на вряд ли могла четко расслышать эту фразу: глаза ее мутны, мертвы; хрипя, она грузно повалилась. Илья бессильно подхватил ее и закричал: - Скорей, скорей!.. Эй, кто там!.. Марья Кирилловна Громова скончалась. Ночью, убитый горем и растерянный, мчался с бубенцами в город Илья Сохатых. Глазки его опухли, он то и дело плакал, сморкался прямо на дорогу, шелковый розовый платочек его чист. А в кармане, в сафьяновом футлярчике, снятое с руки усопшей кольцо-супир. Ночью же выехала подвода в село Медведеве. На телеге - прах Марьи Кирилловны во временном, наскоро сколоченном гробу. Той же ночью фельдшер точил на оселке хирургические инструменты, чтоб завтра вскрыть труп убиенной, найти пулю - явный, указующий на убийцу перст. 22 Небо в густых тучах. Ночь. Глухая, смятенная, темная. Эта ночь была и не была. Караульный крепко дрыхнул возле Анфисиных ворот. Стукнуло-брякнуло колечко у крыльца, прокрался Шапошников в дом. И кто-то с черной харей прокрался следом за ним. "Знаю, это черт, - подумалось Шапошникову, - виденица..." - Анфиса Петровна, здравствуй, - сказал он равнодушно. - Здравствуй и прощай: проститься пришел с тобой. Гири спустились почти до полу, завел часы, кукушка выскочила из окошечка, трижды поклонилась человеку, трижды прокричала - три часа. Ночь. И зажглась керосиновая лампа-молния. Шапошников стал ставить самовар, долго искал керосин, наконец - принес из кладовки целую ведерную бутыль. Вот и отлично: сейчас нальет самовар керосином... - Здравствуй, здравствуй, - говорил он, заикаясь. В бороде недавняя седина, лицо восковое, желтое, и весь он, как восковая кукла, пустой, отрешенный от земли и странный. Его глаза неспокойны, они видят лишь то, что приказывает видеть им помутившийся, в белой горячке мозг. Он кособоко вплыл в голубую комнату, малоумно вложил палец в рот, остановился. И показалось тут пораженному Шапошникову: Анфиса сидит за столом в лучшем своем наряде, она легка, прозрачна, как холодный воздух, - Анфиса Петровна - сцепив в замок кисти рук, начал выборматывать Шапошников. - Скажите мне, что вы искали в жизни, и искали, ль вы что-нибудь? Имеются в природе два плана человеческой подлости: внутренний и внешний. Так? Так. Но внутренний план есть внешний план. И наоборот. Так? Так. "Так-так", подсказывал и маятник. - Я знаю злодея, который хотел умертвить твой внутренний план, Анфиса. Но внутренний план неистребим. И ежели не бьется твое сердце, значит внутренний план убийцы твоего протух... А я качаюсь, я тоже протух весь, я пьян, я пьян. - Шапошников схватился за свои седеющие косички, зажмурился. - Дайте ланцет, давайте искать начало всех начал, - стал размахивать он крыльями-руками, - вот я восхожу на вершину абстракции, мне с горы видней, - и он хлюпнулся задом на пол. - Товарищи, друзья! Нет такого ланцета, нет микроскопа... Человек, человек, сначала найди в своей голове вошь, у этой вши найди в вошиной голове опять вошь, а у той вши найди в ее башке еще вошь. И так ищи века. Стой, стой, заткни фонтан!.. Твой удел, человек, - рождаться и родить. А ты сумей пе-ре-ро-диться. Что есть ум? Твой ум - как зеркало: поглядись в зеркало, и твоя правая рука будет левой. А ты не верь глазам своим... Анфиса Петровна! Зачем вы верили глазам своим, зачем?! - закричал Шапошников и встал на четвереньки. Возле него, припав на лапы, лежал набитый куделью волк, помахивал хвостом, зализывал Шапошникову лысину. - Ну, ты! Не валяй дурака... Вон отсюда! Волк взвился и улетел, самовар взвился и улетел. Шапошников хлопнул себя по лбу, осмотрелся. Кухня. Он не поверил глазам своим... Неужели - кухня? Кухня. Он на цыпочках снова прокрался в голубую комнату. Лампа горит под потолком, тихая Анфиса на большом столе лежит. Шапошников упал на холодную грудь ее, заплакал: - Анфиса Петровна, милая! Ведь я проститься к вам пришел. А я больной, я слабый, я несчастный. Вот, к вам... - он обливался слезами, бородища тряслась. - Анфиса Петровна! Вы странная какая-то, трагическая. Я помню, Анфиса Петровна, первую встречу нашу: вы прошли перед моей жизнью, как холодное облако, печальной росой меня покрыли. Только и всего, только и всего... Но от той росы я раздряб, как сморчок в лесу. Впрочем, вы не думайте, что я боюсь вас. Нет, нет, нет. Правда, вы похолодели, и глаза ваши закрыла пиковая дама, смерть... Но это ничего, это не очень страшно... Страшно, что в моей голове крутятся горячие колеса, все куда-то скачет, скачет, скачет, куски горькой жизни моей кувыркаются друг через друга. Я погиб. Я потерял вас: я все потерял!.. - Шапошников отступил на шаг, одернул рубаху, улыбнулся. - А я, Анфиса Петровна, этой ночью убегу. Может быть, меня догонит пуля стражника, может погибну в тайге, только не могу я больше здесь, возле тебя, не могу, не могу: я пьяный, я помешанный. Эх, Шапкин, Шапкин! Он сплюнул, сдернул пенсне, впритык подошел к большому зеркалу, всмотрелся в него дикими глазами. Но в зеркале полнейшая пустота была, лик Шапошникова в нем не отражался. Был в зеркале гроб, стены, изразцовая печь с душником, а Шапошникова не было. Он стал сразу трезветь, зашевелились на затылке волосы, он вычиркнул спичку, покрутил пред зеркалом огнем. Ни огня, ни руки зеркало не отразило: зеркало упрямилось, зеркало отрицало человека. Шапошников весь затрясся, с жутким воем заорал: - Где?! Почему, почч-чем-мму я отсутствую?! Врешь, я жив, я жив!!. - и быстро погрузил голову в ведро с ледяной водой, отфыркнулся. - Чч-черт, виденица, галлю-гал-люцинация... Брошу, брошу пить. Надо скорее бежать, проститься и бежать... Четвертый час. - Но вода не могла образумить его, выхватить из цепи бредовых переживаний. Однако он на момент пришел в себя. Кухня, все та же кухня, тот же самовар, ведерная с керосином бутыль. Тихо. Пусто. В голубой комнате грустную панихиду пели. Всех надсадней выводил фистулой Илья. "Негодяй, - сердито подумал Шапошников. - Бестия... Тт-тоже, воображает!" Он прислушался к хоровому, заунывному пению, к тому, как постукивают от ветра ставни; ему не хотелось входить в голубую комнату. Мимо двери, ведущей в кухню, неспешно пронесли парчовый гроб Анфисы, и еще, и еще раз пронесли. Шапошников облокотился на косяк и наблюдал. Все видимое - гроб, процессия - казалось ему отчетливым и резким, но очень отдаленным: будто он смотрел в перевернутый бинокль. Он призывно помахал крыльями-руками, чтоб приблизить все это к себе, но жизнь не шла к нему, страшная жизнь удалялась от него в пространство. За стенами бушевал резкий ветер; ставни скрипели, пошевеливалась скатерть на столе, завывал в печной трубе жалобный вьюжный стон. Шапошников, пошатываясь, сжимал виски, делал напряженное усилие опамятоваться, глаза искали точки опоры... Но все плыло перед его взором, только твердо Анфисин гроб стоял и старенький отец Ипат благолепно кадил, покланиваясь гробу. - Не вв-верю! Вздор, вв-виденица! Хватаясь за воздух, он пьяно покачнулся и, чтоб не упасть, крепко уперся о кромку стола, на котором дремала Анфиса. С неимоверной жалостью он уставился в лицо ее. Лицо Анфисы было мудрым, строгим, уста что-то хотели сказать и не могли. - Милостивая государыня, Анфиса Петровна, - раскачнулся Шапошников всем легким телом, и с волосатых губ его снова сорвался безумный дребезг слов. - Дом сей пуст, хозяйка умерла, собаки спущены. Слышите, слышите, как воет ночь? - И театральным жестом он выбросил к печной трубе запачканную сажей руку. - Милостивая государыня, Анфиса Петровна! Кто утверждает жизнь, тот отрицает смерть. Да здравствует жизнь, Анфиса Петровна, милая!.. Вдруг сзади него - топот, треск, звяк стекла; ведерная бутыль с керосином грохнулась возле трупа Анфисы, и лохматое чудище, с обмотанной тряпкою харей, швырнуло в керосин пук горящей бересты. - Ай!! Ты! - вне себя ахнул обернувшийся Шапошников; глаза его обмерли, полезли на лоб. Тут вспыхнул, растекся по комнате желтый огонь, тьма заклубилась смрадом, дымом. Безумец вмиг отрезвел, с воплем сорвал с морды чудища тряпку и шарахнулся к выходу. Но дверь крепко снаружи закрыта; ее припер колом проснувшийся на улице сторож. За стенами сумятица: караульный заполошно свистит, крутит трещотку, орет на весь мир: - Поджигатели! Поджи-га-а-атели! И раз за разом слышатся резкие выстрелы, К безумцу вернулось сознание, и слабые силы его сразу окрепли. Он бросился чрез ползущее пламя к окну, где убита Анфиса, - ставни там настежь, - но огненный вихрь бушевал там вовсю. Задыхаясь от дыма и страха, он кинулся в кухню, оттуда в чулан, оттуда по лестнице вверх, на чердак... Еще один миг - и дом человеческий вспыхнул, кам порох... *** - Пожар! - косматой вьюгой всколыхнулось над селом. Вдоль улиц сновали люди, стучались в ворота, в окна изб, кричали на бегу: - Пожар, пожар! Крестьяне в рубахах и портках выскакивали босиком на улицу и, дико поводя глазами, не узнавали своего села. Господи, что за наваждение: легли спать летом, пробудились ледяной зимой! Действительно, по вчерашним грязным улицам с позеленевшей на лужайке травкой дурила вовсю свирепая пурга, наметая сугробы снега. Опушенные молодой листвой деревья испуганно сгибались в палисадниках, кланялись снежной буре в пояс, умоляя о пощаде. Крылатая пурга несла над селом всполошный благовест набата, мокрый снег облепил все окна, выбелил все стены. изб. Широкое желтое зарево где-то полыхало посреди села. - Эй, Марфа! Где пимы? Куда полушубок дела?! - Багры, багры!.. - Хрещеные, пожар!.. Кто на санях, кто на телегах или верхом на лошаденках торопились на пожарище. И уж слышались разорванные ветром голоса: - Анф. - .исин.., дом.., горит... Пристав давно на деле. Кой-как, общими силами, выкатывают пожарную машину - внутри машины сучка Пипка со щенятами, рассохшиеся бочки пусты, кишка перепрела, лопнула, лошади бьют передом и задом, страшатся зажженных фонарей и гвалта. Пристав пьян, кулак его в крови, грудь нараспашку, из-под усов то и дело площадная брань. Прохора среди народа не видать: Прохор болен, он в бреду, один, покинутый: матери нет, десятский убежал, Варвара на пожаре, отец без ног, без языка, Ибрагима нет, Илья еще не возвратился. Набат гудит. Шум на улице все крепнет. А за окном мутный мрак пурги трепещет желтым. Прохор встает, приникает к окну и непонятно говорит: - Ну вот... Спасибо. Дом Анфисы на отшибе. Сотни людей окружили его тугим кольцом. Охваченный потоком пламени, он горит с большой охотой, ярко. Метель с налету бьет в пожар, пламя сердито плюет в буруны крутящегося снега плевками огня и дыма, снежный вихрь крутым столбом взвивается над пожарищем и, весь опаленный жаром, уносится вверх, в пургу. Начавшие гнездоваться грачи, разбуженные непогодью и содомом, срываются с гнезд и с тревожным граем долго летают над селом. На порозовевшей колокольне сменились звонари - старик поморозил этой майской ночью нос и уши, - набатный колокол загудел теперь по-молодому - Васятка Мохов радостно наяривал вовсю, улыбаясь с колокольни веселому пожару. Из церкви вышел крестный ход, хоругви трепало ветром, падал ниц и вновь вздымался жалкий огонек в запрестольном фонаре, отец Ипат с кадилом шествовал кряхтя - шуба, риза, валенки, ватная скуфейка. Вскоре дом сгорел дотла. Пурга угомонилась, ветер стих, народ помаленьку разбредался. Клюка повернулась к пожарищу, загрозилась скрюченным, как клюв коршуна, пальцем и каким-то вещим голосом прокаркала: - Это господь сполняет свои хитрости и мудрости. 23 Раба божия Мария преставилась во Христе, но без покаянья. Бодрая, без всякой думы о смерти, она уехала к умирающей сестре своей. Но волею судьбы сестра воскресла, Марья же Кирилловна пережила знойный май, грозу, любовную речь Ильи Сохатых и, нечаянно убитая неумелым и жестоким человечьим словом, возвращается домой белыми майскими снегами в тихом гробу своем. И сквозь крышку гроба дивится тому, что совершилось. Таков скрытый путь жизни человека. Но этого не знает, не может вспомнить человек. И - к счастью. По завету древних, - так уж искони положено, - каждому достойному покойнику валят на гробовую колоду кедр. Если б в силе был Петр Данилыч, он, вместе с сыном, выбрал бы самое смолистое, прямое дерево и в два топора свалили бы его на землю. Этим делом заняты теперь двое крестьян по найму и церковный сторож Нефедыч. Из одного кедра можно бы наделать десяток домовин. Но Марья Кирилловна знатная покойница - ей уготован в жертву целый кедр. Второе же дерево - для праха когда-то обольстительной Анфисы. Может быть, не прогневается она, царство ей небесное, ежели из ее кедра сделают и третью домовину для безвестного покой-пика. Следствие не могло в точности установить, кто третий сей мертвец. Следствие установило только, что в огневую, снежную ту ночь исчез Аркадий Шапошников. Возможно, что он воспользовался суматошными событиями последних дней и бежал, как бегут многие из ссыльных. Возможно, что он исчез не как простой политик, а как презренный разбойник: убил Анфису за отвергнутую любовь свою и скрылся. Возможно также, что не кто иной, а он спалил дом, Анфису и себя. А вот неоспоримый факт в протокол предварительного следствия почему-то не попал. Арестованный злосчастный караульный на допросе будто бы клялся и божился, что поджигатель убежал, что он, караульный, стрелял в него два раза, глотку перекричал оравши: "Держи, держи его!" - и никто ему на помощь не пришел. На вопрос же: как поджигатель мог проникнуть в дом? - караульный, после нескольких ударов в зубы, будто бы сказал, что одет он, караульный, был по-летнему - жаркая пора стояла, - а этак с полуночи ударила снежная метель, он дрожал-дрожал, да и пошел домой тулуп надеть, а как воротился, "дом внутрях огнем взнялся". Да, довольно темная история. Да и все пока темно и скрыто. Ясен голый факт: в развалинах пожарища обнаружены два густо обгорелых трупа. Человеческого мало осталось в них. Где ж гордая краса Анфисы? Нечто скрюченное, жалкое. И удивительное дело: в остывшем тлене видно, что четыре руки, воздевшись в смертных муках, спаяли мертвецов в одно: трупы лежали на боку, лицо в лицо и как бы обнимались. Загадка эта держалась в памяти народа много лет и, наконец, как все, забылась. И еще странная случайность: пожар съел все, только часы с кукушкой сорвались со стены, упали в подпол и нетленно уцелели. Кукушка распахнула дверку, хотела, видимо, лететь, но испугалась пламени. Стрелки указывали три часа двадцать три минуты. Следователь занес время в протокол. Часы же, на память об Анфисе, пожелал взять пристав. К вечеру на чистый нежный снег рухнул первый кедр, краса тайги. Его вершина упала в позеленевший куст боярки. Под кустом - бугристый, похожий на могилу сугроб. Церковный сторож Нефедыч колупнул сугроб ногой: - Братцы, что это? Птицы! В разрытом снегу нашли двух погибших лебедей, самца и самку. Они плотно прижались друг к другу, головы спрятали под крыло, да так и замерзли. Лебеди недавно прилетели из теплых стран, но внезапная, вчерашняя метель не пощадила их. Эта редкая находка точно так же породила в народе много вздорных толков. Привезли прах Марьи Кирилловны и поставили прямо в церковь, рядом с прахом убиенныя Анфисы. Отец Ипат отпел панихиду. Народу было много. Марью Кирилловну все любили и жалели, немало пролито было хороших слез. О смерти матери Прохору сказали не сразу. Петр Данилыч, узнав, перекрестился: рука хотя с трудом, но стала действовать, язык кой-как пролепетал; - Жа-жа-жа-лко... *** По приезде в город, Илья Сохатых послал телеграмму Якову Назарычу Куприянову. Пришел ответ: "Приехать не могу - дела. Обратись купцу Груздеву он случайно вашем городе. Посылаю телеграмму чтоб ехал к вам Медведева. Он заменит меня. Случае крайней нужды приеду сам". Иннокентий Филатыч Груздев, - тот самый, что встретился с Прохором на пловучей ярмарке в селе Почуйском, - остановился в "Сибирских номерах". Илья Сохатых, украсив оба рукава траурным крепом, разыскал купца в обеденное время. - Честь имею рекомендоваться: коммерсант Илья Петрович Сохатых при фирме "Громовы и компания". Вот депеша от купца Куприянова и, кроме нее, несколько трагических несчастий. Инцинденты один другого хуже, что можете усмотреть даже из этого печального траура, - он показал на креп, отвернулся, замигал и, сокрушенно махнув рукой, приложил к глазам шелковый платок. - Вот что, полупочтенный... Садись, говори толком... Я эти финтифлюшки не люблю, - оборвал купец. Илья Сохатых тяжело передохнул и сел на подоконник. - Петра Данилыча изволил паралич разбить. Марья Кирилловна скоропостижно приказала долго жить на моих руках. Прохор Петрович слегли-с. Анфиса Петровна - красотка такая была у нас - убита чрез выстрел из ружья-с. Ибрагим арестован-с. Подозрение также могло упасть на Прохора. Петровича. Вот в чем суть-с. - С делами управился здесь? - Так точно-с. - Лошадей! До отъезда Илья Сохатых успел кое-куда сбегать и кое-что купить. Путники ехали быстро, "по веревочке", от дружка к дружку на перекладных. Доктор прибыл в Медведеве на сутки раньше. У него собственный метод лечения. Он дал Прохору сильное слабительное, потом лошадиную дозу брома, на ночь два стакана горячего красного вина и массаж тертой редькой со скипидаром. Больной трижды в ночь сменил мокрое белье и утром встал почти здоровым. С Петром Данилычем было так. Доктор подошел к нему, грозный, чернобородый, насупив брови и глядя из-под дымчатых очков. - Подымите-ка левую руку! Подымите правую! Так, все в порядке. Которая нога не действует? Эта? Подымите! Так. Выше не можете поднять? Так. Скажите: до-ро-га... Петр Данилыч замигал и задудил по-толстому: - До-о-оо... - Ну, ну... Так... Ро-оо. - Ро-о-оо... - Га! - Три! - крикнул Петр Данилыч и засмеялся. - Встаньте! - приказал доктор. Больной посмотрел на него растерянно-умоляюще., - Ну, ну... Живо!.. Встать! Больной свесил ноги с кровати. Доктор пособил ему подняться. - Идите! Нечего дурака ломать. Вы здоровы. Идите! Волоча больную ногу, Петр Данилыч двинулся к креслу, дошел до него и сел. - Скажите: но-га... - Но-оо-оо... - Ну, ну... Не тяните... Га! - Три! - крикнул Петр Данилыч и опять засмеялся. Доктор неодобрительно покачал головой, сказал: "Массаж", - сбросил куртку, засучил рукава рубахи и, уложив больного, массировал его ногу целый час. Проверил секундомером пульс, выслушал сердце. Потом спросил фельдшера: - Банки есть? - Есть. - Принесите-ка! Надо бросить кровь. Полнокровный очень. *** Третьего дня мороз держался на пяти градусах - настоящая зима легла. Вчера был нуль. А сегодня жарко засияло солнце, к обеду весь снег пропал, из влажной земли струился пар, как на морозе от потной кобылицы. В полях и в лесу мальчишки стали находить трупы замерзших перелетных птиц. По размокшей в кисель дороге прикатили, наконец, Иннокентий Филатыч Груздев с Ильей Сохатых. И омертвевший было громовский дом сразу получил живую жизнь. Плотный, быстрый, с седой подстриженной круглой бородой, Иннокентий Филатыч сразу же прошел в комнату Прохора Петровича. Прохор лежал на кровати вниз животом и плакал. - Что ты?! - крикнул купец бодрым голосом. - Ворона ты, а не орленок! Что? Мамаша умерла? Эко какое диво! На то смерть ходит по земле. Схороним, поминальный обед устроим, бедным с сотняжку раздадим... Вставай, вставай, вставай!.. Батька захворал? Ерунда, поправится и нас с тобой переживет. Кралю пристрелили? Ну, что ж... Дуракам закон не писан... - купец обнимал сидевшего теперь Прохора за плечи и почувствовал, как при слове "краля" Прохор содрогнулся весь. - Сейчас, сейчас... - Купец сорвался с места, ударил ногой дверь, куда-то побежал и тотчас же явился с бутылкой водки. - Ну-ка! Смирновочки... Здесь нет такой. Свеженькая, с собой привез. - Он шлепнул ладонью в дно бутылки, пробка вылетела ракетой, вино забулькало в стакан. - А ну-ка пей!.. Где у тебя тряпка-то? Сморкайся... Так... Рожу-то утри... Эх ты.., елеха-воха... Чижик! Прохору стало хорошо от такого гостя, он улыбнулся, - но брови его были хмуры, - и взял стакан. - С приездом, Иннокентий Филатыч... Какими судьбами вы? Я очень рад... Помните, я говорил вам на ярмарке-то: мол, еще встретимся?.. Вот и... - Известно, помню! А водяные паруса-то помнишь? Пей. Купец приподнял бутылку, отмерил ногтем порцию, перекрестился и прямо из горлышка забулькал: - Эх, горлышко к горлышку!.. Одно замочу, другое высушу... Благослови, Христос! Варвара летала по хозяйству как угорелая: Иннокентий Филатыч торопил - давай, давай! Еще усердно помогали попадья и местная учительница. Илья Сохатых отсутствовал. Он, измазанный сажей, черный, как арап, рылся на пожарище, старательно разыскивая хоть какой-нибудь предмет на память об Анфисе, сувенир. - Все погорело, - печально говорил он. - Даже рыжики. Иннокентий Филатыч порядочную закатил ему распеканцию, приказал немедленно же добыть воз можжевельнику для похорон, забрал все ключи от лавки, от кладовок, сундуков и убежал. Вскоре его старанием прах Марьи Кирилловны, переложенный в новую колоду, был перенесен в родимый дом. Колода с прахом Анфисы Петровны осталась в церкви. Третья же колода с безвестным мертвецом стояла в съезжей избе, рядом с каталагой, где томился Ибрагим. Ибрагима-Оглы еще не допрашивали: следователь надбавил себе простуды на пожаре - слег. *** Похороны назначены на следующий день. Рыли четыре могилы: вблизи кладбищенской часовни почетная могила, на отшибе, у стены, в углу, могила для праха убиенной, третья - за кладбищенской стеной, на всполье, для безвестного покойника. И четвертую копала в своем огороде старая Клюка для двух погибших лебедей. Иннокентий Филатыч настаивал - похоронить на кладбище и безвестного покойника, однако священник поупорствовал: - Откуда ж я знаю, что это человек? Может - баран, а нет, так и того хуже... Нельзя. Из города прибыли дьякон и пять молодых монашен-певчих. С утра жгло солнце, заливались уцелевшие от вьюги скворцы. Последняя панихида с отпеваньем была торжественна. К монашенкам присоединился кое-кто из местных певунов, составился недурной хор. В хоре держал басовую партию и любитель пения - доктор. Отец Ипат проникся особым благочестием по двум причинам: уважение к христианским доблестям почившей рабы божией Марии, а также ожидание немалых благ земных за свои пастырские печали и труды. Поэтому служил он не спеша и благолепно. Даже и подобающее слово он на бумажке сочинил, но, в великой суете, забыл, к сожалению, бумажку дома. Молодой рыжебородый дьякон, с удлиненной, как кринка, головой, щеголял на все село прекрасным басом. Пол усыпан можжевельником, зеркало завешено белой простыней, изголовье почившей убрано зелеными ветками и бумажными цветами. Восковое лицо покойницы как бы прислушивалось ко всему и благодарно улыбалось. По комнате плавал ароматный дым, и радостно крутились у потолка только что ожившие мухи. Петр Данилыч сидел тут же, в кресле, возле возгробья покойной, и тихо плакал. Прохор часто опускался на колени, лицо его сосредоточенно-спокойно, и свеча в руке - пряма. Расторопный Иннокентий Филатыч успевал молиться, снимать со свечей нагар, подкладывать в кадило уголья и подпевать за хором. Но, подпевая, он немилосердно врал. Лицо Варвары утомилось от сплошных гримас горестной печали, красные глаза припухли; возле нее, на крашеном полу - ручейки из слез: плакать, плакать надо Варваре неутешно - умерла Марья Кирилловна, Ибрагим вконец засыпался, попал в беду. Сзади всех молящихся стоял сторож сему дому, десятский Ерофеев, а возле двери в коридор - Илья Сохатых. Весь вид приказчика - растерянный и жалкий: спина его гнется, голова уныло пикнет. Но вдруг он резко встряхивает надушенным кудрявым коком, гордо отставляет ногу, по-наполеоновски складывает руки на груди и вызывающим взором окидывает всех молящихся. Пред концом панихиды он стал что-то бормотать, улыбаться и взмахивать руками. Его бормотанье становилось все громче, присутствующие начали оглядываться на него, он подмигнул монашке и присвистнул чуть. К нему подошел Иннокентий Филатыч: - Ты, полупочтенный, пьян? - Я не пьян, - попятился от него Илья, прикрывая рот рукой. - Я несчастлив до корней всех волос. Я от горя могу помешаться в рассудке. Вот крепко загудел голос дьякона, и все, кроме Ильи, опустились на колени. Илья же уперся в стену лбом, трагически жевал лацкан сюртука и скулил, пуская слюни. Окна были настежь, и "вечная память" с громогласными раскатами доплыла до каталаги Ибрагима. Ибрагим стал кричать, с размаху бить каблуками в дверь: - Шайтан! Выпускай, шайтан!.. Марьей дозволь прощаться, пожалуйста. А возле двери в каталагу, на скамье, лежал в колоде незнаемый мертвец. Последнее целование было с воем, с плачем. Затем гробовую колоду понесли. Впереди двигался большой воз можжевельника. На возу сидели горбун Лука и кухаркин племянник Кузька. Лука усыпал траурный путь ветками можжухи, Кузька швырял на дорогу из мешка овес, чтобы было чем помянуть покойницу и птицам. Начался унылый перезвон колоколов. Остановились возле церкви, совершили литию, вынесли Анфисин гроб, пошли дальше. Илья Сохатых вдруг вынырнул из толпы к гробам. - Анфиса Петровна! Марья Кирилловна!.. До скорого свиданья... Адью! Адью!.. - пропавшим голосом крикнул он, с яростью растерзал ворот рубахи и побежал домой, размахивая руками. Потом вынесли третьего покойника и - дальше", к кладбищу. Хор дружно пел "святый боже"; позади шествия, заламывая руки, истошно вопила, вся в слезах, Варвара; В сыру землю направляи-ишь-сии... - Эх, покидаешь ты ойрот своих... Чрез загородку неистово орал черкес: - Прощай, Марья, прощай!.. Пристав взглянул на безвестный третий гроб и подозвал письмоводителя: - Все ли деревни оповещены о побеге Шапошникова? - Как же.., все-с... *** Печальный перезвон умолк, глаза обсохли, земля в земле. Божие окончилось, человеческому приспело время; у всех скучали по сытным поминкам животы. Много было званых и незваных. Во всех покоях старанием проворного Иннокентия Филатыча накрыты длинные столы. Навстречу возвращающейся толпе мчались из села мальчишки и кричали: - Илья Петрович застрелился!.. Илья Петрович!.. Народ враз надбавил шагу. Иные припустились к селу вскачь. Пристав, благо отсутствовала занемогшая жена его, шел козырем с красивенькой монашкой, говорил ей небожественное: монашка Надя оглядывала зеленые поля с лесами и тихонько хохотала в нос. - Ну, еще один! - услыхав печальное известие, помрачнел вдруг пристав. - Совсем? Смертельно? - спросил он босую детвору. - Навылет! В бок!.. Только что не умер! Корчится! - наперебой галдели ребятишки. Доктор с фельдшером спешно сели в громовские дрожки, сзади примостились четверо ребят. Илья Петрович Сохатых умирал в своей комнате. Он выстрелил в себя среди руин Анфисина пожарища. Крестьяне подняли его бережно, перенесли домой. Теперь возле него Клюка и двое удивленных стариков. Вот уж поистине не знал никто, что разудалый Илюха мог на себя руки наложить. Эх, тяжкая наша жизнь, постылая! А по селу шел в этот час плач и стоны: оплакивая нового покойника, разливались горькими слезами три девахи - Дарья, Марья и Олена, плакала взахлеб нестарая вдова Ненила, выли в голос две мужние молодки Проська и Настюха, неутешно рыдала толстым басом ядреная пятидесятилетняя вдовица Фекла. Вот что наделал этот Илюха окаянный, бедная-бедная его головушка кудрявая! Илья охал, лицо его побелело, глаза страдальчески закрыты, штаны расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным воротом, рубаха. - Теплой воды, живо! - крикнул доктор. - Льду! Он быстро достал из походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему и зонд. Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал: - Доктор, голубчик... Умираю... Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в переднем углу. Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до пояса, обмыл губкой рану и вскинул на лоб очки; - Гм... Странно. Два раза стреляли в бок? - Два. Первый осечка. Второй в цель... Фактически, - простонал, заохал, закатил глаза Илья Петрович. - Гм... Странно, странно. Ну, ладно, потерпите... Сейчас прозондируем... Но почему в правый бок? Ежели будет больно, орите как можно громче, это облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть морфий... Ну-с... - доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим. Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово. - Очень преждевременно, - сказал доктор. - Я еще не начал... Ну-с, - и осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули. - Гм... - снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану. Илья орал. Гости нетерпеливо ждали у дверей появления доктора. Жестокие крики самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние, отец Ипат осенял себя крестом, шептал: - Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром... Зело борзо!.. Прости ему вся вольные и неволь... Крики страдальца затихли. - Умер, - решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам. Доктор отшвырнул зонд, близоруко нагнулся к ране, и веселая улыбка вспахала его мрачное лицо. - Ничего, - сказал он. - Рана навылет, чистая. Пули нет. Одевайтесь, пойдемте за стол покойницу поминать, - и вышел. - Что, что? Что?! - Ерунда, - объявил доктор гостям. - Он, каналья, оттянул кожу на боку и в эту кожу выстрелил... Но почему на правом боку? Доктор шагнул в комнату Ильи: - Скажите, вы левша? - Так точно, из левых, - бодро улыбнулся Илья и, обращаясь к все еще молившейся Клюке, сказал: - Бабушка, не убивайся... Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности. Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе: - Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во благовремении, отверзаеши щедрую руку свою, исполняеши всяко животное благоволение, - размашисто благословил яства; все уселись за трапезу. Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял большой графин с миндальным молоком. Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича. Но Прохор суров и мрачен. Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином опустошенные до дна бутылки. Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым, что кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю. Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул брови. В соседней комнате протяжно застонал его отец. *** - Анфису Петровну Козыреву убил Прохор Громов. Услыхав эти страшные слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против него следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным. - Да, да, да... - нагнулся к нему следователь, вытягивая шею. - Прохор Громов - убийца. И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя уверенный и твердый. Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках, поскрипывая смазанными сапогами, отошел в темный уголок, приложил к тремстам еще две сотни и вернулся к столу. - Это что? - Пятьсот. Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник и т) т же приготовил на всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого. - Какие же суть главные улики против Прохора Петровича? - тенорком спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного, как кухонная плита, стула. - Главная улика - это логика, - сказал следователь; он надолго закашлялся и вставил подмышку термометр. - Вы, милейший, сами подумайте, кому была выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна, нам с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что старик Громов хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести на ее имя все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это доподлинно известно следствию. Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел чрез женитьбу на дочери купца Куприянова приумножить свои капиталы и заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете, какие у Прохора Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан какой-то документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в город, - она ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор Петрович, и поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл ли Прохор Петрович тот документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того весьма боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся шантажа со стороны Анфисы Петровны. Понятно? - Яснее ясного, - опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. - Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели? - К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели. - Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки... Анфиса выдумала. При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой: - Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например Ибрагима. Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был - с понижением - переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых и с Иннокентием Филатычем. - Чайку? - предложил хозяин. Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал: - А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, не правы. Ей-богу, не правы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может, каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью ограбления. Попомните-ка это. А ежели так, то - фють! - концы в воду, и все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых благодарности, никакой канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка это на носу. - Иннокентий Филатыч даже сглотнул слюну от удачно пришедшей ему мысли и заерзал на стуле. - Ну, а скажите, ради бога, вы тщательно производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? - настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец. - Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без допросов... И вообще... Я не должен бы вам... - Какой, к шуту, допрос... Что вы, что вы! - замахал на него клетчатым платком купец и облегченно по-сморкался. - А просто так.... Черные глаза его сегодня на особицу лукавы: в них горел купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой. Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой "молнией". - Так как же? Был перед пожаром обыск-то? Следователь отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму: - По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска пред пожаром не было... Да и кто мог предвидеть пожар? - Не было?! - привскочил купец с обжигающего стула и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести. Следователь вынул из-за рубахи термометр и стал его внимательно разглядывать. - В сущности, - сказал он, - производить обыск было бессмысленно: об имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну, еще, пожалуй, его сын. И только. А они оба больны. Так что путем обыска вряд ли предварительное следствие могло установить факт похищения имущества у пострадавшей... Тридцать восемь шесть десятых - Опять вверх пошла. - А документик?! - вновь подскочил купец. - Ведь тот документик мог в лапы вам попасть. Вот в чем суть-с. Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал, слегка ударяя ладонью в стол: - Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни... Поняли? - Понял, понял... И, выходит, значит, так. - Иннокентий Филатыч встал, со всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и мелкими шажками пробежался взад-вперед по комнате, чуть задержавшись на ходу у неряшливой кровати следователя. Оправив смятую подушку, он сказал: - Выходит так. Убийца грянул из ружья и убежал - кто-то помешал ему: не удалось обворовать. А потом, на следующую ночь взял да и залез опять... Караульного подпоил, конечно, или обманул, уж я не знаю как.., может, поделиться обещал... - Караульный арестован. - Значит, залез с отмычкой и стал второпях хозяйничать... Богатства много, а страшновато: покойница лежит, отмщения просит, жуть на душу наводит. Он, для храбрости - к шкафу, а в шкафу вин, наливок сколько душе желательно, а жулик - пьяница. Вот и дорвался... Тут ему башку-то и ошеломило - сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб, темно, снял лампу с керосином, да и кувырнул ее... Вот и... А тут покойница из гроба поднялась, держит его, не пускает. Ну, может, сам к ней приполз - медальоны с нее разные снимать... А огонь пуще, дым, смрад... Тут грабителю и карачун... Вот и все... Так или не так? Давай руку! Видишь, я тебе убийцу разыскал... - и старик вопросительно захохотал, поблескивая желтыми зубами. - Да, правильно... - раздумчиво проговорил следователь. - Может быть, и так. Сейчас, сейчас... Кверху, дьявол, идет. - Кто идет? - Температура. Сейчас, сейчас... - следователь отметил на графике точку и провел синим карандашом черту; руки его дрожали. - Тридцать восемь шесть десятых... Ну-с? - И он поднял болезненно раскрасневшееся серьезное лицо свое на собеседника. - Вы слышали, что я говорил-то? - Конечно, слышал. Ну-с? - Вот так и действуй. А мы тебе... - Я, возможно, так и стал бы действовать. Возможно... Но вот в чем дело... - Следователь, торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. - Вот видите, газета без уголка. Я взял ее у Прохора Петровича, при допросе. А вот и уголочек. - Ну, что ж из этого?.. - Его нашел я в комнате потерпевшей. Он был в качестве пыжа в ружье убийцы... Видите, обгорел с краев. Значит? - и следователь поджал губы в уничтожающей гримасе. - Ну что ж из этого?.. - Значит! - Ну что ж из этого?.. - мямлил, толокся на месте язык купца. Всерьез испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще пятьсот, еще пятьсот и тыщу. Вдруг уши, его покраснели, жилки забились в висках, зрачки расширились и сузились. - Гляди, гляди! - резко вскричал он, приподнимаясь, и ткнул перстом в окно, за которым мутнел поздний вечерний час. - Отец Ипат... Пьяный!.. - Нет, кажется, не он, - повернулся, уставился в окно и следователь. Его крепко лихорадило. - Нет, он... Нет, не он... Это дьякон... - Какой дьякон? - спросил следователь, протирая глаза. - На поминках, из города выписывали... И с монашкой!.. - С какой монашкой? - На поминках... Видишь, видишь, что он разделывает? Кха-кха-кха... Меж тем пальцы купца работали с проворством талантливого шулера. Он быстро глотал