чай, давился, перхал, кашлял, глотал остывший чай, давился, крякал. Следователь круто отвернулся от окна. - Вот я и говорю, - перехваченным голосом сказал купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. - Вот я и... - Где?! - будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. - Бумага, клочок, пыж?! - Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу: - Десятский! Сотский! Староста!.. - Иван Иваныч, друг... Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две... - Эй, кто-нибудь!.. За приставом!.. - Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика... Что ты, ангел... Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось... Три тыщи хочешь? Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник. За ним - сотский и двое крестьян. За ними - доктор. Самый тщательный обыск никаких результатов не дал. Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду - пропажи не нашли. Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор знает, он с преосвященнейшим Варсонофием знаком... Да чтобы он.., да чтоб себе позволил?! Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит... Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок о бок с Ибрагимом-Оглы. Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил: - Я, я, я... Марью Авдотьевну сюда подать! Наутро пристав получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку. - Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот рублей. Не оставляйте меня... Я один ведь... И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я чист, клянусь вам. Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул набитый кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху. - Карауль... В оба гляди за мальцом!.. - Сл...ш...юсь... Кха, чих! Утром же, через час после полицейского визита к Прохору, Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним: конечно же, тут явное недоразумение, мало ль что следователь мог выдумать в бреду... Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за выражение, взять, да и.., тово. Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами пристава, по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто рублей, и заспешил в отдаленность в укромное местечко, в лес: его желудок издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от некужностей, он тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за ночь переварился целиком. Вот и хорошо. В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там - неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице и прямо вверх пятками - на улицу. - А, отец Ипат! Отец дьякон... Мое вам почтение, - встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял. Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы. - Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. - На ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. - Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да со слепу-то и оборвался. - Да, - пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. - Сказано в писании: "лестницы чужие круты". *** Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и, по болезненному состоянию своему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург. Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы велось почему-то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в подсудимые - Ибрагим-Оглы и Прохор Громов - лишь подозревались в преступлении, явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить в другое время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился, в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскута газеты была тоже как бы смазана, замята. В заключение следователь ссылался на свою тяжелую, засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды-истины, на алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы своей души. Вообще же бумага была составлена если и недостаточно убедительно, то вполне красноречиво. 24 Зал суда в городишке переполнен до отказу. На скамье подсудимых - купеческий сын Прохор Петрович Громов и ссыльнопоселенец Ибрагим-Оглы. Стоял конец июня. В длинном, но низком, как бы приплюснутом зале духота. Илья Петрович Сохатых, свидетель, нюхает нашатырный спирт и для форсу смачивает голову одеколоном. Лицо напудрено, губы слегка накрашены: кругом, и здесь и там, много барышень-невест. Прохор угрюм. В глазах жестокая уверенность в своей силе. Щеки впали, заросли черной щетиной. Лицо Ибрагима высохло. Остались лысина, глаза и нос. Однако вид Ибрагима независим. С оскорбленным величием он открыто, даже несколько задирчиво смотрит в лица сидящих за столом... Он не может понять, в чем его вина, и злобствует на всех. Его вызывают. Он идет эластично, четко, быстро, кланяется и становится за пюпитр. Он вкратце рассказывает свою жизнь и начинает давать ответы. Он говорит с акцентом, жестикулирует. Общий смысл ответов звучит довольно искренно, поэтому суд, присяжные заседатели склонны думать, что его показания чистосердечны и резонны. Прохор морщится и крепко стискивает ладони рук. - А не припомните ли вы, подсудимый... - гнусавым, нараспев, голосом спрашивает председательствующий. Он седой, костлявый, бритый, в очках, на груди широкая серебряная цепь судьи. - Не помните ли вы, как однажды вечером, догнав на улице Анфису Козыреву, возвращавшуюся к себе от Громовых, вы обнажили кинжал и угрожали ей смертью? И наутро давали по этому поводу показание местному приставу. Да, Ибрагим этот случай прекрасно помнит. Не такой у него характер, чтоб он отрицал то, что было. Да, действительно, он Анфисе кинжалом грозил. Но у него уж такая привычка сызмалетства - взять да напугать человека просто в шутку, взять да напугать. Это может подтвердить и Прохор. Например, он, Ибрагим-Оглы, пугал так девчонку Таньку, пугал парней на Угрюм-реке. Вот спросите Прохора, уж он-то врать на Ибрагима не станет: Ибрагим не раз спасал его от гибели, Ибрагим любит его больше самого себя. Да и все семейство Громовых он любит. В особенности же он жалел покойную Марью Кирилловну, хозяйку. А вдова Анфиса подкапывалась под счастье хозяйки, она хотела окрутить на себе Петра Данилыча, а хозяйку столкнуть. Вот Ибрагим и постращал Анфису, просто взял да припугнул. Что же его напрасно виноватят! - Скажите, вы убивали кого-нибудь? - Нет, не убивал. - А на Кавказе?.. - Там мистил. Кровавый месть. Такой закон у нас, порадку. Привычка такой.., убивать. Да, там убивал. У части присяжных заседателей и публики после подобного ответа сложилось убеждение, что, пожалуй, убийца Анфисы - Ибрагим. И, словно угадывая общее настроение толпы, председатель, обращаясь к подсудимому, сказал: - Вы лучше покайтесь в том, что убили Анфису Козыреву. Чистосердечное признание смягчит вашу участь. Нет, нет! Напрасно говорят Ибрагиму такие несуразные, прямо глупые речи. Он не убийца, он никогда убийцей не был и не будет. Аллах запретил зря убивать, Исса запретил. Нет, он не может признать за собой никакой вины. Рука его чиста. - Почему вы, в ночь убийства, так поздно, почти пред самым утром, явились домой и где вы были, когда к вам, около трех часов ночи, заглядывали Прохор Громов и Илья Сохатых? Ибрагим ночью ходил на озерко ловить рыбу, его застал дождь, рыба не шла, и перед утром он вернулся. - Видел ли вас кто-нибудь в пути на рыбную ловлю, или там, на месте, или при возвращении? - Никто не видел. Один бог видел. - Ну, на господа бога как на свидетеля ссылаться не приходится. Бог видит, да не скоро скажет. А может, и никогда не скажет, - вольнодумно улыбнулся сухощекий председатель, но, взглянув чрез очки на сидевшего в переднем ряду соборного протопопа, смутился и уткнул нос в бумаги. - Так-с, так-с... - Председатель вскинул голову, сбросил очки и прищурился в упор на Ибрагима. - Как же вы смеете запираться в убийстве Анфисы Козыревой, когда вы ее убийца, вы! - председатель при этом крепко пристукнул ладонью в зеленый стол. - Из головы убитой извлечена пуля, и эта пуля как раз подходит к вашему винчестеру. Это было установлено следствием, пока вы сидели в каталажке. Ведь винчестер был с вами, когда вы на рыбалку ходили? Да, его ружье было с ним. Но он в ту ночь не стрелял из ружья. И прежде, чем примерить пулю к винчестеру, надо было посмотреть, не заряжен ли винчестер. И, по мнению Ибрагима-Оглы, тот, кто наводил следствие, кто примерял пулю, - обманщик, мошенник, лжец. Председатель резко звякнул в звонок, досадуя на подсудимого. - Который пуля? Кажи, пожалуйста, сюда! Я свой пуля знаю. Но в числе вещественных улик пули, конечно, не было. Председатель громко высморкался, пошептался с соседями и, слегка покраснев, задал подсудимому новый вопрос вкрадчивым, вызывающим на откровенность тоном: - Ну, если не вы, то кто ж, по-вашему, мог убить Анфису Козыреву? Откуда ж может знать это Ибрагим-Оглы? Что он, шайтан, что ли? Это может узнаться лишь на том свете, в аду или в раю, никак не раньше. Цх!.. - Ну, а Шапошников мог быть убийцей? - Шапкин? Нет... Шапкин не такой человек, чтобы убить. Человек самый смирный, самый умен. Да и какой корысть убивать ему Анфису? Вы сами посудите, ежели у вас есть на плечах башка. Председатель оскорбленно крякнул, поспешно пощупал вспотевший лоб и с достоинством поправил цепь на груди. - Ну, а Петр Данилович Громов как, по вашему мнению, мог он быть убийцей или нет? - спросил он, сдерживая раздражение, и стал ожесточенно чесать носком сапога щиколотку правой своей ноги: очевидно, публика натрясла в зале блох. Ибрагим ребячески громко засмеялся и сказал: - Хозяин был пьяный каждый день. Ему в корова не попасть. Тогда подсудимого сердито спросил прокурор: - Ну, а хозяйский сын, Прохор Громов, мог убить Анфису Козыреву? Ибрагим боднул головой, привстал на цыпочки и быстро отступил два шага назад: - Что ты! Сдурел?! - закричал он на прокурора, оскаливая зубы и вращая белками глаз. - Руби скорей мой башка, вырывай сердце!.. Чтоб Прошка стал убивать... Прошка любил Анфис само крепко, само по-настоящему. Лучше поп пусть убил Анфис, отца Ипат. С ума ты сошел совсем, судья!.. Дураком надо быть, чтоб судить джигита, совсем дураком. Отпускайте, пожалуйста, Прошку. Не надо его судить. В груди Прохора волной прокатилось радостное, но в то же время звериное, дурное чувство. Допрос продолжался долго. Под вечер он перешел к прокурору и защитникам. Для суда и присяжных заседателей виновность Ибрагима оставалась все-таки под вопросом. Показания свидетелей: Варвары, Ильи Сохатых, отца Ипата и прочих были также в пользу подсудимого. Нет, вряд ли Ибрагим-Оглы действительный убийца. *** На следующий день утром берут под допрос и перекрестный обстрел Прохора Громова. По залу растеклась любопытствующая настороженность: сотни взглядов влипли в круглые плечи подсудимого, его гордо откинутую черноволосую голову. Звякнул звонок, шепот зала и скрип стульев смолкли. Вопросы председателя ставились так странно, что подсудимый всякий раз находил лазейку вполне оправдать себя. Публика вскоре же заметила недопустимую со стороны председателя некую приязнь к подсудимому. Какой-то желчный скептик даже довольно громко сказал соседу: - А ведь, пожалуй, подмазали где надо? Эта фраза попала в уши Иннокентию Филатычу: он вздохнул, посмотрел на потолок и сделал постное, благочестивое лицо. Но вот за Прохора принялся прокурор, и настроение зала изменилось. Невысокий, плотный, лохматый и весь, почти до глаз, заросший черной бородой, прокурор напоминал таежного медведя. Он обладал сильным, наводящим трепет басом, широким мужичьим носом и чуть раскосыми, навыкате, пронизывающими глазами. Его обычно боялись не только подсудимые, но даже сам председатель и весь зал. И фамилию он носил грозную - Стращалов. Вот к этому-то мрачному человеку Анфиса когда-то и везла свой тайный документ. - Скажите, подсудимый, - встав за свой пюпитр, крикнул прокурор в публику. Все враз съежились. Прохор отстегнул ворот рубашки и робко глянул прокурору в волосатый рот. - Скажите, подсудимый, могла ли состояться ваша женитьба на Нине Куприяновой, если бы Анфиса Козырева была жива? - Да, наверное, состоялась бы, - подумав, ответил Прохор. - Скажите, Анфиса Козырева была вам близка физически? Вы были с ней в связи? - Нет. - Это вы твердо помните? - Да. - Как вы относились к своей матери? - Очень любил ее... Жалел... - Почему жалели? Какая причина вашей жалости? - Так.., вообще. - Если бы ей угрожала смертельная опасность, могли ли б вы отдать за нее свою жизнь? - Мог бы, - без колебания ответил Прохор. Ибрагим-Оглы прищелкнул языком, тихонько сказал: - Молодца Прошка!.. Джигит... Цх!.. - Могли бы вы, защищая честь матери, убить человека? - Человека вообще - пожалуй, мог бы.., в запальчивости, Анфису - нет. - Разве я спрашиваю вас про Анфису? - И прокурор, держась за пюпитр, нагнул шею и ткнул медвежиной головой в воздух по направлению к Прохору. - А почему вы не могли бы убить Анфису? - Я ее... Она мне... Она меня любила, была влюблена в меня... А я ее не любил. - Она вас любила, вы ее нет... Так? Хорошо-с. Но ведь она была необыкновенной красоты и молодая... - и прокурор моргнул хохлатой бровью на фотографический портрет красавицы Анфисы, лежавший, вместе с ружьями, на столе, возле председателя. - Почему ж вы... - Я считал ее злым гением нашего дома, - перебил прокурора Прохор. - Отлично-с... Злым гением дома. Но были ль у вас размолвки из-за нее с вашим отцом? - Нет... Впрочем, были... Я вступался за мать, за спокойствие матери. - А не припомните ли вы, подсудимый, как однажды ночью после ссоры с отцом вы бросились бежать к дому Анфисы Козыревой, причем кричали на бегу: "Я убью ее, я убью ее!" В ваших руках было оружие... Прохор пошатнулся и переступил с ноги на ногу. - Нет, этого не было, - уверенно сказал он и откинул рукою черный чуб. - А я утверждаю, что было. - Откуда вы это знаете? - Не сметь задавать мне вопросы! - на весь зал по-медвежьи рявкнул прокурор. Все вздрогнули, Прохор отступил на шаг. Председательствующий было схватился за звонок, но рука его робко остановилась. Он промямлил: - Я просил бы господина прокурора... - Прошу суд огласить показания крестьянина села Медведева Павла Тихомирова, - перебил прокурор председателя суда. В показании значилось, что Павел Тихомиров действительно слышал слова "я убью ее" от бегущего с ножом в руках Прохора, что вид Прохора Громова был, как у сумасшедшего или пьяного, что его увел домой Ибрагим-Оглы, черкесец. - Не правда! - крикнул Прохор. - Павел Тихомиров должен нам, мы у него описали корову. Он мстит нам... Он врет. Не правда! - Где правда, где не правда, - выяснит суд, это не ваше дело, - заметил прокурор, потом он запустил обе пятерни себе в густые лохматые волосы, взбил их копной и стал походить на старого цыгана из страшной сказки. - А вот скажите, подсудимый: с какой целью вы однажды догнали Анфису Козыреву, ехавшую с учителем села Медведева в город, почему и чем вы были в то время так встревожены и почему, после коротких разговоров с вами, Анфиса Козырева вернулась обратно? Или этого тоже ничего не было? Тоже не правда? - Ни на секунду не спуская с Прохора устрашающих цыганских глаз, прокурор отхлебнул воды и шумно, как звук трубы, высморкался. Прохор напряженно молчал, он готовил уклончивый ответ, но в голове темная пустота была и сердце увязало в боязни. - Подумайте, подумайте, - сказал прокурор успокоительно, и глаза его притворно подобрели. - Впрочем, ежели вам нечего ответить, можете не отвечать. Или можете прямо сознаться, что вы убили Анфису Козыреву. Вы! Председатель позвонил в звонок и, противореча самому себе, сказал: - Здесь нет убийц. Здесь подозреваемые подсудимые. - Для кого нет, а для кого есть, - буркнул прокурор. - Вы ж сами в тех же выражениях допрашивали Ибрагима-Оглы. Ну-с, дак как, подсудимый Громов? - твердо нажал он на голос и перегнулся через пюпитр. В зале все раскрыли рты и посунулись вперед в ехидном подкарауливающем ожидании, что скажет Прохор. Но Прохор Громов - как в рот воды, молчал. Ему показалось, что этот старый цыган из страшной сказки припер его, ни в чем не повинного, в угол и душит липкими грязными руками, от которых пахнет луком, дегтем, лошадиным потом. - Скажите, подсудимый, - видя смущение Прохора, совсем мягко улыбнулся прокурор. - Сопровождавший Анфису Козыреву учитель не был должен вашей фирме? Вы не описывали у него за долги корову, как у крестьянина Павла Тихомирова? Он не имеет основания вам мстить? - Нет. Нет. - Прошу суд огласить показание отсутствующего по болезни учителя Пантелеймона Рощина. В показаниях, между прочим, говорилось, что он, учитель Пантелеймон Рощин, такого-то числа и месяца был приглашен Анфисой Козыревой сопутствовать ей в город за ее личный счет, что на неотступные вопросы учителя о цели ее поездки Анфиса, наконец, сказала, что она везет прокурору "документик", от которого Громовым не поздоровится, а Прохору не бывать женатым на своей невесте, "девке Нинке". - Довольно, - прервал прокурор чтеца. - Что вы скажете на это, подсудимый? - Я не знаю, кто здесь врал, - с деланной запальчивостью, но внутренне содрогаясь, проговорил Прохор. - Врал ли в своих показаниях учитель, врала ли учителю Анфиса. - Суд разберет, врала ли Анфиса, врете ли вы сейчас, - сказал прокурор и вдруг, забодав головой, оглушительно, точно ударил в барабан, чихнул. Чихом перекликнулся с ним из уголка и Илья Сохатых. Прокурор опять пободался, оскалил рот, набитый желтыми зубами, и опять чихнул. В ответ раздался громкий чих и Ильи Сохатых. Прокурор пободался третий раз и третий раз чихнул. Чихнул третий раз и Илья Сохатых. Прокурор погрозил ему пальцем, выхватил платок и чихнул в четвертый раз. Тогда весь зал неожиданно взорвался хохотом. Председатель побренчал в звонок. Прокурор крикнул в зал: - Молчать! Удалю всех вон! Зал обиженно затих. Илья Сохатых, весь обомлев и страшно выпучив глаза на прокурора, вдруг скорчил рожу и чихнул в четвертый раз. Тогда прокурор принял это за насмешку и резко ткнул шершавым кулаком в сторону Ильи Сохатых: - Эй, ты там!.. У приказчика полилась кровь из ноздрей, он сразу уверовал в мощь прокурорских жестов, действовавших даже на приличном расстоянии. И, зажав нос платком, удалился в коридор. Прокурор стал зол и желчен. Он грозил глазами председателю, свидетелям, Прохору и всем зевакам. - Теперь, подсудимый, объясните нам, - спустил он голос свой на низкие трескучие ноты. - Объясните, зачем вам нужно было догонять Анфису Козыреву и какой красноречивой угрозой вам удалось эту озлобленную на ваше поведение, упрямую и гордую женщину повернуть обратно? У Прохора было время заготовить ответ, и он сказал: - Мне тогда сильно нездоровилось. Я точно не помню, что говорил Анфисе Петровне и что она отвечала мне. Но, кажется, я ей сказал, что в скором времени я сам собираюсь в город и могу ее взять с собой. Она согласилась. Вот и все. - Все? - Все. - Прошу огласить дальнейшие показания учителя Пантелеймона Рощина. Секретарь монотонно стал читать: - "Анфиса Петровна Козырева, из боязни, что Прохор может отнять у нее важный обличительный документ, не решалась оставаться с Прохором Громовым вдвоем, и обратно мы ехали трое: пострадавшая рядом со мной, Прохор Громов на облучке, вместо ямщика. Анфиса Петровна, глядя в спину Прохора, несколько раз тихо говорила, как бы про себя: "Милый, милый.., теперь мой навек..." Я поглядел на женщину и спросил ее; "Что с вами? Вы как пьяная..." Она ответила: "Так. Мне очень радостно сегодня". - Довольно! - ударил прокурор в пюпитр ладонью. - Не поможет ли это подсказать вам, подсудимый, дальнейший ход вашего поведения? Прохор тяжело дышал. Пленительный образ Анфисы промелькнул в его вздыбленной памяти, острая боль охватила его душу: "Анфиса, родная, милая!" - хотел крикнуть он и броситься бежать туда, в Медведеве, к далекой, дорогой ему могиле. - Ну-с... Суд ждет. Прохор молчал, часто и тяжело вздыхая. Он едва сдерживал рыдание. - В таком случае, подсудимый, я за вас скажу. Слушайте внимательно и не стройте трагических харь. - Прокурор отхлебнул воды и опять взбил короткими, толстыми, пальцами черную копну волос. - Вы тогда сказали Анфисе, что женитесь на ней. Вы уверили ее в этом. Логически рассуждая, этот довод был в ваших руках единственно верным, убедительным, беспроигрышным. У вас был обдуманный план обмануть Анфису Козыреву. И вам это удалось вполне. Отлично-с. Теперь выходит так... Слушайте внимательно. Допустим, вы женились на Анфисе. Но тогда вы сразу превратились бы в бедняка: куприяновские денежки - тю-тю, а ваш отец сам не прочь хорошо пожить, и вряд ли вам что-нибудь перепало бы от него. Так? И, взвесив это, вы сообразили и сразу почувствовали, что попались в петлю. Понимаете? Вы попались в петлю... - прокурор выговорил эти слова раздельно, с каким-то сладострастием, и желтыми зубами погрыз искривившиеся губы. Прохор действительно почувствовал, что попался в петлю; он быстро прикидывал в уме, что еще ему скажет прокурор и как выкрутить из этой петли свою голову. Нервы Прохора напряглись. Он видел силу своего врага, он знал, что пощады от него не будет, и решил во что бы то ни стало защищать себя. Во что бы то ни стало. Да. Торжествующе посматривая то на Прохора, то в сторону притихшего зала и на присяжных заседателей, прокурор стал продолжать издевательским голосом: - Когда петля почти что затянулась на вашей шее, чувство самосохранения подсказало вам единственный логический выход из того положения, в которое вы и ваша семья попали. Преступный выход этот - навсегда устранить Анфису. И вы ее убили. Да, да, убили! - И прокурор резко ткнул кулаком в сторону побледневшего Прохора. - Намерение уничтожить человека, державшего в своих руках вашу судьбу, подготовлялось в вашей душе исподволь и понемногу, но осуществление этого намерения вспыхнуло в вас мгновенно. Этому, может быть, поспособствовала гроза, насыщенность воздуха электрической энергией. Вы ночью, во время грозы, схватили ружье - не это, не дробовую централку, а вот то, что лежит рядом с двустволкой, шомпольное, медвежачье ружье, которое не сумел обнаружить у вас при обыске ваш бывший местный следователь, уже отстраненный от службы. Вот это ружье. Видите? Вы зарядили его пулей, подходящего пыжа - если не ошибаюсь, двенадцатого калибра - у вас не было, вы второпях оторвали вот от этой газеты достаточный клочок бумаги, крепко его скомкали и запыжили им ружье. Так? Этот пыж был обнаружен потом в комнате убитой. Теперь он, к сожалению, таинственно исчез. За утрату этого ценного вещественного доказательства ваш бывший следователь, по всей вероятности, будет предан суду. Это между прочим. Идем дальше. Затем вы побежали с ружьем на улицу, перелезли через забор в сад Анфисы Козыревой, оставив на заборе грязный след и царапины от каблуков, затем подкрались к единственному не закрытому ставнями окну - тому окну, возле которого, по уговору с вами, сидела в комнате пострадавшая. Она, как было с вами условленно, поджидала вас... Кого же больше? Конечно ж, вас! Вы сами были совершенно невидимы во тьме, зато Анфиса Козырева была великолепно видна вам: сзади нее горела лампа. После меткою выстрела вы прибежали домой, разулись, начисто вымыли сами сапоги, чего с вами раньше не случалось, надели теплые валенки и забрались в кухню. Ваша нервная система была сильно взбудоражена. Вашей психике угрожал тяжкий крах. Но мудрый инстинкт, заложенный в тайниках человеческого организма, как и всегда в таких случаях, пришел вам на помощь: вдруг в организме заработали иные центры, душевное напряжение ослабло, вам сильно захотелось есть. И вы удивили своим аппетитом вашу кухарку Варвару Здобнову. Дав, таким образом, работу желудку и печени, вы этим самым отвлекли от головы: излишний кровяной поток, взвинчивавший ваши нервы. Вы более или менее успокоились, забылись, разбудили Илью Сохатых, балагурили с ним, пили вино, играли на гитаре, - словом проделали все, что полагается по программе малоопытному убийце. Затем, чтоб отвести кому следует глаза, вы заглянули в каморку Ибрагима-Оглы, причем пригласили заглянуть туда и Илью Сохатых: пусть знает и он, что Ибрагима дома пет. - Я не убивал Анфисы! Гнусно утверждать так... Несправедливо! - вдруг закричал Прохор, и суд заметил, что его губы кривятся, глаза одикли и горят. - Это не я убил... Я ее не мог убить. Я люблю, я любил ее... Я... - Как? Вы ее любили? - закричал и прокурор. - Да, любил... Любил! - Но несколько минут назад вы ж сами отрицали это? - Я лгал тогда... Я смалодушничал. Но еще раз заявляю: я не убивал. - Так кто же тогда убийца?! - ударил в лоб Прохора медвежий голос прокурора. Прохор зажмурился и вновь открыл сумасшедшие глаза. Вся его будущая жизнь, все мечты и думы, кувыркаясь, погромыхивая железом, стремительно падали куда-то в бездну, а над бездной проплывали в тумане Нина Куприянова, инженер Протасов, Константин Фарков, Иннокентий Филатыч и еще многое множество незнаемых людей, все смеялись над ним, шипели ему в сердце, в мозг, в лицо: "Ничтожество, хвастун, дурак! Где тебе, где тебе, где тебе". И башня будущих гордых дел его, сотрясаясь, низринулась с грохотом в провалище. Нет жизни, всему настал конец. Какая-то темная, странная сила вдруг вошла в его душу, Прохор резко отмахнулся, шагнул к прокурору и, сверкая глазами, ударил себя в грудь. - Я знаю, кто убийца! - Кто-о-о? - язвительно протянул прокурор Стращалов и ухмыльнулся. - Может, Шапошников, что превратился вместе с убитой в головешку? Он? - Нет, нет... - Может, Илья Сохатых, вооруженный вон тем игрушечным револьвером, пуля которого отскочит даже от лопаты? - Нет... - Может, отец Ипат, или пристав, или, наконец, ваш отец? Может быть, Анфиса Козырева сама себя убила? - Ее убил... - Кто же? Кто?! - медведь поднялся на дыбы и пошел на обезумевшего Прохора. - Ну, кто?! - Анфиса Петровна убита... Ибрагимом-Оглы. Над Прохором взмахнули два крыла - белое и черное. Он вскрикнул и упал. *** Прохора привели в чувство. После небольшого перерыва председательствующий спросил его, может ли он давать дальнейшие показания. Он сказал: - Могу. И начал со своего первого знакомства с черкесом еще там, в губернском городе. Он стал топить Ибрагима-Оглы быстрым, приподнятым голосом. Он сбивался в своих показаниях, иногда повторял одно и то же, истерически выкрикивал какую-нибудь одну и ту же фразу, терял нить речи, часто пил воду, оглядывался, куда бы присесть. Ему подали стул, и председательствующий еще раз спросил его, может ли он давать показания спокойно, не волнуясь, потому что в таком взвинченном душевном настроении подсудимый рискует впасть в ошибку, направить суд на ложный путь. Нет, нет! Прохор просит теперь же до конца выслушать его, он чувствует себя здоровым, вполне владеет собой и будет говорить одну лишь правду. - А если я волнуюсь, - сказал Прохор, и блуждающие с предмета на предмет глаза его покрылись слезами, - то я волнуюсь единственно потому, что мне тяжело показывать на Ибрагима: я обязан этому человеку своей жизнью, он питает ко мне большую любовь... Да, любовь... И сильную привязанность... А раз господин прокурор считает меня убийцей, то не могу же я больше укрывать Ибрагима... Я не могу укрывать разбойника. Он, по звериной глупости своей, отнял у меня самое дорогое, отнял все! Я не могу его укрывать! Не могу! Рот Прохора вдруг стал прям и строг, мускулы лица не дрогнут. Ослабевший от изнеможения, жары и духоты черкес борется с дремой, стараясь понять, что говорит его джигит Прохор. А подсудимый Прохор Громов, овладев собой, показывает теперь спокойным, твердым голосом, наивно дивясь своему спокойствию и твердости. Посторонняя темная сила, которая вошла в него, все крепче овладевала его волей, и сердце Прохора превратилось в лед. Да, да. С тех пор, как в жизнь Громовых вторглась несчастная Анфиса, от которой в особенности страдала Марья Кирилловна, Прохор не однажды слышал от черкеса, что он, черкес, собирается убить Анфису. И напрасно Ибрагим вчера лгал суду, что он только стращал Анфису кинжалом, что это у него не более, как привычка, как шутка. Это неверно: бывший каторжник Ибрагим-Оглы может убить любого человека в любой момент. Да, да, в любой момент. Прохор также припоминает свой разговор с Ильей Сохатых. Приказчик говорил ему о телеграмме, которую Ибрагим-Оглы собирался послать ему, Прохору, в Москву, когда Прохор жил там вместе с семейством Куприяновых. В этой телеграмме имелся ясный намек на Анфису, что ее, мол, надо убрать... К сожалению, телеграммы Прохор не получил и не может ее представить суду. - Пардон! Есть, есть! - вдруг раздалось из полутемного угла. Это Илья Сохатых. Он сорвался с места и, роясь в карманах, подбежал петушком к" судейскому столу. Кончик его носа был в крови. - Вот, извольте... Вследствие моего недавнего самоубийства я совсем забыл, что этот документ при мне. Вот он... Мне его подарил для моего альбома на память наш городской телеграфист, фамилию его, вследствие личного самоубийства, я не упомнил. Эту телеграмму писал каракулями Ибрагим-Оглы, преступный убийца... К сему я больше ничего не могу добавить вследствие того, что.., вообще, - и он, повиливая для пущей важности задом и локтями, пошел на место. - Огласите бумажку, - приказал председательствующий секретарю. И вот эти самые каракули, смыкая свой тайный круг предначертанья, прозвучали теперь так: - "Прошка приежайъ дома непорадъку коя ково надоъ убират зместа. Пышет Ибрагим Оглы. Болна нужен". Бумажка переходит из рук в руки. В председателе и присяжных она возбуждает особый интерес. Смысл ее занимает и публику: в зале злорадный шепот и ненавистные взгляды в сторону подсудимого черкеса. Ибрагим дважды пытается заговорить, но его пока лишают слова. Свободно передохнув, Прохор продолжает показания. Голос его звучит жестко и бесчувственно. Незадолго до катастрофы Прохор действительно решил жениться на Анфисе. Он теперь должен откровенно признаться, что любил Анфису беззаветно, он был всецело в ее власти. Женитьбой на Анфисе он хотел восстановить между своим родителями утраченный мир и спокойствие. Прохор от Ибрагима ничего тогда не скрывал, не скрыл и о своем намерении стать мужем Анфисы. Он помнит, Ибрагим закричал на него: "Ишак, твоя невеста не Анфиса, а Нина Купрыян". Этот каторжник Ибрагим-Оглы вообще ненавидел Анфису. Этот простодушный каторжник несколько раз заявлял и Марье Кирилловне буквально так: "Не плачь, Машка... Эту змею Анфиску я растопчу ногой..." Подобные фразы Прохор довольно часто слышал от Ибрагима лично либо подслушивал. Надо помнить, что черкес питал любовь не только к семье Громовых, но и к Куприяновым. И вот, убедившись, что Прохор готов жениться на Анфисе, этот темный человек решился на последний шаг. Он рассчитал, что от смерти Анфисы всем станет хорошо: и Громовым и Куприяновым. Ибрагим-Оглы убил Анфису действительно из ружья Прохора, но Прохор этим ружьем почти никогда не пользовался, оно валялось где-то в кладовке. Вот почему это медвежачье ружье и не попало на глаза местному следователю села Медведева, человеку весьма исполнительному и честному. Да, действительно Ибрагим-Оглы воспользовался пыжом от газеты Прохора. Ну так что ж такое... Комната Прохора, как и весь дом, всегда была доступна для этого разбойника. Ибрагим-Оглы сидел как в столбняке, разинув рот и вонзив взгляд выпученных глаз в твердокаменную спину Прохора. Он не верил ушам своим, он отказывался понимать, что говорит Прохор. Он был как под обломками внезапно рухнувшей на него громады. Губы его вздрагивали и кривились, ноздри раздувала копившаяся ярость, а желтые круги в глазах застилали свет. "Нет! Не может быть... Это не Прохор стоит там, у стола, и голос не его. Это шайтан, шайтан..." - Геть, шайтан! Кто? Я?! Я убил Анфис? Собака, врешь!! - вскочив и хватаясь за лысую, вспотевшую голову свою, пронзительно закричал черкес. В зале вдруг поднялся шум и злобный шепот: "Ага, врешь?! Убивец проклятый!.. Врешь?.." Черкес оглянулся, белки глаз его враждебно заблестели. В зале принялись водворять порядок. Черкес был удален под умолкавший нехороший шум толпы. Выкрик Ибрагима-Оглы подстегнул Прохора бичом. Прохор почуял в угрозе черкеса явную опасность для себя и тут же решил разом покончить с ним. - Вот видите, - возмущенно сказал он, облизнув сухие губы и сделал жест в сторону хлопнувшей за черкесом двери. - Вот видите? Убийца еще смеет отпираться. Я хотел смолчать, я даже был готов на коленях умолять суд о смягчении кары этому глупому убийце, но теперь вынужден заявить суду, что этот злодей много лет тому назад убил отца и мать Якова Назарыча Куприянова, купца из города Крайска. Вот сколь ценны его показания, что он никогда никого не убивал. Покорнейше прошу суд запросить показания потерпевших телеграфом или вызвать Куприяновых сюда, - отца и дочь. Они все расскажут подробно, они расскажут, как этот каторжник при мне и при моей покойной матери валялся у них в ногах и каялся в своем убийстве. Я буду необычайно счастлив, если эти мои слова снимут с моей души тень подозрения в убийстве.., кого? В убийстве женщины, смерть которой я буду оплакивать всю жизнь. Удостоверенное подлежащим начальством города Крайска телеграфное показание Якова Назарыча Куприянова оказалось для подсудимого Ибрагима-Оглы решающим. Купец Куприянов был предусмотрительно уведомлен Иннокентием Филатычем о возможном обороте дела. Письмо Иннокентия Филатыча шло из села Медведева не почтой, а с особым нарочным: так скорей и безопасней. Хотя это новое открывшееся суду преступление не могло отягчить, за давностью срока, участь Ибрагима-Оглы, однако веское показание купца Куприянова дало суду существенный повод характеризовать черкеса как злостного, неисправимого убийцу. И все показания его, которые он только что давал суду, - случай с возвращавшейся вечером от Громовых Анфисой, когда черкес, обнажив кинжал, грозил убить ее, и на следующее утро был допрошен приставом, - это и другие, подобные же показания, которые с такой убедительной уверенностью отвергал черкес, теперь восстали против него как неотразимые свидетели его вины. Заключительная речь прокурора Стращалова была ярка по языку, мысли, неукротимому пафосу. Выгораживая Ибрагима-Оглы, он с силой обрушился на Прохора Громова. Он утверждал, что обвиняемый Громов, "этот ядовитый ползучий гад нашего времени", не только корыстный убийца, не только холодный предатель, решившийся, спасая себя, погубить верного своего слугу, но и поджигатель... (Тут с жестом протеста председатель суда позвонил в звонок.) Да, поджигатель! Кому выгоден был пожар дома убитой? Одному только Прохору Громову. Почему? Чтоб разом скрыть все вещественные улики, документы, переписку и прочее. Кто ж в самом деле устроил пожар? Ведь дом был заперт, опечатан, у дверей сидел караульный, а пожар вспыхнул внутри. Ведь не могла же сама покойница встать и поджечь себя. Нет, тут, бесспорно, была подстроена тонкая штучка... - И вот я спрашиваю, кто ж поджигатель? И отвечаю: конечно же не Прохор Громов лично, он, к великому сожалению, цел-невредим (звонок председателя), а вместо него погиб, опять-таки к моему сожалению, какой-то несчастный дурак, может быть пьяница, подкупленный Прохором Громовым за горсть пятаков. Граждане заседатели! Вникните в ясный смысл изложенных мною, взывающих к отмщению фактов и по всей своей совести скажите в глаза этому кровожадному Шейлоку, этому опасному отпрыску опасного рода темных дельцов: "Да, виновен!" И все-таки, несмотря на блестящую речь прокурора, присяжные заседатели вынесли приговор "нет, невиновен" - Прохору Громову, и "ба, виновен" - Ибрагиму-Оглы. Таким образом, сын купца Прохор Петрович Громов был по суду оправдан. Это стоило ему большой душевной передряги и около пятнадцати тысяч рублей денег, оставленных при посредстве ловкого Иннокентия Филатыча в несчастном городишке. Ибрагима взяли под стражу. Черкес уходил из зала суда прямым путем на каторгу. В каком-то умственном помрачении, скрежеща зубами, он крикнул Прохору: - Проклятый ты чалвэк!.. Будь проклят!.. Но Прохор - как камень. Он принял удар и не погнулся. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Ты помнишь, читатель, ту бурную ночь, когда смертью погибла Анфиса? Над всею тайгою, над всем миром тогда гремела гроза, ударила молния и в одночасье сгорела хибарка, когда-то построенная Прохором Громовым. С того подлого времени прошло несколько лет. Угрюм-река! Была ли ты когда-нибудь в природе и есть ли на свете та земля, которою размывали твои воды? Или в допетровские седые времена выдумал тебя какой-нибудь ветхий днями сказитель жемчужных слов и, выду