ю партию Берендея спустить на басовый регистр. А что ж такое? Тут не императорский театр... Сойдет!.. Репетиции шли целый месяц, Снегурочку пела молоденькая жена инженера Петропавловского, Купаву - Нина, в Мизгири просился Илья Сохатых, но, по испытании его голосовых средств и слуха, ему запретили даже участвовать в хоре. Роль Мизгиря отдана письмоводителю из ссыльно-политических Парфенову-Раздольскому, бывшему провинциальному певцу. Он, главным образом, и руководил постановкой пьесы. Церковный хор прекрасно справился со своей задачей. Весьма украсили спектакль и учащиеся в школе. Представление должно состояться в народном доме, выстроенном Ниной и вмещающем в себя полтысячи зрителей. - Все сбились с ног в поисках пропавшего дьякона, обошли все тайные притоны, всех шинкарок, стражники колесили по тайге, свистали в свистки с горошинкой, одноногий Федотыч даже брякнул из пушки - авось дьякон услышит, вспомнит. Ах, чтоб его бес задрал! А месяц с неба лукаво подмигивал бровями: "Знаю, мол, где дьякон, да не больно-то скажу". ...Проскакали гладкою дорогою верст двадцать и свернули к зверовой избушке-зимнику. Взмыленные кони пошли шагом. Зимовье - приземистая избушка с дымовым оконцем и низкой дверью. Звероловы коротают здесь долгие зимние ночи. Возле двери - сухие дрова-смолье. Дьякон берет охапку, разводит в каменке огонь. Зимовье топится по-первобытному: трубы нет, едучий дым набивает избушку сверху донизу, нет сил дышать. Дева сидит в санях, в густом кедровнике, мечтает. Сквозь хвою в черном небе горят далекие миры. "Что вы, кто вы?" - вопрошает она, запрокидывая охваченную жаром голову, но звезды безмолвны, грустны. Дьякон стоит на карачках возле каменки, дует на костер, горько от дыма плачет. Когда накалятся камни и прочахнут угли, тогда дым выйдет вон, глаза обсохнут, можно пировать. "Дым", - созерцает она и морщит носик. "Дым валит из оконца, из распахнутой двери. А мне хочется есть и.., пьянствовать". Сердце ее сладко замирает: лес, звезды, избушка - колдовство? Может быть, в книжках красивее, но здесь острей. Ха-ха, Ферапонт!.. Надо ж так придумать. Пусть все узнают, пусть Манечка ударит ее по щеке - она готова ко всему. Эксцентрично? Да. Вот в этом-то и весь фокус... "Ха-ха, не правда ли, пикантно?" Она закрывает глаза, прислушивается к себе. Возле нее - медведь, огромный, черный. - Сейчас буду варить пельмени, - говорит медведь и вытаскивает из саней два тюричка. - А я как на реках Вавилонских, знаете. Тамо седохом и плакахом. Дым, жар... Аж борода трещит... Ох, ты! Она не слышит, что говорит медведь. От медведя пахнет дымом и чем-то странным, но слово "пельмени" вызывает в ней обильную слюну. Она открывает глаза. - Ферапонт Самойлыч, вы дивный. - Дивны дела твоя, - по-церковному отвечает из зимовья медведь и, помедля, кричит: - Уварились! Он берет ее на руки и вносит в зимовье. Звезды готовы рассказать свою тайну - "кто вы, что вы?", - но девы в санях нет, звезды рассказывают тайну лошадям. Лошади внимательно слушают, жуют овес. В избушке горят две свечи. По земляному полу - хвоя, на хвое - ковер. Дева сбрасывает шубу. Дьякон преет в рясе. Пельмени с перцем, уксусом аппетитны, восхитительны. Дьякон жадно пьет водку и каждый раз сплевывает сквозь зубы в угол. Дева хохочет, тоже пьет и тоже пробует сплюнуть сквозь зубы, но это ей не удается; она вытирает подбородок надушенным платком. - Вы, краса моя, откройте зубки щелочкой и этак язычком - цвык! Я горазд плевать сквозь зубы на девять шагов. Дьякон восседает на сутунке, как на троне, и все-таки едва не упирается головою в потолок: он могуч, избушка низкоросла. - Говори мне - ты, говори мне - ты, - кокетничает голосом начинающая хмелеть дева. - Сану моему не подобает, извините вторично, - упирая на "о", гудит дьякон. - Окромя того, у меня дьяконица... Обретохом яко козу невелику... Дева хохочет, припадает щекой к рясе Ферапонта, тот конфузливо отодвигается. - Ах, простше вторично... Вы чуть-чуть опачкали щечку сажей... Дозвольте... - он смачивает языком ладонь, проводит по девичьей щеке и насухо вытирает сырое место прокоптевшим рукавом. Щека девы покрывается густым слоем копоти. Дьякон готов провалиться сквозь землю, но, скрывая свою неловкость, говорит с хитринкой: - Вот и побелели, душа моя. Даже совсем чистенькая, как из баньки. - Ты не Ферапонт... Ты дьякон Ахилла... Лескова читал? Знаешь? - Лесков? Знаю. Петруха Лесков, как же! Первый пьяница у нас на Урале был. Она взвизгивает от смеха и норовит обнять необъятную талию дьякона. Тот не сопротивляется, вздыхает: "Охо-хо", - и говорит: - Греховодница ты, девка. - Ты любишь жену? - Известное дело. А как иначе? - Злой, злой, злой!.. Нехороший ты... - она стучит кулачком по его тугому колену, кулачок покрывается сажей, а сердце мрет. - Караул! Пропал я... - вскочил дьякон и крепко ударился головой в потолок. Как черный снег полетели хлопья копоти. - Берендей! Спектакль! Снегурочка!.. Ой, погибла моя башка! Дева от задорного разжигающего смеха вся распласталась на ковре. - Ферапонт!.. Нет, вы прекрасны... Ха-ха-ха!.. А я нарочно... Я знала... Иди сюда, сядь. Там и без тебя сыграют. ...Берендея пришлось играть басу церковного хора Чистякову. Он пьяница, но знал ноты хорошо. В накладном седоволосом парике и бородище, увенчанный короной, в белой мантии, он сидел на троне, держал в руках выписки клавира и, в диалоге со Снегурочкой, помаленьку подвирал. Но хороший аккомпанемент рояля и великолепная Снегурочка спасали дело. В передних рядах была, во главе с Протасовым, вся знать. Прохор сидел за кулисами, пил коньяк, любезничал с девчонками, отпускал словечки по адресу доморощенных артисток. Рабочие с наслаждением не отрывали от сцены возбужденных глаз. Правда, кой-кто подремывал, кой-кто храпел, а пьяный, затесавшийся в задние ряды золотоискатель Ванька Серенький даже закричал: - Жулики!.. Нет, вы лучше плату нам прибавьте! Но его быстро выволокли на свежий воздух. Купава-Нина внимательно шарила взглядом по рядам, вплоть до галерки, - ее подруги не было. - А где же Кэтти? Кэтти утешала неутешно-скорбящего дьякона. Оплошавший Ферапонт лежал рядом с нею вниз животом, закрыв ладонями лицо. Голова великана упиралась в угол, а пятки в каменку. Плечи его вздрагивали. Кэтти показалось, что он плачет. - Рыцарь мой!.. Дон Жуан... ДАртаньян... Ахилла! - тормошила она ниц поверженного дьякона. - Не плачь... Что с тобой?.. - Оставь, оставь, живот у меня схватило. Режет, аки ножами булатными. - Ах, бедненький!.. Атосик мой... Портосик мой.. Дева хохочет, дева тянет из фляжки крепкую, на спирту, наливку. - Пей!.. Рыцарь мой... Дьякон, выпростав из-под скамейки голову, пьет наливку, крякает, пьет водку. Свечи догорают, кругом колдовские бродят тени. Слабый звук бубенцов, колокольчик трижды взбрякал - должно быть, лихой тройке наскучило стоять. А в мыслях полуобнаженной девы эти звуки как сладостный соблазн. Вот славные рыцари будто бы проносятся вольной кавалькадой; латы их звенят, бряцают шпаги... И там, зеленою тайгою, тоже мчится черный всадник. Ближе, ближе. Кони храпят и пляшут, хрипит дьякон Ферапонт. А витязь на крылатом скакуне вдруг - стоп! - припал на одно колено и почтительно преподносит ей букет из белых роз. "Миледи, миледи, - шепчет он и целует ее губы. - Мое сердце, миледи, у ваших ног". - Милый, - замирает Кэтти, по ее лицу, по телу пробегают волны страсти, она улыбается закрытыми глазами и жарко обнимает Ферапонта. - Ну, целуй же меня, целуй! Невменяемо пьяный дьякон бьет пяткой в каменку, взлягивает к потолку ногами и бормочет: - Оставь, оставь, дщерь погибели! Мне сан не дозволяет. Дева всплескивает руками, дева обильно плачет, пробует встать, но хмель опрокидывает ее. Весь мир колышется, плывет, голова отделяется от тела, в голове жуть, хаос, сплошные какие-то огни и взмахи; и сердце на качелях - вверх-вниз, вверх-вниз. Деву охватывает жар, страх, смерть. Сейчас конец. Все кувыркается, скачет, гудит. Сильная тошнота терзает деву. - Мучитель мой, милый мой Ахилла... Ты все.., ты всю... Да если б я... Дурак!.. Ведь это ж каприз.. Мой каприз... Да, может быть, я семь лет тому.., ребенка родила!.. - Сказывай, девушка, сказывай... Сказывай, слушаю, сказывай... - гудит заросшая тайгой басистая пасть Берендея. ...Филька Шкворень слушал, Прохор сказывал: - Подлец ты, из подлецов подлец. Я знаю, как ты при всем народе срамил меня. Так - кровосос я? Изверг я? А? Что ж, тебя в острог, мерзавца? Тюрьмой тебя не запугаешь. Волка натравить, чтоб глотку перегрыз тебе. Тьфу, черт шершавый!.. Что ж мне с тобой делать-то? А я тебя, признаться, хотел в люди вывести... Поверил дураку. Никакой, брат, в тебе чести нет. Верзилу от волнения мучило удушье. Он глубоко дышал, втягивая темно-желтые щеки. Потом поднял на Прохора острые с вывернутыми веками глаза и ударил кулачищем в грудь: - Прохор Петров!.. Поверишь ли?.. Эх, язви тя!.. Накладывай, как поп, какую хошь питимью, все сполню и не крякну. Да оторвись моя башка с плеч, ежели я... - Поймай цыгана. Знаешь? Того самого. И доставь сюда... - Есть!.. Пымаю. Впрочем, этот разговор происходил давно, вскоре же по приезде Прохора из Питера. *** ...А сейчас глубокое ночное время - сейчас в доме Громовых самый разгар бала - после "Снегурочки" и доморощенного концерта. Съезд начался в 11 часов. Гремела музыка, крутились танцующие пары, сновали по всем комнатам маскированные, у столов - а-ля фуршет, хватай, на что глаза глядят, - всем весело, всем не до сна, а Кэтти спит, не улыбнется. Ферапоту снится страшное: будто сам владыка-архиерей мчит на тройке, ищет, не находит дьякона, повелевает: - "Властию, мне данною, немедленно расстричь его, лишить сана, обрить полбашки, предать анафеме". А за владыкой - черный с провалившимся носом всадник. Кто-то переводит стрелку с ночного времени на утро. Безносый черный всадник проскакал и раз и два. И вслед ему чертова собачка весело протявкала: "гам, гам, гам!" Лай, собачка, лай! Ночь линяет, гаснет. Брякает бубенцами тройка, не стоит. А как выросла над тайгой весенняя заря, бал кончился, насыщенные вином и снедью гост разбредались, - Кэтти открыла полусонные глаза. В избушке холод. Дьякон Ферапонт храпит с прихлюпкой, сквозь дверные щели льет голубеющий рассвет. Кэтти вздрогнула, быстро надела беличью шубку, отыскала в сумке зеркальце, вышла на волю, ахнула, - возле избушки пустые сани. - Лошади! Где лошади? Дьякон, да проснитесь же!.. Кэтти беспомощно заплакала: ей больно, горько и обидно. Так прошла эта лихая ночь. Бродяга-месяц давно закатился в преисподнюю ночлежу на покой. Над миром вечнозеленых лесов блистало солнце. 15 Медленно раскачиваясь, время двигалось вперед, дороги портились, Нина Яковлевна собиралась в отъезд. Прохор о разлуке с женой нимало не грустил, но стал с ней подчеркнуто вежлив и внимателен. Нина по-своему расценивала перемену в нем, она старалась удерживать фальшивые чувства мужа на почтительной от себя дистанции. Уныло перезванивали великопостные колокола. После шумной гульбы на масленой для рабочих настал теперь великий пост. По приказу Прохора цены во всех его лавках и лабазах привскочили, а ничтожный заработок - в среднем до сорока рублей в месяц - оставался прежний, Шел скрытый в народе ропот. Когда вздорожали хозяйские товары, полуголодные рабочие стали забирать у частных торгашей. К трем бывшим в поселке вольным лавкам быстро присоседились из дальних мест новые богатенькие прасолы; они доставляли товары на возах, располагались табором в тайге, на приисках, вблизи заводов. Тут же появились спиртоносы. Черный безносый всадник с своей черненькой собачкой, меняя золото на спирт, шмыгал взад-вперед и был неуловим, как ветер. От Прохора приказ: гнать торгашей в три шеи. Ретивые урядники, получавшие от конторы сверх казенного оклада большие наградные деньги к рождеству и пасхе, круто принялись за дело. Возы с товарами опрокидывались, торгашей выпирали за пределы работ, упорных пороли нагайками. Изгнанные с одного участка, они перебирались на другой и, побитые, поруганные, превращались силой обстоятельств из покорных верноподданных царя в заядлых крамольников. Тайно продавая с барышом товар, они подзуживали рабочих. - И чего вы, ребята, смотрите на ефти самые порядки?.. Хозяин - мазурик, урядник с приставом - холуи. Да и вся власть-то должно быть что такая... Судья тоже получал от конторы смазку: имел казенную квартиру с отоплением и освещением да за "особые услуги" наградные. Впрочем, все чины, поставленные от правительства для защиты интересов рабочих: инспектор труда, казенный инженер, судья, следователь, почтово-телеграфные чиновники, нотариус, даже казачий офицер, даже сотня казаков, охраняющих в пути караваны золота, - все они так или иначе были подкуплены Прохором Петровичем, и каждый из них, дорожа своим местом, по мере сил мирволил беззаконию. Так ловко смазывалась поставленная от правительства машина. *** ...И совершенно неожиданно, нарушая светлый ход весны, с утра задул западный ветер, поднялась белоснежная пурга. Сначала низом полз поземок, затем ветер нагнал густые тучи - и замело, и закрутило. Казачий конвой в тридцать всадников выступил в поход. Десять повозок с золотом, сданным Прохором казне, потонули в снежной вьюге. Таежный путь в метель опасен, но кони выносливы, казаки бдительны и зорки. - С дороги, с дороги! - помахивал нагаечкой гарцевавший впереди каравана казачий офицер. Встречные огромные, как дом, возы с сеном спешно сворачивали в сторону, мужики удивленно пялили глаза: десять, порожняком, повозок. - За чем, солдатики, едете? За рыбой, что ль? - За чем надо, за тем и едем... Проваливай живей!.. Запряженные парами повозки действительно с виду совершенно пусты; лишь в задке небрежно кинута опечатанная свинцовыми пломбами небольшая кожаная сумка, в ней малый слиток золота пудиков на двадцать пять. Спуск в глубокую глухую балку. - Слуша-а-а-й!.. Вынуть винтовки из чехлов!.. - Есть! Есть! Есть! Балку миновали благополучно. Ветер стихал, пурга смягчалась. Но в сердце Кэтти пурга крутила, как в тайге. И внутренне крутясь и припадая перед Прохором на одно колено, печальный дьякон Ферапонт поведал ему о своем великом горе: - Поехал вчерась прокатиться один на один да изрядно выпил, так в санках и уснул, как зарезанный каплун. А утром продрал глаза, глядь - а коней нет. Волк улыбнулся. Прохор от души захохотал. - Скажи ямщику, что деньги за тройку уплатит контора. Я позвоню. - И, подмигнув дьякону, спросил: - Так один, говоришь, ездил-то? - Как перед богом... Вот! Значит все шито-крыто. Дьякон - в рот воды. И никто, кроме украденной тройки и серебряного месяца, не знал о проделках Кэтти. Юная с виду Кэтти - почти ровесница своей подруге Нине Громовой. Она безвыездно прожила в тайге четыре года. Затянутая в корсет институтских нравов, эта наивно-мечтательная девушка вдруг с наступлением весны ослабила тесную шнуровку, вдруг открыла свое сердце навстречу новым, опьяняющим ветрам. Ей, созревшей в теплице измышленных условий, надо еще многое вкусить и перечувствовать, чтобы сравняться с Ниной в усладах, в огорчениях жизни. А Бремя не ждет, а кровь бушует. И этот искусный совратитель пан Парчевский не раз склонял ее к греху: "Жизнь коротка, надо пользоваться ее благами". Бедная крошка Кэтти, бедный неопытный ребенок... Что же с нею будет? Парчевский зажег в ней лукавую мечту и скрылся, сердце Протасова занято другой, мистер Кук отморозил нос. А Прохор Громов? О нет, нет, это невозможно: он груб, он душевно грязен, да крошка Кэтти лучше умрет, лучше кинется головой в прорубь, чем позволит себе предать свою подругу Нину. Нет, нет, нет!.. И вот дневник: "5 февраля. Суббота. Ровно две недели до масленицы. Чувствую по ночам тяжелое томление. Сердце стучит, стучит. Я вся в тоске, вся в слезах. Кого-то нет, кого-то жаль, К кому-то сердце мчится вдаль... Когда лежу в кровати, хочется нежиться и бесконечно мечтать о чем-нибудь высоком. Но вдруг всю меня пронзит какой-то испепеляющий огонь, книга летит к черту, я падаю на грудь, я рву зубами подушку, я вся в адских корчах; хочется орать, свистать, безумствовать. Боже, что со мной? Я сумасшедшая или просто истеричка? Вечером потянуло к нему. Он один, уставший. "Конспект разговора": Он. А! Вы?! Рад, рад... (поцеловал руку). Я. (Бросилась ему на грудь, заплакала.) Я люблю вас, люблю, люблю... - Он. Кэтти, милая, что с вами? (Лицо его вытянулось, он сел.) Зачем же плакать? Я. Вы любите другую. Он. Хотя бы... Но, кажется, нет. Я. Тогда любите меня. Я больше не могу... Я - ваша... (В глазах моих потемнело, я повалилась на кушетку. Когда очнулась, он сидел возле меня, держал в своих руках мои похолодевшие пальцы, целовал их, гладил мои волосы.) Он. Знаете что, Кэтти, милая?.. Я дам вам брому, это прекрасно успокаивает нервы... Я. Благодарю вас... Вы трус, вы негодяй... - За что, за что? - Вы любите другую... - Успокойтесь, девочка, успокойтесь, милая... (Я истерически захохотала, укусила ему палец, стала тормошить его, он стал тормошить меня. Я щелкнула его по руке.) Он. Не требуйте от меня невозможного. Я могу принадлежать единой. Раз и навсегда. Вад не можете быть моей женой. А я не хочу быть подлецом. (Он, весь красный, с огненными глазами, сердито встал и перешел к столу. И от стола:) - Я не узнаю вас, милая Кармен... - До свиданья, Протасов!.. И я ушла. 20 февраля. Снятся голые какие-то горячие сны. Снится дьякон Ферапонт, этот верзила-мученик. Он будто бы вынул меня из теплой ванны, закутал в простыню, посадил на ладонь и шувыкал вверх-вниз, как ребенка. Я упала, вздрогнула, проснулась. А что ж?.. Чем не герой?.. Господи, какая скука! Хоть бы скорей масленица. Всенощная кончилась, трезвон колоколов. Очисти, господи, душу мою. А сердце просится в мир приключений, в мир сказок. 12 марта. Ну вот... Как я буду говеть?! Как открою свой грех отцу Александру? Никогда, никогда!.. Я просто скажу, что случайно ночевала в зимовье с каким-то мужиком-охотником... Ходила на лыжах, заблудилась, немножко, выпила с ним, нечаянно охмелела. А впрочем, больше ничего и не было. И очень хорошо. И я по-прежнему чиста пред богом и пред самой собой. Великий пост, благовест, капель, грачи кричат. А ты, бедная, бедная мама, спишь на погосте под крестом. Помоги своей дочке, помоги!" Кэтти положила перо, горячо перекрестилась, глянула на окно в месячную ночь. *** Пурги как не бывало, тишь, гладь, хмурый лес стоит по бокам, и казаки кончают ужин. Кто в повозках, кто у костров на потниках завалился спать. Двое часовых бодрствовали, кружились с дозором возле стана. Время от времени офицер подымал от седла голову: - Часовые! - Есть! На месте. Он молоденький, голоусый. Проведет благополучно караван, получит от казны награду. В тугой полудреме ему грезится шалунья, любовница пристава Наденька, она подарила ему бирюзовый перстенек, сшила теплый башлык из верблюжьего сукна. Да, жизнь хороша, но.., вся в опасностях, дремать нельзя... - Эй, часовые! - Есть, на месте! Тут офицерик вспомнил: Наденька подсунула ему на дорожку коньячку. - Ребята, хотите для бодрости по стопке? Вот как бы только... - Дозвольте, ваше благородие, - и часовой Федотов сорвал со стекла сургуч, тукнул дном бутылки о ладонь. - Нам, казакам, нипочем, что бутылка с сургучом... Пожалте! Выпили по стопке, по другой. Офицерик поставил остатки коньяка в снежок. Уж месяц подкатился к бахроме тайги, креп озорной морозец-утренник. Коньяк обжигал душу, мутил мысли, голова падала на грудь. Офицерик улыбнулся и заснул. Часовые тоже рады были упасть на снег и захрапеть. Ну, что ж... Ночь проходит, страхи кончились, можно погреться у костра. Оба примостились к огоньку, закурили. И в два голоса, тихонько, фистулой, чтобы не разбудить спящих, замурлыкали: Эх, жизнь наша копейка-а-а!.. Пропадешь ни за грош... Сабля лиходе-е-йка-а-а... Казаки с ямщиками под мороз, под песню часовых захрапели пуще. Лишь один ямщик, Филька Шкворень, позевывая притворился спящим. Он бородат, велик, лежит на золоте в повозке. Но и его и часовых долит необоримая дрема. Часовые клюют носами, Филька зевает, крестит рот, - но его рука падает, его рука уснула. Крепкий сон свалил и часовых. И, как из камышей тигры, - мягко прокралась к стану лесная нечисть, рожи у них черные, когти остры. Два всадника, один безносый, другой чернобородый, лохматый, как цыган, - птицами к крайней повозке. Там уже возились пятеро. Дело делалось бесшумно, быстро. Через полминуты кожаная сумка с золотом моталась посредине крепкой жерди, концы которой лежали на спинах двух верховых коней. Цепко придерживая жердь, оба всадника рысью, ступь в ступь, по дороге назад, к заросшей глухой трущобой балке. И не взлай невпопад чертова собачка, прощайся казаки с золотом, тю-тю. Собачка взлаяла, черный всадник и цыган вытянули коней плетью, Филька Шкворень вскочил и полоумно заорал: - Ребята!.. Грабят!! И все до одного, кроме офицера с часовыми, сорвались с мест к винтовкам, к лошадям. Трескучий бандитский залп из-за дерев. Два казака, взмахнув руками, пали навзничь, третий торнулся носом в снег, четвертый перевернулся на бегу через голову, вскочил, опять упал, пополз со стоном. Казаки ответили в темную стену тайги залпом. Оттуда новый залп. - Ребята! Дуй! Наздогоняй! Филька Шкворень верхом на незаседланном коне лупит вслед за утекающими. Казаки суетливо седлают коней. Вот один вскочил, несется на подмогу к Фильке, но ошалевший конь под казаком бьет задом, пляшет, дает козла. - Держи, держи! - орет Шкворень, настигая двух разбойников. Те шпарят коней плетью, конец жердины выскальзывает из руки цыгана, сумка с золотом падает на дорогу. Тут ловко, на всем ходу брошенная Филькой Шкворнем петля поймала цыгана за шею и разом валит его с коня в снег. - Есть! Готов! Но от быстрого сильного рывка кувырнулся с лошади и Филька Шкворень. Собачка трижды взлаяла, черный всадник, освободившись от золотого груза, вихрем ускакал в предутреннюю тьму, нога цыгана на мгновенье завязла в стремени, цыган упал. - А-а-а, попался! - тяжело пыхтя и задыхаясь, бежит к нему Филька Шкворень: в одной руке конец аркана, в другой широкий нож. Цыган от Фильки в десяти прыжках, сейчас цыгану перережут горло. Но цыган шустро вскочил, сбросил с шеи петлю и исчез в тайге, как дым. Лишенный сил от приступа удушья, огромный Филька едва держался на ногах. Возле него в снегу - сдернутый с башки арканом цыганский парик и бородища. А там все еще гремела перестрелка, и три казака примчались на конях в помощь Шкворню. Задыхавшийся Филька Шкворень, чтоб освежиться, сглотнул горсть снегу, сбросил тулуп, кой-как залез на свою лошаденку. - По следу, ребятушки, по следу!.. Сейчас пымаем подлеца... Ой, тяжко мне. В тайге еще темно, но опытный бродяга Шкворень заметил, куда свернул беглец. - Ага... Зверючья тропа... Уйдет, сволочь! Проехали в сторону ленивой рысцой: снеговой наст плохо еще вздымал коня, копыта то и дело проваливались в глубокие сугробы. - Назад, ребята, не найти, - сквозь хриплый кашель слезливо сказал бродяга. - Он, может, где-нибудь, дьявол, на дереве сидит. Его и с собаками не сыщешь. Вишь - тьма. Все кончено. Небо белело. Скоро зальет все пути-дороги бодрящий свет. Но в тайге до восхода солнца будет еще чахнуть сумрак. Золото положено на место. Казне убытка нет. Впрочем, Россия потеряла несколько молодых бойцов. Да два убитых бандита чернели на снегу возле опушки леса. Офицерик и двое часовых только теперь пришли в себя. Их тошнило, они подымались, падали. Офицерика ждет арест. Он готов разразиться громким детским плачем. - Я не понимаю... Я.., я... Что со мной?.. - Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Так что золото цело, наших убито шестеро. 16 ...В эту ночь инженер Протасов засиделся у Нины. Прохор дома ночевал не так уж часто. Работа заставляла его иногда коротать ночь где-нибудь на заимке, на заводе, в конторе управляющего прииском "Достань", а то просто в тайге, у костра, по-тунгусски. - Вы, Андрей, должны сопровождать меня по крайней мере до пристани. - Не знаю, удобно ли это будет. - Но не могу ж я ехать одна! Протасов приостановил свой шаг по мягкому ковру и с особой нежностью взглянул в лицо Нине. Он чувствовал теперь какую-то внутреннюю подчиненность ей, и это новое иго радовало его. Но радость была непрочна, ее быстро смывало сознание ответственности перед высокой революционной идеей, на служение которой он силился обречь себя. Нет, лучше быть до конца свободным! Нина почти угадала мятущееся настроение его. - Сядьте, Андрей, - сказала она взволнованно. - Мне нужно о многом с вами поговорить. - Я боюсь, Нина, что ваш муж будет против моей поездки с вами. - И Протасов, ощущая внутренний разлад в себе, сел поодаль от Нины. - Скоро откроется навигация... Масса дела. Прохор Петрович запротестует. - Ничего подобного. Я уверена, что муж будет рад... - Вы думаете? - и Протасов испугался. - Не думаю, я совершенно убеждена в этом. Протасов испугался еще больше и сказал: - Это было бы великолепно. *** Прохор вернулся домой на другой день к вечеру. Весь поселок уже знал о нападении в тайге на золотой караван, С утра помчались туда казаки с пожилым офицером, следователь и два урядника. Пристав явился в поселок только к полудню. Он в ту тревожную ночь будто бы ловил спиртоносов на новом золотоносном участке. Узнав о происшествии, он наскоро перекусил и тоже выехал туда в самом мрачном настроении. Наденька слегла, плакала в кровати, молилась богу: ей жалко было офицерика... Прошла неделя. Пристав свирепствовал. Поймали в тайге трех спиртоносов, двух бродяг. Пристав пытками заставлял их покаяться в нападении на золотой караван. Опрашивались казаки. Офицерика увезли в город. Тюрьма в поселке еще не готова: увезли в город бродяг и спиртоносов. В полночь Прохор постучал к приставу. - Кто там? - Отопри. Прохор вошел с волком. Наденька схватилась за голову, она старалась улыбнуться, но широко открытые глаза ее враз налились мутью страха. - Вы убить меня не можете, - и Прохор сел в угол, за стол. - Волк разорвет вас обоих. Кроме того, я не плохо стреляю и.., вообще вас не боюсь... - он положил возле себя браунинг. Пристав запахнул халат и переглянулся с Наденькой. Наденька холодела, у пристава шевелились усы и подусники. - Прости, Прохор Петрович... Но я догадываюсь, что ты сошел с ума. - С вами сойдешь, - мрачно, однако спокойным голосом ответил Прохор. - Может быть, чайку с коньячком? Наденьку не держали ноги, присела на стул. - Нет, спасибо, - сказал Прохор. - Твоего коньячка боюсь. Я со своим... - Прохор вынул из кармана недопитую молоденьким офицериком бутылку. - Ну-ка, поди-ка сюда... - он постучал пальцем по этикетке на бутылке. - Марку видишь? - Вижу, - прошептала белыми губами Наденька. - Подай две рюмки - себе и Федору Степанычу. Наденька, переступая ногами, как лунатик, подала. Волк сидел возле хозяина. Прохор налил две рюмки. - Пей! Наденька, не дрогнув, защурилась и выпила. - Федор, пей!.. - Я не могу, уволь. - Я эту бутылку, найденную на месте нападения, следователю не отдал. Не отдал и твоего, Федор, парика с бородой и твоей шпоры. Когда тебя зацепил аркан, ты упал и задел шпорой за стремя. Пристав побагровел, бросился к Прохору и, перекосив рот, ударил кулаком в столешницу. Волк внезапным прыжком опрокинул его на пол. Наденька завизжала. Пристав поднялся, нырнул в другую комнату, захлопнул за собой дверь. - Надежда, не бойся, - сказал Прохор. - Жена моя надолго уезжает с Протасовым, ты переберешься ко мне сейчас же. Ты будешь моей. Говори, кто цыган? В глазах, в каждом мускуле, в каждой кровинке Наденьки отразилась страшная внутренняя борьба. Она мучительно искала в себе ответ. Она безмолвствовала. - Ну? Она безумно замотала головой и закричала: - Не знаю!.. Ничего не знаю!.. Миленький мой, Прохор Петрович... Ангел! - Лицо, глаза, губы смеялись, по щекам текли слезы страха и надежды. Дверь приоткрылась. Через комнату пролетели и упали к ногам Прохора сапоги со шпорами. Дверь опять захлопнулась. За дверью орал, ругался пристав. - Любишь? Наденька заплакала пуще, засмеялась, вся посунулась к Прохору, как к магниту сталь. Но волк оскалил зубы. - Кто цыган? - Не спрашивай. Не спрашивай... - шептала она, всплеснув руками. - Ведь он меня зарежет... Я вся в синяках... Спаси меня, миленький... - Пей! Через силу, вся замерев, вся содрогнувшись, Наденька отчаянно вонзила в себя вторую рюмку отравы, сморщилась, сплюнула, затрясла головой, и ноги ее подсеклись. - Милый!.. Прохор, прикасаясь к ней с гадливостью, провел ее к дивану, подошел к закрытой двери, с силой ударил в нее сапогом: - Федор, иди. Пристав гордо вышел в парадной форме с медалями, с крестом: гарантия, что Прохор не рискнет "оскорбить мундир". - Чем могу служить? - Ничем.., ты мне вообще служить не можешь... - задыхаясь внутренним гневом, раздельно сказал Прохор. Он дрожал, хватался руками за воздух. Он грузно сел. Пристав стоял у печки; выражение его лица удрученное, злое. Весь вспружиненный, он приготовился к кровавой схватке. Прохор смотрел на него с ненавистью и минуты две не мог произнести ни слова. Сильный Прохор, непобедимый Прохор - перед ним все трепещут - силою обстоятельств давно порабощен этим человеком. Иметь всю власть, всю мощь, все богатство - и.., быть под сапогом у мрази! Прохор едва овладел собой, чтоб не разреветься злобным плачем. Прохор смаху ударил кулаком в стол, заскрипел зубами, и - еще момент - он бы бросился на пристава. Страшные глаза его, которых боялся даже волк, заставили пристава придвинуться ближе к двери. - Нас никто не слышит. Наденька сама себя отравила, - глухим, каким-то рычащим голосом начал Прохор. - Я хотел тебе сказать, что так жить нельзя. Я больше не могу. Я мучаюсь, понимаешь, мучаюсь. На ногах моих гири. На сердце камень, на камне - твоя нога. Нам здесь вдвоем не жить. Или ты, или я. Знай, если будешь упрямиться, я тебя уничтожу. - Нельзя ли без угроз, мой милый, - махнул пристав по усам и, звякнув шпорами, важно сел в кресло. - Я не тебе служу, а служу, главным образом, государю императору, - и пристав, надув толстые щеки, выпустил целую охапку воздуха. Прохор издевательски захохотал: - Подлец, фальшивомонетчик, разбойник при большой дороге - не слуга царю. - Что, что? - стукнул пристав шашкой в пол, и бычьи глаза его страшно завертелись. - Давай говорить спокойно. Не ори, - сказал Прохор. - Я прекрасно понимаю и тебе советую понять, что еще недавно ты, при желании, мог бы погубить меня. Но теперь, когда я узнал, кто ты, не ты меня, а я тебя погублю. - Не так-то скоро... Ха-ха!.. - В три дня! - грохнул кулаком Прохор. Волк вскочил. Пристав захохотал испуганно, сказал: - Чудак, барин! Наденька стонала и поплевывалась во сне. Часы захрипели и пробили два ночи. Вьюга с визгом облизывала окна. - За организованное нападение на караван золота с убийством шести казаков тебя ждет петля. - Слушайте, Прохор Петрович, вы окончательно с ума сошли... Ведь подобное предположение можно делать только в белой горячке... Чтоб я.., слуга государя... Ха-ха-ха!.. Прохор задымил сигарой и сказал: - Тысяча, которую ты дал Парчевскому, фальшивая. Он в городишке продул ее в карты. Городскими властями составлен протокол. В моих лавках и в конторе обнаружено много фальшивых денег. Я несу убытки. Фальшивые деньги делаешь ты в Чертовой хате на скале. Ты - цыган. Твой парик, шпора и Наденькин коньяк у меня. Филька Шкворень и два казака крепко тебя заприметили там, на деле: твои усы и твое брюхо. И морду, конечно... Извини... А главное - твой соратник безносый спиртонос с собачкой пойман и во всем сознался. Обо всем этом, ежели занадобится, я чрез три дня телеграфирую губернатору. Ежели занадобится, повторяю... Пристав схватился за виски и на подгибающихся ногах стал ходить по комнате. Шпоры пристава позвякивали жалобно, как бы прося пощады. Грудь распиралась подавленным пыхтеньем, отчаянными вздохами, все мысли в голове померкли. Сердце Прохора облилось радостной кровью. - Уфф!.. - выдохнул пристав и повалился на колени к дивану Наденьки. Он уткнулся головой ей в грудь и дряблым, как жвачка, голосом взывал: - Надюша!.. Надя!.. Встань. Меня губит близкий друг... Близкий человек, которого я любил, которого я оберегал с пеленок... О, проклятие!.. - Слушай, - встал Прохор и оперся руками о стол. - Нельзя ли без фокусов и без душераздирающих монологов. Меня этим не возьмешь, я не институтка, я не младенец двух лет по третьему... Ты говоришь: друг? Ладно. Спасибо. Слушай внимательно... Пристав, стоя на коленях все в той же позе, спиной к Прохору, вынул платок, стал вытирать лицо, тихо посмаркиваться. - За всю мою жизнь... Ты слышишь? Я тебе переплатил больше пятидесяти тысяч рублей. Я считаю, что этой суммы совершенно довольно, чтоб выкупить те документы против меня, которые у тебя в руках. Итак, я жду от тебя документов. Пристав так порывисто вскочил, что опрокинул преддиванный стол с фарфоровой вазой, обернулся к Прохору и, потряхивая кулаками, истерически закричал-затопал: - Нет у меня документов! Не дам!.. Не дам! И ты врешь, что спиртонос пойман... - Не дашь? - Не дам! Я лучше сожру их, как сожрал твой доку-ментик Иннокентий Груздев. - Не дашь? - Не дам... Они у меня в губернском городе, в сохранном месте... - Покажи твою железную шкатулку... - Фига!.. Обыск? - Не дашь? В последний раз... - Не дам. - Тогда прощай. Прохор взял цепочку волка и пошел с ним к двери. Обернулся. И холодным голосом проговорил: - Итак, сроку тебе - три дня! Самое лучшее, если ты пустишь себе пулю в лоб. Мой дружеский совет - стреляйся. 17 В дом Громовых, за четыре дня до отъезда Нины, пришли ранним утром два инженера: Андрей Андреевич Протасов и Николай Николаевич Новиков, седоусый, лысый, - представитель государственного горного надзора. Он не так давно прибыл с ревизией из губернского города. Шустрая Настя, снимая с Протасова пальто, сказала: - Прохор Петрович очень даже расстроены. Не знаю, примут ли. Подошли к кабинету. За плотно закрытой дубовой дверью - тяжелые шаги и грубое хозяйское покашливание. Инженеры постояли, посоветовались, входить или нет. - Давайте отложим на завтра, - предложил Новиков. Будучи человеком самостоятельным, почти не подчиненным Громову, он не то чтобы побаивался Прохора Петровича, но в его присутствии всегда чувствовал некоторую неловкость. В разговоре с Прохором, как это не раз случалось, легко можно было нарваться на резкий купеческий окрик, на запальчивый жест. У Протасова заалели кончики ушей, и воротник форменной тужурки стал тесен. Протасов крепко постучал в дверь: - Прохор Петрович, по делу. - - Войдите! Высокий, широкоплечий, чуть согнувшийся - , Прохор стоял у стола. После объяснения с приставом он всю ночь не спал. Лицо желтое, под глазами мешки. - Что нужно? Протасов демонстративно сел без приглашения и с самоуверенным видом закурил папироску. Новиков стоял. Прохор, кряхтя, как старик, опустился в кресло. - Садитесь, Николай Николаевич, - и Протасов придвинул Новикову стул. Прохор откинул назад чуб и выжидательно прищурился. - Мы к вам по делу, - сказал Протасов, открыл портфель, заглянул в него и вновь закрыл. - Наш разговор с вами, Прохор Петрович, довольно продолжительный и, может быть, не совсем для вас приятный. Ноги Прохора задвигались под столом: он поднял правую бровь и насторожился. - Дело в том, что мы с Андреем Андреевичем, - начал было инженер Новиков, но Прохор сразу перебил его: - Уж кто-нибудь один говорите... Не могу же я... - Николай Николаевич, - в свою очередь перебил Протасов Прохора. - Прошу вас, излагайте... Прохор приподнялся, подогнул левую ногу, сел на нее. - Ну-с? Низенький, сутулый, со втянутой в плечи головой инженер Новиков оседлал нос большими старинными очками и вынул из портфеля бумагу: - Вот инструкция... Инструкция, как вам известно, составленная горным департаментом и высочайше утвержденная... - Ну, знаю... Только не тяните, пожалуйста, мне некогда. - Простите, Прохор Петрович, - двинулся на стуле Протасов. - Разговор, по поводу которого мы вас беспокоим, в сто раз важнее всех дел, даже дел, не терпящих отлагательства. - Я, как представитель государственного надзора, - подхватил Новиков, - к сожалению, нахожу, что инструкция эта, ограждающая интересы рабочих, не во всех пунктах вами исполняется. - Например? - Для того чтоб иллюстрировать примерами, - сказал Протасов, - надо вам проследовать с нами на место работ. Всю дальнюю дорогу до прииска "Нового" Прохор был погружен в тяжелые думы. Неустойчивое душевное состояние ввергало его мысли в какой-то холодный мрак. Он томился сейчас о поддержке извне, но такой поддержки не было. Между ним и Ниной все темней и темней становился слой внутренних противоречий. Да и к тому же Нина вот-вот уедет, тогда Прохор Петрович остается наедине с собой. И это предстоящее одиночество тревожило его. - Лисица, лисица! - закричали оба инженера, сидевшие рядом с Прохором в санях. Но в Прохоре не встрепенулся обычный инстинкт охотника, Прохор и бровью не повел. Тем не менее в его мозгу привычным рефлексом стукнул воображаемый выстрел по зверьку, и все мысли Прохора сразу переключились на другое. "Застрелится пристав или нет? Конечно ж, нет. Тогда как же вести себя, что делать с этим гнусным человеком?" И Прохор быстро решил: "Пристава убьет Филька Шкворень". Расчищенная дорога шла с горы на гору. Снег осел на ней, обильно забурел раздрябший конский помет. В распадках и балках со склонов гольцов стремились неокрепшие мутные потоки. На прииске "Новом", отвоеванном в прошлом году у Приперентьева, еще с осени открыты надземные в "разрезах" и подземные "шахтовые" работы. Проведены канавы, водостоки, устроены плотины, дорожки для возки вручную песков и крепежных материалов. Теперь шли плотничные и кузнечные работы в механических, еще не вполне законченных мастерских и на электрической станции. Общее впечатление от оборудования прииска: недоделка, дешевка, примитивность. Прохор не был уверен, что прииск "Новый" прочно останется за ним, поэтому он жалел на него денег, все делалось кое-как, лишь бы наспех урвать как можно больше золота, а потом и бросить. Прохор был в этом деле заправским хищником крупного масштаба. Каменистая, всхолмленная поверхность изборождена выемками, канавами, отвалами отработанных песков. По канавам несутся мутные глинистые воды промывных аппаратов. Кругом - весенний снег, загрязненный копотью, песком, грудами камней, всяким хламом, человеческими экскрементами. Картина для глаза удручающая. Яркое солнце еще больше подчеркивает убожество рабочей обстановки. Здесь и там вяло двигаются плохо обутые, одетые в рвань люди. Тачечники, землекопы, откатчики, водоливы. Лица их мрачны, болезненны, бескровны. Многие страдают затяжным уду