л, упал на брюхо и со страшным стоном стал сучить ногами: - Ой, смерть! Умираю... Братцы, сударики... Дохтура скорей!.. - Он весь дергался, хрипел, глаза уходили под лоб. Землекопы выскочили из ямы вон. Прохор крикнул: - Носков! Фельдшер! Где он, дьявол?.. Ребята, воды! И все, вместе с Прохором, скрылись. Оставшийся в одиночестве Филька Шкворень заорал еще ужасней, но лицо его улыбалось. Он встал на карачки и выхватил из-под брюха вдавленный в землю золотой, фунта в три, самородок, издававший мутный, желтоватый свет. Филька в радости заржал, как конь, спрятал за пазуху находку и, когда прибежал с людьми фельдшер, бродяга сидел с закрытыми глазами на дне шурфа, протяжно, страдальчески охал. Лысый, юркий, как, мартышка, фельдшер Носков стал щупать бродяге пульс, Прохор подал стопку коньяку. Филька Шкворень жадно выпил, сплюнул, сказал: - Ох, отец родной!.. Прохор Петров... Спасибо... Это меня та самая цыганка спортила, зельем опоила. Помнишь?.. Припадки, понимаешь... Грохнусь, и пятки к затылку подводить учнет. От дальнего шурфа кричали рабочие вместе со студентом Образцовым: - Хозяин! Господин Громов! Сейчас начнем промывку. Перескакивая валежник, скользя по окатным камням, Прохор направился туда. - Эй, ребята! - командовал Образцов возле таежной речки. - Вашгерд налаживай. А в гольце, в кварцевой жиле шел забой. Там орудовал десятник подрывных работ Игнатьев, с черными цыганскими глазами, расторопный парень. Прохор казался ко всему равнодушным. Посвистывая, пошел с ружьем по лесу. Ему все-таки удалось найти два столба старой заявки. Он делал кинжалом меты на деревьях, ставил вешки, чтоб отыскать путь к столбам. В шурфах появился песок-речник. На носилках и в ведрах тащили пробу к вашгерду. Это сколоченный из досок открытый лоток, длиной сажень, шириной около аршина. Он ставится на землю с легким уклоном. В верхней части вашгерда отгорожен двухстенный ящик. Сюда сыплют пробу, обильно поливают водой. Вода размывает породу, переливается через перегородку ящика и ровной неторопливой струей бежит по дну лотка, увлекая с собою песок и глину. - Растирай, растирай комки! - покрикивал на рабочего дедка Нил и сам подхватывал особым гребком комочки глины, подымал к верхней перегородке и там растирал их. - Надо, чтоб одна муть текла... Может, в комочке - золото... - поучал он. А новую породу все подносили и подносили в ведрах. Вода в лотке постепенно светлела. Значит, вся глина, превратившись в муть, скатилась. - Снимай полегоньку камушки со дна, - суетился лысый Нил. На дне вашгерда, устланного грубым сермяжным сукном, возле поперечных деревянных пластинок осталось в конце концов небольшое количество самого тяжелого песку, с черными шлихами, то есть мелкими зернами железа и других плотных металлов, в том числе и золота. Теперь все ясно и открыто. Золотинки побольше, поменьше и вовсе маленькие впервые смотрят удивленными, глазами в мир, - ждут, что будут с ними делать люди. У людей замирало сердце. Люди тонкими совочками снимали этот драгоценнейший песок, сушили его и точно взвешивали. На третий день разведки работа кипела в десяти шурфах. Золота маловато, ни то ни се, да и золото неважное, как говорится "легкое", ожидаемой удачи нет. - Эй, чертознай! - кричали рабочие дедке Нилу. - Ну-ка ты... На фарт! Дед нюхом чуял, где надо рыть, с ним соглашался и штейгер Петропавловский, пожилой, бывалый человек. Но студент Образцов, выдвигая свои заумные теории, тыкал пальцем в учебник, горячился, кричал, брызгал на сажень слюной и каждый раз сбивал с толку опытных таежников. Однако "чертознай" все-таки рискнул оказать сопротивление: - Рой здесь! Я фартовый. Золото сквозь землю вижу! Вон оно! Заложили на счастье деда одиннадцатый шурф, четыре бросили. Рабочие копали землю с удвоенным усердием, уж "чертознай" - то не обманет, "чертознаю" сам леший служит, значит - рой! Спины рабочих надрывались, пот заливал глаза. Только Филька Шкворень дурака валял: три фунта золота у него в кармане - впереди разливное гулеванье и черт ему не брат. - Вали, вали! - подстегивали его. А студент Образцов с апломбом разъяснял старателям: - Наука говорит, что золото распространяется по золотоносной долине не равномерно, а только узкой полосой... - Узкой? Ишь ты!.. - слегка трунили над ним рабочие. - Да, да! Уж поверьте науке. Не иронизируйте, пожалуйста. А полоса эта не всегда лежит в середине долины, она ходит то к одной, то к другой стороне. - Ходит? Ах, анафема! - А в самой полосе своей золото никогда не бывает распространено равномерно, оно - очень часто залегает гнездами или кустами. Самое крупное и богатое золото лежит обычно на постели россыпи, в самом низу. Прохор спросил: - А почему это? Студент Образцов сразу постарел на тридцать лет, принял напыщенно ученый вид и повернулся лицом к хозяину. - Наука утверждает... - начал он, прихлопывая ладонью по учебнику, - наука утверждает, что аномалии в залегании и сложении золотых россыпей указывают на вероятное происхождение их от ряда многих и сложных разрушительных сил природы, действовавших в разные геологические эпохи... Рабочие издевательски заржали: - Вот, черт, до чего понятно объяснил!.. Молодой, а с толком... Не понял и Прохор: - Я геологию всю забыл, надо подчитать. Сказал так и вновь ушел с ружьем к гольцам. - А вообще-то золотоприисковое дело есть счастливая случайность... Ведь так, дедушка? - обратился студент к Нилу. - Ну, не скажи, молоденький барин, - и "чертознай", откинув с лица пропитанную дегтем сетку, закурил. И все закурили. - Вот послушай-ка, что старики толкуют, знатецы. Откуль на земле золото пошло? А вот откуль. Враг человеческий похитил золото у ангелов. Украл, да забоялся, что за ним погоня будет, склал золото в мешок, да и взвился по воздуху. А как летел в горах, задел мешком за скалу, мешок лопнул в уголке, трык да трык, шире - боле, и стало золото сыпаться на землю. А он летит, а он летит, не видит. Потом учухал, стал зажимать прореху лапой. В коем месте крепко ужал дьщу, там и нет на земле золота, а где сплоховал - там и земля им насытилась. Вот, браток, как, вот. Ты свою гилогию не слушай да епоху свою. В книжках много врут. Ты глазком бери, а где не проймет - нюхом. - Очень интересно, - с благодарностью улыбнулся студент и записал рассказ деда. Прохор купался в версте от работ. Он посмотрел в бинокль вдоль речки, протекающей здесь прямым плесом. Увидал дымок, людей. "Хищники... Те самые..." - подумал он, удивляясь таежной смекалке Фильки Шкворня. Вот черная собачонка кинулась там в воду, стала плавать, взлаивать. Прохор несколько раз выстрелил в ту сторону из револьвера. Опять посмотрел в бинокль. Нет, все живы. Только бросили работать, смотрят на него. И собачонка смотрит. Один на вороном коне. Мерзавец! Конокрад, должно быть. Шесть человек. Впрочем, разве это люди, это сволочь, бродяжня, шалыганы. Они враги ему. Разве пустить зарядик из ружья? Меж тем десятник Игнатьев пришел на стан за динамитными патронами, за бикфордовым шнуром и вновь удалился в горы. Вскоре дед закричал: - Порода показалась! Рой, ребята, аккуратней, да благословясь. На вашгердах беспрерывно производилась промывка. Вот у скалы загремели взрывы. Подпалив шнуры, рабочие прятались там в пещеры. С треском и грохотом рушились камни, обнажая слой кварца. Люди искали в камне "счастливой жилы". День мерк. Стало холодать. Наверное, ляжет иней. - Речники пошли! - опять прокричал дед и вприпрыжку, по-молодому - к вашгерду. Пока промывка давала легкое, чешуйчатое золото - плохая примета. Но вдруг под речниками обнаружился богатейший пласт. Результаты промывки поразительны: на сто пудов пробы приходилось сорок - пятьдесят золотников драгоценного металла. - Ребята, глянь! - и все бросились из шурфов к "чертознаю". На дне вашгерда лежала желто-мутная пересыпь золотых блесток и мелких самородков. Румяный, седобородый Нил будто опьянел: он готов пуститься в пляс. Люди ликовали: они вырвали золото из недр земли. Ну, ясное дело, и им кой-что перепадет. О, если бы мог помыслить человек, что, может быть, думают в безмолвии своем эти первозданные золотые блестки! Люди ослепленно ликовали: "Мы покорили золото, что хотим с ним, то и делаем". Золото смеялось им в ответ: "Я покорило человека. Весь мир да поклонится моему величию и да послужит мне". И светлый день вдруг заалел от крови. Глаза у золотоискателей красны, как у кроликов, кровь сильными ударами орошала мозг, руки тряслись, дрыгали поджилки, сладостно дрожала вся душа. Рабочих била золотая лихорадка. - Братцы! - едва передохнул дедка Нил, великий "чертознай". - Тяжелое золото... Удача!.. Я говорил... Гаркайте хозяина. Молись, ребята, богу! - Хозяин! Эй, хозяин!.. Прохор быстро приближался, уверенно ступая по земле, беременной спокон веков золотой отравой. - С золотом тебя, хозяин! - Рабочие сдернули шапки, закрестились, в пояс кланялись Прохору Петровичу. - А вас с водкой, - хладнокровно, но весь горя внутренним огнем, сказал Прохор. - Урра! - и шапки черными птицами полетели вверх. - Урра! Значит, ребята, пьем. *** Работа закончена. Довольно. В кварцевых породах тоже оказалось жильное золото. Участок золотоносный. Все - как именинники... Вечер ложился темный. Комар от холода исчез, Сетки с лиц долой. Люди стали людьми. Рты кривились в благодушных улыбках, глаза щурились на бочонок с вином. Развели костер. Острый нож перерезал оленю горло. Покорный олень вздрогнул и упал. Левая нога его, как бы отлягиваясь от небытия, била копытом воздух. Предсмертная слеза в глазах. Дедка Нил, взглянув на мясника с окровавленным ножом, что-то вспомнил тяжелое, вздохнул. Оленю вспороли брюхо. Олень лежал теперь смирно, как золото в земле. На душе Прохора золотые горы: и давят, и звучат, и шепчут о волшебных замках. Тяжело душе человеческой и радостно. Все выпили по три стопки крепкого вина. Тяжесть ушла с сердца Прохора во мрак. Мрак креп кругом, но пламя огромного костра упругими взмахами опаляло его, гнало прочь. Золотоискатели разулись, вонючие портянки сушатся на палках возле огонька. И всюду мерещится всем золото. Кончик острого носа дедки Нила и бельмо блестят золотым отливом. Вино в стакашках - золотое. Рабочим жарко. Иные сбросили рубахи. Загорелое тело в лучах костра, как золото. И вскоре в темном небе блеснул золотой песок Млечного пути. А дед Нил, попыхивая трубкой, повел таежные свои золотые сказы: - На моих памятях было. Вернулся солдат с войны, Петра Малышев, и сел на свою заимку у Ярого озера в тайге. Осень стояла. Пошел Петра Малышев гусей промышлять на озере. Стая плавала. Хлоп-хлоп. Стая взнялась и - в облака. Два гуся пали. А третий взлетит да сядет, взлетит да сядет. "Что за чудо, - думает Петра Малышев, - обранить я его не мог; этот гусь в стороне был, дробь не могла его стегнуть". И стал он этого гуся добывать. Ухлопал, выловил, а в зобу у гуся фунта два золота наглотано, оттого и сила в крыльях ослабела. И догадался Петра Малышев, что озеро его и вся земля кругом золотая: гуси все лето паслись тут, значит, золотых зерен наглотались тут же. И закипело дело. Через три года Петра Малышев в миллионах ходил. А на пятый год богу душу отдал без покаяния: медведь задрал. Оленье мясо упрело в котелках. Варево густое, с янтарным золотым жирком. Пар валит вкусный. Вино булькает и булькает в стакашки. Мрак грузнел, падал на огонь. Костер перестал пылать, сел на жар. Меж углей текли-переливались раскаленные червонцы, сотни, тысячи, миллионы миллионов. Прохор подсчитывал призрачные барыши. Думы его большие и широкие. Но кругом мрак, и нет нигде просвета: черно кругом. - Ванька! - командует великий "чертознай"; он помолодел на десятки лет, с румяного древнего лица сползли морщины, лишь бельмастый глаз по-прежнему угрюм и стар. - Ванька! Не видишь, что ли?.. Костер на жар сел. Подживи огонь! Щуплый фельдшер Панфил Иванович Носков быстро ослаб с вина. Ему всего тридцать с небольшим, но он лыс, озлоблен, жалок. Синенький на вате пиджачишко замазан глиной и всякой дрянью, вытянутые в коленях брючки лоснятся и все в заплатах. От него пахнет на версту аптекой. Он выпил еще одну, ошеломившую его, стопку водки, стал, как мартышка, кувыркаться через голову, петь песни и плясать. Потом, неизвестно для чего, покрасил дегтем свои рыжие усы. Все засмеялись, он заплакал. - Черти, черти, черти! - кричал он и делал страшные глаза. - У меня, может быть, матери сроду не было. Ни отца, ни матери! Я подкидыш. Дайте мне, черти, кусочек матери, дайте мне какой-нибудь уют. Мучительно!.. Мучительно жить так... Тьфу на вас, черти!.. У него дрожали мокрые от дегтя усы, дрожал щетинистый подбородок, градом сыпались слезы. Он кашлял, бил себя в грудь, чихал, сморкался в чью-то грязную портянку. - Я никого не боюсь! Никого не боюсь! Ни Громова, ни царя, ни бога. А вот смерти боюсь, бабушки с косой... Лопотал костер. Слышно, как конь Прохора хрупает овес. Где-то филин ухнул и захохотал. - А вот, братцы, стория... Ну истинная быль, - прохрипел молчаливый верзила Филька Шкворень и пощупал притаившийся в кармане золотой комок. - Брел я как-то по непролазной трещобе, по тайге. То есть прямо скажу, собака не проскочит. Вот чаща! И натакался я на два мертвых тела. Душина, как от стервы, как от падали. Я нос зажал, подошел. Змея черная пырсь от них, да виль-виль, в трещобу. По спине у меня мороз. Окстился, передернул плечами, гляжу: оба мертвых тела ликом низ, быдто землю нюхают. Голова у одного напополам топором распластана, у другого дыра в виске - пуля до смерти поцеловала. Эге! Да ведь это Тришка Мокроус, усищи - во! Хищник он был. И намыли они золота пуда полтора с другим бродяжкой, у которого башка разрублена. И вышли вдвоем в путь-дорогу. При мне было дело, при моей, значит, бытности. Раскинул я умом, - ну, значит, ясно, не надо и к ворожее ходить. Значит, было так. Заблудились они, жрать нечего, отощали. У Мокроуса топоришко, он и замыслил убить во сне товарища, золотом завладеть и человечинкой отъесться. Вот ладно. Разрубил приятелю башку и только хотел освежевать, а ему пуля вот в это место - хлоп! Вышел лиходей чалдон из чащи с ружьецом, взял золотишко и - домой. Вот как должно быть дело. Золото оно - ого! - грех в нем. - Неужели человеческое мясо едят? - спросил студент. Он лежал на животе, записывал в книжку таежные рассказы. - Едят, дружок, едят. - И ты ел? - Кто, я? - и огромный Филька Шкворень встал, как крокодил, на четыре лапы. - Было дело, ел. Человечинка сладимая, как сахар. Все сплюнули. Стали укладываться спать. Шкворень сказал: - Правильно говорится: "Золото мыть - голосом выть". Костер угас, храп по тайге и черная, как сажа, темень. Шмыгали во мраке неумытики. Осторожно, крадучись потрескивала тьма. С гольцов, из падей могильный холод плыл. А там, на речке, и совсем близко - стон, шорох, шепот, ребячий плач. Прохор дремлет чутко, в один глаз. "Надо зарядить ружье, надо зарядить ружье". Но лень пошевелиться. Треск рядом. Всхрапнули, затопали в испуге кони. Прохор быстро встал. Тихо. Отяжелевшая голова все еще в дреме. "Надо подживить костер". Он бросил целую охапку сушняка. Хвоя сразу вспыхнула, огонь с шумом разъял мрак. Студент Образцов завизжал в бреду. Филька Шкворень, открыв бородатую пасть, с присвистом похрапывал. Вдруг черная собачка деловито обежала вокруг спящих, тяфкнула на Прохора и невидимкой скрылась. Первый камень бухнул в пламя... - Ребята! Вставай! вставай! - заорал Прохор с звериным страхом в сердце. Люди повскакали с мест, пялили незрячие глаза, пошатывались, силясь пробудиться. Второй камень хватил фельдшера в темя. Спящий фельдшер вскочил на ноги, крутнулся волчком и замертво упал. Третий камень ударил Прохора в плечо. - Ребята! И град - из тьмы - камней. Рабочие сразу проснулись. Как сумасшедший вскочил Филька Шкворень - в него угодила тяжелая булыга. Пламя разгорелось, взмыло к небу, в тьму. И весь в пламени, из мрака в мрак промчался черный всадник. - Леший это. Чур нас, чур!.. - завопил дедка Нил и закрестился. Черная собачка с красным слюнявым языком, сверкая, как черт, глазами, прошмыгнула вслед за всадником. - "Съем, съем, съем!.." - стращала она по-человечьи. Чернорожий безносый всадник на всем маху крикнул гнусавым страшным голосом, от которого мороз пошел у всех по коже: - Уходи! Нас много! Передушим всех! А ты, сволочь, по людям стрелять?! - и, вытянув Прохора нагайкой, вмиг растворился во тьме - как сгинул. Прохор, вложив впопыхах патроны, выстрелил в тьму сразу из двух стволов. Треск сучьев, заполошный топот многих ног. Таежная ночь долго перекатывала эхо, как набитую гулким громом бочку. Дедка Нил дрожал, крестился, закрыв со страху бельмастый глаз. Филька Шкворень, хватаясь за ушибленную руку, ругался матерно. Студент Образцов спал как мертвый, все так же повизгивал в бреду. Прохор вновь зарядил ружье. Злоба желчью растекалась по его мускулам. Нечувствительный вначале удар кнута теперь жег спину. - Ребята, айда смотреть, целы ли кони! - сердито приказал он. Стреноженные лошади паслись вблизи, на луговине. Подогнали к самому костру. Возле мертвого фельдшера старался дедка Нил. - Прохор Петров, - сказал дряблым голосом Филька Шюорень, - взгляни, пожалуйста, на свои ходики: который час? - В начале третий. - Ого! До свету еще далече. Теплый труп прикрыли брезентом. Из рассеченной острым камнем головы - смешавшаяся с мозгами кровь. Продегтяренные усы встопорщились, левый глаз полуоткрыт, в вечную смотрит тьму. Мертвец печален, страшен. Нил придавил глаз пятаком, сказал: - Вот, сударик, боялся смерти.., вот. А вишь, как она тебя?.. Совсем не шибко. Фельдшер промолчал. Только показалось Нилу - пятак на мертвом глазу шевельнулся. Люди сгрудились возле покойника. Холодная дрожь прохватывала всех. О многом, о большом была дума каждого, о последнем своем вздохе. Дедка Нил утер кулаком слезу, снял с гайтана маленький образок Нила преподобного, положил покойнику на скрещенные руки, низко поклонился ему, сказал: - Царство тебе небесное, страдалец. Эх, жизнь! И лицо его сморщилось. Все переглядывались, молчали. Оловянные, с вывернутыми веками глаза Шкворня налились кровью. - Подвернется - стукну, - темным пыхом выдохнул он сквозь зубы. Желтые щеки его втягивались, грудь от тяжелого дыхания ходила ходуном. - Я знаю этого безносого... - Пей, - и Прохор подал ему большой стакан вина. Утром, на рассвете, фельдшера закопали на берегу речонки. Впоследствии пристав составит о его смерти акт. Могилу придавили огромными камнями, чтоб мертвеца не слопал зверь. Тесаный белый крест вырос на могиле. Фельдшер безродный. Не все ль ему равно, где истлевать? И некому его оплакивать, да и не надо. В летнюю пору, может быть, пролетная иволга всплакнет над ниг,, зимой будут выть метели. Чего же лучше? А тот камень, которым убил его злодей, старанием старого Нила положен в головы усопшего. С этим камнем усопший фельдшер, имя рек Носков, по вере Нила, явится на страшный суд Христа. Злодей же, поднявший руку на невинного, будет лютою казнию казнен и на земле и в небесах. - Аминь! - и дедка Нил троекратно поклонился могиле в землю. 11 Наконец необходимые справки получились. Заброшенный прииск когда-то принадлежал петербургскому гусару в отставке Приперентьеву. Он увлекся приехавшей в столицу некрасивой дочкой богатого сибирского золотопромышленника, ради денег женился на ней, переселился в Сибирь, все приданое жены пропил, вогнал ее в гроб. А сам, за неуменье ладить с отчаянным приисковым людом, был зверски убит в тайге хищниками. Застолбленный прииск перешел по наследству к его брату, тоже офицеру, проживавшему в Питере. К нему-то и направил свои стопы Прохор Петрович Громов. Чудаковатый старичок Иннокентий Филатыч Груздев давным-давно переселился в резиденцию "Громово". Прохор вскоре сделал его управляющим хозяйственных заготовок. Старик это выгодное место принял, через два года выстроил двухэтажный, под железной крышей, дом, раздраконил его, как цыганскую шаль, в пять красок, а внизу, по старой купеческой привычке, все-таки открыл мелочную лавчонку, где сидела его вдовая дочь, располневшая Анна Иннокентьевна. Над лавчонкой яркая, вызывающая улыбки вывеска: ДУГИ, ХОМУТЫ, ВЕРЕВКИ И ПРОТЧЕЕ СЪЕСТНОЕ ИННОКЕНТИЙ ГРУЗДЕВ И Кo В свободное от службы время в лавчонку заглядывал "и сам Иннокентий Филатыч. Пошутит с покупателями, продаст бутылочку-другую беспатентного винца, купит тайно добрую щепотку, а то и с фунтик краденого золотишка. Ну, и сыт. Однажды вечером подъехал на линейке Громов и - прямо в лавку. Народу никого, Прохор, здороваясь с мягкотелой, молодой вдовой, перетянул ее за руку через выручку, поласкал слегка, вдова из кокетства чуть-чуть куснула его щеку, он боднул головой, спросил: - Дома сам-то? - Так точно, дома. После обеда спит, - вздохнув, оправилась вдова. - Пойдемте. Она передом по крутой внутренней лестнице наверх, он сзади - игриво подсаживал вдову ладонями. - Папенька, да вставайте же! Старик вскочил с кровати и, натыкаясь спросонья на Мебель, радушно бросился к Прохору. - Гость дорогой! - Вот что... Завтра в Питер... Хочешь? Господи!.. Да как же не хотеть? Надо ж старику встряхнуться. Да он в Питере больше двадцати лет не бывал. Да он... Эх, чего тут!.. Да ему там и лошадины зубы на человечьи обменяют. - Готов. Согласен. Прошенька! Прохор Петрович! - шамкал старик чуть не плача. Прохор осмотрелся. Горящая лампадка колыхала полумрак. Серебряные кованые ризы в кивоте переливно трепетали. Натертый маслом пол блестел. Красная с просинью, брошенная наискосок, тканая дорожка. На бархатном стуле рыжий большой, с лисицу, кот. Скатертки по столам, накрахмаленные занавески, гитара на гвозде. Два чижа в двух клетках. Чистота, уют. Прохору понравилось. Сравнил эту горенку с собственным жилищем, где владычествовала Нина с своим прихотливым, тяготившим Прохора вкусом, и спокойствие его на мгновенье омрачилось. Уж очень сложна эта Нина, недотрога, заноза, ходячая мораль. Она гнетет Прохора; она, как фанатичная игуменья в монастыре, не дает распрямиться ему во весь свой рост. Прохор в темной тоске выпустил через ноздри воздух. Да, он уверен, что был бы много счастливее вот с такой незатейливой, как брюква, толстомясой бабой. - Просим вас присесть, - полной белой ручкой показала миловидная Анна Иннокентьевна на кресло. Меж тем Иннокентий Филатыч, достав из миски с водой свою лошадиную челюсть, отвернулся в уголок и, страшно разинув рот, тужился втиснуть зубы куда надо. Но Прохор что-то промямлил, нахлобучил картуз и широкоплече зашагал к выходу. Конь, вздымая задом, рысисто подхватил его, понес, брови Прохора распрямились, в глазах блеснул соблазн: Питер, гульба, вольная жизнь вдали от этой чистоплюйки Нины. Дома с докладами мистер Кук, освобожденный Матвеев, механик, два десятника и заведующий электростанцией. - К черту доклады! С завтрашнего дня вступает в управление делами инженер Протасов. На столе телеграмма тестя. "Выезжаю Питер. Посовещаться с профессором от полноты. Буду ждать Марианской гостинице. Целую тебя, Нину, внучку. Бабушка тезке кланяется. Цела благодаря бога хороши. Яков Куприянов". На следующее утро Нина дулась. Но все же, прощаясь, перекрестила Прохора, сказала: - В разлуке не будь мальчишкой, будь мужем. Иннокентий Филатыч с черным саквояжиком в руке, придерживая концами пальцев выпиравшие наружу зубы, почтительно улыбался, бормотал: - Тоись будем, как два схимонаха инока. Спустя полторы недели в резиденции "Громово" праздновалось открытие церковно-приходской школы, выстроенной на средства Нины. Тридцать две девочки и семьдесят мальчишек составляли комплект учащихся. Девочки в ситцевых темных платьях с белыми, как у институток, пелеринами, мальчишки в казинетовых штанах и куртках - все новое, только что надетое, хрустит, и пахнет краской. Нина рекомендовала детям форму беречь, приходить в ней только в училище. Ребята - пальцы в рот - слушали ее улыбчиво, смелые сказали: - Ладно, Нина Яковлевна, барыня, будь благонадежна, как" придем домой, так и поснимаем. Быстроглазая Катька, любимица Нины, хвасталась среди подруг: - Я барыни не боюсь, я только барина боюсь, буки. Когда барина не г, я по комнатам бегаю с Верочкой ихней. Моя мамка в куфарках у них. Мы вчерась господские пироги ели. Меня рвало, объелась потому што... Все собрались в просторном зале школы. Среди почетных лиц - все начальство, даже мистер Кук. Отсутствовал лишь инженер Протасов, - прислал Нине записку: болен. Илья Петрович Сохатых, страстный любитель всяческих торжеств, пришел на молебен один из первых. Он в накрахмаленной сорочке, во фрачной паре и, несмотря на август месяц, в длинных охотничьих валенках. Он расшаркался перед хозяйкой, браво щелкнув по-военному каблук в каблук, первый подал ей руку и, показывая на теплые свои сапожищи, болезненным тенорком сказал: - Извините. Сильнейший ревматизм. Пардон! Нина с интересом окинула взглядом потешную его с жирненьким брюшком фигуру, крепко закусила губы и весь молебен мысленно прохохотала. Рыжеватые завитые кудри франта ниспадали на покатые плечи, где по черному сукну залег неряшливый слой перхоти. Никем заранее не предупрежденный о молебне, он с утра наелся чесноку, - от него пахло, как от вареной колбасы. Ставший было сзади него мистер Кук наморщил нос, пожевал губами и с брезгливым чувством отпрянул прочь. В первом ряду - брюхо вперед, с двумя медалями и шашкой - пристав. Апоплексическая, короткая шея его сливалась с плечами, на красном загривке - двойная складка жира, из-за щек-подушек - пышные хвосты усов. Сзади него два огромных жандарма - Пряткин и Оглядкин. Хитренькая Наденька, как рюмка, перетянутая корсетом пополам, низко поклонилась Нине и легковейной феей грациозно протанцевала тоже наперед, под бочок ,к супругу. Возле Нины Яковлевны увивался красавчик, инженер путей сообщения, Владислав Викентьевич Парчевский. Он дважды подал ей оброненный платок, подставил стул, кинул к ногам коврик. Нина улыбчиво благодарила его взглядом. Рядом с Ниной - учительница Катерина Львовна. Она украдкой посматривает на дверь, ждет кого-то, наверное - Протасова. Но его нет. Брови Кэтти хмурятся. Когда начальство разместилось, была впущена толпа. Двери затрещали, народ хлынул, как каменный обвал в горы: рев, шепот, писк - и воздух сразу подурнел. Начался торжественный молебен. Хор пел с воодушевлением, но слишком громко. Величественный отец Александр - в озлащенной ризе - косился на регента и потрясал главой. Однако запьянцовский регент, успевший хватить для праздника четыре рюмочки перцовки, предостерегающие жесты понимал обратно, и всякий раз, когда батюшка по-строгому взирал на орущий хор, регент подавал команду: - Нажми! - Хор отворял пасти до самого отказа, у ребят звенело в ушах, пелеринки девчонок колыхались. Новопосвященный дьякон из громовских кузнецов -Ферапонт Дерябин - обладатель неимоверного, но совершенно дикого баса. Он всего голоса пока что не обнаруживал и провозглашал ектений густой октавой, с треском. Лицо у него темное, космы черные, плешь белая, нос запойный, сизый. Сегодня Ферапонт священнодействует впервые. Кучка кузнецов и молотобойцев пришла слушать своего бывшего товарища. - Чу, как рявкает... Ай да Ферапошка! - восхищенно перешептывались они. - Гляди, гляди: кадит! Молебен шел к концу. Воздух этой большой комнаты становился непродышным. Открыли окна. Возле школы огромная толпа. Слышались свистульки, затевались песенки, гвалт и руготня. Кто-то крикнул под окном: - А что, будут нас обедом чествовать, винцом? Окна пришлось закрыть. Отец Александр встал за аналой и, приняв осанистую позу, отверз уста для проповеди. Тетка Иринья икнула и полезла вперед, чтоб лучше слышать уважаемого батюшку. За ней, наступая одна другой на пятки, утирая носы кончиками беленьких платков на головах, двинулись старухи. Восемь басов, две октавы и пять теноров повалили к выходу, - проповедь им не интересна. На потных лицах их - решимость биться с дьяконом голосами до конца. Предстояло "многолетие". Вот тут-то они ему покажут. Певчие пробрались в сторожку и хлопнули ради укрепления глоток по два стакашка водки. - Ферапонт сорвал голос в городе, когда посвящался, - говорили они. - Ничего подобного. Он, анафема, хитрый, он к многолетью копит голос-то. Между тем отец Александр, то картинно откидывая назад весь корпус, то приникая к аналою, изощрялся в красноречии. Он коснулся в проповеди известной в конце прошлого века Татевской сельской школы знаменитого профессора Рачинского, обрисовал те идеалы, к которым этот педагог стремился, сообщил, что из его школы вышло много известных людей, в их числе художник Богданов-Бельский. - В школе - вся жизнь народа, в школе его дух и святыня, в ней не только его настоящее, но и будущее, говорил покойный Рачинский. Он старался развить в детях глубокое религиозное чувство, а затем воспитать в них чувство долга и благожелательности, дружбы и приязни, а вместе с тем развить в них твердость, стойкость, самообладание. Тетка Иринья и старушонки, ни слова не поняв в проповеди, все-таки из приличия стали лить слезу. Нина слушала одним ухом - ее раздражали крики за окном, Кэтти благоговейно посмаркивалась в раздушенный платочек. Пристав пучил глаза и задыхался. Мистер Кук, сглатывая слюну, ощупывал в кармане спички и сигару. Отец же Александр все говорил и говорил. Но вот толпа у дверей вдруг посунулась носами: пять теноров, две октавы и восемь басов таранами перли обратно на клирос. Сразу запахло сивухой. Басы взглянули на дьякона, дьякон на них, басы вызывающе прикрякнули, прикрякнул и дьякон. И вот - "многолетие". Все встрепенулись, насторожили слух. Молотобойцы с кузнецами громко откашлялись. Священник повернулся к народу и, воздев перед собою позлащенный крест, замер в ожидании. Дьякон встал лицом к нему. Их разделял широкий подсвечник, уставленный горящими свечами. Дьякон чуть откинул голову, повел плечами и начал многолетие всему царствующему дому. Хор грянул дружно и свирепо. Отец Александр осенял народ на три стороны крестом. Дьякон откинул голову покруче, переступил на правую ногу, опять повел плечами и, подняв голос на два тона выше, заорал многолетие правительствующему синклиту, военачальникам, градоначальникам и всему христолюбивому воинству. Заглушая густой рев, хор хватил надсадисто и сильно. Отец Александр вновь стал осенять народ крестом. Дьякон с затаенной злобой взглянул на клирос. Весь хор ответил ему наглым победным взором. Глаза, шея и все лицо дьякона налились кровью, он отступил на шаг, выпятил живот, поднял плечи и, нарушая благолепный чин, в забывчивости подбоченился. - Строительнице до-о-ма сего, болярыне Нине Яковлевне Гро-о-мо-вой... - грозно зарычал он, как двадцать львов, и пламя многочисленных свечей, будто желтые цветы под ветром, дрогнуло, склонилось долу. Дьякон привстал на цыпочки, весь от натуги затрясся, и устрашающая пасть его разверзалась, как смертоносное хайло царь-пушки. Слова вырывались из огнедышащей груди его подобно лаве. - И всем православным христи-а-а-нам!., мно-о-га-я!! ле-е-е-та-а-а!!! При возгласе "многая" - все до единой свечи, отчаянно взвильнув огнями, враз потухли. Последнее же слово взорвалось, как, гром. В рамах звякнули стекла. Дьякон взмахнул локтями и, выпустив весь воздух, сразу осел, стал тоньше. Оглушенная толпа, скованная удивленным страхом, открыла рот. Два голоштанника-парнишки шлепнулись на пол мягкими задами и заплакали. Мистер Кук зажал ладонями уши и присел. На клиросе ответный хор гремел на все лады "многая лета", но его никто не слышал - все стояли как в параличе, оглохли. Неистовый бас дьякона сотряс воздух и за стенами школы: вся улица вплотную прихлынула к окнам, ломилась в запертую дверь, кричала: - Пустите послушать! Эй, хозяевы!.. Отец Александр только тут пришел в себя; с мистическим трепетом глядя на живого, каким-то чудом не умершего от разрыва сердца дьякона, он, пропустив все сроки, с неподобающей ему поспешностью стал осенять народ крестом. Первым ко кресту приложился отец дьякон. Батюшка шепнул ему: - Феноменально! В Исаакиевский собор тебя, в столицу, Ферапонт. Спасибо! За дьяконом стала подходить к кресту вся знать. С клироса под руки вели в больницу главного баса рябого штукатура Абрама Бухова. Через лишнее усердие он во время многолетия с таким азартом разинул пасть, что вывернул скулы, а в глотке хряпнуло. Рот его широко раскрыт и не затворялся. Из вытаращенных глаз - слезы. Он тужился сказать "за веру, братцы, пострадал", - но вместо слов - животный мык. Именитые гости пошли завтракать к хозяйке. Огромный дьякон Ферапонт в центре, - на голову выше всех, - шел вперевалку, как медведь. Неостывшее от напряжения лицо его медно-красно, правый глаз полузакрыт; широкий, как у щуки, рот странно искривлен. Чрез готовую к скандалу слободскую улицу компания гостей шествовала безмолвно, торопливо... Любопытствующая ватага молотобойцев с кузнецами, обгоняя гостей, отвесила дьякону уважительный поклон. Дьякон по-военному приложил два пальца к широкополой шляпе и густо кашлянул: "Ка-хы!" Кузнецы скрылись в переулок, подмастерья повернули обратно, вновь сорвали картузы с голов, опять отвесили дьякону поклон. "К-ха!" - кашлянул дьякон и отплюнулся. Гостей встречала у крыльца шустрая горничная Настя. А там, у школы, зеваки все еще ожидали обеда с угощением. И хоть бы хны, хоть бы по стакашку! Зеваки брюзжали. Филька Шкворень, после отъезда Прохора, сразу соскочил с зарубки. Половину "зажатого" самородка он тайно продал Наденьке, половину Иннокентию Филатычу. На нем красного атласа рубаха, желтые шелковые штанищи, лакированные сапоги, на голове три шляпы, вложенные одна в другую: соломенная, серая и плюшевая черная. Под глазами фонари: побольше, с прозеленью - синий и поменьше - кровяной. - Громовы! Князья, цари! - шумел он. - Вам для народа водки жаль? Эй, мелюзга, людишки-комаришки, айда за мной! Он волочил по пыльной дороге десятисаженную веревку, на нее нанизано множество мерзавчиков, соток, сороковок казенного вина. - Три ведра, как одна копейка. Айда за мной в прохладно место! Закусок сюда, сыру сюда, окороков! Я люблю людишек... Гремучее чудище, играя на солнце стеклянной чешуей, брекочет и вьется, как невиданный дракон. Толпа взрослых и ребят со льстивым хохотком и прибаутками весело шагает в ногу с загулявшим Филькой Шкворнем. - Кровососы! - потрясает каторжник кулаками, и его белые лайковые перчатки трещат по швам. - Чьим хребетом они денежки-то зашибают? Нашим. Так или не так, шпана? - Так, Филипп Самсоныч, правильно, - сглатывая слюни, гнусит толпа. - Врешь, Громов! - грозится забулдыга. - Думаешь, мне денег жаль? Я жизнь свою не жалею, а деньги - тьфу! - Он сорвал с себя золотые новые часы, грохнул их оземь и с яростью раздробил ударом каблука. - На, на... Толпа ахнула, пала в пыль и возле часов - в драку. - Стой, дурачки! Да оторвись: моя башка с плеч! Все наше будет, все... - орал Филька Шкворень. 12 Иннокентий Филатыч через всю Сибирь, экономии ради, ехал в третьем классе и целую неделю пил горькую с земляком кожевенником. Прохор же пьянствовал с соседом по купе, московским купцом Скоробогатовым. Купца в Москве вывели под ручки два его приказчика и усадили в фаэтон, а Прохор пригласил в свое двухместное купе Иннокентия Филатыча. От непробудного пьянства старик опух и перестал узнавать людей. Даже так: все незнакомые люди казались ему близкими друзьями. Такое помрачение ума впервые обнаружилось в Перми. Выпил в буфете, вошел в вагон: - Ба! Василь Иваныч!.. Вася! Милай... - и бросился с объятиями к зобастой попадье, ехавшей на операцию в Москву. И вот теперь, в купе: глядел-глядел на Прохора, вдруг сдернул с седой головы картуз, сложил кисти рук одна на другую ладонями вверх и с благоговением посунулся к Прохору: - Благослови, преосвященнейший владыко... Прохор улыбнулся, сказал: "Сейчас", и подал обалдевшему старцу стопку коньяку. - Господи помилуй, господи помилуй! - перепуганно закрестился старик, а коньяк все-таки выпил. - Вот, Прошенька, беда, - он пожевал лимон и выплюнул. - С панталыку сшибся. Голова гудит. В глазах червячки какие-то золотенькие метлесят. Ох-ти мне, беда! - вздохнул старик и лег. Так промелькнула ночь. В полдень стук в дверь: - Господа пассажиры, приготовьтесь! Через полчаса поезд прибывает в Санкт-Петербург. *** В это время гости Нины Яковлевны усаживались за аппетитный стол. На самом почетном месте дьякон Ферапонт. Впрочем, на приготовленное для отца Александра кресло дьякон сел без приглашенья, первый. Он окинул стол бычьим взглядом - выпивки много, от пирогов духмяный пар - и полез в карман за кисетом с трубкой. Но его волосатую руку удержала бдительная рука священника. - Ка-хы! - недовольно, по-цыгански прикрякнул дьякон, и пустые бокалы венского стекла, вздрогнув, звякнули. *** В руках Иннокентия Филатыча - черный саквояж, во рту - лошадиные зубы. Осанистый Прохор - пальто нараспашку, шляпа на затылок - шел впереди, а сзади три носильщика: двое несли чемоданы, третий - трость Прохора. Меж тем Иннокентий Филатыч поспешной рысью - к главному кондуктору с седыми грозными усами. Тот слегка попятился, удивленно выпучил глаза, Иннокентий же Филатыч, бросив саквояж, радостно обнял железнодорожника, как закадычного друга своего. - Милый! Василь Иваныч... Вась! - своими лошадиными зубами он вцепился ему в кончик носа, да так крепко, что челюсть ляскнула, вылетела на пол, а из носа потерпевшего побежала на грозные усы струйка крови. Жандармы, протокол, "кто вы такие, ваш документ и адрес?" Прохор дал кому следует на чай, и вот они в Мариинской гостинице. Закуска, выпивка, тосты, за тостами снова тосты, дьякон трижды выходил с своей цыганской трубкой в коридор для дымокура. С бокалом в белой холеной руке поднялся красавчик Владислав Викентьевич Парчевский. Он тонок в обхождении и в талии; чистый лоб, горбатый нос и голубые глаза его надменны, бритые же губы с подбородком мягкоженственны, улыбчивы. Прохор Громов терпеть его не мог, но инженер Парчевский родной племянник губернатора, он явился к Громову с любеано-настойчивым письмом превосходительного дяди. - Господа! - взором небожителя окинул он изрядно нагрузившихся едой и питием гостей. - Я был в Англии, которая славится... - Свиньями... - подсказал явившийся к концу завтрака Протасов. - Пардон, пардон... - Мягко улыбнувшись губами и жестко кольнув Протасова взглядом, инженер Парчевский полупочтительно полупоклонился в его сторону. - Итак, господа, я был в Англии, которая славится розами, я был в Голландии, которая славится... - Я знаю чем, - фыркнул дьякон. - Пардон.., которая славится тюльпанами. Эээ.., эээ... И вот теперь.., так сказать.., колесо фортуны забросило меня в холодную Сибирь. И что ж я вижу?.. Я здесь вижу и розу и тюльпан... - Он легким жестом холеной руки показал на Нину и Катерину Львовну. - Да, да.., эээ.., э... И розу и тюльпан. Но здесь он