Пристав с женой переглянулись, отец Ипат уткнулся носом в тарелку с ветчиной. - С светлым праздником, - сказала в пустоту Анфиса и собиралась незаметно ускользнуть, но в это время, глотнув двенадцатую рюмку коньяку, быстро поднялся Петр Данилыч и, улыбаясь и потирая руки, на цыпочках благопристойно - к ней. - Не удалось нам в храме-то... Анфиса Петровна... Ну, Христос воскрес... - Он сразу скривил рот и звонко ударил Анфису в щеку. Все ахнули, Анфиса молча выбежала вон. - Я тебе покажу, как мальчишку с толков сбивать! - гремело вслед. Марья Кирилловна крестилась. - Я не желаю бедняком быть... Это ерунда! Я буду богатым. Я хочу быть богатым. И вы мне не говорите ерунды, - с жаром возразил Прохор. - Вот, ешьте сыр... Шапошников немножко подумал, ухмыльнулся в бороду. - А что ж, - сказал он, прихлебывая сладкий чай. - Есть и среди купцов люди. Но редко. Это феномен. Теленок о двух головах. Например, Гончаров под Калугой, фабрикант. Его многие уважают. Рабочие у него в прибыли участвуют, и вообще... - Гончаров под Калугой? - Прохор записал. - Или, например, Шахов... Тоже оригинал, типус. Закатится в Монте-Карло, в рулетку сорвет добрый куш. Ну, дает. Нашим организациям помогал... Впрочем, потом оказался шулером. - Я не знаю, каким я буду; думаю, что не худым буду человеком я... Без вашего социализма, а просто так. - Ну что ж, - вздохнув, сказал Шапошников и с интересом поглядел в горящие глаза юноши. - Значит, выходит, мы с вами идейные враги. Идейные. Но это не значит, что мы вообще враги. Мы можем быть самыми близкими друзьями. Прохор швырнул в белку шишкой и сказал улыбаясь: - Я, Шапошников, люблю с врагами жить. Веселей как-то... Кровь лучше полируется. - Он схватил Шапошникова за плечи и с хохотом положил его на лопатки. - Давайте бороться. Ну! - Не умею, - сказал Шапошников. - Фу! - встал и отряхнулся. - Вы - юноша, а говорите, как зрелый человек... Эх, при других обстоятельствах из вас бы толк был. Белка опять заскакала по сучкам. От прогретого солнцем сосняка шел смолистый дух. Солнце снижалось. - Обстоятельства - плевок! - крикнул Прохор, с разбегу перепрыгивая через костер. - Ежели есть сила, - обстоятельства покорятся. - В жизни все надо преодолеть, - подумав и крепко зажмурившись, проговорил Шапошников, - а прежде всего - себя. - Что значит - преодолеть себя? *** - ..Отходит, - сказал отец Ипат, по-праздничному пьяненький, нагнулся над умирающим и, упираясь лбом в стену, а рукой в плечо Вахрамеюшки, дал ему глухую исповедь. Потом благословил плачущую старуху, сказал ей: - Мужайся, брат, - икнул и по стенке покарабкался домой. *** ...Анфиса истуканом сидела на диване и, как мертвая, стеклянно уставилась на цветисто разрисованную печь. Дышит или нет? Перед ней увивался Илья Сохатых. Гнала, грозила, - нет, не уходил. Вечерело. Солнце сильно поубавило свои костры, задернулось зеленой пеленой, и все небо сделалось зеленоватым. Вставал из туманов холод. *** - Пора, - сказал Прохор своему учителю. Далекая Таня водила хороводы. Синильга спала в своем гробу. Эй, Таня, эй, Синильга! Но ничего не было перед его телесными глазами, кроме зеленоватой пелены небес и вечерней, робко глянувшей звезды. - И где ты шляешься? - встретила его у ворот заплаканная кухарка. - Ведь прибил зверь мамашу-то твою. - За что? - Поди знай, за что. За всяко просто. Сначала Анфиску по морде съездил. А тут.., Прохор снял венгерку и, нарочно громко ступая, прошел к матери мимо сидевшего в столовой отца. Мать на кровати, в сереньком новом платье; рукав разорван, на белом плече кровоподтек. - Мамаша, милая!.. Голова ее обмотана мокрым полотенцем. Пахнет уксусом. Лампадка. Апостол Прохор в серебре. Верба торчит. Мать взглянула на сына отчужденно. Он смутился. Мгновенье - и он бросился перед нею на колени. Ее глаза вдруг улыбнулись и тотчас же утонули в слезах. Она обхватила его голову и, как ни старалась, не могла сдержать слез и стонов. Захлебываясь плачем, шептала ему в уши, крестила и крепко стискивала его: - Как нам жить? Как жить?.. Чрез ту змею погибаю. Господи, возьми меня к себе! - Родная моя, бесценная!.. Сейчас объяснюсь с отцом. Она схватила его за руку: - Ради бога! Он убьет тебя... - Мамаша! Надо кончить... Она вскочила: - Прошенька! Прохор! Но он уже входил к отцу. Тот за столом один угощался, пьяно пел бабьим голосом, брызгая слюной, раскачиваясь: Все меня оставили, Скоро я умру, Мне клистир поставили... - Ай да батя - детям! - захохотала Варвара. Она зажигала висевшую лампу-молнию. - Голова сивеет, а ты соромщину орешь... Тьфу! - Хых! - хыкнул он. - Меня Ильюха научил... Дурочка - кобыле курочка. - Варвара, в кухню! - и Прохор захлопнул за нею дверь. - А-а, красавчик, сокол, - прослюнявил Петр Данилыч. - Отец... - начал Прохор и стал против него, держась за край стола. - Ты мне отец или нет? Ты моей матери муж или... - А ты кто такой? - Я - человек. - Ты? Человек? - он заерзал на диване, плотный, корявый весь, и, выкатив на Прохора глаза, раскрыл рот, как бы в крайнем удивлении. - Пащенок ты! - взвизгнул он. - Лягушонок!.. Тьфу, вот ты кто! - Если ты будешь мою мать бить, я пожалуюсь в суд. В город поеду, прокурору подам... - Ой! ой, Прохор Петрович, батюшка! - издевательски засюсюкал тоненько отец, и маска на его лице: испуг с мольбой. - К прокурору?.. Голубчик, Прохор Петрович, пощади!.. - И он захихикал, наливая глаза лютостью. Прохору издевка, как шило в бок. - Я не позволю злодейства!.. Это разбой!.. Погляди на мамашу, избил всю. За что?! - выкрикивал он вновь осекшимся детским голосом, руки изломились в локтях и взлетели к глазам, пальцы прыгали, и весь он содрогался. - За что, отец?.. За что? Ведь она мать мне, женщина... - Болью трепетал каждый мускул на его лице, и каждой волосинке было больно. Отец медведем вздыбил и треснул в стол обоими кулаками враз: - А-а-а?! Заступник?! - Он грузно перегнулся через стол и захрипел: - А-а-а-!.. Разинутая черная пасть изрыгала на Прохора дым и смрад. В испуге откачнулся сын, но вдруг, сверкнув глазами, тоже резко грохнул по столешнице: - Да, заступник! Они жарко дышали друг на друга и тряслись. - А знаешь ты, отчего это выходит, отчего такая разнотычка в доме, ералаш? - Знаю! - крикнул Прохор. - Из-за Анфисы! - Ага? Догадлив. - Стыдно тебе, отец... - Мне? Ах ты, мразь, мокрица!.. Кого она мусолила в церкви; тебя али меня? - Брось ее! Иначе сожгу ее вместе с гнездом... - Что?! Ты отца учить?! - Я никого не боюсь... Застрелю ее!.. - А-а-а!.. - Петр Данилыч сгреб сына за грудь - посыпались пуговицы. Прохор куснул мохнатый кулак, сильно ударил по руке, рванулся с криком: - Убью! - Побежал вон. - Убью эту развратницу! Прохор видел, не глазами, духом, как, застонав, упала мать. Коридор был темен. Купец схватил за ножку венский стул. Прохор бежал коридором. - Куда? Стос.., скрес... - Это пробирался в гости по стенке поп. Стул, кувыркаясь, полетел вдогонку сыну, в тьму. Священник от удара стулом сразу слетел с ног, Прохор - дикий, страшный - ворвался к Ибрагиму. Ибрагим храпел, как двадцать барабанов. Прохор схватил его кинжал и через кухню - вон. Скорей, скорей, пока кровь - как кинжал, и кинжал - как пламя. - Убью. Отскакивала от ног дорога, небо касалось головы, и тьма, как коридор, нет Прохору иной судьбы - в трубе. Некуда свернуть, не надо!.. Крыльцо, крылечко, домик, зянавеска, огонек. Огнище. Резкий удар каблуком, плечом, головою в дверь: - Эй, пустите! Пустите! У нас беда... - Прошенька, ты? Сокол... Вот поднялась щеколда, заскрипела дверь. Кинжал блеснул: - А-а-а... - Геть, шайтан! - и Прохор кувырнулся. - Я те покажу хьшжал!.. Ненавистный и милый плыл чей-то голос: то ли тьма ворковала весенними устами, то ли снежная вьюга, крутясь, заливалась. Это плакал взахлеб, на груди Ибрагима Прохор. Непослушный язык, бревна руки... Ой, алла, алла!.. Не умеет Ибрагим утешить, своего джигита. - Прохор, ты: есть джигит. И мы тэбя любым... О!.. Завсэм любым... Сдохнэм... О! Прохор неутешно плакал, как кровно оскорбленный, обманутый ребенок. И так шли они сквозь тьму, обнявшись и прижимаясь друг к другу. Черкес сморкался и сопел. 14 Илюху здорово избили парни; недели две прихрамывал и втирал в левый бок скипидар с собачьим салом. Парни получили обещанную награду, впрочем с большим от Прохора упреком, "Какие в самом деле дураки! Пришел человек на вечерку к девкам, подвыпил, придрались и намяли бока. Да разве так? Ведь надо было подкараулить у Анфисы. Дурачье!" Отец Ипат тоже две недели не служил и не ходил по требам, пока не прошел на лбу синяк. Петр Данилыч подарил ему на рясу замечательной материи: по красному чуть синенькая травка. Ибрагим великолепно сшил. Что и за черкес, прямо золотые руки! Правда, ряса очень походила на кавказский бешмет, но отец Ипат был вполне доволен и рясой и черкесом. Долго с превеликим чувством тряс руку Петра Данилыча, восклицая: - Зело борзо! Благодарю. Да, как ни говори: у пушки край вырвало, у старухи все-таки умер Вахрамеюшка. За эти две недели случилось вот что: пришла весна. *** Петр Данилыч после скандала на некоторое время присмирел: часто ездил на мельницу, - там ремонтировали мужики плотину, - и домой являлся по большей части трезв. К Прохору относился то сугубо ласково, то вовсе не замечал его. Но черкес-то отлично понимал, что у купца на сердце, и говорил Прохору: - Прошка, ухо держи.., как это?., востер. С весной у Прохора усишки стали темные и голос окреп больше. Ходил к Шапошникову, говорил, учился, спорил, приглашал его к себе. Отец косился: - Только вшей натрясет. Ибрагим же думал по-иному. - Дэржись за Шапкина, Прошка. Хоть выпить любит, а башка у него свэтлый, все равно.., все равно - пэрсик! Прохору без физической работы не сидеть, хотелось топором махать: взял плотника и вдвоем начали делать на таежном озере помост для купанья и большую ладью. Это верстах в трех от села Медведева. Дремучая такая, лохматая тайга кругом. И тут же, на берегу озера, из красноствольных сосен промысловая охотничья избушка - зимовье. Петр Данилыч никогда не заглядывал сюда - охоты не любил, Прохору же эта избушка дороже каменных палат: частенько с ружьем ночевал один, а поутру кружил тайгой, добывая лисиц и белок. На душе Прохора как будто бы поулеглось. Но весна брала свое, хмелем сладким исподтиха опьяняла кровь. Мечталось о женщине, о Ниночке, и мечталось как-то угарно, дико. А Анфиса? Об Анфисе все молчало в нем. Иногда, впрочем, подымалось острое желание обладать ею и, стиснув зубы, так мучить ее, чтоб она кричала криком, чтоб из ее сердца выплеснулась кровь. Тот поцелуй в церкви, как можно его забыть? Но и обиду матери и весь ад в доме из-за ведьмы он никогда забыть не сможет. Однако нет такого человека, который бы знал себя до дна. Даже вещий ворон не чует, где сложит свои кости. *** Отец опять стал пить. Пил подряд четыре дня. Прохор и Марья Кирилловна боялись попадаться на глаза ему. Он лежал, как колода, тучный, горел, хрипел, просил обложить снегом, но снегу не было. Прохор и с жалостью и с болью смотрел на него, думал: "Может быть, умрет. Хорошо это или худо?" Вечером Прохор зашел к Ибрагиму - не застал. На кровати сидел Илья и задумчиво перебирал струны гитары. - Я завтра буду лавку подсчитывать. С утра, - сказал Прохор. - Чего же ее подсчитывать, - ответил Илья улыбаясь. - И товару-то в ней - кот наплакал, пустяки. Впрочем, что же, - обиженно вздохнул он. - Раз мало товару, то тебя гнать надо. Зачем ты нужен нам? Илья как-то сжался весь, потом, осклабясь, сказал: - А я, Прохор Петрович, хочу все-таки мадам Козыревой обручальный предлог сделать. Откровенно верно говорю вам, как другу. Господину приставу имею наличную возможность поклониться, вроде свата, а ваш папашенька - посаженый отец. В глазах Прохора метнулись искрометные огни. - Она согласна? - Да, ежели, как говорится, проконстянтировать, то вполне склоняется. Завтра думаю окончательный переговор произвести с Анфисой Петровной. Венчальные свечи уже в пути, почтой. И цветы. - А ежели она упрется? - сердито покрутил Прохор свой чуб. - Господи, тогда свечи и цветы продам. Да нет, я уверен. - Женись, женись, черт тебя дери! - сквозь зубы пробурчал Прохор и пошел. - Так завтра? - Так точно, вечерком-с, благословляете? ...Петр Данилыч, наконец, поднялся. Прохор сказал ему: - Я полагаю, отец, Илью Сохатых рассчитать надо. Я сам сяду в лавку. Ибрагим будет помогать. - Не твое дело. Я знаю, кто нужен мне, кто не нужен, - сурово сказал отец. Вечером уехал на мельницу. - Дня три-четыре пробуду. Работа. Не дожидайте. *** На другой день Прохор с утра проверял лавку. В кумаче оказалась нехватка трех кусков. - А где ж остаток шелковой материи бордо? А где синий креп? Илья замялся. Прохор схватил кусок ситцу и ударил Илью плашмя по голове: - Жулик! - Котелок налез приказчику по самый рот. Илюха окрысился, забрызгал слюнями. - Это еще неизвестно, кто жулик-то! - крикнул он. - Вы папашу спросите! Он без счету крале-то своей таскал... Обидно-с! - Какой крале? - Всяк знает какой. Анфисе! - Ах! Твоей будущей жене? - Может быть-с. - Он прыгавшими пальцами выпрямлял свой котелок. - Такой замечательный фасон испортить!.. Не разобравши сути, я чуть язык не прикусил. Эх, вы, купец! Вы еще и не видывали настоящих-то коммерсантов... Он долго бубнил, подергивая носиком, но Прохор не слушал. Кто ей подарил ту кофточку бордо? Отец или Илюха? А впрочем... - Запирай! - сказал он. - Бакалею перевесим завтра. Шесть часов вечера, а он еще ничего не ел... Лавка была в крепком амбаре, дома за четыре от них, на другом углу. Выходя, он видел, как простоволосая, в накинутой на плечи шали, легким бегом пробежала в их дом Анфиса. - О, черт! - выругался он. Ему не хотелось с ней встречаться, пошел к Шапошникову. "И что ей надо? К Илюхе? К жениху? Черт!.." - Эй, Павлуха! - крикнул он игравшему в рюхи парню. - Сегодня вечером того.., клюнет... Понял? - Угу, - ответил, подмигнув, Павлуха и так треснул городок, что рюхи, трюкнув, взвились, как утки. Шапошников, весь потный, пыхтел над работой; распяливал на палочках свежую шкурку бурундука. - А, ваше степенство!.. - Нет ли у вас чего пожевать, кроме бурундука, конечно?.. - Гусятина есть... Вчера на засидке хорошего дядю срезал. Из Египта прилетел... Желваки, понимаете, намахал под крыльями. - А у меня вот, - сказал Прохор и достал бутылку рябиновки, прихваченную на подсчете лавки. - Ого! Да вы прогрессируете, товарищ, - от лысины до пят засиял ссыльный, и борода его вылезла из печи вместе с гусем. - Кушайте. - Тяжело мне, выпить хочу... - Хи-хи-хи!.. - по-хитрому захихикал Шапошников и сбросил пенсне. - Если вам тяжело, то как же прочим-то? - Вы все о бедноте? А мне по-своему тяжело. Тоскливо... По-своему. - Ага! Мировая скорбь? Хвалю.. Кушайте... Берите со спинки. Да-да. Выпить? Отлично. Я рябиновку люблю. А не хотите ли водки? Я и водку уважаю. У меня имеется. Вот чашки. Рюмок нет. Ну, будьте здоровеньки. Растите большой да толстый. Что? Вы вторую чашку? Сразу?.. Ого-го! - рябиновка воодушевила его, стал очень разговорчив, даже заикался мало. *** - Да тебе не уксусу надо, ты не за уксусом пришла, - говорила Варвара Анфисе, неодобрительно потряхивая головой. - Нету его, уехал. - Кто? - подняла Анфиса брови. - Кто-кто... Сам! А тебе кого надо? Эх, девка! Зачем ты мальцу-то нашему, Прохору-то, голову мутишь? Хоть бы уехала, что ли, с красотой-то со своей. В городе пышно бы жила. Княгиней была бы, может. Право слово. А тут... Эка, в деревне жить, в лесу. Илюха, и тот избегался весь, как кот, глядя на тебя. Эх, девка!.. Красивая ты, право слово. - Виновата, что ли, я?.. - Эта женщина зачем здесь? - нахмурившись и шумно задышав, спросила кухарку вошедшая Марья Кирилловна. - Да за уксусом, - двусмысленно проговорила кухарка. - Анфиска, - сказала Марья Кирилловна, - мало тебе хозяин-то плюх надавал?! - О-о, мы сквитаемся, - задорно-весело и в то же время злобно протянула Анфиса и пальчиком погрозила чуть. - Я его не так ударю. От моей затрещины рад будет в прорубь башкой нырнуть... Сквитаемся! - Иди вон! - Эх, Марья Кирилловна!.. Вон, - насмешливо проговорила та, вздыхая. - Тоже - вон. Да захочу, - вашей ноги здесь в три дня не будет... Курица вы, а не жена... - Вон! Вон!.. - вне себя закричала хозяйка, схватилась за косяк, и лицо ее сделалось бессильно-плачущим. - А вот возьму да и сяду, - захлебываясь своей силой и вызывающе вскидывая голову, улыбчиво пропела Анфиса и опустилась на край скамьи. - Нахалка! Потаскуха! Господи, и заступиться некому. - Круто повернулась Марья Кирилловна, а ей вдогонку закричала Анфиса надрывно: - Грешно вам, грешно!.. Сроду не была потаскухой! Весело живу, а себя блюду. Бог свидетель... *** - ..Вот, допустим, белки, - говорил Шапошников, заплетаясь языком и ногами. - Это животное стадное, то есть опять вы видите здесь принцип социальных отношений... Общественность в муравьином царстве тоже известна. - Ваши муравьи - плевок. Чего они понимают, чего они видят, ползуны ничтожные? - Ого! - воскликнул ссыльный и неуклюже повернулся на каблуках. - Да они побольше нас с вами видят, или, например, пчелы, трутни: у них в каждом глазу двадцать шесть тысяч глазков сидит, они, может быть, ультрафиолетовые лучи видят... - Наплевать мне на лучи-то ихние. - Или белка... Ведь когда" переселяется белка стадами, она срывает грибы и нанизывает их на сучья, а сама дальше, дальше, за тыщу верст. Видали на деревьях черненькие такие грибы, высохшие, великолепные грибы, маслята? А кому они предназначаются? А? Да тем белкам, которые сзади пойдут, может быть, через год... Ешь! Это, по-вашему, не общественность? - Дуры ваши белки. - А кто же не дурак, позвольте вас спросить? - Орел. - Орел? А какая же от орла польза? - Да черт с ней, с пользой-то, - сказал Прохор, сияя от рябиновки и от прилива сил. - Орел в облаках. Орел все видит. Куда хочет - летит, что хочет - делает. Орел - свобода! - Ого! - Захочет орел жрать, камнем вниз - и из вашей дуры белки кишки вывалятся. Захочет - муравьиную кучу крылом сметет. Орел - сила. - Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист. - Я? Я просто - Прохор Громов. 15 Дома доужинывал в кухне: гусь Шапошникова оказался сух, как беличий годовалый гриб. - Отчего это мамаша такая встревоженная? Кухарка стала сплетничать ему шепотом. - Так и сказала: "В три дня не будет"? - спросил он. - И мамашу назвала курицей? Обижала ее? - Говорю - да. Он кончил ужин хмуро, молоко выпил на ходу: спешил. - Куда ты? - спросила Варвара, тревожно глядя в его решившиеся на что-то глаза. Он взял ружье, патронташ и вышел: - Если мамаша спросит, - предупреди, что я с ночевой в избушку. Гуси летят. - Не убейся ты! - крикнула вдогонку. - Все с ружьем да с ружьем. Ох, чего-то сердце у меня... - Вздохнула, разбросала карты по столу и стала гадать на трефового короля, на Прохора. А Прохор твердо шел к Анфисе, и каждый шаг его объяснял дороге: "иду мстить". Ощупал револьвер, нож - все тут. Но пусть не боится Анфиса, это для гусей, для белок, а может, где и медведь на дыбы всплывет. С Анфисой же Петровной он поговорит по-хорошему, нельзя же обращаться так с его матерью: ведь мать! Понимает ли Анфиса: мать! Ну, как с хорошим человеком, как с сестрой поговорит, а может, выругает ведьму, а может, схватит за длинные косы да об пол, а может... И взволнованный Прохор пощупал револьвер. Чем поспешней становились его шаги, тем быстрей сменялись настроения и нарастала обида за мать, за себя, за обиженную родную кровь свою. А ее поцелуй в церкви? Сладок, да-да, сладок, смел. Но он не двух по третьему, он понимает, для чего подпущена эта бабья штучка. Ревность? Петр Данилыч ей в морду дал?.. Да она рада, стерва, рада. - Я ей скажу, кто она... С отцом путалась, с Илюхой, с кем придется. Подстилка. Грязная дрянь... Двумя прыжками Прохор вбежал на крыльцо, стучит. Но дверь не заперта, шагнул в сенцы - и лицо в лицо с ней, с этой... Анфиса вскрикнула, горящая свеча упала из ее руки. Быстро оба наклонились и зашарили во тьме, отыскивая свечку. - Совсем и не дожидала вас... Прохор весь - в молчаливой, опасной дрожи. Руки их елозят по полу, сталкиваются. Горячие какие руки! - Ой, и не одета я совсем! Входят в комнату. Анфиса, тяжело дыша, на крюк запирает дверь, торопливо, рывком - скорей, скорей - спускает занавески. Прохор следит за нею глазами: - Вот что... Я пришел... - Сейчас, минутку... Ах, и не одета я совсем!.. Она опять к двери, сбрасывает крюк, выбегает в тьму, и слышно: один за другим закрываются с улицы глухие ставни и железные болты лезут, как застывшие гадюки, сквозь косяки в комнату. "Что она затевает?" - Что это вы? - строго, надменно спросил он, когда она вошла и снова заперла за собою дверь. - Я пришел с вами ругаться... Она стояла в переднем углу; - Со мной? Ругаться? - Да! - ударил он ладонью в стол. - Ругаться. И не успел рта закрыть, Анфиса вихрем к нему на грудь: - Сокол мой!.. Сокол... Губы ее духмяны, влажны, как в горячем меду цветы, руки ее - погибель, и вся она - ураган огня. Но он с силой отстранил ее: - Что это вы затеваете?.. И снова заволокло все кровавым туманом, и снова глаза, и руки, и эти проклятые губы жадно ищут его губ. - Чего же это ты хочешь?! - трусливо крикнул он и, отбросив ее прочь, большую, сильную, сам покачнулся, упал на широкую лавку, в угол, и, выставив вперед руки, как бы защищаясь: - Нахалка! - Жизнь моя!.. - опустилась Анфиса перед ним на колени и крепко обняла его. - Ругай, бей, застрели меня. Не жить мне без тебя... Мой!.. - Сумасшедшая! - весь дрожа, рванулся Прохор - и сразу обессилел. Он уперся ладонями в ее крутые плечи, она вся тянулась к его губам, широкие рукава капота высоко загнулись, голые розово-белые руки были знойны, пагубны. - Иди прочь, Анфиса. Не приставай! - хлипко, томно молил он, проклиная себя. Вдруг, через силу, он приказал правой руке своей: рука оторвалась от теплого ее плеча и больно ударила Анфису в щеку: - Прочь! Уйди!.. Анфиса поднялась с колен и, вся надломившись как-то, мучительно застонала. Прохор дрожал, все пред глазами его мутилось. Она близко от него, к нему спиной, косы ее растрепались и упали до поясницы. Она стояла, заломив вскинутые над головой руки, и от глухих рыданий вся тряслась. Прохор не знал, что делать, Прохор не мог ничего делать, Прохор был в оцепенении, От рыдания ее, от заломленных рук и вздрагивающих плеч родились в нем разом и ненависть и жалость к ней. И общей волной - прямо к его сердцу, и смутилось сердце, и не знало сердце, какою кровью ударить в душу ей, в какой плен отдать свой дух. Жалость и ненависть. "Притворяется она или любит?.. Я ненавижу ее..." - Анфиса! - позвал он тихо и не знал, что скажет дальше. Она рыдала так же беззвучно, и так же плескались волной ее косы. "Притворяется". - Ты хочешь погубить меня, Анфиса. Тогда она застонала громко и, хватаясь за дверной косяк, бессильно опустилась до самого пола, потом привстала на колени и, приникнув головой к косяку, продолжала стонать. - Я не могу этого вынести, - сказал Прохор и поднялся. - Я уйду. "Любит", - решил он. И пошел было к выходу, медленно, раздумчиво, закрыв рукой глаза. Остановился. Взглянул на нее через плечо. И так же, как она, вскинув, заломил над головой руки, как бы ища умом: где настоящий путь? Но сердце - враг уму. Какой-то общей пронизавшей весь дом бурей оба сорвались, внезапно с мест, жарко сплелись руками и что-то говорили друг другу непонятное, целовались. Были поцелуи те сладки и солоны от слез. - Ты останешься здесь, - говорит она. - Будем тихо ворковать и тихонечко любоваться друг другом. - Здесь опасно, - говорит он. - Отец уехал. Просидит там дня три, - отвечает она. По лицу его пробегает тень. Она говорит: - Ты ничего не думай. Я чиста. Я открою тебе всю душу. - Знаю, - говорит Прохор, и тон его голоса занозой входит в ее сердце. - А то еще приказчик ваш, - говорит она, боязливо улыбаясь. - Мне он мил, как обсниманная собака, А так.., жить нечем... Пусто. Прохор молчит. Молчание его кипуче. Потом говорит, сдерживая гнев: - А альбомчик? Ты не дарила ему альбомчика на память, с золотом? Анфиса широко открывает глаза: - Я? Илюхе? - Ну, ладно, - уже спокойно отвечает он. - Значит, нахвастывал, подлец! Сердце его замирает сладостно, нервы напряжены. Прохор вздыхает. "Уйду... Самое лучшее - немедленно уйти..." Анфиса ставит самовар. "До свиданья!" - хочет крикнуть он, но голоса нет и тело все в чужом плену. Она за перегородкой, в другой комнате, бренчит посудой, открывает шкаф, с места на место переходит. Но непрерывная цепь звуков тех вдруг рвется, и комната немеет. Только слышатся всхлипывания Анфисы. Прохор с гордостью думает, что плачет она от счастья. Конечно же, от счастья. "Пожалуйста, пусть не воображает много-то". И вот вышла лучистая и радостная. - Давай пить наливочку... Сладкая-сладкая! Сама варила. Наливка была густа, как кровь, вкусна. Прохор быстро пьянел. Пьянела Анфиса. - Останься, милый. Я не пущу тебя. Это сон. Нет, не сон, обманная дрема. Сквозь сладкую, как мед, дрему отвечает вяло: - Так и быть, я останусь. Эту ночь я проведу с тобой. Если хочешь... Только не здесь, а в лесу, в избушке. Согласна! - спрашивает он, и голос его взволнованно вздрагивает. - Согласна... Милый! А ружье оставь здесь. Мы захватим с собой только два сердца: твое да мое. Ведь так? - Лишь эту ночь одну... И больше ни-ко-гда!.. Слышишь? Не воображай... - Милый! Эта ночь будет мне слаще жизни... В эту теплую темную ночь в весеннем воскресшем мире все купалось в любви. Любовь распускала почки деревьев, сеяла по лугам цветы, одевала травами землю. Теплые, плодоносные ветры укрывали весь простор любовной тьмой - целуйтесь, любите, - и сами целовали мир нежно и тихо от былинки, от тли, до кедра, до каменных скал... Целуйтесь, любите, славьте природу! Безглазые черви прозрели во тьме - прозрейте, любите! Змеи, шипя и мигая жалом, свивались в узлы, холодная кровь их еще более холодела от любовной неги, - змеи, и те любили друг друга в эту темную ночь. Вот медведь с ревом ошарашил дубиной по черепу другого медведя, а там схватились в смертном бое еще пяток. Гнется, стонет тайга, трещит бурелом, и уж на версту взворочена земля; рявкают, ломают когти, и почва от крови - густая грязь. А медведица, поджав уши, лежит в стороне, прислушивается и тяжко дышит, высунув язык. По языку течет слюна. Вот волки воют и грызутся на три круга, всаживая в глотку бешеные клыки. Грызитесь, - любовь слаще смерти, любовь начало всего! А утром грелась медведица на солнце, насыщенная новой жизнью, как горячий, сухой песок дождем. И так - из жизни в жизнь, от наследия гробов, чрез смерть, чрез тьму, из солнца в солнце, чрез океан времен - передается бытие по безначальному кругу вечности. В эту темную теплую ночь и звезды светили ярче, чуткий слух мог уловить их любовный шепот, звезды дрожали от страсти: вот сорвалась одна и, мчась и сгорая, падала из простора в простор. Людие! Славьте природу, любите землю, любите жизнь! *** Прохор Петрович, крепко запомни ты эту ночь, запомни, как любил ты Анфису!.. Хороша, сказочна избушка! Она выросла средь тайги, что гриб. Сам лесной хозяин, медведь, стережет ее, чу - рявкает, чу - грохнул где-то дубиной по сосне. Плещется озеро, крякают утки в камышах, и звезды глядятся в воду. Темно и призрачно. Но ночь жива. Зеленые хвойные ветки густо набросаны по земляному полу. - Милый, милый! - говорит Анфиса. Ложе из досок покрыто цветистым мхом, мягким и пышным. Анфиса затопила огнистый камелек. Дрова - смолье - горят, как порох. Тепло, и красноватый, дурманный полусумрак. - Анфиса, - говорит Прохор. - Я опьянел. - Он лежит на теплом мху. В изголовье - сено пахучее, от разомлевших хвои курится тонкий аромат, и Анфиса в пламени, как сказка. - Мне душно, - говорит Анфиса. - Маленько приоткрою дверь. В лесу никого нет, никто нас не услышит, разве медведь какой. Она открывает дверь. Ночная тьма топчется у двери, налегает брюхом, хочет вплыть в избушку, но огонь ярок и свет его упруг. - Мне жарко, - млеет, потягивается Анфиса и снимает с себя платье. Рубашка ее бела, стан гибок, а нежная грудь тихо колышется под тонким полотном. - Какая ты красивая!.. Но не могу двинуться с места. Я пьян. Поди сюда, Анфиса! Та тихо засмеялась в ответ, привстала на цыпочки и, взмахнув волною волос, как дымом, крутнулась пред огнем и страстно простонала: "А-ах!" - Эта ночь моя, мил-дружок, Прошенька, - сказала она и подошла к нему. Но, лишь рванулся к ней Прохор, - отпрыгнула прочь, всплеснув белой, под рубашкой, грудью, и погрозила пальцем смеясь: - Нет, милый, нет. Зачем так скоро? Еще филин не кричал. Я выпью эту ночь по капельке. Как сладко и пьяно вино с тобой. И разметалась, упала она на хвои, на пол возле пламени, закинула кверху руки, истомно закрыла глаза. Прохор дрожал: он приподнялся и жадно глядел на нее, черные пряди волос его нависли на лоб. - Дай мне пить, - прошептал он пересохшими губами. - Я изнемог. - Погоди минутку. Как мне хорошо сейчас и больно. Эх, сердце мое!.. Погоди, выпьешь всю меня до дна. И будешь пить во веки веков, не уйдешь от меня... - Прекрасная ведьма ты, волшебница, - вздохнул он. - Никогда не видал я таких красивых баб. Сгинь! - А что ж ты видел, Прошенька, сокол? Таню али грязную тунгуску-то свою? Младешенек ты, сокол. Ты и Анфисы не видал. Это не Анфиса, это канифас, твой отец рубаху подарил. Увидишь Анфису, навеки сердце в сердце войдет, друг с другом до смерти сцепимся. Голубь сизый! И тянулась рука к вину, и дрема липко садилась на уставшие его веки. Сном или явью еще раз сказал Прохор: - Ведьма! - Да, я ведьма. Может быть, ведьма. - Ты нехорошая, - еле шептали во сне его губы. - Ты захороводила отца, ты мою мать мучаешь и обижаешь... Мать!.. Ты!.. И не воображай, что я тебя люблю... А так побаловаться... Бабы всегда вкусные и.., нахальные... - Говори, говори, сокол мой, что ж замолк? - пролепетало пламя. - Спишь? - У меня есть невеста! - вскрикнул, встрепенулся Прохор. - И я ее люблю... Разве я могу жениться на тебе? Не смей, пожалуйста, воображать... Она чиста. А ты дрянь... Не надо мне тебя. Уходи отсюда, уходи... - Ему стало обидно, горько. "Однако лесная избушка молчала. Где ж Анфиса? И пламя искало Анфису, Анфисы нет нигде. - Ниночка! Ниночка... И еще крепче, до боли стиснула его Анфиса горячими руками, зацеловала его глаза, лоб, губы: "Сокол, свет мой!" И провалилось куда-то все... Хлопьями снег летел, стонала вьюга. - Анфиса, Анфиса... Но Анфиса сидела у костра, вся в красном, и тихонько напевала песенку. Потом сказала ему тихо, грустно: - Ниночку никогда не вспоминай. Ниночку забудь! Слышишь, Прохор? Неужели думаешь, что отдам тебя? Никому не отдам. Запомни! - Отец убьет меня, убьет. Как могу быть твоим мужем? Подумай ты. - Ты сам убьешь себя... И меня убьешь... Ой! Ой! - Это ты, Анфиса, говоришь? - сонным голосом кто-то спросил сквозь вьюгу. - Да, это говорит Анфиса, судьба твоя... - Нет, нет, я знаю, кто говорит со мной!.. Это ты, Синильга?.. Закрой дверь... Меня засыплет снегом. Я боюсь. Умираю я... Ибрагим... Ибрагим!.. Прохор открыл дремотные глаза и вскрикнул: нет Синильги, это Анфиса стояла перед ним нагая. Огонь сразу ослеп от прекрасной наготы ее и померкнул, как пред солнцем. Лучезарная Анфиса сверкала неизъяснимой красотой своей, простирая к Прохору трепетные руки: - Только ты первый!.. Только для тебя цвету розовым кустом, мил-дружок. Единственный! Прохор, как в громе, как в молнии, весь оцепенел и с сладостным криком бросился целовать ее обольстительные ноги: - Анфиса! Анфиса!.. Судьба моя... Мох пушист и мягок, хвои пахучи, и филин где-то близко ухал до утра... - Эге ж! Дрыхнешь ловко, - сказал черкес, дымя трубкой. - Гусь бил, нет? Кого убил? Он сидел в его ногах. Прохор дико, порывисто ошарил глазами все углы избушки. - А где ружье? Винчехор? - Я не брал его... Кажется, не брал... - Эге ж. Цх! - Давно ли ты здесь? - спросил Прохор, виляя голосом. Ибрагим молчал. Прохор хотел спросить про Анфису, - не застал ли он ее здесь? Но было стыдно: вдруг - сон, вдруг Анфисы не было здесь вовсе... Да и вообще стыдно как-то и тоскливо на душе, словно он в запальчивости убил человека. Черт возьми, должно быть - сон... Однако бутылка была пуста. Ибрагим все еще молчит, но что-то знает; прищелкивает языком, подмаргивает. Лукавый этот Ибрагим. Черт возьми! Почему он молчит? - Давай лодка смолить, - сказал черкес. - Нет. И они пошли домой. Пели птицы, зеленела трава. Горело солнце. - Фу, жара! Вот так весна нынче! - сказал Прохор. Ему не хватало воздуха, кружилась голова, было душно. Шли звериной тропой. Он чуть приотстал от Ибрагима, вынул голубую Анфисину подвязку с простенькими застежками и, крадучись, поцеловал. - Худо, Прошка, - сказал черкес, поровнявшись с ним. - Твой ружье Илья отцу принес. "Где брал?" - "У Анфис". Прохор, как врытый, враз остановился. - Когда отец приехал? - Ночь. Ты, Прошка, с отцом потише. Не шуми. Чистый зверь. Убьет. 16 Однако все как-то замялось. И, удивительное дело, - отец ни слова. Мать, видимо, ничего не знала. Только Илья ходил с обмотанной головой, как муфтий в чалме, и грозил в пространство: - Я кой-кого на свежую водичку выведу. Я знаю, по чьей милости аргументы-то под глаза мне наставили. Ответ шарады - Прохор... Да еще поверенная по делам Анфисы, старушонка Клюка, шепнула в лавке Прохору: - У него свой ключ, слышь, у Илюхи-то, от Анфисиных дверей. Вот ружье-то и выкрал да к отцу. Что, батька-то бил тебя? Прохор послал с ней записку: "Что за сладость, эта наливка твоя. День и ночь только о тебе думаю. И злюсь. Как вспомню про отца, и про тебя, и про себя также, - свет не мил. Проклятие, а не жизнь! Слушай, была ли ты в избушке? Кто был в избушке? Я потом расскажу тебе. Отец следит. Где бы нам встретиться? Голова в огне. Прощай, моя Анфиса". В воскресенье, после обедни, Анфиса нагнала купчиху Громову; обе из церкви шли. - С праздником вас, Марья Кирилловна, - сказала она и застенчиво так заулыбалась. - Простите вы меня, Марья Кирилловна, дуру, за худой мой бабий язык. Марья Кирилловна смотрела на нее по-сердитому, ускоряла шаг. - Клянусь я, богом клянусь, святым евангелием, - не виновата я перед вами! - А дом за что ж он выстроил тебе? - А спросите его. Да, чур, пусть не врет. Поглянулась, пожалел, может быть. Конечно, я покрутить люблю, впустую этак, уж сердце у меня такое, уж такая родилась. Другой пьяницей родится али злодеем. Я - вот крученой такой. А Петру Данилычу я не была никем. - Не тебе бы говорить, не мне бы слушать... - Пусть ангел хранитель проклянет меня... Господи! - Анфиса заплакала или, может быть, сделала вид такой. У Марьи Кирилловны тоже задрожали губы. - Ну, ладно. Только сына моего не обижайте, Анфиса Петровна, голубушка. Ради богородицы. У него невеста есть... - Невеста не жена еще, - сказала Анфиса резонно. - Невесту человек выбирает, жену бог дает. - Заходите как-нибудь. - Я теперь вижу, сколь виновата перед вами. С Петром Данилычем буду, как крапива. Отскочит. Марья Кирилловна упала в своей спальне перед образом и долго обрадованно молилась, а когда вошел Прохор, крепко обняла его: - А ведь Анфиса-то хорошая. И улыбнулся, и задумался вдруг Прохор. Ласково и нежно целуя мать в пробор темных с ранней проседью волос, сказал; - Да, да. Очень хорошая она, мамашенька. Зря плетут на нее. - Только, говорят, водку хлещет, как мужик. - Наливочку, мамашенька, наливочку. - Надо ее за Илюху выдать... Чего он башку-то обмотал?.. - Что?! За этого дурака-то?.. Да такая красота, как Анфиса Петровна, за князя выйдет, если в столице где... - Ангельская красота, верно, - сказала мать. - Глаз не оторвешь, - и спохватилась. - Эх, Прошенька! Не годится она женой быть никому. Красива крушина-ягода, а поди-ка, съешь - подохнешь. Пошел Прохор, и закрестила ему спину большим крестом Марья Кирилловна: - Упаси его, господи, от женских прелестей лукавых... Апостол Прохоре, батюшка! *** ...Илюха палил в огороде из револьвера в лопату, полкоробки патронов расстрелял, злился очень: "Так дак так, а не так дак... Я ж ей, дурище, большую честь делаю своей рукой и сердцем... А вот посмотрим. Каторга так каторга. Мне все едино без нее не жить. Застрелю ее! А может быть, случайно и себя". Прохор незаметно подошел к нему: - Ты что? - Да вот в лопату исражняюсь, Прохор Петрович... А попасть не могу. Курсив мой... - Ну-ка, - Прохор отступил подальше и одну за другой три пули всадил в цель. Бросил на землю револьвер, пошел, сказав: - Дак это Анфиса Петровна тебе альбом-то подарила? - Хы-хы-хы!.. Вроде этого-с. - А не сам себе? - Хых-хы-хы!.. Вот страдаю за нее всещадно, - показал он на чалму, - парни били. Не по вашей ли рекомендации, пардон? Прохор все возле ее дома кружился. Раза три к своей лавке подходил, якобы попробовать, хорошо ли замки висят. И никак не мог увидеть Анфисы. Где она? Неужели ее не тянет к нему, что она делает, что думает, с кем она? Покажись, покажись, Анфиса, хоть на короткую минутку.,. А тот дьявол, Илюха, по пятам, как тень. Вон из-за плетня выглядывает белая его чалма. Эх, в иное время хватил бы его Прохор камнем в лоб. *** Дома, после обеда, когда запивали молоком пирог с изюмом, отец сказал: - Пускай-ка Ибрагим сходит гостей покличет. В картишки, что ли. Скука чего-то, да и праздник... Отец все эти дни очень ласков, только по две рюмочки за обедом пил и на сына посматривал любящими глазами. Прохор не знал, как и понять. Ему и стыдно пред отцом и чего-то страшно очень. Конечно, отец знает все. Да, страшно. - Я бы, Петенька, Анфису Петровну позвала, - робко сказала хозяйка. - Можно? - Позови, Маша, позови... - отозвался тот. - Только пожелает ли после оплеухи-то? В ней форсу больше, чем в барбоске блох. Хе-хе... Марья Кирилловна неустанно читала молитвы в мыслях, улыбалась самой себе и всему миру, думала: "Не сглазить бы. Этакая перемена! Не поймешь". Но сердце ее постукивало вопросительно. Прохор долго ходил по огороду, грыз ногти, ерошил волосы и без конца курил. "Что с ним? Что с Прохором Петровичем?" Он и сам не знал. "Эх, взять бы котомку и прочь, дальше отсюда, куда глаза глядят, без дум, с одним лишь чистым сердцем. Где ты, чистое сердце?" Все плывет и колеблется, сменяется одно другим. Когда плачет Нина - Анфиса в улыбке, но вот засмеялась Нина - Анфису закрыла тьма. И налетает на Прохора из тьмы стон ее укорчивый, мстящий. Как больно это и мучительно... "Анфиса, Анфиса"... Молодым жеребчиком гикал скворец на березе и свистал, и тренькал, и показывал горлом, как скрипит у колодца в соседнем огороде блок. Прохор третий раз