жом. - Владислав Викентьевич удобно усадил выгодного гостя за преддиванный столик, а сам сел к письменному столу и приложил к белому лбу карандаш, сбираясь с мыслями. - И механический завод сгорел? - И механический завод как бы сгорел. - Ну, а новый дом Прохора Петровича, лесопильные заводы, мельница? - И новый дом как бы сгорел, и мельница как бы сгорела, а старая лесопилка сгорела дотла, и шпалы и тес... Ой, ой!.. Убытков страсть! - Старик прослезился и вытер глаза платком. Владислав Викентьевич вдруг по-сатанински улыбнулся и сказал самому себе: "Ага!" Карандаш ото лба легким вольтом прыгнул на белое поле бумаги. Погоняя одна другую, строчки ложились быстро. Старик битый час рассматривал интересные альбомы с голыми девками. Статья окончена. Парчевский сиял. Он размножит ее и сегодня же сдаст в газеты. У него везде связи. Недаром же он - племянник губернатора. По протекции дяди он служил теперь в министерстве путей сообщения. Старик, причмокивая, прослушал статью со вниманием. В статье говорилось о стихийном бедствии, о небывалом таежном пожаре, "как будто" уничтожившем все предприятия миллионера П. П. Громова. Большинство предприятий застраховано не было. Фирме "как будто" угрожает крах. Статья написана дельно, убедительно, подтверждена дутыми цифрами; она производила впечатление корреспонденции с места. И была подписана: "Таежный очевидец". - Очень правильно... Закатисто!.. - прищелкнул языком старик. - Да уж я... Чего тут... - похвалил себя Парчевский, и лицо" его раскололось надвое: пухлый рот и щеки улыбались: "Меня-то, мол, не проведешь, я, мол, все давно понял"; глаза же были серьезны, требовательны, будто хотели сказать: "гони монету". - Теперича постанов вопроса таков, - учуяв полуявные помыслы Парчевского, сказал старик, потирая руки. - Надо собрать всех кредиторов на чашку чаю, рубль ломать. Вы, дорогой мой, Владислав Викентьевич, должны мне, старику, помочь. Переговорите кой с кем лично, особливо ежели с заводами. С выгоды получите один процентик-с. И кроме сего, вас никогда не забудет Прохор Петрович. - На какую сумму будет сделка? - Так, полагаю, - не меньше полмиллиончика... - Тогда процент мал. Три процента. - Что вы-с!.. Пятнадцать тысяч? Высоко хотите летать... - Риск... Как будто за такие дела можно и в тюрьму сесть. А впрочем... Давайте уповать на "как будто". - На" "как будто"? Вот, вот! Это самое... И пронырливые глазки старика, подмигивая Парчевскому, утонули в смешливых морщинках, как в омуте. - А как Нина Яковлевна? Она дома? - Дома-с, - соврал старик и, хлопнув себя по лбу, заморгал бровями: - Ба-ба-ба! Вот старый колпак... Вотхра-поидол... Ведь забыл вам поклончик от Нины Яковлевны передать... Ах, ах! - убивался, паясничал старец. - Как уезжал, она позвала меня и говорит мне: "Обязательно разыщи дорогого моему сердцу Владислава Викентьевича..." И адрес дала ваш, угол Невского и Знаменской... - Откуда ж она... - Да уж... Сердце сердцу, как говорится.., весть подает. Уж я врать не стану... Красивое, с гордым профилем лицо Парчевского на этот раз засияло целиком. - Ах, милый Иннокентий Филатыч! - "И передай ему, говорит, что я его помню и, может быть, думаю о нем день и ночь..." - Преувели-и-чиваете, - радостно замахал Парчевский на плутоватого старца веселыми руками. - Не сказала ли она "как будто думаю" и "как будто бы помню"? Старик было тоже засмеялся, но тотчас же сбросил с себя смех. - Поверьте, - сказал он, - Нина Яковлевна очень даже о вас тоскует. Я сразу сметил. Ну-с, до свиданьица, дорогой! До завтра. Уж вы постарайтесь... - Дайте мне тысячи полторы. - Зачем? - А как же? Газетчикам дать надо, чтобы это "как будто" не вычеркнули? На личные расходы, связанные с нашим делом, надо? Старик не прекословил: поплевывая на кончики пальцев, отсчитал деньги, оставил адреса кредиторов. Подмигнули друг другу, расстались. Моросил питерский дождь. Асфальты блестели. 6 - Позвольте познакомиться с вами. Ротмистр фон Пфеффер. Прохор поморщился. Обменялись друг с другом напряженными взглядами. Оба слегка улыбнулись: Прохор иронически, ротмистр - чуть подхалимно. Высокий блондин, голубые глаза, бачки, длинная сабля катается на колесике по полу, чиркает пол. - Его превосходительство собирается заглянуть как-нибудь к вам лично. - Зачем? - Интересуется. - Вот пожар был. Прошу садиться. - Да, дым, я вам доложу, на всю губернию. Даже у нас, - двусмысленно сказал ротмистр. - Пожар этот стоит мне больше трехсот тысяч. - Да что вы? - И колесико чиркает по полу. - Пришлось сделать большие уступки этим скотам рабочим. Черт, неприятность. Черт!.. - Н-да... Я вам доложу, это н-да-а... Теплый вечерний час. Чайный стол накрыт на веранде с выходом в зеленеющий сад. В саду над кустами малины, " окапывая их, работал садовник. Ему помогали сопровождавшие ротмистра Пряткин - Оглядкин. Унтер Поползаев дежурил на кухне. Карл Карлыч один выходить опасался: новое место, глушь. Чай разливал сам Прохор Петрович. Попискивали кусучие комарики. Карл Карлыч стращал их дымом сигары. Вдруг, вдали, с ветерком - "многолетие". Все гуще и громче. Карл Карлыч перестал брякать ложечкой. - Что это? - Дьякон... Купается, должно быть. Верстах в трех... - Ах, дьякон... Ферапонт, если не ошибаюсь? Из кузнецов? - Он самый... А ты как же это... Карл Карлыч выпустил дым из одного, из другого уголка бритого рта, сказал: - Списочки-с... Н-да-с... А с ветерком долеталовсе гуще, все выше, все крепче; - Благодетелю наше-е-му-у... Хозяину Про-о-охору... Гро-о-омову. - Голос, я вам доложу, феноменальный, Ротмистр, гремя шпорами и подергивая левым плечом, разгуливал по веранде. - Да... Это жена все... А я.., знаете.., так... - Что, неверующий? - подмигнул гость хозяину. - Да нет... А так как-то.., знаете, дела... - Ну-с, а вот Протасов? Он как насчет.. - Великолепный человек... - Да, человек изумительный. С рабочими ладит, нет? И вообще... Прохор Петрович смутился, обдумывал, боялся хитрых ловушек. - Да, ладит с людьми, - ответил он. - Если б Протасов не умел ладить с рабочими.., я б тогда его в три шеи. - Я удовлетворен, - сказал ротмистр двусмысленно, подняв правую белобрысую бровь. Прохор подарил ему ящичек гаванских сигар. - Спасибо, спасибо... Ну, что ж.... Вы - это мы, так сказать, а мы - это вы. - И, щелкнув шпорами, Карл Карлыч откланялся. Вскоре кой у кого произведены были обыски. Брошюрки, подписные листки, нелегалыцинка. Кой-кто схвачен. Прохор отвел особое помещение для арестованных. Накопят с десяток - и вышлют. Допрашивался техник Матвеев, двое-трое рабочих, десятник подрывных работ, выборный староста барака Э 5 старик Аксенов и, для отвода глаз, Наденька. Ротмистр обычно вел допросы очень мягко, нащупывал нити и всех поражал, что знает до тонкости местные условия жизни, настроение рабочих, всех крикунов, "говорильщиков", знает и Гришу Голована и Книжника Петю. Словом, у него своих собственных нитей целый клубок. Получив острастку, "говорильщики" подтянулись, стали ловчиться, хитрить. Петя обрился и по фальшивому паспорту служит теперь на дорожных работах: вяжет фашинник, тешет колья, помалкивает. Техник Матвеев однажды отвел Протасова в кусты; долго ходили вдоль берега, вели беседу. - Да, пожалуй, для забастовки момент упущен, - сказал Протасов, прощаясь с Матвеевым. - Почему?! - возразил тот. - Нисколько. Только надо учесть настроение рабочих и не расхолаживать их. Борьба - так борьба... Протасов поморщился. Карл Карлыч - из остзейских баронов - был предан престолу российскому. Он жил вблизи церкви, в новом доме, вверху. А в нижнем этаже два взвода солдат. Жалованье получал от казны, а за особые услуги от Прохора Громова. Сделал визиты мистеру Куку, семейным инженерам, судье, отцу Александру и приставу. Наденька чуть не растаяла - ротмистр красив, но визит был короток: налили, чокнулись, выпили. Впрочем, Карл Карлыч сказал: - Я очень на вас надеюсь, Надежда, простите Петровна? Крамола, понимаете. Надо как-нибудь... Да-с. Посетив отца Александра, подошел под благословение. - Вы православный? - Нет-с, протестант-с... - Похвально, похвально, - сказал священник, а Карл Карлыч не понял: похвально ли то, что он протестант, или то, что пожелал принять благословение от простого попа. - Ну, как существуете? Как настроение среди служащих, среди рабочих? - Простите, полковник... - Пардон. Я только ротмистр еще... - Простите, Карл Карлыч... Но я ведь человек не общественный, живу замкнуто... И жизнь - мимо меня. - Ну, а как же... Ну, например, на исповеди? Ведь должны ж они каяться, и должны ж вы, если не ошибаюсь, предлагать им вопросы: а как, мол, относитесь к государю, к установленным порядкам и прочее?.. - Но, видите ли... - болезненно замялся священник. - Нет, нет! - воскликнул жандарм. - Вы не так меня изволили понять. Не персонально конечно, не Петр, не Сидор, а так вообще, общее ваше мнение о здешних умах? Отец Александр неловко вздохнул, под рыжими бровями шмыгали глазки, не знали, куда им глядеть. Шелковая ряса зачахла. - Ну-с, так как-с? - стал жандарм издали разглядывать свои точеные ногти. - Простите, Карл Карлыч... Но мне казалось, что вы пожаловали... - Нет, нет, нат! - И ладони жандарма упали. - Было бы смешно, нелепо. Ничуть не допрос, ничуть не допрос, - заспешил жандарм. - Я, батюшка, гость ваш. - Премного рад, премного... Рюмочку лафитцу. Прошу вас. Чокнулись, выпили. Шелковая ряса хрустела. - Да, ветер безверия, вольномыслия действительно подувает во всем мире. И не утаю от вас, как от представителя властей предержащих, что легкие веяния этого ветра залетают и сюда. Холеное, чуть припудренное лицо жандарма сделалось серьезным, улыбнулось, стало серьезным вновь. И шпоры под креслорл звякнули. Отец Александр понюхал табачку. - По секрету скажу вам, батюшка, общее состояние дел в нашем отечестве неважно. Смутьяны рыщут по России целыми полчищами. На фабриках красненький душок... И прекрепкий... - О господи! - перекрестился отец Александр. - Спаси российскую державу нашу. Спаси, господи, люди твоя. Отец Александр чихнул, а жандарм за него посморкался в голландского полотна платок. - Трудно-с, трудно-с, я вам доложу. Очень трудно мне служить. И трудно и опасно. Хотел бросить все. Но... Но у меня семейство... - Да, ваша служба очень, очень... - Что? - Ротмистр вздохнул. Его взор замутился человеческим чувством. Ню вот левое плечо подскочило, задергалось, блестя серебром погона. - И вообще, уважаемый отец Александр-, в своих замечательных проповедях не касайтесь, пожалуйста, острых тем. Прошу вас... Например, на тему о взаимоотношении труда и капитала, хозяина и рабочих. Мы-то с вами, конечно... Знаете, ведь в евангелии, там прямо: "горе богатому" и "раздай все бедным". Это соблазн. Мы-то с вами... А в общем, что две тысячи лет тому назад было истиной, то нынче... - Жандарм запнулся, опять стал рассматривать ногти. Батюшка сильно смутился легкомысленной репликой ротмистра, хотел вступить с ним в спор, но сердце постукивало. ...Мистер Кук страшно боялся жандармов: он полагал, что жандармы приходят, чтоб обыскать и схватить. Иль пристрелить тут же на месте. О простом же визите к нему ротмистра он и мечтать не мог. Но случилось так: Карл Карлыч пошел к нему первому, - их дома почти рядом. А, как на грех, вчера были обыски и кой-кого загребли. Мистер Кук трус. Сегодня воскресенье, он сидел за столом, читал библию на английском языке, подарок матери. Читает - и хоть бы слово влетело в, голову. "О нет.., жандармский офицер приехал сюда неспроста, - думал он, - я иностранец... Примет, пожалуй, меня за шпиона. И в каторгу. Прямо без суда. О, я русские порядки знаю. Варварская страна. Брр". Чтоб перебить настроение, мистер выпил сильную дозу коньяку. Вдруг вихрем влетел Иван: - Барин! Жандармы пришли! И покажись мистеру Куку, что, крикнув так, лакей выпрыгнул из окошка на улицу. Библия брякнулась на пол. В дверях величавый Карл Карлыч; шпоры звякнули, сабля пристукнула в пол. Мистер Кук вскочил, вскинул руки вверх, как пред экспроприатором, изо рта упала остывшая трубка. - Позвольте представиться. - Алло, алло, - бессмысленно бормотал мистер Кук, нижняя челюсть поплясывала. Он враз потерял русский правильный выговор: - Я вот эта, эта, эта... - хватался он за рулоны чертежей. - Я инженер... Политик не вмещайся... Революции не нада. О нет, о нет! Царь император... Алло! Жандарм улыбнулся, все понял. Мистер Кук вытер с губ слюни, стал приходить в себя. И вскоре, за третьей рюмкой коньяку у них пошел разговор на получистом английском. - Иван! Больван!.. Адьет! Господину барону коффэ.....А вот у Протасова. Любезный визит и нечто вроде допроса. Оба представились. Протасов наружно спокоен. Впрочем, на левой руке дрыгал мизинец. Сели. - Простите, Андрей Андреич. Я подожду. Угостите чайком. Дома, я вам доложу, желтая скучища. Один. Анжелика вышмыгнула с завитой челкой; она дважды меняла туалет: гость красив, особенно губы и бачки. Гость и хозяин долго витали околицей. Они оба знали, о чем будет речь и в какой плоскости потекут разговоры. Вечер. Самовар затянул на одной ноте грустную песню. Под этот плакучий выписк Протасову почему-то взгрустнулось. Он вспомнил Нину, ее фразу в письме: "кажется, люблю". Самоварчик затих. Мысли о Нине, совсем неуместно пришедшие, лопнули. Ротмистр потер руки, повернул перстень на пальце, камушком вверх, сказал задушевным тоном, как старому другу: - Дорогой Андрей Андреич, милый. Вы человек крупного европейского масштаба. Вы должны и по-европейски мыслить. Вы, конечно, лучше меня знакомы с доктринами Карла Маркса. Ну-с? И что же-с? Утопия-с!.. Нет почвы-с. То есть, в нашей мужичьей стране. Теперь так. Я вас, конечно, мог бы во многом уличить. Но... - В чем же? - И Протасов ловил внутренним слухом, с какой стороны хлопнет капкан. - Но... Я обожду принимать меры, которые мог бы принять не откладывая. Протасов заерзал. - Например, так. Ночь. Дождь. Я число вам скажу после. Вас разыскивает рабочий. Кто? Скажу после. У вас фонарик. Мигалочка. Миг-миг-миг... Потом путешествие чрез лес к заброшенному бараку. Техник Матвеев, рабочие, лекции. Что ж? Вы как расцениваете это? - Допрос? - Да, допрос. Опущенные веки Протасова дрогнули, во рту стало сухо. Мелькнула неприятная мысль о провокаторе. Вспомнил, как встретил в ту ночь двух всадников: Наденьку и кого-то еще. Стало противно. - Вы, конечно, презираете меня? - вкрадчиво промурлыкал ротмистр, вздохнув. - Разрешите снять саблю. Попросту. Можно? Ротмистр поставил саблю в угол, к изразцовой печке, задержался у печки, наклонился, чтоб поправить сползший носок, а сам все зорко по печке, по швам изразцов, по царапинкам. Стал ходить взад-вперед. Оба молчали ненавидящим молчанием. Протасов курил. Янтарный мундштук в зубах прыгал. И неожиданно с отеческими в голосе нотками: - Андрей Андреич, милый.. Бросьте все это, умоляю вас. Успокойте мое сердце. Ну, что вам за охота пришла? Вы получаете двадцать пять тысяч. Батюшки! - всплеснул ротмистр руками. - Ведь это ж министерский оклад, ведь это ж... Я - четыре, да и то чувствую себя барином и вовсе не желаю в революцию играть. Тьфу, чтоб ей... Протасов улыбнулся лицом, но сердце серьезилось, ныло. Подумал: "Ловко, мерзавец, капканы ставит". Мизинец дрогнул. И весь он внутренне содрогнулся, как при виде змеи. - Дорогой Андрей Андреич! Думаете, что и мое сердце не ноет? Я вам доложу - ноет. Да и как еще! Разве я не патриот, разве я не сын нашей несчастной России? Страна темна, бесправна - это аксиома. Всякий дурак видит. Царь под скверным влиянием. Россия гибнет. Но как, как пособить?! Вы скажете - революцией, да? - попробовал поставить ротмистр капканчик. - Нет, я не собираюсь вам это говорить. - Ну да, конечно, - ротмистр разочарованно дернул левым плечом, заложил руки в карманы рейтуз и на ходу стал намурлыкивать из "Синей бороды" веселый мотивчик. - Обидно, обидно... Да. Вы не хотите со мной быть откровенным. Жаль. Сильные токи вдруг подняли Протасова на ноги. - А знаете ли, господин ротмистр, условия, в которые поставлены наши рабочие, вот здесь, здесь, у нас? - Отчасти - да, - прищурился ротмистр, пружинно потряс головой. - И что же? - Хе-хе... Допрос? - Нет, просто хочу знать ваше мнение, ротмистр. - Успокойтесь, любезный Андрей Андреич. Вы прекрасно понимаете, что я здесь не за этим. Для этого существует особая инспекция. Она должна блюсти интересы рабочих... - Но, может быть, вы.., как-нибудь... - Нет-с. Я влиять на господина Громова не намерен. Впрочем, сюда собирается губернатор. А что ж вы? Что еще рабочим надо? А не желают ли они к.., знаете куда? К чертовой бабушке. Нет-с, довольно! Токи ослабли. Протасов, ругая себя, медленно сел. Посверкали друг в друга зрачками, как укротитель и тигр. - Да-с, да-с, - дважды дакнул жандарм, давящим взглядом окинул Протасова и снова воззрился на печку. Печка стояла холодная. В ней нелегальщина. У Протасова екнуло сердце. Он со страхом следил за глазами врага. Печка как бы качнулась, подпрыгнула. По губам ротмистра пробежала ухмылка. - Да-с, да-с, - ротмистр на цыпочках к печке. Нагнулся, зорко высмотрел чуть видные две дырочки в швах изразца, легонько царапнул их ногтем. Печка сразу нагрелась, нагрелся весь кабинет, Протасову - жарко, на спине зашевелилась рубашка. - Дырочки? - Да, кажется, - желчно ответил Протасов. Ротмистр быстро допил остывший чай. - Да-с! - крикнул он и пристукнул стаканом. Протасов поморщился. Желчь ударила в голову. - Меры! Самые строгие, самые крутые-с. Иначе все развалится, все рухнет. Время ответственное. Да-с. - Что ж, - сказал Протасов, смахнув рукавом кителя пот со лба. - Я сам большой поклонник дисциплины. Но полагаю, что законные требования рабочих... - Простите, требования? - И ротмистр распялил пальцами тесный ворот мундира. - Рабочий может только просить! До свиданья-с. Ротмистр надел саблю и, придав лицу маску холодной учтивости, быстро прикидывал: подать Протасову руку иль нет? А вдруг Протасов выкинет штучку, не примет руки. - Ну-с спасибо за чай, - ротмистр прошел два шага и вернулся. Постучал розовым ногтем в печку, где просверлены дырочки, дружески взял Протасова за обе руки и на ухо: "Дорогой мой, сожгите ради бога. Уничтожьте. А то вдруг обыск. Мне бы очень не хотелось, чтоб... Вы поняли?" Маска холодной учтивости лопнула, лицо было по-настоящему скорбно, в глазах театральная искренность - ложь. - Прощайте-с, милый Андрей Андреич! - И долго, с чувством тряс руку хозяина. Протасов весь красный, взволнованный, растерялся, не знал, что сказать. Он запер дверь кабинета, с брезгливостью вытер руки одеколоном, вынул железным крючком изразец и все, что хранилось в тайных ходах печки, тут же сжег. Всю ночь проворочался в кровати. По правую руку - двадцать пять тысяч и Нина, по левую - рабочая масса, заветы, жертва собой. Эх-ма!.. Утром Протасов сказался больным. Пришел доктор. 7 По дороге в тайгу пропылила кавалькада. Впереди, на рослом жеребце, - Кэтти. Костюма амазонки у нее нет, - Кэтти сидела верхом в шароварах мистера Кука; шаровары широки, на голове какая-то полуприличная кепочка. Вуаль треплется ветром. Рядом с Кэтти бравый Игорь Борзятников, офицер. За ними мистер Кук с трубкой в зубах и в замшевой куртке, за ним Иван. Он в белых перчатках, в котелке мистера Кука; длинные ноги Ивана неимоверно раскинуты в стороны, они торчат почти горизонтально, им некуда деться: по бокам седла две огромные корзины, набитые съестным и вином. Следующая пара; красотка Наденька, в синих с красными кантами штанах пристава; хотя Наденька корпусна и шаровидна в бедрах, но штаны мужа чрезмерно широки, в них все тонет. Рядом с нею коротконогий безусый Усачев, штабс-капитан. Он грузен, узкоплеч, толстобрюх, широкозад, жирная шея в складках. Брюхо уперлось в луку, толстяк не сидит, а как бы громоздится в седле на карачках, он весь подался вперед, вот-вот кувырнется через голову лошади и ляпнется в пыль. - Потряхивает? - прыскает в горстку злоязычная Наденька. - - Нет, ничего, - пыхтит штабс-капитан. - Это у меня наследственное... Почти ничего не ем, а полнею... А между прочим, я далеко не стар. - Толстячки всегда очень хорошие, - комплиментится Наденька. - Мерси... Гран-мерси. - И штабс-капитан Усачев, пуча большие, как у мухи, глазища, выпрямляется, но живот перетягивает, штабс-капитан вновь на карачках. Последняя пара - инженер Андриевский со своей женой, певицей (контральто). Оба красивы. А сзади, далеко отстав, дерет свою кобыленку Илья Сохатых. Кобыленка крутится, вертится и, разозлившись, несется домой, как наскипидаренная. Илья хлещет в хлеве кобылу по морде, дома говорит жене: - Счел за благо плюнуть на пикник с высокого дерева. Беременную супругу только нахал может кинуть на произвол судьбы. А я довольно культурен, чтоб не сказать более. Ну их к лешему в ноздрю! Первый тост - за государя императора и весь царствующий дом. Вечер, поляна, костры. Иван пьян, потерял перчатки, яичницу из сорока яиц круто посолил сахаром. Последний тост - за очаровательных дам: Кэтти, Наденьку, Аделаиду Мардарьевну, за всех женщин. - А что, если б не было женщин на свете? Пулю в лоб. Петля... - Тогда и нас не было бы. - Женщина живет чувством, мужчина умом... - А что выше, что красивее: ум или чувство? - Чувство, чувство, чувство! - как шальная вскрикивает черноволосая Кэтти. Вино ей ударило в голову, она пьет с Игорем Борзятниковым "на ты", при всех сочно целуется. - Бис, бис, бис... Горько!.. Кэтти с визгом падает в объятия молодого офицера в казацких усах. - О да... О да!.. - с ревнивым отчаянием сплевывает через губу захмелевший мистер Кук и сердито вздыхает. Толстяк Усачев кряхтит, пробует сладкую яичницу и тоже плюется. - г - Иван! Больван! Подай сюда самый лютча... Самый лютча... Но облепленный комарами Иван, раскинув руки и ноги, крепко спит под кустом. - И вы стали бы расстреливать живых людей! - похохатывая, облизывает губки Наденька. - Вот так и пухнули бы по народу: пиф-паф!.. - Пиф-паф!.. Так бы и пухнул, - пучит глаза лежащий на спине штабс-капитан Усачев. Ерзая толстым задом и пятками по луговине, он росомахой подъелозился к Наденьке. - Человек двадцать, тридцать срезать - пиф-паф, и - конец крамоле, - прохрипел штабс-капитан и левой рукой нежно обвил талию Наденьки. - Ой, грех!.. Ой, грех!.. - передернулись мягкие ребрышки Наденьки, она отстранила потную руку штабс-капитана. - Ой, очень даже сильно боюсь щекотки. Шалун какой! А расстреливать - грех. - Грех в орех, оправданье наверх... Ничего не поделаешь, присяга-с. Пиф-паф! - И штабс-капитан, влепив поцелуй в бородавочку Наденьки, шепчет: - Пройдемтесь в отдаленье, вон туда... - Ну что же, пройдемтесь. А зачем же? - Просто так, просто так... - Ой, грех!.. Какие вы толстые, право... И кровожадные. Аделаида Мардарьевна грустно запела прекрасным контральто цыганскую песню. Муж вторил ей баритоном. Песня пелась с надрывом, с тоской. У Кэтти дрогнули губы, а сердце запрыгало. Ей вспомнилась покойная мать, отшумевшая юность, одинокий, покинутый ею отец. Ей стало жаль своей жизни. Кук скривил рот, посморкался у, глупо, пуская ртом пузыри, хныкал, как маленький. " - Большуща.., вам.., русска.., гранд-спасибо... Пьяный, он забывал все языки, даже свой отечественный. И трубка погасла, и нет сил раскурить ее, и нет табаку. А песня все грустней, все печальней, с отчаянной болью. И Кэтти снова в обнимку с поручиком. - Ван! Дьет!.. Котора места мой лошьядь?! Але домой!.. Мистер Кук вскочил, злобно, как бешеный, разнял объятия Кэтти и Игоря, заорал, тряся кулаками: - Кто со мной? Лисо на лисо! Пиф-паф!.. Бокса! Бокса! Будем крошить морда! Кэтти! До свидачь! Вы совсем, совсем дрянь... - И пятками взад, потом вбок, потом вкривь, потом вкось занырил в тайгу, ударяясь то плечом, то спиною о сосны. Упал и промямлил: - Продолжайте, пожалюста... Моя очшень.., очшень любит.., слюшать цыганска лошьядь.., тройка... Очшень редко, но никогда... Захмелевшая Кэтти испуганно провела по щекам холодными пальцами. Черные глаза широко открыты. Она не понимала, что с нею. Она отчужденно на всех смотрела. Она делала над собой страшное усилие очнуться, но все каменело в ней. Ей стало жутко. С визгом, с пугающим хохотом она упала Игорю Борзятникову на колени, закричала: - Я не понимаю... Я пьяная!.. Фу, гадость. Зачем, зачем?! Взбодренный присутствием штыков и жандармской силы, Прохор Петрович, подобно магниту, стал, как арканами, подтягивать на свою судьбу роковые события. Впрочем, события эти рождались в жизнь самостийно. Возвращался из села Медведева со своей молодой женой Петр Данилыч Громов, старик. Анна Иннокентьевна, беременная от Прохора, ехала в трагическом душевном состоянии. Придет время, и Петр Данилыч, столкнувшись нос к носу с Прохором, ударит его в сердце внезапным появлением своим. Придет время, и Анна Иннокентьевна объявит мужу, что рожденный ею сын не сын ему, а внук. Она принесет младенца Прохору, скажет: "Вот твой сын и брат". Она это непременно сделает и непременно в присутствии Нины и кого-нибудь постороннего. А потом зарыдает на весь мир и бросится со скалы в Угрюм-реку. Так думала, приближаясь к дому, обиженная Анна Иннокентьевна. Но этим ее думам вряд ли суждено осуществиться. Во всяком случае, между преступным желанием женщины и сроком ожидаемой ею расправы должен всплыть страшный факт, который сшибет многих на землю и многим навеки закроет глаза. Собиралась в отъезд к мужу Нина Яковлевна. Она скучала как бы в двух планах: скука та" себе, сверху, и скука поглубже. Отъезд задержался болезнью Верочки - корь. Какова-то будет встреча Нины с Протасовым, с мужем, с тайгой? Она опасалась своего нового чувства к Протасову. Протасов же больше всего опасался, как бы при обыске не отобрали документ прокурора, подарок Шапошникова. А к Шапошникову собирался сам автор того документа, бывший прокурор, ныне ссыльнопоселенец Стращалов. Прохор Петрович тоже мечтал об отъезде. Куда - неизвестно. Но продолжала метаться душа его вверх-вниз, вверх-вниз. Может, уедет в Санкт-Петербург, может навстречу жене или в Бельгию, может в могилу. Прохор Петрович не знал, куда двинется. А скорей всего - останется дома... Товарищ министра, устроивший Прохору прииск, слетел. В Петербурге была "чехарда", начальство менялось нередко. Поручик Приперентьев тоже был вышвырнут из полка за картеж, за скандальное пьянство. Угрожали судом, но дело спасла влиятельная дама Замойская. Узнав об уходе товарища министра, Приперентьев стал вплотную мечтать о поездке в тайгу, о возврате себе золотоносного прииска. Словом, хотел подложить Прохору Громову большую саиньишу. 8 Волк и Прохор - одно. Волк - животное хищное. За волками охотятся, волка истребляют не ради шкуры, не ради говядины, а потому, что он вреден. А вот Прохоры Громовы живут всласть безвозбранно. Закон, ограждающий от Прохоров Громовых стадо людей, - лицемерен, продажен, слаб. Он сляпан не в огражденье слабейшего, а в потачку произвола, грубой силы и лютости. Так по всей земле царствуют Прохоры Громовы, купившие весь закон и всю правду. Да, Прохор Петрович - рвач, хищник, делец в свою пользу. Но вот зачинаются ветры, они крепнут, растут, наплывают на Прохора, шалят с огоньком, и вскоре жизнь Прохора будет в охвате пожара. Пожар близко, но Прохор Петрович со всей отчетливой ясностью пожара не видит: башня стремлений его слишком приземиста. *** Рано утром к Прохору пришли трое выборных от барачных старост. Два пожилых рабочих и парень. Поклонились, сказали, что их прислали рабочие всех предприятий, что рабочие осмеливаются напомнить хозяину о его обещании улучшить продукты и понизить цены на них, - это раз. А во-вторых, - увеличить на тридцать процентов заработок. А в-третьих... - Вон! Когда сам захочу, тогда и будет. Вон, пока морды не побил. Старики с парнем едва нашли дверь, а в ночь были арестованы. Среди тружеников пошел настырный шумок. Горячились горячие, вскипали прохладные, а холодные приводили резоны: - Ребята! Как бы не трво... Солдаты здесь... Смотри, как бы... - А что солдаты? Что они, стрелять, что ли, будут по своим?.. Да что они... Турки, что ли?.. Горячие поздним вечером повалили к дому Карла Карлыча фон Пфеффера, жандарма. Пришли, высморкались, переглянулись друг с другом и: - Васкородие! Как его... Не пугайся... Открой окошечко. Мы, как его, по-хорошему... Вышел жандарм Поползаев, закричал с крыльца: - Эй! Народы! Расходись, расходись! Господина ротмистра нет дома. - Ладно. Мы подождем. - - Они уехавши в город. - Врешь, крот холощеный, врешь!.. Его после обеда видали. Дома он, как его... Врешь... Пронзительный тенор крикнул: - Братцы! Аида пошукаем в горницах!.. - И толпа сотни в три прихлынула к дому. Из нижнего этажа выскочили беспоясные, босые солдаты, с ними Оглядкин и Пряткин. Офицеров не было. - Эй, куда! - заорали они на рабочих. - Мы, как его, за правдой пришли. Выборных взяли наших. Они ни при чем. Где жандармский барин? Подай сюда жандармского барина. Мы, как его, по-хорошему... Обида-а-а! В верхнем этаже погас огонь, и в распахнувшемся окне появился ротмистр. Поползаев молодецки взял под козырек. - Вот он!.. - посунулись прочь рабочие и, чтоб видно было жандармского барина, отступили к дороге, обнажили головы: - Васкородие, мы к вам... - Что, ребята, надо? Толпа стала выкрикивать свои обиды и горести. Ротмистр был бледен. Выслушал. Закурил папироску. Толпа смолкла. - Вот что, ребята. Если хотите жить со мной в мире, давайте по-хорошему. - Вот, вот! - встряхивая локтями, почесываясь, закричала толпа. - Мы за этим и пришли к тебе. По-хорошему чтоб, по-божески, как его... - Ребята! Знайте, что я облечен начальником губернии большой властью. У меня вооруженная сила. Но я, ребята, применять ее, конечно, не буду. Я, ребята, поверьте, люблю вас, как своих детей... - брезгливо поморщился ротмистр. - Но если, понимаете, ребята? Если вы, сволочи, будете продолжать смуту, я буду вынужден... - Какую смуту? Что ты! мы смирные... А только - Ездакова долой! Иначе мы ему башку оторвем! Мы не буяны... Мы... Освободи выборных наших... И мы пойдем домой. - Не могу. Освобожу после!.. - резко крикнул ротмистр, дернул левым плечом и захлопнул окно. Быстро пересекли дорогу офицеры. Старший, толстяк Усачев, запыхтев, скомандовал: - Солдаты, во двор! Стройся! Взять ружья! Через минуту перед домом - пусто. Рабочие удалялись с поспешностью. Валялся в пыли чей-то красный кисет и три раздавленные каблуками лягушки. Ночью аресты. Замели четверых крикунов. Ротмистр послал губернатору шифрованную депешу. Прохор Петрович меж тем производил полугодичный подсчет оборотам. Баланс показывал прибыль. Прохор Петрович любил работать до упаду, взасос. Подсчеты велись день и ночь трое суток без передыху. Бухгалтер - тучный, лысый, под конец обалдел, стал заговариваться, чуть не ослеп. Прохор взбадривал себя коньяком, холодными душами, бухгалтер - табачищем, вином. Впрочем, куревом злоупотребляли оба: волк от дыму чихал, оскаливая зубы. В конце третьей ночи бухгалтер Илларион Исаакович Крещенский сунулся в гроссбух носом; - Громов Петрович, - промямлил он, едва продирая волглые глаза. - Простите великодушно... Не могу... В рязах глобит... Все пятерки, пятерки, нули... Спать лягу... - Ослаб? - усмехнулся Прохор. - Ну, черт с тобой, ложись. Стой, где у тебя дебет? Подсчитал? - Дебет - нет... Сальдо! Три милли.., три трилли... - он посопел, постонал, повернулся на кушетке лицом к стене и заснул. Прохор тоже балдел от вина, от бессонницы, от цифр. Цифры играли - плюсы и минусы - цифры ошеломляли его, он подумал, что сходит с ума, испугался. Пригласил двух счетоводов и мистера Кука. И вот вместе с проспавшимся бухгалтером Крещенским завершили высокую башню отчетности. Прохор и все четверо ахнули. За девять лет в дело вложено тридцать три миллиона. - Колоссаль!.. Колоссаль!.. - в сладостном упоенье выдыхал мистер Кук. Его разбитый нос в пластыре: заметка о веселой гулянке с Кэтти, с военными. Прохор дал каждому по сто рублей, бухгалтеру - двести. Все остались довольны. А довольней всех, конечно же, Прохор Петрович Громов: за текущий год он получил и получит около двух миллионов барыша. Два миллиона! То есть пять тысяч пятьсот рублей в день. То есть каждый рабочий бросал ему в шапку ежедневно рубль с лишком, а себе оставлял лишь гроши. Но Прохору Громову в это вникать не приходится: рабочий - орудие обогащения, это освящено самой жизнью. Однако все растущий успех дела не давал былой радости. В его домашнем обиходе - зияющая пустота: ее нечем заполнить. - Нина, Нина, - вздыхал в ночи Прохор, - неужели ты предпочтешь мне Протасова? Тоска по жене шевелилась в кем чаще и чаще; он понял, что жена ему не безразлична, как он недавно еще предполагал, что она для него, может быть, самое главное. Да, конечно же, он любит ее. "Но зачем, зачем она с головой утонула в христианстве - этой религии смиренных созерцателей, а не творцов жизни, и мешает ему работать? А эта ее мизантропия, сентиментализм? Странно... Ведь ежели она считает атеиста Протасова своим другом, то как же он до сих пор не смог отвратить ее от церковных бредней? Странно, странно..." Вдруг поток мыслей обрывается в Прохоре, и разом встают два страха: неужели он, Прохор, откачнулся от бога, от религии? Неужели Нина любит Протасова? Но второй страх, сильнейший - голая ревность - мгновенно гасит печаль об утрате веры. Сердце пронзает судорога, мозг распаляется, из тьмы прут выдуманные Прохором гнусные сцены обольщения Нины Протасовым и сладострастные картины прелюбодейной измены мужу. Прохор скрежещет зубами. Он крепко ненавидит Протасова. Он в муках клянется застрелить этого Дон Жуана в инженерской фуражке, лишь бы вскрыть его любовную связь с Ниной. Однако холодный голос рассудка тотчас же успокаивает его: у него нет явных доказательств измены Нины, она верна ему. Протасов - незаменимый человек, главный двигатель огромнейшего делового механизма; убить Протасова - убить все дело. Но Прохор еще не решил, что ему дороже: Нина ли, которую в крайнем случае можно заменить другой женой, или дело, в которое он вложил весь мозг, всю кровь? Так Прохор бессонными ночами напряженно наблюдал самого себя со стороны. Впрочем, в тончайшие условности домыслов он не вдавался, он просто прощупывал, ревизовал свое покачнувшееся самосознание, весь погружаясь в пучину назревающих внутренних противоречий. Но где же причина его душевной болезни? Нина? Нет. "Увы! Утешится жена, и друга лучший друг забудет". Ну и к черту, к черту! Протасов? Нет. В конце концов Прохор может и с ним расстаться, подыскать другого. Так в каком же месте та трещина, по которой готовится лопнуть аппарат его внутреннего мира? Неужели - пьянство, кокаин, морфий, табак? Но к запрещенным наркотикам он прибегал редко, в силу крайности. Значит, что ж - пьянство? "Черт, надо бросить... Пьяницей становлюсь. Да и немудрено: батька алкоголик, дедушка.., разбойник". От слова "разбойник" Прохора всего передергивает, холодеют пятки, пред испугавшимися глазами начинает мелькать прошлое, темное, жуткое. "Выбросить, выбросить надо... Сейчас же выбросить", - молча вскрикивает Прохор и, чтоб не дать прошлому ярко вспыхнуть и ожить, он вскакивает с кровати (вскакивает и волк), кидается к письменному столу, выхватывает из ящика банку с кокаином: "Сейчас же выбросить в нужник..." Несколько мгновений медлит, всматриваясь, как зеленоватое, с отблеском, видение - Синильга ли, Анфиса ли - проплывает пред его засверкавшим взглядом, и он с яростью заряжает обе ноздри кокаином. Идет обратно с закрытыми глазами, чтоб оградить себя от призрака. Ложится. Сознание постепенно, однако довольно быстро, переключается в иную плоскость. И вскоре все приглушает иллюзорная мечта о славе, путаная россыпь цифр, звяк золотых червонцев. И - темный - пред утром - сон. Иногда, раздираемый надвое, Прохор среди ночи встает перед иконой: - Господи, помилуй мя!.. Буди милостив ко мне, грешному! Но россыпь цифр и звяк червонцев глушат весь смысл холодной молитвы. "Надо к отцу Александру сходить, потолковать, поп мудрый, - думает Прохор. - Нина упрекает меня, что я тиран.., для рабочих... А что им, чертям, еще надо? - Сдохли бы без меня. Пять тысяч кроме баб да ребят, всех кормлю, одеваю. Этого мало им, скотам? Не могу же я вот так взять и отдать им все. Ну, эксплуататор, ну, тиран. Дело конец венчает. Господи, не оставь меня!" Вдруг все перевернулось в нем. - Знаю, откуда прет на меня болезнь. Тут не в Нине дело и не в Анфисе, а в вас, мерзавцы... - сердито шепчет он и грозит тьме пальцем. - Это вы охотитесь на меня, как на зверя, вы, вы, вместе со своим Протасовым. Затравить хотите, без порток пустить?! Ну погодите ж, я вам всыплю!.. Тут из тьмы слышится укоризненный голос Нины, и письма ее начинают говорить, как живые. Прохор накидывает на голову одеяло, затыкает уши. Но голос Нины в нем. *** Как-то возвратившись с объезда работ, Прохор душевно почувствовал себя очень скверно. Поздним вечером пошел к священнику. Постоял у калитки, круто повернул назад. Дома пил один. Утром послал Нине телеграмму. Утром же явился к нему Протасов. Был праздничный день. Прохор встал поздно. Говорили о делах. Протасов докладывал. Прохору бросилось в глаза, что Протасов ведет свой доклад без обычного воодушевления, как будто говорит о постороннем, не интересующем его деле. "Наверное, сейчас ляпнет о рабочих, будет пропагандировать мне свои социалистические бредни... Ученый дурак..." Инженер Протасов аккуратно сложил в портфель чертежи с отчетными бумагами и собрал в морщины умный лоб. - Прохор Петрович... - с натугой начал он. - Я к вам, в сущности... - Знаю, - нахмурил свой умный лоб и Прохор. - Что им надо от меня? - Исполнение вашего обещания по всем пунктам. Только и всего. - Ха! Немного... А не хотят ли они... - но Прохор оставил последнее слово в запасе. - Протасов обиделся. Поигрывая снятым пенсне, он посмотрел в окно: черные с блеском седины короткие волосы его топорщились. - Я хочу напомнить вам обстоятельства дела, - холодным, но полным почтения голосом начал Протасов. - Я их знаю лучше вас. И вообще, Андрей Андреич, при всем уважении к вам... - Вас спасли рабочие... - Ничего подобного... Мои труды и капиталы спасло божье провидение - ливень. Документ прокурора лежал в боковом кармане пикейной тужурки, жег сердце Протасова. Но Протасов старался держать себя в руках. Помолчали. Прохору Петровичу хотелось есть. Он сказал: - Сократить рабочие часы. Вот что они требуют. К чему это? Дашь им десять часов, - они будут требовать восемь, дашь восемь, - будут требовать шесть... - Человеческая жизнь, в идеале, есть отдых. - Человеческая жизнь есть труд! - Не следует обращать жизнь людей в каторгу. Прохор поднял на Протасова крупные, с