезана без таких же мук, какие испытывают и
монархи, когда умирают!
Менее всех других городов может ждать пощады Лион, который мы видели в
страшном зареве в ту осеннюю ночь, когда взлетела на воздух пороховая башня.
Лион видимо и неизбежно приближается к печальному концу. Что могли сделать
отчаянная храбрость и Преси, когда Дюбуа-Крансе, неумолимый, как судьба,
жестокий, как рок, захватил их "редуты из хлопчатобумажных мешков" и теснит
их все сильнее своей лавой артиллерийских ядер? Никогда не прибудет этот
cidevant д'Оттишан; никогда не явится помощь из Бланкенберга! Лионские
якобинцы попрятались в погребах; жирондистский муниципалитет побледнел от
голода, измены и адского огня. Преси и около 15 тысяч с ним вскочили на
коней, обнажили сабли, чтобы пробить себе дорогу в Швейцарию. Они бились
яростно и были яростно перебиты; не сотни, а едва ли несколько единиц из них
когда-либо увидели Швейцарию! 9 октября Лион сдается безусловно и обречен на
гибель14. Аббат Ламурет, теперь епископ Ламурет, некогда член
Законодательного собрания, прозванный Baiser l'Amourette, или Поцелуй
Далилы, схвачен и отвезен в Париж, чтобы быть гильотинированным. Говорят,
"он перекрестился", когда Тенвиль объявил ему смертный приговор, и умер, как
красноречивый конституционный епископ. Но горе теперь всем епископам,
священникам, аристократам и федералистам, находящимся в Лионе. Прах Шалье
требует успокоения; Республика, дошедшая до безумного состояния Сивиллы,
обнажила свою правую руку. Смотрите! Представитель Фуше, этот Фуше из Нанта,
имя которого приобретет громкую известность, отправляется с толпой
патриотов, удивительной процессией, вынуть из могилы прах Шалье. Осел в
священном облачении с митрой на голове, с привязанными к хвосту церковными
книгами, в числе которых называют даже Библию, шествует по улицам Лиона,
сопровождаемый многочисленными патриотами и криками, как в театре, по
направлению к могиле мученика Шалье. Тело вырыто и сожжено; пепел собран в
урну для почитания парижскими патриотами. Священные книги составили часть
погребального костра, и пепел был развеян по ветру. Все это при криках:
"Месть! Месть!", которая, пишет Фуше, будет удовлетворена15.
Лион фактически обречен на разрушение; отныне на его месте будет только
Commune affranchie (свободная община): самое имя его должно исчезнуть. Этот
большой город будет стерт с лица земли, если сбудется якобинское
пророчество, и на развалинах его будет воздвигнут столб с такою надписью:
"Лион восстал против Республики; Лион больше не существует". Фуше, Кутон,
Колло, представители Конвента, следуют один за другим; здесь есть работа для
палача, и есть работа для каменщика, но не строительная. Самые дома
аристократов обречены на уничтожение. Парализованный Кутон, принесенный в
кресле, ударяет по стене символическим молотком, говоря: "La loi te frappe"
(Закон уничтожает тебя), и каменщики киркой и ломом начинают разрушение.
Грохот падения, серые развалины и тучи пыли разносятся зимним ветром. Если
бы Лион был из более мягкого материала, он весь исчез бы в эти недели, и
якобинское пророчество исполнилось бы. Но города строятся не из мыльной
пены, город Лион построен из камня, и хотя он и восстал против Республики,
однако существует до нынешнего дня.
Точно так же и у лионских жирондистов не одна шея, чтобы можно было
покончить с ними одним ударом. Революционный трибунал и военная комиссия,
находящиеся там, гильотинируют, расстреливают, делают все, что могут: в
канавах площади Терро течет кровь; Рона несет обезглавленные трупы. Говорят,
Колло д'Эрбуа был некогда освистан на лионской сцене; но каким свистом,
каким всемирным кошачьим концертом или хриплой адской трубой освищете вы его
теперь, в этой его новой роли представителя Конвента, с тем чтобы она более
не повторялась? 209 человек перешли через реку, чтобы быть расстрелянными из
мушкетов и пушек на бульваре Бротто. Это уже вторая партия осужденных; в
первой было 70 человек. Тела первой партии были сброшены в Рону, но река
выбросила часть их на берег, поэтому вторая партия будет погребена в земле.
Общая длинная могила вырыта; осужденные стоят, выстроившись рядами, около
пустого рва; самые молодые поют "Марсельезу". Якобинская Национальная
гвардия дает залп, но должна снова стрелять, и еще раз, а потом взяться за
штыки и заступы, потому что хотя все осужденные упали, но не все мертвы, и
начинается бойня. Слишком ужасная, чтобы описывать ее. Сами национальные
гвардейцы, стреляя, отворачиваются. Колло, вырвав мушкет у одного из них,
прицеливается с невозмутимым видом, говоря: "Вот как должен стрелять
республиканец!"
Это второй расстрел, и, к счастью, последний: он найден слишком
ужасным, даже неприличным. 209 перешли через мост; один ускользнул у конца
моста; однако смотрите, когда считают тела, их оказывается 210. Разреши нам
эту загадку, Колло. После долгих рассуждений вспомнили, что два человека,
уже на бульваре Бротто, пытались выйти из рядов, заявляя с отчаянием, что
они не осужденные, что они полицейские комиссары! Им не поверили, их
втолкнули в ряды и расстреляли вместе с остальными!16 Такова
месть разъяренной Республики! Конечно, это, по выражению Барера,
"справедливость в грубых формах" (sous des formes acerbes). Но Республика
должна, как говорит Фуше, "идти к свободе по трупам". Или как сказал Барер:
"Только мертвые не возвращаются" (II n'y a que les morts qui ne reviennent
pas). Террор витает повсюду! "Гильотина работает исправно".
Но прежде чем покинуть эти южные области, на которые история может
бросить взгляд только сверху, она спустится на мгновение, чтобы пристальнее
взглянуть на одно событие - на осаду Тулона. Много тут стрельбы и
бомбардировки, закаливания ядер в печах и на фермах, плохих и хороших
маневров артиллерии, атак Оллиульских ущелий и фортов Мальбоске, но все с
незначительными результатами. Здесь генерал Карто, бывший художник,
выдвинувшийся во время волнений в Марселе; здесь генерал Доппе, бывший
медик, выдвинувшийся во время мятежа в Пьемонте, который под командой Крансе
взял Лион, но не может взять Тулона. Наконец, здесь генерал Дюгомье, ученик
Вашингтона. Здесь и представители Конвента - разные Баррасы, Саличетти,
Робеспьер-младший, а также весьма усердный начальник артиллерийской бригады,
который часто и ночует рядом со своими пушками. Это невысокий молчаливый
молодой человек с оливковым цветом лица, уже небезызвестный нам; его имя -
Бонапарт, это один из лучших артиллерийских офицеров, какие нам встречались.
И все же Тулон еще не взят. Идет четвертый месяц осады, декабрь по рабскому
стилю или фример по новому, и все еще этот проклятый красно-синий флаг
развевается над Тулоном. Осажденным доставляется провизия с моря; они
захватили все высоты, срубая леса и укрепляясь; подобно кроликам, они
выстроили свои гнезда в скалах.
Между тем фример еще не сменился нивозом, как собирается военный совет:
только что прибыли инструкции от Конвента и Комитета общественного спасения.
Карно из этого последнего прислал план осады. План этот критикуют и генерал
Дюгомье, и комиссар Саличетти, но и критика и поправки очень различны; тогда
осмеливается высказать свое мнение молодой артиллерийский офицер, тот самый,
который спит среди пушек и уже не раз упоминался в этой книге, - словом,
Наполеон Бонапарт; его почтительное мнение, выведенное из наблюдений в
подзорную трубу и вычислений, состоит в том, что некий форт Эгильет может
быть захвачен внезапно, так сказать, львиным прыжком, а раз он будет в наших
руках, мы получим возможность обстреливать самое сердце Тулона. Английские
укрепленные линии будут вдвинуты внутрь, и Худ и наши естественные враги
должны будут на следующий же день отплыть в море или превратиться в пепел.
Комиссары вопросительно, с сомнением поднимают брови: "Кто этот молодой
человек, который считает себя умнее всех нас?" Однако храбрый ветеран
Дюгомье полагает, что эта идея заслуживает внимания; он расспрашивает
молодого человека, убеждается и в результате говорит: "Попробуйте".
Когда все приготовления сделаны, бронзовое лицо молчаливого офицера
становится мрачнее и сосредоточеннее, чем когда-либо; видно, что ум работает
горячо в этой голове. Вот этот форт Эгильет; нужен отчаянный, львиный
прыжок, но он возможен и должен быть испробован в этот же день! Попытка
сделана и оказалась удачной. Благодаря хитрости и храбрости осаждающие,
прокрадываясь по оврагам, бросаясь в самую бурю огня, овладевают фортом
Эгильет; когда дым рассеивается, мы различаем на этом форте трехцветное
знамя; смуглый молодой человек был прав. На следующее утро Худ, видя, что
внутренние линии открыты огню, а внешние, оборонительные, отброшены к ним,
готовится к отплытию. Взяв с собой на корабль тех роялистов, которые желают
уехать, он поднимает якорь, и с этого дня, 19 декабря 1793 года, Тулон вновь
принадлежит Республике!
Канонада прекратилась в Тулоне; теперь могут начаться гильотинирование
и расстрелы. Правда, гражданская война ужасна, но по крайней мере смыто
бесчестье английского господства. Нужно устроить гражданское празднество во
всей Франции, так предлагает Барер или художник Давид, и Конвент должен
присутствовать на празднестве в полном составе17. В довершение
всего говорят, что эти бессовестные англичане (принимая во внимание скорее
свои интересы, чем наши) подожгли перед отплытием все наши склады, арсеналы
и военные корабли Тулонской гавани, около 20 прекрасных военных кораблей,
единственные, которые у нас были! Однако эта попытка не удалась: хотя пламя
распространилось повсюду, но сгорело не более двух кораблей; даже каторжники
с галер бросались с ведрами тушить эти самые гордые корабли. Корабль
"Ориент" и остальные должны везти молодого артиллериста в Египет и не смеют
превратиться до времени ни в пепел, ни в морских нимф, ни в ракеты, ни
сделаться добычей англичан!
Итак, во Франции всенародный гражданский праздник и ликование, а в
Тулоне людей расстреливают массами из мушкетов и пушек, как в Лионе, и
"смерть изрыгается широким потоком" (vomie a grands flots); 12 тысяч
каменщиков вытребованы из окрестностей, чтобы срыть Тулон с лица земли. "Он
должен быть срыт весь, - заявляет Барер, - весь, за исключением национальных
корабельных заведений, и впредь должен называться не Тулоном, а Горным
Портом". Оставим его теперь в мрачном облаке смерти, но с надеждой, что и
Тулон построен из камня и даже 20 тысяч каменщиков не смогут снести его с
лица земли, прежде чем пройдет вспышка гнева.
Становится уже тошно от "изрыгаемой потоками смерти". Тем не менее
разве не слышишь ты, читатель (ведь эти звуки не смолкают столетия), в
глухие декабрьские и январские ночи над городом Нантом неясный шум, как
будто выстрелы и крики ярости и рыдания смешиваются с ропотом и стонами вод
Луары? Город Нант погружен в сон, но депутат Каррье не спит, не спит и рота
Марата в шерстяных колпаках. Зачем снимается с якоря в двенадцатом часу ночи
это плоскодонное судно, эта барка с сидящими в ее трюме 90 священниками? Они
отправляются на Бель-Иль? Посредине Луары по данному сигналу дно судна
раздвигается, и оно погружается в воду со всем своим грузом. "Приговор к
изгнанию, - пишет Каррье, - был исполнен вертикально". 90 священников с их
гробом-баркой лежат на дне реки! Это первая из Noyades, которые мы можем
назвать потоплениями Каррье, сделавшимися знаменитыми навеки.
Гильотинирование продолжалось в Нанте, пока палач не отказался,
выбившись из сил. Затем последовали расстрелы "в долине Сен-Мов";
расстреливались маленькие дети и женщины с грудными младенцами; тех и других
убивали по 120, расстреливали по 500 человек зараз, так горячо было дело в
Вандее, пока сами якобинцы не возмутились и все, кроме роты Марата, не стали
кричать: "Остановитесь!" Поэтому и придумали потопление. В ночь 24-го
фримера года второго, которое приходится на 14 декабря 1793 года, мы видим
вторую Noyade18, стоившую жизни "138 человекам".
Но зачем жертвовать баркой? Не проще ли сталкивать в воду со связанными
руками и осыпать свинцовым градом все пространство реки, пока последний из
барахтающихся не пойдет на дно? Неспящие больные жители города Нанта и
окрестных деревень слышат стрельбу, доносимую ночным ветром, и удивляются,
что бы это могло значить? В барке были и женщины, которых красные колпаки
раздевали донага, как ни молили они, чтобы с них не снимали юбок. И
маленькие дети были брошены туда, несмотря на мольбы матерей. "Это волчата,
- отвечала рота Марата, - из них вырастут волки".
Потом и дневной свет становится свидетелем нояд; женщин и мужчин
связывают вместе за руки и за ноги и бросают. Это называют "республиканской
свадьбой". Жестока пантера лесов, самка, лишенная своих детенышей, но есть в
человеке ненависть, более жестокая, чем эта. Окоченелые, не знающие больше
страдания, бледные, вздутые тела жертв беспорядочно несутся к морю волнами
Луары; прилив отбрасывает их обратно; тучи воронов затемняют реку; волки
бродят по отмелям. Каррье пишет: "Quel torrent revolutionnaire!" (Какой
революционный поток!) Человек свиреп, и время свирепо. Таковы нояды Каррье;
их насчитывают 25, потому что все сделанное во мраке ночи рано или поздно
выходит на свет божий19 и не забывается в продолжение веков. Мы
обратимся теперь к другому виду завершения санкюлотизма, оставив этот, как
самый мрачный.
Но в самом деле, все люди свирепы так же, как и время. Депутат Лебон в
Аррасе, обмакивая свою шпагу в кровь, текущую с гильотины, восклицает: "Как
мне это нравится!" Говорят, по его приказанию матери должны были
присутствовать, когда гильотина пожирала их детей. Оркестр поставлен вблизи
и при падении каждой головы начинает играть "Ca ira"20. В
Бур-Бедуен, в Оранжском округе, было срублено ночью дерево Свободы. Депутат
Менье, услышав об этом, сжигает местечко до последней собачьей конуры и
гильотинирует жителей, не успевших спрятаться в погребах или в
горах21. Республика единая и нераздельная! Она новейшее
порождение огромного неорганического чрева природы, которое люди называют
адом, хаосом, первобытной ночью, и знает один только закон - закон
самосохранения. Tigresse Nationale! Не заденьте даже кончика ее усов! Быстр
ее ответный удар; посмотрите, какую она вытянула лапу; сострадание не
закрадывалось в ее сердце.
Прюдом, глупый хвастливый печатник, неспособный редактор, пока
якобинский, замышляет сделаться ренегатом и опубликовать объемистые тома на
такую тему: "Преступления революции", прибавляя к ним бесчисленную ложь, как
будто недостаточно одной правды. Мы, со своей стороны, находим более
назидательным запомнить раз и навсегда, что эта республика и национальная
тигрица - новое явление, факт, созданный природой среди формул в век формул,
и молча присматриваться, как такое естественное проявление природы будет
вести себя среди формул. Ведь последние только отчасти естественны, отчасти
же призрачны, предположительны; мы называем их метафорически правильно
вылитыми формами, из которых иные еще имеют тело, и в них теплится жизнь; но
большинство, согласно немецкому писателю, представляет внутри пустоту:
"стеклянные глаза, смотрящие на вас с призрачной жизнью, а внутри только
нечистое скопление трутней и пауков"! Но не забывайте, что это факт
естественный, праведный факт, ужасный в своей правдивости, как сама смерть.
Все, что так же правдиво, может встретить его лицом к лицу и пренебречь им;
а что не правдиво?
Глава четвертая. ПОЛНАЯ КАРМАНЬОЛА
Одновременно с этим адски-черным зрелищем развертывается другое,
которое можно назвать адски-красным, - уничтожение католической религии, а в
продолжение некоторого времени уничтожение религии вообще. Мы видели, что
новый календарь Ромма установил десятый день отдыха, и спрашивали: что
станется с христианским воскресением?* Едва прошел месяц с выхода нового
календаря, как все это определилось. Странно вспомнить, замечает Мерсье, что
в последний праздник Тела Господня в 1792 году вся Франция и все верховные
власти шествовали в религиозной процессии с самым набожным видом; мясник
Лежандр, заподозренный в непочтительности, едва не был убит в своей
двуколке, когда процессия проходила мимо. Галликанская иерархия, церковь и
церковные формулы, казалось, цвели, хотя с несколько пожелтевшими листьями,
но не более желтыми, чем в прежние годы или десятилетия; цвели повсюду,
среди симпатии чуждого софистике народа, вопреки философам, законодателям и
энциклопедистам. Но, увы, цвели, подобно темнолистой vallombrosa, которую
первый же ноябрьский вихрь обнажает в один час. Со времени этого праздника
Тела Господня прошли Брауншвейг, эмигранты, Вандея и восемнадцать месяцев;
всему цветущему, особенно растению с темными листьями, приходит, хотя и
медленно, конец.
* По мнению А. Олара, принятие Республиканского календаря было из всех
мер революции, направленных против христианства, самой значительной. Счет
дней по декадам лишал воскресенье его значения, то же можно сказать о
значении декадных праздников для религиозных церемоний. Эта попытка
дехристианизации повседневной жизни была дополнена декретом от 15 брюмера II
года (5 ноября 1793 г. ) - установлением совокупности гражданских празднеств
(см.: Жорес Ж. Указ. соч. Т. VI. С. 275).
7 ноября некий гражданин Паран, викарий из Буасси-ле-Бертрань, пишет
Конвенту, что он всю свою жизнь проповедовал ложь и что она наскучила ему,
вследствие чего он хочет теперь отказаться от звания священника и от пенсии
и просить высочайший Конвент дать ему какое-нибудь другое дело, которым
можно было бы жить. Дать ему "mention honorable" (почетный отзыв)? Или
рекомендацию в министерство финансов? Едва это решено, как простоватый
Гобель, конституционный парижский епископ, является со своим капитулом, с
муниципальным и департаментским эскортом в красных колпаках, чтобы поступить
по примеру Парана. Гобель признает, что "нет религии, кроме свободы",
поэтому снимает свои священнические облачения и заключается в братские
объятия. Все это совершается, к великой радости департаментского депутата
Моморо, муниципалов Шометтов и Эберов, Венсана и революционной армии. Шометт
спрашивает, не следует ли при таких обстоятельствах прибавить к санкюлотизму
праздник Разума?22 Конечно, следует! Да возрадуются атеисты
Марешаль, Лаланд и маленький атеист Нежон! Оратор человечества Клоотс может
представлять Конвенту с благодарностью свои "Доказательства магометанской
религии" - работу, доказывающую ничтожество всех религий. Теперь, думает
Клоотс, будет всемирная республика и "только один Бог - Le peuple (народ)".
Французы - нация стадно-подражательного характера; ей был необходим
только сигнал для движения в этом направлении, и простофиля Гобель,
побуждаемый муниципалитетом и силой обстоятельств, подал его. Какой
священник захочет остаться позади священника из Буасси; какой епископ
отстанет от епископа Парижского? Епископ Грегуар, правда, мужественно
уклоняется; ему говорят: "Мы не принуждаем никого; пускай Грегуар спросит
свою совесть". Но и протестанты и католики сотнями изъявляют желание
присоединиться. Отовсюду в ноябре и декабре, пока дело не довершено,
поступают письма с отказами, приходят священники с целью выучиться ремеслу
плотника; приезжают викарии со своими недавно обвенчанными монахинями;
словом, день Разума занялся и очень быстро стал полднем. Из отдаленных
округов поступают адреса, прямо заявляющие, хотя и на местном диалекте, что
Подписавшиеся "не хотят иметь ничего общего с черным животным, называемым
кюре" (animal noir apelle curay)23.
Кроме того, получены патриотические подарки из церковной утвари.
Оставшиеся колокола, за исключением набатных, снимаются с колоколен и
отправляются в плавильные тигли для изготовления из них пушек. Кадильницы и
все священные сосуды разломаны на куски: серебряные годятся для обедневшего
Монетного двора; из оловянных же пусть отливаются пули, чтобы разить "врагов
человеческого рода". Плюшевые стихари послужат для брюк тем, у кого их нет;
полотняные епитрахили будут перекроены на рубашки для защитников родины;
старьевщики, евреи и язычники ведут самую бойкую торговлю. Процессия с ослом
к могиле Шалье в Лионе была только прообразом того, что происходило в эти
самые дни во всех городах. Насколько быстро может действовать гильотина,
настолько же быстро действуют теперь во всех городах и округах топор и
отмычка; ризницы, налои, напрестольные пелены обобраны и содраны, церковные
книги изорваны на бумагу для патронов, люди пляшут "Карманьолу" каждую ночь
вокруг праздничных костров. По всем большим дорогам звенят возы с
металлической церковной утварью, разбитой в куски и посылаемой в Конвент для
терпящего нужду Монетного двора. Рака доброй святой Женевьевы снесена, увы,
чтобы быть взломанной на этих днях и сожженной на Гревской площади. Рубашка
св. Людовика сожжена, разве не могли бы отдать ее защитнику страны? В городе
Сен-Дени - теперь уже не Сен-Дени, а Франсиаде - патриоты даже разрывали
могилы, и революционная армия грабила их.
Вот что видели улицы Парижа: "Большинство этих людей были еще пьяны от
вина, выпитого ими из потиров, и закусывали скумбрией на дискосах! Усевшись
верхом на ослов, одетых в рясы священников, они правили священническими
орарями, сжимая в той же руке чашу причастия и освященные просфоры. Они
останавливались у дверей таверн, протягивали дароносицы, и хозяин с бутылью
в руке должен был трижды наполнять их, затем показались мулы, тяжело
нагруженные крестами, канделябрами, кадильницами, сосудами для святой воды и
травой иссопом. Это напоминало жрецов Кибелы, корзины которых, наполненные
предметами их богослужения, служили в то же время кладовой, ризницей и
храмом. В таком виде приблизились эти нечестивцы к Конвенту. Они вошли туда
бесконечной лентой, выстроившись в два ряда, все задрапированные, подобно
актерам, в фантастические священнические одеяния, неся носилки с наваленной
на них добычей: дароносицами, канделябрами, золотыми и серебряными
блюдами"24.
Адреса их мы не приводим, так как он был, разумеется, в стихах и пропет
Viva voce всеми присутствующими; Дантон сильно хмурится, сидя на своем
месте, и просит, чтобы говорили прозой и в будущем вели себя
сдержаннее25. Тем не менее обладатели такой spolia optima,
отуманенные ликером, просят позволения протанцевать "Карманьолу" здесь же,
на месте, на что развеселившийся Конвент не может не согласиться. Мало того,
"многие депутаты, - продолжает склонный к преувеличениям Мерсье, который не
был свидетелем-очевидцем, так как находился уже в преддверии ада в качестве
одного из семидесяти трех, имена которых стояли под протестом Дюперре, -
многие депутаты, покинув свои курульные кресла, взяли за руки девушек,
щеголявших в священнических облачениях, и протанцевали с ними "Карманьолу"".
Вот какой античный священный вечер был у них в этом году, прежде
называвшемся 1793 годом от Рождества Христова!
Среди такого падения формул, беспорядочно низвергаемых в грязь и
попираемых патриотическими танцами, не странно ли видеть возникновение новой
формулы? Человеческого языка недостаточно, чтобы выразить то, что происходит
в природе людей, подпавшей одуряющему влиянию пошлости. Можно понять лесных
чернокожих мумбо-юмбо, еще больше можно понять индейцев вау-вау; но кто
поймет этого прокурора Анаксагора, некогда Жана Пьера Шометта? Мы можем
только сказать: человек рожден идолопоклонником, поклонником видимого, так
он чувственно-впечатлителен и так много общего имеет с природой обезьян.
Дело в том, что в тот же самый день, едва окончился веселый танец
"Карманьола", как явился прокурор Шометт с муниципалами и представителями
департаментов и с ними странный багаж: новая религия! В зал Конвента вносят
на плечах, в паланкине, г-жу Кандейль из Оперы, красивую, когда она хорошо
подкрашена, в красном вязаном колпаке и голубом платье; увитая гирляндами из
дубовых листьев, она держит в руке пику Юпитера-Народа; впереди нее идут
молодые женщины в белых платьях с трехцветными поясами. Пусть мир посмотрит
на это! О Национальный Конвент, чудо Вселенной, это наше новое божество -
богиня Разума, достойная, единственно достойная поклонения! Отныне мы будем
поклоняться ей. Ведь не будет слишком смелым просить верховное национальное
представительство, чтобы и оно также отправилось с нами в ci-devant собор
Богоматери и исполнило несколько строф в честь богини Разума?
Председатель и секретари посылают по очереди богине Кандейль, обносимой
вокруг их эстрады, братский поцелуй, после чего ее, по положению, подносят к
председателю и сажают по правую руку его. Потом, после надлежащего отдыха и
цветов красноречия, Конвент, собрав своих членов, пускается в путь в
требуемой процессии по направлению к собору Богоматери. Богиня Разума опять
сидит в своем паланкине, несомая впереди, конечно, людьми в римских тогах и
сопровождаемая духовой музыкой, красными колпаками и безумием человечества.
Богиню Разума сажают на высокий алтарь собора, и требуемое поклонение, или
квазипоклонение, говорят газеты, совершается; Национальный Конвент поет
"гимн Свободе, слова Шенье, музыка Госсека". Это первый праздник Разума,
первое общественное богослужение новой религии Шометта.
"Соответствующий фестиваль в церкви Св. Евстахия, - говорит Мерсье, -
имел вид празднества в большой таверне. Внутренность клироса представляла
пейзаж, украшенный хижинами и группами деревьев. Вокруг клироса стояли
столы, уставленные бутылками, колбасами, свиными сосисками, пирогами и
другими кушаньями; гости входят и выходят во все двери; кто бы ни являлся,
всякий отведывал вкусного угощения. Восьмилетние дети, мальчики и девочки,
отведывали яства в честь Свободы и пили вино из бутылок; их быстрое
опьянение вызывало смех. Богиня восседала на возвышении в лазоревой мантии с
невозмутимо спокойным видом; канониры с трубкой во рту прислуживали ей в
качестве церковных служителей, а на улице, - продолжает склонный к
преувеличениям писатель, - безумные толпы танцевали вокруг костров,
сложенных из балюстрад приделов, скамеек священников и каноников; и
танцующие - я ничего не преувеличиваю, - танцующие были почти без брюк, с
обнаженными грудью и шеей, со спущенными чулками. Все это неслось и
кружилось вихрем, подобно облакам пыли, предшествующим буре и
разрушению"26. В церкви Св. Жерве "ужасно пахло селедкой". Секция
или муниципалитет не позаботились о пище, предоставив это воле случая.
Другие мистерии, по-видимому кабирического или даже пифийского характера, мы
оставляем под завесой, которая была благоразумно протянута "вдоль колонн
боковых приделов", и не будем отодвигать ее рукой Истории.
Но есть одна вещь, которая интересует нас больше всего другого: что
думал об этом сам Разум в продолжение всего этого торжества? Какие именно
слова произнесла бедная Г-жа Моморо, когда она перестала быть богиней и
вместе со своим мужем мирно сидела дома за ужином? Ведь книгопродавец Моморо
был человеком серьезным; он имел понятие об аграрном законе. Госпожа Моморо,
как признано, представляла собой одну из самых лучших богинь Разума, хотя
зубы ее были немного испорчены. Если читатель уже составил себе понятие о
том, что представляло собой это видимое поклонение Разуму, происходившее во
всей Республике в эти ноябрьские и декабрьские недели, пока все церковные
деревянные изделия не были сожжены и дело не было довершено и в других
отношениях, то он, быть может, уже достаточно ясно уразумел, что это была за
республиканская религия, и охотно оставит эту сторону предмета.
Принесенные дары из награбленной церковной утвари были главным образом
делом революционной армии, созданной, как мы уже сказали, несколько времени
тому назад. Командовал этой армией имевший при себе переносную гильотину
писатель-драматург Ронсен со страшными усами, а также стоявший несколько в
тени привратник Майяр, старый герой Бастилии, предводитель менад и
сентябрьский "человек в сером". Клерк Венсан из канцелярии военного
министерства, один из старых клерков министра Паша, "человек с
воображением", возбужденным чтением древних ораторов, имел в этой армии
влияние на назначения, по крайней мере на назначения штабных офицеров.
Но походы и отступления этих шести тысяч не имели своего Ксенофонта*.
Ничего, кроме нечленораздельного ропота, смутных проклятий мрачного безумия,
не сохранится о них в памяти веков! Они рыщут вокруг Парижа, ища, кого бы
посадить в тюрьму; собирают реквизиции; наблюдают, чтобы декреты
исполнялись, чтобы фермеры достаточно работали; снимают церковные колокола и
металлических богородиц. Отряды постепенно продвигаются в отдаленные части
Франции; кроме того, возникают то здесь, то там, подобно облакам в
насыщенной электричеством атмосфере, провинциальные революционные армии,
например рота Марата у Каррье, бордоские отряды Тальена. Говорят, Ронсен
признавался в минуту откровенности, что его войска были квинтэссенцией
негодяев. Их видят проходящими через базарные площади, забрызганных дорожной
грязью, со всклокоченными бородами, в полном карманьольном виде. Первым
подвигом их обычно было низвержение какого-нибудь монархического или
церковного памятника, распятия или чего-нибудь в этом роде, что только
попадется, затем наведение пушки на колокольню, чтобы снять колокол, не
лазая за ним, колокол и колокольню вместе. Впрочем, как говорят, это отчасти
зависело от величины города; если город имел много жителей и эти последние
считались ненадежными, вспыльчивого характера, то революционная армия
исполняла свою работу деликатно, с помощью лестницы и отмычки; мало того,
случалось даже, что она брала свой билет на постой, совсем не выполняя
подобного рода работу, и, слегка подкрепившись водкой и сном, шла дальше, к
следующему этапу27. С трубкой в зубах, с саблей у бедра она
шествовала в полном карманьольном снаряжении.
* Ксенофонт (ок. 430-355 или 354 гг. до н. э. ) - древнегреческий
писатель и историк.
Такое уже бывало и может повториться снова. Карл II выслал своих горцев
против западных шотландских вигов; плантаторы Ямайки выписали собак с
испанского материка, чтобы охотиться с ними на беглых негров; Франция также
раздираема дьявольской сворой, лай которой на расстоянии полувека все еще
звучит в наших ушах.
Глава пятая. ПОДОБНО ГРОЗОВОЙ ТУЧЕ
Но великую и поистине существенно главную и отличительную особенность
конца террора нам еще предстоит увидеть, ведь прищурившаяся история по
большей части всегда только небрежно пробегала глазами эту особенность, эту
душу целого, ту особенность террора, которая делала его страшным врагом
Франции. Пусть это примут во внимание деспоты и киммерийская коалиция. Все
французы и все французское имущество находятся в состоянии реквизиции;
четырнадцать армий поставлены под ружье; патриотизм со всем, что он имеет
пригодного в сердце, уме, душе и теле или в карманах брюк, бросается к
границам, чтобы победить или умереть! Карно сидит в Комитете общественного
спасения, занятый "организацией побед". Не быстрее пульсирует гильотина в
своем ужасном сердцебиении на площади Революции, чем поражает меч
патриотизма, оттесняя Киммерию назад, в ее собственные границы, со священной
почвы.
Фактически правительство можно по справедливости назвать революционным;
некоторые его члены стоят "a la hauteur" - на высоте обстоятельств, а другие
не стоят "а la hauteur", и тем хуже для них. Но анархия, можно сказать,
организовалась сама собою: общество буквально перевернуто вверх дном; его
старые силы работают с бешеной энергией, но в обратном порядке:
разрушительно и саморазрушительно.
Любопытно видеть, как все обращается еще к какой-нибудь власти или
источнику ее; даже анархия должна иметь центр, чтобы вращаться вокруг него.
Вот уже шесть месяцев прошло с тех пор, как существует Комитет общественного
спасения, и около трех месяцев с тех пор, как Дантон предложил, чтобы ему
была предоставлена вся власть и "сумма в 50 миллионов" и чтобы
"правительство было объявлено революционным". Сам он с этого дня не
принимает в Комитете никакого участия, хотя его просят об этом много раз, но
занимает свое место на Горе приватно. С этого дня 9 человек, хотя бы число
их дошло и до 12, сделались бессменными, всегда избираемыми вновь, когда
истекал их срок; Комитеты общественного спасения и общественной безопасности
приняли свои позднейшие формы и порядок действия.
Комитет общественного спасения - в качестве верховного, Комитет
общественной безопасности - в качестве подчиненного, они, подобно малому и
большому советам, действуя до сих пор вполне единодушно, сделались центром
всего. Они несутся в этом вихре, вознесенные силой обстоятельств странным,
бессмысленным образом на эту ужасную высоту, и управляют этим вихрем или
кажется, что управляют. Более странного собрания Юпитеров-громовержцев
никогда еще не видела земля. Робеспьер, Бийо, Колло, Кутон, Сен-Жюст, не
называя еще менее значительных: Амара, Вадье и др. в Комитете общественной
безопасности, - вот ваши Юпитеры-громовержцы! Необходим сколько-нибудь
выдающийся ум, но где его искать среди них, за исключением головы Карно,
занятой организацией побед. У них не ум, а скорее инстинкт, способность
угадывать, чего желает этот великий безгласный вихрь; способность безумнее
других желать того, чего желают все, способность не останавливаться ни перед
какими препятствиями; не обращать внимания ни на какие соображения, божеские
или человеческие; твердо знать, что от божественного или человеческого нужно
только одно: торжество Республики, уничтожение врагов Республики! При этом
единственном духовном даре и таком малом количестве других даров у этих
людей странно видеть, как безгласный, бесформенный, бушующий вихрь сам
вкладывает свои вожжи в их руки и приглашает, даже принуждает их быть его
руководителями!
Рядом заседает муниципальный совет Парижа; все в красных колпаках с 4
ноября; это собрание людей, стоящих вполне "на высоте положения" или даже
выше его. Здесь ловкий мэр Паш, не упускающий из виду своей безопасности
среди этих людей; здесь Шометт, Эбер, Варле и великий полководец Анрио, не
говоря о Венсане, клерке из военного министерства, о Моморо, Добсане и
других; все они стремятся разрушать церкви, поклоняться Разуму, истреблять
подозрительных и обеспечить торжество революции. Быть может, они заходят в
этом слишком далеко? Слышали, как Дантон ворчал на гражданские стихи и
рекомендовал прозу и сдержанность. Робеспьер тоже ворчит, как бы, уничтожая
суеверия, не вздумали создать религию из атеизма. В самом деле, Шометт и
компания представляют род сверхъякобинства, или неистовую "партию бешеных*
(des Enrages)", которая возбуждает в последние месяцы некоторое подозрение у
ортодоксальных патриотов. "Узнать подозрительного на улице" - разве это не
значит придать самому Закону о подозрительных дурной оттенок? Тем не менее
люди, наполовину безумные, люди, ревностные сверх меры, трудятся здесь в
своих красных колпаках без отдыха, быстро исполняя то, что определила им
жизнь.
* "Бешеными" жирондисты называли группу плебейских революционеров,
которые выступили в конце 1792 - начале 1793 г. выразителями социальных
устремлений городских трудящихся низов.
И 44 тысячи других округов, каждый с революционным комитетом,
основанным на якобинской Дочери патриотизма, просвещенным духом якобинства,
поощряемым 40 су в день! Французская конституция всегда пренебрегала
чем-либо подобным двум палатам, а смотрите, не получились ли у нее в
действительности две палаты? Национальный Кон