- Мариинская гостиница, ну, пятерку! - Гэп-гэп! - помчал лихач. *** Жандарм Пряткин посетил влипшего в неприятности лакея. Иван стоял перед жандармом на коленях, целовал сапоги его, плакал. Жандарм стращал. Иван сбегал "до ветру", вернулся, достал из сундука десять серебряных рублей и коробку украденных у мистера Кука сигар. Жандарм ушел. Нина Яковлевна совместно с отцом Александром вот уже вторую неделю - от трех до пяти дня - делает обход рабочих жилищ. Всюду одно и то же: грязь, бедность, злоба на хозяев, на себя, на жизнь. Жалобы, разговоры, душевный мрак, безвыходность потрясали Нину. Она за это время осунулась, потеряла аппетит и крепкий сон. Сердце - как посыпанное солью, мысли - холодные и черные. Молитва - дребезг красивых слов; она валится из уст к ногам, бессильная, бесстрастная. Старик Ермил жалуется Нине: - Все бы ничего, все бы ладно. Мы привышны ко всему. Дело в том, харч шибко плох - тухлятина да прель. И, слышь, дорог шибко. А заработок - тьфу! Нина - глаза в землю - согласно кивает головой, отец Александр преподает деду благословение, назидательно глаголет: - Терпи, старец праведный, терпи... Господь терпел и нам велел. - Терплю, батюшка, стисня зубы терплю... А ты, слышь, помолись за нас, за грешных. - Молюсь, старец праведный Ермил, молюсь. В бараке многосемейный слесарь Пров возвышает голос свой до крика: - Нина Яковлевна, хозяйка, посуди сама! Работы наваливают выше головы: десять, двенадцать, пятнадцать часов бьешься - и весь мокрый... Ну, ладно... Мы работы не боимся, я на работу - прямо скажу - сердит. А что мы получаем? Грош! Ну, ладно, надорву силы, состарюсь, куда меня? Вон? Ага! Ты с хозяином жиреешь, а я что? А дети малые, а старуха? Ага! Вот ты встань на мое место, - закашляешь. Нина мнется, жмется; одолевает досадный стыд. Слесарь Пров ласково, но сильно кладет ей руку на плечо: - Ты, впрочем сказать, баба ладная. Ты правильная женщина. Нешто мы не видим, не чувствуем? Гараська! Вставай, сукин ты сын, на колени, кланяйся барыне в ножки! Кто тебе, сукин сын, сапоги-то подарил? А? А кто моей Марфутке шаль подарил? А? А кто мою бабу лекарствами пользовал? А? Все ты жа, ты жа, Нина Яковлевна!.. У Прова через втянутые щеки к усам - ручьями признательные слезы: он громко сморкается прямо на пол, садится к печке и дрожит. Нина тоже не может удержаться от нервных всхлипов. - Ну, что мне делать, что мне делать? - в искреннем отчаянии ломает Нина Яковлевна руки. - Пров, ты умный, научи... Слесарь отдувается всей грудью, беспомощно сопит. Нина ждет ответа. - Я, может, и умный, да темный, - говорит он, сгибаясь вдвое и глядя в пол. - Ты ученая, ты на горе, у тебя все дела супруга твоего на виду. Только мы чуем - он над тобой, а не ты над ним. А ты встань над ним! Твои капиталы в деле есть? Есть. Вынь их, отколись от него, начинай свое дело небольшое, мы все к тебе, все до одного. Пускай-ка он попляшет... Уж ты прости, Нина Яковлевна, барыня, а мы дурацким своим умом с товарищами со своими вот этак думаем... - Пров, милый, дорогой, - прижала Нина обе руки к сердцу. - Говорю тебе, а ты передай своим товарищам: я приложу все силы к тому, чтоб вам, рабочим, жилось лучше. Я буду требовать, буду воевать с мужем, пока хватит сил... Прощай, Пров! Отец Александр выдал из походной кассы на семейство Прова двадцать пять рублей, благословил всех и скрылся вслед за Ниной. Так проходили дни, так сменяли одна другую тяжелые для Нины ночи. Лежа в постели в белой своей спальне, рядом с детской, где пятилетняя Верочка, Нина Яковлевна напрягала мысль, искала выходов, принуждала себя делать так, как повелевал Христос. "Раздай богатство, возьми крест свой и иди за мной". Ясно, просто, но для сил человеческих неисполнимо. Взять крест свой, то есть принять на изнеженные плечи грядущие страдания и голой, нищей идти в иной мир, мир самоотвержения, подвига, деятельной любви. - Нет, нет. Это выше наших сил... Но далекий голос доносится до сердца. "Могий вместити, да вместит..." Да, да, это Христос сказал: "Если можешь так сделать - делай". А она вот не может вместить, не может отречься от пышной жизни, от славы, от богатства, не может уйти из этого чувственного, полного сладких соблазнов мира в мир иной, в сплошной подвиг, в стремление к пакибытию, в существование которого она в сущности и не так-то уж крепко верит. - Верю, верю! Хочу верить, господи!.. Но монгольское лицо Протасова, язвительно улыбаясь умными черными глазами, медленно проносит себя из тьмы в тьму, и сердце Нины мрет. И нет Христа, и нет белой спальни. И нет Протасова. Только его мысль, как майский дождь, насквозь пронизывает ее воспаленное сознание и сердце. *** Прохор спал как убитый до вечера. Голова все еще шальная, деревянная. Пили чай в номере, из самовара. Прохор во всем признался старикам. - Ты, Филатыч, справился, сколько мерзавцы по чеку взяли? - Пятнадцать тыщ ровно, - жалеющим, с жаднинкой голосом, сказал старик. - Мне денег не жаль, плевать. Деньги - сор. - Ничего не помнишь? - спросил тесть, поддевая из баночки варенье. - Ничего не помню... Так кой-что... Может быть, со временем и... - Эх-хе, - ядовито вздохнул Иннокентий Филатыч. - Жаль кулаков, а надо бить дураков... - Кого? - Тебя. Прохор не обиделся. - Это тебя, парень, куколем опоили, - сказал тесть. - Им, им! - подхватил Иннокентий Филатыч. - Нешто не знаешь? Травка такая увечная в хлебе растет. У нас она зовется - бешеные огурцы. Память отбивает. Решили скандала не подымать, все предать забвению, скорей кончить дела, недельку покрутить, попьянствовать да и домой. Не хотелось Якову Назарычу вылезать из удобного халата, но Иннокентий Филатыч все-таки принудил, и все трое пошли осматривать город, не торопясь и в трезвом виде. С Троицкого моста любовались осенним закатом. Солнце, растопырив огненные перья, садилось за Биржей, как жар-птица в пышную постель. Опалевый, светящийся тон неба, постепенно бледнея, мерк в зените. Врезываясь в разгоравшийся закат, темнели силуэты фабрик. Черный дым, клубясь, густо валил из труб, мрачным трауром оттеняя блеск небес. Группа кудластых облаков угрюмого цвета нейтральтина грустила над Биржей. Весь небосклон на западе стал тревожным. Но вот солнце скрылось, по горизонту, меж потемневшими громадами домов разливанным морем легла ослепительная лента пламени - и все в небе загорелось. Черные кивера дыма оделись алыми потоками; хмурые, цвета нейтральтина, облака ярко подрумянились с боков, весело надули щеки. Зеркальные стекла задумчивых дворцов посеребрились белым светом. Вдвинутая в вечные граниты широкая Нева дробно отразила в своих сизых водах небесное пожарище. Опухшее от пьянства серо-желтое лицо Прохора оживилось. Новые зубы в удивленно разинутом рту Иннокентия Филатыча играли, как жемчуг. Но вот, постепенно погасая, все слиняло. Обманщик-живописец сорвал с неба свои линючие краски чародея, посадил их снова на палитру, надел, чтоб не схватить насморка, галоши Э 25 и, плотно закутавшись в серый плащ сумерек, с гремящим хохотом исчез в преднощных сизых далях. Гремели трамваи, гремели по мостовым железные колеса ломовых. "Гэп-гэп!" - покрикивал лихач, вихрем пронося двух хохочущих красавиц. Ловко одураченные мишурной красотой заката, друзья пошли на "Поплавок", подкрепились ушкой из живых стерлядок, выпили "на размер души" две бутылки зверобою и, веселенькие, направились в театр. Начиналось третье действие. Сибиряки - в первом ряду партера. Иннокентий Филатыч, как петух возле зерна, часто поклевывал носом. Артисты играли с подъемом, хорошо. Прохору понравилась высокая, со стройными ногами "жрица огня", Якову Назарычу - все двенадцать танцовщиц; он усердно молил судьбу, чтоб хотя бы у двух, у трех лопнуло трико. Он не отрывался от бинокля. Но вот - "ночь спящих". Под мутным светом луны из-за кулис актеры, погруженные в волшебный сон, разметались по полу в живописных позах. - Спящие, проснитесь! - звонко на весь театр возвещает прекрасная фея с золотыми крылышками. Спящие не просыпаются. В зале раздается мерный" храп Иннокентия Филатыча. - Спящие, проснитесь! - вновь приказывает фея. Храп крепче. Прохор и Яков Назарыч трясут старика за плечи. Фея, суфлер и все "спящие" на сцене кусают губы, чтоб не захохотать. В первых рядах партера сдержанный пересмех и ропот. - Спящие, проснитесь! - злобно кричит фея и взмахивает магическим жезлом. Иннокентий Филатыч вдруг открыл глаза, чихнул и сам себя поздравил: - Будьте здоровы... Что-с? Вплоть до пятого ряда партер грохнул хохотом. Так, или примерно так, посещали они зрелища. 6 Прошло три дня. Вечер. Прохор в номере один; звон в ушах, тоска, - нездоровится. Сверяет счета, рассматривает прейскуранты машиностроительных заводов. Слуга подал на подносе два письма. "Я по-настоящему начинаю открывать глаза на условия жизни наших рабочих, достающих тебе и мне богатство. Условия эти поистине ужасны. И мы с тобой одинаково бесчеловечны и одинаково повинны в этом. Лишь первые два года нашей жизни ты был достаточно внимателен ко мне и к своим рабочим. А потом тебя словно кто-то подменил: ты стал жесток, упрям и алчен. Прохор, куда ты идешь и в чем у тебя цель жизни? Спроси свою совесть, пока она не совсем заснула. А ежели ты усыпил ее проклятой наркотической фразой: "мне все дозволено", - бойся своей совести, когда она проснется. Прохор, ты молод, подумай над всем этим и, пока не поздно, обрадуй меня. Поверь, отныне вся жизнь моя в печали". Сердце Прохора перевернулось. Он протер глаза, с шумом выдохнул воздух и вновь перечитал письмо. Сидел он и думал, подперев голову рукой. В раздражении побарабанил по столу пальцами: "Дура баба", и вскрыл пакет Протасова. Двухнедельный отчет, цифры, сметы, предположения. Разумно, толково, правильно. В конце приписка: "Рабочие высказывают открытое недовольство тяжелыми условиями труда и слишком низкой заработной платой. Ожидаю Ваших экстренных распоряжений по пунктам улучшения общих условий жизни, изложенным ниже. Неисполнение или даже затяжка в исполнении этих пунктов может повлечь за собой дезорганизацию работ, а следовательно, и подрыв всего деда-Пункт первый..." Прохор внимательно просмотрел все пункты, и глаза его налились желчью. Он порывисто встал и несколько раз прошелся по комнате, ускоряя шаг. - Ха-ха, ладно, ладно.. Посмотрим... Сговорились, сволочи! Ха-ха, отлично. Позвонил: - Отнесите сейчас же телеграмму. Срочную. Когда писал, губы его кривились, брови сдвинулись к переносице, лоб покрылся потом. "Предоставляю вам право немедленно уволить до 500 человек рабочих. Точка. По соглашению с приставом мерами полиции выселить их за пределы, резиденции. Точка. Мной ведутся переговоры по найму партии рабочих на Урале. Точка. О принятых вами мерах срочно донесите. Громов". Отослав телеграмму, облегченно передохнул. Но волнение в груди не улеглось. За последнее время перестал нравиться ему Протасов: мудрит, заигрывает с рабочими, сбивает с толку Нину. Пусть, дьявол, умоется этой телеграммой, пусть. Прохор оперся спиной о мрамор холодного камина, и взбудораженная мысль его самовольно сделала скачок назад. Перед ним зашелестели страницы записной книжки - там, на Угрюм-реке, в дни вольной юности. Истлевшие, давным-давно вырванные из сердца, забытые, они вновь восстали из времен. Жаркий, окутанный дымом лесных пожаров день. Политические ссыльные тянут вверх по реке шитик. На шитике, на горе мягких подушек, под зонтиком заплывший жиром прощелыга торгаш Аганес Агабабыч. - Я бы на вашем месте утопил этого бегемота, что грабит мужиков, - говорит ссыльным Прохор. - Вот я тоже буду богат, но поведу дело иначе. Я не позволю себе эксплуатировать народ... Так думал и говорил Прохор-юноша. Но Прохор-муж, Прохор-делец громко теперь хохочет над своими прежними словами. За окном темно. Он задернул драпировки. Старинные куранты на камине мелодично отзванивают восемь. В дверь стук. - Да, да. Вошел в серой шинели военный, с бравой, надвое расчесанной бородой. "Ага, секундант... Дуэль", - мелькнуло в мыслях Прохора. - Не вы ли господин Громов из Сибири? Честь имею.., генерал Петухов, адъютант градоначальника, - звякнули серебряные шпоры. - Его превосходительство приглашает вас пожаловать к нему для некоторых переговоров. "Пропал, донесли", - подумал Прохор. Но не испугался. - К вашим услугам. Вышли. Крытая карета. В ней два жандарма. Спустили шторы. Поехали. - Вы не знаете, по какому делу? - спросил Прохор сидевшего рядом с ним генерала Петухова. - Я недавно тут.., перенес.., одну неприятность... - Нет, нет, не беспокойтесь... Разговор будет носить чисто деловой характер. Впрочем, я вас должен предупредить... Давайте завернем ко мне и там обсудим. - Очень рад, - сказал Прохор и шепнул генералу в ухо: - Я за благодарностью не постою... Минут через десять лошади остановились. Как колодец - двор. Темная, с кошачьим смрадом лестница. Пятый этаж. Небольшой зал, похожий на деловую, коммерческую контору. На стене - поясной портрет Николая II. Четыре письменных стола. Один побольше, понарядней. Под потолком зажженная аляповатая люстра. - Прошу! - Генерал уселся за большой письменный стол. Прохора усадил напротив себя спиной к входным дверям, возле которых вытянувшись - два жандарма. Прохор в замешательстве: не знает, по какому делу он здесь и как ему держаться. - Ну-с, так-с... - Генерал поправляет очки на горбатом носу, чуть касается бороды кончиками пальцев и в упор смотрит по-серьезному на Прохора. Прохор ждет неминучей для себя грозы. "Донесли, донесли, влопался голубчик", - выбрякивает разбитое пьянством сердце. В мыслях Прохора быстро мелькают тени Авдотьи Фоминишны, ее подруги баронессы Замойской и самого градоначальника столицы. Сознание задерживается на понятии "градоначальник", и Прохор леденеет. Ежели вся эта грязная история докатилась до него, Прохору не сдобровать. - Ну-с?., так-с... Генерал улыбнулся, нажал звонок, проговорил: - Что ж... Выпьем по бокальчику. Для храбрости, - и заперхал в высокий красный воротник басистым хохотком. - Благодарю вас, не могу, - соврал Прохор. - Ну, как хотите, как хотите, - недовольно протянул генерал и щелчком пальца сшиб с мундира какую-то козявку. - В сущности... Я бы... Но ведь мы собираемся к... - Так, правильно. Но дело в том... Тут из внутреннего помещения, раздвинув плюш портьер, явился человек в ливрее с синими отворотами. - Лиссабонского! - приказал генерал, человек поклонился, подал вино. - Дело в том... Вы думаете, что сам-то градоначальник трезвенник? Ого! Посмотрели бы вы... Дело в том, что вам назначено там быть без четверти десять, - сейчас сорок две минуты девятого. Время уйма... Итак... Ваше здоровье!.. - генерал взял бокал, чокнулся с Прохором. - Будьте здоровы, ваше превосходительство, - взял бокал и Прохор. Генерал отхлебнул немного. Прохор залпом, жадно осушил до дна. - Ага, - сказал генерал и позвонил. - Налей-ка, брат, еще, да балычку, икорочки... - Может быть, сыр бри угодно вашему превосходительству? - Давай сыр бри, - повоняй, брат, повоняй. Человек быстро исполнил приказание и вышел. - Дело вот в чем... Пейте, пожалуйста, кушайте... Не желаете ли вонючки? Надеюсь, у вас в Сибири этой дряни нет. Живые червяки, мерзость, тьфу, смердит, а между тем - пикантно... Ну-с. Ваше здоровье! Прохор выпил второй бокал и третий. - Ну-с, дело вот в чем. Вы, если не ошибаюсь... Прохор насторожился, но его мысли теперь летели вскачь, в голове гудело. - Если я не ошибаюсь, вы... Впрочем... Сейчас, сейчас... - Генерал нажал кнопку три раза. - Так-с, так-с. Ага... В комнату из-за малиновых портьер вошла высокая полная дама в черной, волочащейся по полу мантилье. На голове кружевная наколка с черным закрывающим лицо вуалем. - Он? - Он. Генерал ударил в ладоши. Подскочившие к Прохору жандармы вмиг скрутили ему полотенцем руки назад. Прохор как во сне поднялся. Черная дама откинула с лица вуаль. - Узнал? Пораженный Прохор вскрикнул, силясь высвободить связанные руки, стал быстро пятиться в пространство. Ненавидящие, холодные глаза, мстительно сверкая, двигались за ним, настигали его, и вот они оба - лицо в лицо. - Мерзавец! Бандит!.. Так на ж тебе, так на ж!! - И две ошеломляющие пощечины, от которых дрогнул потолок, обожгли его сердце до самых до глубин. - Узнал? Прохор ринулся грудью на женщину и упал, оглушенный тупым ударом сзади. Его топтали сапоги, волочили по полу; генерал, раскорячившись на четвереньках и потеряв накладную свою бороду, орал ему в оба уха, в рот. Но Прохор ничего не видит, ничего не слышит и не чувствует: он где-то там, вне бытия, в пурге, во взмахах снежной бури. Теплый поздний вечер. Санкт-Петербург в огнях. Он еще не провалился, жив, цветущ. Плоский простор болот до сытости давно набит тяжелым камнем. Что было наверху высоких гор - разбито вдребезги и свалено сюда, в низину. И вот балтийского болота нет, остались лишь непобедимые туманы: седые, желтые, холодные. Они влекут на своих убийственных подолах хмарь, хворь, смерть. Иннокентий Филатыч, как свекла красный, с серебристой начисто отмытой бородой пешечком возвращается из бани. Подмышкой веник (подарит приятелю швейцару Мариинской гостиницы), в руке вышитый шерстью старинный саквояж с бельем. Вот чудесно. Хорошо попить чайку. Жаль, Анны нет, вдовухи-дочки. Сейчас бы на затравочку чайку домашнего, сейчас бы самовар, маленький графинчик водки - "год не пей, а после бани - укради, да выпей", поужинал - и спать. А встал - кругом тайга шумит. Вот жизнь! А тут - шагай, шагай и в брюхо тебе, и в бок, и в спину, того гляди, под колеса попадешь, трамваи, извозчики, кареты, да моду взяли эти вонючие фыкалки с огнями по Питеру пускать. Улица, переулок, площадь, улица, еще два переулка. Да туда ли он идет? Но в это время лязг копыт, карета. - Что вы! Куда вы меня тащите?.. Караул... - Цыц! Вы арестованы. "Господи, помилуй! Господи, помилуй..." Карета мчится в тьму. По бокам - жандармы... "Господи, помилуй, - два жандарма!" Пятый этаж. На диване - Прохор. Чуть дышит. "Господи, помилуй, господи, помилуй, жив или кончается?" - Ваш? - Наш. Только два жандарма, боле никого. - А и что случилося с ним? - Генерал допрашивал. Сильный обморок. Со страху. С непривычки... - Господи, помилуй... Господи, помилуй... - закрестился на портрет царя. - После помолишься, папаша... Ну, с богом... Вниз по лестнице. Шляпа с мотающейся головы Прохора валится. Старик сует шляпу к себе в карман. Белый воротник рубахи Прохора замазан дрянью. Очень скверно пахнет. - Сыр бри, - поясняет жандарм и приказывает кучеру: - Пшел веселей! - И старику: - Ежели этим господским сыром, папаша, собаке хвост намазать, - сбесится. А баре жрут... - Господи, помилуй! - крестится старик. Карета рывком летит вперед, старик то и дело ударяется головой в потолок, картузик переехал козырьком к, уху, старик дрожит, Прохор мычит, сухо сплевывает, стонет. - Мариинская, кажется? На Чернышевом? - Так точно, - ляскает новыми зубами старец. Жандарм приоткрыл дверцу, осмотрелся, крикнул: - Извозчик! Двадцать семь тысяч восьмисотый номер. Стой! Извозчик - молодой парнишка в синем балахоне, в клеенчатой жесткой, как жесть, шляпе - остановил лошадь: - Ково? Ково тебе? - По приказу господина градоначальника. Больной человек, при нем - сопровождающий папаша. Живо!.. Пшел!.. - Ково?! - закричал парень вслед уносящейся карете. - По-по-по-поезжай, дружок... Я деньги уплачу... Господи, помилуй! Господи, помилуй! 7 На следующий день в "Петербургском листке" в отделе происшествий появилась заметка: ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО СИБИРСКОГО КОММЕРСАНТА П. П. ГРОМОВА Дело было так. Прохора внесли в гостиницу. Собралась толпа. Засвистали постовые полицейские, начались звонки по телефону. Случившийся тут юркий вездесущий хроникер впопыхах расспросил трясущегося Иннокентия Филатыча, с его бессвязных слов тут же настрочил заметку и помчался в редакцию, чтобы сдать в набор. Впрочем, по пути он заехал в жандармское управление. Когда ему сказали там, что никакого ордера на арест Громова не выдавалось, хроникер вполне уверился, что тут дело пахнет уголовщиной. Донельзя растерявшийся Иннокентий Филатыч стал в этой суматохе совершенно невменяем. Он бегал по гостинице с веником, разыскивал швейцара Петра, приятеля, чтоб вручить подарок. Наконец нашел его в каморке, под лестницей. - А сегодня не мое дежурство, - сказал Петр. - Ах, ах, какое несчастье приключилось! Десять лет служу, - такого не предвиделось. А ведь про вас жандармы-то спрашивали, пока вашего барина генерал брал: "Куда, мол, старичок ушел, давно ли да в какую баню?" Иннокентия Филатыча окончательно вышибло из ума. Он обалдело глядел в лицо швейцара, сморкался и твердил: - Господи, помилуй... Господи, помилуй! Номер "Петербургского листка" с заметкой был через несколько дней получен в резиденции "Громово" инженером Парчевским. Кто прислал - неизвестно. Во всяком случае ни тесть Прохора, ни Иннокентий Филатыч не присылали. Читая заметку, Владислав Викентьевич Парчевский едва не лишился сил. Он дважды вспыхивал от бурного прилива крови, дважды белел, как мел. "Умер, Громов умер. Хозяин умер..." Он искал точки опоры - радоваться ему или горевать - но все под ним качалось, плыло. Трясущимися руками он разболтал в воде порошок брому и залпом выпил. Черт возьми, как же?.. Нина Яковлевна... Молодая вдова... Бардзо, бардзо... Эх, осел, пся крев, дурак!.. Не мог он, бесов сын, своевременно увлечь хозяйку. Но пес же ее знал, что она так внезапно, так трагически овдовеет. Несчастная Нина, несчастный инженер Парчевский! Все богатство, вся слава теперь, наверное, достанется Протасову. И слепцу видно, в каких он отношениях с хозяйкой. "Нет, врешь, врешь, пся крев, врешь! Еще мы с тобой поборемся. Я с тобой, милорд Протасов, по мелочам рассчитываться не буду, а сразу, оптом". Владислав Викентьевич Парчевский схватил фуражку и, позабыв надеть шинель, выскочил на улицу. А был холодный осенний вечер. На улице - ни души. Куда ж бежать? К Нине Яковлевне, к Протасову, к мистеру Куку? Но вот вспомнилась Наденька, и Парчевский, не раздумывая больше, - быстро к ней. Пристав дома - спал. Шептались в кухне. Наденька всплеснула руками, заметалась, бессильно села на скамейку. И тысячи мыслей, сбивая одна другую, забурлили в ее голове. - Слушай, пойдем на двор. - Ничего, Владик... Он пьяный, спит. - Слушай! - лихорадочно зашептал он Наденьке в лицо, крепко прижимая ее руки к своей груди. - Слушай. Я с ума схожу... Слушай! Я должен жениться на хозяйке... Постой, постой, не вырывай своих рук, слушай... Фу, черт!.. Дай воды... Когда женюсь - неужели, ты думаешь, буду ее любить? Клянусь тебе божьей матерью, что ты будешь моей самой близкой, самой дорогой гражданской супругой! А Нину я скручу в бараний рог... Нет, я с ума схожу... О, матка бозка, матка бозка!.. - он, обессиленный, зашатался и тоже сел на лавку рядом с Наденькой. Та припала к его плечу и тихо заплакала. - Владик, Владик!.. Милый Владик... - она высморкалась и, вся содрогаясь, прошептала: - А как же пристав мой? Убьет. Дай мне яду из лабылатории... - Не бойся. Мой дядя - губернатор, он немедленно вытребует его к себе, командирует на другое место, за тысячу верст... Устрою... Это не враг, это не враг... Враг мне в этом деле - Протасов... Сейчас же иди к нему, сообщи о смерти хозяина. В столичной газете... Я только что получил. И наблюдай, понимаешь, - тоньше наблюдай, как он, что он... Нина еще не ложилась: одна пила вечерний чай, читала. Встревоженно вошел инженер Парчевский. С особой почтительностью поцеловал хозяйке руку, сел. - А я одна, скучаю... Очень рада вас видеть, - ласково сказала Нина, придвигая гостю чай и варенье. - Почему вы так редко бываете у нас? Чтоб не выдать волнения, инженер Парчевский весь вспружинился, как бы взял себя в корсет. - Нина Яковлевна, - задушевно начал он, - как я смел помыслить вторгаться в вашу жизнь, нарушая ваш покой, который я так... А между тем я бесконечно люблю семейный уют. О, если б мне судьба вручила... - Что, - хорошую жену? - кокетливо склонив голову, улыбнулась ему хозяйка. - Женитесь на Кэтти. Чем не девушка?.. Парчевский опустил красивую свою голову, мигал, безмолвствовал. - Что? Любите другую? Парчевский поднял голову, с тоскующим укором взглянул на Нину полными слез глазами. - Да... Люблю другую, - глухо, трагическим шепотом выдохнул он, и снова голова его склонилась. Чувствительная Нина, видя его печаль, и сама готова была прослезиться. Ей в мысль не могло прийти, что причина крайнего смятения Парчевского - ее же собственные миллионы. Не изощренная в тонких разговорах, касающихся щекотливых тем, она не знала, что сказать ему. Она сказала: - Раз любите другую, то я не вижу причин, заставляющих вас жить порознь. Надеюсь, она свободна? - Нет! - быстро подняв голову, ответил Парчевский, и горящие щеки его задергались. Нине инженер Парчевский не был безразличен. Когда ему случалось бывать в обществе Нины, он всякий раз проявлял к ней необычайную любезность. Нина - женщина, ей это льстило. Но она объясняла такое более чем деликатное отношение к ней Парчевского хорошим воспитанием его. "Сразу видно, что человек из общества", - думала она. Однако Нина - все-таки женщина. И тайком от всех, а может быть и от самой себя, она, вглядываясь в приятные черты лица Парчевского, иногда мысленно взвешивала его, как интересного мужчину. Но в таких случаях мерилом ее грешных дум всегда вставал облик Андрея Андреевича Протасова, и мысль о Парчевском сразу же смывалась. Впрочем, во всем и всюду - тормозящие моменты. При иных условиях, может быть, все было бы по-другому. За последнее время тормоз, удерживающий Нину в душевном равновесии, мало-помалу стал сам собой ослабевать. Истинная любовь к мужу заколебалась, в сущности - ее уж нет. Нина держит Прохора в своем сердце лишь как неуживчивого квартиранта, как отца ее Верочки, не больше. И если непрочное звено брачной цепи лопнет, тормоз сдаст, - Нина-женщина может покатиться под гору. Такой момент помаленьку приближался. Он слегка сквозил теперь в прекрасных опечаленных глазах Нины, в томных складках грусти, лежащих возле губ. Это заметил и талантливый актер Парчевский. - Нина Яковлевна! Я всегда.., совершенно искренно вам говорю, всегда, всегда был очарован вами. - Спасибо, - потупившись, ответила Нина, и кончикам ушей ее стало жарко. Нина с интересом выжидала. - Нина Яковлевна! Я всегда изумлялся вашему уму, вашему доброму, истинно христианскому сердцу. Я католик, но я христианин... И стоит вам сказать слово, - я буду православным. - Спасибо, - вновь протянула Нина, и печаль в ее взоре явно полиняла. Она теперь прислушивалась к вкрадчивому голосу Парчевского и сердцем и умом. - Вы, кажется, очень религиозны? - О, без сомнения! - с пафосом воскликнул атеист Парчевский и с великим ликованием сразу ощутил под ногами твердь для дальнейшей атаки Нининого сердца. - Я весь в матушку. Она была русская, - соврал он, - и фанатически религиозна. Я и теперь часто молюсь по ночам, вспоминаю свою святую мать и плачу... - Какой вы милый! - в христианском сочувствии к нему сказала Нина, и сразу ей стало тепло возле него. - Как жаль, что... - и она не докончила, она хотела пожалеть, что ее близкий друг Протасов не такой. Она мечтательно откинулась в кресле, и горящие глаза ее устремились через потухший самовар, чрез вазы с фруктами куда-то вдаль. Инженера Парчевского забила лихорадка. Он мельком взглянул на стенные английские часы, - они приготовились бить десять, - и решил, что время наступило. Наденька, наверное, уже успела закончить поручение, и Протасов вот-вот может появиться здесь. Итак, смелей! Минута промедления может все сгубить. - Нина Яковлевна! - Парчевский поднялся во весь рост и сцепил ладони рук своих в замок. Нина дрогнула духом и быстро повернулась в его сторону. - Я должен, я должен открыть вам имя той, которая для меня дороже жизни. Тонкие брови Нины взлетели вверх, рот полуоткрылся. Парчевский отступил полшага назад и безоглядно бросился, как в омут, к ногам Нины. - Нина! Это - вы! Нина вскочила и, сверкая испуганным взглядом, с мольбой всплеснула руками в сторону серебряной иконы богоматери. - Презирайте меня, плюйте на меня! Я тут же покончу с собой у ваших ног. Но я люблю вас! - Безумец! - вскричала Нина, собираясь бежать из комнаты. - Как вы осмелились мне, замужней женщине . - Простите великодушно, простите! - заламывая, как провинциальный трагик руки, полз за нею на коленях Парчевский и рыдающим голосом воскликнул: - Но вы - вдова!.. - Вдова?! - Нервы Нины на мгновенье сомлели, но она тут же рассмеялась каким-то особым злорадно-тихим смехом. - Да-да... В некотором роде - да, вдова. Но это все-таки еще не дает вам права... Она оборвала и вздрогнула: под самым ухом ее задребезжал телефон (в их доме почти в каждой комнате по аппарату). Парчевский быстро поднялся, отряхнул платком колени, расправил складки брюк и - замер. Разговор по телефону: - Нина Яковлевна? Добрый вечер. - Добрый вечер. Протасов, вы? - Я. Скажите, вы ничего не получали из Петербурга? - Нет. - Хм... Странно, очень странно... - А именно?.. - Я имею известие, которое мне кажется совершенно невероятным... - Приятное, нет? - Н-н-н.., не совсем... Разрешите мне пригласить в ваш дом Парчевского и самому явиться к вам... - Владислав Викентьич у меня... - Ах, так вы знаете? Ну, как? - Ничего не знаю... - Странно, странно... - Андрей Андреич, голубчик? Вы меня пугаете, - с надрывом задышала в трубку Нина. - Что-нибудь с мужем? - Да. Протасов немедленно приказал заложить лошадь. Меж тем только Нина оторвалась от телефона, инженер Парчевский почтительно подал ей газету, сказав: - Вы, как христианка, обязаны принять это известие мужественно. Судьбы всевышнего бога над нами. Езус Христус да поможет вам! - И он ткнул перстом в заметку. Похолодевшая Нина, все забыв, села и скользнула взором по прыгающим строчкам: ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО СИБИРСКОГО КОММЕРСАНТА П. П. ГРОМОВА Вчера в начале одиннадцатого вечера, на легковом извозчике Э 27800 был доставлен в Мариинскую гостиницу со слабыми признаками жизни временно проживающий в гостинице сибирский богач П. П. Громов. Пока переносили его в номер, пострадавший умер. С ним в лучшем номере гостиницы проживали: его родственник сибирский купец Я. Н. Куприянов и служащий Громова Иннокентий Филатыч, старик, привезший Громова на извозчике. Этот старик, забывший от сильного душевного потрясения свою фамилию, рассказал нам следующее.., и т.д. Заметка заканчивалась так: Тут, несомненно, налицо уголовное преступление. Вся столичная полиция поставлена на ноги. К открытию гнезда бандитов приняты энергичнейшие меры. Газета была залита слезами Нины. Без истерики, без воплей, с чувством величайшего самообладания, однако забыв, что в комнате Парчевский, она подошла к переднему углу и стала пред иконой на колени. Инженеру Парчевскому пришлось проделать то же самое. Нина стукалась лбом в землю, Парчевский - тоже, стараясь удариться погромче. Нина вздыхала, вздыхал и Парчевский. Нина шептала молитвы, шептал молитвы и Парчевский. - Добрый вечер, - сказал Протасов, и пенсне упало с его носа. - Что это?.. Инженер Парчевский вскочил, отпрянул в темноту, где стал тотчас же обмахивать платком брюки и править на них складку, ругаясь в душе: "Черт, лезет без доклада!" Протасов тоже мысленно выругал его: "Подлец, пресмыкающееся!" - и вслух сказал: - Простите, Нина Яковлевна. Я с черного хода. - Я сию минуту, присядьте, Андрей Андреич, - проговорила Нина и вышла освежить лицо. Протасов сел к столу. -Парчевский - на диван. Оба чувствовали себя скверно: один, как вор, другой, как нечаянный, непрошенный свидетель-очевидец. Во всех углах столовой притаилось тревожное молчание. Лишь мерно отбивали такт часы, да встряхивалась сонная канарейка. Протасов стал тихонько насвистывать какой-то мотив. Парчевский внимательно точил ногти металлической пилочкой в костяной оправе. - А я, простите, и не знал, что вы такой набожный. Парчевский, не торопясь, вынул из сердца шпильку недруга и заострил свою: - Как вам известно, я католик... Бывают обстоятельства, когда, когда... Ну просто, я растерялся, не знал, что делать, когда пани опустилась на колени... Но я никак не ожидал ни подобного вопроса с вашей стороны, ни того, что вы на цыпочках подкрадываетесь, как кошка... И то и другое - моветонно. Парчевский закинул ногу на ногу и круто отвернулся от Протасова. - Знаете, - проговорил Протасов, крутя в воздухе пенсне, - задав такой вопрос, я просто интересовался вами, как типом... Вот и все... - Мерси... - Да, да. А вы свой менторский тон приберегите для кого-либо другого. Например, для Наденьки. - Пардон... Для Надежды Васильевны, хотите вы сказать? - Для той роли, которую вы ей навязали, она слишком примитивна, чтоб не сказать - глупа. - При чем тут я и при чем тут Наденька? - поднял брови и плечи инженер Парчевский. - Да, подобный симбиоз дьявольски интересен... Ха-ха-ха!.. Во всем черном вошла Нина. 8 Весть о смерти хозяина разнеслась по всему поселку. Слухи плодились, как крысы: быстро и в геометрической прогрессии. Отец Александр, хотя с большим сомнением в смерти Громова, все-таки на литургии помянул у божьего престола новопреставленную душу Прохора. "Лучше пересолить, чем недосолить", - по-бурсацки, попросту подумал он. А как служба кончилась, горничная Настя передала ему приглашение барыни "пожаловать на чай". Домашнее совещание - Нина, отец Александр, Протасов - происходило в кабинете Прохора. На нем присутствовал в качестве немого свидетеля и волк. У Нины глаза заплаканы, естественный румянец закрыт густым слоем пудры. Отец Александр впервые прочитал заметку и трижды перекрестился. - По-моему, еще бабушка надвое сказала, - проговорил Протасов, закуривая сигару Прохора. - Я полагаю, что "Петербургский листок" самая желтая, самая скандалезная газета в мире. Бульварщина! На эту тему я уже говорил вчера с Ниной Яковлевной. И думаю, что я прав, утверждая, что тут просто какой-нибудь фортель.. Хотя... - Помилуйте, - крестообразно сложил священник руки на груди. - А имена? Иннокентий Филатыч, папаша Нины Яковлевны... Боюсь быть пророком, но логика заставляет думать, что... - Вчера мы послали в Петербург экстренные телеграммы в несколько мест, - сказала Нина. - В редакцию, в градоначальство, в столичную полицию и в адрес Прохора Петровича - в Мариинскую гостиницу, в Чернышевом переулке, - подтвердил Протасов. При словах "Прохор Петрович" лежавший на кушетке волк навострил уши, позевнул и завилял хвостом. Священник, заметив поведение животного, спросил хозяйку: - А вы не наблюдали, многочтимая Нина Яковлевна, некоторого душевного, нет не душевного, конечно, а.., как бы это сказать? Ну, вот этот самый зверь, - как он себя вел в то черное число? Может быть выл, может быть лаял, сугубо тосковал... - Не припомню, - сказала Нина. - Голубчик Андрей Андреич, подайте мне шаль, замерзла я... - Она передернула плечами. - Так, так... А то с сими бессловесными тварями бывает. Чуют, чуют... Ну, что ж. Ежели ничего не произошло такого, это зело утешительно. Во всяком случае, дочь моя, надо уповать на милость божью и духа своего не угашать. Читая назидания и понюхивая из серебряной табакерки душистый табачок, отец Александр привел несколько известных ему примеров, когда людей живых почитали игрою случая за мертвых. - Так было, например, с моим наставником преосвященнейшим новгородским и старорусским владыкой Феогностом... - Или с владыкой американским Марком Твэном, - вставил Протасов, принеся шаль. - Да-да! Да-да! - с какой-то детской радостью воскликнул священник. - Я ко всему готова, - кутаясь в шаль, сказала Нина. - Зело похвально! Было выяснено, что ни телеграмм, ни писем от хозяина не поступало вот уже десять дней. Это обстоятельство признавалось самым тревожным. В сущности для всех трагедия была почти достаточно очевидна. Лишь легкие тени надежды мелькали в душе Нины. Они только мучили ее, сбивали, не принося успокоения. - Во всяком случае, - сказал священник, - я полагал бы целесообразным торжественную панихиду отложить до тех пор, пока факт абстрактный, не дай бог, станет фактом конкретным. - Он почувствовал, что допустил некоторую неловкость, и, чтоб сгладить впечатление, добавил: - Впрочем, я интуитивно чувствую, что Прохор Петрович жив. Волк опять быстро замолол хвостом и соскочил с кушетки. - А ежели - да, что мне делать? - опущенные глаза Нины опять заволоклись слезой. - Ехать в Питер или... - Или предоставить доставку останков усопшего Иннокентию Филатычу и вашему папаше? - перебил священник. - Я полагал бы, вам бросать дела и хрупкую Верочку не следует. - Что касается ведения дел, - сказал Протасов, выпустив густые клубы дыма, - то я ручаюсь головой, что дела ни в малой степени не пострадают. - Я в этом уверена, - попробовала робко, сквозь слезы, улыбнуться ему Нина. Протасов перехватил улыбку, как луч солнца, по-своему оценил ее и спрятал в сердце. Сердцу стало жутко, страшно и приятно. *** Удрученней всех, пожалуй, чувствовала себя Анна Иннокентьевна. Лавку сегодня она не отпирала, а сидела в спальне полураздетая, окруженная кумушками, старушками, шептуньями, и, плача, неистово кричала: - Папашеньку моего засудят!.. Папашеньку моего засудят!.. В своей искренней печали не отставал от нее и дьякон Ферапонт. Прохор выписал его с Урала как искуснейшего кузнеца. Он всей душой был привязан к Прохору. Сколько раз ходили они вместе с ним на опасную охоту. Однажды медведь смял Прохора, - кузнец взмахом тяжелого топора сразу почти отсек зверю мохнатую башку. Прохор в долгу не остался, - он вдвое увеличил кузнецу жалованье и подарил ему хорошее ружье. Прохор, как и прочие, всегда поражался громоносным его голосом. Однажды стадо коров, напуганное заполошным зыком Ферапонта, примчалось с выгона в поселок, а бык ринулся в болото, завяз там по уши и сдох. Когда Нина Яковлевна уезжала в гости или на богомолье, Прохор ударялся в гульбу. Он брал с собой кузнеца в лодку и заставлял петь разбойничьи песни. Эх, долго ль мне плакать, Судей умолять, - Что ж медлят кнутами Меня на-а-казать... Песня гудела, ударялась в скалы, неслась во все концы густо и сильно. Рабочие, копошась на работах, на минуту бросали дело, прислушивались, говорили: - "Сам" с Ферапонтом гуляет. Чтоб угодить Нине и возвысить кузнеца, Прохор однажды сказал ему: - Слушай, Ферапонт... А хочешь в дьяконы? - Мы темные, - с великой надеждой в сердце осклабился кузнец. - Ну, правда, читать-писать умеем хорошо. Не бросая кузнецкого цеха, он на полгода поступил в обработку к отцу Александру, по настоянию Прохора женился на дочке отца Ипата из Медведева, несколько времени прожил в уездном городе, где и был недавно посвящен в дьякона. Пред женитьбой кузнец имел такой разговор с Прохором: - Прохор Петрович, а вед