ко. Идем со мной. Доберемся. - Помилуй тебя господь, Афанасий. Москвичи за Хвалынь боятся, а ты... ...Когда это было? Неужели так недавно? Да, недавно. И вот последняя ночь вместе. Завтра расставанье. Весь путь из Койтула, все часы в Дербенте и потом, когда ушли из Дербента в Баку, Копылов не отставал от Никитина. Тот видел беспокойство товарища и то посмеивался, то сердился. В этом отчаянном положении, когда никакого выхода не находилось, мысль о походе в Индию, как ни странно, окончательно укрепилась в Никитине. Было так. В ожидании поездки к шаху Никитин забрел как-то в верхний город. Он шел один по дербентскому базару мимо липких груд винограда и мушмулы, мимо мехов с вином и холодной водой, мимо торговцев брынзой и сладостями, пробирался в ряды с коврами. Денег не было, но его влек обычный интерес к чужому месту, к заморским работам. Ковры были красивы и дешевы. Привези на Русь два-три ковра глубоких, удивительных узоров - и ты богат. Как удавалось тутошним мастерам такое сплетение ниток, такие рисунки? Где брали они такие дивные краски? Никитина поразил среди прочих ковров один - огромный, алого цвета, с черными, белыми и синими узорами, прихотливо переходившими друг в друга так, что глаз, остановившийся на них, уже не мог оторваться и лишь покорно следовал за изогнутыми линиями. Ковер покупали. Невзрачный мулла, скрестив руки на впалом животе, торговался со смуглым купцом, сбивая цену. Купец вспотел, отстаивая свою выгоду. Но мулла знал, что купцу деваться некуда. Обижать духовное лицо он не посмеет, неприятного покупателя не прогонит. И мулла настойчиво гнул свое. - Эй, купец, отдай ему, пока даром не взял! - крикнул какой-то насмешник. - Купи благодеянием лишний поцелуй гурии! - советовал другой. Обступившие муллу и купца ротозеи хохотали. - Почем продаешь? - подмигнув тезику, раздвинул толпу Никитин. Рядом с черными невысокими горцами он выглядел гигантом. Его не стоило отталкивать. Тезик, поняв Никитина, запросил десять тамга - пять рублей. - Четыре дам! - беря его за руку и хлопая по ладони, сказал Никитин. - Восемь тамга, и найди себе гурию на земле. Скатывай. Мулла вцепился в ковер: - Торг не кончен!.. Не забудь - я слуга аллаха, купец! И я пришел первый! - Почтенный, не поминай имени милостивого аллаха! Я продаю тому, кто даст больше... Девять тамга! - Восемь, восемь! - спокойно сказал Никитин. - За такие деньги даже ваш Магомет ковров не покупал. - Гяур! - зашипел мулла. - Не оскверняй имени пророка! - Свертывай! - не обращая внимания на муллу, покрутил пальцем Никитин. - Гурии уже ждут. Теперь хохотали над беспомощно озиравшимся, обозленным муллой. - Почтенный! И ты уступишь неверному? - Эй, мулла, на этом ковре он будет молиться своему Христу. Надбавь! - Я продаю ковер! - поколебавшись, развел руками тезик. - Аллах свидетель, он дает хорошо. - Я плачу восемь тамга! - поднял руку мулла. - Плачу! Я не уступаю. Ковер мой. Я был первый. - Э, святой отец! Так не годится! - накладывая на ковер руку, упрекнул Никитин. - Восемь - моя цена. Ковер мой. - И ты отдашь ковер иноверцу? - крикнул мулла тезику. - Стыдись! - Но он, правда, первый назвал цену... - Ты требуешь с меня больше? За одну тамга ты продаешь свою веру, купец! - При чем тут вера? - возразил Никитин. - Святой отец, не путай мечеть с рынком. Здесь все молятся одинаково. - Ты слышишь, что он говорит?! Слышишь?! И отдашь ковер ему?! Мулла трясся, народ покатывался. Тезик мялся, не зная, как быть. Никитин опять выручил его. - Ладно, святой отец. Я уступлю из уважения к твоему сану. Видишь, я почитаю чужую веру даже на торгу. Нет, нет, не благодари! - сделал он вид, что удерживает муллу от благодарности. - Может, эти восемь тамга зачтутся мне в том мире. - Тебе зачтется только злоязычие и поношение святынь! - свирепо ответил мулла, отсчитывая деньги. Муллу проводили свистом и насмешками. Рыночному люду, падкому на зрелища, пришелся по душе русобородый чужеземец, смелый и острый на язык. Никитина похлопывали по плечам, по животу, улыбались ему. Довольный тезик предложил: - Зайди в лавку. У меня не только ковры. Никитин развел руками: - Друг! Если б у меня были деньги, я не уступил бы этого ковра! Откуда он? - Из Бухары. Э, жаль, что ты без денег. Я бы продал тебе одну вещь... Ну, выпей со мной кумыса. - Спасибо. А что за вещь? - У тебя нет денег. - Значит, ты не рискуешь прогадать на продаже! - Это верно! - засмеялся тезик. - Но ты огорчишься. Вещь красивая. - Разве красота огорчает? - Конечно, если ею не можешь владеть. - Можно радоваться и тому, что она существует. - Хм! - ответил тезик. - Что пользы дервишу от юной наложницы шаха? Он может лишь воспевать ее красоту и сожалеть, что не родился повелителем вселенной. - Или постараться стать им. - Дервишей - тысячи, шах - один, - вздохнул тезик. - Кто-то всегда несчастен... Ну ладно, я покажу тебе эту вещь. В лавке, куда они вошли, тезик не стал ни в чем рыться, а достал из нагрудного мешочка обычный грецкий орех, каких тысячи росли по Дербенту, и подкинул его на ладони. - Видал ты когда-нибудь что-нибудь подобное? - с лукавой усмешкой спросил тезик. - Такую красоту, такое дивное совершенство, такую редкость? М-м? Приглядись! Это же сокровище! - Ну, ну! - осторожно сказал Никитин. - Дай в руки... - Держи. Никитин ничего не мог понять. Простой орех. Без подвоха. Но, видно, все же не простой, иначе тезик бы так не улыбался. В чем же секрет? Может быть, внутри ореха что-нибудь? Да что же? Он легкий. - Ничего не вижу! - признался Никитин. - Шутишь, купец! - Его красота просто ослепила тебя! - наслаждался тезик. - Свет померк в твоих глазах. Напряги зрение! - Возьми орех, - сказал Никитин, - не обманывай. Тезик взял орех, еще раз подкинул на ладони. - Ой, ой! Разве я похож на обманщика?.. Ну, смотри лучше. Хорошо смотри... Раз, два... Видишь? В руках тезика орех раскололся на половинки, а вместо сердцевины в нем показался нежный, фисташкового цвета комочек шелка. - Эко баловство! - разочарованно усмехнулся Никитин. - К чему это? - Не нравится? - с деланным огорчением спросил тезик. - А я-то хотел порадовать тебя! Ай, какая беда! Правда, кому это нужно, а? Бросить надо... Вот так... Вот так... Говоря, тезик вскидывал рукой с комочком шелка, и с каждым взмахом в воздухе вытягивалась и начинала медленно оседать нежная фисташковая дымка. Одна дымка, извиваясь, плыла над другой. И не прошло минуты, как всю лавку словно заволокло зеленоватым туманом. Афанасий остолбенело поводил глазами. Сколько ж это локтей материи в орех влезло? Кто такую, тоньше паутины, соткал? - Возьми в руки! - разрешил тезик. - Тяни, тяни! Не бойся! Можешь дернуть. - Никитин с опаской натянул туманную, нежную полоску ткани. Она была прочна. Потянул сильнее - не поддалась. Дернул - хоть бы что ей! - Хочешь смерить? - спросил тезик. - Прикинь. - Дела-а-а! - протянул Никитин, намерив двадцать локтей. - Вот это, верно, чудо... Скажи кто - не поверил бы. Эта материя для чего? - Богач может сделать чалму, красавица - платье. - И почем? - Весь орех? Сто тамга. - Сто-о-о?.. - Сто. Это редкость. Орех из Индии. У Никитина в мыслях пронеслось: сто тамга - пятьдесят рублей. Это здесь. В Москве - в десять раз... пятьсот... За орех, зажатый в кулак!.. - Ты из Индии? - О нет! Я купил орех в Кермане. Скатывая нежный шелк, тезик говорил еще что-то, шутил, но Никитин ничего не слышал. "А что, если..." - подумалось ему. Он отогнал эту мысль прочь, но она вернулась еще более заманчивой и убедительной: "Ведь ты же собрался в Индию? - поддразнивало сознание. - Ведь тянуло тебя всегда в чужие края? Хотелось повидать их? Что ж ты?" "Но то было в другое время! - мгновенно возражал он себе. - И я хотел пойти не с пустыми руками! А нынче я нищ!" "Эка! - тут же возникал ответ. - Ну, а пошел бы с товаром, да так же пограбили бы? Что тогда? Вернулся бы? А куда? Зачем?.. Нет, пошел бы дальше!.. Да, пожалуй, тебе, Афанасий, только в этой самой Индии и можно теперь дела поправить!" Никитин покинул тезика в смятении. "Индия! Индия!" - бродила в нем неотступная мысль. Сама жизнь, казалось, толкает его на отчаянную попытку, заставляя забыть об осторожности и холодном расчете. Ответ ширваншаха положил конец последним колебаниям. Но еще до этого незаметно, исподволь выспросил Афанасий о пути в сказочную страну. Знакомые купцы, тот же Али, торговавший коврами тезик и другие рассказали: путь лежит за Хвалынь, в мазендаранские города Чапакур и Амоль, а там через хорасанские* земли в Керман, Тарум и Гурмыз, на берег Индийского моря. Дальше надо было плыть кораблем. Рассказали и то, что в Индии, по слухам, много товару, какой годится и на Русь. (* Хорасан - северо-восточная часть Ирана.) - Ну что ж? - сказал себе Афанасий. - Верно, никто из наших там не бывал. Значит, первым буду... Дерзай, Никитин! Глядишь, за тобой и другие потянутся! Увидит Русь и индийскую землю. И, вернувшись из Койтула в Дербент, Афанасий первым делом разыскал Али. - С тобой иду! - объявил он мазендаранцу. - Не раздумал взять-то меня? Али в восторге погладил ему руку. - Только чур - уговор! - предупредил Никитин. - Даром от тебя ничего не возьму. Хочешь - нанимай на работу. Тезик пытался спорить, обижался, но Афанасий стоял на своем, и Али сдался. Порешили, что будет Афанасий помогать Али в торговле, на его харчах, за шесть тамга в месяц. На такой высокой плате настоял уже мазендаранец. Копылов слушал эти переговоры с убитым лицом. - Он, слышь, в Индию собрался! - мрачно сказал он тезику. - Хоть бы ты его отговорил! - О? - удивился Али. - Правда ли? Путь опасный... В Амоле будем торговать! Там спокойно! - Ну, уж это не твоя печаль, хозяин! - рассмеялся Никитин. - Твое дело - работу с меня спросить! Копылов наедине упрекнул: - К нечистому в холопы идешь... Уж лучше на Русь... - В какие такие холопы? - прищурился Никитин. - Ты думай, когда говоришь. Я Али не холоп. Захочу - уйду. Вот поезжу с ним, собью деньгу - и пошел своей дорогой. А он хоть и не нашей веры, а душу имеет. Папин вон и единоверец, да душа его хуже басурманской. Бросил нас. Копылов, уставясь в землю, упрямо возразил: - Опоганишься там... Не чужой ты мне, пойми! На сердце Афанасия потеплело. Угрюмая тревога товарища трогала. - Не бойся! - тихо ответил он. - Русь я больше всего любил и люблю, а за думы обо мне спасибо. Одно жалко, что ты идти не хочешь. - Нет, мне туда ни к чему! - твердо сказал Копылов. - Видно, разошлись дороги... Убедившись в твердом решении Никитина, Серега больше не отговаривал его. Не делал больше попыток уговорить Копылова и Афанасий. Каждый стал готовиться к новому пути в одиночку. Взятые у татар "рыбы" купцы продали. Хасан-бек прислал с Юсуфом деньги за никитинскую ладью, брошенную в Ахтубе. Видимо, совесть заговорила. Никитин поделил эти деньги с одним Копыловым. У обоих набралось по пяти рублей. Можно было не отчаиваться... И вот последняя ночь вместе. В приоткрытой двери караван-сарая - черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет костра. За стеной переступают верблюды и кони. У костра поют. И судьба - как песня на чужом языке... - Не спишь? - спрашивает Никитин. - Нет, - отвечает Копылов. - Просить хочу тебя. - Проси. Сделаю. - Вернешься в Тверь, Олене поклонись. Скажи - счастья искать ушел. - Скажу. - И еще... От слова разрешаю ее. Пусть не губит жизни. Только не забывает пускай в молитвах. А я за нее молиться буду. - Скажу. Над Дербентом, над Хвалынью, над всем Ширваном - ночь. Копылов стискивает зубы. Друг идет на гибель, а отговорить его нельзя. x x x Из Дербента в Сарай, из Сарая в Казань посол Папин дошел по воде. Отсюда плыть уже нельзя было: Волга вставала. Посольство и едущие с ним купцы пересели на сани. Папин ехал тревожный. С ширваншахом против Астрахани не сговорились, а денег и добра пропало много. Великий князь будет гневаться. Микешин до Новгорода ехал с посольством. Он серой мышью лежал в купеческих санях под тулупами и благодарил бога за удачу. Воистину не угадаешь, где найдешь, где потеряешь. После разговора с Никитиным в Нижнем Новгороде, где он подбивал Афанасия обмануть Кашина, Митька жил в постоянном страхе. Он знал - с Никитина станется все рассказать Василию. Кончилась тогда микешинская жизнь! Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина. Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая - спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел - вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам. Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал - в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят! Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери. Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела. Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны. Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг. Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо. Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом. Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью..." Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам. - Вернулись?! - закричала она. Митька снял шапку. За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы. - Ну-к, остальные где? - спрашивал на ходу Кашин. - По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди... - Один я, - опуская голову, ответил Микешин. - Не слыхали разве? Пограбили нас... Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее: - Пошла прочь! Кашин рванул все время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул ее на пол, плюнул в лисий мех Утер рукавом дрожащие губы и выругался. Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух. - Ну, Афонька... - выговорил он вслух. - По миру пущу, порты холщовые! Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки. "Ах, сволочь! - думал теперь Кашин. - До Сарая доплыл, так мало показалось! Обмануть захотел, лишнее сорвать! В Шемаху пошел? Будет тебе Шемаха!" Вернись Никитин с удачей, Кашин бы слова ему не сказал. Он сам знал это. Но оттого распалялся еще сильней. Он клял тот час, когда сговорился с Никитиным. Кикимора Аграфена, даром что дура, и то остерегала. А он-то! Он-то' Поверил! Собственные потери казались Кашину больше, чем они были на самом деле. Подогревало его ненависть и все случившееся после отъезда купцов. За никитинскую грамоту княтинцам таскали Кашина в приказ. Давал товары ему? Давал. Да еще, говорят, дочь обещал замуж отдать за Никитина. Стало быть, заодно с ним думаешь? Ага! На подарки дьякам полсотни истратил. Боже мой! А они еще Федьку Лисицу приплели. Тоже, мол, у тебя на дворе околачивался. Татей укрываешь? А кнута не нюхал? Пришлось одному дьяку Пафнутию еще полста дать, чтобы замял дело. Разор! И все упирается в одного человека - в Никитина. Как же ты, Василий, сразу его не разглядел? Где глаза-то твои были?! - Грабитель! Вор! - шипел Кашин. Доносившийся сверху плач Олены не утихал. "Господи! Счастье-то какое, что Барыковы после всего посватались! - подумал купец. - Не поверили слухам посадским, будто к Афоньке бегала... Реви, реви, белуга! Через две седьмицы под венец пойдешь. Попробуешь, как мужний кулак утешает!" Кашин немного успокоился. Дочь спихнет, Афонькин дом и утварь оттягает, Микешину тоже не простит. В кабалу, сукина сына! За соху! Копылова, если долг не вернет, туда же! Пусть потеют! Василий перевел глаза на шубу, валявшуюся грязным комом на полу, стало жалко добра. Поднял, отер плевки, встряхнул, накинул на плечи. - Обмануть Кашина хотели, дьяволы? - Сухим кулаком он погрозил в потолок: - Я вам еще покажу индейское царство! А рыдания сверху доносились все громче и громче... Кашин был тверд. Через две недели после микешинского приезда весь дом гудел, готовясь встретить жениха с родней и дружками. Марфа, мать Федора Лисицы, не дождавшись сына, давно уже ушла из деревни и жила в Твери, кормясь тем, что подадут добрые люди. Стояла на папертях, ходила по базару, ночевала, где пустят. Пускали в бедные дома. Там годились иногда и собранные ею кусочки. Она давала хозяевам хлеб, те ей - миску горячей похлебки. Одежа на Марфе была худая, мороз пробирал до костей. Она кашляла по ночам, сотрясаясь всем телом. Но надо было есть, и каждое утро она снова покорно и безнадежно брела в город, прося бога только об одном: чтоб скорее взял ее к себе. - Слышь, мать! - сказал ей хозяин избы, где она как-то заночевала. - Завтра богатая свадьба на посаде! Кашин дочь за барыковского сына отдает. Вот куда тебе идти! Всю ночь Марфа металась. Тело горело, рот пересох, болела голова. Но наутро Марфа все же кое-как поднялась, укуталась в старые тряпки, потуже затянула платок и побрела в церковь. Воздвиженская церковь была облеплена народом, как капля меда мухами. Венчание уже шло. Из-за дверей неслось пение. С трудом пробралась Марфа поближе к паперти, чтобы не оказаться в стороне, как начнут разбрасывать деньги и гостинцы. Тут силы ее иссякли, и она села прямо на снег. Она сидела долго, леденея, надрывно кашляя и мешая толкавшимся зевакам. Наконец двери отворились, толпа подалась вперед и отхлынула, очищая место свадьбе. Первыми шли новобрачные. Молодая с закрытым кисеей лицом, с поникшей головой, молодой - розовомордый, в шубе на лисе внакидку, чуть пьяный, блаженно улыбающийся. Молодая шла мимо Марфы, и та, сидя на снегу, снизу увидела ее заплаканное лицо. Марфа протянула к ней руку, хотела сказать что-то, но не успела. Так и осталась сидеть она, растерянная, с протянутой рукой. А свадьба проходила. Когда Марфа очнулась, прямо к ней шел высокий, седой, с огромными глазами купец. И она вдруг вспомнила... Летний день над Волгой, скрип коростеля, черные брови парня над виноватыми глазами. И увидела - он тоже вспомнил. Вздрогнул, оглянулся по сторонам... Что ж! У каждого жизнь сложилась по-своему. Прошли десятки лет, но Марфе стало тепло на душе оттого, что помнил ее этот любимый когда-то человек и узнал сразу, с первого взгляда. Она улыбнулась робкой, замученной улыбкой и не сразу поняла, что случилось. А Василий Кашин, судорожно пошарив в кармане, быстро наклонился и сунул ей в протянутую руку рубль. Свадьба все шла, а Марфа все глядела вслед купцу, пока ее не толкнули: - Спрячь, дура! Отнимут! Не думая о том, что делает, она сжала кулак. Потом разжала. Круглый кашинский рубль покатился по каменной паперти, звеня, подскочил на ступеньке... В голове у Марфы закружилось, церковь, люди, небо - все стало отходить куда-то, проваливаться. Она поползла на коленях за уходящим Кашиным, но упала и замерла. Ее оттащили в сторону. Какой-то малый склонился над ней, потрогал холодеющее лицо и выпрямился. - Чья такая? - спросили в толпе. - А бог ее знает! - ответил старенький нищий. - Притащилась откеда-то... хлеб отбивала... Народ бежал за санями. В морозном воздухе далеко разносились крики и звон бубенцов. Кашин на ходу окутывал ноги меховой полостью, кряхтел, морщился. Сердце его билось воровато, испуганно Он боялся взглянуть на людей, словно они могли догадаться, кто была та нищая баба на паперти.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава первая Шафранный рассвет занимался за далекими рощами, и в еще прохладном воздухе стоял тонкий запах придорожных тутовников и мягкой весенней земли. Солнце, показав из-за горизонта острый алый краешек, увеличивалось на глазах. Его цвет быстро менялся, переходя в золотисто-апельсинный. Тени от редких деревьев, незаметно возникнув на посветлевшей красноватой пыли, пересекли пустынную дорогу, замелькали на боках верблюдов и коней, словно пересчитывали животных в караване. Караван был большой. Двадцать верблюдов и сотня жилистых туркменских лошадок растянулись по древнему бендерскому пути, по дороге к Персидскому заливу. Монотонно звякали бубенцы, равномерно колыхались пестрые вьюки, мягко постукивали копыта. Немногочисленная охрана позевывала. Сегодня пришлось подняться затемно, перекусить на ходу. Люди хмуро молчали, сердясь на караван-баши,* виновника ненужной, как им казалось, спешки. Но делать было нечего. Хочешь есть - слушай хозяина. Так говорит дедовская мудрость. И уж коли все равно дорога начата, не лучше ли устроиться в седле поудобней в вздремнуть, приноровясь к шагу коня? (* Караван-баши - глава каравана.) Терпи, правоверный, и суетной мыслью не оскорбляй величия аллаха! Хозяину видней, когда стоять, а когда ехать. В своем богатстве и силе он отмечен божьим перстом, зато послушного ему слугу ждет награда: золото. А золото - это опиум в курильне кривого Селима на бендерском рынке, это сладкое вино полутемных лавчонок славного города Бендера! Веди нас, караван-баши, веди! Верные пророку, мы знаем: покорность - украшение бедняка... Ла аллах иль алла! Караван-баши, полный перс с огненной бородой, свесившейся по золотистому бухарскому халату до самой луки покрытого парчой седла, был единственный в караване человек, не клевавший носом. По напряженному взгляду перса каждый мог бы определить, что караван-баши не слишком доверяет безмятежному весеннему утру и мысли его тревожны. Караван-баши сам твердо не сказал бы, откуда эта тревога. Мало ли народу толчется в караван-сараях Лара? Мало ли кто мог расспрашивать его слуг, когда они собираются дальше? Но почему-то перед глазами караван-баши так и стоял приземистый тюрк в полосатом халате, без конца чудились его медленная, скользкая улыбочка, текучий, неопределенный взгляд. Этот тюрк встречался караван-баши в Ларе несколько раз. Он оказывался рядом неожиданно и так же незаметно исчезал. О чем-то беседовал с его слугами. Верный раб Хасан сказал, будто незнакомца интересовали керманские шелка. Шелка ли? Что-то мало походил на купца этот тюрк! Караван-баши старался отогнать зловещие предчувствия, но в голову навязчиво лезли разговоры о грабежах, слухи о разбойничьих шайках, появившихся под Бендером. В караван-сараях шептались, называя имена бесследно сгинувших купцов, передавали, что разбойники больше всего нападают на торговцев, ведущих дела с Индией. И это заставляло караван-баши поеживаться. Если бы грабители знали, кто он, ему пришлось бы несладко. Но кто может сказать им, откуда и зачем прибыл сюда хазиначи Мухаммед, что в его поясе еще зашиты камни, полученные в далекой Индии от казначея великого визиря Махмуда Гавана? С ним здесь один Хасан, остальные - чужаки из Бендера и Ормуза, никогда не ступавшие на индийскую землю. Так, может быть, и впрямь все опасения излишни? Может быть, и впрямь он напрасно лишает себя удовольствий весеннего утра? В конце концов караван идет уже второй час, а ничего не случилось. Если грабители что-нибудь и пронюхали, то, вероятно, они не ждали столь раннего выхода каравана. Слава аллаху, осенившему вчера Мухаммеда! Теперь он проберется в Бендер спокойно. Дорога все тянулась, солнце пригревало, тени густели, к запаху конского пота и тутовника примешался запах нагретой пыли, колокольца верблюдов все позвякивали, и постепенно мысли хазиначи Мухаммеда приняли иное направление. Он стал рисовать себе картины близкого будущего: уютный домик в Бендере или Ормузе, прохладный шербет, весело звенящие динары... Хазиначи, весь во власти мечтаний, улыбнулся, забывая об опасности, и даже прикрыл глаза. За один краткий миг промелькнула перед ним вся его жизнь с того часа, когда он, сын багдадского гончара, надумал оставить одряхлевших родителей грызть их черствый хлеб и пустился искать счастья на больших караванных дорогах. Он побывал везде - и в горах турской земли и у подножия сфинксов в Мисре. Но повезло ему только в Индии. Впрочем, что значит - повезло? Просто он стал достаточно мудр к тому времени, когда оказался в Дели. Он уже знал, что жизнь жестока, что ищущий удачи должен смирить свои чувства, что одержавший победу всегда прав... И когда подвернулся случай, он не стал раздумывать. Его богатство выросло на чужой беде. Но чье вырастало иначе? И разве сам он не испытал впоследствии людской неблагодарности, разве не вынужден был бежать из Дели, спасаясь от преследований эмира, обвинившего Мухаммеда в ростовщичестве? Тогда-то и попал он в Бидар, столицу бахманийского султаната. И тому, как сложилась его жизнь потом, Мухаммед был обязан только себе, своему умению предвидеть важные перемены... Шел тогда тысяча четыреста шестьдесят второй год. На престоле Бидара восседал малолетний Низам-шах - сын недавно умершего кровожадного султана Хумаюна. Стране угрожали нашествия индусских раджей Ориссы и Телинганы и султана Мальвы. Их отряды вторгались на территорию султаната, опустошали пограничные районы, угоняли в плен население, отнимали товары у купцов. А в самом Бидаре, у ступеней трона, шла яростная борьба. С новой силой ожили никогда не умиравшие надежды старой деканской знати на полную независимость от султана. Надменные тарафдары-сунниты,* и среди них могущественный визирь Ходжа-и-Джехан, дерзко вспоминали о событиях столетней давности, о восстании амиран-и-садах в Девагири, положившем начало освобождению от делийского султана. (* Тарафдар - губернатор, управитель округа - тарафа. Во времена Низам-шаха бидарский султанат делился на четыре тарафа. Махмуд Гаван увеличил число тарафов до восьми, чем сильно ослабил позиции старой знати.) На охоте охмелевший эмир Джалал кинул в лицо испуганного мальчика-правителя: - Наши прадеды посадили на трон твоего, чтоб он служил им! Не думай, что времена изменились! Ползли слухи, что знать готовит переворот, что кое-кто из тарафдаров сам метит на бидарский престол. Пользуясь растерянностью матери-султанши и беспомощностью ее венценосного сына, подпавшего под влияние Ходжи-и-Джехана, старая знать распоясывалась все сильнее. Налоги стали поступать в казну неравномерно и не в прежнем количестве, повеления султана не выполнялись, армия роптала из-за ухудшения содержания, народ волновался из-за самоуправства вельмож Казалось, дни государства сочтены. Но нашелся человек, сумевший вдохнуть новые силы в одряхлевший организм бахманийского султаната. Этот человек был визирь Махмуд Гаван. Хазиначи Мухаммед благоговел перед одним именем Гавана. Он готов был в полном смысле этого слова целовать его следы. И в своем преклонении хазиначи опередил многих, склонивших спины перед всесильным министром. Хазиначи уверовал в Махмуда Гавана еще тогда, когда борьба за власть была в разгаре и чаши весов не склонялись заметно ни в ту, ни в другую сторону. Пусть хазиначи был только песчинкой в том урагане, который пронесся над Бидаром. Но песчинка эта сама выбрала ветер и отныне несла в себе частицу его силы. Махмуд Гаван! Он был таким же пришельцем в Индию, как хазиначи и сотни других мусульман, искавших здесь пристанища и выгод. Он понимал нужды людей, не забывал себе подобных! ...Покачиваясь в седле над красноватой пылью бендерской дороги, хазиначи Мухаммед вновь испытал волнение далеких дней. Нелегко ему пришлось по приезде в Бидар! Вопрос, с кем идти - с суннитами, сторонниками Ходжи-и-Джехана, или с шиитами, последователями Махмуда Гавана, - был далеко не прост. Старая знать - сунниты - утверждала, что духовная власть аллаха на земле облекает избранника. Этот богословский довод был нужен им, чтобы утвердить свое право сменять неугодных султанов. Шииты же утверждали, что духовная власть на земле передается по наследству: они стояли за укрепление власти султана и за ослабление влияния знати. За религиозными спорами только простак мог не видеть сущности раздоров. И меньше всего раздумывал Мухаммед о том, передается духовная власть на земле по наследству или облекает избранника, когда связал свою судьбу с людьми Махмуда Гавана. В нем говорил здравый ум простолюдина, понимавшего, что от аристократов добра ждать нечего. "Благодарность" чванных делийских вельмож ему запомнилась крепко. Но он колебался некоторое время, так как бидарская знать все же была сильна и в случае ее победы яростному шииту могло бы прийтись очень туго. Однако он понимал и другое: обстановка складывалась так, что угадавший победителя мог пойти далеко. Упустишь момент - всю жизнь будешь кусать локти. И он решился. В квартале, где обосновался Мухаммед, скоро не стало более горячего шиита, чем он. Во время одной из стычек с суннитами хазиначи даже поплатился товарами и лавкой. Но когда Низам-шах был отравлен неизвестными злоумышленниками, на престол взошел его младший брат Мухаммед-шах, когда был раскрыт заговор Ходжи-и-Джехана и этот вельможа с ближайшими друзьями был казнен, хазиначи стал пожинать свою ниву. Поначалу он получил должность одного из помощников бидарского котвала.* (* Котвал - градоначальник.) В его обязанности входило следить за ремеслами и промыслами жителей своего квартала, наблюдать, не занимается ли кто-нибудь тайно винокурением, скупкой краденого, доносить о нарушениях благочиния, ведать делами наследования. В этой должности хазиначи преуспел. Заплатив кому следует, он добился затем теплого места сборщика налогов в дворцовой области одного из вельмож. Здесь он не пощадил своих сил, чтобы доказать никчемность предшественника. Взносы в казну, поступавшие от Мухаммеда, намного превысили прежние. О честном сборщике налогов стало известно при дворе. И прошлой весной сам Махмуд Гаван, выбирая людей для закупки боевых коней, вписал его имя в список заслуживающих доверия. Год минул с той поры. И разве Махмуд Гаван ошибся? Сотни скакунов уже получила бидарская армия от Мухаммеда. Осталось отправить последних. Мудр аллах, сделавший Индию негодной для того, чтобы в ней плодились кони. Каждый скакун стоит там бешеных денег, много золота получают закупщики, и это уже их дело, если им удается покупать лошадей дешевле, чем предполагалось казной. Все знают, что скупщики коней наживаются. Но что за беда? Султан, что ли, страдает от этого? За все заплатят его верные подданные. На то они и существуют! Только бы довести этот последний караван до Бендера, остальное не страшно. А пять сотен великолепных коней не шутка. Когда-нибудь у Мухаммеда будет свой дворец. Он еще не стар. Почему бы ему не жениться и на дочери какого-нибудь вельможи, хотя бы Низам-аль-мулька? А? И кто скажет - не пробьет ли час, когда ему поручат казну? Все может быть! Воспоминания и веселые мысли, воплощенные в сладкие образы, убаюкивали хазиначи. Он улыбался, прикрывая припухлые веки с рыжеватыми ресницами. В последующую минуту улыбка хазиначи окаменела. Из рощицы, к которой приблизился караван, стремительно вырвались всадники. Среди них глаза хазиначи сразу увидели знакомую фигуру в полосатом халате. Хазиначи крикнул и судорожно выдернул саблю. Свистнула стрела. Заревел и бросился в сторону один из верблюдов. Ряды каравана смешались. Хазиначи успел вздыбить коня, и они сшиблись грудь в грудь с полосатым халатом. Но мгновение спустя выбитый из седла, выронив из пораненной руки оружие, Мухаммед рухнул на землю. Рванувшийся конь ударил его копытом в голову. Все помутилось и исчезло. Хазиначи уткнулся помертвевшими губами в землю. Из-под чалмы, впитываясь в пыль, сбегала извилистая струйка. Хазиначи Мухаммед очнулся, ощутив на лбу холод. Кто-то поднес ему кувшин. Хазиначи невольно сделал несколько глотков, провел рукавом халата по глазам, отирая кровь и грязь. Он упорно смотрел в землю, еще не совсем придя в себя и страшась надругательства. Он чувствовал, что сидит возле дерева, прислоненный спиной к стволу, а вокруг стоят люди. К горлу подкатила тошнота. Хазиначи оглянулся. Его стало рвать. Он долго трясся всем телом, пока приступ миновал. Тяжело дыша, Мухаммед поднял мутные, залитые слезами глаза. - Слава аллаху, ты жив! - участливо произнес нагнувшийся над хазиначи человек в затертом халате и цветных, когда-то ярких, керманских сапогах. - Выпей воды, ходжа. Выпей. Это помогает. Хазиначи поднял голову и мало-помалу огляделся. Вокруг теснились возбужденные спутники, размахивали руками, объясняя что-то незнакомым людям. Поодаль бродили разбежавшиеся во время стычки кони. Верный раб Хасаи опустился на колени, с испугом заглядывая в лицо хазиначи. - Пес! - зло сказал хазиначи и слабой рукой ткнул раба в лоб. - Где был? Где? Бормоча оправдания, Хасан прижался лицом к сапогу Мухаммеда. Спасителей оказалось семеро. Выглядели они купцами средней руки. Наверное, промышляли торговлишкой в Ширазе или Кашане. Люди как люди. Только у того, кто подавал хазиначи кувшин, кожа была удивительно светлая и глаза ярко синели, будто небо над джунглями после муссона. - Пусть падут на меня ваши беды! - произнес хазиначи обращаясь к светлокожему. - Вы спасли мою жизнь и мое добро. Чем я, недостойный, смогу отблагодарить вас? - Да продлит аллах твои дни, ходжа! - ответил купец. - Мы вознаграждены уже тем, что сделали доброе дело. Тебе лучше? От хазиначи не укрылось странное произношение незнакомца. Так не говорили ни в Ширазе, ни в Трапезоне, ни в Рее. Его выговор напоминал северные говоры Персии. - Сам пророк послал вас! - снова кланяясь с искренней благодарностью, сказал Мухаммед. - Пусть во всем сопутствует тебе удача, правоверный. Скажи, чье имя должен я повторять на каждом намазе? Кого будет благословлять мой сын? - Ходжа, ты еще слаб. Сядь. Сейчас тебе дадут умыться и перевяжут раны. Ты не должен много говорить. А мое имя Юсуф. Но я не один. Ты же видишь. К Мухаммеду подвели захваченного араба. - Что прикажешь делать с ним, господин? - спросил Хасан. - Убить собаку? Вокруг притихли. Взоры всего каравана устремились на хазиначи. Мухаммед плюнул под ноги грабителя и сделал знак рабу: - Отпустите его... Хазиначи Мухаммед не мстит слабому и безоружному. Путь обоих караванов лежал к Бендеру. Возбужденный Мухаммед поначалу много говорил. Хасан успел сообщить, что светлокожий первый подскакал на выручку, и хазиначи обращался к этому незнакомцу больше, чем к другим. Он узнал, что караван спасителей идет из Тарома, а бледнолицый добрался сюда совсем издалека, из Амоля. - Так я и подумал! - кивнул хазиначи, морщась от боли в затылке. - Ты говоришь, как гилянец. Едешь в Бендер? - Нет. Я дальше. Хочу плыть в Индию. - Поистине наша встреча уготована аллахом! Незнакомец посмотрел в глаза хазиначи. Тот приветливо улыбнулся: - Ты не слыхал про Махмуда Гавана? - Нет. - Хм. Он уроженец вашего Гиляна. А теперь он - великий визирь могущественного султаната в Бидаре, в Индии. - Так что же? - Я послан сюда Махмудом Гаваном. Клянусь пророком, я сумею отблагодарить тебя! Мухаммед вдруг заново почувствовал, какой беды он только что избежал. Полное лицо его посерело, он еле удерживал поводья. Человек, назвавший себя Юсуфом, отвел глаза, стал смотреть в сторону. Дорога от Лара, спускаясь с горы, шла цветущей равниной, На смену буковым и грабовым рощам уже пришли рощи финиковых пальм, заросли инжира. Изменилась и сама земля. Еще недавно бурая, каменистая, она становилась красноватой и мягкой. Прямо перед караваном поднялось и слепило глаза огромное жаркое солнце. То там, то здесь показывались приземистые, убогие деревеньки: глиняные домики без окон, полуразрушенные глиняные же заборы, а вокруг этих грязных, нищих человеческих поселений бесконечные сады, сады, сады! Правильные ряды виноградников на пологих откосах холмов, лимоны, хурма, шафран, айва, грецкие орехи. Иногда сады подступали к дороге, и на ее поворотах караваны окутывала душистая, сладостная тень. Верблюды шли ровным, валким шагом, спокойно глядя вперед умными, кроткими глазами. Юсуф смотрел вправо, туда, где, как ему сказали, было море, и вспоминал дальний, трудный путь. Сколько переменилось вокруг людей, сел, городов за те полтора с лишним года, как он ступил на землю Мазендарана! Даже имя его стало новым. Где-то в лачуге неказистого городка Чапакура остался тверской неудачливый купец Афанасий Никитин, а в Амоль въезжал уже Юсуф, хорасанский купец, торговец шелком и бирюзой. Окрестил его заново Али. Афанасий не возражал. Это имя легко произносилось, не вызывало никаких расспросов и не привлекало любопытства. А ему больше нравилось смотреть на людей и на новые земли самому, чем возбуждать ненужное внимание. По совету Али он и бороду стал красить, чтоб не так бросаться в глаза. За полгода, проведенные в Чапакуре, почти у самого берега Хвалынского моря, где Афанасий жил с Али в семье его брата, дела Али поправились совершенно. Брат Али недавно вернулся из Трапезона. Его поездка оказалась удачной. Целый тюк бирюзы снял он с верблюжьего горба. Пересыпая драгоценные камни в ладонях, Али свистел сквозь зубы и морщился, как будто нутро его грызла неуемная тупая боль. Потом швырнул бирюзу в мешок и произнес только одно: - Хватит! - Конечно, хватит! - рассмеялся его брат. - Теперь надо идти в Баку или Кашан. - Хватит ходить! - тихо возразил Али. - Довольно. Я покончил с этим безумием. Я хочу жить. Я не хочу умереть от татарского аркана, от туркменской стрелы, от внезапной бури в море, от жажды в пустыне или от тигра в горах. Не хочу! - Тебя испугал этот грабеж? - прищурился его брат. - А как же я пробрался, сквозь землю Узун-Хасана? Никитин уже слышал, что Узун-Хасан, князь племени ак-койюлу, "белобаранных" туркмен, держал в руках все земли от Мазендарана до турской земли и до Индийского моря. Вместо ответа Али опять зачерпнул горсть бирюзы и, тыча ею в глаза брату, закричал: - Ради этих безделушек я не хочу умирать! Да! Наложница шаха может верить, что, украсив свои груди и лодыжки этим камнем, она будет счастлива. Но мне