и сделать заявку от себя. Филька Шкворень теперь ехал впереди. Рельеф местности резко изменился. Стали попадаться каменистые окатные сопки, остряки ребристых скал. Ни кедров, ни елей - шел сплошной сосняк. Ехать было легко. Однако часа через два стало темнеть. В этих краях Прохор впервые. - Сколько ж ты считаешь отсюда до моего прииска "Достань"? - Да верст тридцать с гаком, поди. Остановились на небольшой полянке, покормили лошадей. - Мимо "Чертовой хаты" будем пробегать, - сказал бродяга. - Не слыхал такой. - А вот увидишь... И стоит эта хата на самой вершине скалы, об одном окошечке... Иной раз огонек в ней светится, дымок из трубы крутит. Так сказывают, живет в ней какой-то цыган-бородач, а с ним карла безъязыкий, его цыган на цепи держит. И чеканят они там червонцы фальшивые. Цыган-то этот - то ли разбойник, то ли колдун... А другие болтают: огненный змей живет в избушке, черт. Ежели один да без креста - лучше не ходи: либо до смерти нарахает, либо с пути собьет. Другие, которые из нашей шпаны, прутся мимо избушки, не знавши... Ну и крышка... Пойдут, да так и до сей поры ходят. Вот, друг, Прохор Петрович, вот, - бродяга осмотрелся, подумал и сказал: - Скоро увидим... Крест-то на тебе? - Да. А ты тоже с крестом? - А то как? Со святого крещения ношу... Со младенчества. Прохор улыбнулся, потом захохотал: - А когда людей убивал, крест снимал с себя, что ли? Бродяга засопел, нахмурился, нехотя ответил: - А ты, слышь, брось вспоминать об этом. Было дело, а теперь - аминь. Прохор тоже нахмурился. - Напрасно... - Что напрасно?.. - повернул к нему бродяга хмурое свое лицо. - В царство небесное все равно не попадешь. Да, надо полагать, его и нет. А я, признаться, на тебя виды имел... Филька Шкворень сразу понял намек хозяина, приподнялся на стременах и на ходу снял с себя кожаный архалук, чтоб было свободней вести любопытный разговор. Он был прилично одет, подстрижен, вымыт, ничего бродяжьего в его внешности не осталось. - Эх, милый!.. - вздохнул он. - Понимаю, понимаю. Только вот что тебе скажет Филька Шкворень: убивец Филька в вере христовой тверд. Одно дело по приказу убить, другое дело - по разбойной волюшке своей. Филька Шкворень по приказу убьет кого хочешь и не крякнет... Этот грех так себе, пустяшный, отмолить его - раз плюнуть, а царь небесный до человеков милостив... А вот ежели своевольно человека укокошить по великой ли, по малой ли корысти, тогда держись... Тогда, ежели не приведет господь спокаяться, гореть убивцу в неугасаемом аду... Вот как, сударик, вот как... - бродяга нахлобучил картуз, нервно позевнул и торопливым движеньем руки закрестил свой рот. Такая идея оправдания наемного убийства, с переложением ответственности на плечи нанимателя, заинтересовала Прохора. Холодный смысл слов бродяги: "Найми, и я убью" - резко отпечатался в его сердце, как на камне гравировка. С какой-то боязливой удивленностью он скользнул взглядом по бродяге, затих душой и крепко призадумался над своими делами, над путями дел своих. Проехали в молчании еще верст пять. Бродяга вдруг заорал: - Гляди! - и взбросил руку. - Эвот она, "Чертова-то хата"! Глянь, огонек горит. Справа серела в полумраке каменная громада. Дикая скала почти отвесно выпирала из земли торчком. Прохор посмотрел в бинокль: на самой вершине скалы - изба, в окошке слабый огонек. Путники стегнули лошадей, объехали скалу кругом. Грани ее совершенно неприступны: они голы, гладки, отшлифованы тысячелетними ветрами. - Как же туда забираются? Хоть бы лестница или веревка, - удивился Прохор. - Кто ж все-таки там живет? - Я ж сказывал тебе... Цыган-разбойник с карлой. А верней всего, - сатана там, змей. Прямо через трубу летает... - И Филька Шкворень размашисто осенил себя крестом. - Крестись и ты! - сердито крикнул он на Прохора. Тот сказал: - Сейчас перекрещусь, - отъехал от скалы и выстрелил из штуцера в окно. Огонек погас. Путники подъезжали к прииску "Достань". Ехали тихо, ощупью. Если б не Филька Шкворень с глазами хищной рыси, пришлось бы ночевать в тайге, И вдруг совсем близко, почти нос к носу, - всадник. - Кто? - крикнул Прохор. Всадник вытянул крупного коня и нырнул вбок, в гущу охваченного тьмою леса. - Эй, кто?! - снова крикнул Прохор и взвел у штуцера курок. Тишина. Лишь похрустывал вдали валежник. - - Ну и добер коняга! - прищелкнул Филька языком. - Что твой сохатый.., только белой масти. Кто же это, а? Прохор не ответил, но лукаво ухмыльнулся в свою бороду. Ночевали на прииске "Достань". - Поднялись до солнца. Прохор очень торопился. Гнали коней взмах. Вернулись домой к полдню. Прохор, не раздеваясь, сразу к телефону: - Алло! Наденька, ты? Здравствуй... А что, Федор Степаныч не вернулся еще? - Дома, дома. На этот раз вы, Прохор Петрович, ошибку дали, - рассыпалась Наденька кругленьким, как бусины, смешком. - Федор Степаныч еще вчера под вечерок приехали. Позвать? Озадаченный Прохор с треском повесил трубку. 8 Главный инженер предприятия Прохора Громова, Андрей Андреич Протасов, имел квартиру в хозяйском деревянном двухэтажном доме, вверху. Ему отведено три комнаты, с кухней, ванной и людской. Хозяин отвел бы Протасову и весь этаж и целый дом, так он ценил и уважал его, но Андрей Андреич, будучи холостым и очень скромным в жизни, выбрал себе квартиру сам. Для кухни у него кухарка, а по-сибирски - стряпка, Секлетинья, для комнатных же услуг нечто вроде горничной, молодая белотелая полька, Анжелика. Комнаты светлы, обширны, все на юг. Они поражают своей чистотой, белизной, опрятностью. Штукатуренные стены блещут белой масляной краской, крашеные полы сверкают. На больших окнах, на дверях - ни занавесок, ни портьер. Мебели не много и не мало. Она приготовлена из кедрача по рисункам Протасова в собственных громовских мастерских. Основа ее стиля - прямолинейность. Она отражает характер ее автора. Стены голы - ну, хоть бы какую финтифлюшечку пригвоздил Андрей Андреич, вроде расписной тарелки, что ли, - нет, стены девственны, целомудренно обнажены. Лишь в кабинете сделанный пастелью портрет матери в старинной, павловских времен, золоченой раме, большая, аршина в два длиной, фотографическая панорама Уральских заводов, где служил десять лет тому назад инженер Протасов, еще портрет - гелиогравюра Карла Маркса лейпцигской работы. Вот и все. Книжный шкаф объемист. Библиотека невелика, но в ней все, что необходимо для культурного человека, попавшего в глушь. На Урале у Протасова, когда он был помоложе, имелось собрание редких, строгановского письма, икон. Он их пожертвовал в местный уральский музей, одну же икону, поморской работы, привез сюда, в дар Нине Яковлевне Громовой. В кабинете - пианино Шредера, Андрей Андреич неплохо исполняет "Марсельезу", "Интернационал". Вообще он любит побренчать. Так, при наступлении весны, когда под солнцем звенит капель и лес начинает пробуждаться, в душе инженера Протасова тоже встают какие-то хмельные зовы: он целыми часами играет тогда "Снегурочку". Петь любит, но слуху нет; Нина Яковлевна над ним смеется: "Вам медведь на ухо наступил". - На просторном письменном столе, чистом, не загроможденном чертежами и делами, как у мистера Кука, несколько фотографических карточек, среди них - Нины Яковлевны Громовой в бальном, сильно декольтированном платье. Эту фотографию в бронзовой рамке инженер Протасов старается держать в центре остальных карточек, Анжелика же, убирая стол, всякий раз норовит поставить ее с краешку. Он придвигает - она отодвигает. В такой же бронзовой модернизованной рамке портрет молодой учительницы Катерины Львовны. Он стоит рядом с портретом Нины. Но всякий раз, когда сюда приходит Нина Яковлевна, что случается очень редко, она всегда отодвигает портрет Кэтти куда-нибудь к сторонке. Учитывая этот маневр по-своему, инженер Протасов по уходе Нины все-таки восстанавливает среди портретов статус-кво. И снова оба портрета рядом. Мы пока не знаем, какой из этих женщин отведено главное место в сердце инженера Протасова, но, наверное, обе они имеют в этом сердце свой приют. За это-то мы поручиться можем. Нам придется выдать еще один секрет, но надо думать, что это инженеру Протасову не повредит. Если присесть в кабинете на пол, в уголок между большой печью и стеной, можно заметить по бокам одного из печных изразцов чуть видимые две дырки. В них можно вложить особые железные буравчики с загнутыми концами и аккуратно вынуть изразец. Тогда открывается, правда небольшая, но достаточная для хранения так называемой нелегальщины камера. В этой тайной камере много кой-чего: брошюрки, гектографированные оттиски воззваний, прокламаций, листки по сбору партийных денег, письма. Большая часть этой нелегальщины доставлялась и доставляется Протасову из Питера, Москвы, иногда даже из-за границы. Конечно, не по почте, а тайно, с верным человеком. Например, приедет какой-нибудь выписанный по рекомендации Протасова чертежник, техник, слесарь, акушерка, ну и... Даже вот недавно за подаянием монах - не монах, странник пришел. Пыльный, истомленный; на молодом, с маленькой бородкой лице напускная святость. Влез в кабинет, перекрестился на Карла Маркса, вздохнул. - Андрюхин вы будете? - спросил он Протасова. - Что вам угодно? - Вот явочка к вам. Инженер Протасов пробежал письмо, улыбнулся, сказал: - Садитесь, товарищ, - и на ключ запер дверь. Странник поставил в угол посох, развязал торбу с нашитым наверху клеенчатым крестом и вручил Протасову кучу брошюр, бумаг, бумажек. В торбе, кроме смены белья, лежали маленькие иконки, крестики, пузырьки с целебным маслицем от святых мощей, ватка от зубной боли, окатные камушки с Ердань-реки. И странник и Протасов, рассматривая все это, тихо смеялись. - По чугунке ехал, а от чугунки четыреста верст пешком шел, вот этой самой благодатью прикрывался. Ну, попутно кой-чего внушал. В Спасском едва уряднику не отдали. - Как на фабриках? И вообще... Пришлец рассказал Протасову о многом. Рабочее движение в столицах, на Урале и на юге крепнет. Были забастовки, кой-где были расстрелы. Деревня тоже ожидает земли и воли. От Государственной думы ничего не ждут: разговорчики да кукиши в кармане. При дворе завелся Гришка Распутин, сибирский мужичок, конокрад. Трон шатается. Царек Никола голову теряет. Словом, вот-вот революция. Да вы прочтете свеженькую, литературу, сами убедитесь... Протасов радостно улыбался, ерошил волосы, бегал по кабинету, без конца курил. - Михайлов в Питере? - В нем, в нем. На Путиловском. - А вы когда обратно? - Не тороплюсь. Сначала по вашим рабочим попутаюсь с недельку, потом на казенный завод махну, оттуда - по железнодорожным мастерским. У меня еще три явки. А к вам завтра Александр придет, вьюнош молодой. Он у техника Матвеева будет ночевать. Вручите вьюноше сему денег, сколько есть, он завтра же и вобрат на Русь. - Я имею передать денег четыре тыщи. Был поздний вечер. Инженер Протасов провел странника в кухню, сказал кухарке: - Попитайте отца Геннадия чем бог послал. А потом бросьте ему сенничок где-нибудь, хоть в ванной, что ли. Пусть ночует. Протасов вернулся в кабинет, до вторых петухов просматривал доставленный пришельцем материал, написал выработанным не своим почерком несколько писем для врученья Александру и лег спать. Отец же Геннадий аппетитно кушал в кухне, поучая женщин от священного писания. Эта встреча в квартире Протасова произошла совсем недавно. Отец Геннадий провел в резиденции около недели, очаровал своей святостью Нину Яковлевну, благочестивым странноприимством которой он пользовался трое суток, орал на Прохора Петровича, стуча в паркет посохом: - Изверг ты, изверг!.. Не печешься ты о своих рабочих... Детьми своими ты их должен чувствовать... А что ты им даешь, чем кормишь, в каких лачугах содержишь?.. Арид ты! И нет тебе моего благословенья... - А мне и не надо, - хладнокровно ответил Прохор и, чтобы не заводить при жене скандала, ушел. В дальнейшем судьба странника такова. Он ходил по квартирам рабочих, по избам крестьян, проповедовал "слово божие", на чем свет стоит пушил заочно Прохора Петровича, намеками призывал рабочих к забастовке. Пристав, по приказу Прохора, схватил монаха, привел его к себе. Но отец Геннадий развел такое изустное благочестие, что Наденька не на шутку расчувствовалась, заплакала. Отца Геннадия отпустили с миром, пристав доложил Прохору, что на монаха был простой навет. Где теперь этот таинственный скиталец, инженер Протасов не знал, и нам неизвестно это. Известно же нам вот что. Однажды в субботу, поздним августовским вечером, инженер Протасов надел макинтош, сказал Анжелике: - Я на заседание в контору. Вернусь поздно. Не ждите, ложитесь спать. - Ужин прикажете оставить? - Тарелку варенцу. Было темно. Пьяные невидимками хлопали по лужам. Протасов, проплутав с версту, остановился у недоделанного сруба и начал время от времени помигивать в тьму карманным электрическим фонариком. Выкурил папироску, зажег вторую. Кто-то крадучись стал подходить к нему. Протасов трижды мигнул фонариком. Тогда уверенной походкой приблизился к Протасову вплотную человек и тихо спросил: - Вы, ваше высокородие? - Как вам не стыдно, Васильев, - так же тихо ответил Протасов. - Как не стыдно? - Виноват... Привычка-с... Пойдемте, товарищ Протасов. Шагайте за мной смелей... Я дорогу знаю. Пошли, хватались за плетень, чтоб не упасть в лужи, дважды перелезали изгородь, пересекли врезавшийся В жилое место клин тайги, спустились в долину небольшой речонки, свернули в глубокий распадок-балку, где был большой, на сто человек, брошенный барак. Теперь жили в нем ужи да летучие мыши. Он изредка служил пристанищем "вольного университета" (по выражению техника Матвеева) для революционно настроенных рабочих. Место глухое, безопасное. Андрей Андреич осторожно спустился в барак, погрузивившись из тьмы в тьму: лишь слабый огонек мерцал, Прихода Протасова никто не уследил: тьма мерно дышала, тьма слушала, что говорит техник Матвеев. - Таким образом, вы видите, товарищи, к чему привела забастовка девятьсот пятого года. Это первый этап, первый пожар русской революции. Когда придет второй и последний этап, покажет будущее. Однако надо думать, товарищи, что это наступит скоро. Матвеев говорил негромко, медленно, делая паузы после каждой фразы, чтоб дать рабочим время вникнуть в значенье слов. Голова и лицо его чисто выбриты, он мешковат, толстощек, весь какой-то пухлый. Ему тридцать лет. - Товарищ Матвеев! - раздался голос. - Ты в прошлый раз обещал побольше рассказать, как казнили первомартовцев. С чего, мол, началось и как... Очень интересно нам. - Сейчас, - откликнулся техник Матвеев, плюнул на концы пальцев и снял со свечи нагар. - Значит, товарищи, было дело так... Огонек заблистал щедрей. Протасов вгляделся в лица сидевших - кто на чем - рабочих. Их было человек с полсотни. Молодые, пожилые, есть два старика - водолив с баржи и вахтенный сторож с пристани - Нефед Кусков. Ни мальчишек, ни женщин. Собрание состояло из выборных от артелей всех предприятий Громова. Отдельные беседы на работах, иной раз, под шумок в бараках, бывали и раньше. Но такое организованное собрание выборных произошло здесь - в виде опыта - впервые. Недаром на эту ночь приглашен сам инженер Протасов. Он пользовался крепким уважением масс, хотя действовал всегда закулисно, скрытно. Однако рабочие догадывались, откуда загорается сыр-бор, и, полагая, что Протасов заодно с ними, чувствовали себя сильными, способными одолеть врага. - В уголку сидит, в уголку сидит... Эвот, эвот он, - обрадованно зашептались рабочие, кивая в потемках на Протасова, а старик Нефед даже прослезился, тряхнул головой Протасову, с чувством сказал: "Спасибо, барин". Он произнес это тихо, совсем не надеясь, что Протасов услышит его голос, но уж так сказалось, от сердца, от души. И старик рад был зацеловать "барина", рад затискать в признательных объятиях: видано ли, слыхано ли, сам главный инженер к ним припожаловал, как отец к сынам. Ну-ну!.. А техник Матвеев говорит и говорит. Перешептыванье смолкло. Окончив свое слово по истории революционного движения в России, Матвеев взглянул на часы, спросил: - Нет ли, товарищи, каких вопросов? Может быть, есть неясности в моей беседе? Спрашивайте. Потолкуем... - Вопросы, конечно, есть, - сказал молодой слесарь Петр Доможиров, самый прилежный ученик тайного просветительного кружка. - Ну, их пока что в сторону, время терпит. А вот мы видим личность Андрея Андреича. Кроме того, знаем, зачем сюда пришли. Нам бы желательно выслушать товарища Протасова. - Просим! Просим!.. Жалаим! - раздались необычные хлопки в ладоши, многие рабочие не понимали их значения, но тоже стали хлопать. Все зашевелились, завздыхали, сплошная улыбка прошла по лицам. Протасов говорит возле огарка, стоя. - Товарищи! Значение забастовок у нас и на Западе, то есть среди заграничных товарищей-пролетариев, разъяснил вам товарищ Матвеев. Забастовки - орудие верное, но убийственное для хозяина только в том случае, когда у бастующих рабочих есть между собою единодушная поддержка друг друга, крепкая дисциплина, непоколебимое стремление добиться своего. А кроме того, нужны, товарищи, деньги на жизнь. За границей существует для этого специальный забастовочный фонд, капитал. У вас же такого капитала нет, да и быть не могло. Правда, я и некоторые мои товарищи могли бы оказать вам кой-какую поддержку, ну, скажем, тысяч пять. Но ведь это пустяки, этой суммы не хватит даже на неделю. - Да на неделю-то у нас как-никак жратвы хватит! - возбужденно закричали рабочие. - Из бабенок вытрясем, все закоулки обшарим! А другую неделю и не жравши просидеть можно. - Тише, товарищи, тише! - А на третью неделю хозяина за горло, да и кровь сосать... - Товарищи! - звонко оборвал шум инженер Протасов. - Насилий никаких! Это первое условие. Мы в одиночку революцию поднимать не можем - кишка тонка. Иначе... Вы знаете, что вам может угрожать? - Знаем, знаем! - Теперь подумайте. Борьба может оказаться длительной. Денег у нас нет, крепкой организации пока что , нет. Я не сомневаюсь, что сюда немедленно же будут пригнаны казаки для расправы. А вам сопротивляться нечем. Вы безоружны! Кулаками не намашешь. А хозяин жесток, упрям. Вам может угрожать расстрел. Вот, я все сказал, что надо. Теперь обдумайте хорошенько, посоветуйтесь с товарищами рабочими и дайте нам ответ. Наступило молчание. Рабочие переглядывались. Их лица зачерствели. Протасов, боясь, чтоб среди рабочих не разлилось уныние, сказал: - Я вам выложил самое худшее, товарищи. По-видимому, я вас, ребята, запугал. Но это ни в коем случае не входило в мои расчеты. Конечно, особенно-то трусить нечего. "Волков бояться - в лес не ходить". Дело вот в чем. При удаче ваша забастовка настолько хлестко ударит хозяина по карману, что он быстро сдастся. Я бы лично стоял, ребята, за забастовку. Протасов сел. Вышел слесарь Петр Доможиров. Он застенчивый, скромный, выступает на собрании первый раз в жизни. Голос его вначале дрожит, потом приобретает убедительность и силу. Рабочие слушают внимательно, поддакивают, кивают головами. Петр Доможиров с записной книжечкой в руке. Он вычислил, сколько хозяин платит рабочим и сколько получает барыша. Барыш огромный. Так неужто он не может, дьявол кожаный, поделиться им с рабочими? А ежели нет, тогда: - Братцы! Все, как один, становись под красное знамя забастовки! Вторым вышел землекоп Кувалдин. Руки у него длинные, сам крепкий, нескладный. Голос нутряной, подземный какой-то, гудливый. - Братцы, честна компания!.. Да будь он проклят, этот самый Прошка Громов!.. Вы подумайте, братцы, сколь мало он нам платит. Да какой тухлятиной кормит! Да как дерет в лавках своих! Да он, сволочь, о прошлой пятнице мне всю спину исстегал! Эвот спина-то, эвот! - Он высоко задрал рубаху, взял в руки горящую свечу и повертывался иссеченным телом во все стороны. - Ну, да и я ему, дьяволу, лопатой по загривку смазал... Слово за слово. Сначала я ему, а посля того и он мне нагаечкой своей. Кто-то засмеялся, кто-то крикнулэ - А водки дал?! - Это верно, что дал, - кашлянул землекоп и забрал в горсть бороду. - А только его водка разве водка? Напополам с водой. Тьфу! - А ну, пусти! - дернул землекопа за рубаху Ванька Пегий, мукосей, и стал на его место. Он не высок ростом, сухощек, черная бородка клинышком. - Братцы, товаришши! Барин Протасов! Ты тоже вроде наш. Примите, братцы, во внимание... Допустим так... Я, конечно, неграмотный, но душа во мне, братцы, есть... Это по какому праву такое тиранство от хозяина?! Пошто он нас с земли сманил, от крестьянства отнял?.. А что дал взамен? Хуже собак живем, братцы. Не доешь, не допьешь, а что мы скопим на его работах? Шиш! Свету нету, братцы, свету!.. Нас, дураков, вокруг пальца обвели... А он, дьявол, жиреет. Он, гладкий черт, язви его в шары, может статься, моей дочке брюхо сделал, да я молчу, черт с ним! Да что, я для него, что ль, дочерь-то вырастил? Для его утехи? Обидно, братцы, горько!.. Зазорно шибко и говорить-то. А вам, братцы, скажу... Потому, обида эвот до каких мест дошла. - Он быстро чиркнул по горлу пальцем, скосоротился и закричал: - Бастуй, ребята, забастовку!.. Бей все! Коверкай!.. Все равно собакой подыхать... - он вдруг одряб голосом, всхлипнул и, шумно сморкаясь, пошел прочь. Митинг тянулся долго. Все гуще раздавались жалобы, все больнее становилось слушать. Протасов чувствовал, что атмосфера накалилась. Он видел, что действительно дальше ждать нельзя, надо искать выход, надо вступать в борьбу... Стали с осторожностью расходиться по домам. Моросит дождь. Ничего не видно, тьма. Где-то медведь кряхтит, где-то вспугнутый кобчик пискнул. Ноги давят сучья - хруст, треск. Вот лапа кедра колюче хлестнула по лицу. - Осторожней, товарищ Протасов. Шагай за мной... - негромко сказал Васильев. Всюду дремотные призраки, плещет-качается тьма. Что это? Гул тайги, голова устала иль странная тревога дразнит сердце? Шуршание веток, топот копыт. Призраки шепчутся: - Он, кажись? - Надо быть - он... И нежным сказала тьма голосом: - Андрей Андреич! Товарищ Протасов, вы? Фонарик Протасова через сито дождя вырвал из сумрака чьи-то усы и милое личико, кажется - Наденьки. Мигнул и погас. - Ах! Вот вам письмо... Казенное. Протасов глубже надвинул колпак макинтоша, и оба с Васильевым круто свернули прочь влево, увязли в недвижности, перестали дышать. - Нет, должно быть, не он, - в досаде сказали усы, и хлюпкий топот копыт, лениво смолкая, исчез во тьме. 9 - Прохор Петрович со дня на день ожидал приезда Землемера. Вскоре после разведки вдвоем с Филькой Шкворнем предприимчивый Прохор организовал вторую рекогносцировку. Она обставлена по-деловому. В нее входили: заведующий технической частью прииска "Достань" горный штейгер Петропавловский - человек пожилой, знающий, приглашенный Громовым с Урала; десятник подрывных работ Игнатьев; студент-горняк выпускного курса Образцов - талантливый геолог. Еще старик лет семидесяти, бывший старатель, дедка Нил. Еще Филька Шкворень, тоже в качестве специалиста, еще фельдшер на всякий несчастный случай и двенадцать рабочих. Прохор приглашал и Протасова: тот универсально образован и в горном деле собаку съел. Но Протасов наотрез отказался: у него и без того по горло всяческих работ, он не может бросить предприятие на произвол судьбы, - он не поедет. Поисковая партия двинулась в тайгу верхами. В поводу вели двух обреченных на заклание оленей. Накануне отъезда, под вечер, к Прохору в башню пришел пристав. - А меня не прихватишь с собой, Прохор Петрович? - Нет. - Напрасно! Я те места знаю. Меня интересует там одна вещь. Не там, а верстах в пятнадцати, в самой трущобе. - Что такое? Лицо Федора Степаныча стало таинственным, он почему-то прикрыл окно и подошел к Прохору вплотную. - Эта вещь - избушечка, - сказал он шепотом и выпучил глаза. Сердце пристава билось так сильно, что полицейские, с орлами, пуговки на форменной тужурке подпрыгивали. - Ну? - небрежно спросил Прохор. Он знал, что перед ним враг, шантажист, негодяй, что он кончит разговор нахальной просьбой взаймы денег. - Тайная избушечка на неприступной скале... Туда только птица залетит, - нашептывал пристав; он нарочно говорил шепотом, чтоб не дрогнул в волненье голос. - Я хотел исследовать, какой мазурик там живет. - Я эту чертову избушку знаю. И знаю, кто там живет. - Вот как! А я не знаю. - Не знаешь? - прищурился на него Прохор. - ,А тебе-то нужно бы знать. Ты - власть. И вообще ты не особенно энергичен. На твое место нужно бы помоложе кого... У меня дело расширяется, рабочие начинают фордыбачить... - В сущности там живет цыган... - перебил пристав; он никак не ожидал, что разговор примет такое неприятное направление. - А кто этот цыган - пока неясно для меня. Я думаю - взять с десяток стражников, окружить скалу с избушкой, да и сцапать этого разбойника! - Цыгана? - Да, цыгана. - А нет ли у него цыганки? И еще - карлы? - Ну, этого я не знаю. Какой цыганки? - С бородавкой.., возле левого уха. Пристав стоял, нагнувшись над Прохором и уперев кулаками в стол. - Ты все шутишь, - вильнул он глазами, отошел к окну, открыл раму и стал глубоко вдыхать освежающую вечернюю прохладу. Плечи и спина его играли, он дрожал. Волк лег у ног хозяина и стукнул раза три хвостом. Федор Степаныч повернулся к Прохору и сказал надтреснутым хриповатым голосом: - Шутки шутить со мною, Прохор Петрович, брось. - Я и не шучу, - спокойно ответил Прохор; он делал красным карандашом пометки в ведомости, как бы давая понять, что дальнейший разговор с приставом ему мало интересен. Но пристав напорист. - Ты врываешься в мое отсутствие к моей жене, - начал он, часто взмигивая заплывшими от вина глазами. - Ты действуешь, как сыщик, как последняя ищейка. Ты грозишь Наденьке каким-то дурацким протоколом... Что это такое? А? Нет, что это такое?! - - Для тебя, может быть, протокол - дурацкий, для меня не дурацкий... Стоимость двадцати фунтов золота я записал в твой счет... - Спасибо... Спасибо... - Пристав боднул головой, закусил прыгавшие губы, правой рукой схватился за спинку дивана, левой отбросил за плечи усы вразлет. - Допустим так, допустим - я вор и мошенник. Но почему ж это золото твое? - Оно было бы мое, - все так же спокойно, с деланным невниманием к словам пристава, ответил Прохор, упорно перелистывая ведомость. - Ах, вот как?! Оно было бы твое, оно было бы твое? Но почему? Признайся! Ты жулик, ты грабитель, да? - палил как из пулемета пристав. - Нет. Я просто коммерсант. Филька Шкворень принес бы его мне и продал. А теперь... - и Прохор развел руками, все еще не подымая глаз на пристава. Овладев собой, пристав заложил руки назад и с задорной усмешечкой покачался грузным телом. - Прохор Петрович, - сказал он официальным тоном, - я все-таки просил бы вас со мной не шутить... - А я и не шучу, - снова повторил Прохор. - Вы, Прохор Петрович, в моих руках... - А вы в моих... - Стоит мне только... Знаете что?.. И от ваших дел, от ваших предприятий пыль пойдет... - Ну, да и вам не сдобровать, - Прохор отложил ведомость, взял другую, стал класть на счетах цифры. - Я вас продам, предам, упекарчу на каторгу. - Я вас тоже... - Плевать! Я своего добьюсь и пулю в лоб.., - Я тоже... Ах, как вы мне мешаете... - сморщился Прохор. Пристав расслабленно сел на диван, - брюхо легло на колени, - согнулся, закрыл ладонями лицо и шумно вздыхал. Тогда Прохор мельком взглянул на него. Чувство превосходства над этим жирным битюгом заговорило в его сердце. Прохор сильней застучал на счетах. Пальцы холодели, работали неверно: он сбрасывал итоги, щелкал костяшками снова и снова. - А как бы мы могли работать с тобой. Эх, Прохор Петрович... - Что? Что ты сказал? Пристав отер глаза платком, крякнул, высморкался и повторил фразу. Прохор поднял голову, меж бровями, как удар топора, прочернела вертикальная складка. - Что, что... - Прохор поймал шмеля и оторвал ему голову. - Работали бы дружно, душа в душу. Ни страха, ничего. Королями царствовали бы с тобой. И.., шире дорогу!!. - Ни-ког-да! - Прохор с силой швырнул карандаш и встал. Волк тоже вскочил. - Оставь меня... Прошу... Прошу, - в спазме припадка прохрипел Прохор. У пристава упало сердце. Он взмахнул рукой и, трусливо отступая к двери, никак не мог засунуть платок в карман, яростный взгляд Прохора вышвырнул врага из башни вон. *** Было воскресенье. Андрей Андреич Протасов захворал. В сущности хворь небольшая, - болела голова, градусник показывал тридцать семь и три. Как жаль, что фельдшер уехал в разведку с Прохором. Доктора же в резиденции не было; как ни настаивала Нина, Прохор не желал: "Мы с тобой здоровы, а для рабочих и коновала за глаза". Катерина Львовна одна к Протасову заходить стеснялась. Пришли вдвоем с Ниной. Анжелика, впуская их, поджала губки и с раздражением сказала: - Андрей Андреич больны. Протасов в меховой тужурке сидел за столом в кабинете и штудировал историю французской революции; он подчеркивал абзацы, делал из книги выписки. При появлении женщин он быстро встал, извинился за костюм. Катерина Львовна подала ему букет садовых цветов, Нина же быстро пришпилила к его тужурке бутон комнатной розы. - Мне больше к лицу шипы, чем розы, - попытался он сострить; он всегда чувствовал себя неловко в женском обществе. - Почему вы, Андрей Андреич, такой дикий? - спросила Нина. - Вот я вам невесту привела. Катерина Львовна закатила глазки, замахала надушенными ручками. - Ах, Нина! Ты всегда меня введешь в конфуз!.. - Ага, ага! - засмеялся Протасов. - Вы не отпираетесь? Значит, что? Значит, вы действительно невеста? - Ах, что вы, что вы! - испугалась Катерина Львовна, окидывая стены ищущим взглядом. - Что, зеркальце? Извольте. - Андрей Андреич выхватил из письменного стола маленькое зеркало и ловко подсунул ей. - Нет, нет, что вы, - смутилась Кэтти и, схватившись за прическу, тотчас же влипла в зеркало. Протасов приказал Анжелике подать кофе. Кэтти была очаровательна: она блистала зрелой молодостью, розово-смуглым цветом щек, взбитыми в высокую прическу черными, с блеском, волосами. У ней темные глаза, строгие прямые губы, тонкий нос. Если б не холодность общего выражения сухощавого лица, ее можно бы счесть красивой. Протасов прозвал ее "Кармен". Она недоумевала - похвала это или порицание, и когда он так называл ее, она всегда вопросительно улыбалась. За кофе завязался обычный интеллигентский разговор с горячими спорами, словесной пикировкой. Говорили о Толстом, о Достоевском. Нина ставила неразрешимые вопросы: почему, мол, в жизни царит власть зла, почему зимой не расцветают на лугах цветы, или, безответно и наивно, она ударялась в надоедные мечты о "мировой скорби". Протасов только лишь набрал в грудь воздуху, чтоб опрокинуть на Нину свой обычный скепсис, как Кэтти наморщила с горбинкой нос, заглянула в сумочку, сказала: "Ax!" - и, отбежав к окну, громко расчихалась. Инженер Протасов, быстро оценив ее смущение, тотчас же подал ей выхваченный из комода носовой платок. - Мерси... - щеки ее покрылись краской. - Ах, какой вы!.. Какой вы... - Что? . - Замечательный! Инженер Протасов поерошил стриженные под бобрик свои волосы, улыбнулся и проговорил: - От наших ветреных разговоров вы, кажется, получили насморк. Глаза Нины тоже улыбались, но от их улыбки шел испытующий отчужденный холодок. - Что вы читаете, Протасов? - пересев на диван, вздохнула она. - Историю французской революции. - Вот охота! - прищурившись, небрежно бросила Нина. - Отчего ж? В прошлом есть семя будущего, - и Протасов сел. - Зады повторять не вредно. - Я ненавижу революцию, - все еще красная от происшедшей неловкости, отозвалась Кэтти. Голос ее - низкое контральто - звучал твердо, мужественно. - Я тоже. Я ее боюсь, - сказала Нина и закинула ногу на ногу. - Вы такой образованный, чуткий, - неужели вы хоть сколько-нибудь сочувствуете революционерам? Протасов откинул голову, подумал, сказал: - Простите, Нина Яковлевна... Давайте без допросов. А ежели хотите - да, я в неизбежность революции верю, жду ее и знаю, что она придет. - Не думаю... Не думаю... - раздумчиво сказала Нина. - А вы подумайте! - Пожалуйста, без колкостей. - Это не колкость, это дружеский совет. А что ж в сущности, что же ее бояться, этой самой революции? Честный человек должен ее приветствовать, а не бояться. - Протасов вопросительно прищурился на Нину, покачивался в кресле. - Хотя вы и являетесь нашим идейным, или, вернее, нашим классовым врагом... - Ах, вот как? Вашим?! - Виноват. Не нашим, а моим, моим идейным врагом, ведь я.., ни к какой революционной организации не принадлежу и могу говорить только от себя... - Простите, Протасов... Ваше вступление очень длинно. Вы лучше скажите, в чем же будет заключаться наша революция, наша, наша, революция дикого народа, ожесточенного, пьяного?.. Как она будет происходить? - Примерно так же, как и во Франции. Вы читали? - Да, - Нина размахивала сумочкой, как маятником, и от нечего делать следила за ее движением. Но сердце ее начинало вскипать. - Был такой мыслитель, кажется - Маколей, - начал Протасов. - Да, да, Маколей. Так вот он сравнивал свободу с таинственной феей, которая являлась на землю в страшном виде восстаний, революций, мятежей. Тот, кто не обманулся внешним видом феи, кто обласкал ее, для того она превращалась в прекрасную женщину, полную справедливого гнева к поработителям и" милости к угнетенным. А вступивших с ней в борьбу она бросала на гибель. - Утопия, утопия! - кричала Нина. Сумочка вырвалась из рук ее и, описав дугу, ударилась в печку, - посыпались пуховочки, притирочки, платочки, шпильки. - Никакой революции у нас не будет, не может быть. Протасов, кряхтя, подбирал рассыпавшиеся по полу вещички. - Вы, Нина Яковлевна, совершенно слепы к настоящему, к тому, что в России происходит... Еще раз простите меня за резкость. - Ничего, ничего, пожалуйста! - Обиженная Нина по-сердитому засмеялась, вдруг стала серьезной, кашлянула и, охорашиваясь в зеркальце, сказала: - Я не верю в революцию, не верю в ее плодотворность для народа. Я признаю только эволюционное развитие общества. Возьмем хотя бы век Екатерины. Разве это не... - Да, да, - перебил ее инженер Протасов и вновь схватился за виски: в голове шумело. - В спорах всегда ссылаются, в особенности женщины, на либеральных государей восемнадцатого века, на Фридриха II, на Иосифа II, на "золотой" век Екатерины. Но.., эти правители никогда не были искренни в своих реформах; они, ловко пользуясь философскими, современными им доктринами, всегда утверждали в своих государствах деспотизм. - Позвольте! - Да, да... Что? Вы хотите сослаться на переписку Екатерины с мудрым стариком Вольтером? Да? Но ведь она, этот ваш кумир, переписываясь с Вольтером, беспощадно гнала тех из своих подданных, которые читали его... Протасов с досадой почувствовал, что напрасно вступил в эту беседу с женщинами. Нина подняла на него правую бровь, уголки ее губ дрогнули. Екатерина Львовна, хмуря брови, перелистывала технический справочник Хютте. Температура Протасова упорно подымалась. Показался резкий румянец на щеках. Нина Яковлевна готова бы уйти, но ей хотелось помириться с Протасовым на каком-нибудь нейтральном разговоре. - Слушайте, Андрей Андреич, милый... Вы давно собираетесь рассказать нам с Кэтти про золотые промыслы... - Ах, да! Ах, да! - встрепенулась Кэтти. - Только с самого начала... Ну, вот, например, тайга... - Вот тайга, - подхватила Кэтти и облизнула губы. - Вот тайга, - сказал и Протасов. - Вот тайга... Приходят в тайгу люди.. Ну, как они определяют, что тут золото? Прочтите нам лекцию... - Извольте. - Инженер Протасов поднялся и стал ходить, шаркая по паркету мягкими туфлями. - Золотоносное дело составляет три резко отличающиеся одна от другой стадии развития: поиски, разведки и разработка. Записали? - Он улыбнулся самому себе и сказал: - Простите. Я привык на Урале, на курсах читать... 10 Там - лекция, здесь - дело. За целый день проехали верст сорок пять. Оставляли широкие затесы на деревьях, чтобы не забыть пути. Тучи рыжих комаров преследовали партию. Люди в пропитанных дегтем сетках отмахивались веничками. Узкая тропа, преграждаемая то валежником, то огромными, одетыми мхом валунами, часто терялась. На таких звериных тропах владыка тайги - медведь подкарауливает добычу. Бежит тропой олень или козуля, внезапно - хвать! - перешибет хребет и вспорет брюхо. Впрочем, не сразу съест: старый медведь-стервятник - великий гастроном: даст время убоинке протухнуть. Но бывает так: медведь крадется за жертвой, стрелок тунгус метит ему под левый вздох. Сумеречным вечером люди вышли на огромную прямую просеку, почти в целую версту шириной. - Вот так ловко! - в изумлении воскликнул Прохор, озираясь. - Работа чистая!.. Это лет пятьдесят тому бешеный ураган хватил с вершины гольца, в мгновенье ока положил себе раздольную дорогу. Древние непомерной толщины деревья, даже упругий молодняк, сразу легли, как трава, вершинами от гольцов на запад, образовав непроходимый ветровал. Если лесной пожар не превратит его в дым и пепел, он будет истлевать здесь до конца веков. Переночевали. Костер, прохлада и туман. Еще шли сутки. На третье утро повстречали широкую падь, старый тальвег когда-то протекавшей здесь реки. - А ведь это тое самое место, Прохор Петров, - проговорил Шкворень, - эвот и речонка. На ней хищники в тот раз робили... Поди, и клейменые столбы найдем. - Лучше этого места нет, - ответил за Прохора семидесятилетний Нил и посверкал бельмом сквозь сетку. Он бывший старатель, теперь служит десятником при конной бутаре громовского прииска. Он опытен в приисковом деле, про него говорят: "Дедка Нил на сажень сквозь землю видит". Все казались оживленными и бодрыми: действительно, приметы хороши. Кони тоже всхрапывали по-веселому. Беловолосый, в густых веснушках, студент Образцов сделал лицо умным, озабоченным и поехал вдоль бровки пади. В эту огромную падь, справа и слева, вползали глубокие распадки, бывшие долины пересохших речонок и ручьев. С северо-востока спускались обнаженные гольцы каменных отрогов. Весь тальвег пади и днища балок усеяны валунами. Утесы и скалы прожилены кварцами. Однообразные крупнозернистые граниты наверху сменялись у подножья сланцами и другими, сопутствующими золоту, горными породами. Образцов, понукая ленивую клячу, сиял. Дедка Нил хозяйственно прикрякивал. - Закладывай шурф вот здесь, - подал он Прохору совет. Лопаты, кирки, ломы врезались в грудь почвы. Сажень в квадрате - шурф зарывался вниз. В стороне плотники рубили из сушняка так называемые крепи: ими будут подпираться отвесные стенки шурфа. Другая группа, в версте от этой, против устья балки, рыла другой шурф. Прохор от нечего делать посвистывал, снимал кодаком работу, зорко следя за землекопами. Прошло часа три напряженного, пыхтящего труда. Вдруг Филька Шкворень, ретиво работавший с тремя землекопами в первом шурфе, взглянул на Прохора Петровича, вскрикну