цы растопырил. - Какие крови? - Лисью, волчью и свинячью. Все смотрели на него с недоумением. - Истинно так. Мало человек выпьет - у него глаза делаются ласковыми и хитрыми, как у лисы. Много выпьет - свирепый нрав человек проявляет. Без меры напьется - как свинья в луже валяется. Корчму потряс хохот. - Еще что-нибудь скажи, - просил Коста. - Что тебе скажу? - Развесели меня. С сердитой женой двадцать лет в кузнице живу. - У меня тоже житие не мед. Злая и старая жена хуже горькой полыни. Но ты не покоряйся. Сказано в мирской притче: "Не скот в скотах коза, не зверь в зверях еж, не рыба в рыбах рак. Подобно тому и муж, если над ним жена повелевает". - Это верно, - согласился кузнец. - Лучше бурого вола в дом ввести, чем злую жену. Вол не говорит и зла не замышляет, а сварливая жена в бедности злословит, а в богатстве гордой становится. Даниил совсем поник головой. Может быть, каялся в душе, что взял старую дочь посадника, чтобы в княжескую дружину войти и чести себе добыть. Но, худая и беззубая, косая на один глаз, она не привлекала его. Не потому ли он и на молодую княгиню засматривался? Злат не вытерпел и сказал кузнецу: - Вот говоришь - злая жена, а видел, как она пироги убогим выносит. - Это она делает для спасения души. Мне же денег жалеет дать на мед. Даниил, охмелев, обнял Злата и просил его: - Спой нам про синее море! Мед развязывал языки, отуманивал головы. Монах с житной бородой, по имени Лаврентий, тоже обнимал Злата и бубнил ему: - Престарелый воин умер в Тмутаракани... Но отрока тревожило воспоминание о горбунье. Его занимало, зачем Любава ворожею посещала. Не осмеливаясь рассказать все кузнецу, он начал издалека: - Ныне ехал я дубравой... Коста поднял на него глаза, повеселевшие от хмеля. - Видел избушку малую. На пороге стояла старуха страшного вида. Не знал я, что там колдунья живет. Кузнец рассмеялся. - Не колдунья она, а ворожея. Травы и коренья собирает, недуги лечит. Нет от нее никакого зла людям. - Так и живет в дубраве? - А где ей жить? К старухе девушки ходят, сухие травы у нее за лепешки выменивают, чтобы волну красить, про свою судьбу узнают и милого себе ворожат. В этом тоже нет ничего худого. Не подозревая ничего, кузнец лил молодому отроку масло на раны. Злат улыбался счастливо. - Чему смеешься? - удивлялся Коста. - Радуюсь. Но Даниил, непрестанно читавший книги и выражавшийся высокопарно, заметил: - Не верьте ворожеям. Искони бес Еву прельстил от древа познания добра и зла, а она соблазнила Адама. С тех пор жены чародействуют и волхвуют над отравой и вредят всякими бесовскими кознями роду человеческому. Лучше бы мне одному в поле с саблей против тысячи половцев выйти, чем с колдуньей встретиться или ночью за гумно идти, где бес живет... Злат знал, что отрок не отличался храбростью и на полях битв, только был боек на язык, но в хмельном тумане чувствовал добро в сердце ко всем людям. Он не знал, кого слушать. Пьяный монах Лаврентий шептал ему на ухо: - Тот престарелый воин, что в Тмутаракани скончался... - Что тебе надобно от меня? - удивлялся Злат. - Помышляя о спасении души... сказал нам пред смертью... Если бы эти слова долетели до слуха кузнеца, или Сахира, или всякого другого человека, которые помышляют о земном, они бы навострили уши. Тогда бы опаленный молнией дуб выплыл перед ними. Но Злат внимал монаху рассеянно, помышляя о другом. Мед наполнил его голову сладостным туманом, и он видел не дуб, а Любаву... А Лаврентий продолжал бубнить, вспоминая последние мгновения старого воина: - Сказал... Пойдите в город, называемый Переяславль Русский, и обрящите там дуб, опаленный издревле молниями. Тридцать три шага от того древа на полночь... Однако другие два инока, не столь хмельные, уже обратили внимание на глупую болтовню Лаврентия. Тот из монахов, что был тщедушен, но более наделен разумом, чем двое других, полез через стол к приятелю. Его звали Власий. Он кричал: - Глупец! Вот уж подлинно свинячей крови упился! Не слушайте же, христиане, этого безумца! Но Лаврентий, упившись медом, упрямо повторял: - Тридцать три... Благоразумный инок не удержался и стал бить пьяницу по голове сухонькими кулачками. Тот выставил вперед огромные ручищи, защищаясь от неожиданного нападения. Власий кричал: - Вот я тебе ужо... Все вокруг смеялись, глядя на это единоборство Давида с Голиафом, в котором еще раз был посрамлен великан, потому что вдруг понял, что сказал лишнее, и чувствовал свою вину перед товарищами. Странно было смотреть на этого слабого телом человека, который беспощадно колотил богатыря, а тот только икал. Наконец Власий потащил его из харчевни за рукав, и Лаврентий покорно шел, не упираясь. Кузнец держался за бока, не в силах справиться со своим бурным смехом. Злат расплылся в улыбке, глядя на эту уморительную картину. Только Даниил, охмелев больше меры, ни на что не обращал внимания и говорил сам себе, под нос: - Не море топит корабли, а ветер... Не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в сомнение, ибо советники вводят его в неправду. Так скажу князю... Никто не знал, о чем он думал в этот час. Однако Злат даже сквозь хмельной туман стал соображать, что неспроста монахи ищут обугленный молниями дуб. Теперь все становилось понятным, когда он вспомнил пьяный шепот монаха. Странники искали зарытое в земле серебро. Какую-то тайну открыл им престарелый воин... Тридцать три шага на полночь... Должно быть, поручил им найти свое сокровище. Чтобы монахи молились о спасении его души... Иноков уже не было в корчме. Вспоминая слово за словом шепот Лаврентия, гусляр позвал приятеля: - Даниил, не знаешь ли, что это за люди? Оторвавшись от каких-то своих тайных мыслей, отрок повернулся к нему: - Какие люди? - Странники, что мед пили, про дуб спрашивали. Даниил пренебрежительно махнул рукой: - Они некогда в Печерском монастыре жили. Но немало лет, как их изгнали. Кузнец находился в блаженном состоянии. Он тихо пел песенку, повторяя одни и те же слова: Дунай мой, Дунай, тихий Дунай... - За что их выгнали? - спрашивал Злат отрока. - Писал там иконы некий художник по имени Алимпий, бессребреник великий. Богатый боярин поставил церковь в Киеве, на Подоле, и захотел украсить ее иконами. Он дал серебро и три доски печерским монахам, чтобы они уговорились с иконописцем. Монахи плату взяли у мирянина, но Алимпию ничего не сказали. Когда боярин пришел за своим заказом, монахи ему сказали, что художник еще требует денег, и тот увеличил плату без всякого сожаления, зная чудесный дар Алимпия... Неужели ты не знаешь об этом? - Не знаю. - Всем это известно. Мирянин пожаловался игумену Никону, и тот изгнал обманщиков из монастыря. Теперь они бродят из города в город, чего-то ищут... В последнее время в Тмутаракани обретались. - Они сокровище ищут. - Не верь им. Они известные лгуны. Какая польза человеку от сокровища, если у него ума нет? - Вот нам найти бы серебро в земле, Даниил! Новые корзна купили бы, как у Ратиборовичей. - К чему мне корзно, когда скоро голова моя упадет с плеч. - Опомнись! - Истинно так. Не обратив большого внимания на слова гусляра о серебре, зарытом в земле, потому что почел это за пустое мечтание, Даниил опять заговорил о злых женах. Злат и все прочие знали, что у него сварливая жена, жалующаяся ежечасно на мужа князю. Злату приходилось видеть, что молодая княгиня бросала украдкой взоры на статного тридцатилетнего отрока с красивыми карими глазами, смеялась от всей души, когда он рассказывал что-нибудь забавное и блистал своей книжностью и умом. Но этот человек отличался скрытностью и обо всем говорил намеками, изречениями из священного писания. Даниил бормотал, опустив голову на грудь: - Что злее льва среди четвероногих и лютее змеи среди пресмыкающихся по земле? Говорю вам: злая жена! И нет ничего на свете ужаснее женской злобы. Из-за чего праотец наш Адам из рая был изгнан? Из-за жены. Из-за супруги Пентефрия Иосиф Прекрасный был в темницу ввержен. А ведь всякая соблазнительница говорит своему мужу, обольщенному ее красотою, или любовнику своему: "Господин мой, я и взглянуть не могу на тебя без волнения! Когда ты говоришь со мною, я вся обмираю, слабеют члены моего тела и я опускаюсь на землю..." Отрок с грустью умолк, переживая неведомые Злату чувства. Кузнец напевал: Дунай мой, Дунай, тихий Дунай... Потом вдруг опомнился, что-то вспоминая, и сказал: - А ведь Злат истину молвил. Они про сокровище говорили, зарытое под дубом. - Кто говорил? - спросил Даниил. - Монахи. Коста не слышал всего, что нашептывал Лаврентий гусляру, но кое-что, очевидно, уловил его слух, и теперь он тоже загорелся жадностью к серебру. - Вот найти бы это сокровище! Даниил, уже вернувшийся из своего мысленного мира в общество людей и понимая, что речь идет о кладе, заметил: - Для этого надо знать заклятье. В представлении Косты всякий клад - большие сосуды, наполненные златом и серебром. Он размечтался: - Из этого серебра я сделал бы светильник для церкви на множество свечей, изогнул бы ветви его, как лебединые шеи, и украсил бы всякой красотой! Его подвесили бы на цепях под самым куполом, и он освещал бы христианский мир! Видели ли вы серебряный терем над гробами Бориса и Глеба в Вышгороде? Или божницу над княгиней Евпраксией? Подобной красоте удивляются даже чужестранцы и говорят, что ничего такого не видели ни в одной стране. И мне хотелось бы сотворить нечто похожее на это, чтобы люди вспоминали мое имя до скончания веков... Пусть этот светильник озарял бы радостную жизнь... Все слушали кузнеца раскрыв рты. Никогда еще он не был таким красноречивым. Вот что делает мед с простым подковывателем коней. - А тебе велено судьбой подковы ковать, - рассмеялся Даниил, - да мечи. - Без подковы не поедешь на коне, - утешил Злат. Даниил с присущей ему витиеватостью прибавил: - Меч в деснице господина - прибежище для вдов и сирот. Но говорю тебе, что невозможно добыть сокровище, зарытое в земле, если не знает человек заклятье. Начнешь копать, а ларь или сосуд с сребрениками будет все ниже и глубже опускаться в земные недра. До самой преисподней, и ты только душу свою лишишь вечного блаженства. Завязалась беседа о зарытых в земле сокровищах. Ничего нельзя было найти увлекательнее для разговора в таком месте, как корчма, где мед будит печаль по лучшей жизни. Как всегда, Даниил считал себя знатоком и в этом деле. - На том месте, - рассказывал он, - где зарыто серебро, по ночам горит голубой огонек, подобно малой зажженной свече. Там и надо копать. Но огонь обманывает, переходит с одного места на другое, и в это время бесы творят всякие ночные страхи. - Если днем копать, они не имеют силы, - предложил Коста. - Разве при свете солнца добудешь сокровище? Днем огонь над ним не горит, и нет пути к нему. Злато зарывают недобрые люди, колдуны или человекоубийцы. Кузнец был в восторге от подобной беседы. - А еще что? - спросил он, думая не столько об обогащении, сколько о заманчивости рассказов о кладах. Злат тоже слушал Даниила с удовольствием, представляя себе пахучую черную ночь, когда тайные силы открывают свое бытие человеку и голубые огоньки мерцают в папоротниках. А сокровище? Пенязи текли у него, как вода между пальцами. - Будто бы надо держать в руке цветок папоротника, - рассказывал самоуверенно Даниил. - Он в ту ночь расцветает, когда костры жгут на Ивана Купалу. Иди в лес, туда, где папоротник растет во множестве, очерти ножом круг около себя и смотри недреманным глазом. Уснешь - гибель тебе. Но ровно в полночь, перед тем как петухи пропоют, появится огненное цветение. Надо сорвать его цветок и тотчас спасаться. Бесовская нечисть погонится за тобою, и если ты оглянешься, конец всему! С подобным цветком можно искать зарытые сокровища. Однако и тут охраняют клад заклятья. Возьмешь в руки лопату, а она тебе помелом покажется. Или сова как младенец закричит на древе. Или рогатое чудище приснится тебе, с хвостом и рогами. - Страшно, - поежился кузнец, у которого от таких рассказов хмель несколько улетучился из головы. - Или владелец тех богатств появится летающим нетопырем, чтобы кровь твою пить, если уснешь среди ночного мрака от утомления, - продолжал пугать людей отрок. - Или тебя обуяет такой страх, что ты позабудешь о всех богатствах и прибежишь, как безумный, домой и будешь у жены своей искать убежища в постели. В тот день приятели засиделись за медопитием довольно поздно. Уже сумрак спустился на землю, и в корчме стало совсем темно. Беседовали о всяких вещах, о боярынях, которые падки на молодых отроков, и о прочем. Потом опять заговорили о сокровищах. Сам Даниил стал испытывать тревогу с наступлением ночи, но еще удивлял слушателей своей ученостью: - Рассказывают, что иногда на месте клада вдруг появится сверкающий златой петух или свинка с серебряной щетинкой, и если убить их, то они рассыплются перед вами златниками и сребрениками. Бывает, что это не петух, а подобие агнца. Наступила черная ночь, потому что все небо обволокло тучами. Огни в слободе погасли, настал час возвращаться в свои дома. Даниилу предстояло бурное объяснение с супругой. - Боюсь, что закрыли ворота, - проворчал он. - Кто страж ныне? - Кузнец Ореша. Он отопрет ворота для вас. - Разве я не княжеский отрок? - поднял нос Даниил. Сахир получил еще один сребреник. Выпроводив запоздалых гостей, он запер дверь и отправился к своей болящей жене, которую звали Мариам. Отроки и кузнец очутились среди кромешной тьмы. - Ушей своего коня не увидишь, - бранился Даниил. Но с конем был только Злат. Он отвязал повод застоявшегося серого жеребца, и все двинулись в путь, решив для сокращения дороги идти через еврейское кладбище. Оно раскинулось недалеко от корчмы, наполовину заброшенное, заросшее молодыми рябинками, без ограды. Здесь старая Мариам пасла своих коз. Но еще оставались повсюду могильные камни. Самый большой из них покосился над могилой Мардохая, бывшего владельца корчмы и ученого человека, с которым поп Серапион спорил в молодости о вере. Довольно жутко было пробираться среди этого запустения. Найдя в темноте тропинку, что шла через кладбище к Епископским воротам, приятели направились туда гуськом, натыкаясь на памятники. До одурения пахло сладковатым цветом рябины. За гончарной слободой, на болоте, оглушительно квакали лягушки. Вокруг стоял непроницаемый мрак. - Кажется, надо правее взять, - послышался голос кузнеца, который не очень-то уверенно вел друзей. Позади всех Злат плелся со своим конем. - Куда ты нас завел, Коста? - сердился Даниил. Он споткнулся о камень. Ощупав его руками, отрок понял, что это и есть тот самый памятник над могилой Мардохая. О старом корчмаре говорили, что он выходит по ночам из земли и всюду ищет свою дочь, красавицу Лию, любившую пламенной любовью молодого варяга Ульфа. Она утопилась в реке, когда ее возлюбленного зарубили касоги в битве под Лиственом. - Лучше нам по тропе к дороге спуститься, - сказал кузнец. Все стали пробираться сквозь рябиновые кусты. Неприятно находиться в такой час на кладбище, где царят загробные силы. Правда, у отроков были крестики под рубахой. У Даниила даже золотой, с частицей мощей мученика Феодора Стратилата. Его надела на шею красивому отроку чья-то маленькая женская рука, никогда не знавшая домашней работы. Вообще этот Даниил... Недаром говорили о нем, что не сносить ему своей головы. - Злат! Веди сюда коня! - раздался из темноты радостный голос кузнеца. - Вот и дорога! Потом послышалась песенка: Дунай мой, Дунай, тихий Дунай... Действительно, под ногами оказалась мягкая от пыли дорога, что шла к Епископским воротам. - Куда же идти? Направо или налево? - спросил Даниил, у которого настроение совсем упало в предвидении неприятного разговора с супругой. - Направо - корчма, а в город путь лежит налево, - ответил Коста. - Вот пьют, как волы, а потом домой попасть не могут. Злату было приятно жить в этот ночной час. Сейчас будет черная кузница с навесом, а за нею бревенчатая избушка. Там спит и видит счастливые сны Любава. Не думая о том, что Орина не спит в эту душную ночь, а поджидает беспутного мужа, чтобы задать ему добрую трепку, кузнец еще громче запел: Дунай мой, Дунай, тихий Дунай... Даниил сказал Злату: - Слышал я от отца своего, а он - от деда, тот же - от других далеких предков, что некогда жил наш народ на Дунае. Потому и вспоминаем мы эту реку в песнях. Впереди уже вырастала из ночного мрака темная громада Епископской башни. Даниил крикнул: - Эй, стражи! Княжеские отроки возвращаются в город по неотложному делу! На башенном забрале кто-то заворошился, потом послышались шаги на деревянной лестнице. Спустя несколько мгновений медленно, со скрипом отворилась дубовая створка ворот... 40 Мономах провел некоторое время в Переяславле и оставался там до весны, а затем, поплакав в последний раз у мраморной гробницы, решил, что пора возвращаться в Киев, но захотел совершить это путешествие не в ладье, а на повозке, чтобы по пути побывать в монастыре Бориса и Глеба, расположенном на реке Альте, и взглянуть на милую ему церковь. В дорогу тронулись весьма рано, когда в соседних дубравах еще не угомонились утренние птицы. Слуги положили побольше сена в возок, старательно умяли его руками и прикрыли ковром, чтобы старому князю удобнее было сидеть. По преклонности лет он уже не садился на коня. Рядом с великим князем устроился епископ Лазарь, пожелавший проводить важного путешественника до обители. Несмотря на теплую погоду. Мономах носил еще бараний тулупчик и старенькую шапку из потускневшей парчи, с бобровой опушкой. Борода у князя за эту зиму стала совсем белой. Возок на четырех колесах тащили сильные кони, серые, с огромными головами, все в сбруйных украшениях. По обыкновению возница сидел верхом - молодой раб в белой рубахе, в кожаной обуви, с копной светлых волос на голове. Ноги у него были обмотаны чистыми тряпицами и ремнями. За возком ехали: справа - князь Ярополк, слева - воевода Фома Ратиборович и Илья Дубец; позади следовали отроки. Как всегда, следом везли на двух телегах все необходимое для князя, а также дары в монастырь. Когда проезжали по длинной и кривой улице, называвшейся Княжеской, Мономах с печалью оглядывал знакомые виды, точно прощался с любимым городом. Он знал здесь каждую хижину, всякий плетень. Правда, многое погорело за эти годы или развалилось от ветхости, и кое-где на пустырях уже выросли новые боярские хоромы или порой пахучие щепы устилали землю, и вдали, около Иоанновского монастыря, бойко стучали секиры плотников. Многие люди выходили из своих жилищ на улицу, чтобы приветствовать великого князя, посетившего город, и епископ со строгостью взирал на них, когда они снимали колпаки перед сильными мира сего. Казалось, глядя на радостные лица встречных, Лазарь читал в человеческих душах греховные помышления, видел отсутствие ревности к христианской вере, и женские лукавые улыбки на румяных лицах неизменно представлялись ему чем-то бесовским. Он готовил в уме очередное обличение. По его мнению, все жители в городе были прелюбодеи, тати, резоимцы и лжецы, и надлежало искоренить все пороки и огнем сжечь плевелы. Другие спутники князя не утруждали себя скорбными мыслями, потому что стояло пригожее утро и всем божьим созданиям следовало радоваться весне. Стало еще светлее и радостнее, когда обоз выехал за Епископские ворота. Проезжая мимо кузниц, Мономах увидел, что около одной из них, самой старой и черной, стоит кузнец с молотом в руках, вышедший на дорогу, чтобы посмотреть на княжеский поезд. Старый князь сделал нетерпеливое движение рукой, требуя, чтобы возница остановил коня. Конюх не видел княжеской руки в набухших синеватых жилах, со скрюченными и непослушными от старости пальцами, но князь Ярополк крикнул рабу, и повозка тотчас остановилась, проехав немного за кузницу. Опираясь руками о колени, Мономах посмотрел из-под седых косматых бровей на человека с молотом в руках и сказал: - Ты - кузнец Коста... Тот стянул с головы красный колпак, почерневший от дыма кузнечного горнила. - Я, князь! Счастливый тебе путь! Мономах вспоминал что-то. - Ты ведь мне меч чинил зимой. - Рукоять, - уже приветливее ответил кузнец, потому что всегда приятно поговорить о работе, сделанной на похвалу. Он некогда ковал этот меч, час за часом выбивал на серебряном наконечнике красивый узор, а на рукояти изобразил двух зверей, вцепившихся один в другого, с извивающимися хвостами. Они и составляли рукоять. С тех пор прошло немало времени. Мономах стал стариком, да и у него самого поседела голова. За работу его тогда похвалили. Но в Переяславле жили другие сереброкузнецы, и у них было из чего делать водолеи или женские украшения, а он имел только много силы в руках, чтобы бить молотом о наковальню, и мечтание в сердце о прекрасном светильнике. Ему теперь приходилось лишь коней подковывать у всадников, ехавших по черниговской дороге. Не потому ли его тянуло в корчму, где путники рассказывали о всяких чудесах на земле? Форма Ратиборович склонился с коня к старому князю и с кривой усмешкой доложил: - Ведь наш Коста по дубравам ходит и сокровища ищет! Кузнец нахмурил брови. Но это была истина. С того самого дня, как в корчме говорили о кладе, он не мог успокоиться и все разыскивал тот опаленный молнией дуб, от которого нужно мерить тридцать три шага на полночь. Однако не правду ли сказал Сахир, что много дубов срубила с тех пор секира? А серебро и злато манили своей легкой ковкостью. Из них можно делать все, что пожелает душа. И богатым хотелось быть каждому бедняку. Орина выговаривала: - Вот другие хоромы строят, а ты только в корчме сидишь. Коста вспомнил тогда о ворожее. Даниил был прав, страшные заклятья стерегут всякое сокровище, зарытое в земле, и нужна помощь колдуна, чтобы она разверзлась перед человеком, раскрыла свои тайны. Боязливо поглядывая на хижины гончаров, он отправился в дубраву к страшной старухе. Горбунья сидела на пороге своей совсем уже покосившейся хижины. Голубоватый дымок шел из двери и таял в воздухе. Когда кузнец подошел поближе, ворожея посмотрела на него уставшими глазами и спросила: - Какая немощь привела тебя сюда? Она привыкла, что люди являются к ней за лечебными травами и кореньями. Чаще всего женщины. У одной в огневице сгорал младенец, у другой очи болели, третья просила приворотное зелье, чтобы вернуть любовь и хотение мужа. За это ей несли пироги, вареные яйца или какое другое яство во всякое время года. - Не немощь, - ответил мрачно кузнец. - Что же тогда? Не полюбил ли ты жену попа на старости лет? Жена Серапиона славилась на весь город своей толщиной. Коста отрицательно покачал головой. - Что же тебе надобно от меня? Починил крюк - отплачу за него. Кузнец скосил глаза на дверь, черневшую, как нора в зверином логове. На крюке висел черный котел, и в нем что-то варилось. - Дай мне ту траву, что клады в земле открывает, - осмелился наконец попросить Коста. Старуха хрипло рассмеялась. - Что клады открывает... - За это награжу тебя. - Что мне в твоей награде? - Во вретище ходишь, и хижина твоя развалилась. Настанет опять зима, как ты жить будешь в ней? Починю тебе твой дом. - Зимою уже не будет меня на свете. - Почему так говоришь? - Кукушка сосчитала мои годы. Спросила птицу, и она единый раз прокуковала. - Сжалься надо мною, - молил Коста и даже шапку снял, как перед боярыней. Горбунья поднялась и засуетилась около очага, мешая свое варево. Потом снова подошла к двери и зашамкала: - Сокровища глубоко в земле лежат. Найти их не легко. Вот настанет Купала, тогда придешь. - Купала далеко, долго ждать. - Ныне не имею силы помочь тебе. Старая горбунья видела немало людей на своем долгом веку, приходивших к ней за всякой помощью и советом, и научилась думать за них. Но если не показывать человеку свою власть над зверями и травами, кто принесет тебе пирог? Хотя порой она уже сама верила, что способна творить страшное в человеческой жизни. Она усмехнулась: - Сокровище ищешь, хочешь богатым быть? Кузнец опасался рассказать старухе о том, что они со Златом услышали в корчме от монахов. Ворожея могла сама завладеть богатством или еще глубже спрятать его под землею. Он промолчал. Вдруг горбунья забормотала: - Берег поднимается, море волнуется, ветры мокрые веют от синего моря... - Что ты говоришь? - в страхе спросил Коста. - Гром гремит, буря бушует, леса шумят... Кузнец даже отступил подальше от порога, чувствуя, что слова это не простые, а имеющие какое-то тайное значение. Старуха продолжала бормотать и вскрикивать: - Волки в дубраве воют, белка с дерева на дерево скачет, зори на землю смотрят с небес... Было непонятно, к чему старуха говорит все эти речения. Но, может быть, она заклинала? - Что с тобой? Что с тобой? - спросил он. Старуха оборотилась к нему и прошептала: - Волчий вой и обилие белок - к войне и пленению. - Не сули нам горе! - Не я сулю, а божественная сила. - Твои боги - Перун и Мокошь. Скажи им, чтобы они мне сокровище открыли. Но горбунья, точно озирая грядущее, грозила ему перстом и повторяла: - Иди, иди... Черный вран сидит на древе... Теперь она стала бормотать уже совсем непонятное, размахивала руками, точно хотела устрашить кузнеца. Коста пошел прочь, с тревогой в сердце. Что шептала колдунья о черном вороне? Или намекала о чем-то? Надо искать дуб, на котором ворон сидит? Как нарочно, в те дни кузнецу не попадались на глаза черные вороны. Но однажды он нашел в роще пень таких огромных размеров, что, наверное, здесь рос раньше какой-то особенный дуб. Не мог пройти мимо него человек, зарывающий свои сокровища втайне. Коста отмерил тридцать три шага на север, и когда сделал последний шаг, то очутился на месте, которое показалось подходящим для хранения сокровищ в земле. Здесь возвышался небольшой холмик. Вокруг уже росли молодые дубки, но виднелось немало и пней от поваленных бурей или порубленных секирой. Место было глухим и в те времена, когда еще зеленело могучее древо. Но копать клады полагалось ночью. Днем могли увидеть люди, завладеть богатством, а его убить. И ведь только ночью раскрывались земные недра. Так говорил Даниил, а он читал это в книгах... Только что наступила темнота в роще, когда Коста пришел на отмеченное место, где он заломил ветку на дубе. Вокруг уже стояла вечерняя тишина. Кузнец принес деревянное рыльце, обитое по краю железом, и мотыгу. Хотя все было заранее примерено при дневном свете, но приступил он к работе, когда уже спустилась черная ночь. Коста поплевал на руки, огляделся по сторонам и, сжимая крепко мотыгу в сильных руках, стал копать. Как будто бы земля легко уступала железу. Потом он сменил мотыгу на лопату. В это время сова залилась на весь лес страшным младенческим плачем, и у него мурашки побежали по спине. Но что в том странного? Разве не обитают совы в рощах и не кричат по ночам? Кузнец прислушался. Снова в дубраве наступила мертвая тишина. Он опять взял в руки лопату. Под нею оказалось полусгнившее дерево, с которым пришлось немало повозиться. Однако было ясно, что тут копали некогда, и сердце кузнеца забилось в горячей надежде. Он стал копать еще усерднее, обливаясь потом. Но весенняя ночь коротка. Наступал бледный рассвет. Коста перестал копать и прислушался. Приближался конский топот. Потом послышались веселые голоса. Кто-то ехал дубравой. Надо было притаиться. Вскоре он увидел всадника за деревьями и присел, чтобы скрыться от его взоров. Однако и его увидели. Потому что он услышал встревоженный оклик: - Кто там? За дубом хоронится? Тяжело дыша, Коста ничего не ответил. Тогда всадник направился в его сторону. Конская грудь с шумом раздвигала кусты. Перед раскопанной ямой появился княжеский отрок, судя по одежде и мечу на бедре. - Что творишь тут? - спросил он, скаля зубы от молодой глупости, весь наполненный радостью жить на земле. Мрак таял, просыпался уже лесной мир. Первая птица защебетала на ветке. Отрок бессмысленно улыбался. - Что творишь тут? - спрашивал он. - Уходи прочь! - грозно сказал кузнец, схватив мотыгу и замахнувшись ею, как топором. - Не оставлю тебя. - Княжеский пес! - Скажи, что творишь? Больше всего хотелось отроку знать, что делает этот человек в такой недобрый час. Но уже приближались другие всадники. Услышав разговор, они тоже повернули коней в эту сторону. У некоторых были копья в руках. Еще один отрок подъехал поближе и с удивлением смотрел на разрытую яму, на валявшуюся лопату, на кузнеца с мотыгой в руках. Он зло сверкнул темными торкскими глазами. - Яму копает, - сказал ему первый отрок, румяный, как девушка. - Почему в такой час копаешь? - спросил торчин. Коста угрюмо молчал, надеясь, что эти зубоскалы уедут, когда им надоест пререкаться с ним. Но темноглазый отрок взвизгнул: - Отвечай, или я тебя проткну, как вепря! Кузнец увидел перед лицом холодный блеск железного острия. Белокурый уже махал рукой и звал кого-то из дубравы приблизиться. - Господин, тут недобрый человек землю копает. С такими словами он обращался к воеводе. Тотчас появился боярин. Кузнец увидал, что это Фома Ратиборович, очевидно ехавший с отроками в этот ранний час на лов в заповедную княжескую рощу. Фома тоже окинул взором Косту и вырытую яму. - Ты кузнец от Епископских ворот, - сказал он. - Знаю тебя. Кого хоронишь? - Пса хороню, - дерзко ответил кузнец. - Он сокровища в земле копает! - догадался отрок. Боярин поднял густые брови и еще больше вознегодовал на кузнеца: - Кто позволил тебе копать сокровище в княжеской дубраве? Коста опустил голову, понимая с яростью в сердце, что теперь пропали его мечтания о серебряном светильнике. Он бросил в гневе мотыгу на землю. - Что молчишь? - опять спросил боярин. Кузнец молча смотрел на боярского коня, что бил в нетерпении копытом о землю, грыз удила с железным скрежетом. - Отроки, посмотрите, что в яме, - приказал Фома. Белокурый соскочил с коня и, нагибаясь, осмотрел выкопанную довольно глубоко яму. - Похоже, что тут есть что-то... - говорил он. - Не сокровище ли закопали тут? - Возьми рыльце и копай, - приказал Фома кузнецу. - Не буду, - отвечал Коста. - Не будешь? Опять копье уперлось ему в грудь. - Рой, или смерть тебе! Коста поднял лопату и в сердцах вонзил ее в землю. Всадники стояли вокруг него и смотрели, как он трудится. Что он мог поделать? Отроки были одни с копьями, другие при мечах, как дружинники ездят на охоты. Впрочем, в нем самом горело любопытство к тому, что зарыто здесь. Теперь уже явственно было видно, что это нечто вроде могилы. Кузнец ожидал, что вот-вот лопата ударится о глиняный сосуд и со звоном рассыплются златники. Но он уже устал и время от времени прекращал работу, вытирая пот со лба рукавом рубахи. Заметив это, боярин распорядился: - Кемелай, возьми рыльце и рой! Смуглый торчин слез с коня и стал копать землю мотыгой. Белокурый отрок тоже взял лопату из рук Косты. Теперь земля шибко полетела комьями во все стороны. Двое копали, остальные смотрели на них, ожидая увидеть в земле что-нибудь необычайное. Вдруг лопата отрока выбросила вместе с глиной желтый человеческий череп с оскаленными зубами... Воевода трепетной рукой ухватился за ладанку, висевшую у него на груди под красной рубахой. От неожиданности отроки тоже широко раскрыли глаза. Кузнец заглянул в яму. Вместо серебра там лежали кости. Это была древняя могила. Когда все немного успокоились, Фома велел копать глубже. Иногда, зарывая сокровище, убивали человека, чтобы его дух охранял закопанное злато. Отроки с новым рвением взялись за лопату и мотыгу, позабыв о лове. Теперь уже сам боярин слез с коня и, опираясь руками о колена, следил за работой. Так копали некоторое время, однако ничего не нашли, кроме полуистлевших человеческих костей. Уже над дубравой всходило солнце. Обсудив с отроками положение, боярин сердито сказал Косте: - Вводишь людей в искушение, мертвецов выкапываешь из могил! Как будто бы кузнец был виноват, что Фоме не удалось поживиться серебром, зарытым неведомо кем и когда. - Садитесь на коней! - приказал он отрокам. - Сколько времени потеряли тщетно! Боярин плюнул на землю. Всадники скоро скрылись в роще, переговариваясь между собою. Оставшись в одиночестве, Коста еще раз обследовал могилу. В яме не было никаких признаков клада. Он собрал разбросанные повсюду человеческие останки, сбросил в яму и снова кое-как засыпал землей. Потом положил на плечо рыльце и мотыгу и ушел, досадуя на весь мир. О найденной могиле много говорили в городе, и поп Серапион прибежал посмотреть на нее, чтобы допытаться, не покоился ли в ней какой-нибудь мученик или отшельник, но никаких благочестивых преданий с этим местом не было связано, и священник так и изложил все епископу. Все это произошло, когда Мономах еще гостил в Переяславле, и ему тоже доложили о случившемся, но старый князь тут же забыл об этом, хотя ранее имел обыкновение входить во все мелочи и всюду тщился навести порядок. Когда Фома Ратиборович, склоняясь с коня, сказал ему про кузнеца, великий князь спросил: - Какое сокровище? - Ехал на лов с отроками. И что увидел? Кузнец яму в дубраве копает, а в ней - человеческие кости. - Слышал, слышал... - закивал головой князь. - Он искал серебро, а нашел мертвеца, - ехидничал боярин, забывая, что сам принимал участие в раскопках. - Оказалось, что там человек в далекие времена похоронен. Князь не обратил особенного внимания на рассказ. Мало ли людей лежит в земле? Но полюбопытствовал: - Как же поступили с могилой? - Поп Серапион над ней положенные молитвы прочел. - Добро. Мономах, уже в некотором удалении от суетного мира, не потребовал дальнейших объяснений и молча смотрел на угрюмого Косту, которому немало досталось от супруги за его ночное похождение. Однако епископ Лазарь, тоже слышавший об этом случае, протягивая к кузнецу указующий перст, поучал его: - Христианину подобает не в земле искать сокровище, а на небесах. Подобное богатство ни тати не похитят, ни огонь не спалит, ни тля не пожрет... Мономах одобрительно закивал головой. Но его взгляд упал на Любаву, на ее озаренное волнением лицо. Было в девушке нечто такое, что напомнило о Гите. Большие зеленоватые глаза? Или длинная золотистая коса? Или юные перси под полотном сельской рубашки? Князь вдруг почувствовал в своем сердце слезливую теплоту, смешанную с великой печалью, какую рождает у старых людей созерцание девической красоты. Он вздохнул и спросил кузнеца: - Дочь твоя? Кузнец улыбнулся в бороду. - Зовут ее Любава. Выросла, а замуж никто не берет. Заметив всеобщее внимание, Любава в крайнем смущении отвернула лицо и закрыла его рукавом рубахи. Даже ее маленькие босые ноги передавали внутреннее волнение и как бы топтали одна другую. Князь Ярополк, расположенный к молодому дружиннику и любивший слушать его песни о синем море, сказал отцу с добродушной усмешкой: - Наш гусляр хочет вести дочь кузнеца, а он не дает свое позволение. Мономах снова обратил взор на Косту: - Почему не хочешь? Кузнец потупился и не давал ответа. - Почему не хочешь? - повторил князь. Но кузнец молчал. - Почему не отвечаешь великому князю? - набросился на кузнеца боярин Фома. Отвернувшись, Коста стал объяснять: - Мы бедные люди, а отрок красное корзно носит... - Что из того? - спросил Мономах. - Нашей бедностью потом попрекать будет. Мономах нахмурил брови. - Дело не в богатстве. Юноша и девица должны любить друг друга и плодиться. Так повелел нам апостол. Кузнец проговорил: - Если так велишь, то твоя воля... - Добро. Злат сидел на коне, опустив глаза. Он никогда ничего не говорил о Любаве князю Ярополку. Значит, Даниил рассказал обо всем. Но какой нашел повод для этого? Любава уже не могла выдержать более. Она стояла, закрывая лицо руками, и казалось, что через пальцы брызжет ее счастье. Потом повернулась и убежала, чтобы спрятаться на огороде от мужских дерзких взглядов. Старый князь проводил ее отеческим взором. - Прощай, кузнец, - сказал он Косте. И добавил почему-то: - Вот еду помолиться в монастырь, где пролилась невинная кровь мученика... 41 Проводив старого отца до Борисоглебского монастыря и устроив его в одной из избушек, Ярополк тотчас стал собираться, чтобы возвратиться в Переяславль. Вместе с ним должны были сесть на коней княжеские отроки, в том числе и Злат. Но все поехали восвояси, как и положено благоразумным людям, по прямой дороге, ибо для этого и проложены земные пути и построены мосты через реки, - а гусляр по своей привычке ходить окольными тропами пробирался через дубравы, слушая пение птиц. Он с любопытством спрашивал себя, глядя на скачущих с ветки на ветку белок: чем же питаются эти лесные звери, пока еще не поспели орешки и ягоды? Так он ехал, посвистывая и радуясь земным запахам, смешанным с крепким конским потом, и, как всегда, его мысли о житейских делах, - ведь следовало бы новые сапоги приобрести, и хотелось носить красивое голубое корзно, что продавал Даниил, проигравшийся в пух и прах, когда метал кости в корчме с проезжим варягом, - постепенно обращались к другим предметам. Вот он проявит мужество в сражении, и князь наденет ему на шею золотое ожерелье, повелев храброму отроку быть вельможей в княжеской палате. Или Злат споет на пиру такую песню, что прославится навеки по всей Руси. Потом он женится на Любаве, и они будут жить в боярских хоромах с веселыми петушками на оконных наличниках и разноцветными стекляшками. Случалось же подобное с другими отроками. Ведь переяславский житель Кожемяка победил печенега в единоборстве и стал великим человеком. Или Илья Дубец, спасший князя от смерти и получивший золотую гривну из княжеских рук. Еще Злат думал о том, что прошла зима и цветы распустились на зеленых лужайках, а в дубравах снова защелкали по ночам соловьи. Остановив коня, он прислушался. Недалеко стонала любовно лесная горлинка. Потом кукушка прокуковала три раза и умолкла. Вся лужайка перед ним была, как жемчугом, усыпана ландышами. Хотелось как можно глубже вдыхать этот запах, что казался слаще греческих ароматов и фимиамного дыма. Потом Злату пришло на ум, что скоро он будет проезжать мимо кузниц и, может быть, увидит Любаву. Теперь он уже получил княжеское позволение, чтобы не бояться ни отца ее, ни матери. Но только что он подумал о Любаве, как понял, что очутился на той самой поляне, где стояла под дубами избушка горбатой колдуньи. После кузнецовых слов, что ворожея творит добро, излечивая людские недуги, ему не было так жутко, как в первый раз. И все же здесь текла иная жизнь, чем в гридне, наполненной смехом и песнями отроков, или в любом христианском доме. По-прежнему на высоких шестах белели лошадиные черепа, из дымницы валил голубой дымок, отворенная дверка все так же висела на одной петле. Ничего странного в своем приключении он не увидел: что удивительного было в том, что он ехал дубравой близ дороги, направляясь в Переяславль с полуночной стороны, и вновь очутился около избушки ворожеи? Злат постоял немного и уже собирался поворотить коня, чтобы поскорее выехать на проезжую дорогу, как вдруг на пороге показалась горбунья. Прикрывая глаза от солнца рукой, она смотрела на всадника. Но чего ему было страшиться? Разве не излечила ворожея жену попа Серапиона от живота? Старуха поманила его рукой, чтобы он приблизился к хижине. Не понимая, зачем он понадобился ей, Злат тронул коня и спустя несколько мгновений очутился около избушки. - Ты гусляр? - спросила горбунья. - Гусляр. - Все по дубрав