трогие глаза, сказал: - Надо украшать землю, обстраивать, а не лодыря гонять. Через каторгу, так чрез каторгу! Прохор Петрович заметно волновался. Сдерживая себя и стараясь казаться спокойным, он спросил: - Во сколько же мне обошлось бы ихнее нахальное требование? Подсчитайте и доложите мне, - он встал и протянул Протасову руку. - Одну минуту! - Протасов выхватил из портфеля подсчет. - Материальные требования рабочих укладываются в сумму, несколько превышающую четыреста тысяч рублей в год... Улучшение питания и увеличение жалованья. При многомиллионных оборотах это пустяки. - Да вы с ума сошли! Четыреста тысяч? Пустяки?! - отступил на шаг Прохор, глаза его ширились, прыгали, ели Протасова. - И кто вам дал право, Протасов, распоряжаться моим карманом, как своим собственным? - Прохор Петрович, - приложил Протасов обе ладони к груди, - уверяю вас, что народ вдвое усердней будет работать, - вы останетесь в барышах. Поверьте мне. Прохор схватился за спинку кресла и двинул его взад-вперед. - Нет, Андрей Андреич... Никаких реформ не будет. Понимаете? Не бу-де-т!.. - Значит, вы отказываетесь от своих слов? - Да, отказываюсь, - прохрипел Прохор перехваченной глоткой. Лицо Протасова налилось кровью, ладони упали с груди. Он сел, закинул ногу на ногу и, глядя в землю, сказал: - У англичан существует термин: нравственная слепота, или нравственное помешательство. Оно применимо и к вам. Вы - нравственный слепец. Слышите, Прохор Петрович? - поднял Протасов голову, голос его звучал беспощадно и резко: - Вы перестали различать понятия - подлость и справедливость. Вы - нравственный безумец! - И он, как на пружинах, встал. Прохор откинул кресло в сторону, шагнул к столу и начал перебирать бумаги, перекладывать с места на место пресс-бювары, перья, карандаши. Автоматизм его движений дал понять Протасову, что Прохор Петрович в сильном волнении. - Ах, как мне все это надоело! Да, да... Я - подлец, я - нравственный слепец. Спасибо вам... - Прохор схватился за голову, облек лицо в маску угнетенной жертвы и бессильно сел на подоконник. - Никто, никто не хочет меня понять! Вот в чем трагедия. Доведете меня до того, что все брошу, уйду от вас, - говорил он раздумчиво и тихо. - Вот приедет Нина Яковлевна, работайте с нею. А я уйду... - Прохор вынул платок и посморкался. Мысль о возможности ухода выпорхнула из уст Прохора неожиданно, как птица из дупла, Прохор даже внутренне вздрогнул. Напугав, удивив его, эта мысль крепко в нем завязла. Он подумал всерьез: "А и в самом деле - не бросить ли мне все, не скрыться ли куда? Устал я..." Мысль об уходе с работ привела сюда и Протасова. Переговоры исчерпаны. Прохор - как камень. Протасов достал из портфеля вчетверо сложенный лист бумаги. - Вот моя просьба об отставке, Прохор Петрович. Я тоже ухожу. Прохор, пораженный, встал, медленным шагом подошел вплотную к Протасову, чрез силу улыбнулся: . - И ты, Брут?! - При сложившихся обстоятельствах, Прохор Петрович, я бессилен принудить себя оставаться у вас на службе. Прохор вздохнул и сказал: - А ведь я, Протасов, действительно собирался надолго уйти и передать дело вам. Подумайте... Останьтесь... Вы будете получать сорок тысяч. - Простите, но я не могу.., продать себя даже за сто! - Вы губите дело, Андрей Андреич. Значит, вы лгали, что любите его. - Я не лгал. Я дело люблю. Но, извините... Я не хочу работать с джентльменом, которого я перестаю уважать. Друг перед другом, лицо в лицо стояли два человека, не понимающие один другого. В сущности их натуральная природа одна и та же, но моральные навыки принадлежат двум разным планам, как нож хирурга и нож разбойника. Прохор - в синей русской поддевке, широкоплечий и высокий - пронзительно смотрел на Протасова, нагнув голову и слегка ссутулясь. Коренастый, среднего роста Протасов чуть приподнял в глаза Прохору свое бритое, загорелое, с черными живыми глазами лицо. Борода Прохора отросла, длинные, под кружок, волосы тоже запущены, - он не обращал никакого внимания на свою внешность и походил сейчас на ухаря-купца, что сводит с ума девок, или на красавца-кучера какого-нибудь знатного вельможи. Впрочем, на его сильном, выразительном лице с огромным носом, с орлиными глазами лежала тень больших душевных страданий. Лицо же Протасова, выточенное искусным резцом из слоновой кости, носило отпечаток сдерживаемого возбуждения ,и нравственного превосходства. - Прощаясь с вами, предостерегаю вас, господин Громов, что рабочие будут добиваться своих прав всеми легальными путями... Вплоть до забастовки. До свидания! Прохор вдогонку крикнул: - Передайте вашим рабочим, что их бунтарство, их забастовка будет принята в штыки! 9 Не спалось. Почти белая. - предрассветная ночь. Вдруг: - Медведь! Медведь! Эй, народы! - Ферапонт орет, - Прохор поспешно надел сапоги, пиджак - штаны надевать некогда, - схватил ружье, выскочил на улицу и побежал на голос. Возле домишки дьякона густая тайга вклинилась в самый поселок. Вдоль по улице, из тайги к школе, вздымая пыль с дороги, не шибко, вперевалочку утекал медведь. За ним в одних подштанниках и беспоясной рубахе - босой дьякон. В его руках тяжелый кузнечный молот. - Стреляй, стреляй его, сукина сына! - обрадованно заорал дьякон Прохору. Завидя другого человека, медведь остановился, поджал уши, понюхал воздух. Прохор на бегу приложился и выстрелил в зверя под левую лопатку. Медведь рявкнул, дал козла и - галопом в проулок, к тайге. Люди за ним. - Попал, попал! - кричал дьякон. - Сейчас ляпнется... Бежали кровавым следом, не выпуская зверя из глаз. На самом берегу речонки медведь внезапно повернул к охотникам. Прохор приложился и выстрелил. Медведь опять рявкнул, опять дал козла и кинулся в речку. - Тьфу! - плюнул Прохор. - Дробь. Не то ружье, - Ой! Гляди! - на всю тайгу заорал дьякон: перед ним, как из-под земли, всплыл матерый, с проседью, другой медведь; Прохор малодушно ударился назад, а дьякон Ферапонт - к огромному в два обхвата кедру. Медведь - за ним. И оба стали кружиться возле кедра. Медведь неповоротлив, дьякон быстр. Кружились то вправо, то влево. Медведь освирепел, рявкнул на дьякона, дьякон надулся и рявкнул на медведя; оглушенный медведь подавался назад, щетинил шерсть на хребте. Медведю надоела возня: всплыл на дыбы, прижался грудью к дереву, растопырил лапы и, пошаривая ими, чтобы поймать врага, стал на дыбах ходить-топтаться возле кедра. Дьякон бросил молот и, как клещами, сгреб зверя за обе лапы. Зверь: дерг-дерг - не тут-то было: когтистые пальцы на лапах растопырились, медведь от боли завыл. - Прохор! Прохор! - вопил дьякон. - Эй! Вместе с Прохором бежал к зверю проснувшийся народ. Илья Сохатых с выломанной в изгороди жердью, Константин Фарков с топором и еще человек пять. - Двинь кувалдой по башке! - кричал дьякон Прохору. - Ослабеваю... Медведь дерг-дерг - крепко? Люди изумились; обняв с двух сторон дерево, стояли друг перед другом зверь и человек. Прохор подхватил с земли молот. Медведь со страшным ревом оскалил на Прохора страшную пасть. Молот грохнул по черепу, медведь фыркнул, упал. Дьякон едва разжал руки, ногти почернели, из-под ногтей кровь. Ночная победа над зверем не дала Прохору душевного покоя. На работе был мрачен, ругал инженеров и техников, приказал оштрафовать пятерых рабочих, что не сняли шапок перед хозяином, и уволил из канцелярии двух политических ссыльных. - Я для вас эксплуататор - так потрудитесь убраться вон. Отсутствие умелой руки инженера Протасова уже начало сказываться. Штат инженеров не имел инициативы или боялся ответственности, руководители работ за всякой мелочью обращались к Прохору. Создавалась ненужная суета, бестолочь. Это нервировало уставшего Прохора; он не знал, кого поставить во главе дела, и решил, что главным начальником всех работ будет лично он сам. А время было горячее: свои и в особенности казенные работы должны быть исполнены в строгие сроки. Жаль, жаль, что инженер Протасов бросил работы в самый разгар. Холуй, ученый зазнайка, хам! Срочная телеграмма Нине: "Протасов ушел. Страдает дело. Завтра он будет на пристани. Пароход чрез три дня. Повлияй на Протасова, чтоб вернулся на каких угодно условиях". Иннокентий Филатыч Груздев вел в Петербурге трезвейший образ жизни. Приступая к мошенническому действу, он сугубо усердно посещал церковь, возжигал толстые свечи, молился на коленях, просил, чтоб господь ниспослал ему мудрость змия, чтоб помог облапошить толстосумов и чтоб не поставил во грех его деяния: он, раб божий Иннокентий, лишь исполнитель воли пославшего его. Накануне "чашки чая" благочестивый старец заказал молебен с акафистом беесребренникам Козьме и Домиану и во время молитвы пытался с сими святыми войти в духовную сделку "на слово", обещав им, в случае благоприятного исхода уголовщины, пожертвовать из своих личных средств пятьсот рублей в пользу Палестинского общества. (О своем же предположении содрать с Прохора не менее двадцати пяти тысяч комиссии он в молитве малодушно утаил.). Люди коммерческой складки имеют великолепный нюх: газетная заметка попала на глаза кой-кому из кредиторов Прохора Громова и произвела на них ошеломляющее впечатление. Несколько срочных телеграмм от кредиторов полетели в тайгу, в адрес Громова. Каждая телеграмма почти дословно начиналась так: "Встревоженный газетной заметкой о постигшем несчастии" и т.д. Прохор составлял ответы лично, отправлял же их не с телеграфной станции своего поселка, а через уездный город, с нарочным, чтоб не было огласки. Все его телеграммы были таковы: "Прохор Петрович Громов после постигшего его несчастья тяжело болен, дела сдал мне. Вашу телеграмму доложу по его выздоровлении. Временно уполномоченный по делам Ездоков". Между Прохором и Иннокентием Филатычем тоже шла оживленная по телеграфу перекличка, зашифрованная условными словечками. Старик ежедневно встречался с инженером Парчевским. Делились впечатлениями. Однажды Парчевский сказал: - Очень трудно было с купцом Сахаровым. Затопал, закричал на меня: "Жулики вы. В каторгу вас, подлецов!" - "Помилуйте, говорю, Семен Парфеныч, тут, так сказать, стихия, тут божий суд". И знаете что, Иннокентий Филатыч? С их стороны будет присяжный поверенный, известный делед Арзамасов. Как нам быть? На его подкуп потребуется крупный куш. - Сколько же? - Я думаю - тысяч пятьдесят. Иннокентий Филатыч даже подпрыгнул и, размахивая фалдами длинного сюртука, забегал по комнате. " - Нечего сказать, пятьдесят тысяч!.. Да как у вас, молодой человек, язык-то повернулся? А? Да нам за это , хозяин голову в трех местах проломит, Нет-с! - завизжал старик. - Мы сами с усами. Да-с... - Я не знаю... Может, он всего двадцать тысяч возьмет... - - Фигу-с, фигу-с! "Чашка чая" состоялась в Мариинской гостинице, в великолепном номере, специально для этой цели снятом Иннокентием Филатычем. Собрались пять купцов, еще два представителя фирм, еще заместитель директора одного из крупных заводов и присяжный поверенный Арзамасов - невзрачный, бритый старичок с поджатыми губами, в больших роговых очках, гологоловый. Председателем совещания избран купец Рябинин, человек образованный, с черной узенькой бородкой, болезненно-желтый и плоскотелый, как лопата. Адвокат Арзамасов потребовал от Иннокентия Филатыча предъявления официальной бумаги, дающей тому право вести переговоры от лица хозяина, прочел ее, вернул, обратился к Парчевскому: - Позволю спросить: кто вы? - Инженер Парчевский. Я несколько лет служил на предприятиях Громова. В данное время приглашен сюда в качестве консультанта. Купец Рябинин положил пред собою золотые часы с бриллиантовой монограммой, покашлял и открыл совещание. Газетное сообщение Иннокентий Филатыч и Парчевский слушали, как на иголках. Старик перестал дышать. Парчевский впился глазами в чтеца. "Как будто", повторенное в статье дважды, проскользнуло гладко, без запинки, не остановив внимания собравшихся. Иннокентий Филатыч, весь облившийся потом, выразительно придавил под столом ногу Парчевского и перекрестил пупок. Инженер Парчевский повел горбатым носом вправо-влево и прищурился. - Может ли господин Груздев подтвердить достоверность изложенного? - спросил тусклым голосом желтолицый председатель, бросил в рот соденскую лепешку и запил глотком боржома. - Более или менее подтвердить могу, - ответил Иннокентий Филатыч. - Я бы вам предложил ваш ответ формулировать более четко, - заметил председатель и негромко рыгнул в платок. Старик почесал под левым усом, поправил очка, сказал: - Дело в том, господа, что мне пришлось уехать с места экстренно: сегодня, скажем, пожар, а уж завтра я в кибитке. Может, кой-что и переврано в статье, кой-что и упущено из усмотренья вида. Хозяин же путем рассказать мне не мог. - Старик сделал паузу, его голос трагически дрогнул. - От сильного потрясения он, то есть Прохор Петрович, без малого при смерти. Последняя фраза сразила собрание. Все замерли на стульях, переглянулись. Старик отер платком глаза. Неловкое молчание. Побалтывали ложечками чай. Думали: "А вдруг умрет? Плакали тогда денежки.., ищи-свищи". - Сибирь далеко, проверить трудно, - покашливая, уныло сказал председатель и покрутил узенькую свою черную бородку. - Но что Громов болен, это - факт. Я имею телеграмму. - И я! - И я... Парчевский что-то записывал в книжечку. Председатель, закурив сигару, спросил старика: - Признает ли себя Громов платежеспособным? - Более или менее - да. - Конкретно, - предложил председатель. - Конкретно, конечно, да. Я имею возможность переписать векселя и выплатить задолженность наличными. Я имею полномочия предложить вам, господа коммерсанты, по четвертаку за рубль. Опять заерзали стулья. Уныние коммерсантов сразу ослабло. -Они почему-то полагали, что будет предложено за рубль не более гривенника. Но для видимости, чтоб пустить пыль в глаза, они громко запротестовали: - Нет, это невозможно... Это возмутительно... Это ни на что не похоже. Мы согласны, виноват, я, например, согласен сбросить с рубля четвертак. Это еще куда ни шло. Но чтоб получить вместо рубля четвертак? Нет, нет... Протест векселей, суд, опись и торги... - Ах, милые, - сморкаясь и моргая запотевшими глазками, запел Иннокентий Филатыч. - Легко сказать - торги. Кто в этакую глушь из сих прекрасных мест поедет? Мечтание одно. Тут неповоротливо выпростался из-за стола крупный, как лось, старозаветный купец Семен Парфеныч Сахаров: седая бородища во всю грудь, сапоги бутылками. В этот год в России был голод, и Купец Сахаров нес огромные убытки от трех остановившихся его мукомольных механических мельниц. Сахаров сильно удручен, расстроен. Он сжал мясистый кулак и завопил: - Жулики вы с Громовым! Вы только тень на воду наводите! Мерзавцы вы! В каторгу вас, подлецов. - Семен Парфеныч! Так нельзя. - .. - бросив рисовать голую женщину, тенорком закричал на него председатель. Остальные ухмыльнулись. - Здесь нет подлецов и нет мерзавцев... Сядьте... - И председатель закашлялся. - Я прошу слово, - взволнованно встал Парчевский. Его глаза вспыхнули хитрым умом лисы, которой надлежит сделать ловкий прыжок, чтоб завладеть лакомым куском. - Господа! Знаете ли вы, что такое Прохор Громов? - с патетическими жестами, как Иктер на сцене, начал он. - Прохор Громов - гениальнейший практический деятель. Его энергии, его уму, его несокрушимой воле можно только удивляться. Если вы его поддержите в столь трудную минуту, вы получите все и будете работать с ним бесконечно долгое число лет, извлекая от содружества обоюдную пользу. Ежели его свалите, все потеряете. Что же вам, господа, выгоднее? Угробить крупного предпринимателя, погубить колоссальное дело, которым может гордиться Россия, или окрылить этого гения, чтоб он вновь взлетел и создал на пепелище невиданной силы и размаха промышленность? Ответ может быть один. Даже в сумасшедшем доме, среди слабоумных и помешанных, не может быть иного ответа, как только - да, согласны! Я льщу себя надеждой, господа, что я имею честь видеть перед собою цвет русского капитала, людей мощного ума и здравого практицизма. - Парчевский, весь от напряжения красный, взвихренный, отхлебнул остывший чай. - Теперь позвольте с цифрами в руках развить пред вами, господа, картину того, что было из ничего создано гением Прохора Громова... Вскоре Прохор Петрович получил телеграмму от Иннокентия Филатыча: "Дело в шляпе. Двадцать пять за сто. Еду в Москву, в Нижний. Подробности почтой. Старик". 10 Прохор Петрович потерял от "пожара тысяч сорок. А "чашка чая" принесла ему выгоды без малого - полмиллиона. Но это не прошло Прохору даром: явным обманом нажитые деньги тяжелым грузом придавили дух его. Острый стыд вдруг встал в нем. Дал старику телеграмму: "Немедленно возвращайся. Москву, Нижний оставь". Скверно, скверно... И для чего ему нужно было это делать? Что за дикая фантазия? Видно, черт нашептал ему в уши. Как бы не узнала Нина. Однако.., дело сделано, купцы обобраны, темные деньги в кармане. Пристав получил известие, что рабочие прииска "Нового" начинают "тянуть волынку", фордыбачить. С двумя урядниками он приехал на прииск. Золотоискатели - народ отпетый - вели себя крикливо, не стеснялись. Пристав говорил с ними с крыльца конторы. Собралось около пятисот человек. Ободранные, грязные, заросшие волосами. Кричали: - Почему хозяин не исполняет своих обещаний? Мы потушили пожар, спасли его имущество. Он насулил нам с три короба, а где его посулы? Он спереду мажет, а сзаду кукиш кажет! Ирод, холера бы его задавила! А почему Ездаков, управитель наш, не уволен? Он арид, он кровопийца, он нас по зубам бьет... Долой Ездакова, язви его! Из конторы выскочил сам Фома Григорьевич Ездаков, оттолкнул пристава и гнусаво заорал в толпу: - Молчать! Я вам покажу! У меня от коня остается только грива да хвост, а от вас останется один нос! Толпа сжалась на мгновенье, присмирела. И разрозненные, с оглядкой, крики: - Лопнешь! Кровопивец... Паук!.. - Молчать!.. Рыжая с проседью большая борода Ездакова от злости затряслась, наглые глаза выкатились из орбит. Он был похож на разъяренного быка. - Каторжники! Зимогоры! Варнаки!.. - грозил он вскинутыми кулаками. - А ты кто? - Я тоже каторжник! Да, я каторжник, я варнак. Я восьмерых зарезал. У меня во всех карманах по два пистолета... Вот! - Он выхватил из-за пазухи револьвер, выстрелил в пролетавшую ворону. - На! Подбирай. Только пикни... Башку продырявлю!.. Не боюсь, не боюсь, не боюсь! - топал он ногами, бесновался, забыв себя. Толпа взялась за камни. Пристав схватил Ездакова сзади: - Ездаков... Фома Григорьич... Успокойся, только гадишь мне... - и, навалившись на управляющего пузом, втолкнул его в дверь конторы. - Вот, васкородие! - закричала толпа. - Видали, каков зверь?.. - Тихо, тихо, ребятки... - пыхтел, задыхался пристав. - Все разберем, во все вникнем... - Уберите Ездакова! Уберите Ездакова!.. - Ладно. Ладно, ребятки, уберем. Хозяин сейчас прихварывает. Неприятности разные. А вы, ребятки, шептунов не слушайте. Мы их всех переловим. Господин ротмистр строг. К тому же - солдаты... Упаси, боже!.. Предупреждаю, ребятки... А вы, ребятки, работайте как следует. И все будет хорошо, ребятки... - Мы хотим губернатору прошенье подавать. Министру! Царю!.. Смерть нам всем приходит... - Подавайте, подавайте, ребятки... В законном порядке чтоб... Тихо чтоб... Народ, тайно руководимый забастовочным комитетом, собирался кучками и на прииске "Достань", на лесопилках, заводах и прочих предприятиях. Причина недовольства: хозяин не держит своего слова, житьишко день ото дня хуже. Выводы: никто не хочет нам помочь, не попытать ли, братцы, заступиться за себя самим? А Прохор Петрович и в ус не дул. Инженеры, техники, механики со всех сторон докладывали ему, что нормы работ снизились, везде недоделки, умышленная порча инструментов; что дисциплинарные взыскания и штрафы перестали производить на рабочих впечатление. В ответ на жалобы Прохор Петрович производственные неполадки ставил в вину техническому надзору, не позволял себя оспаривать, раздражался. - Прохор Петрович, позвольте же вам доложить, что при таком настроении рабочих мы за успех дела не отвечаем... Мы бы рекомендовали вам по отношению к народу... - Что?! И вы меня учить? Инженеры уходили от хозяина, пожимая плечами, терялись. Мировой судья, пристав, ротмистр фон Пфеффер и замещающий Протасова горный инженер Абросимов, сговорившись между собой, имели с Прохором Петровичем серьезную беседу. - По нашему мнению, настроение рабочих таково, что стоит вам исполнить обещание - и все войдет в норму. - Я не могу исполнить обещание целиком. Я тогда был охвачен паникой, наобещал сгоряча. У меня сгорел лесопильный завод, уничтожено масса заготовленных шпал; словом, я понес большие убытки. Да и вообще дела мои... - Прохор не договорил. - Нам очень трудно, Прохор Петрович, при создавшихся условиях поддерживать должный порядок. - Да, но я до сих пор считал, что власть, облеченная силой действия, не должна переводить вопрос о поддержании порядка в такую плоскость. Условия - условиями, а власть - властью. - Власть должна иметь хотя бы призрачную моральную базу для применения силы. Мы этой базы не видим. Напротив, склонны думать, что вами исполняются далеко не все требования правительственного надзора. - Чем вы это можете доказать? - Я это утверждаю, - откинул назад породистую голову ротмистр. - У меня имеется копия протокола осмотра ваших предприятий правительственным инженером в присутствии вашего инженера Протасова. - Многое из старых недочетов устранено. - Например? Я не вижу, - продолжал либеральничать жандармский ротмистр. - Вы здесь - новый человек. Поживете - увидите. Во всяком случае, что же вы от меня желаете? Я вам уже сказал, господа, что Ездакова постараюсь уволить. Сократить часы не могу. Я иду на прибавку жалованья всем рабочим на пять процентов, некоторым на десять, а не на тридцать огулом, как они требуют. - Питание? - Я же сказал, господа, что мною дан приказ улучшить питание и вообще снизить цены на все продукты. Я же вам сказал. - Простите, Прохор Петрович, вы нам этого не говорили. - Вот, говорю. Четыре обоюдно удовлетворенные улыбочки, почти дружеское пожатие рук. Но на другой же день этим улыбочкам суждено было растаять. А вскоре лица многих людей облеклись в трагические маски. Огромный амбар, грязный прилавок завален вонючим мясом, в большущих ушатах солонина, воздух пахнет тухлятиной, жарко; рои зловредных мух. В грязнейших фартуках продавцы, с топорами в руках. Толпа рабочих, детей и женщин с корзинками, сумками, мешками. Бабы утыкают носы в кончики платков. Многих от запаха мутит.. Под ногами снуют собаки. Какому-то псу дают здорового пинка. Небо в трепаных облаках. Шум тайги. - Душина... Вонища... Фу-у!.. Да этакое мясо не всякая собака будет жрать. - Не хочешь - не бери. Мы, что ли, протушили? Дура. Следующий! Эй, рыжая борода с кошелем, подходи!.. - Стой, куда? - отталкивает баба рыжую бороду. - Мой черед! Давай мне, сукин ты сын, кровопивец... - Не лайся! - щетинится приказчик. - Дура долговолосая... Раскурье... - Кто лается-то? Ты и лаешься... Всюду крики, неразбериха, похабная перебранка, укоры: - Тухлятина... - Падаль. - На, на, на! - тычут приказчики в стену: - Читай акт приемки... Кто подписал? Ваши же. Приказчик привез такое, Иван Стервяков. Мы ни при чем. Вдруг врывается в лавку мужик в лаптях, с ним две бабы. Мужик бросает на пол мокрый мешок с солониной и что есть силы, топая лаптями, орет: - Кровопивцы!.. Идолы!.. Это что вы наклали моему парнишке в мешок-то?! А? Это что наклали?! В два рта ревут и бабы: - Хозяина сюда! Полицию сюда! Ах, ах, ах!.. - Православные! - орет мужик, - Глядите, православные, чем нас хозяин потчует! - Он с яростью вытряхивает мешок, вместе с ослизлой солониной ползет на пол неудобосказуемый орган жеребенка. - Это как называется?.. А?.. Вмиг опрокинуты с солониной чаны, бычьи головы летят на улицу, пятеро приказчиков, побросав топоры, дают стрекача из лавки в тайгу. Брань, гвалт, проклятья, полицейские свистки. Урядник, два стражника, запыхавшийся пристав: - Ребятки, ребятки, тише. В чем дело, сволочи?! - Не лайся!.. - огрызается на пристава толпа. - Погляди, чем нас кормят. Пристав с омерзением рассматривает неудобосказуемую вещь и сплевывает: - Н-да-а-а... - Требуем протокола! Требуем ответственности. Возбужденной гурьбой валят в казачью избу. Вернулись сбежавшие в тайгу приказчики, пришел заведующий снабжением рыжеусый краснощекий Иван Стервяков. - Эта погань, - дрожит он голосом, - попала в солонину случайно. За всем не углядишь, братцы... Я, братцы, один, - вас тысячи. Всех накормить надо. Не разорваться... - Так мы тебя сами разорвем, жаба!.. Писался протокол. Возле казачьей избы толпа человек в двести. Напирают в двери, заглядывают. Вдруг крики на улице: - Разойдись! Арестую! Ротмистр фон Пфеффер ругал толпу площадной бранью, неистово топал. - Мы, васкородие, протокол составляем. От хозяина шибко корма плохи. Разбери, в чем дело. - Молчать! Разойдись!.. Перестреляю!.. Эй, стражники-Рабочие повалили прочь. Ротмистр телеграфировал генерал-губернатору: "Рабочие собираются толпами, держат себя вызывающе. Предполагаю, в случае надобности, произвести массовые аресты". Весть об этом неудобосказуемом происшествии передалась повсюду. Назавтра не вышел на работу прииск "Достань", на послезавтра забастовал прииск "Новый". По предприятиям, разбросанным на тысячу квадратных верст, стали разъезжать иль колесить тайгу пехтурой неизвестные люди. Они выныривали - эти Гриши Голованы, Мартыны и Книжники Пети - то здесь, то там, всюду призывали рабочих к забастовке, строго наказывая толпе вести себя чинно, ждать указаний от рабочего забастовочного комитета. - А где этот комитет? - спрашивали рабочие. - Хоть бы поглядеть на него... - Мы сказать сейчас этого не можем, - отвечал им латыш Мартын. - Сами, товарищи, понимаете, какое сейчас время опасное. А когда нужно будет, рабочий комитет призовет вас... Забастовало пятьсот человек лесорубов, забастовали все лесопильные заводы. Прохор Петрович разослал гонцов по селам, за полтораста, за двести верст вербовать людей на работы. Однако у крестьян началась страда: нанимались лишь те, кому некуда податься. Пристав, урядник и члены-администрации объезжали бастующих, уговаривали "бросить волынку", не слушать крамольников. - Терпенью нашему конец пришел, - отвечали рабочие. - Мы работе рады. Пусть контора удовлетворит наши требования. - Просьбу или требование? - Требование! - крикнули из толпы слесарь Васильев с Доможировым. - Тогда излагайте свои домогательства в письменной форме. - Чтоб изложить, надо обсудить, А нам не дают собраться, разгоняют. Переговорив с Прохором и снесясь с губернскими властями, ротмистр разрешил рабочим собраться в народном доме. 11 Бастовали целую неделю почти все предприятия. Печальный Прохор подсчитывал убытки. От невыхода на работу хозяин уже потерял около двухсот тысяч. Это наплевать? Мошенническая махинация Иннокентия Филатыча в Петербурге покрыла убытки с лихвой. Но Прохор Петрович опасался порчи рабочими заводских механизмов, оборудования приисков, поджогов. А вдруг забастовка продлится долго? Ведь тогда всем сложным делам его будет угрожать неизбежная катастрофа... Печальный Прохор старел, худел. Чувствовалось отсутствие Нины и в особенности Андрея Андреевича Протасова. Дом его, как крепость: со стороны сада, со стороны улицы по пушке. Вооруженные до зубов стражники с урядником стерегут хозяина день и ночь. Печальный Прохор никуда не выходил. - Любезнейший Прохор Петрович, - дрожа рыжеватыми бачками и позвякивая серебром шпор, выворачивал свою душу ротмистр Карл Карлыч. - Я должен проявить здесь, в вашем конфликте, чудеса находчивости и умения. Меня затирают по службе. Мне давно надлежало быть полковником. И я решил.., да, да-, решил отличиться. Я или забастовку усмирю, или кости свои сложу здесь!.. - Он взволнованно мигал, бачки дрожали, зловеще чиркала по полу сабля. Генерал-губернатор в это дело почти не вмешивался. Руководящую роль играли губернатор в губернии и департамент полиции в Питере. Ротмистр фон Пфеффер только что полученным приказом был назначен начальником всей местной полиции, с подчинением и воинских сил. *** Рабочие толпами беспрепятственно вливались в народный дом. Здание набито людьми до отказа. Урядник Лопаткин привязал коня к дереву и, с остервенением работая локтями, стал продираться сквозь толпу к входу. Но упругая гуща взвинченного народа, пользуясь случаем, как бы невзначай, неумышленно, стала его тискать, давить, пинать из-под низу кулаками в брюхо, в бока. Лопаткин, поругавшись, уехал. Собрание было шумное, но порядок не нарушался. Оно продолжалось до позднего вечера. Среди собравшихся - Константин Фарков. Старик по-человечески жалел Прохора, но решил пострадать с народом за правду до конца. Выступавшие члены забастовочного комитета в своих речах призывали рабочих не оскорблять ни чинов полиции, ни представителей громовской администрации, ни самого Громова. - Товарищи, это вот почему, - поднялся из-за стола на сцене латыш Мартын. Никто не узнал его: в черной накладной бороде и темных очках. Да и другие члены комитета тоже изменили свою наружность. - Сейчас, товарищи, мы пока ведем экономическую забастовку, то есть пробуем мирным путем, не обостряя отношений с хозяином, улучшить свое положение. И политических требований пока что не выставляем. Поняли, товарищи? Требования рабочих заключали в себе восемнадцать пунктов. Главные из них: повышение заработной платы на тридцать процентов; введение восьмичасового рабочего дня для шахтеров и девятичасового на всех прочих предприятиях; строгое соблюдение дней отдыха; доброкачественные продукты; увольнение некоторых служащих и в первую очередь Ездакова; улучшение квартирной и медицинской помощи; вежливое обращение, выдача жалования деньгами, а не купонами и т.д. Требования были законными. Почти все они касались восстановления попранных Прохором Петровичем обязательных правительственных правил. В конце бумаги было настоятельное требование рабочих немедленно закрыть все монопольки, все пивные. Бумагу вручили приставу для передачи Громову. Прохор Петрович, собрав совещание, продолжал упорствовать. Резонные доводы инженеров и руководителей упирались в стену несокрушимого хозяйского упрямства. Прохор Петрович ничего не желал видеть в рабочих, кроме кровных своих врагов; он как бы оглох на оба уха и вконец очерствел сердцем. На нем сказывалось теперь влияние Фомы Григорьевича Ездакова, каторжника. Наперекор требованиям рабочих выгнать вон этого проходимца, он сделал его своим главным помощником. Прохор, будто нарочно, дразнил, разжигал страсти народа. В результате совещания Прохор Петрович решил сделать кой-какие мелкие уступки, в основных же пунктах - отказал. На другой день, с утра было расклеено по всем казармам объявление за подписью жандармского ротмистра. "Требования рабочих одни невыполнимы, другие неосновательны, а потому и незаконны. За исключением таких-то и таких-то пунктов, требования бастующих администрацией отклоняются. Администрация предлагает, с момента объявления сего, стать в трехдневный срок на работы. В противном случае всех поголовно рассчитать, прииски закрыть, шахты затопить, уволенным выдачу продуктов прекратить". Это объявление ошеломило рабочих. Куда же они, уволенные, денутся с своими семьями - их наберется с ребятами до десяти тысяч человек? Ведь их целый месяц надо вывозить до железной дороги иль до пристани. А где же взять денег? Неужели поколевать в тайге или снова броситься в лапы Громова? Рабочие послали мотивированную телеграмму губернатору. Приказом губернатора постановление администрации отменено и предложено вновь вступить в переговоры с народом, не обостряя течения забастовки. Вечером прибыл из губернии прокурор, статский советник Черношварц. Значит, представители трех ведомств: юстиции, внутренних дел и военного, съехались на защиту печального Прохора от пятитысячной массы "наглых" рабочих. Они приехали с своей правдой, основа которой - насилие. Впрочем, они приехали с тем, что подсказывал им текущий момент истории. Они и не могли приехать с чем-нибудь иным, что могло бы обрадовать тысячи трудящихся и свести на нет алчность Прохора. Они, если б даже и хотели, не могли этого сделать: они ведь ни больше ни меньше как покорные жрецы всесильного молоха. Однако бастовавшие приезду прокурора радовались: они, по наивности своей, видели в нем высшего представителя власти; его должен побаиваться и сам жандармский ротмистр, они вручат прокурору пространное прошение, где изольют все свои жалобы на существующий порядок. Двенадцать выборных, в том числе Константин Фар-ков, Доможиров и Васильев, направились к прокурору с жалобой. Черношварц слушать выборных не пожелал. - Вы, наверно, агитаторы, - кинул он им брезгливо. Обиженные, они стали клясться и божиться: - Нас народ выбрал, рабочие массы. - Я вам не верю, - сказал Черношварц. - Пусть сам народ подтвердит мне, что вы не агитаторы, а только выборные. Узнав это, рабочие стали писать "сознательные записки и заявки", начали гуртоваться - как на отлете скворцы; табунами ходили из казармы в казарму, собирались во множестве на берегу реки, принялись сочинять всем скопом прошение на имя прокурора. За опрокинутым ящиком восседал рабочий Петр Доможиров. Пред ним бумага и чернильница. Прошение пишется и час и два. Народ угрюм. Редко-редко упадет печальная, с солью смешинка. - Пиши: капуста тухлая. Пиши: хлеб выдается из несеяной муки. Как-то мышь в хлебе попалась... С сором, с сучками! А был, братцы, кусок с конским калом... - Эти куски хранятся? - Хранятся! Все хранятся... И протокол есть. - Пиши: мясо выдается паршивое, несъедобное, с болячками. От такого мяса мы маемся животами, а в казармах, когда его готовят, вонь, не продыхнешь. Так и пиши. Прошение пишется долго. С Петра Доможирова льет пот, пальцы деревенеют, мелкая пронизь букв сливается. - Вот восемьдесят два прощения от женщин. - Молодая работница кладет пред Доможировым пачку исписанных листков и придавливает их камнем. - Здесь наши слезы, все мучения наши. *** Так, повиливая хвостом, волочилось время. Порядок среди народа - образцовый. Пьянство сразу как отсекло. Матерщина сгибла. Помня наказ забастовочного комитета, рабочие зорко следили друг за другом, за сохранностью имущества Громова. На приисках, на всех предприятиях расставлены собственные караулы, чтоб предотвратить хищничество. Вся знать, все служащие предприятий крайне удивились вдруг наступившему порядку, - какого прежде не бывало. Почти все они опасались, что вместе с забастовкой начнутся погромы, поджоги, разгульное пьянство. Но вышло так, что многотысячная полуграмотная масса, среди которой сотни преступного элемента и отпетых сорвиголов, осмысленно заковала себя в железные цепи дисциплины. Многие, чтоб подальше от соблазна, выливали водку из бутылей прямо на землю, похохатывали, острили: - Не стану пить винца до смертного конца. Вино ремеслу не товарищ... Рабочие боролись за правду, за свои права; они священнодействовали. А жизнь своим порядком со всех-сторон обтекала назревавшие события. Угрюм-река текла спокойно, однако образуя у двух противоположных враждебных берегов два острова - для Прохора и стачки. Нина бомбардировала Протасова телеграммами. Возвращался победоносный Иннокентий Филатыч из своей поездки. Под видом Ивана Иваныча вернулся со своей женой и Петр Данилыч Громов. Он скрыто поселился в новом, выстроенном Ниной домике, в пяти верстах от резиденции, в кедраче у речки. Вместе с Петром Данилычем приехал и старенький отец Ипат в гости к своей дочке, дьяконице Манечке. Служащим делать стало нечего; служащие, как умели, веселились, устраивали пикники и пьянки. Кэтти вплотную сдружилась с поручиком Борзятниковым: очень часто гуляли в лесу; их лица от комариных укусов вспухли. Отец Ипат - толстенький, коротенький, руки назад - чинно расхаживал вперевалку по окрестностям, обозревал чужую местность... Дьякон Ферапонт теперь не разлучался с Манечкой: вместе ходили на охоту за богатой дичью, собирали ягоды. Когда дьякон стрелял, Манечка защуривалась и крепко затыкала уши. Однажды под вечерок встретили на речке Кэтти; она делала вид, что читает книгу, а сама все оглядывалась по сторонам: Борзятников не приходил, - должно быть, задержался дома по экстренному случаю. - А! Здравствуйте... Манечке эта встреча не по сердцу: она ревновала дьякона к учительнице. - А медведей не боитесь? - загремел дьякон. - Что вы! Тут близко от дома, тайги нет здесь: луга, кедровые рощицы. Вы домой? Пойдемте вместе. А я, знаете, немножко... - и Кэтти, указав на бутылку, захохотала. Манечка поморщилась. Пошли тропинкой. Походка Кэтти - не из твердых. - Я этого пижона Борзятникова скоро возненавижу, кажется. Бессодержательный, как пустая бутылка. А скука, страшная скука... Нет людей. - Да, - сказал дьякон. - Мне даже удивительно, что вы с ним... Ведь он же убивать народ приехал. - Ну что вы... И вы это считаете возможным? - Всенепременно так... - Оставьте, Ферапонт. Манечка окрысилась: - Он вам не Ферапонт, а отец дьякон! - Хорошо, приму к сведению. - И Кэтти опять захохотала с тоской, с надрывом. - Хоть бы Нина скорей возвращалась... Здесь с ума сойдешь. Страшно как-то... Манечка, возьмите меня к себе на квартиру. Манечка только плечами пожала. Дьякон нагружен ружьями, мешками, как верблюд. На пути - разлившийся по каменистому ложу ручей. Дьякон посадил Манечку на левую руку, а Кэтти на правую. Манечка, кокетливо дрыгая коротенькими ножками, с нарочно подчеркнутой нежностью обхватила шею мужа. В сравнении с величественным дьяконом Манечка напоминала четырехлетнего ребенка, а Кэтти - подростка-девочку. Нужно идти по воде шагов пятьдесят. - Держитесь обе за шею, - сказал дьякон. Кэтти, улыбнувшись, как-то по-особому обняла дьякона и задышала ему в ухо винным перегаром: - Миленький Ферапонтик мой, Ахилла... Манечка вдруг зафырчала, как кошка, и плюнула Кэтти в лицо. Кэтти, злобно всхохотав, плюнула в Манечку, и они сразу вцепились друг дружке в косы. Дьякон потерял равновесие, поскользнулся, крикнул: "Что вы! Дуры..." - И все трое упали в воду. - Что это там? - И ротмистр фон Пфеффер указал с коня биноклем на барахтавшихся в воде людей. Пряткин и Оглядкин, всмотревшись из-под ладоней, сказали: - Надо полагать, пьяные рабочие дерутся, васкородие... Ротмистр ответом остался весьма доволен и - галопом дальше по нагорному берегу долины. За ним кучка верховых: жандармы, стражники, судья, офицер Борзятников. Им надо засветло поспеть на территорию механического завода и прииска "Достань". По дороге срывали всюду расклеенные " - Воззвания