каких ты там царевен встретил? - смеялась она. Злат тряхнул кудрями. - Расскажу, если будете слушать. - Будем. Настася лукаво блеснула глазами. Любава же опустила в тревоге ресницы. Лицо ее стало как неживое. Девушка тихо спросила: - По морю плавал? - По синему морю плыл. - В Корсуни бывал? - И этот город видел. - А еще что ты встретил на пути? - Когда по морю плыл, буря на нем поднялась. Наш корабль как щепку бросало. Морские пучины под ним как страшные бездны разверзались. Тридцать дней бушевала погода. Волны выше этих дубов вздымались. Он поднял руку, чтобы показать величие бури, и глаза Любавы широко раскрылись от страха за своего возлюбленного. - А потом что еще видел? - Когда буря утихла, мы поплыли в Корсунь. Там день и ночь море тихо плещется о брег, и большой белый город стоит на горе. По каменной лестнице царица спускалась к нам в голубом одеянии и золотом венце. За нею шли прислужницы с опахалами из перьев стрикуса. - Царица... - прижала руку Любава к доверчивому девичьему сердцу, что вдруг забилось чаще. - На лбу у нее сиял серебряный полумесяц, а глаза ее были как звезды. - Что ты рассказываешь? - встрепенулась Настася. - Царица не в Корсуни живет, а в Царьграде. Она венец носит. Это все знают. Злат смутился. Пойманный на слове, он делал вид, что ничего не слышит, смотрел, прищурившись, на белые облака, медленно плывшие по счастливому небу. - Что же ты молчишь? - приставала бойкая девица. - Царица... Это чтобы песня была красивой... Если бы я вам все рассказал, что от нее услышал! - Что же она тебе говорила? - Она меня в палату звала, за свой стол усадила, вкусными яствами угощала с серебряного блюда, и чашник мне сладкое вино цедил. - А потом? - Потом загадала три гаданья. Злат уже лежал на блеклой осенней траве, лениво подбирая слова, выдумывая свой мир, в котором все было по-другому, чем наяву. В одно мгновение веселая женщина превратилась у него в царицу, а грязная Корсунь, где пахнет соленой рыбой, в сказочный град с золотыми главами церквей и серебряными петушками на башнях. - Какие гаданья? - полюбопытствовала Настася. - Царица меня хотела своей любовью подарить, если отгадаю. Или голову отрубить, если ума не хватит отгадать. - Жестокое сердце у той царицы! - всплеснула руками Любава. - Какие же были загадки? - смеялась недоверчивая Настася. Злат окинул взглядом дубы, посмотрел на небо, как бы в поисках вдохновения. Птица выдумки уже понесла его на своих легких крылах. Все преобразилось в мире, и обыкновенный камень стал алмазом. - Наутро собрались в палате патрикии и стратилаты, а у двери стали воины в золоченых бронях. Царица сидела... - Царица... - насмешливо пожала плечом Настася. - Не все ли тебе равно? - оправдывался Злат. Любава потянула подружку за белый рукав рубашки: - Молчи, молчи... - Царица сидела на престоле. Над нею серебряные птицы пели райскими голосами. Я стал перед повелительницей... Слушательницы застыли в напряженном внимании. - Царица посмотрела на меня... - Какое же было первое гаданье? - не вытерпела Настася. - Первое гаданье? Много ли времени надо, чтобы всю землю от востока до запада обойти? Девушки ждали ответа, что это значит. Злат рассмеялся: - Один день. Настася не понимала и переглядывалась с Любавой. Та же была во власти своей любви, в сладком тумане своего чувства. Оно наполняло не только ее душу, но и весь мир, эти рощи и дубравы, поля и жнивье. А как выразить это словами? Злат объяснил: - Небесное светило всю землю с утра до вечера обходит, а потом опускается в океан и прячется за высокой горой на полуночной стороне вселенной. Он слышал об этом круговращении солнца от Даниила, читавшего по ночам книгу, в которой рассказывается о тайнах мироздания. Ее написал человек по имени Индикоплов. Любава качала головой, изумляясь человеческой хитрости. - А второе гаданье? - спросила она. - Чего десятая часть за день убывает, а ночью на десятую часть прибавляется? Девушки молчали. - Не знаете? А не трудно отгадать. Злат самодовольно улыбнулся, гордясь своим умом, хотя эти загадки не сам придумал, а услышал от того же отрока Даниила. - Вода, - сказал он. Это было непонятно. - Вода за день из моря и рек на десятую часть от солнца высыхает, а ночью, когда солнце спит, снова на столько же прибавляется. Поэтому и не уменьшаются реки, питаемые дождями, и море не убывает в глубине и не отходит от своих берегов. Подружки опять переглянулись, пораженные догадливостью и книжной мудростью этого человека, который столько видел на земле. - Теперь скажи нам третье гаданье, - попросила Настася. - Царица спросила меня, что слаще всего на свете. - Мед? - в один голос ответили подруги. - Так и я сказал. Но царица нахмурила соболиные брови и сказала, что я не отгадал. - Что же слаще всего на свете? - спросила Любава. - Любовь. Царица велела, чтобы мне голову отрубили. Меня схватили ее слуги и бросили в темницу. Любава от волнения закрыла рот рукою, точно хотела удержать крик своей души. Все это была сказка, и в то же время ее любимый ходил как на острие ножа. - Темница в Корсуни - высокая каменная башня. Только одно оконце в ней за железной решеткой. - Невозможно убежать оттуда? - волновалась Любава. - Мышь не может ускользнуть из этой башни, так стерегут ее греческие воины. Там я томился семь дней и семь ночей. На восьмой день взял гусли и запел печально. В тот час мимо темницы проходила дочь царицы, красивая, как ангел. Она услышала мое пение, сжалилась надо мною и подкупила стражу. Мне передали веревку. Когда уже луна взошла над спящим городом и все уснули, я выломал в оконце решетку и спустился с огромной высоты на землю. Здесь ожидала меня царевна с волосами, как лен, с глазами, как бирюза на мече у князя Ярополка. Обнимая одна другую, девушки ждали продолжения. Но Злат сам не знал, как теперь выбраться из дебрей запутанного повествования. Он забрался слишком далеко. - Что же случилось потом? - добивалась Любава. - Что случилось... - Как ты поступил с царевной? - Я взял ее на руки и понес на свой корабль, а царица послала против нас половцев, и тогда была кровопролитная битва. Я убил половецкого хана. - А после битвы что было? - Что же было дальше... Злат заложил руки за голову и, глядя на облака, старался придумать что-нибудь. - Я заманил хитростью царицу на корабль, сказав ей, что она может выбрать любые меха. Она явилась со своими вельможами. Тогда я велел поднять парус и увез ее в море. - А царевну? Злат подумал немного и ответил: - Царевну? Ее я отпустил. - Что же с царицей сталось? К счастью для отрока, у которого окончательно иссяк источник вдохновения, а руки тянулись к Любаве, в роще послышалось гнусавое пение. До слуха донеслось: Течет огненная река Иордан от востока на запад солнца, пожрет она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых. Голоса приближались и делались более устрашающими: Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева, и с неба упадут звезды, как листы с осенних древес, и вся земля поколеблется... Теперь можно было рассмотреть, что среди деревьев идут три странника в монашеском одеянии, с посохами в руках. Когда они подошли поближе, по их красным носам стало отчетливо видно, что все трое любители греческого вина и не очень соблюдают монашеские посты. Один был высокий, двое других пониже. У всех трех на головах виднелись черные скуфейки. Приблизившись, странника остановились, и тот, что казался повыше других, дороднее и, видимо, даже почитался двумя остальными за наставника, произнес: - Благословен господь! Девушки смотрели на монахов со страхом и почтением. - Куда направляете стопы, святые отцы? - спросил Злат. - В град Иерусалим, - ответил высокий инок. Злат удивился: - Откуда же вы шествуете? - Из Воиня, на реке Суле. - Давно ли вы идете в святой град? - Второе лето, - отвечали хором странники. - Второе лето. Злат почесал в затылке. - По этой дороге вы никогда не дойдете до Иерусалима. - Почему так? - недоумевал высокий. - Вы идете на полночь, а Иерусалим лежит на полдень. Поверните вспять и тогда достигнете своей цели. Или попросите купцов, чтобы вас в ладье до моря доставили. В Корсуни вы сядете на морской корабль и поплывете в Царьград. Но Иерусалим стоит еще дальше, за великим морем. Так говорил гусляру Даниил, любимый отрок князя Ярополка. Очевидно, такой путь в настоящее время монахов не устраивал. Те, двое, что были пониже, помалкивали, но высокий ответил: - Мы в Переяславль пришли, чтобы благословение взять у епископа и путевую грамоту к патриарху. - Тогда ваш путь правильный. А что за Сулой слышно? - За Сулой торки шумят, хотят реку перейти. - Какие торки? - Что на княжеской службе. Злат встрепенулся и вскочил на ноги. - Сидит в Воине бездельный воевода и только пироги ест, а вести о том, что там творится, не подает. Важную новость вы принесли, отцы. - Всюду ходим, и если увидим что, примечаем, - ответил один из монахов, опираясь на посох. - Пойдемте к посаднику. Расскажете ему обо всем. Монахи изобразили на лицах неудовольствие. - Нам к епископу, дорога, а не к посаднику. - Сначала к посаднику. Большие дела творятся на Суле. Как зовут тебя, отец? - Лаврентий. - Пойдем, отец. Злат ушел, и за ним поплелись монахи. Когда все они скрылись за деревьями, Любава закрыла лицо рукавом белой рубашки и расплакалась. - Что с тобой? - удивилась верная подруга. - Царицу на корабль заманил... Но Настася всплеснула руками: - Не плачь, глупая. Ничего этого не было. Разве ты не знаешь, что люди, играющие на гуслях, первые лгуны на свете? 29 Последний дуб у дороги, сто лет тому назад, еще при великом князе Владимире Святославиче, искалеченный страшной бурей и обожженный молниями Перуна, но все еще полный величия в своем зимнем уборе, медленно уплыл во мглу. Время приближалось к вечеру. Мономах подумал, что еще немного часов - и он будет в теплой горнице, увидит сына и молодую сноху, попробует горячей пищи. Но на ум по-прежнему приходили печальные мысли, и прошлое никак не хотело оставить его душу в покое. В Киеве в то время правил великий князь Святополк. Его не любили в народе. Всем было известно, что великий князь не только покровительствовал киевским ростовщикам, но и сам отдавал деньги в рост через посредство своих приближенных и за мзду оказывал злодеям всякие милости. Своей жадностью и сребролюбием он отталкивал даже близких. Незадолго до смерти великого князя, когда в Галицком княжестве происходили военные действия (Святополк в те дни пошел с Володарем и Васильком на Давида Игоревича, чтобы покарать его за ослепление теребовльского князя), на киевском торжище не стало соли. Ее привозили раньше на волах из Галича и Перемышля, но теперь воюющие убивали мирных животных стрелами, и купцы не решались на такое путешествие. Подвоз соли прекратился, и этим воспользовались торговцы, припрятавшие соляные запасы, и стали продавать свой товар втридорога. Даже великий князь не удержался от того, чтобы не нажиться на торговле солью, и захватил ее склад в Печерском монастыре. Была тогда большая скудость на Руси, и бедные люди, не имевшие возможности платить огромные деньги за эту необходимую приправу, стали ходить в монастырь, к иноку Прохору, который раздавал им пепел, прибавляя в него немного соли, может быть, для того, чтобы его доброта походила на христианское чудо. Однако это вызвало неудовольствие торговцев, и сам великий князь разгневался, потому что хотели разжиться на народном бедствии. Мономах хорошо знал этого старца. Вспоминая в санях прошлое, он подумал и о нем. Прохор был родом из Смоленска, его прозвали Лебедником. Инок не ел хлеба, не питался просфорами, как это делали многие монахи, а действительно отличался воздержанием среди других печерских иноков, не отказывавшихся обычно от обильных боярских приношений. Он питался только лебедою, собирая горький злак на полях. Монах растирал его на ручном жернове, потом пек некое подобие хлебов, и таким образом жито росло для него как бы на непаханой ниве. Прохор даже делал для себя запасы лебеды на зиму и жил так, не приобретая ни весей, ни имения, подобно тем птицам небесным, о которых в Евангелии сказано, что они не сеют, не жнут и не собирают в житницы. Подражая им, он каждый день отправлялся туда, где в изобилии росла лебеда, и приносил ее, как на крыльях, в келию. Когда в Киеве наступил голод, бедняки увидели монаха за таким занятием и тоже стали собирать лебеду, хотя испеченные из нее лепешки отличаются горьким вкусом. Мономах вспомнил, как однажды беседовал с этим монахом. Игумен Иоанн смело обличал великого князя Святополка, и разгневанный правитель велел отвезти его в Туров и там заточить в погреб. Только благодаря вмешательству Владимира старца освободили и вернули в монастырь. В связи с этим Мономах посетил тогда обитель и встретился с Прохором. Когда он вошел в келию, перед ним сидел на скамье пожилой инок с веселыми глазами. - Правда ли, что ты не ищешь никакого богатства? - спросил князь, так как слышал уже рассказы о его нестяжании и о том, что якобы пепел чудесным образом превращается в руках монаха в драгоценную соль. Прохор, поблескивая беззаботно глазами, ответил: - Для чего мне оно? "Я даже лебеду собираю только на одну зиму. Вот прилетят в эту ночь ангелы и возьмут мою душу. К чему же мне тогда запасы? Кому достанется приготовленное мною? Князь дивился подобному отношению к жизни, но подумал, что хорошо так поступать человеку, у которого за плечами нет никакой ответственности. У него единственная забота - спасти свою душу. К таким радость приходит после печали. Как сказано в Псалтири: "Вечером водворяется плач, а наутро радость". А сколько всяких обязанностей у человека, который живет в миру и устраивает государство... Все проходит на земле. Не было больше ни игумена Иоанна, ни Прохора. Вскоре после них скончался и сам Святополк. Мономах не забыл, как все это произошло. Однажды под утро в Переяславль, где он тогда княжил, прискакал переодетый в крестьянское платье сын боярина Путяты и со страхом в глазах, а не с печалью сообщил о горестном событии. Около Успенской церкви пономарь звонил в било, созывая христиан к ранней утрене, и поп Серапион шел в ризницу облачаться, когда мимо проскакал киевский отрок. Взмыленный конь его выглядел так, точно на нем возили бочку с водой в гору. Всадник тоже был не в лучшем состоянии. Священник узнал вестника в лицо и понял, что в Киеве не тихо. Переяславский князь уже заседал с дружиной. В тот день решались важные судебные дела, и предстояло договориться с боярами об очередном большом лове. Во время совета в палату вошел на носках желтых сапог сокольничий Иван и шепнул князю на ухо, что к нему прискакал из стольного города отрок с важным известием, стоит в сенях. Мономах, сказав боярам, чтобы обсуждали дело о краже княжеского перевеса без него, покинул палату. В жарко натопленных сенях он увидел сына Путяты. У отрока был взволнованный вид, он вытирал шапкой потное лицо. - Что с тобою, отрок? - спросил удивленный Владимир, разглядывая странное одеяние юноши. - Горе, князь... Великий князь преставился, и народ возмутился, - со слезами в голосе отвечал сын Путяты. - Помер Святополк Святославич? Мономах стал креститься. - Помер! - Как же это случилось? - воздел горестно руки князь. - Когда приспел праздник Пасхи, великий князь казался совсем здоровым, но вскоре разболелся. Вчера он преставился в Вышгороде, апреля шестнадцатого дня, пятидесяти четырех лет от роду. Тогда его тело положили на сани и привезли в Киев, и отец мой послал меня к тебе. Люди вышли на улицы, и совершилось великое смертоубийство на торгу. Мономах заплакал не потому, что сильно любил Святополка, а по давно утвердившейся привычке слезами провожать усопших. А может быть, потому, что сердце становилось слабее к старости и все чаще думалось о собственной кончине. Поплакав, однако ж вернулся к делам, ибо необходимо было что-то предпринять, если в Киеве началось возмущение. - Что же теперь в городе? - спросил князь. - Большая смута, князь. Народ разграбил двор моего отца и других бояр, пожег дома многих ростовщиков. Кричат, что, мол, жиды да бояре во всем виноваты - и град от них, и засуха. Если ты не придешь тотчас в Киев, то немало людей погибнет, не одни только ростовщики, но и бояре и даже митрополит. Народ против всех поднял руку. Некоторые из чужеземцев уже бегут из города, и их убивают на дорогах, никому не давая пощады, а имение берут себе. Так велел сказать тебе отец. Надо было спешить, а князь все не мог принять решения. Оттягивая время, спросил: - Как же посетила смерть великого князя? Болел ли он? - Не болел. Правда, случилось у него огненное жжение. Но и это прошло. А вчера ночью великий князь схватился рукой за сердце и помер. Недаром все видели зимою небесное знамение. Солнце остановилось, как серп месяца, рогами книзу. Теперь понятно, что это смерть правителю предвещало. - Как тать в ноши... - прошептал Мономах, представляя себе образ Святополка в гробу, с закрытыми глазами, бездыханного, бессловесного. - Что решили бояре с митрополитом? - опять спросил князь. Отрок махнул рукой в отчаянии. - Бояре по своим дворам заперлись, холопам сабли раздали. Но разве холоп защитник боярской чести? А люди грозятся всех истребить, забыли божий страх. - Что же митрополит думает? - Тоже укрылся на митрополичьем дворе и молчит. Что может сделать грек? Мономах обдумывал создавшееся положение. В Киеве находилось в те дни много чужестранцев - венецианские и генуэзские гости, греки, сарацины. Если смута продлится, торговые люди в страхе за свои товары покинут Русь и от этого произойдет большой ущерб для всей земли. Кому тогда он сам станет продавать запасенные меха? Князь велел накормить отрока и вернулся в совет, и тогда все тридцать бород, седых, рыжих или светлых, повернулись к нему вопросительно. Бояре хотели прочитать на лице у князя, какое известие он получил из Киева, о войне или о мире. Тут сидели все старые дружинники, знаменитый Ратибор и оба его сына - Фома и Ольбер, а также переяславский тысяцкий Станислав, по прозванию Добрый, по отцу Тудкович, и боярин Нажир, а рядом с ним Илья Дубец, боярин Мирослав и другие советники. Мономах не сел на свое место, а, вытирая пальцами слезы на глазах, обвел присутствующих взором и сказал: - Бояре, великий князь Святополк Святославич вчера в Киеве преставился... В стольном городе не тихо. Вот какую новость мне сообщил отрок, прискакавший оттуда. В палате пронесся шелест голосов. Некоторые стали креститься. - Ратибор, - обратился Мономах к своему старому сподвижнику, - тотчас собирайся в Киев. Возьми кого хочешь и установи там тишину. Особенно береги митрополита. Иначе в Царьграде скажут, что мы злодеи. Пока князь рассказывал о том, что происходит в стольном городе, и отдавал распоряжения, бояре перешептывались между собою. У некоторых дружинников помрачнели лица, косматые брови насупились, выдавая тайные страхи. У других шевелились бороды. Эти шептали молитвы, поминая новопреставленного великого князя, с которым имели денежные дела. Ратибор слушал, кивая седою головой, запоминая княжеские приказы. Мономах не хотел сам ехать в Киев, дальновидно соображая, что легче восстановить в городе спокойствие вооруженной рукой, нежели удержать власть на продолжительное время. Необходимо было предварительно погасить народное неудовольствие и потом уже думать о господстве над стольным городом. Спустя некоторое время после этого в Переяславль стали прибывать другие посланцы из Киева, от митрополита и от бояр, с просьбой занять киевский золотой стол. Собравшись в св.Софии и надеясь, что взбунтовавшийся народ согласится с этим приглашением, они выбрали Владимира как самого деятельного русского князя. Слава о его подвигах и победах гремела до краев земли, и бояре расписывали его разумную распорядительность и готовность ради Русской земли не щадить своего живота. Горожанам в Киеве, где в последние годы хозяйничали наушники князя Святополка, и в числе их боярин Путята Вышатич, а его легкомысленная дочь, которую скоморохи прозвали Забавой, прославилась на весь город своими любовными похождениями, Владимир Мономах внезапно представился праведным правителем, защитником бедных и угнетенных. Ратибор въехал в притихший Киев с большой конной дружиной. Все хорошо знали, что Мономах не любит шутить и не зря прислал в стольный город своего воеводу. Жители не без страха смотрели на седого боярина, по старинному обычаю носившего длинные усы. Он ехал впереди отряда на тяжелом рыжем жеребце, важно поводившем лоснящимся крупом, на котором тяжко легли черные ремни сбруи, украшенные серебряными бляхами. На боярских плечах перекосилось красное корзно. На голове виднелась соболья шапка, подаренная ему Мономахом, на груди поблескивала золотая гривна на цепи. Позади воеводы старый торчин Кунгуй держал развернутое княжеское знамя - голубое, широкое, с крылатым архангелом Михаилом в легких греческих сапожках и с огненным красно-желтым мечом в руке. Этот стяг был свидетелем многих русских побед на половецких полях и на Дунае, под Корсунью и в других местах, вплоть до немецкой земли. За знаменем ехали, бряцая уздечками и саблями, многочисленные отроки, поглядывавшие на горожан с высоты своих коней. В первом ряду - Илья Дубец и молодой Злат, гусляр. Видя такое воинство, все чувствовали, что в Киеве восстановилась твердая власть, только не всем было ясно, кому это выгодно. Во всяком случае, довольны были чужестранцы, опасавшиеся на Подоле за свои товары и весы, за кожаные и парчовые кошели с серебром. Заняв вооруженными силами Киев, Мономах созвал в Берестовском загородном дворце совещание, в котором приняли участие самые знатные бояре, в том числе белгородский тысяцкий Прокопий и представитель князя Олега Святославича боярин Иванко Чудинович, человек богатый жизненным опытом. Как всегда на таких советах, было немало споров, и оказалось нелегко склонить бояр к мысли о государственной пользе, так как каждый представлял ее по-своему. Но в конце концов Мономах убедил этих упрямцев, что для них же выгоднее принять то, что переяславский князь считал полезным для государства. Советовал Мономах поберечь смердов, не доводить до разорения, до грозного мятежа. Затем зашла речь о резании, или о ростовщичестве. Уже устав от препирания, Мономах говорил, простирая вперед руки, в одной из которых был зажат красный шелковый платок: - Десять кун в лето от гривны - это справедливые резы. Но ведь некоторые требуют пятьдесят! И так люди, платящие долги, изнемогают, ведь среди них немало достойных. Постановили, что должник, уже уплативший дважды по пятьдесят кун резов, то есть тот, кто в действительности выплатил свой долг заимодавцу, не должен платить прирост в третий раз. Мономах старался беречь купцов: - Неправильно, что люди обращают должников в рабов, даже не спросив их, в чем заключается причина, что те не возвращают взятое. Надо разбираться в каждом случае. Бывает так, что на купца нападают разбойники или тати похитят товары его. Случается пожар от злого умышления или корабль потонет с ценным грузом во время ужасной бури. Мало ли чего бывает... В таких случаях следует подождать, пока потерпевший придет в силу и будет в состоянии возвратить свой долг. Другое дело, если торговец пропьет доверенное ему, или проиграет в кости, или по легкомыслию утеряет порученные ему деньги и товар. Такого нужно сдать в рабство, ибо он заслужил это. Или обратимся к другому вопросу, - продолжал князь, - разве все смерды в состоянии приобрести боевого коня? Откуда ему взять средства для этого? Так пусть же сражаются пешими. - Если смерда жалеть, князь, - ворчал старый боярин Воронин, - то скоро нами рабы повелевать будут. Еще скажешь, что и бить смерда нельзя? - Бить можно, но за дело, - поддержал его один из участвовавших в совете, боярин Мирослав, благочестивый человек, любитель священного писания. - Сказано: исправляй раба твоего жезлом! - Кто же докажет, когда бьют за дело, а когда по пустой злобе? - спросил Мономах, повернувшись к нему в кресле. - Это решит судья, - сказал за Мирослава Иванко Чудинович. Раздался гул одобрения. Бояре знали, что судить будут они сами, а не смерды бояр. 30 На Киевском торжище уже стало известно, что князь Владимир составляет с советниками новые законы. Событие обсуждалось оживленно иноземными купцами, считавшими, что от этого может быть большая польза для торговли. Народ же присмирел, не ожидая ничего доброго. Впрочем, все равно податься бедным людям было некуда, со всех сторон угрожали им нужда, бедность, разорение, рабство. Бедняки приходили в Киев из дальних селений и внимательно слушали, о чем говорят на торгу. Им рассказывали, что новый великий князь станет заботиться о нищих и убогих. Что ж, этот правитель, которого им приходилось видеть порой на ловах в крестьянской одежде, был ближе им, чем красавцы в парчовых корзнах, с золотыми ожерельями, с саблями и позолоченными шпорами, как у угрских вельмож. Злат слышал однажды в детстве, как простолюдины говорили: - Будто немного легче стало нам дышать на земле. Другие подтверждали: - Ныне и мы можем найти суд на богатых. Но те, что не верили в хорошие перемены, горько смеялись: - А где ты видел праведного и неподкупного судью? - Иди к самому Мономаху с жалобой. - К Мономаху? Он скажет тебе доброе слово и горе твое пожалеет, а вернешься в свою весь - и тиун с тебя все сторицею возьмет. Нет правды на земле для бедных. Торговец, только что купивший у зверолова по дешевке заячьи шкурки, убеждал его: - Вот ты уловляешь силками зайцев... - Что тебе до того? - Приобрети на эти деньги наконечник для копья. Враг придет - чем будешь защищать своего князя? Зверолов, обросший весь волосами, без шапки и босой, мрачно отвечал: - Что мне до князя? Даст он мне хлеба из своей житницы, когда голод настанет? Так пусть за него борются дети бояр. И все-таки хлебопашцы теперь с большей уверенностью сеяли жито, в надежде, что, страшась Мономаха, половецкая конница не будет больше топтать русские нивы, как в прежние времена. На всей земле как будто бы стало тише. На дорогах спокойнее поскрипывали возы торговцев. На них везли греческие ткани, меха, мед, соль, перец, сушеные плоды из предела Симова... Лесной житель, продавший шкурки, положил сребреник за щеку, чтобы не потерять свое богатство, и направился в ту сторону, где стояли медуши. Рядом виднелись харчевни. Над одной из них висел на шесте ячменный сноп, в знак того, что здесь можно поспать на соломе в холодную ночь. Здесь, на Подолии, находились за дубовым тыном подворья иноземных торговых гостей, лавки менял, притоны всякого рода, избушки и землянки бедняков. Здесь было больше шума, чем в половецком становище, сюда стекались со всех сторон беглые холопы и беднота, здесь рядом с нарядным торговцем из латинской страны встречались полунагие люди, возле боярина в бобровой шапке - монах в отрепьях, здесь происходили кражи и смертоубийства, и княжеские бирючи ходили сюда с мечами под полой. В расположенных около торжища корчмах ютились пьяницы и игроки в кости, и можно было купить краденный у боярина мех или нож, чтобы спрятать его за пазуху. Сюда приходили крадучись люди из далеких лесов и далее волхвы. Злат пришел тогда в Киев со своим дедом, веселым человеком, любителем всяких басен и притчей, к родственникам. Но они все за эти годы померли, и пришлось искать приюта в корчме, где десятилетний мальчик насмотрелся и наслушался всего. Лохматый пьянчужка, в длинной разорванной рубахе, с выдранной в драке бородой, держа в обеих руках деревянный ковш с черным медом, уверял своих слушателей: - Это все знают в Киеве. Есть остров на синем море. На нем стоит торговый город Леденец. Оттуда приехал к нам гость по прозванию Соловей Будимирович. С ним забавляется молодая вдова Евпраксия Путятишна. Недаром ее зовут в народе Забава. - Забава... - смеялись окружающие. - Если знаешь что, расскажи. У тебя длинный язык. - Что могу рассказать? По боярскому повелению разорял вороньи гнезда на деревьях и с высоты в оконце смотрел... Мужем Евпраксии был Алеша Попович, один из старых дружинников Мономаха, сын ростовского попа, красавец собою в молодости и храбрый воин на ловах и на поле брани. Однажды во время отсутствия князя он отстоял Киев от неожиданно появившихся половцев и получил от Мономаха золотую гривну на шею, стал, как некоторые другие, вельможей в его палате. Но вскоре он умер, и молодая его вдовица, красивая как церковь в позолоте, стала притчей на языках у всех киевлянок. - Что же ты увидел в оконце? - приставали к пьянчужке слушатели. - Увидел, как Забава в горнице нагая стояла и в ручное зеркало смотрелась. Белая вся как снег, с распущенными волосами как золото. - А кто еще там был? - Соловей. Заморский гость. - Почему так прозвали? - Когда песни поет, люди плачут. Такой у него голос. - Целовал Забаву? - Вино пил из стеклянной чаши, а через нее весь свет виден. Потом на кифаре играл. - А еще что видел? Пьяница захохотал. - Надо мною воронье кружилось и каркало. Я с дерева упал на землю. Ничего больше не видел, а если видел, то мне еще жизнь мила, пока мед есть в медуше. В корчме сидел старый гусляр, забредший сюда после того, как его прогнал священник от церкви. Пьяница сказал ему: - Вот сыграй нам на гуслях! Но другой махнул на старика рукой: - Они боярам любят услаждать слух. Кто-то спросил: - О чем же он поет, старик? - О правде. Сидевший рядом с гусляром на обрубке дерева княжеский отрок Даниил, любитель всяких повестей, вечно слонявшийся по торжищам и людным местам, слушая всюду, о чем говорит народ, сказал: - Правда ныне как бисер в кале. Не мечите его перед свиньями. - А тебе что надо здесь? - грозно обратился к нему пьяница. - Твое место в палатах, а не в корчме, где бедняки собрались. Отрок примирительно ответил: - Что расшумелся? Гневающийся человек подобен корабельщику, который в печали мечет все свое достояние в море, а когда утихает буря, жалеет то, что бросил в пучину. Так и ты. Что тебе надо от меня? - В боярских корзнах ходите! - ворчал пьянчужка. Но в это время кто-то стал с волнением рассказывать: - Чудо великое совершилось в Киеве. - Какое чудо? - послышались вопросы. - Что сотворилось? - Никола совершил чудесное явление. - Может, монахи придумали? - Разве я знаю. - А что говорят? - Будто некто плыл в ладье из Вышгорода в Киев, а жена того человека держала на руках младенца, но утомилась в пути, уснула и уронила дитя в воду, и оно утонуло. Тогда отец стал укорять Николу. Он выговаривал, что не только ему зло причинил, а и себе: кто же теперь его будет считать чудотворцем? - И что же случилось? - А вот что: дитя нашли в святой Софии, и вся икона Николы была мокрая от днепровской воды! Сейчас об этом объявляли на торгу, и муж прибежал к жене. Она его при всех бранила, что не верил в святого. Но за ковшом меда беседа клонилась к веселию. Людям хотелось позабыть о своей бедности. Дед, веселый человек, обнимая внука, сказал ему: - Спой нам про Моревну. Соседи удивились: - Так мал - и поет про Моревну? - Голос ему дан, как соловью. - Тогда спой, отрок! Злату тогда было едва десять лет. Он смущался среди чужих. Но дед попросил опять: - Спой про Моревну. Злат запел, глядя в небеса, которыми в корчме был закопченный потолок из бревен: Моревна - это цветы на поле, звезды на небесах, соловьиное пение. Моревна жила за синим морем, замуж за царевича вышла. Была она воительница, Моревна, но уходя на войну, просила: "Муж, ходи по всем палатам, только в одну клеть не спускайся! Там Кощей к стене прикован на двенадцать цепей!" Царевич забрел и в клеть от скуки, и упросил его враг, чтобы дал напиться воды. И тогда Кощей разорвал все цепи и Моревну похитил, унес в подземное царство. А там - сон, зима, оцепененье. Но царевич отправился в путь, искать Моревну по свету. Он в подземное царство спустился, разбудил там Моревну звоном золотых гуслей и вернул ее к людям, на землю. Так весна возвратилась, усыпая лужайки цветами. Перун, Сварожич! Молнии - твои стрелы, радуга - лук, тучи - одежды, громы - глагол, ветры и бури - дыханье... Все ссоры затихли, люди слушали древнюю песню. Злат научился петь ее у старого деда. Седоусый гусляр перебирал струны. Наверху жил митрополит и стояли церкви, а здесь, на Подолии, еще хранилась память о древних богах. Потом гусляр сказал: - Великий ты будешь певец и прославишь Русскую землю! Отрок Даниил погладил Злата по голове: - Горазд ты петь. Не знал, что у нас в Переяславле такой певец растет. Ты чей? Дед за него ответил: - Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу? - Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо будет князю о тебе сказать. Отрок пил с дедом мед из одного ковша. Вспоминая песню, Даниил, любитель книжных изречений, сказал: - Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения. - А лето? - спросил дед. - Лето? Муж богатый и трудолюбивый, питающий плодами рук своих и прилежный во всякой работе. Он без лености встает заутра и трудится до вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов. - А зима - лютая мачеха, - прибавил пьяница, уже примирившийся с отроком и растроганный песней. К нему обращались: - Расскажи еще что-нибудь про Забаву. - Слышали, что случилось с серебряной чашей? - Не слышали. - Вот что случилось, - вытер мокрые усы пьянчужка. - Однажды остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди них был один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян... Вскоре это стало известно всему Киеву. Странники шли в Иерусалим, питаясь в пути христианским подаянием. Среди этих людей почтенного возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на архангела со своими длинными кудрями. Проходя городом, они очутились на дворе у Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной похлебкой и пирогами в черной избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по всему дому, неожиданно спустилась на поварню и увидела странников. По большей части это были монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и блуд. Но ее глаза приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем на нем монашеском одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой! Боярыня была в шелковой одежде, голубой с золотом, с запястьями на руках, в маленьких башмачках из зеленого сафьяна. Она слушала, как странники пели после трапезы: Течет огненная река Иордан, от востока на запад солнца пожрет она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых! Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева и с небес упадут звезды, как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется... В громком хоре грубых монашеских голосов Касьян пел как серебряная труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром. Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щеку. - Юноша, - сказала Евпраксия, - чудно поешь ты! Слушать тебя большая радость для людей. И она ушла прочь с поварни, оглядываясь на его красоту. В двери вдова остановилась и поманила пальцем стряпуху Цветку. Вытирая на ходу руки грязной тряпицей, та проворно побежала к боярыне. Они о чем-то зашептались за порогом. Потом повариха вернулась, красная, как мак. Присев на кончик скамьи к странникам, она уговаривала их, жирная, как свинья: - Куда вам спешить? Иерусалим еще тысячу лет будет стоять на своем месте. Отдохните получше на нашем дворе. У нас много душистого сена. Для всех найдется место. Улучив час, когда Касьян, имевший привычку молиться на сон грядущий, удалился от остальных, толстая баба пробралась к нему и стала искушать, как сатана, юного инока: - А когда настанет ночь, поднимись к боярыне. Покажу в сенях лесенку. Сладко тебе будет с нею, как в раю. Зацелует тебя до смерти... Но юноша чист был помыслами и девственник. Боярыня напрасно ждала, что вот-вот скрипнет ступенька на лестнице. На пуховой перине было жарко, сердце колотилось в груди, боярыню томила женская пламенная любовь. И вот уже заря занялась на востоке... Накинув на себя кое-какую одежду, разгневанная Евпраксия спустилась на поварню и разбудила стряпуху. В руке она держала серебряную чашу, из которой в свое время любил пить вино ее покойный муж Алеша Попович. - Где странники? - спросила боярыня. Протирая руками глаза, повариха не знала спросонья, что отвечать. - Где странники, спрашиваю тебя? - еще больше рассердилась Евпраксия Путятишна, тряся повариху за пухлое плечо. - Странники... - едва соображала та. - Проснись же, глупая! - Странники сейчас отправятся в путь. Кормить их буду. - Послушай меня. Возьмешь эту чашу и сунешь ее в суму молодого монаха. Поняла ты меня? - Поняла, госпожа. - Положи ее в самый низ, а поверх наложишь куски хлеба, чтобы не было видно. Сделай все так, как я тебе сказала. Цветка ничего не понимала. Такой подарок ничтожному монаху? На что ему чаша? Вот он не захотел прийти к госпоже, а ее ласк домогались сыновья бояр и даже княжичи. Этот глупец проспал всю ночь на сене, вместо того чтобы утонуть в лебяжьей перине! Недаром гневалась боярыня. Путятишна смотрела из высокого оконца, как монахи ушли со двора и направились по улице в сторону Южных ворот. Но спустя полчаса вдогонку им помчались три конных отрока. Они нагнали монахов уже за городом, на дороге, проходившей тенистой дубовой рощей. Иноки посторонились, желая дать проезд конным людям, с мечами на бедре, в развевающихся плащах. Но отроки остановили горячих коней перед ними, и один из них крикнул: - Стой! Странники с удивлением задрали бороды, глядя на всадников. Касьян тоже с улыбкой смотрел на старшего из отроков, у которого нос был как целая репа. - Кто похитил у боярыни серебряную чашу? - со злобой в голосе спросил отрок. - Разве так поступают люди, идущие в Святую землю? Теперь мы знаем, кто вы такие! Вы не калики, а воры! Монахи загалдели, обиженные в лучших своих чувствах. Случалось, что порой они похищали поросенка или какую-нибудь другую живность, или жбан меда могли украсть. Или что-нибудь другое нужное для путника. Но серебряных чаш никогда не воровали. Высокий монах, у которого был такой вид, что он здесь настоятель, бранился и плевался: - Мы не воры, а странники божий... - Обыскать всех! - приказал старший отрок. Двое других ловко соскочили с коней и приступили к монахам: - Показывайте ваши сумы! Те охотно сняли заплечные мешки. - Смотрите! - предлагал высокий инок, покрасневший, как вареный рак. И вдруг в руке того отрока, что рылся в суме Касьяна, блеснул серебряный сосуд, сверкнуло на солнце его позолоченное донышко. - Вот она, чаша! - крикнул старший отрок. - Разве вы не тати? Монахи остолбенели и со страхом смотрели на Касьяна. Юноша побледнел и стоял, как истукан, с разведенными руками и открытым ртом. - Касьян! Ты ли это?! Как ты посмел?! - сыпались на него со всех сторон упреки. Отрок, нашедший сосуд, ударил чашей молодого монаха по голове. По лицу побежала тонкая струйка крови. - Так тебе и надо! - гневался высокий монах, по имени Лаврентий. Он сам ударил юношу кулаком. Еще один монах с искаженным от