помощь конканских князей, дело заваривается не на шутку. У него, Сулеймана, есть письмо для хазиначи... Прочитав письмо, перс сделал озабоченное лицо, но видно было, что его распирает от радости и гордости. - Плывите обратно немедленно! - важно сказал он. - Коней начнем грузить сегодня же. А я задержусь. Мне надо побывать у мелика Ормуза. - Остаешься, значит? - спросил Афанасий. - Если хочешь - подожди меня. - А долго? - Как примет мелик. Может - день, может - две недели. Никитин свистнул: - Вон сколько! Нет, я поплыву! Попутчики-то до Бидара будут? - Будут... Никитин тотчас отправился покупать коня. Еще раз пригодилась наука новгородца Харитоньева! Знать бы ему, когда учил, что Афанасий станет лазить в зубы арабским жеребцам посреди Индийского моря! Вот бы свинячьи глазки выкатил! Осмотрев десятка три коней, Никитин остановился на белоснежном двухлетке, с подобранным туловищем на высоких сухих ногах. Под короткой блестящей шерстью коня вздрагивали длинные, тонкие мускулы, он чутко прядал ушами, перебирал копытами-стаканчиками, шумно вбирал воздух большими розовыми ноздрями, косил агатовым, в кровяных прожилках глазом. Передавая повод новому владельцу, старик араб поцеловал коня в храп, поклонился ему. Видно, дорожил, да нужда заставила продать. - Как звать? - спросил Никитин. Араб замотал головой, приложил руки к груди. - Я продал тебе коня, а не его имя. Не сердись. Оно будет напоминать ему о родине. Зачем мучить? Назови его, как хочешь. И, повернувшись, старик пошел прочь. Тоскливое ржанье жеребца, провожавшего взглядом хозяина, больно отозвалось в сердце Афанасия. Он вернулся в караван-сарай хмурый. Хазиначи покупку одобрил. - Кормить умеешь? - спросил он. Афанасий повел плечами: - Умею! - Э! Ты ничего еще не умеешь. Хасан, Гафур! Приучите коня к нашему корму... Отдай им коня и присмотрись, что нужно делать, чем запастись в дорогу. Оказалось, верно, с кормежкой просто беда. Коней в Индии кормили рисом, морковью и горохом, другой еды им не было, а привыкшие к траве и финикам скакуны отказывались от новой пищи. Каждый раз, - а кормить коня приходилось три раза в день, - начиналось мученье. Хасан и Гафур, крадучись, приближались к коню. Один протягивал руку и чмокал, второй заходил, пряча за спину мешок с моченым горохом или рисовыми, на масле и яйце, шарами. Конь беспокойно ржал, отыскивал глазами Афанасия. Хасан хватал жеребца за храп, вытягивал толстый Васькин язык и орал на Гафура. Гафур, толкая в горло лошади рис и горох, орал на Хасана. Жеребец бился, порывался встать на дыбы. В конюшне начиналось светопреставление. Визжали другие кони, сбегались конюхи. Но переполох этот никого не смущал. Спешно закупая снедь в дорогу, отвозя ее на дабу, указанную Сулейманом, Никитин сбился с ног, а когда вернулся однажды в караван-сарай, увидел, что возле конюшни сидит ястребоглазый Музаффар, а рядом с ним лежат два туго набитых мешка. - Салам! - сказал туркмен. - Вот, жду тебя. Возьми меня в Индию. - А мать, сестра? - оторопел Никитин. - Мать, слава аллаху, умерла, а Зулейка останется с дедом. Попытаю счастья. Помоги сесть. - Деньги-то есть у тебя? - Два золотых. - Мало... - Одолжи. Я пойду в войско султана, получу плату - отдам тебе. - Скажу Сулейману. Возьмет - садись. Сулейман туркмена взял. Музаффар, не мешкая, втащил свои пожитки и устроился в трюме. - Не бойся, коня довезем! - возбужденно уверял он Никитина. На корабли вводили последних лошадей, втаскивали провизию, бурдюки с водой, на палубе расселись купцы и прочий люд, плывущий в дальний край, загромоздили проходы, моряки гоняли их с места на место. - Ну, - сказал Афанасию на прощанье Мухаммед, - спокойной дороги. С тобой поедет Хасан. Он все знает. Слушай Сулеймана. Я ему сказал, чтоб помог тебе. Приплывете в Чаул - подожди меня. Квадратные паруса рывками поползли на мачты. Ударили весла, дабы, сталкиваясь и скрипя, стали отваливать. Кони ржали и били копытами. Ветер дул настойчиво, весело. Афанасий поднял руку, помахал Мухаммеду, белым башням Ормуза, уходящей от него, может быть, навсегда земле и незаметно перекрестился. Глава третья От Ормуза до Дегу - первого индийского порта - шли через аравийский порт Маскат две недели. Потом были Гуджерат и Камбаят; Чаул, куда вел дабы Сулейман, показался лишь в исходе шестой седьмицы. Первый страх, когда проснулся, вышел наверх и не увидел берегов, теперь казался Афанасию смешным. Хитроумные мореходы индийские изловчились, вишь, водить корабли чистым морем, даже на звезды не глядя. У Сулеймана в каморе оказалось круглое блюдо со стрелой - компас. Стрела острым концом всегда показывала на полночь. Таково было здешнее глубокомыслие, индийские многоумные чудеса. Однако при всей своей ловкости здешний люд корабли строил плохо: на одних шипах, клиньях да веревках. Даба скрипела, как сухой осокорь в непогодь. Жутковато было видеть, как при сильной качке расходятся пазы, мочалятся стянувшие борта канаты. В трюме всегда чавкала вода. Того и гляди у коня мокрец появится, погноишь копыта. Бездонная глубь страшит. Случись что, кто поможет здесь, в бесконечном сине-зеленом море? Так и канешь в пучину, уйдешь к водяному царю на пир... Бросил в море старую медную пуговицу, которую зачем-то вез от самой Твери, долго глядел, как она тонет, даже голова закружилась. Да есть ли дно в море индийском? Никто глубины сей не мерил, никто ничего не ведает. Сулейман мурлычет у себя в каморе как ни в чем не бывало сладостную, с подвыванием песенку. Чудной мужик Сулейман! Говорит, что земля круглая. Его послушать, так до Руси, может, ближе, если не обратно, а все вперед идти. А опроси его, что там, на правой руке, за горбом морским, - не знает. Никто там не бывал. Только боятся все парус справа увидеть: как бы морские лихие люди не набрели. Сказывают, люди махараджи оттуда, справа, приходят, грабят мусульманские корабли или отводят в гавань свою Каликот. Не хотелось бы в чужой заварушке пострадать. Не утопят, так коня и деньги возьмут. Ведь приходится сказываться мусульманином: тут не просто о покое, о жизни речь идет. На свое счастье, спросил Сулеймана про христианских купцов, виденных в Ормузе. Ходят ли они в Индию? Сулейман потряс головой: - Нет. Никогда не слыхал, чтоб ходили. В султанате всех в мусульманство обращают, вот они и побаиваются... Не хотим мы, чтоб чужие про Индию узнали... У Никитина сердце оборвалось. Невольно глянул на корму, на голую воду, за которой остался Ормуз. Вот так новость! Как же быть теперь? Беда, если кто пронюхает, что русский он. Отрежут путь назад как пить дать. Но кораблей не повернешь, в море не прыгнешь, значит одно остается: молчать, таиться ото всех. Афанасий стал держаться сторожко, молитвы шептал одними губами, а если крестился, то только ночью, в трюме, в глухой темени. Выходило, что вроде боится веры своей, совсем опоганился. Как-то ночью, мучаясь этими мыслями, думая, что все спят, он приподнялся на колени, горячо зашептал, подняв лицо к куску звездного неба, видневшегося в палубном проеме: - Господи, владыка! Царь небесный! Прости меня, мужика грешного! Видишь, неторенным путем иду, должен, окаянный, скрываться, как тать лихой. Но пошел-то я во имя твое, господи! Для всего православного мира стараюсь. Так не суди строго раба своего, не дай пропасть на чужбине, не отвратись от меня. Молился горячо, истово, в забытьи голос повысил, бил лбом в сырые доски дна. И не заметил, как поднялась с мешка чья-то голова, насторожилось чье-то заспанное, скрытое мраком лицо, как затаил кто-то дыхание, слушая незнакомую речь... Помимо тревоги, слова Сулеймана внушали Афанасию и волнующую уверенность, что хожение его не пропадет даром. Если басурмане так Индию от чужих берегут, значит есть что беречь. И, освободив душу молитвою, он повеселел. Шутил с Хасаном, выпытывал у Сулеймана про индийские торги. На попутчиков смотрел ласковее. Пытался даже молчаливого Музаффара разговорить. Тот как сел на дабу, устроил мешки, все держался около коня или в дальнем конце палубы, один. Присядет и свистит сквозь зубы однообразным свистом. Или к рабам-гребцам спустится. Понять этих людей не может - язык у них чужой, но трется возле них. А если Сулейман выйдет с бичом, бьет гребцов, чтоб гребли дружнее, Музаффар темнеет, в горле у него хрипит. А вот с остальными людьми на дабе Музаффар тяжел. Толкнуть, обругать человека ничего ему не стоит. Даже с Афанасием, даром что тот помог, туркмен резок. Вот купец Хусейн - другого склада человек. Сам из Индии, из Джунара, города, что лежит на пути к стольному Бидару. Хусейн всегда мягок и улыбчив, очередь за водой уступает, первый кланяется. Прослышал от Сулеймана про спасенье хазиначи Мухаммеда, сам предложил до Джунара добираться вместе. Хусейн умеет порассказать про индийские дебри, про клады, про алмазы и жемчуга в тайных подземельях. Музаффар в стороне криво усмехается, плюет за борт. Хусейну туркмен не по душе. Они ходят друг возле друга, как два кочета. А дни идут, идут, томительные, выматывающие душу вынужденным бездельем. Ну, пять раз вычистишь жеребца, ну, шесть, Хусейна послушаешь, с Сулейманом горького черного чаю - чиненого напитка - попьешь, послушаешь унылые песни Хасана, - так ведь все равно еще далеко до ночи! Скрипит даба, скрипит, полощет парусами, стучат веслами гребцы-рабы, привязанные к скамьям, плещут волны. Опасен, долог путь в Индию! Ох, долог!.. От Дегу пошли вдоль берегов, стало как будто веселее. Нигде в портах дабы больше дня не стояли, на землю Никитин не сходил, но сама близость пальм, виднеющиеся горы, встречные корабли укрепляли надежду на благополучный исход пути. В Кужрате Индия опять повернулась сказочным боком, блеснула на миг золотым пером жар-птицы. Увидел с борта зелень султанских садов, белые башни под лазоревыми и червонными куполами. Сказали, что богат и силен владетель Кужрата Махмуд-шах-Бигарра. Одних воинов у него двадцать тысяч, пятьдесят слонов по утрам к его дворцу приходят поклоны бить... А сам Махмуд-шах пьет яд с малолетства и так тем ядом пропитался, что если плюнет на кого - и тот человек умирает. Жен у него четыре тысячи, и с которой ночь проведет, та тоже от ядовитого шахского дыхания поутру мертва. Шахским золотом и каменьями можно весь Кужрат устлать, да так, что нога тонуть в них будет... Но это, мол, только окраина Индии. Индия - дальше, и главный товар индийский не здесь. Вот от Чаула начнется настоящая Индия. Он еле дождался, потерял сон. Часами стоял на носу, всматриваясь в еле приметный гористый берег слева. Не здесь ли? Не пора ли свернуть? Сулейман подошел к нему сзади, почесал в носу и равнодушно сказал: - К вечеру будем. Это было на пятый день пути от порта Камбаята, того, где родятся краска и лак. Екнуло и защемило сердце. Неужто доплыл? Неужто наяву все вижу? Добрался до мечты своей, вычитанной вьюжными тверскими ночами при свечке из засаленной книжки, до мечты, подслушанной у слепых калик перехожих? - Ну, здорово, Индия! Принимай русского человека, не обмани! Все ближе скопище кораблей, все явственнее проступают ниточки канатов, перекладины на мачтах, юркие челны, снующие между дабами, золотистый песок, длинные, изогнутые листья перистых пальм, странные, конусами, постройки, уступчатая вершина прикрытого рощей розоватого храма, правильные квадраты полей... Все высыпали на палубу, теснятся у бортов, возбужденно переговариваются. Хасан улыбается: родине человек всегда рад. Над городом, вдали, голубоватой, поросшей лесами лестницей высятся горы. Через них придется проходить. Тени мачт бегут впереди даб, пробивают волны, торопятся и, наконец, утыкаются в песок. Грохочут сходни. На берегу собираются люди. - Вести коня? - спрашивает Хасан. - Веди! - хрипло, взволнованно произносит Никитин. Но коня уже выводит Музаффар, крепко держащий повод. Улыбаясь, еще немного не в себе от необычности происходящего, слыша и не слыша людей, Афанасий ступает на гнущиеся мостки. Многолюден и шумен порт Чаула. Откуда только не приходят сюда корабли, чего только сюда не привозят! Осторожно сносят с джонок ящики с драгоценным китайским фарфором, тюки с чаем, скатывают с судов бочонки с удивительным итальянским вином, сбрасывают кипы с китайскими шелками, лет пять кочевавшими через горы и пустыни к аравийским берегам, чтобы облечь смуглый стан гаремной красавицы, сводят на землю и купленных в далеких краях женщин - усладу владык и полководцев, - хрупких, с нежной светлой кожей и потерянными, испуганными глазами. Народ в порту, падкий до зрелищ, сбегался к подошедшим караванам, цокал языками, в восторге бил себя по бедрам, приторговывал, если подворачивался случай, пялился на чужую роскошь, искал возможности подработать хоть на пригоршню риса. Сегодня видавшие виды чаульцы поражены. Все, кто был на берегу, бегут в одну сторону, туда, где на белесом морском песке уже шумит многоголосая толпа. Вот кто-то опрокинул в спешке чужую корзину с овощами. Хозяин-торговец кинулся было подбирать добро, но его оттолкнули, крикнули что-то и пострадавший, подхватив пустую корзину, сам уже мчится за всеми. В дорожной пыли, никому не нужные, остаются лежать стручки бобов и несколько связок бананов. Босые ноги бегущих откидывают их с пути. Дородный мусульманин с огромным пестрым зонтиком поскользнулся, выругался и, прихрамывая, пыхтя, торопится дальше. Молодая женщина с непокрытой головой, с заплетенными в тугую косу глянцевитыми волосами, легко обгоняет толстяка. Мелькает ее узкая набедренная повязка, звенят на бронзовых руках браслеты. Старик грузчик услыхал крики, сбросил с головы пухлый тюк, окликнул одного, другого, не разобрал ответов и затрусил по песку за людьми. Несутся голозадые визгуны-мальчишки, торопятся рыбаки, цирюльники, плотники, лодочники, продавцы сластей. Блестят глаза, улыбаются рты, сверкают на темных лицах зубы. Задние лезут на передних, толкаются, ныряют под локтями, встают на носки. Колышется толпа вокруг человека с удивительно белой кожей, синими глазами и золотистой бородой. Таких людей здесь никто и никогда еще не видел. Никитин шел по живым сенцам, неловко усмехаясь. Вот не ждал такого! Думал чудеса увидеть, а вышло - сам вроде чуда. Перед глазами плыли лица, бронзовые нагие тела, иные ничем не прикрытые, даже у молодых девок. Вокруг галдели. Сбоку семенил улыбчивый Хусейн, что-то говорил. Афанасий уразумел одно: это и есть индусы, кафиры. Над толпой увидел живую серую гору, уши-лопухи, маленькие глазки в морщинистых складках, нос-кишку. Догадался - слон. В провале толпы возле тюков бросилась в глаза лошадка. Все как у настоящей, только ростом с ишака. Стоит, добродушно трясет гривкой. Ишь ты, милая... Народ - смуглый, больше тощий, приветлив вроде. Красивый народ, даром что черен. Женщины стройны, ловки. У всякой - украшения: серьги, ожерелья, запястья. У иных на лбу цветные круглые знаки: синие, красные. Глаза, глаза дивны! Огромные, ночные, жгучие. Голубоньки, да откуда вы взялись такие?! После персидских дорог впервые бабье лицо вижу без сетки. Ну и край! Хусейн вел его на подворье. Шагали узкими, жаркими даже в предвечерний час улицами, меж перистых пальм, меж белых глиняных домиков и построек из странных членистых жердей бамбука, крытых листьями. Народ не отставал. Подбегали новые любопытные, выскакивали из дворов, глазели с крыш. Отчаянный малец, кудрявый и увертливый, подскочил к Никитину, дотронулся до его спины и шарахнулся было прочь, но Афанасий подхватил его и стал подкидывать в синее небо, ухая и спрашивая: - Будешь еще? Сказывай?! Будешь? Малец сначала стих, а потом начал блаженно повизгивать. Толпа, насторожившаяся, когда он схватил мальчика, разразилась криками одобрения и восторга. В одном месте малость замешкались: посреди дороги лежал и похрапывал седоволосый индус. Раскинулся, как у себя на полатях, поперек самого хода. Индуса обошли. Потом корова дорогу загородила. Никто ее почему-то не гнал, она стояла и жевала клок сена, кося фиолетовым глазом на шумное шествие. Подумала, вздохнула и отошла в сторонку, словно разрешала: идите. Индийцам это понравилось, горячо загудели, показывая то на корову, то на Афанасия. Индийское подворье, дхарма-сала,* стояло среди пальм, окруженное плетнем. Народ остался за воротами, а Никитин, зайдя внутрь, вытаращил глаза. Прямо перед ним расхаживали и копались в земле, как куры, радужные жар-птицы. Распускали глазчатые хвосты-веера, поднимали пестрые крылья. (* Дхарма-сала - бесплатные индийские постоялые дворы. Содержались на средства зажиточных людей, что считалось богоугодным делом.) Коня повели к дальнему навесу, где виднелись другие лошади. На порог выскочил курчавобородый индиец в чалме и коротких белых портках, сложил перед лицом ладони согнул в поклоне спину. - Сапоги сними! - сказал Хусейн. - Оставь у входа. Афанасий разулся. Только поднялся, откуда-то взялась чернокосая девочка с тазом, опустилась перед ним, протянула руки, чтоб вымыть его запревшие ноги. Он замялся, застыдился: - Сам я. Он уловил какое-то движение среди окружавших, оглянулся. Люди глядели кто растерянно, кто удивленно, кто злорадно. На лице хозяина была обида. А девочка, только что робко улыбавшаяся, вдруг горько зарыдала, склонившись возле тазика с водой. - Не так что-нибудь? - спросил озадаченный Никитин у Хусейна. - Да. Мы же у кафиров. Ты нанес страшное оскорбление. - Я не хотел .. - Обычай страны есть ее обычай. Дай девчонке вымыть твои ноги. Это доставит ей удовольствие. - Милая! - по-русски шепнул Никитин, нагибаясь и теребя детскую головку, - прости уж .. - Он разрешает ей! - сказал Хусейн. Ободренная девочка быстро вытерла слезы и омыла ноги Афанасия, легко касаясь руками белой кожи пришельца. Подняв лицо с чудесными глазами, она робко улыбнулась. Никитин тоже улыбнулся, побаиваясь как-нибудь еще выразить свою благодарность. Хозяин, пятясь и складывая ладони, кланялся, приглашая путников войти. Он отвел каждому по самой большой, прохладной комнате. Афанасию принесли ковер, подушки. Он покорно подчинялся, прикидывая одно: во сколько это обойдется? Пока готовили пищу, Никитин развязан свой тючок, достал убрус* и отправился мыться. (* Убрус - полотенце) Скинув халат, он прочел в глазах служанки, взрослой, стройной девушки, на которую по причине ее наготы старался не глядеть, такой восторг, что сконфузился. Она как завороженная смотрела на его белые плечи и грудь - Вот беда! - вздохнул он. - Ну, лей, милая, что ли... Из-за ограды, когда он выпрямился, вытирая освеженное тело, глазели любопытные. - Братцы! - созорничал Афанасий. - Я ж не слон, не мамона! Чего глядите-то! Вихрь возбужденных воплей был ответом на непонятную речь. Но самое странное было впереди. Едва день угас и стремительно спустилась темная тропическая ночь, Никитин ушел к себе. Перед этим немало удивился: у него отобрали кинжал, спросили - откуда идет и все записали. В комнате было чисто, прохладно. Масляный светильник в изголовье горел слабо. Лежа на спине, слушая звуки ночной дхарма-сала, Афанасий мысленно перебирал впечатления дня. Берег, люди... Одни наги, другие в тонких, просвечивающих фатах на плечах... Босоногие воины со щитами, сопровождающие носилки с увешанным золотом боярином... Слоны, волокущие бревна... Розовый храм, куда Сулейман не велел ходить... Чудные обычаи. Дверь внезапно открылась. Он рывком сел. Мелко ступая, к нему вошла женщина. С ее плеч струилась прозрачная ткань. На ногах, длинных и упругих, звенели браслеты. В изогнутой, высвобожденной из-под одеяния руке, до локтя украшенной тонкими золотыми обручами, женщина несла поднос. Она ловко опустила поднос перед его ложем. Немного крупноватый, влажный рот женщины открывал ровные зубы. Сильное, юное тело издавало запах цветов. Черные глаза в длинных густых ресницах ласкали. Она что-то сказала на непонятном ему языке и опустилась на ложе у его ног. Никитин быстро подвинулся, соображая, что ей надо. - Спасибо, - сказал он по-персидски. - Ступай. Она не поняла, озабоченно подняла брови, потом ее лицо озарила догадка. Смеясь, она налила чашу и поднесла к его губам, показывая жестами, чтоб он выпил. Никитин выпил. Напиток был жгуч, но хорош. Она показала - ешь, ешь! "Видно, так надо!" - подумал он. Пока он ел, она бросала на него быстрые, волнующие взгляды. Он заметил, что тонкие ноздри ее еле вздрагивают. "Хороша!" - невольно подумал он, чувствуя, как начинает действовать напиток. А женщина еле слышно запела. И хотя он не понимал языка, он угадал смысл песни. Да и как было не угадать: такая страсть в ней томилась! - Вот что, - сказал он глухо, - иди, милая, от греха... И он показал рукой на дверь. Женщина, напряженно слушавшая его речь, огорченно проследила за повелительным жестом, потом слабо улыбнулась и что-то быстро, печально спросила. - Господи! Да не понимаю я тебя! - почти простонал Афанасий. - И надо тебе прийти было! А она придвинулась и закинула горячие руки на шею... Он рассказал, после долгих колебаний, о ночном происшествии Хусейну. Тот выслушал без тени удивления, кивнул головой. - Таков обычай, - спокойно сказал он. - К каждому гостю приходит женщина. Так они служат своим богам. Этот день положил начало другим чудесам. Боясь что-нибудь позабыть, Афанасий надумал писать в тетради хоть о самом важном. Известное дело, начнешь перечитывать - все всплывет, поднимется, как водяные пузыри в бочаге. Разведя чернила, добыв и очинив перо дивной жар-птицы, он согнулся над листами. Мыслью не растекался, а написал коротко, откуда пришел, какие города проплывал. Дописал до татарского грабежа, вздохнул. Чернила, на пере сохли, листы шевелились от ветерка... Хасан, просунув голову в клеть, дважды позвал: - Господин... Господин... Вскинул глаза, посмотрел не узнавая: - А? Что? - Ходжа Сулейман пришел, ходжа Хусейн зовет. На базар идут. Пойдешь с ними? Закрыл тетрадь, спрятал в мешок. Потом допишет. Города-то еще и не видал. Надо пойти. Сулейман был озабочен. По секрету поведал - война с кафирами идет пока неудачно. Махмуд Гаван главной крепости раджи не взял, хотел поморить индусов голодом, но те не сдаются. А скоро начнутся дожди. Наверное, бидарские войска на это время уйдут в свои города. Есть опасность, что кафиры нападут на Чаул. Их корабли, по слухам, где-то недалеко. Он, Сулейман, должен оставаться здесь. Может быть, придется драться. Его долг - предупредить обо всем... - Зачем здесь сидеть? - улыбнулся Хусейн. - Завтра караван в Джунар будет. Я иду, собирайся и ты. Джунар - надежный город. - Да, - подтвердил Сулейман. - И дорога в Бидар лежит через него. - А товар там есть? - спросил Никитин. - Мне тоже бестолку ходить нельзя. Мне до главных торгов добраться надо, почтенные. А то не я на жеребце наживусь, а он меня сожрет. Сулейман усмехнулся, Хусейн вздел руки. - Аллах свидетель, где же торг, как не в Джунаре и Бидаре? Сулейман посоветовал купить перцу и гвоздики. Их, мол, отсюда по всей стране везут. Хусейн поддакнул, а улучив минутку, шепнул: - Не бери ничего, кроме опиума. Только молчи. Тшш... Афанасий насторожился: - Почему? - Запрещено им открыто торговать. Большие деньги наживешь... А где взять - я скажу. Предложение было соблазнительное, и решать приходилось немедля, если завтра идти. Никитин колебался. - Не бойся, - уговаривал джунарец. - Риск малый. Я сам опиум повезу. И все же он отказался. Риск риску рознь. Позаришься на деньги, да и пропадешь с ними. Наживется и на пряностях. С него хватит пока. Надо наперед все про Индию вызнать. Пошли на базар. Музаффар пристал к ним, спрашивал у Сулеймана, куда ему идти. - Хочешь - тут оставайся. Воины и здесь нужны. Хочешь - добирайся до Бидара, - сухо отвечал Сулейман. - Таких, как ты, сейчас много... Музаффар примолк, пошел в сторону. - Воины, дармоеды! - тихо выбранился Хусейн. - Только и знай плати налоги, чтоб они жрать могли. - Они защита все же! - отозвался Сулейман. К путникам опять привязался народ. Все глядели на Афанасия. - У тебя и впрямь странный облик, - признался Сулейман. - Так у нас все таковы! - с деланым равнодушием ответил Никитин, хотя в душе шевельнулась тревога. Но больше никто про его бороду и кожу не заговаривал, и Афанасий стал смотреть по сторонам. Много любопытного попадалось по дороге! Вот несколько индийцев - два мужика, старуха и несколько детишек разложили на улице костерок, что-то варят в маленьком горшочке, разговаривают спокойно между собой, словно огорожены толстыми стенами. Неужели у людей дома нет, что тут расселись? А вот малый с едва заметной бородкой поджал ноги на пестрой циновке. Перед малым - высокая корзинка. На руках у него - длинный пушистый зверек. Малый что-то лопочет, окликает людей, подзывает, скалит зубы. Сулейман швырнул малому монету, тот живо открыл корзину, отодвинулся, спустил зверька с коленей. На зверьке оказалась цепочка, как на собаке. А из корзины - отвратная змеиная башка. Черная, глянцевитая, с разводами. Башка надулась, зашипела, змея стала выбираться из корзины, зверек заволновался, подпрыгнул. Малый с застывшей улыбкой удерживал зверька, потом пустил. Змея метнулась к мангусту, тот увернулся, кинулся на гадину, но промахнулся и опять отскочил. Они дрались долго. Потом зверек взял верх. Прокусил гадюке шею. Погань дергалась, извивалась. Афанасий плюнул. Ну и забава! Ему больше понравилось другое зрелище: игры обезьян, хвостатых человечков. Обезьяны чудно плясали под флейту, трясли руками, смотрели умными, не звериными глазами. На базаре под жарким солнцем толклись потные чаульцы, ревели ишаки, качались над толпой морды верблюдов. Всякая снедь: зелень, сладости, мясо - лежала прямо на земле. Над ней тучами роились гулкие мухи. В ходящем ходуном балагане мелькали руки ткача. Гремел товаром медник, вертел круг гончар. Афанасий подивился огромным, с человеческую голову, орехам кокоса. Оказалось, не все орехи простые. В иных держали кокосовое же вино. Вина покупать не стали, но Никитин захотел пить, хотел прицениться к разложенным перед старой индийской женкой арбузам. Женка что-то ответила, но возле тотчас вырос старый уже индиец, недовольно стал объяснять Афанасию: арбузов не покупайте. Сулейман сказал: - У этой женщины умер три дня назад сын. Кафиры верят, будто все родственники умерших две недели остаются нечистыми. В самом деле, неприятно. Пойдем. - Эка! - ответил Никитин. - Не с голоду же ей умирать. Старая женка тихо плакала... Разыскав торговцев пряностями, Афанасий срядился, взял тючок гвоздики да тючок перцу. Велел снести в дхарма-сала. С базара выбрались близко к полудню. Пекло сильно, но выносить этот жар было легче, чем ормузский. Сходили к морю, выкупались, поглазели на суда, на то, как моют слонов. - Ну, как? Нравится в Индии? - спросил Сулейман, попивая кокосовый прохладный сок. - Да пока не обижаюсь! - рассмеялся Никитин. - Посмотрю, как дальше пойдет. Вот камней я еще не видал - О! - ответил Сулейман. - За камнями надо идти туда! - И махнул в сторону гор. - Завтра утром пойдем! - откликнулся Хусейн. Все шло хорошо. Сердечно простился с Сулейманом, наказал кланяться хазиначи Мухаммеду, повидал других купцов в Джунаре, уговорился тючки на повозке везти, ждал с волнением вечера: придет давешняя знакомка или нет? Решил ей колечко подарить на память. Но мирное настроение испортил Музаффар. Пришел, сел на корточки, сообщил: - Пойду с тобой в Джунар. - Как хочешь... Музаффар помолчал, опустив глаза, потом тихо добавил: - Ты не мусульманин. Никитин мрачно поглядел на туркмена. - С чего взял вдруг? - Видел, как ты молишься. Переведя дух, Афанасий спросил: - Тебе какое дело? - Никакого. Но я не один видел. - Кто еще? - Хусейн, по-моему, видел. - Ну и что? - Ничего. Ты в мусульманской стране. - Хусейн - хороший человек! - отрезал Никитин. - Плохого про него не говори. И до моей веры тебе дела нет. Туркмен поиграл желваками на скулах, ухмыльнулся, встал: - Спокойных снов, ходжа. Всю обедню испортил проклятый Музаффар. Афанасий ворочался с боку на бок, мял подушку, долго не засыпал. Темное беспокойство овладело им. А наутро перед дхарма-сала выстроились запряженные буйволами арбы и огромные, крытые материей фургоны. Купцы забегали, залопотали. - Пора! - крикнул Хусейн. Афанасий с Хасаном стащил тючки, сунул в крытый фургон, Музаффар вывел жеребца. - Кому платить за ночлег? - спросил Никитин Хасана. - В дхарма-сала не платят, - ответил раб. Защелкали бичи, заскрипели деревянные колеса повозок. "Эх, не остаться ли? - мелькнула думка. Но он отмахнулся от нее. - Ни черта не боюсь! Пойду!" И уверенно зашагал рядом с караваном. Дорога шла к горам. Стремительный тропический дождь - предвестник близкой индийской зимы - налетает внезапно и так же внезапно кончается. Парит. Омытая зелень дрожит, сбрасывая капли. Дорога идет полями, пересеченными каналами, ныряет в леса, минует индийские деревни. Все - поля, леса, деревни - непривычное, невиданное. На полях добирают хлопок. Смуглые люди с огромными корзинами на головах идут вдоль обочин. В корзинах белые, пушистые горы хлопка. На караван никто не смотрит, тут привыкли к проезжим. В лесах - густых, буйных - качаются над головой ротанги* и другие лианы, верещит обезьяний люд, перелетая стаями через дорогу, иная лиана вдруг оживет и с шипением скроется в непроглядной листве. Индусы-погонщики всегда замечают змей издалека, а Никитин с непривычки пугается каждого подозрительного стебля. (* Ротанги - ползучие, цепкие растения джунглей, достигающие многометровой высоты.) Часто дорогу обступают непроходимым частоколом высоченные и неправдоподобно прямые бамбуки. Под вечер из диких зарослей этих доносятся мрачные рыки, рев, от которого трясутся быки и лошади. Невидимый страшный хозяин джунглей напоминает о себе... Когда лес особенно густ, - пахнет прелью, налетает комарье, больно жалит людей и скотину. Попадаются и диковинные рощи баньяна, где все деревья растут из одного. Баньян опустит ветви до земли, и те ветви дадут корни, сами стволами станут. А стволы - в четыре обхвата. Деревни же все из бамбука да тростника. Островерхие хижины крыты пальмовыми листьями. На улицах копошатся куры, в загончиках верещат поросята. У порогов сидят женки, крутят тяжелые жернова, мелют зерно. Колодцев мало, вода в них дурная, тухлая. Говорят, от этой воды много болеют. Почти в каждой деревне - обезьяны. Сидят у самых домов, лазают по крышам, ищут друг у друга в головах, даже не поворачиваясь к проходящему человеку: не боятся. Пищу берут из рук. Глаза у обезьян кроткие, печальные, не звериные. Хасан шепотом говорит, будто обезьяны своим миром живут, свой царь у них есть. Если обезьяну обидишь - нажалуются ему, выведет он обезьянью рать и деревню обидчика разорит. Потому, мол, их так и почитают, не трогают. Иногда обезьяны уносят у кафиров детей, растят их, обучают своим законам. Такой человек к людям уже не возвращается, остается в лесу, у обезьяньего царя. Зато обезьяны и своих детенышей людям по ночам подкидывают. Такого детеныша подбирают факиры - бродячий люд, водят с собой, учат играм всяким. Таинственно шепчет Хасан, печально заглядывают в глаза обезьяны, мычат быки, петляет дорога, а в пепельном от зноя небе, раскинув крылья, плавают коршуны. В сказке ли, наяву ли? Не поймешь, пока не охватят заботы житейские. А забот немало: купить еды, корма для жеребца, к которому привязался за это время всей душой, позаботиться о ночлеге. Тогда сказка пропадает, и видишь - живут здесь простые люди, хотя веры чужой и обычаев пока непонятных. На второй день пути пришлось заночевать в маленькой деревушке. Хотел купить рису - долго не мог найти. Наконец привели низенького, толстого кафира с носом-пуговкой. Долго кланялся, а потом такую цену заломил за одну чашку, что Афанасий плюнул. Напился воды, решил спать не ужинавши. Привыкать, что ли? Пошел в указанную Хасаном хижину. Нищета горькая! В хижине трудно повернуться, пол земляной, спят на охапках соломы. Лег. Сквозь прищуренные веки видел: вся семья - хозяин, жена и четверо ребятишек - собралась у тлеющего в середине хижины костерка. Из глиняного горшочка мать разложила вареные бобы; каждому по горсточке. Сердце сжалось, когда ребятишки ели: медленно, серьезно, не балуя, подбирая языком с пальмового листа - индийской тарелки. Разве такой горсткой сыт будешь? Видно, невелик достаток в доме. Эта сцена врезалась в память. Уж больно не вязалась с рассказами о трех урожаях, которые будто бы индийская земля дает. Спросил Хусейна, тот только зубы оскалил: кафиры, свиньи, жить не умеют! Нечего сказать, объяснил. Кафиры не кафиры, а голодного ребенка видеть всегда тяжело... Как-то, подъезжая к жилью, услышали шум, крики, увидели толпу народу. Люди кучились возле колодца, размахивали руками, лица у них были гневные, глаза враждебные. Неподалеку от толпы лежал ничком черный, изможденный парень с разбитой камнем головой, шевелился в луже крови, еще дышал. - Поехали, поехали! - заторопил Хусейн. - Убивают же! - возразил Афанасий, но, оглянувшись, увидел, что лица попутчиков-мусульман бесстрастны, а погонщики на побитого даже не смотрят. - Надо уйти, ходжа! - скривив рот, сказал Хасан. Только Музаффар, ни слова не говоря, пошел прямо к раненому. Афанасий зашагал за ним. Сидевшая над парнем тощая собака оскалилась, заворчала. Люди угрожающе шумели. - Умирает, - сказал Музаффар. - За что его? Афанасий с жалостью глядел на окровавленное тело. К ним робко приблизился Хасан. - Ходжа, уйдем. Это неприкасаемый. Он посмел напиться из деревенского колодца. - Кто? - Неприкасаемый. Из касты бханги, мусорщиков. Он осквернил колодец. Этим людям нельзя пить из колодцев. - Что ты врешь? - Это правда. В Индии такие обычаи. - Из чего же им пить? - Из чего хотят, ходжа... Умоляю тебя, уйдем. Народ возмущен. Может быть плохо. - Не боюсь я... Как можно за глоток воды убивать?! - Да, да... Но он лишил воды всю деревню, теперь у них нечего пить. Пойдем. Хазиначи Мухаммед не простит мне, если что-нибудь случится. Раненый уже не дышал. Его тощая собака скулила, боясь подойти к хозяину, пока рядом стоят чужие. Афанасий и Музаффар переглянулись, пошли прочь. Хусейн волновался: - Какое вам дело до кафиров? Это дикари, звери, шайтан бы их взял! Пусть хоть все друг друга камнями перебьют, только польза будет от этого... Не надо в их распри соваться. Не знаете страны, спросите у меня. А так только опасности всех подвергаете. - Кто такие неприкасаемые? - хмуро спросил Афанасий. Лицо Хусейна, в багровых пятнах, злое, еще дергалось. - Каста, - отрезал он. - Тут все кафиры делятся на касты. Неприкасаемые у них - последние люди, хуже собак. С ними нельзя ни есть, ни пить. Живут они отдельно. В деревни хода им нет. Только в полдень и ночью пройти могут, чтоб даже их тень людей и домов не касалась... А этот из колодца напился!.. Понятно? Нет, это Афанасию было непонятно. И когда заметил, что собака убитого увязалась за караваном, посвистал ее, сунул кусок лепешки. Тощий пес лепешку сглотнул, побрел рядом, опустив голову, поджав хвост, вздрагивая и с мучительной тоской оглядываясь на Никитина при каждом окрике погонщиков, торопящихся уйти из деревни. Хусейн пожал плечами, сопнул: - Зачем эта собака? Ну, зачем? - Оставь хоть собаку в покое! - тихо, неприязненно ответил Афанасий. Джунарец прищурился, что-то пробормотал и поехал вперед. Спина у Хусейна широкая, выпуклая, на лопатках тонкую ткань одежды пробил пот. Эта спина всегда перед глазами, когда караван движется, и всегда, глядя на эту спину, Афанасий размышляет о том, что сказал Музаффар. Видел ли действительно Хусейн, как молился Никитин? Если видел, то почему ни о чем не спросит, молчит? Или замыслил что-нибудь? Но Музаффар мог ошибиться. Даже больше того: мог сам Афанасия пытать. Ох, надо востро ухо держать, востро! Несколько раз решался уже прямо спросить джунарца: знаешь, мол, что я не вашей веры? Но каждый раз что-то останавливало... Трудно отделаться от подозрений, иногда невольно выдашь себя колким словом, резкостью. И Хусейн, ясное дело, чувствует никитинское отношение, однако сам держится ровно, улыбается по-прежнему. Но вот и он сегодня приоткрылся. В невнятном бормотании Афанасию почудилась плохо скрытая угроза. А горы уже придвинулись вплотную, упирают в небо коричневые вершины. Уступчатые склоны их густо поросли сандалом и тиком. Под солнцем зелень сияет, переливается. Синее небо, коричневые скалы, голубизна дальних хребтов, зелень рощ - Индия! Скрип деревянных колес, черные погонщики, укрывшие головы пальмовыми листьями, встречные слоны с городками на спинах, где сидят воины в украшениях, - Индия! Фазаны, взлетающие из-под ног в тростниковых зарослях возле полей, ручные павлины и священные змеи в деревнях - Индия! Индия! И чего бы ни замышлял Хусейн, что бы он ни бормотал, а Никитин здесь. Теперь бы только дойти до Джунара. Там скажет Хусейну "прощай!" и дальше пойдет один. Никто его знать не будет, никто помешать изведать страну не сможет. В крохотном городке Пали, расположенном у самого подножья Гхат, Афанасий обрил голову и выкрасил золотистую бороду хной. Пришлось посидеть у цирюльника, обложившего ему все лицо капустными листьями, зато борода вышла на славу. Теперь, загоревший, краснобородый, он мало чем отличался от мусульман. Хусейн развел руками, закрыл глаза: - Тебя не узнать! И хотя Афанасий следил за ним, в улыбке джунарца он ничего коварного не заметил. Вот Музаффар ухмылялся обидно, но он, кажется, и не умел иначе. Кто пришел в восторг, так это Хасан. Новый вид Афанасия рабу очень понравился. Видно, бедняга неловко чувствовал себя, когда пялились на его временного господина. Из Пали Афанасий вышел в самом веселом расположении духа, хотя здесь-то и начиналась труднейшая часть пути. Надо было перевалить через Гхаты. Дорога лепилась к отвесной серой стене. Внизу, в узком горле ущелья, выставляли каменные лбы, ощеривались, угрожали обломки скал. Вцепившись корнями в еле приметные щели базальта, на головокружительной высоте свисали над дорогой редкие кусты. Колеса гремели по камням. Неуклюжие повозки так встряхивало, что казалось, еще толчок - и они рассыплются. Взмокшие, измученные быки хрипели, почти падая в ярма. А караван лез и лез вверх, словно хотел докарабкаться до синей полоски неба. Они шли четвертые сутки. Чтобы не мучить жеребца, Афанасий спешился и теперь брел пешком. От жары, от крутизны мутило. Повозки часто застревали. Приходилось подставлять плечо под задки, поднимать телеги за колеса. Ущелье, поначалу широкое, травянистое, в деревьях, с каждым часом становилось мрачней. На вершинах все чаще показывались сторожевые башни. И вот - самое гиблое место. Его называют ключом бахманийского султ