ом - такой же старый, как и сам барин, лакей его Исидор Кумушкин; он глуховат и глуповат, но услужлив и верен как собака. На белых щеках - старинные, николаевской эпохи, бачки. - Хо-хо-хо... - загремел басистым смехом низкорослый генерал, привстав на цыпочки и обнимая за шею, как давнишнего приятеля, почтительно склонившегося Прохора. - Рад, рад... Чрезвычайно рад... Ну, как у вас тут? Что? Хо-хо-хо! - Да вот, ваше превосходительство... Трудимся. Я очень польщен, что соизволили... - Рад, рад... И торжества и нечто вроде ревизии... Но вы не смущайтесь, не смущайтесь... Надеюсь, все в порядке?.. - Будьте уверены, генерал... Губернатор совместно с Протасовым и чиновником особых поручений Пупкиным разъезжал по предприятиям с осмотром. Губернатор покрякивал, крутил усы, устрашительно вращал очами, а сам, как говорится, ни аза в глаза. Впрочем, на золотом прииске он подозвал бородатого рабочего, спросил: - Кто пред тобой стоит? - Вы, ваше превосходительство, - снял рабочий шапку. - А кто такой - я? - Старый заслуженный генерал. Вояка... - Сколько мне лет, по-твоему? - Да так.., годков., семьдесят пять, пожалуй. - Дурак! Да, может быть, я моложе тебя, - бросил генерал и, закряхтев, пошел дальше. А сопровождавшему его Протасову сказал: - Мне никто, никто не дает больше сорока девяти лет. Даже женщины. Хо-хо-хо!.. - Что женщины не дают, это понятно, но и я не дал бы вам, ваше превосходительство, семидесяти пяти лет, - совершенно серьезно заметил Протасов. - На рабочего просто нашло затмение, растерялся. Генерал остался очень доволен и ответом инженера и постановкой дела. Пупкин же относился к осмотру по-иному: во все вникал, все записывал в книжечку, где надо и где не надо подхохатывал, перемигивался с красивыми девчонками. Прохор, узнав повадку Пупкина, велел познакомить его со Стешенькой и Груней. Сводником был назначен Илья Сохатых. - Только предупреди девок, чтоб вели себя скромно. Чтоб не допускали, - наставлял его Прохор. - Слушаю-с... А кроме того, охотничий сужет хочу предложить вам. Господин губернатор оказались завзятый охотник: они по дороге на шпалопропитный завод изволили собственноручно застрелить двух куриц, а петуха - обранили. Дали за это тетке Дарье золотой и изволили сказать: "Хорошо бы поохотитьсяв тайге". Исходя из сужета минимальности, я хотел предложить вам устроить высокоторжественную облаву на медведя... Курсив мой. - Да ты с ума сошел! Подвергать генерала риску... - Никак нет-с. А нам с Иннокентием Филатычем блеснула блестящая идея... Обрядить в персональную медвежью шкуру человеческое живое существо, Фильку Шкворня. Он изъявил индивидуальное согласие. Прохор раскатисто захохотал. - А вдруг подстрелит? - Обязательно должны ухлопать наповал. Филька Шкворень упадет, зарявкает, задрыгает задними конечностями и подохнет. Его превосходительство господин губернатор подбегут, пнут в медвежий сужет ножкой и уедут, Филька согласен за двадцать пять рублей и новые сапоги. - Я все-таки не понимаю... - Ах, какие вы непонятные!.. Мы вложим господину губернатору холостые патроны без пуль. Комментарии излишни. Прохор доволен. Но накануне охоты случился с генералом трагикомической казус. Губернатор Александр Александрович Перетряхни-Островский любил, как большинство стариков, рано вставать. Природа здесь прекрасная, прогулки удивительные. Напившись чаю, он в шесть утра проследовал со своим слугой и собачонкой на легкий променаж. Губернатор в рейтузах с широкими красными лампасами шел впереди, Исидор Кумушкин чуть позади хозяина. Генерал выступал не спеша, браво, по-военному, пристукивая тростью, и в такт своим шагам отрывисто покашливал: "Кха! Кха! Кха! Кха!" Пузатенькая собачонка, видимо, в подражание хозяину, тоже в такт с ним, покряхтывала: "Тяф! Тяф! Тяф! Тяф!" Так, покряхтывая и покашливая, благополучно миновали они усыпанный песком плац пред пожарной каланчой. Исидор Кумушкин тащил на руках шинель барина - ярко-красной подкладкой вверх. И вдруг огромный козел, сидевший по случаю приезда знатных гостей на привязи в пожарной, увидав красный цвет, яро оборвал веревку, догнал Исидора Кумушкина и с наскока так сильно долбанул его рогами в зад, что Кумушкин кувырнулся головой в пятки барина, а собственными пятками огрел генерала по спине. - Что? Что?! - крикнул генерал и тоже кувырнулся, сбитый козлиными рогами. Оба старца ползали на карачках, козел вилял хвостом, метился рогами куда надо. Собачонка Клико, распластавшись в воздухе, со страху неслась как угорелая вдоль улицы. - Козел? - Козел, ваше превос... Караул!.. Ай! - И Кумушкин снова перелетел чрез генерала. - Эй! Люди! - закричал генерал, приподымаясь, и от ядреного удара в зад, как морской дельфин, колесом перекинулся через лакея. Туго натянутые на толстые ноги рейтузы генерала от напряжения мускулов лопнули. Выскочили - в касках - перепуганные пожарные с веревками. Козла поймали. Генерал встал, отряхнулся, накинул на плечи шинель, хотел распушить пожарных и собственноручно застрелить козла, но, ни слова не сказав, последовал дальше. За ним, прихрамывая, лакей. За лакеем собачка Клико с высунутым языком. "Кха-тяф! Кха-тяф! Кха!" - замирало вдали. А как спустились к реке, побледневший генерал вновь налился пунцовой краской и загромыхал тяжелым хохотом: - Не угодно ли?.. Хо-хо-хо! Вернемся в город, вот моей Софи будет потеха. Только, чур, я первый расскажу... - Слушаю-с, ваше превосходительство... Гости меж тем подъезжали со всех сторон пачками. Из уездного города, кой-кто из губернского, из местных сел. Дороги пылили под копытами троек, пар, а то и просто верховых лошадок. Прибыл исправник, четыре купца, два пристава, трое лесничих, два доктора, два священника. Все - с женами. Это из уезда. Из губернии наряду с крупным чиновным и коммерческим миром приехал, вместо приглашенного архиерея, архимандрит Дионисий, человек средних лет, упитанный, веселый, относящийся к религии, как к выгодному ремеслу. Еще были три знатнейших сибирских купца. У двоих отцы занимались когда-то разбоем, а третий, большеголовый старик, украшенный золотою медалью за какие-то доблести, в молодых годах сам был при большой дороге разбойником; он имел возле виска зарубцевавшийся шрам от удара в лоб шкворнем. Из Москвы прибыли именитые купцы Повторов и Страхеев. Из Петербурга - два крупных кредитора Прохора Петровича; оба из той группы столичных дельцов, которую так ловко оплел в Питере Иннокентий Филатыч, делец таежный. Купец Рябинин, как лопата, тощий, с черной узенькой бородкой, тот, что председательствовал на печальной памяти "чашке чая". Другой купец, Семен Парфеныч Сахаров, бородатый старик старозаветного вида, - тот, что на "чашке чая" орал благим матом: "Мошенники вы с Громовым! Мерзавцы вы!" Они оба, здороваясь с Прохором Петровичем, сказали: - Ох, и нагрел, и нагрел ты нас, дружок!.. - Простите великодушно, - улыбнулся в бороду Прохор. - Ведь я тогда в беспамятстве был после пожара... - Как бы в беспамятстве, как бы после пожара, - упирая на слово "как бы" и смеясь, подхватил юркий, просвещенный коммерсант Рябинин. - Ох, уж это "как бы", - погрозил мастодонистый Сахаров пальцем с крупным бриллиантом. - Вот она, статья-то, вот! - весело выхватил из кармана газетную вырезку Рябинин. - Везде "как бы" да "будто бы"... "будто бы сгорел", "будто бы разорился". А мы, дураки, и слюни распустили. Ха-ха-ха!.. Ну да ничего... Мы свое возьмем... - Во-о-зьмем... Завсегда возьмем. - Во-о-зьмем!.. Эта сквозь шутку угроза не особенно понравилась Прохору. "Не замышляют ли что-нибудь, черти? Ну, да если уж надеются взять с меня, так я-то с них вдесятеро сумею взять. Кожу с зубов сдеру". 5 Губернатор в тайге впервые. Когда он узнал, что его будут на медвежьей облаве охранять лучшие звероловы-медвежатники и, таким образом, нет ни малейшего шанса на опасность, генерал взбодрился и принял предложение с энтузиазмом. На вздохливые же запугивания Исидора Кумушкина: "Козлиное предзнаменованье, ваше превосходительство... Не к добру это... Не извольте ходить на охоту, вредно..." - генерал сказал: - Брось, старик, ныть.. Ты видал, как я курицу долбанул в хвост! - А козел, ваше превосходительство, того чище изволил долбануть вашу милость. А вы на медведя хотите. Медведь не козел и не курица. Уж ежели мишка долбанет, то глазки закроете. - Брось! Со мной стрелки, охрана. - Как угодно, - поджал Исидор губы. - А только что я вашу милость не оставлю. Уж умирать, так вместе, ваше превосходительство. Советовал бы вам пред облавой причаститься, ваше превосходительство. Сохрани бог! Ну, и отчаянные вы!.. Эх, жаль, что нет здесь вашей мамзель Софи!.. - Хо-хо-хо... Воображаю. А она тебе нравится, старик? - Да субтильнее их нет никого на свете, ваше превосходительство... - зажмурился, как кот, Исидор Кумушкин и сладко облизнулся. - Одни ручки чего стоят. - Хо, ручки!.. Ты бы ее ножки посмотрел... - Ку-у-да... - безнадежно крутнул лысой головой Исидор и весь собрался в сплошной поток смеющихся морщин. - Это вам по молодости лет... - Да-да... - поднял плечи генерал, отставил по-геройски ногу и крутнул иссиня-черные усы. - Я еще совсем во цвете сил. Хо-хо!.. А ты мои штаны заштопал? Генерал выехал в тайгу со свитой. Плелся с Ильей Сохатых в одноколке и причастившийся у священника Исидор Кумушкин. Он вел с Ильей душеспасительные беседы и напевал псалмы, как пред смертью. Илья Сохатых нарочно застращивал старика, рассказывая разные небылицы про медведей. Исидор вздыхал, крестился. Врали и в четырехместном экипаже генерала. Рядом с ним - инженер Парчевский, напротив - пристав. Он всячески лебезил перед губернатором, снимал с него каждую пушинку, на ухабах поддерживал под локоток, покрикивал кучеру: "Легче! Не видишь, кого везешь?!" - У меня, ваше превосходительство, была собака-ищейка, - не улыбаясь, с серьезным, достойным полного доверия лицом разглагольствовал пристав. - Она, эта ищейка Дунька, такой кунштюк выкинула. Я на прогулке спрятал в кусты портмоне с мелочью, отошел с версту и велел Дуньке искать пропажу. Она чрез двадцать минут приносит мне чужой чей-то бумажник, а в нем сто рублей. - Хо-хо-хо! - гремел генерал на всю тайгу. - Да-с. И бежит что есть духу голый человек за Дунькой, бежит и размахивает невыразимыми подштанниками. В чем дело? Оказывается, моя проклятая Дунька, не найдя моего кошелька, выудила бумажник у купавшегося субъекта... - Хо-хо-хо!.. Неужели верно? - Факт, факт, факт, - не моргнув глазом, трясет щеками пристав. - А вот у моего брата был членораздельно говорящий сенбернар, - начинает Парчевский, подбоченившись. - Так можете себе представить: пес смотрит на стоящий в небе месяц, по-собачьи улыбается и произносит басом: "Луна". - Ну, уж вы тоже скажете... - Уверяю вас, генерал, уверяю вас!.. Парчевский ведет себя независимо: он всю ночь с приезжими купцами-золотопромышленниками дулся в карты, выиграл около четырех тысяч. - Возможно, что такие феномены бывают на свете, - кашлянул в усы пристав и, придумывая, как бы переврать Парчевского, услужливо подхватил губернатора под локоток. В это время зашитый в медвежью шкуру Филька Шкворень посиживал возле берлоги, страшно прел, от скуки матерился и время от времени просовывал в медвежью оскаленную пасть горлышко бутылки, чтоб оросить свой пересохший рот. А саженях в пяти, в трущобе, лежала чернобурая туша вчера убитого огромного медведя. - Едут! - закричал с высокого дерева дозоривший мальчишка. Иннокентий Филатыч - бегом к Фильке Шкворню: - Залезай, дружочек! Едут! Филька поспешно допил водку и залез в провал под корневище древней елки. Иннокентий Филатыч прикрыл лаз хворостом и побежал навстречу тройкам. - Хо-хо-хо!.. Ну, так... Где мое ружье? - Ваше превосходительство, батюшка! Прощайте... - кинулся генералу в ноги Исидор Кумушкин, до смерти напуганный Ильей Петровичем Сохатых. - Прости меня, грешного... - и заплакал. - Старик, старик!.. Как не стыдно?.. Будь героем... Мужайся! - Ох, мужаюсь... Ох, мужаюсь!.. - бормотал слуга, не видя от слез света. - Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь... Иннокентий Филатыч услужливо подал генералу бельгийскую, с нарезными стволами, двустволку Прохора, заряженную пороховыми, без пуль, патронами. О секрете знали Прохор, Илья Сохатых, Иннокентий Филатыч и сам медведь. Впрочем, еще накануне пьяный Филька кой-кому проболтался: - Завтра меня губернатор будет убивать... Своеручно... - Чего врешь! За что? - За двадцать пять рублей... Генерал браво встал на первый номер, саженях в двадцати от берлоги. Сзади него, справа и слева, встали два зверолова - крепких старика, которых Иннокентий Филатыч еще вчера предупредил: "Не сметь стрелять. Зверя должен убить сам губернатор". - А вы уверены, что мишка в берлоге? - взволнованным голосом спросил генерал. - Так точно, в берлоге, ваше превосходительство! - отрапортовал, взяв под козырек, пристав. - Стрелки! Вы уверены в себе? - притворяясь храбрым и устрашающе выкатывая глаза, обернулся к звероловам губернатор. - Не бойся, господин барин, - спокойно ответили звероловы, - будь в надеже. - Да я и не думаю бояться. Я собственноручно пантеру убил в Африке, - приврал генерал нарочно громкие голосом, чтоб все слышали. Звероловы прекрасно знали, что летом медведя и палкой не загнать в берлогу, что медвежьи берлоги сроду не бывают на опушке леса; звероловы догадывались, что над губернатором "валяют ваньку" и, ухмыляясь про себя, тоже прикидывались взволнованными и готовыми пожертвовать собой за губернатора. Но все-таки предусмотрительный Иннокентий Филатыч счел нужным издали подкашлянуть и погрозить им кулаком. Вверяя себя воле божьей и зная, что отказаться от рискованной затеи теперь поздно, генерал внимательно повертел головой, как бы изучая местность, куда, в случае катастрофы, утекать. Сзади, шагах в сорока, - вооруженные верховые стражники, кучка людей, отошедший к ним пристав и верный слуга Исидор Кумушкин, сразу поглупевший, как младенец. - Подымайте мишку, - упавшим голосом приказал генерал и взвел оба курка. - Вали! - весело крикнул Иннокентий Филатыч стражникам. Те что есть силы заорали, заулюлюкали - "гой, гой, гой!.." - Стоп! - скомандовал Иннокентий Филатыч. Все смолкло. Пан Парчевский из предосторожности вскочил на чью-то верховую лошадь. Из берлоги раздался глухой медвежий рев. Исидор Кумушкин зажмурился и, чтобы не слышать выстрелов, заткнул оба уха перстами. Медвежий рев повторился со страшной мощью. На глаза генерала от сильного волнения набежали слезы: "Батюшки, - подумал он, - пропал!" Но медлить некогда: из берлоги, рявкая как двадцать стервятников-медведей, вылез в медвежьей шкуре Филька Шкворень, всплыл на дыбы, вскинул вверх передние лапы и сделал три шага к генералу. "Бах! Бах!" - грянул генерал. Медведь заревел пуще и шагнул вперед, - генерал бросил ружье и, чуть не сшибив с ног зверолова, как заяц, помчался прочь. - Упал! Упал!.. - кричали со всех сторон. - Упал! - Упал? - остановившись, прохрипел генерал Перетряхни-Островский. - Не угодно ли, как я его, разбойника, срезал... С первой пули! А другую уж так, за компанию.., в воздух. - Эт-то удивительно, удивительно, удивительно, ваше превосходительство! - тряс щеками, пожимал плечами, ударял себя по ляжкам и в то же время умудрялся козырять пристав. - Такого стрелка, как вы, впервые вижу, ваше превосходительство, - не переставая восторгался он. - Убили, что ли, зверя-то? - подкултыхал к кучке, окружавшей генерала, трясущийся Исидор Кумушкин. - Убили, старина. Я убил! - Ну, слава тебе, господи, - перекрестился Исидор, и запасные генеральские кальсоны выпали из подмышки старого лакея. - Хо-хо! Это кому? - закатился повеселевший генерал и лукаво погрозил смутившемуся Исидору толстым пальцем. Медведь еще подрыгивал задними лапами, потом затих. Шесть человек во главе с начальником губернии сгрудились возле подохшего медведя. - Ну, что, брат, лежишь? Хо-хо-хо... Но в этот миг подоспевший пристав, не зная, чем подольститься к генералу, сказав: "Да он, кажется, каналья, жив еще", - вдруг выстрелил в медведя из револьвера. - Караул! Убили... - взревел медведь и сел по-человечьи. - Жулики вы все!.. И губернатор жулик... Людей молниеносно охватила паника: впереди всех на согнутых ногах улепетывал толстобрюхий пристав, за ним кто-то еще, еще, потом Парчевский, а позади - тяжело пыхтящий, брошенный всеми пучеглазый генерал. - Вот вы не верили, ваше превосходительство, - задержался Парчевский, - что собака выговаривала "луна"... - А подите вы со своей глупой луной!.. Фу! Устал... Но почему ж его не застрелят? - Ваше превосходительство! - подскакал на коне весь насыщенный внутренней веселостью, но серьезный лицом урядник. - Медведь лежит мертвый... Это всем показалось, ваше превосходительство... Возле медведя вас изволит ожидать фотограф. - Значит, медведь убит мной? - Так точно, вами, ваше превосходительство. - Фу! Ничего не понимаю. Исидор! Где Исидор? Идите, господа, к медведю. Я сейчас. - И, оставив всех, генерал нетвердой, располагающей к многим догадкам походкой удалился с дрожавшим Исидором в густой кустарник. Меж тем Филька Шкворень был вытряхнут из шкуры, посажен в одноколку и увезен Иннокентием Филатычем. Пристав, опрометчиво не посвященный в тайну облавы, ранил Шкворня в мякоть ноги. - Я, понимаешь, думал в сердце, - подбоченясь, героем катил Филька Шкворень. - Теперича я меньше сотни не возьму. - Не хнычь, дадим, - настегивал кобыленку Иннокентий Филатыч и заливался тихим смехом в серебряную свою бороду. Теперь решительно все присутствующие, конечно, кроме генерала и Исидора, знали про рискованную затею с медведем, прыскали таящимся смехом, подмигивали друг другу, грозили пальцами. - Чш... Идет... - И все, как умерло. Генерал позировал фотографу, как великий путешественник Пржевальский. Гордо поставив ногу на шею матерого заранее убитого медведя, генерал левой рукой залихватски подбоченился, а в правой держал наотлет ружье. - Я удивляюсь, господа, - говорил он, посматривая на всех из-под огромного козырька фуражки. - В чем жа дело? - Ваше превосходительство! - снял шляпу Илья Сохатых. - Это, исходя из факта теоремы, не более, как проходивший спиртонос-чревовещатель. Комментарии излишни. - Ты кто такой? - Я коммерческий деятель, Илья Петрович Сохатых, ваше превосходительство. - Ага... Гм... Ну? Путаясь и со страху заикаясь, Илья Петрович в высокопарных выражениях объяснил, что человечьим голосом проговорил тогда затесавшийся среди них спиртонос, известный всей тайге нахал, что его, к сожалению, не удалось поймать и что все побежали от мертвого медведя "вследствие оптики слуха и аксиомы зрения". - Ага! Мерси, - устало улыбнулся губернатор. Прохор Петрович на облаве не участвовал: болела голова, сбивались мысли, в душе нарастала какая-то сумятица, он остался дома: Но там втюхался в нечто совершенно непредвиденное. Незадолго до обеда, в день охоты, когда он, утомленный, сидел в своем кабинете на башне, перед ним, как лист перед травой, предстал отставной поручик Приперентьев. - Простите, пожалуйста, Прохор Петрович... Но я, высоко расценивая вашу роль в промышленном мире, не преминул лично явиться к вам с поздравлением... Хотя, к сожалению, и не был зван... - Извините, поручик... - Бывший поручик... Аркадий Аркадьич Приперентьев, если изволите помнить. - Это ошибка моей конторы... Аркадий Аркадьевич... Но, припоминается, приглашение вам должны были послать. "Подлец, мерзавец, шарлатан! - думал, внутренне загораясь, Прохор, - вот тебя бы, шулера, надо на медвежью охоту-то послать, тебя бы надо волкам стравить". - Ну-с, а как мой бывший прииск? - Ничего... Работаем. - Прекрасно, прекрасно. Очень рад. Прохор с нескрываемым презрением присматривался к Приперентьеву. Какая неприятная сомовья морда!.. В глазах - прежнее нахальство, наглость. Уши оттопырены, лицо пухлое, красное, рот, как у сома, с заглотом. Башка лысая. Весь бритый. В русской темно-зеленого сукна поддевке. - А вы не знаете петербургского купца Алтынова? - резко, колким голосом спросил Прохор Петрович, и губы его задергались. - Ах, того? - Какого - того? - Так, между прочим. Гм. Знаю, знаю... Он тоже вступил в пайщики некоего золотопромышленного общества. - Какого еще общества? - Пока секрет-с... "А и набью же я этому сукину сыну завтра морду... Напьюсь на торжестве и набью", - опять подумал Прохор. - Вот не знаю, где мне устроиться? - ласково заулыбался Приперентьев, оскаливая сомовий рот. - Я с вещами. - Попроситесь к кому-нибудь, - грубо сказал Прохор и встал, давая понять Приперентьеву, что разговоры кончены. - У меня, к сожалению, все помещения распределены между приглашенными на торжество моими гостями. - Гм... Пардон... Да-да... - промямлил Приперентьев, нахлобучил на голую голову дворянскую с красным околышем фуражку, небрежно бросил: - Адье, - и, злобно пыхтя, вышел из кабинета. На ходу думал по адресу Прохора: "Ну и попляшешь ты завтра у меня, битая твоя морда!" Прохор мрачно поглядел в широкую спину посетителя, на красный, как кровь, околыш его фуражки и, когда дверь с треском захлопнулась, угрюмым, надтреснутым голосом сказал в пустоту: - Проклятые! Все, все, до одного, против меня. Начиная с Нины. Как нарочно. С ума свести хотят. Выведенный из равновесия, он шумно дышал, машинально перекладывая вещи на письменном столе, пугливо, как одинокий в темной комнате ребенок, озирался по сторонам. В его мозгу поскрипывали расстроенные колеса механизма. "Завтра, завтра... - сбивчиво думал он. - Вот завтра я их в порошок сотру, всех унижу. Да, да, обязательно унижу. Генерал, золотопромышленники, акционерное общество какое-то, купчишки. Ха-ха!.. Подумаешь... Дерьмо собачье! Да вот этот бородач Сахаров, мильонщик. Он только и умеет, что колокола в монастыри жертвовать. Ему батька-старовер шесть миллиончиков чистоганом оставил. А я с медного пятака начал, сам. Да они все, с генералом вместе, в подметки мне не годятся. Да я им, кошкиным сынам, завтра всем зады паюсной икрой вымажу - и лизать заставлю... Стой! Стой, стой... Тогда зачем же я их звал па торжество? Что за чушь, что за чушь... Нет, нет... Все хорошо будет, как в княжеских домах. Господи, что такое со мной?" Он провел холодеющей ладонью по лбу и с боязнью в помутившихся глазах стал прислушиваться к самому себе. За последнее время он опасался предаваться своим мыслям и все-таки не мог отстать от них. "Они воображают, что я свихнулся. Кто - они? Нина и Протасов. Дураки, идиоты. Да я и сумасшедший умней их во сто раз". Прохор усталыми шагами подошел к зеркалу и долго, пристально смотрелся в него. Выражение глаз было растерянное, далекое, с внутренним мельканием распада души. Но Прохор подметить этого не мог. 6 Тремя пушечными выстрелами было возвещено миру, что юбилейные торжества в резиденции "Громово" открыты. Многочисленные делегации от служащих, отдельных заводов и цехов, а также самозванные, не уполномоченные большинством представители рабочих принимались Прохором Громовым в народном доме под звуки доморощенного оркестра. Народный дом обильно декорирован зеленью и национальными флагами. Приветствия и адреса звучали неискренно, преувеличенно-хвалебно, подобострастно. Но возбужденный Прохор принимал всю лесть за чистую монету и сам набирался вдохновенья для гордой ответной речи. В полдень в народном доме и возле него открылся обед для рабочих. Обедом распоряжалось полтораста человек, во главе с Иннокентием Филатычем. А почетные гости двинулись вместе с хозяином на осмотр выставки и ближайших предприятий. Объяснения давал сам Прохор Петрович. Небольшими группами гости поочередно подымались на вершину башни. С востока на запад широким плесом плавно текла Угрюм-река. С церковью, с большими и малыми домами и домишками, с новыми хоромами хозяина, утопая в зелени садов и огородов, поселок раскинулся по правому, возвышенному берегу. Десятки высоких кирпичных труб и заводских корпусов тянулись вправо и влево вдоль реки. Наплавной мост и два парома соединяли разъятую водою землю. По волнам шныряли катера, баркасы, лодки, ялики. Большой караван барж, плотов и паузков растянулся на много верст. Все пестрело тысячами разноцветных флагов. А кругом этого промышленного уголка, бог весть какими чарами поднявшегося из земли в безлюдном гиблом месте, разливанное море уходящей во все стороны тайги. - Ну и молодец вы, Прохор Петрович! - наперебой искренно восторгались гости. - Прямо надо сказать - русский американец, самородок. По пути на прииск "Достань" весь обоз гостей остановился на берегу Угрюм-реки позавтракать. Все не без приятности расположились на приготовленных коврах. Губернатор с Прохором Петровичем и пятью почетнейшими гостями сидели под ковровым балдахином. Все ели и выпивали жадно. Гремела музыка, пел хор цыган, были пляски. Осмотр закончился в три часа дня. А в шесть назначен торжественный обед. У Нины Яковлевны "полон рот хлопот". Правда, ей усердно помогают дамы, жены инженеров, и сам пан Парчевский. Мистер Кук с радостью примкнул бы к штату Нины, но он знал, что вряд ли в состоянии будет оказать какую-либо помощь, а к тому же он зубрит пред зеркалом застольную речь, которая ему не удается. - Много превосходный... Прохор Петрович Громофф! Вы есть самый лучший пионер... - говорит он зеркалу, раздувая порезанные бритвой крепкие обветренные щеки. - Пардон, пардон. А дальше? Нет, как это, как это?.. - Он вдруг припоминает русскую пословицу: "Хлеб ешь с солью, а правду режь ножичком"... - Очшень хар-рош... О! О!.. - Но и пословица не помогает: вдохновенья нет, в голове заскок, неразбериха. ...Рабочие обедом удовлетворены. Разбрелись по каруселям, балаганам, качелям, слушают песни цыган, пляски, сами пляшут, купаются в реке. Вообще благодушествуют. Всюду порядок, пьяных нет. За Филькой Шкворнем, лежащим в бане Иннокентия Филатыча, ухаживают просвирня и старуха знахарка. Филька чувствует себя прекрасно, пьет, ест, орет разбойничьи песни. Многие приглашенные, в особенности из местной знати, накануне торжественного дня большими порциями принимали касторку: мужчины, чтоб приготовить пищеварительные органы к наибольшему поглощению вкусной пищи, женщины, кроме этой цели, руководились и другой: по их наблюдениям касторка придает особый блеск очам. В половине шестого двери парадной столовой открылись. Предшествуемые губернатором, под руку с Ниной Яковлевной, и Прохором Петровичем, под руку с хорошенькой женой золотопромышленника Хряпина, гости парами идут по коврам в столовую, сверкающую хрусталем, серебром, бронзой и фарфором, путано топчутся возле стола, разыскивая печатные карточки с указанием места каждому. Возле ближнего узкого края стола сел губернатор, справа от него Нина, слева отец Александр. У дальнего конца - Прохор Петрович, Протасов и хорошенькая, похожая на итальянку, Хряпина В центре стола важно восседал нахрапом залезший Аркадий Аркадьевич Приперентьев, рядом с ним - пан Парчевский, купцы Рябинин и Сахаров. Красивый архимандрит Дионисий имел справа и слева от себя двух местных красоток: жену инженера и дочь подрядчика. Был председатель контрольной палаты, действительный статский советник Нагнибеда, директор гимназии с сыном студентом, начальник горного губернского правления с супругой и прочие. Чести быть приглашенным удостоился и Илья Петрович Сохатых. Он, старшие служащие и кое-кто из второразрядной уездной знати обедали за отдельным столом. Великолепный же дьякон Ферапонт, облаченный в широкую табачного цвета шелковую рясу (дар Нины), сидел вблизи пристава, возвышаясь на две головы над всеми. Он суров и темен ликом, он стыдится грубых богатырских рук своих, навсегда почерневших от кузнечной работы. Отец Александр строжайше запретил ему произносить многолетие в полный голос, опасаясь, что именитые купцы развесят уши и, чего доброго, переманят его в столицу: - Прогнуси как-нибудь.., поневнятней: "Горлом страдаю, мол". К величайшему сожалению, автор этого романа к началу обеда запоздал, автор не будет изображать изысканного великолепия громовского пира, автор лишь попал к моменту, когда губернатор, с бокалом шампанского в трясущейся руке, кончал свой спич: - ..во всей природе. Я вас спрошу, господа, что может быть ценнее и краше золота, которое наш гостеприимный хозяин, во благо царю и отечеству, добывает из недр земли? Краше золота, блестящей бриллиантов, господа, это - женская святая красота. Значит, эрго: женщина есть венец творения. И, присутствуя среди того рода женщин, я с великим благоговением пальму первенства отдаю в ручки нашей божественной хозяйки, поистине царицы бала, великолепной Нины... Ээ.., ээ... Нины Яковлевны... - Урра!.. - Виноват, я не кончил, господа... - Достаточно подвыпивший вспотевший генерал почтительно нагнулся в сторону сидевшего слева от него отца Александра, осторожно подхватил его волосатую, в крупных веснушках, руку, смущенно бросил: "Ах, пардон", и, быстро исправив ошибку, чмокнул нежную ручку сидевшей справа от него хозяйки. - Итак, господа, я пью за здоровье человека исключительной силы и славы, подобным человеком вправе гордиться вся наша матушка Русь! Я пью за здоровье господина Громова и его очаровательной богини Нины.., ээ.., ээ... Яковлевны... Ура, господа! На правых хорах музыканты заиграли туш, на левых - доморощенный хор рявкнул "многая лета". В триста глоток гости кричали "ура", те, что поближе, чокались с хозяйкой, хозяином. - У вас, генерал, прекрасный талант трибуна, - польстил старику отец Александр. - Привычка, батюшка, привычка, - басил генерал, хрупая золотыми зубами поджаренный в сыре сухарик. Ножи нервно застучали о тарелки, шум смолк, встал с ответным словом Прохор. Сразу зажглись четыре бронзовые с многочисленными огнями люстры. Поток света пыхом упал на белый стол и хлынул во все закоулки зала. Игра бликов и теней отчетливей отчеканила лица сидевших. Пространство наполнилось пышной торжественностью. Подстриженный, рослый, суровый, во фраке, с орденом в петлице, врученным ему прибывшим из Петербурга чиновником министерства торговли и промышленности, Прохор Громов олицетворял собою фигуру крупного, сознающего свою мощь дельца. Все взоры повернулись к нему. У женщин сладко замерло сердце, и глаза после касторки ослепительно блистали. Дьякон Ферапонт разинул рот. У генерала отвисла нижняя губа с зернышками осетровой икры. Из расщеперенного носика Ильи Сохатых упала прозрачная капля. Стешенька и Груня - дискант и альт, - вытянув лебединые шеи, перевесились через перила хор. Чиновник особых поручений Пупкин сделал им амурный жест рукой. Отставной поручик Приперентьев, оседлав свой мясистый нос огромными очками, уставился наглым взглядом в Прохора. Архимандрит Дионисий оправил мантию и наскоро провел гребенкой по усам и бороде. Нина - в волнении - насторожилась. Протасов внимательным взором изучал виньетку на столовой ложке. Червяк, ползущий по листку красовавшейся в вазе хризантемы, вдруг притих, готовясь всем крохотным тельцем своим внимать человеческой мудрости. И как только, притих червяк, начал Прохор: - Ваше превосходительство, милостивые государыни и милостивые государи! (Тут архимандрит со священником передернули в обиде плечами: оратор легкомысленно отнес их тоже к категории "милостивых государей", без всякого титула согласно духовному сану.) - Вы собрались сюда, милостивые государыни и милостивые государи, чествовать Прохора Громова, то есть меня. Вы, званые, сошлись на это пиршество, чтоб разнести впоследствии по всему свету добрую весть о моих делах, то есть - о делах Прохора Петровича Громова и никого больше, никого больше... Ну, что ж, очень рад. Спасибо. Спасибо... А впрочем... Прохор колким взглядом окинул всю застолицу из края в край. Перед ним сплошь - маски, хари, звериные рыла. "Я растопчу вас всех... Презренная слякоть, мразь!" - говорили его глаза. Он насупил брови, откинул со лба упавшие вихры волос и резким голосом, с силой заостряя смысл произносимого, стал продолжать: - Я ненавижу мир!.. И мир ненавидит меня. Эту тему, милостивые государи, я разовью в дальнейшем. Хлестко брошенные фразы заставили всех насторожиться по-особому. Чавканье прекратилось. Спокойная доселе психическая атмосфера дрогнула. - Я не стану останавливаться на всех этапах моей жизни. На том, как отец послал меня мальчишкой на неведомую Угрюм-реку, где я тогда почти погиб. Это первая моя гибель. И только чудом спасенный, я по каким-то неведомым путям попал в дом моей будущей жены. Я не буду задерживать ваше внимание и тем, как я, сделавшись женихом Нины, был ввергнут милейшим отцом моим и сложившимися в то время обстоятельствами в омут страшных противоречий с отцом, с матерью, с любимыми и ненавидимыми мною людьми, наконец - с самим собой. В таком капкане жизни, не имея ни малейшей поддержки извне, а лишь доверяясь своим силам, я вновь погиб. Это вторая моя гибель. Но мне кажется, что я ее тоже поборол. Или по крайней мере борюсь с собой, до конца преодолевая ее в своем сердце... Прохор опустил взлохмаченную голову, и Протасову показалось, что из глаз говорившего закапали в тарелку слезы. Но вот лицо вскинуто, брови нахмурены резче, слова летят с решимостью. - Я - преступник! - крикнул он и нервно покосился назад, через плечо, точно ожидая удара в спину. - Да, я - преступник. Не пугайтесь и не удивляйтесь. Но все были удивлены, а Нина испугана. Брови ее исковеркались страхом. - Я не хочу быть вашим прокурором. Мы все равны, потому что вы тоже преступники, как и каждый живущий в этом мире человек. Я с вами говорю на этот раз, как равный. - Верно, верно! - вдруг заорал фистулой пьяненький Иннокентий Филатыч. - Правда и святость поравнять людей не могут. Грех всех равняет. Все мы греховодники! Все в одной грязи, значит - равные... На крикуна зашипели, застучали ножами. Нина раздельно сказала через стол: - Прохор! Прошу тебя переменить тему. - И вообще, господа, надо выбрать председателя. - Ваше превосходительство! Просим... Просим... - Кхо!., кхо.., кхо... Благодарю... - подавившись рюмкой коньяку, забодал генерал охмелевшей головой. - Прохор Петрович!.. Прошу вас... Продолжайте в том же духе... Прохор уперся в край стола, раскачнулся, напрягая мысль, и снова оседлал слова, как бешеную лошадь: - Я сказал - все мы преступники. И это истина. Это утверждает не философ-лицемер, не моралист-потатчик, а я - преступник из преступников. "Вали, вали, кайся. Очень хорошо!" - вдруг услышал Прохор внутренний свой голос, похожий на голос старца Назария, и уши его вспыхнули. - Да, я преступник. Бывают, милостивые государи, разного рода преступления. Но убийство человека есть преступление тягчайшее. Однако, господа, иное преступление иного субъекта может быть объяснено, понято и, потому, оправдано... Да, оправдано, хотя бы внутри собственного сознания так называемого преступника. А оправданное преступление уже не есть преступление по существу; оно не более, как логический поступок, продиктованный неотвратимыми обстоятельствами жизни. Но, господа, тень этого поступка может омрачить душу совершившего его. Ежели душа потрясена, то эта проклятая тень воспоминаний может разрушить душу, довести человека до безумия. Да, милостивые государи, это так... До бе-зу-ми-я... Прохор Петрович поник головой, накрепко зажмурился, приложил ладонь ко лбу и сдавил сильными пальцами виски. - Но, господа, - вновь выпрямляясь, сказал он, - тот человек, которого воспоминания о смелом факте могут довести до безумия, не есть человек. Это не более, как получеловек; это, простите, слякоть. А слякоть никогда не в силах совершить поступка, имя которому на лживом языке людей есть преступление. Значит, лишь удел сильного совершать большие преступления. А так как я - преступник... ("Так, так вали, кайся до конца, кайся", - подзуживал Прохора все тот же голос.) Так как я - преступник крупного масштаба, то я вправе считать себя человеком огромной силы воли... - Пардон, пардон, - постучал в стол перстнем председательствующий и на два смысла улыбнулся. - О каком своем преступлении вы изволите говорить?.. Смею спросить, что это за преступление? - Он пьян, он пьян, - зашептались, заехидничали гости. Но Прохор был трезв, лишь качалась душа его. - Прохор! Кончай речь. Пей за здоровье гостей. Урра! - закричала переставшая владеть собой Нина. - Урра! Кончайте речь... Мы утомлены. Кончайте!.. Бледный, пожелтевший, как слоновая кость, Прохор провел по лбу холодными пальцами, вильнул взглядом в сторону Ильи Сохатых, сосредоточенно ковырявшего в зубах вилкой, и шумно передохнул. Ноги его дрожали. - Итак, какое же ваше преступление? - повторил свой вопрос генерал, и поднятые на Прохора глаза его сложились в две узкие щелки. "Ну что же ты? Кайся во всем, кайся!.." - приказывал Прохору внутренний голос. - Первое мое большое преступление, если угодно вашему превосходительству, это.., это... - И смутившийся Прохор, будто испугавшись ответственности за свои слова, вдруг замялся. В его мыслях молниеносно промелькнули - ночь, выстрел, Анфиса у окна... Всех близких Прохора охватила оторопь. Кровь бросилась Нине в голову, Нина силилась вскрикнуть, кинуться к мужу, но ее поразило тяжелое окаменение Лицо Прохора покрылось мраком. Настроение всего зала стало напряженным до отказа. - Первое мое преступление, - ударил в тугую тишину железный голос, - первое мое преступление есть то, что я, ничтожный человечишка, недоучка, разрушил мир тайги, перевернул тайгу вверх корнями, внедрил в стоячее болото деятельную жизнь. С выражения ненависти такому болотному миру я и начал свою речь. И сразу, точно рухнувшая гора пронеслась по косогору мимо, напряженное настроение оборвалось. Нина вдруг весело улыбнулась, первая забила в ладоши, ее подхватил весь зал. - А, сукин сын, до чего он ловко!.. - простодушно вырвалось у Иннокентия Филатыча. Он полез было целоваться к Прохору, но был схвачен за фалды сразу четырьмя руками. - Я ненавижу мир, и мир, то есть болото, спячка, взаимно ненавидят меня. Ну и наплевать! - Эти резкие, неуемные слова, срываясь с его губ, звучали презрительно. - Темные души, считающие себя светлыми маяками мира, не понимают моей конечной, поставленной пред собой задачи. Они не знают и не могут знать, куда я приду. Сидевшие в разных концах стола Протасов и Нина при этих словах переглянулись и неприятно поежились. А Прохору снова почудилось: за спиной его кто-то топчется, дышит огнем и смрадом... Но за спиной было пусто, за спиной была стена. Прохор быстро нащупал в жилетном кармане порошок кокаина - ив ноздри. Затем стал продолжать: - Обольщенные разными допотопными моральками, эти коптящие небо маяки мешают мне развернуться во всю мочь, ненавидят дела мои, ненавидят меня самого, как носителя темной силы и сплошного мракобесия. (Теперь переглянулись трое: Протасов, Нина, священник.) Я прекрасно помню слова моего милого Андрея Андреича Протасова, которого я н