а. Старший на струге, набожный и сварливый кормчий, ушел к обедне в монастырь, видневшийся из-за рощи золотистых лип. Несмотря на вчерашнее обильное возлияние, Язэп не изжил своей горечи и невольно искал сочувствия. Отнесясь с наивной доверчивостью к новому знакомцу, он подробно рассказал про "тяжелое свое вандрование"*. (* Вандровать - путешествовать, бродяжничать (белорусск.).) - Жили мы на Днепре, возле Смоленска, - медленно вспоминал детина, прислонясь спиной к борту струга. - В недостатке жили, в убожестве. Порешили на лучшие земли идти. Люди мы были вольные, похожие. Вот и пришли всей семьей аж под Слуцк, осели на земле нового пана Кастуся Санковского, чтоб на нем черти на том свете оседали... - Дурной пан был? - перебил его Георгий. - Добрый да ласковый, - с нескрываемой злобой ответил Язэп. - "Я вас, любонькие мои, со всею душою приму, - передразнил он ласкового пана, - одного мы с вами роду, племени и веры одной". Ну, было нам радости! Вот, думаем, набрели на добрую душу. Матка в церкви толстую свечу заказала. Батька похваляться стал: "Нас, говорит, вольных да работящих, кто хошь примет, не то что пригонное быдло какое". А пан поддакивает: "Так, так, любый братику, твоя воля в великокняжеском статуте оговорена. У нас все по закону будет". Не сбрехал пан. Все было по закону. Дал нам и землю, и коня, и лес на хату, и семена - все по льготе на долгий срок. Почали жить, как арендаторы. Язэп помолчал и, тихо вздохнув, прикрыл глаза. - Придем, бывало, с поля, за вечеру сядем и словно сказку друг другу рассказываем... Вот пройдет еще лето, посеем-пожнем, поднимемся, землю откупим, сами хозяевами станем... Пан добрый, он нам уступит. День за днем, лето за летом, а на третье лето приходит к нам пан... В неизбывной досаде, захлебываясь, Язэп путал слова, рассказывая о роковом для его семьи дне. Пан насчитывал за каждую льготную неделю аренды по десять литовских грошей*. Да въездных двенадцать грошей, да долги разные за три года. Откуда было взять столько денег? (* Литовский грош - примерно девять копеек золотом.) Тогда пан Кастусь прочитал им городское установление, по которому отец и мать Язэпа "вместе с детьми и домочадцами, не имея чем расквитаться, повинны работать на пана за каждую неделю по неделе, сколько было всего сроку льготы, да за долги по три гроша в неделю и на все то время считать их людьми отчинными - за паном Кастусем Санковским, - а не похожими, не вольными". Таков был закон. - Будто цепями сковали нашу семью, - продолжал Язэп, - не смог я слезы маткины видеть, горе батьково, ну и решился... - Пана убил? - невольно вырвалось у Георгия. - Борони меня боже, - замахал руками Язэп, - я не душегуб, мыслимо ли? За того пана всех бы нас живыми в землю вкопали. Нет, пана я не убил. - Что же ты сделал? Язэп помолчал, потом, наклонившись к Георгию, прошептал: - Убежал я от того закона великокняжеского, от батьки... совсем убежал. Большие, доверчивые глаза его подернулись синим ледком. - Найдет меня пан, вернет в свое господарство, навеки отчичем сделает, тогда и смерть не страшна. - Успокойся, Язэп. - Георгий дружески погладил его руку. - Пан далеко, на сплаве не один ты беглый работаешь, кто узнает... - Никто не узнает, - с горькой усмешкой перебил Язэп, - да, видно, правду старые люди кажут: "Паны да панята - одного черта сатанята". Слушай, что вчера было... Вчера покрученик крикнул Язэпу: - Эй, хлопец! После работы ты пойдешь к Мосейке-хозяину. "Мосейкой" называли старого ростовщика Моисея, полгода тому назад взявшего на откуп половину речного сплава. Несмотря на почтенный возраст, ростовщик охотно откликался на свое уменьшительное имя "Мосейка", нередко сам употреблял его, говоря о себе в третьем лице. Он хорошо знал, что как бы ни называли его, а сила его крепнет и многие зависят от него, кормятся его милостью. Сначала была только одна небольшая меняльная лавка, теперь уже вырос дом на окраине Пинска. Сейчас он взял на откуп половину сплава, но кто помешает ему с будущего года откупить весь сплав? Сгорбившийся, одетый в темный, засаленный полукафтан, Мойсей всегда неожиданно появлялся на пристани. Заложив руки и втянув шею, словно вынюхивая что-то своим большим горбатым носом, он только проходил мимо стругов и барж, ни с кем не заговаривая, ничего не спрашивая. Из-под нависших бровей весело поблескивали прищуренные глаза. Так же неожиданно, как появлялся, он вдруг исчезал. А назавтра покрученики отдавали новые распоряжения, переставляя рабочих с одного места на другое, кого-то увольняли, кого-то нанимали. Так был молчаливо замечен Мосейкой Язэп, старательно работавший на вязке плотов, и переведен в помощники лоцмана, на место начавшего слепнуть старика. Кормчие и хозяйские покрученики отнеслись к повышению Язэпа доброжелательно. Они ценили в ладно скроенном тихом парне силу, сметливость, душевную простоту и суеверную набожность, оберегавшую, как им казалось, всех плавающих от водяных и лесных духов. Язэп обрадовался новой должности. В его чистом сердце зрела мечта накопить денег и выкупить из неволи мать и отца. Мечта, казалось, начинала сбываться. За пазухой, тщательно завернутые в тряпочку, уже хранились несколько монет. В этот день он должен был получить деньги уже не как простой сплавщик, а как детина, помощник лоцмана. Язэп вошел в полутемную, запыленную меняльную лавку. - Ты знаешь, Язэпка, - тихо сказал ростовщик, заперев за хлопцем дверь и усаживаясь на высокий табурет, - зачем я позвал тебя? Нет, Язэпка не знает, он думает, что он пришел за получкой и только, - сам ответил Мосейка. - Хорошо, ты получишь то, что тебе следует, заработаешь добре, - продолжал ростовщик. - А вот батьку с маткой забыл. Ай-яй, плохо... - Не забыл я ни батьки, ни матки, - ответил Язэп, предчувствуя что-то недоброе. - Не забыл, - словно обрадовался Мосейка, - так чего же ты тут сидишь? Беги лучше до дому! Там же тебя ждут и батька, и матка, и... вельможный пан Кастусь. Ого, какой важный пан. Не то что бедный еврей Мосейка. - Хозяин, - прохрипел Язэп, задыхаясь, - не выдавай меня, Христом-богом прошу, не выдавай! - Что значит - не выдавай? - весело спросил ростовщик. - Разве может бедный еврей не послушаться пана? Или ты думаешь, что я должен дать за тебя выкуп? Ты, верно, не знаешь, какой это выкуп... Он нагнулся над столом и, быстро перелистав толстую книгу, начал считать: - В каждом месяце четыре недели, а месяцев каждый год двенадцать, за три года будет недель уже сто пятьдесят две и за каждую надо по девять грошей... Ну, Язэп, ты уже подсчитал? - Я отработаю, - еле слышно проговорил детина. - Э, хлопец, - ростовщик захлопнул книгу, - я уже стар и не могу ждать. Но я помогу тебе. Язэп смотрел на него с мольбой и надеждой. - Я помогу, - повторил Мосейка, пристально глядя на побледневшего хлопца. - Никто здесь, кроме меня, не знает, что ты должник пана, так бог с тобой. Хочешь, можешь остаться моим должником, понимаешь? Не панским, а Мосейкиным, и я никому не скажу ничего, а? - Лучше уж твоим, Мосейка, - словно в тумане, глядя на ростовщика, проговорил Язэп. - Ты будешь работать, как раньше, а я буду платить тебе половину. Другая половина пусть останется у меня. А вдруг пан найдет тебя и потребует выкуп? Чем будет платить бедный Мосейка? Язэп поставил свой крест на бумаге, которой он не мог прочитать. - Половину того, что ты получал, пока не был детиной, Язэпка, - объявил ростовщик, кладя в руку Язэпа несколько монет. Язэп безразлично посмотрел на деньги и вышел. Он направился к своему другу и утешителю, подмастерью Андрею. Но у Андрея самого дела были не лучше. Давно уже вышел срок хлопцу перейти мастером в цех. Талантливый резчик удивлял купцов тонким рисунком резьбы, хитроумным уменьем оживлять куски простого дерева. Изделия Андрея всегда продавались мастером втридорога. Они были лучше работ других подмастерьев и нередко лучше того, что делал сам мастер Яким. Это-то и мешало Андрею поступить в цех. Мастер оттягивал, насколько мог, экзамен Андрея, боясь потерять работящего, прибыльного ученика и нажить конкурента. По законам цехов ремесленников каждый подмастерье мог быть принят в цех как равноправный после нескольких лет учения и при условии, если он представит на экзамене свою "главную речь" (вещь), сделанную самостоятельно, не хуже, чем по указанию мастера. Кроме того, он обязан был дать угощение за собственный кошт всем старейшинам объединения городских цехов. Иначе никто не станет тратить время на его экзамен. У Андрея была "главная речь". Много дней тайком от Якима вырезывал он "райскую птицу" из дерева, почти не употребляемого тогда для резьбы: из вишни. Он выбрал вишню потому, что его прельстила окраска. Случайно мастер увидел его птицу и понял, что перед ним одаренный художник, опередивший своего учителя. Злобная зависть вспыхнула в сердце разбогатевшего на трудах учеников старого резчика. Яким отказался ссудить червонец Андрею на угощение. У Андрея не было червонца. Хитрый Яким посоветовал обратиться к Мосейке. Мосейка не отказал, но потребовал залог. Когда Язэп принес свое горе к Андрею, тот мрачно заворачивал в платок райскую птицу, чтобы отнести ее в залог ростовщику. Язэп не стал ничего рассказывать другу и, безразличный ко всему, остался ждать. Случилось так, что именно в этот день Скорина зашел к Мосейке, узнав, что его струги готовятся к отплытию в Киев. Сговорившись об условиях, он собирался уходить, но его внимание привлек боязливо вошедший в лавку бледный, худощавый подмастерье с задумчиво-печальным выражением лица, на котором уже появилась русая бородка. - Ну, Андрейка, - приветствовал его ростовщик. - Ты принес мне золотое запястье или, может быть, ожерелье из жемчуга? Что ты принес? - Птушку райскую, - тихо ответил Андрей и начал осторожно разворачивать платок. - Райскую птушку? - переспросил Мосейка. - Из чего она сделана? Из серебра с самоцветами? - Из вишенки, - ответил Андрей, и скулы на лице его дрогнули. Он поднял на ладони деревянную птицу. Георгий видел, как жадно блеснули глаза ростовщика. Птица была хороша. Размером не более одной пяди, она напоминала дикого голубя, но казалась нежней. Бледно-розовая, с чуть заметными отливами и тщательно выточенными перьями, она создавала впечатление живой птицы. К ней хотелось прикоснуться, погладить ее. Мосейка уже протянул было руку, но Андрей отступил от прилавка и, попав в узкий луч солнечного света, выше поднял птицу. Свободной рукой он взял ее за ножки и слегка сжал их пальцами. Вдруг деревянная птица встрепенулась, взмахнула тонкими крыльями и начала медленно распускать веером хвост. Солнечные зайчики замелькали на перьях хвоста, как драгоценные камни. Это было так неожиданно и прекрасно, что Георгий вскрикнул, а Мосейка коротко засмеялся. Андрей разжал пальцы, и птица, словно избежав опасности, сложила перья, приняв прежнюю спокойную позу. Андрей гордо взглянул на ростовщика, но тот уже успел побороть себя. - А чего же она не поет? - спросил он безразличным голосом. - Не надо, - насупившись, ответил Андрей. - Не надо, - невольно повторил за ним Скорина. - Ах, - насмешливо заметил Мосейка, - молодой панич тоже говорит, что "не надо", а бедный Мосейка думал, раз есть птушка, так она должна петь. - Она сама как песня! - не выдержал Георгий, любуясь чудесным творением. - Ой, какие хорошие слова, - заторопился ростовщик, почти выхватив у Андрея птицу и недовольно поглядывая на Георгия. - Андрейка еще подумает, что он сделал чудо... Ладно, хлопец, бери свой червонец, а птушка пускай постоит вот тут... Может, она еще запоет, а? Андрей стоял молча, зажав в руке червонец, не спуская глаз с пыльной полки, где среди старых подсвечников, замков и битой посуды грустила его юная, бледно-розовая райская птица. Георгий видел, с какой тоской расстается мастер со своим, быть может, лучшим творением. Видел это и ростовщик. Ему хотелось как можно быстрее выпроводить Андрея, не дать ему передумать. - Слушай, Андрейка, - ласково заговорил Моисей, доставая из-под прилавка небольшой запечатанный воском жбан, - ты становишься мастером, так прими подарунок от старого Мосейки. Это добрый мед, я берег его для великого свята, так пускай это свято будет у Андрейки. Такой хороший хлопец. На, иди... Сунув ему жбан, ростовщик подтолкнул Андрея к двери. Андрей ушел. Довольный Мосейка обратился к Георгию: - Что делать, панич, надо же помогать бедным людям. - И, засмеявшись, добавил: - Теперь Андрей пойдет служить пану Хмелю. Пропадет мой червонец, что, неправда, панич? Это была правда. В тот же день Георгий еще раз увидел Андрея, а с ним и Язэпа. Решив поискать, где бы можно было за недорогую плату покушать, Георгий вышел в предместье Каролич, к старому замку. Там, на рыночной площади, дрались пьяные. Компания оборванцев и скоморохов окружила дерущихся, подзадоривая то одного, то другого. Кричал пьяный Андрей, на всю площадь обзывая дурными словами своего мастера Якима и цеховых старшин. Язэп опрокидывал торговые лотки и, шатаясь, переходил от одной группы дерущихся к другой. В драку ввязывались новые бойцы, торговцы. Если бы не добрые приятели Андрея - молодые ремесленники, неизвестно, чем кончился бы этот день для Андрея и Язэпа. Георгий помог побыстрее увести уже начавшего слабеть и затихать Андрея. Вернувшись, он разыскал уснувшего под чьей-то опрокинутой телегой Язэпа. Два лесоруба, знавшие помощника лоцмана, помогли Георгию отнести его на струг. Там и спал Язэп до сегодняшнего дня. Георгию было нестерпимо жалко этих двух молодых друзей. Как помочь им? Ведь все, что имел Георгий, - это несколько монет, принесенных Кривушем в последний час расставания. С берега послышался резкий свист. Язэп вскочил и подбежал к борту струга. - Андрейка! - крикнул детина и, бросив Георгию: - Пришел, горемыка, - сбежал по пружинящим доскам сходней на берег. Георгий пошел за ним. Сидя на бревнах, опустив голову и машинально строгая маленьким ножичком поднятую с земли щепку, Андрей тихо говорил Язэпу: - А Яким потребовал, чтоб я ту птушку представил. То, говорит, твоя "главная речь" и повинна быть цеху представлена. Коли не представишь, значит, и суду об ней не быть, и тебе в мастера не лезть... - Ты бы сказал, чтоб обождал, - посоветовал Язэп, - пока Мосейка отдаст. - Говорил, - махнул рукой Андрей. - Ну? - Ждать, говорит, нам особенно нечего. Ты, говорит, пропил свою птушку, делай теперь другую, а покуда мы тебя в цеху даром держать не станем. Как исстари ведется, так и мы. Пока не мастер, все, что сробил, повинен цеху отдать. - Ишь куда гнет, сатанинская сила! - с гневом сказал Язэп. - Как же нам ту птушку вернуть? - А никак, - неожиданно равнодушно отозвался Андрей. - Она теперь у Мосейки в гнезде. Оттуда не выпорхнет. Он сегодня за червонец свой полтора требует... Где мне взять? И вдруг, резко поднявшись, сказал, захлебнувшись горечью: - Проститься с тобой пришел, ухожу отсюда навсегда. - Андрейка! - Язэп крепко схватил его за руку, как бы пытаясь силой удержать друга. - Подожди меня здесь, Андрей! - крикнул Георгий и быстро, почти бегом направился к городу. Когда Георгий снова вернулся на пристань, берег шумел окриками покручеников, бранью, звонким стуком падающего на палубы дерева. Последний обоз с товарами прибыл, и покрученики торопили людей, готовя отправку с рассветом следующего дня. На головном струге было людно. Георгий с трудом отыскал Язэпа, принимавшего груз возле визжащего деревянного блока. - Где Андрей? - Георгий старался перекричать визг блока и грохот катящихся пустых бочонков. - Ушел, - едва взглянув на Георгия, ответил Язэп. - Куда ушел? Я птушку его принес... вот она! - кричал Георгий, поднося к самому лицу Язэпа завернутую в магерку райскую птицу. Язэп, не понимая, посмотрел на руки Георгия. - Вот она, - повторил тот, раскрывая магерку, - та самая, что у Мосейки была... В мягком войлочном колпаке шапки, как в гнезде, сидела красивая и спокойная райская птица Андрея. Язэп улыбнулся, трясущимися руками взялся за край магерки. - Подымай! - закричали на Язэпа с берега. - Ну, подымай! - заревел рядом голос покрученика. Но Язеп бросил канат и, прижав к груди птицу, прыгнул через борт на берег. - Стой, быдло поганое! - Приказчик схватил суковатую палку и метнулся к сходням. Георгий преградил ему путь. - Подожди, пане милостивый, - решительно сказал он, отнимая палку. - Я за него стану, а Язэп скоро вернется. И, не ожидая согласия, он взялся за толстый канат. Приказчик остолбенел от удивления. - Давай веселей! - крикнул Георгий. Блок заскрипел, завизжал. Над узкой полоской реки, отделявшей головной струг от берега, поплыли высоко поднятые связанные ободья. С грохотом катились бревна, мягко шлепали рогожные мешки с золой. Мышцы Георгия напряглись, кровь быстрее побежала по жилам. Из груди сама собой вырвалась песня: Зялены дубочак, Куды нахилиуся? Малады малойчик, чаго зажуриуся? С берега ответили лесорубы: О, я зажуриуся, Што не ажаниуся! Жани мяне, матка, Жани маладога! Песня наполнялась хриплыми мужскими голосами, ритмом дружного труда, радостью теплого осеннего дня, росла и плыла над затихшей солнечной рекой. Глава V Головной струг легко рассекал стреж светло-зеленой осенней реки. За ним, не отставая, шли два других струга последнего в это лето торгового каравана. Мимо уплывали пестрые берега, поросшие ольхой, вербами, изредка кленом и молодыми дубами. Деревья уже начали оголяться. Листодер - октябрь щедро сыпал на землю медяки, золотил берега. Местами сквозь поредевшие ветви виднелись желтые, опустевшие поля убогих крестьянских наделов. Звонко хлопая длинными бичами, пастухи сгоняли по отлогому берегу стада на водопой. Изредка доносились голоса перекликавшихся в лесу женщин, вероятно собиравших грибы или бруснику. Впереди съезжались к середине реки две черные, просмоленные душегубки. Рыбаки, стоя на коленях, одной рукой ловко орудуя веслом, другой выбирали из воды опущенную на длинных шестах сеть. Когда головной струг поравнялся с ними, рыбаки уже съехались вместе и, оживленно переговариваясь, быстро освобождали запутавшуюся в нитяных ячейках рыбу: видно, у них была удача. - Бог в помощь! - крикнули им с палубы струга. - Дякуем! - одновременно отозвались оба рыбака и поклонились крикнувшему. - Дякуем брюха не помажешь, - пошутил молодой багорщик, узнавший знакомого рыбака, - позвал бы на уху, дядька Василь! - Милости просим! - добродушно ответил рыжий Василь и, зачерпнув деревянным черпаком со дна душегубки несколько небольших рыб, метнул их на струг. Сверкнув на солнце, по палубе рассыпалась серебристая плотва. Багорщики только оглянулись на нее и, не став собирать, дружно закричали рыбакам: - Помогай бог, чтоб не последняя! - С одной породы не навариста! - Без ерша - не хороша! Рыбаки рассмеялись, и оба, рыжий Василь и его товарищ, швырнули на палубу еще несколько щупаков, мелких окуней и даже молодого соменка в локоть длиной. - Кушайте на здоровье! С веселым оживлением багорщики бросились собирать скользящую по палубе рыбу. Старый кормчий прикрикнул на них и, переложив руль, отвернул струг от лодок. Рыбаки отплывали, выгребая вверх по течению. Скоро они поравнялись со стругами, шедшими вслед за головным. Оттуда послышались голоса новых любителей ухи. Но рыбаки только ответили им на приветствие, быстро повернув к берегу, заросшему густым камышом. Снова медленно и плавно потянулись тихие берега, согретые последним теплом осеннего солнца. Вверху бороздили голубую лазурь журавли. Внизу отраженные водой Припяти облака ласково хлюпали о просмоленные борта и терялись в мелких струях, расходившихся по сторонам судна. Легко и отрадно было на душе у Георгия. Все предвещало добрый путь: и тихая даль красивой реки, и золотистые берега, и мягкий солнечный день, и добрые рыбаки... Все казалось наполненным любовью и дружбой. Небольшая жертва, принесенная им ради избавления от несчастья другого, решительный шаг, сделанный в защиту обиженного, открыли ему ту единственную истину человеческого спокойствия и счастья, которая неизменно приходит вслед за выполненным желанием сделать добро. Кажущаяся невозможность отказа от некоторых собственных выгод и удобств ради кого-то другого нередко сдерживает чистый порыв, делает человека как будто житейски разумным, на самом же деле постепенно отдаляет от окружающих, ожесточает и лишает радости дружбы. "Если бы все люди, - размышлял Георгий, - так же, как они стараются оградить себя от других, стремились бы помочь друг другу, то зачем нужны были б великокняжеские законы и стражники? Разве должен был бы тогда Язэп убегать от отца с матерью или отдавать за червонец свою райскую птицу Андрей?" Вспомнив об Андрее, Георгий улыбнулся. Как хорошо, что он сберег деньги, полученные его другом Николаем у краковского менялы взамен дорогого плаща. Это были последние деньги Георгия. Неизвестно, как скоро он сможет заработать другие, но, ни на мгновение не задумываясь, отдал он их пинскому ростовщику. Язэп догнал Андрея уже в Заречье, на дороге в Велятичи. Вернуться в Пинск Андрей наотрез отказался. - Паничу скажи, - передавал он через Язэпа, - что век его ласки не забуду. Приведет бог, отслужу за доброту. А в Пинске дел у меня не осталось. Теперь мне туда путь закрыт. Ушел на восток... Сколько тропок протоптано в эту сторону?.. На восток... на восток... Вот и Язэп, тоскуя о друге, признался Георгию, что хотел бежать вместе с Андреем "на русскую сторону", да побоялся. Ведь он крест на бумаге хозяина своей рукой поставил. Три больших струга шли вниз по течению. Извилистое русло реки с песчаными откосами и перекатами таило немало опасностей для пловцов. Стоя на носу головного струга, Язэп замерял глубину длинным шестом с насечками. - Круче давай! - кричал он кормчему. - Еще круче, под самые вербы правь! И, выждав некоторое время, вдруг командовал: - Выпрямляй! Судно послушно сворачивало на середину реки, обходя неожиданно показавшийся из-под воды большой камень. Язэп обладал удивительной памятью и чутьем. Однажды проплыв по реке, он на всю жизнь запоминал ее виры* и отмели, безошибочно угадывал обмелевшие или начавшие зарастать песком перекаты. Даже сам кормчий, крепкий сухожилый старик, вечно ворчавший на багорщиков и бурлачную голытьбу, затихал перед Язэпом, когда тот выходил на нос со своим шестом. (* Вир - омут, глубокое место.) Но выплывали струги на широкую ровную гладь, и оживление Язэпа сменялось унынием. Он садился куда-либо в угол, среди бочек и мешков, и молча смотрел на бегущую воду, словно искал в ней разгадку своим невеселым думам. Так плыли весь день. Скоро по правому берегу открылся Туров. Первый этап пути пройден благополучно. Кормчий стал на колени. - Яко Давид-царь, воспою славу твою, яко твое есть царство, и сила, и слава! - говорил старик нараспев. Все бывшие на струге повеселели и стали готовиться к причалу. Город лежал в низине между двумя песчаными мысами, образующими широкую бухту. Разбросанные по берегу дома предместья, поднятые на высокие сваи и украшенные деревянной резьбой, напоминали огромные скворечни. Видно, здесь часто река заливала берега. За насыпным валом, окружавшим город, виднелись купола храма, крыши новых построек и на большом кургане возвышался серый каменный замок. Вот и все, что успел рассмотреть с палубы струга Георгий. Возле старой пристани толпилось много барж, лодок, стругов, сновали люди, со скрипом двигались груженые телеги. Необычное в этот час оживление на пристани удивило прибывших. Удивление сменилось тревогой, когда, подойдя ближе, они увидели расставленные на мостках гаковницы* и возле них вооруженных людей. С левого берега, из-под кустов, вышли две плоскодонки и, держась посреди реки, перегородили путь. На плоскодонках также были люди с оружием, но не в форме жолнеров или ратников, а в обычном мещанском платье. Вероятно, жители города. (* Гаковница - небольшая пушка.) Едва струги причалили к торчащим из воды почерневшим сваям, как с берега потребовали к себе старших. С первого и второго стругов сошли кормчие, с третьего сбежал суетливый косоглазый покрученик. Скоро до Георгия донесся его визгливый голос. Покрученику объявили, что струги дальше не пойдут, а весь товар и прибывшие люди останутся в Турове, на какой срок - неизвестно. Такова воля князя. Всех прибывших из Пинска согнали под охраной на берег. - Где это видано? - визжал косоглазый покрученик. - Купцов не с почетом, а с пищалями встречают!.. Галганы туровские, христопродавцы! Найду же я управу на них! Проклиная и понося туровские порядки, косоглазый побежал искать управу в магистрате. На пристани посмеивались стражники: - Зря человек жар теряет... - Магистрат теперь заодно с князем стоит. Прибывшим предложили устроиться на ночь в полусожженном сарае. Там уже находилось несколько человек, приплывших снизу и тоже задержанных в Турове. Бурлаки о чем-то шептались в темных углах. Кормчий тихо молился, готовясь ко сну. Георгий поискал Язэпа и, не найдя его, прилег на охапке соломы. Из отрывочных, доносящихся до него слов он не мог составить себе представление о происходящем в городе, поняв лишь одно, что уйти из города самовольно никто не имеет права. Язэпа все не было. Поздно ночью прибежал косоглазый покрученик. Теперь он проклинал туровский магистрат, отказавшийся вступиться за его обиду. Осветив спящих фонарем, он растолкал Георгия. - Вот тебе, пан грамотей, бумага, перо. Напиши за ради бога челобитную до князя. Сможешь ли? - До какого князя? - спросил Георгий, беря бумагу. - До Глинского, до князя Михаилы, он теперь сам тут. x x x Еще не успели сойти рубцы от розог на спинах мальчиков, высеченных в память дружбы Глинского с Сигизмундом, еще только отшумели салюты и фейерверки в честь избрания Сигизмунда великим князем Литовским и королем Польским, как Глинский сделал первый ход в своей двойной игре. Оставив короля в окружении придворных, усыпив его верноподданнической лестью, князь Михайло уехал в свое имение Туров и начал тайную подготовку к решительной схватке. В Туров съезжались белорусские и украинские шляхтичи, мелкие землевладельцы. Обиженные королем и богатыми магнатами, они тянулись к Глинскому, надеясь на поддержку Москвы. Сходились в Туров и посполитые, видя в князе Михайле защитника веры и обычаев от жестоких притеснителей - литовско-польских феодалов и католических епископов. В Турове обновлялись старые и строились новые укрепления. Делалось это под видом восстановления недавно разоренной татарами вотчины. А чтобы не было лишних языков, Глинский повелел запереть город с суши и воды. Струги и баржи, еще летом свободно заходившие в Туров на торговом пути по Припяти и Днепру, теперь попадали в ловушку. Товары перегружались в княжеские склады. Иногда за них расплачивались, а иногда отделывались обещаниями. Людей переманивали на службу к Глинскому. Купцы, отправившие свои караваны, долго не могли разыскать их следы. Улицы были оживлены, словно в дни большой ярмарки. То там, то здесь виднелись шатры прибывших обозов. Почти на каждом шагу встречались вооруженные люди. Мастеровые возводили новые временные дома, чинили городские стены, укрепляли земляной вал. Особенно шумно было в Заятелье и Запесочье, частях города, еще не залечивших раны после нашествия татар 1502 года. Следы недавних жестоких битв встречались в древней столице феодального княжества на каждом шагу. С любопытством осматривая незнакомый ему город с высокого холма, прозванного "тур-горой", возле вросших в землю каменных крестов, Георгий вспоминал слышанное им раньше о Турове. "Кто основал этот город? - думал Георгий. - Варяг ли по имени Тур, принявший здесь христианство, или вырос он из простого селения рыбаков? А может быть, пошло название города от зверя тура, в неисчислимом множестве водившегося на берегах Припяти?" По-разному говорилось. Слава Турова далеко разнеслась по Белой Руси. Здесь был центр и оплот христианской веры всего полесского края. Отсюда, из Туровского монастыря, расходились по всей русской земле пламенные слова проповедника Кирилла, епископа Туровского, учителя многих просвещенных монахов. Сойдя к урочищу Городище, Георгий остановился возле колодца, в котором, по преданию, крестился варяг Тур. Наклонившись над полуобвалившимся срубом, он увидел в глубине слабое мерцание криницы. Сквозь песок пробивалась, равномерно пульсируя, мутно-белая жидкость растворенного известняка. Это был тот самый "Тур-колодезь", легенду о котором слыхал Георгий еще в Полоцке. Рассказывали, что злые татары, вырезав все население города, закидали колодезь телами грудных младенцев и теперь, вот уже сколько лет, бьет в колодце ключом из-под земли материнское молоко, взывая о мести. Не просто рождались такие легенды. Многое видал город Туров... Что же готовилось в нем теперь? - День добрый, панич! - услышал Георгий знакомый голос. Оглянувшись, он увидел торопливо подходившего, запыхавшегося Язэпа и с ним стражника. Если б Язэп не окликнул Георгия, тот не узнал бы своего друга. Вместо рваной рубахи на детине была добротная крестьянская куртка, сапоги. В руках он держал новую жолнерскую шапку. - Насилу нашли тебя, - весело заговорил Язэп, - от князя приказ в замок идти... Большего ни Язэп, ни стражник объяснить не могли. - Велено до князя доставить, - только повторил стражник. Лицо Язэпа сияло. На вопрос Георгия, где он был и откуда у него такая одежда, хлопец уже на ходу объяснил: - Попрощался я ныне со всем, что ранее было. Ха, ха... Было, да сплыло... Мосейка теперь сам до пана Кастуся пускай побежит, а я теперь вольный! - Кто же дал тебе волю? - радуясь за хлопца, спросил Георгий. Язэп, взглянув на шагавшего рядом стражника, подмигнул ему. Оба загадочно улыбнулись. Взяв Георгия за руку, Язэп шепнул в самое ухо: - Князь Михайло... Он всем русским волю дает... и одежду, и хлеб... Я теперь... Он вдруг замолчал, испугавшись, как бы не сболтнуть чего лишнего. С тревогой и любопытством вошел Георгий в княжеские покои. Лысый дворецкий посмотрел на его запыленные сапоги и, неодобрительно чмокнув обвисшими губами, показал на скамью в углу, возле широкой лестницы. Георгий присел на скамью, раздумывая о том, что его ожидает. Встреча с прославленным и всесильным князем тревожила юношу. Чего хотел от него Глинский? Что происходит здесь? Молодой белокурый шляхтич в нарядном кунтуше, с короткой саблей у пояса, приоткрыв тяжелую дверь, негромко спросил: - Дозволит ли ваша мосць? Тот человек разыскан... - Пусть войдет, - ответил ему густой, сильный голос. В широкой с низкими сводами комнате, устланной коврами и украшенной резными изделиями на русский манер, возле небольшого, покрытого парчовой скатертью стола, заваленного свитками бумаг, стояли два человека. Георгий сразу понял, кто из двоих был князь Глинский. Статный, широкоплечий, с гордо посаженной головой, одетый в шелковый домашний полукафтан, с дорогим перстнем на пальце левой руки, Глинский, не обратив внимания на вошедшего, продолжал беседу с почтительно стоящим перед ним толстым паном с длинными, по старой польской моде завитыми усами. - Поляк мудр после беды, - говорил, очевидно разгоряченный спором, князь, - и нам, пан Андрей, забывать того не след. - Так, - односложно ответил Андрей Дрожжин, слуга и поверенный Глинского и, предостерегая князя, кивнул на вошедшего Георгия. Глинский взял со стола бумагу. - Ты писал? - нахмурившись, обратился он к Георгию. Георгий узнал челобитную, написанную им утром по просьбе косоглазого покрученика. - Писал я, - смело ответил он, но, не зная, какова судьба челобитной, на всякий случай разъяснил: - По жалобному делу от старшего на стругах, где я попутчик. - Стало быть, за проезд эта услуга? - улыбнулся Глинский. - И слава грамоты сей не за тобой? Cui honor, cuidecus, cui vectigal*, - со смешком сказал Дрожжин, важно поправляя усы. (* Кому честь, кому слава, кому дань (лат.).) Георгия почему-то задел этот смешок и, обращаясь к Дрожжину, к которому он сразу почувствовал неприязнь, резко ответил: - Ubi oficium ibi beneficium*. (* Где долг, там и заслуга (лат.).) - Браво, - весело сказал Глинский, - от меня это не раз слыхал пан Андрей. По заслугам! Однако... ты поляк? Учен? - Я русский, - ободренный похвалой князя, ответил Георгий. - Учился в Кракове до степени бакалавра, теперь же направляюсь в город Киев за новыми знаниями. - В Киев? - тихо переспросил Глинский и взглянул на Дрожжина. - Вот что, пан бакалавр, - мягко сказал он, подходя ближе к Георгию, - челобитную ты написал разумно и грамоту добро знаешь. Затем и велел сыскать тебя. А только струги я отпустить не могу. Да и людей, что разом с тобой прибыли... - Глинский взглянул в упор в глаза Георгию. - Кто хочет мне служить - приму с радостью. Мне каждый потребен, особливо русский да грамотный. Что скажешь? - Нет, князь, - ответил Георгий, - я не служить, а учиться иду и здесь не останусь. Отпусти меня. Глинский с любопытством смотрел на юношу, осмелившегося говорить так независимо. Вон Дрожжин сколько лет рядом, а все вздрагивает, когда к нему обернешься. Положив руку на плечо Георгия, Глинский сказал более твердо: - Оставайся, побеседуем, потолкуем, авось решение твое переменится, когда дела наши поймешь... А что до Киева, и туда сходишь. Сам отправлю, как время придет. Глава VI В Киев Скорина попал не скоро. Ни высокие стены, ни княжеские дозоры, дни и ночи охранявшие городские ворота, ни отсутствие денег, необходимых для дальнейшего путешествия, не удержали бы юношу, если бы его не захватили события, начавшие развиваться в Турове. От зари до сумерек сидел Георгий в полутемном покое княжеского дворца, где несколько монастырских писцов переписывали составляемые им обращения, или, как тогда их называли, "прелестные листы", прельщавшие "всех, от единой веры и единого языка на свет божий нароженных, собираться под стяги защитника нашего - князя Михаqлы Глинского". В канцелярии князя были заведены порядки не хуже, чем при королевском дворе. По примеру того, как делалось это еще при Казимире Великом, у Глинского велись книги записей - "Справы судные", "Дани", "Аренды", "Реестры разных отправ". Заполняя страницы книг, едва обученные грамоте писцы вносили в них не столько описания действительно важных событий, сколько то, что было "им по руке". Книгой "Реестра разных отправ" ведал наистарейший полуглухой писарь Федор Янушкович, служивший в канцелярии Александра и после его смерти перешедший к Глинскому. На одной из страниц книги Федор записал: "Тут початы писатыса про память отправы листов его милости, князя Михайлы, до панов и бояр и до разных земян и люду лета 1506, ноября 20 ден, индикт 10. А писаны те листы в Турову, повелением его милости князя, ученым бакаляром Франтишком и во множестве переписаны дяками. Которы чисты отданы его милости князю, а которы обшарпаны тые заглажены. Дале не было чего писати у той ден, а што было, тое записал я, писар Федька Янушков сын". Старик присыпал мелким песком страницу, аккуратно закрыл книгу и перекрестил зевающий рот. Георгий тоже отложил перо. Он устал. Мысли начинали путаться, трудно находились необходимые слова. - Много листов сегодня до князя отправил? - громко спросил он старого писаря. - Что тебе? - приставив ладонь к уху, переспросил Федор. - Листов, говорю, много ли? - Почитай, половина обшарпана, - думая о своем, ответил глуховатый старик. - Совести у людей нет. По такому святому делу пишут, будто слепые. Тут каждую литеру нужно от самого сердца вести, душевно выписывать, а они, писаришки негодные, все пообшарпали. Мне же от князя срам... - Да, от самого сердца надобно... - задумчиво повторил Георгий, не слушая ворчания старика. В переписке ли дело? Были бы слова не обшарпаны... от самого сердца... Где взять пример? У каких писателей? - Скажи, дядька Федор, - нагнувшись к писарю, спросил Георгий, - не осталось ли в Турове списков со "слов" покойного епископа Кирилла? - Не ведаю, - ответил рассерженный на переписчиков старик, - может быть, и осталось, не у меня про то спрашивать. Я здесь пришлый и в монастырь их всего два раза ходил, а более и не пойду... Старик распалился, заворчал с озлоблением. Георгий уже не рад был, что задел эту больную струну Федора. - Почали дома божие гаснуть, как лампада без масла, - возмущался писарь, - только дымят, а не светят. Теперь у них Стефан-богохульник в преподобных подвизается. В святые метит, а про грехи мирские не забывает. От Кирилла не токмо что листов, и духу, почитай, не осталось. Все к рукам прибрал: и "Слово", и дело. Ризы дорогие с икон попрятал, то, говорит, татары пограбили. Когда те татары были, а он все на них валит. Разорилась обитель... А до того, как епископскую кафедру отсюда в Пинск перевели, была тут благодать... Увлекшись воспоминаниями, Федор не заметил, как слушатель его тихонько вышел за дверь. Не первый раз набожному старику приходилось заканчивать свой рассказ о благодати прошлого в пустом покое. Редко находился терпеливый человек, способный до конца выслушать жалобы на новые порядки в православных монастырях и храмах. Старик привык к этому и не обижался на легкодумную молодежь. Георгий вышел на верхний двор. Город уже окутывал вечерний туман. Кое-где горели костры. Возле них было шумно и весело. Доносились песни, смех. Несмотря на поздний час, на улицах было много народу. В городе становилось тесно от новых жильцов... Георгий с радостью видел, что слова его падали на благодатную почву. Он не знал, куда в точности отправлялись "прелестные листы", но из Турова ежедневно уходили во всех направлениях гонцы, путные слуги, унося в переметных сумах, в шапках или на груди под сорочкой переписанные дьяками обращения. Не хуже, чем "прелестные листы", доступные только знающим грамоту, зазывали людей нищие старцы, слепцы-лирники. Они расходились по всему Литовскому княжеству. С серьезными, настороженно-сосредоточенными лицами пели свои печальные песни, говорили свои душевные слова, указывали путь в город Туров. С одним из таких нищих, чаще других заходившим в канцелярию князя, Осипом, Георгий познакомился в первые же дни работы у Глинского. Осип, видно, был старшим среди жебраков*, выполнявших тайные поручения. Придя во дворец, он подолгу беседовал с Андреем Дрожжиным, потом собирал где-нибудь в углу двора свою братию, рассказывал, о чем была беседа с паном Андреем, раздавал мелкие деньги, никогда не беря себе ни гроша, и отправлялся в путь. (* Жебрак - нищий (белорусск.).) С живым, привлекающим сразу внимание лицом, умный и бескорыстный