- Уже ночь... Можно ли?.. Она бросилась к нему, опустилась на колени, прижалась нежной щекой к дрогнувшей руке и так застыла. С этого дня Афанасий узнал, сколько счастья может принести любимая. Свою жизнь он полагал уже наполовину прожитой, но молодость словно вернулась к нему, неуемная и расточительная. Его тревожили вспышки молчаливого отчаяния, которые иногда овладевали Ситой. Она умоляла ни с кем не говорить о ней, в присутствии Карны и Нирмала держалась с Афанасием как с чужим. Это было непонятно, но он старался об этом не думать, тем более, что уставал от своих торговых дел, занимавших много времени. Вскоре Сита стала просить взять се в священный город Шри-Парвати. И по тому, как она просила об этом, Никитин догадывался, что это очень важно и для него. Он обещал взять ее. Сита снова притихла. Бурные вспышки оборвались. Зато в глазах любимой он открыл новый, непонятный блеск, еще больше волновавший его. И, возвращаясь от хазиначи, он не думал ни о чем, кроме любви. ...Когда за Афанасием захлопнулась калитка, хазиначи Мухаммед обмяк и еле дотащился до тахты. Выслал рабов вон. Сидел с приоткрытым, как у заснувшей рыбы, ртом. Сердце заходилось. Пробивала испарина. Надо же было всему так сойтись. Похороненные призраки воскресли, тянули к нему мстительные руки. Этот русский... Он плевал в лицо хазиначи, а Мухаммед должен был улыбаться. Молчать и улыбаться. Да. Он испугался. Он был потрясен и испуган, словно уже все знали правду о его жизни и должна была прийти расплата... Карна! Он знал и молчал... Молчал, но знал!.. Мухаммед пошарил рукой по низкому столику, наткнулся на кувшин с холодной водой, налил чашу, стал большими глотками пить. Вода текла по бороде, выплескивалась на грудь и ноги. Он понял: вся его жизнь, с ее благочестивыми помыслами, пожертвованиями, раскаяниями, могла оказаться напрасной. Надо было немедленно спасать ее. Сита идет по улице, строго глядя перед собой, придерживая на груди розовое сари из мазхара. Эта парча "серебряная зыбь" - новый подарок Афанасия. Она очень идет Сите. Мужчины оборачиваются вслед девушке. Бородатый сикх щелкнул языком. Молодой брамин с пучком волос на выбритой голове разговаривает с женой, а сам косится на незнакомку. Судя по одежде, девушка принадлежит к высшим кастам. Но брамин не знает ее. Сита не глядит ни на сикха, ни на брамина. Взгляды мужчин, конечно, льстят, но и сердят. Никто не имеет права так смотреть на Ситу! Никто, кроме одного человека. При мысли о нем девушке хочется смеяться и бежать вприпрыжку. "Ах, как хорошо знойное утро, как звонко поет птица за оградой, как легки ноги, как упруго все тело! Богиня Лакшми, благодарю тебя, светлая, лучезарная! Я ничего не просила у тебя, а ты принесла мне в дар целую жизнь! Он из далекой страны, его кожа белее, чем кожа браминов, а волосы как солнечный свет! Я надела новое сари, и он радовался, глядя на меня. Он взял меня за руки и стал раскачивать их. А мне хотелось прижаться к его груди... О!" Сита невольно убыстряет шаги, ее лицо порозовело, она часто и глубоко дышит. Она любит его! В священном городе Шри-Парвати, у алтаря великого бога Шивы, она расскажет о своей любви к чужеземцу, к человеку неведомой касты. И если беспощадный гнев богов не настигнет ее, она пойдет за тем, кого любит. Сита идет по улице. Розовый мазхар колышется вокруг тонкого стана. Маленькие ноги едва касаются земли. "Благодарю тебя, лучезарная, светлая Лакшми!.." Девушка вбегает в дом Карны. Джанки мелет пшеницу. Смеясь, она отталкивает Ситу, бурно обнимающую ее. - В тебя вселился Кали! - притворно негодует она. - Ты мне мешаешь! Сита так же внезапно отскакивает, изгибает над головой руки и, плавно покачиваясь, кружится на одном месте. Я пошла за водой, повстречала тебя, я всю воду расплескала, но запомнила тебя! Меня дома бранят, нерадивой зовут, и никто, никто не знает, что любовь не расплескать! Услышав озорную, задорную песню, из дома выходит Рангу. Они переглядываются с Джанки. - Почему не пришел Афанасий? - спрашивает Рангу. - У него дела в городе. Джанки вздыхает. - О чем ты вздыхаешь, Джанки? - присаживается перед ней Сита. - Так. - Нет, скажи! Скажи! - Жаль, что он не верит в наших богов. Он очень хороший. - Разве брамин Рам Лал меньше уважает его за это? - Ах, нет... нет... Но я подумала, что Афанасий мог бы стать твоим мужем, девочка, родись он у нас. А так это невозможно. Мы же не знаем его касты. Сита вспыхивает, вскакивает на ноги, в глазах ее слезы. Рангу недовольно обрывает жену: - Ты говоришь глупости, Джанки! И снова колышется розовый мазхар. Вдоль стен, опустив лицо, медленно, разбитой походкой идет Сита. Человек неизвестной касты... Человек неизвестной касты... Его волосы как солнечные лучи, и кожа его белей, чем у брамина... Но каста его неизвестна... Неумолимые, беспощадные законы веры, законы, которые хорошо известны Сите, заставляют ее сжиматься от ужаса. Девушка, полюбившая мужчину низшей касты, изгоняется родичами как собака. Ее убивают камнями. В будущей жизни ее ждут одни мучения... И розовый мазхар все ближе и ближе жмется к пышущим зноем глиняным оградам. О великий Рам! Когда же, наконец, она сможет упасть к алтарю Шивы, когда же решится ее судьба? Живя в Бидаре, Афанасий почти не вспоминал о гератце Мустафе. Ну, сукин сын и сукин сын. Не хочет отдавать долга, как его поймаешь? Да и долг не так велик, чтобы за Мустафой бегать. Однако Мустафа о Никитине помнил. Раза три, завидев Афанасия, воин сворачивал в проулок, затесывался в толпу. Жалко было возвращать деньги. А кроме того, у Мустафы находилось и оправдание такому поведению. Гератец твердо убедился, что с русским купцом не все чисто. Отдавать же долг врагу султанского трона просто глупо. А Мустафа не хотел оставаться в дураках. Нет! Тем паче, что Мустафе была известна тайна, узнай о которой его повелитель хан Омар, начальник султанской конницы, давно бы гнить гератцу где-нибудь в джунглях, где рыщут шакалы... Иногда Мустафу лихорадило от сознания опасности и от алчности. Счастье само свалилось в руки, он не знал только, как им воспользоваться. Кто бы поверил ему на слово? Никто. А доказательств нет. Он может лишь рассказать то, что видел, и передать слово в слово то, что слышал. А видел и слышал Мустафа такое, что самому сначала не поверилось. На третьей или четвертой неделе поступления на службу к хану Омару Мустафу послали в дворцовый караул. Его дело было ходить вдоль стены сада хана Омара по дальней песчаной аллейке, куда никогда никто не заглядывал, кроме начальника дворцовой стражи. Потому-то Мустафа туда и попал: накануне он угощал этого самого начальника, оба напились, и начальник стражи сделал Мустафе поблажку. У него самого голова трещала, как ему не понять было, что Мустафе тоже хочется спать... Пройдясь раза два по аллее и убедившись, что вокруг тишь, Мустафа, преодолевая невыносимую боль в висках и затылке, полез в гущу кустов. Найдя укромное прохладное местечко, он вытянулся на земле и с облегчением вздохнул. Милосерд аллах к своим верным рабам. Мустафа лежал с закрытыми глазами и старался уснуть, но его мутило и сон не приходил. Тогда он и услышал голоса. Один из них - низкий, грубый - был голос самого хана Омара, а второй голос был не знаком. В первое мгновенье Мустафа подумал, что его ищут. Он сжался в комок. Хан Омар не щадил нерадивых воинов. - Я пришел к тебе от махараджи-дхи-раджи, хан! - услышал Мустафа. - Покажи знак. - Вот он. Наступило молчание. Потом голос хана прохрипел: - Говори... Чуть повернув голову, Мустафа сквозь густую поросль заметил широкую спину хана и как будто знакомое лицо немолодого индуса. Этого индуса Мустафа где-то видел... Где же? Где? А! Он вспомнил. На базаре, вместе с русским ходжой Юсуфом. Мустафа ловил каждое слово. Индус сложил руки. - Великий хан! Махараджа-дхи-раджа посылает эти камни в знак уважения к тебе и твоему славному роду. Прими их и знай, что слава опережает твои шаги. В Виджаянагаре умеют ценить мудрых и смелых... - Что ему нужно? - Ничего, о великий хан! Махараджа велик и бескорыстен. Он повелел лишь передать, что уважает благородных противников и всегда готов служить им, если захотят принять его услуги... Хан Омар хмыкнул. - Ну?.. Чем же он готов служить? И зачем?.. - Да простит мне великий хан, что я скажу правду. Войска султана не успокоятся на Кельне. Махараджа знает, что Махмуд Гаван хочет идти на Виджаянагар. Жертвовать собою будут тысячи бесстрашных, знатных воинов. Но в случае победы добыча и слава пойдут малик-ат-туджару, а вина в случае поражения падет не на него... - Вся его слава завоевана нами! - То же говорит махараджа. Он мудр. Он не хочет войны. Он готов договориться мирно. Но с Махмудом Гаваном он говорить не станет. Он не хочет иметь своим владыкой выскочку... Он не поверит ему. - Кому же он готов верить? - Любому знатному военачальнику. Ваш султан еще мальчик. Он под влиянием визиря. - Это так. - Махараджа согласен верить тебе, великий хан. Он готов подчиниться опытнейшему и благородному. Готов послать ему на помощь свои войска. Минуты две хан Омар молча стоял перед индусом, потом вымолвил: - Иди за мной... Подождав, когда стихнут голоса, Мустафа подхватил щит и на карачках быстро пополз прочь от того места, где лежал. Он ободрал лицо о какие-то колючки, но не чувствовал боли. Вылупив побелевшие глаза, гератец полз и полз. На аллее он отдышался. Измена! Измена! Что делать? Куда бежать? Кому сказать? Начальнику стражи, воинам, кому-нибудь из султанских слуг? С похмелья он соображал туго, но природная осторожность все же помогла ему. И когда начальник стражи Рагим, приведя смену, укоризненно покачал головой, вымолвив: - Ну и рожа! - Мустафа лишь пробормотал: - Упал... Рагим ворчал, что Мустафа подводит его, что с таким лицом стыдно показаться людям, и гератец с виноватым видом слушал его, хотя внутри у него все кипело от сознания собственной значимости. Он решил до поры до времени молчать. И он молчал, приглядываясь к людям и не решаясь ни с кем поделиться тайной. Он узнал имя купца-индуса. Купца звали Бхавло. Купец этот был знаком с русским, связан с раджой Виджаянагара, был подослан к хану Омару и сговаривался с ним... Мустафе мерещилось, что он открывает измену султану, хана Омара казнят, а ему передают команду над конницей, дворец и джагир* хана Омара. Он дрожал, представляя богатства и почести, которые посыплются ему в руки. Но кому скажешь? Где доказательства? (* Джагир - надел, дававшийся в бидарском султанате вельможам-военачальникам.) Мустафа порой готов был заплакать от обиды на судьбу. Неужели он так и останется ни с чем? Проклятие! Как назло, он однажды плохо вычистил коня, и хан Омар приказал влепить ему двадцать плетей. Теперь всякий поклеп хан мог объявить местью обиженного воина. Разговора хана с индусом никто не слыхал, а окровавленный зад Мустафы видело полсотни человек. Свидетели! Мустафа скрипел зубами, не находя выхода. Но, проходя как-то по крепости, он увидел хазиначи Мухаммеда. Хазиначи был близок Махмуду Гавану. Он шиит. А хан Омар суннит. Хазиначи пришелец в Индию, а хан Омар из старинного деканского рода. Вряд ли между такими людьми может быть дружба. О вражде старой знати с людьми Махмуда Гавана все знают. Правда, хазиначи покровительствует русскому. Но о русском можно и умолчать. Во всяком случае, перс единственный человек в Бидаре, вхожий в покои вельмож, которого знает Мустафа. И Мустафа решился. ...Сначала хазиначи не хотел его принять, но Мустафа просунул в приотворенную рабом дверь ногу и потребовал, чтоб о нем передали. У него очень важное дело. В конце концов его впустили. Хазиначи даже не встал с тахты, остался сидеть, как сидел в одних белых штанах, покуривая кальян, небрежно кивнул, не сказал ни слова. - Пришел проведать тебя, ходжа! - льстиво сказал Мустафа, кланяясь персу. Мухаммед молчал, поглядывая на гератца, пускал дым. - Сопутствует ли тебе удача, ходжа? - продолжал воин. - Хорошо ли твое здоровье, успешны ли дела? Мустафа не знал, как приступить к делу. Холодный прием не озадачил его, но молчание хазиначи мешало найти повод к разговору. И вот Мухаммед заговорил: - Я вижу, удача улыбнулась и тебе. Ты в войске хана Омара? - Да, почтенный. - Ты произнес это как будто с огорчением. Разве хан Омар плохо платит? - Нет. Но он суннит... - О! Давно ты стал разбираться в сектах? - Мухаммед насмешливо фыркнул. Но ответ гератца прозвучал неожиданно серьезно и загадочно: - С тех пор, как я в Бидаре, ходжа. Здесь это помогает... тем, кто видит. Хазиначи медленно выпустил клуб дыма, последил за ним. - Что же ты увидел? - Многое, ходжа... Многое. Но я очень маленький человек... Гератец, казалось, брел ощупью, впотьмах. Он смотрел испытующе, словно ждал поощрения. - Садись, - пригласил Мухаммед. - Ну, ну, расскажи о себе... Ты шел сюда... с русским? От Мустафы не укрылась недоброжелательная усмешка, прозвучавшая в последнем вопросе перса. Видимо, хазиначи и Афанасий не такие уж друзья. Мустафа решил прощупать почву. - Да. С ним. Только здесь я его не вижу. - Напрасно... Он ведь разбогател. О! Это уже было произнесено с раздражением. - Я знаю. Он продал коня хану Омару, - осторожно заметил гератец. - Хан Омар щедро заплатил. - Трудно ли платить, имея такой джагир! - буркнул хазиначи. - Не всякий честный шиит имеет десятую долю того, что хан Омар... Впрочем, это твой господин... - Один господин над нами - аллах! - медленно сказал, глядя в глаза хазиначи, Мустафа. - И правая вера мне дороже гнева и милости хана Омара. - И по той расстановке, с которой Мустафа сказал эту фразу, по интонациям его голоса, по странному взгляду хазиначи понял, что гератец пришел не просто так. Мухаммед прищурился: - Ты говорил, у тебя есть важное дело. Какое это дело? Гератец быстро оглянулся, потом опустил глаза. Если он ошибется в хазиначи, его доля окажется незавидной. Но вопрос был поставлен прямо. Надо или ответить, или уйти. Шепот Мухаммеда обдал его жаром: - Что?.. Ты что-нибудь знаешь? Мустафа поднял голову. Скулы его торчали углами. Хазиначи смотрел жадно. - Да. Знаю, - шепотом же ответил Мустафа. ...Проводив Мустафу до дверей, хазиначи возбужденно потеребил бороду. Мухаммеда как подменили. Выпрямился, походка стала упругой. Приказал рабу, чтоб привели младшую жену Фатьму. Увидел, что угол ковра в чайной комнате загнут, - хлопнул в ладоши, отхлестал по щекам прибежавшего в испуге слугу. Весь дом затих. Впервые за две недели домочадцы почуяли - хозяин здесь. А то все сидел взаперти, пил в одиночку, курил. Только однажды выбрался с русским купцом показывать ему дворцы и мавзолеи в крепости, знаменитый султанский двор Раи-Махал, где на каждой плитке изразцов, покрывающих стены, золотом были высечены стихи корана и изречения пророка. Но вернулся хазиначи оттуда еще более мрачным. Видели - он тревожится, что-то его тяготит... Фатьма, двенадцатилетняя девочка, худышка в персиковых шальварах, прыгнула к Мухаммеду на колени, изогнулась, закинув руки с крашеными хной ладошками ему за шею. - Тебя развеселил воин? - прострекотала она и вдруг взвизгнула: с такой болью ущемил хазиначи ее грудь. Хазиначи ничего не отвечал. Вопли жены волновали его. Он тяжело задышал. Он снова чувствовал жажду жизни. Он имел право на это! Власть и сила принадлежали ему. Вот как Фатьма. Девчонка Фатьма. Гибкая Фатьма. С ее визгом... Пересекая Декан почти от моря до моря, течет многоводная, стремительная Кистна, вбирая на пути воды Мальпрабы, Бхимы, Тунгабадры и других рек и речушек, чтобы пробиться сквозь Восточные Гхаты и широко раскинуть свою дельту перед Бенгальским заливом. Дважды в году она бурно разливается, выходя из каменистого ложа и затопляя поля и тростниковые джунгли на берегах. Предчувствуя беду, из тростников поднимаются тучи птиц, бегут кабаньи семейства, угрожающе рыкая на невидимого врага, нехотя убирается тигр. Лишь крокодилы уверенно ведут себя в бушующей стихии. Их глянцевитые, крепкие и сильные, грязнобелые тела лениво движутся по мелководью, подстерегая добычу. Кистна, Кистна! Река водоворотов, стремнин и коварных мелей, река тростников и крокодилов! Там, где Кистна делает перед Восточными Гхатами поворот к югу, а затем, натолкнувшись на скалы, резко уходит на север, руками многих поколений индийцев был некогда воздвигнут храм в честь бога Шивы. Высеченный из целых скал, сложенный из гигантских камней, храм высился на южном берегу Кистны, как крепость бога созидания и разрушения, бога благодеяний и возмездия. Старинное предание рассказывало, что храм выстроен нечестивым охотником, жившим на берегах Кистны и убивавшим животных даже накануне ночи, посвященной Шиве, когда следовало молиться и соблюдать пост. Набив дичи, охотник уснул и проснулся лишь глубокой ночью. Его окружали страшные джунгли. В испуге охотник забрался на дерево и просидел на нем до рассвета, дрожа от холода и ужаса. С его тела скатывалась роса. Под его тяжестью падали ветви и листья... А под деревом стояло изображение бога Шивы. Охотник, сам того не зная, всю ночь совершал поклонение богу, кропя его росой и осыпая листьями. Шива отблагодарил охотника, продлив ему впоследствии жизнь. А уверовавший охотник воздвиг в честь бога величественный храм. Сюда, к священному городу, и тянулись в апреле со всех сторон богомольцы, факиры, купцы, каждый со своей думой и заботой. Тащились больные, чтоб вымолить исцеление, брели отрешившиеся от жизни отшельники - йоги,* спешили нищие, погоняли волов богачи... (* Йог - последователь индусской философской школы йоги.) Никитин, Сита, Рангу с Джанки, еще два-три бидарских купца-индуса ехали на волах. Дорога была торная, через деревеньки, поля, вырубленные джунгли. Зимние муссоны, дующие с Бенгальского залива, утихли, но время наибольшей жары не наступило. Дышалось легко. Скучноватый пейзаж Декана сменялся постепенно более пышной растительностью, зеленеющими равнинами. Вдоль дороги то и дело попадались храмы - и маленькие, как часовенки, и побольше - с целую церковь. Каждый храм был на свои лад: то вроде каменного домика, только с колоннами и людскими изображениями, то вроде поднятых на столбах фигурных хором с каменными слонами и львами перед входами; иные - ступенчатые, со множеством малых башенок на каждой ступени, увенчанные одним большим куполом, нагие каменные люди, искусно вытесанные, как живые, каменные же звери - все это дышало фантастикой. Не верилось, что это дело человеческих рук. Одного слона, поди, лет сто вытесывали. Надо же терпение и силы иметь! И это была страна Ситы, искусство ее единоверцев, дух ее народа! В иные храмы девушка жертвовала. Она называла их: храм Агни - бога огня, храм Лакшми - богини любви и плодородия, храм Ганеши - бога мудрости и торговли. Наиболее щедрые жертвы она принесла двум последним храмам, и Никитина это тронуло. В деревнях паломников встречали приветливо. Сита показывала Афанасию, у нас был вот такой же колодец, вот такой же пруд, такой же бычок. Он замечал в ее глазах грусть и вновь и вновь задумывался над тем, перенесет ли она вечную разлуку со своей землей, сможет ли жить на Руси. Нет-нет, да и приходили на ум Афанасию последние недели жизни в Бидаре. Тогда его охватывало предчувствие чего-то недоброго. Он сам не знал почему. Хазиначи хмурился, не казал глаз, при разговорах смотрел в сторону. Но какое отношение к нему имели дела хазиначи?.. Показалось, что несколько раз высматривал его в городе Мустафа. Чепуха! Мустафа от него сам бегает... Киродхар притаскивался, глазами по дому шнырял. Что за беда! В бидарском домике оставлен Хасан. Устережет. Да там и взять нечего. Все никитинское богатство в поясе. Тревоги пусты! Не так уж плохо в Бидаре жилось. И дворцы осмотрел, и про то, как воду в них подают из глубоких колодцев по трубам, вызнал, и занятных людей повидал: летописца Махмуда Гавана Феришту, виршеплета Абу-Али, астролога Сейфи. Феришта - низенький, кругленький, с улыбкой широкой, как арбузный ломоть, разузнавал про Русь, записывал имена князей, любопытствовал, какая армия у русских. Посмеялся над ним, сказав, что на Руси все воины, все ратному делу учены и лучше на Русь никому не ходить... Историк поскреб кисточкой для туши в круглой ноздре, вздохнул и записал про это. Абу-Али горазд был вирши говорить. Хлебом его не корми, дай почитать про богатырей, про битвы, про красавиц. Известен Абу-Али всему султанату. Его отец тоже вирши слагал, да не угадал как-то, не султану первому какую-то бывальщину спел, а другим. Так ему, рабу божьему, глаза выкололи, язык отрезали и потом в уши свинца налили. Дескать, знай сверчок свой шесток. Абу-Али отца помнит. До сей поры мрачен. Никитин его сердце былиной про Микулу Селяниновича порадовал. До слез Абу-Али вольные речи Микулы, кое-как пересказанные Никитиным, прошибли. Совсем иной астролог Сейфи Он стар, замкнут, живет уединенно, по ночам всходит на башню и наблюдает течение звезд. По светилам Сейфи узнает судьбы человека. Он, слышь, из того самого рода, который прадеду нынешнего султана, простому воину, трон напророчил. Хотел Афанасий попросить Сейфи гороскоп составить, но астролог его объяснений, когда рожден да под какими звездами, не понял. А жаль. Любопытно бы вперед заглянуть. И старик Сейфи занятный. Про небеса много чудес наговорил. Он, мол, угадывает, где должна новая неведомая звезда появиться через сто лет. Цифры писал какие-то, на небе пустое место указывал - вон там. Занятен Бидар! Но в дороге вольнее дышится почему-то. И на душе яснее. Хотя дорога не так легка. Вон перед ними вышли из города три повозки - сгибли. Волки, слышь, напали. Маленькие волки здесь, но злы и смелы и большими стаями ходят. Не дай бог, встретятся... Но как хорошо слышать песню Ситы, видеть ее тонкий стан и улыбчивое лицо, слушать рассказы Рангу, ночевать в хижинах земледельцев, вдыхать запах трав и кустов! Как хорошо!.. А дорога делалась все более многолюдной, живой, переваливая через холмы и речонки, извиваясь меж пальмовых рощ и долов. Ровно месяц длился путь, и вот впереди сверкнула Кистна, показались горы и мрачные серые стены храма. На лицах Ситы, Рангу, на лицах шагающих вокруг десятков и сотен людей Никитин видел общее выражение - радости, волнения, робости, надежд, тревоги... Оставив волов на попечении местных жителей, он, Рангу, Сита и Джанки переправились на южный берег Кистны. Переправа происходила в больших, обтянутых кожами корзинах. Корзины крутило, заливало. Перевозчики вертелись волчками. Никитин крепко держал Ситу за руку. Несколько раз из воды совсем рядом с их корзиной высовывались гнусные морды крокодилов. Крокодилы лежали и на отмелях, ничуть не обеспокоенные человеческим шумом. Афанасий старался не смотреть в их сторону. Он знал: их кормят здесь человечиной, бросая в реку тела покойников, нарочно привозимые из самых дальних мест. Вот и сейчас швырнули обуглившееся тело, снятое с погребального костра. Не видеть бы и этих костров, жирно чадящих вдоль всего берега! Как верят только, что съеденный крокодилом обретает блаженство? Он покосился на Ситу. Она весело улыбнулась в ответ. Корзина стукнулась о берег, Афанасий выпрыгнул, протягивая руку своей подруге. Перед ними были стены храма - глыбы серых камней с вырезанными на двенадцати венцах деяниями и превращениями бога Шивы. Жизнь в городе великого бога клокотала ключом. Заплатив за вход мусульманской страже, сюда стекались тысячи людей. Каждый день совершались церемонии поклонения и жертвоприношений. Огонь на алтарях храмов не угасал. Бойко шла торговля цветами, которыми верующие осыпали идолов и огромную, черного камня корову, стоявшую перед входом в главный храм, - неправдоподобно высокое строение, высеченное из целой скалы. В купеческих шатрах, раскинутых вдоль стен города, можно было найти все - от бронзовой статуэтки божества до драгоценностей. Карна не обманул. Алмазы действительно были дешевы, и Никитин купил несколько редких, чистых камней. Из любопытства он входил и в храмы. Для этого надо было остричь волосы. Женщинам делали поблажку - разрешали обрезать кусочек косы. Но многие брились наголо. В храм входили без обуви. Раскаленные каменные ступени жгли ноги. Дикого вида факиры, заросшие волосами, закутанные в обрывки леопардовых и тигровых шкур, ловили за полу, требовали милостыни. Сита называла этих бродяг святыми людьми и подавала щедро. Внутри храмов царил полумрак, зловеще мерцали факелы, рождая отблески в бронзе и позолоте стен, колонн и статуй. От камней благодатно веяло прохладой, но со всех сторон пялились на человека жуткие лики богов и богинь - птичьи, змеиные, звериные. В одном храме Шива танцевал, держа в пальцах многих рук извивающихся гадов. В другом - восседал на крылатом чудовище. В третьем - попирал людские черепа... Пахло благовониями, увядающими цветами. Стонали флейты и кларнеты, вины и рованы, рокотали тысячи барабанов. Появлялись девадаси - храмовые танцовщицы. Это были молодые красивые девушки, одна краше другой, в легких прозрачных тканях, увешанные драгоценностями. Они пели священные гимны и показывали в танцах жизнь великого бога и индийских святых. Музыка нарастала, движения девадаси делались все безотчетней, и, наконец, смолкло все, кроме одинокой тихой флейты, а девушки сбрасывали одежды и изгибались в жгучем экстазе, стуча деревянными нагрудными чашечками, дощечками у лодыжек, звеня кольцами и браслетами... Зрелище было бесстыдное и опьяняющее. Никитин уходил на воздух. Голова кружилась, как после хмеля. Он видел, что у выходящих индусов глаза горят фанатическим огнем. Это был какой-то дурман из волнующей музыки, зловещих статуй, женской красоты и исступления... Рангу сказал, что девадаси - девушки знатных и богатых фамилий. Их отдают в храмы еще детьми. Жрецы обучают их чтению вед и пуран, танцам, и они служат храму своей красотой, давая большие доходы, пока не достигнут двадцатипятилетнего возраста. Тогда они возвращаются домой. - И... ничего? Принимают их? - осторожно спросил Никитин. Рангу не понял. - Как - принимают? Их возвращение - счастье для семьи. Девадаси самые лучшие невесты. Ты же слыхал о сестре Ситы... Никитин не стал выражать своего недоумения, попросил объяснить танцы. - Сегодня ты видел рассказ о любви Рамы и Ситы, - сказал Рангу. - Ситу похитил демон с Цейлона. Там ее берегли тысячи чудовищ. На помощь Раме пришли коршуны и обезьяны. Обезьяны сцепились хвостами и перебросили мост через море. В битве Рама одолел чудовищ и спас Ситу. Это рассказ о великой любви и верности. А вчера ты видел сказание о жертвоприношении змей... Ситу радовало любопытство Никитина. Она тоже многое объясняла ему. Бродя вдоль стен Шри-Парвати, девушка показывала на каменные изображения: вот великий Шива в образе кабана достает землю из потопа... Вот он в образе рыбы... - А почему бог все время в виде зверя? - Как? Но... бог - всюду. Он все освятил собою. У нее были глаза еще более удивленные, чем у Никитина. Из разговоров с Ситой, Рангу и другими индусами Афанасий, наконец, уловил смысл их учения. Индусы считали весь мир проявлением божества, но проявлением преходящим, призрачным, недоступным пониманию. Жизнь они считали бесконечной. После смерти она продолжалась. Человек должен был возродиться, и от него самого зависело, кем он родится вновь: змеей, птицей или богом. Чтоб возрождение было счастливым, следовало исполнять законы веры и каст. Земной удел - несчастье. Но горе возроптавшему. Надо помнить, что нынешняя жизнь лишь мгновение в потоке времен, и стараться слиться с душой мира. Есть два пути к этому. Первый - слияние в размышлениях. Он доступен только дваждырожденным. Второй путь - путь йоги. Он открыт всем. Это путь умерщвления плоти и растворения в мире. - Подожди. Ты и здесь увидишь деяния йогов, - пообещал Рангу. И Афанасий увидел их. Это было после "ночи бога Шивы", которую он провел с Ситой и индийскими друзьями в главном храме, у подножия гигантского черного идола. Каменный Шива с красным обезьяньим ликом, с изумрудными кошачьими глазами, с длинным каменным же хвостом сжимал в левой руке золоченое копье, а правую простирал над головами молящихся. В эту ночь особенно много было цветов, особенно мрачно, до мурашек на спине, звучала музыка, таинственно, словно предвещая что-то, пели и танцевали девадаси. Ожидание чего-то необычного разливалось в воздухе вместе с пряными запахами курений. Наконец наступил рассвет. Девадаси, как бредовые призраки, поплыли, колыхаясь, к выходу. Тысячи людей пели затянутый ими исступленный гимн, шли как завороженные за безумными жрицами. Солнечный свет уже поднимался за горами, ненужные факелы жирно чадили, вытягивая над увеличивающейся толпой дымные полосы. Девадаси все пели и шли, пели и шли... Так миновали ворота. Показалась Кистна. Пение жриц перешло в один напряженный, жуткий, протяжный стон... И Афанасий увидел, как, отделясь от толпы, с высокого утеса над Кистной стали падать в воду люди. Один... Второй... Пятый... Он посмотрел на реку, и его передернуло от ужаса, отвращения и боли. Кистна кишела крокодилами. Афанасий вытирал холодный пот. До чего людей доводят! Смирись, замри, а в конце - вон что. Ну, нет... Это не для пего. Рангу заметил его состояние, но приписал это величественности зрелища. - Они слились с Брамой! - сказал камнерез. - Теперь они счастливы... Счастье, счастье, счастье! Сколько Никитин уже видел вер! Каждая по-своему указывала путь к спасению, но все твердили одно: на земле удел человека - горе, его жизнь принадлежит богу, и только там, за гробом, можно достичь радости. Чем же хуже других была вера индусов? Сита, молившаяся всю ночь у подножия обезьяноликого Шивы, была бледна, но глаза ее сияли, когда она смотрела на Афанасия. - Я все рассказала Шиве! - шепнула она, когда они возвращались с реки. Афанасий погладил ее руку, кивнул. Может быть, теперь она обретет покой. От шатра им махала рукой Джанки. Рядом с ней, щурясь от солнца, стоял сутуловатый человек. Никитин сразу узнал его. - Бхавло! - еще издалека окликнул он. - Эгей! Бхавло! И ты здесь? Откуда? Сита остановилась и окаменело смотрела на купца. Потом как зачарованная пошла к нему. Бхавло тоже, казалось, озадачен был этой встречей. - Дада,* вы не узнаете меня? - спросила Сита, и Афанасий поразился ее тусклому голосу. (* Дада - обращение к старшему, уважаемому человеку в Индии.) - Сита, дочь Ону? - неуверенно произнес Бхавло. - Афанасий, как случилось?.. - Дада, - перебила Сита. - Вы не были у нас? - Был. Отец считает тебя погибшей. - Он жив? - Да. Жив. Сита села и заплакала, уронив голову на колени. Оказалось, Бхавло часто бывал в деревне Ситы раньше и знал ее семью. - Бхавло несчастен! - тайком поведала Никитину Джанки. - На его глазах воины замучили жену и двоих дочерей... Но он добрый человек. Впятером сидели у очага, делились новостями. Ситу словно подменили. Она избегала взглядов Афанасия, была в смятении. - Я отвезу тебя к отцу, - пообещал Бхавло Сите. - Он будет рад. Его совсем задушили долги. Вечером, когда они остались наедине, Афанасий спросил: - Ты хочешь ехать к отцу? Не поднимая глаз, Сита еле слышно ответила: - Да. - Я не пущу тебя. Она молчала, и в этом молчании он услышал сопротивление. Афанасий повторил: - Я не пущу тебя! - Ты не можешь противиться воле богов, - прошептала Сита. - Бхавло приехал не случайно: Шива указывает мне путь. Афанасий взял ее за плечи, сжал их. Глаза Ситы смотрели равнодушно, отрешенно. Никитин опустил руки, постоял и, круто повернувшись, пошел прочь. Эту ночь он не спал. Сидел над Кистной, смотрел, как блестят под луной, свиваясь на бегу в кольца и снова развиваясь, струи воды... Мучительно долгие, прошли еще два дня. Осунувшаяся, словно убитая, ходила Сита. При его приближении вздрагивала, отвечала односложно. Рангу и Джанки обеспокоено перешептывались. Бхавло молчал. Это было невыносимо. Наблюдая однажды церемонию сожжения трупов, Никитин отрывисто спросил стоявшего рядом Бхавло: - Куда ты пойдешь теперь? - Вернусь в Кельну. Там у меня есть родные. - Проедешь деревню Ситы? - Да. Никитин вздохнул, выдернул травинку, смял ее в пальцах. Запахло зеленью. - Вот Сите случай вернуться к отцу, - выговорил Никитин. - Она считает это волей богов. Возьми ее с собой. - Хорошо, - ответил Бхавло. - Ты знаешь, что она обручена?.. - Все равно. Сита, узнав, что она попадет в родную деревню, не радовалась, не благодарила. Она оставалась по-прежнему безучастной. Через день наступило расставанье. - Прощай! - сказала Сита, стоя у повозки Бхавло. - Возьми это покрывало. Я ткала его в твоем доме... Никитин взял ее руки, крепко сжал, потом отпустил. - Прощай, - глухо сказал он. Повозка удалялась медленно. Никитин стоял посреди дороги. Сначала он перестал различать черты лица Ситы. Потом складки ее сари. Потом очертания фигуры... Опустив голову, он увидел в пыли неглубокий след колес. Подует ветер - сотрется и он. Никитин слышал, что Рангу зовет его. Но он, сутулясь, побрел в другую сторону, вдоль Кистны, вдоль реки, к которой он так стремился еще месяц назад. Всего месяц назад! Глава шестая Вернувшись из Шри-Парвати опять в Бидар, Никитин напрасно старался забыть Ситу. Сидел ли он в доме с Абу-Али, читавшим вслух рубаи Рудаки и Омара Хайяма, переписывал ли для себя персидские поэмы, все прославленные красавицы Востока представлялись ему похожими на тоненькую пленницу. Приход робких стиральщиков белья, - белье в Индии стирали мужчины из каст неприкасаемых, - напоминал о возне, поднимаемой в таких случаях девушкой. Даже у Карны Никитин стал бывать реже: ведь Сита дружила с Джанки. Он часами не мог ни за что приняться, бесцельно слонялся по Бидару, метался по узким улочкам, словно надеялся, что его любовь заблудится в них. Был июнь. Палило. С деревьев от жара облетала листва. У редких колодцев водоносы разливали воду в чашки и просто в ладони жаждущих. Разбрызганная влага высыхала на глазах, только в пыли оставались вмятины от капель. Вечерами на порогах домов собирались небольшими группками женщины и мужчины. В густевшем сумраке неразличимо плыли лица и смягченные тьмою пестрые краски одежд. Он проходил. Люди умолкали. Многие кланялись, произносили слова приветствий. Иных он даже не знал. Он отвечал всем. Афанасий грустно улыбался. Он нуждался сейчас в помощи. Но помочь ему не мог никто, и утешений он не выдумывал. Миновал год его жизни в Индии. И все чаще Афанасий спрашивал себя: не пора ли обратно? Он уже немало поездил, о многом расспросил и записал в тетрадке почти все сведения об индийских торгах. Чего еще? Но вести, которые доходили до Бидара из Персии, не радовали. Гурмыз был отрезан от Аравии и Хорасана войсками Узун-Хасана, занявшего Йезд и другие города по пути к Хвалыни. Узун-Хасан вознамерился захватить всю Персию, разбил и казнил своего старого противника Джеган-шаха, протягивал руки к Азербайджану. Этот путь отпадал. Был другой - через Мекку. Но через Мекку христианину лучше не ходить. Рискнуть разве пробираться на север через горы Виндия, сквозь неведомые племена, пустыни и хребты? Абу-Али говорил, что так можно выйти к Бухаре. Но неизвестно, сколько там идти, да и выйдешь опять к татарам. А ну-ка, неровен час, у Сарая с Москвой война? Тогда - в колодки закуют, а то и оскопят, если сразу жизни не лишат. Ох, плохо! Плохо! Некуда податься из Индии-то! А деньги тают, как снег под апрельским солнцем. Уже три четверти от выручки за коня проел, проходил да проторговал. И если еще оставаться в Индии, то надо что-то выдумывать. А что? Одно осталось - продать камни да пробраться в Голконду и Райчор, на султанские копи. Это запрещено, да Рангу признался, что многие рискуют, ходят туда, скупают за ничто алмазы у рабов голкондских. Придется и ему так сделать. От этого и польза: сам дороги туда проверит, для русских опишет. Так говорил ему рассудок. А сердце звало в безвестную конканскую деревеньку Коттур, к той, которую нельзя было выкинуть из памяти. С этими думами он засыпал, с ними просыпался. Лежа на тахте, глядел в бамбуковый потолок, думал. По индийскому учению, жизнь человека должна делиться на три периода. В первом человек учится, во втором - трудится, возвращает долг предкам, растит детей, в третьем - достигает путем благочестивых размышлений очищения и полного блаженства. Учился Афанасий, помогая отцу, в трудах, да и теперь вот еще учится, детей растить ему не довелось, а о спокойной старости и загадывать смешно. Нет, не уложить живую жизнь в слова учений. Видно, правда это. Ведь и христианин из него плохой, даром что писание читывал. Всю молодость не по евангелию жил: врагам не спускал, сильным мира не кланялся, не о загробном бытии, а о потребе греховной плоти мыслил. Порой Афанасию казалось: будь с ним священные книги, которые пограбили татары, он бы во всем разобрался. Но книг не было. Вдобавок же, как на горе, он запутался в днях, жил теперь по мусульманскому календарю, не мог сообразить, когда говеть, когда поститься, когда какой праздник приходится. Это был грех тяжкий и неискупаемый. Одно утешало: для христианского люда новый край открыл! Сколь полезного отсюда вывезет: и компас, и карты индийские, и известия про Китай, про новые веры, о каких на Руси и не загадывали. Свяжет Русь с незнаемыми землями, проложит путь для торгов и ученья. Не все людям разных вер у себя по запечкам сидеть. Есть каждому народу что другим дать и что у других взять. А чья вера правая - не рассудишь. Со временем скажется, а время, известно, не обогнать! Авось и ему грехи за радение о христианах простятся. Так думал он, полный самых теплых чувств к индийцам, к их стране. И часто жалел, что нет с ним застенчивого Иванки Лапшева. Зарисовал бы для наших зодчих и дьяков индийские храмы, индийских богов, дворцы, базары, джунгли, зверей. То-то дивно вышло бы! Сам Афанасий старался где мог раздобывать всякие рисунки, но пока собрал мало. Лишь один раз ему повезло. Вышло так. Хазиначи Мухаммед, сидевший в городе, по возвращении Никитина снова стал с ним приветлив и ровен. Даже об его индусских знакомых не поминал. Лишь спросил однажды, не знаком ли Афанасий с таким купцом - Бхавло, знатоком камней? И, услышав утвердительный ответ, просил дать ему знать, когда тот приедет. Есть, мол, дело. Бидарские вельможи прослышали о Никитине и теперь через хазиначи зазывали к себе. Отказываться от приглашений нельзя было, хотя Афанасий инстинктивно старался держаться от здешних бояр подальше, памятуя про встречу с Асат-ханом. Одно-два посещения знатных б