е могу не считать выдающимся инженером и организатором. Протасов в споре сказал мне: "Ваш ум больше, чем сила его суждения". То есть, что практический ум мой гениален, но не вполне развит. Я тогда ответил ему, что гениальный практик и гениальный мечтатель - это два медведя в одной берлоге, это два врага. И когда обе, столь разные по природе гениальности, упаси боже, совместятся в одном человеке, душа такого человека, как коленкоровый лоскут, с треском раздерется пополам... - Простите! - крикнул Протасов. - Я не согласен с этим!.. - Милый Андрей Андреич! Вы не согласны? Так позвольте сказать вам: разбойник Громов всегда шел наперекор тому, с чем согласны люди. И это, может быть, мое второе преступление... - Прохор!!! - из каких-то туманов, из всхлипов метели тускло вскричала Синильга, Анфиса иль Нина. И резко: - Прохор, сядь! Прохор Петрович вздрогнул, качнулся, вдруг как-то ослаб. В ушах, в голове гудели трезвоны. Посунулся носом вперед, затем - затылком назад, широко распахнул глаза в мир. Ему показалась сумятица. Чистое поле, не стол, а дорога, уходящая вдаль все уже, все уже. И там, вдалеке - Анфиса с чайной розой у платья. "Сгинь!" - пришлепнул он ладонью в столешницу, и дорога пропала. Опять белый стол, цветы, вина, звериные хари. Щадя Нину, Прохор хотел оборвать свою речь, но уже не мог осадить свои вскипевшие мысли. Прохор сказал: - Например, жена моя Нина Яковлевна, блистая всеми добродетелями неба, берется за практическую деятельность. И я предсказываю, что очень скоро обратятся в нуль сначала все ее капиталы, а потом и все дела ее. Я не желаю укорять ее, я только ей напоминаю, что нельзя служить одновременно и богу и мамоне, с чем, конечно, не могут не согласиться и духовные лица, присутствующие здесь. Ангел не в силах стать чертом, и черт не может обратиться в ангела. Еще труднее представить себе ангело-черта, вопреки желанию Нины видеть во мне такое немыслимое, такое противоестественное сочетание. Последние фразы Прохор Петрович промямлил невнятно, вспотычку. Он говорил об этом, а думал о том, о чем-то.., совсем о другом... Шепоты трав и лесов все тише и тише. Наступило большое молчание. Вдруг Прохор, как бы внезапно взбесившись, сразу взорвал тишину: - Я - дьявол! Я - сатана! И, приподняв хрустальный графин, ударил им в стол. Хрусталь звякнул и - вдребезги. Общий вздрог, крики, лес зашумел, покрытая снегом поляна вскоробилась, и там, на краю, воздвигала себя семиэтажная башня величия. Башня качалась, как голенастая под ветром сосна, колыхалась поляна, колыхался весь мир, и Прохор Петрович, чтоб не потерять равновесия, схватился за стол. - Вы видите башню? ("Сядьте, пожалуйста, сядьте", - кто-то тащил его за полы вниз.) Не бойтесь, враги мои... Прохор Громов действительно черт. Я черт! Не чертенок, а сильный черт, с когтями, рожищами и хвостом обезьяны. (Тут Прохор Петрович вскинул дрожащие руки и страшно взлохматился.) Во мне дух сатаны, самого сатаны!.. И смею заверить, что дух сатаны во мне силен, как чесночный запах. Он во мне неистребим, его не могли выжечь из моего сердца ни молитвы пустынников, ни мои собственные стоны в минуты душевной слабости. Прохор Петрович залпом выпил стопку водки и пугающим взором глянул на всех сразу и ни на кого в отдельности. Доктор чрез дымчатые очки внимательно наблюдал за ним. Прохор видел лишь обрывки жизни: чей-то бокал с вином сам собой опрокинулся, по снегу скатерти растеклась пятнами кровь; ножик резал окорок; плечо дремавшего генерала горело в огне эполет с висюльками; черный клобук принакрыл чью-то голову; левый глаз Приперентьева, большой, как яйцо, плыл прямо на Прохора. - Да! - ударил он в стол кулаком, и призрачный глаз сразу лопнул. - Я - сатана, топчу копытами все, что встает мне поперек дороги, пронзаю рогами всех недругов, хватаюсь когтями за неприступные скалы и лезу, как тигр, все выше, выше! А когда подо мной расступается почва, я цепляюсь хвостом обезьяны за дерево, раскачиваюсь и перелетаю чрез пропасть. И вот, работая сразу всеми атрибутами черта, я достиг известной степени славы, власти и могущества. Вы, господа, видели с вершины башни, что сделал на стоячем болоте сегодняшний именинник Прохор Петрович Громов, некий субъект тридцати трех лет от роду, с густой сединой в волосах? - Прохор скрестил на груди крепкие руки, повернул свой стан вправо-влево, вытер вспотевшее лицо салфеткой и грузно уперся каменными кулаками в стол. - Итак, я в славе, я в силе, в могуществе! (Именно в этот, а не в иной момент с черного хода в кухню вошел с письмом бородатый человек, а следом за ним - Петр Данилыч Громов, отец.) Но, господа, в битве с жизнью я взял только первые подступы, я взобрался лишь на первый этаж своей башни. Правда, этот путь самый труднейший, он начат с нуля. В данное время мои предприятия оцениваются в тридцать три миллиона. Ровно чрез десять лет я сумею взойти на вершину башни. К тому времени я стану полным владыкой края, и мои предприятия будут цениться в трижды триста тридцать три миллиона, то есть в миллиард! - Прохор задыхался от слов, от мыслей, от бурных ударов сердца, его глаза горели страшным огнем внутренней силы и раскрывавшегося в душе ужаса. - Но... Но... - Он сжал кулаки, погрозил кому-то вдаль и, вновь покосившись назад, чрез плечо, весь передернулся. - Но.., я чувствую пред собою могилу... Не хочу! Не хочу!.. - Он зашатался и вскинул ладони к лицу, покрытому мертвенной бледностью. К нему бросился доктор. Вскочила Нина, вскочили Протасов и пьяненький Иннокентий Филатыч. Протирал глаза задремавший генерал, ему почему-то пригрезился говорящий по-человечьи медведь. В коридоре слышались рев, хрип, борьба. Удерживаемый лакеями, лохматый, жуткий Петр Данилыч все-таки вломился на торжественное пиршество и, потрясая кизиловой палкой, орал диким голосом: - Убийца!.. Преступник!.. Прохор Петрович поймал отца ужаснувшимся взором. "Призрак, призрак, покойник... Это не он, тот в сумасшедшем доме". - Это призрак!.. Нина! Ваше превосходительство!.. Что это значит? Откуда он? - Убийца! - ринулся на страшного сына страшный отец. - Преступник, варнак! Отца родного.., в дом помешательства... Будь проклят! - Он вырвался, запустил в сына палкой, был грубо схвачен и вытащен вон. - Ва-ва-ваше сходительство! Он Анфису уб.., из ру-ру... - вылетали сквозь зажимаемый рот смолкавшие выкрики. Гости стояли в застывших позах, как в живой картине на сцене. Спины сводил всем мороз. Как снег белый, Прохор тоже дрожал, не попадая зуб на зуб. Нина Яковлевна, вдруг ослабев, упала в кресло, жестокие спазмы в горле душили ее, но не было ни облегчающих слез, ни рыданий. Чтоб замять небывалый скандал, все взялись за бокалы, закричали "ура", "Да здравствует Прохор Петрович!", "Да здравствует Нина Яковлевна!" Пьяные выкрики, шум, лязг, звяк хрустальных бокалов. Гремела музыка. Вздыбил, как башня, великолепный дьякон Ферапонт (отец Александр кивнул ему: "Вали вовсю"), повернулся лицом к иконе и пустил, как из медной трубы, густейший бас: - Благоденственное и мирное житие! Здравие же и спасение... И во всем благопоспешение... Пред взвинченным Прохором стоял лакей с письмом на подносе. Дьякон забирал все гуще, Прохор, бледнея, читал невнятные каракули: "Прошка Ибрагим Оглыъ еще нездохла я жывойъя прибыл твой царства". - Кто принес? - Человек в очках... Желает вашу милость видеть. Дьякон оглушал всю вселенную: - Прохору!.. Петровичу!... Гро-о-о-о-мо-ву!!! Все гости до единого, забыв Прохора, забыв, где и на чем сидят, разинув рты и выпучив глаза, впились взорами в ревущую глотку исполина-дьякона. Прохор, весь разбитый, взволнованный, незаметно пробрался в кухню. У выходной двери, держась за дверную скобку и как бы приготовившись в любой момент удрать, стоял лысый низкорослый бородач. У Прохора враз остановилось сердце, резкий холод пронзил его всего: - Шапошников!!! Как? Шапошников?! - выдохнул он и попятился. - Да, Шапошников... Синильга с Анфисой вам кланяются. Я с того света. Дверь хлопнула, посетитель исчез. Повара, бросив ножи, ложки, сковородки, стояли вытянувшись, как солдаты. ...Лишь только Прохор Петрович скрылся из зала, ревностный службист - чиновник особых поручений Пупкин, под общую сумятицу, зудой зудил в уши дремавшего генерала: - Помните, помните, ваше превосходительство, господин Громов все время упирал в своей гнусной, глупейшей речи: я, мол, преступник, я преступник... - Что? Преступник? Кто преступник? Ага, да... - помаленьку просыпался крепко подвыпивший начальник губернии. - Вот вам, ваше превосходительство... И вдруг подтверждение, вдруг эта лохматая персона, какой-то старик... Это родной отец Прохора Громова. Представьте, генерал, он был упрятан в сумасшедший дом своим сыном... Факт, факт... И опять же упоминание старика о какой-то Анфисе... Ваше превосходительство! Да тут бесспорный криминал. Какая Анфиса, какое убийство?.. - Что?.. Гм... Да-да, - полусонный генерал очнулся, протер глаза, крякнул, попробовал голос: - Кха, кха! Что? Вы думаете? Гм... Он вдруг почувствовал себя крайне обиженным, сразу вспомнил козла, как тот дважды ударил его в зад рогам", еще вспомнил он, как его чуть не насильно поволокли на медвежью облаву и как мертвый медведь обозвал его "жуликом". И, наконец, - эта пьяная речь богача, вся в заковыках, вся в недозволенных вывертах: то он преступник, то дьявол; это в присутствии-то самого губернатора... Ну, нет-с!.. Это уж, это уж, это уж... Гм... Да. Это уж слишком! Генерал запыхтел, двинул одной ногой - действует, двинул другой - тоже действует, и попробовал встать. Оперся в стол пухлыми дланями, с трудом оторвал плотный отсиженный зад, весь растопырился, с натугой выпрямил спину, устрашающе выпучил глаза и, как кабан на задних ногах, куда-то зашагал. - Подать его!.. Подать сюда! - упоенный всей полнотой власти, рявкнул он. - Где хозяин? Подать сюда! Где его отец? Подать, подать, подать!.. Я вам покажу! Расследовать! Немедленно!.. Вы забыли, кто я? Где хозяин? Схватить, арестовать!.. Анфиса? Пресечь!.. Анфису пресечь. Я вам покажу медведя с козлом! Пупкин, пристав, уездный исправник в замешательстве следовали за озверевшим генералом, блуждали глазами, во все стороны вертели головой, не знали, что делать. Тут генеральские ноги вскапризились, генерал дал сильный крен вбок, эполеты утратили горизонтальность, левая эполетина - к дьякону, к дьякону, к дьякону и - оглушительный взрыв, будто рванула громами царь-пушка: - Мно-о-га-я!! Ле-е-таааа!! Гулы и раскаты распирали весь зал, стены тряслись, гудели бокалы, гудело в ушах пораженных, оглохших гостей. Генерал прохрипел: "Что-что-что?" - посунулся прочь от взорвавшейся бомбы, зажал свои уши, колени ослабли и - сесть бы ему на пол, но он шлепнулся в мягкое кресло, ловко подсунутое кем-то из публики. Меж тем ошарашенный, всеми оставленный Прохор хотел войти в столовую, однако поглупевшие ноги пронесли его дальше. Скользя плечом по стене коридора, он миновал одну, другую, третью закрытую дверь и провалился в седьмую дверь, - в волчью комнату. Он упал на волчий, набитый соломой постельник, рядом с посаженным на цепь зверем. - Черт... Коньяку переложил, - промямлил Прохор Петрович. Но вдруг почувствовал, что чем-то тяжелым, как там, у Алтынова, его ударило по затылку. Он застонал, крикнул: - Доктор! - и лишился сознания. *** Хор в пятьдесят крепких глоток пел троекратно "многая лета". Гости все еще находились под колдовским обаянием феноменального голоса дьякона: в их ушах стоял звон и треск, как после жестокого угара. Меж тем сметливый Иннокентий Филатыч успел сбегать в хозяйский кабинет и, вернувшись, ловко отвел в тень портьер-гобеленов опасного гостя - чиновника Пупкина. - Прохор Петрович очень просил вручить вам, васкородие, вот этот подарочек. Не побрезгайте уж... - и он сунул ему в карман портсигар из чистого золота. Пупкин опешил, но подарочек принял с развязной любезностью. А Нина Яковлевна, оправившись после легкой истерики, атаковала оглушенного дьяконом генерала Перетряхни-Островского. Она повела его под руку к пустому креслу мужа и, наклонясь к уху низкорослого своего кавалера, говорила ему воркующим голосом: - Какой вы милый, какой очаровательный. Я прямо влюблена в вас. - Да? Хо-хо... Гран мерси, гран мерси. Но вы ж - богиня Диана. Нет, куда!.. Сама Психея должна быть у вас в услужении... - Генеральские ноги продолжали пошаливать: он спотыкался, наезжая золотой эполетой на Нину. - Генерал, я уверена, вы не придадите значения этому.., этой.., этой выходке моего свекра, ведь он же психически тяжко... - Да!.. Тут, знаете, даа... Гм, гм... Тут, как бы сказать... - Ну вот, мы и подплыли. Садитесь в кресло мужа, будьте хозяином пиршества. А я вашей милой Софи... Я знаю, я все-все-все знаю, - с игривой улыбкой загрозила она точеным мизинчиком. - Вы плут, ах какой плут! Вы для женщин, я вижу, небезразличны... - Хо-хо!.. Гран мерси, гран мерси, - поцеловал он ей руку взасос. А она ему шепотом: - Вашей Софи я припасла кой-какой сувенирчик: колье с бриллиантами. Генерал браво поднялся, щелкнул шпорами и трижды самым изысканным образом чмокнул в ароматную руку Дианы. Но тотчас дал крен и шлепнулся в кресло: - Премного рад за мою мерси... Гран Софи, гран Софи... Тут молодая Диана, заулыбавшись глазами, зубами и всеми морщинками, подплыла к Приперентьеву. Считая его кровным недругом мужа, она усадила его рядом с собой: "Здесь вам, милый мсье Приперентьев, будет удобнее..." А Иннокентий Филатыч что-то нашептывал Наденьке Та улыбалась и, вспыхнув вся, жмурилась, строила глазки в сторону седого, мясистого, в черных усах, губернатора. Пир продолжался. - Господа! - встала хозяйка с бокалом шампанского. - Мой муж захворал, с ним сейчас доктор. Знаете, бесконечные хлопоты по подготовке юбилейных торжеств, бессонные ночи, заботы, - страшно переутомился он. Ну и подвыпил, конечно. И сразу как-то ослаб. Уж вы извините, господа, что так вышло. Я предла... Я подымаю бокал за драгоценнейшее здоровье нашего почетного гостя, его превосходительства Александра Александровича. Ура, ура, господа! Чокнулись - выпили. Музыка - налили. - Господа! - поднялся русобороденький Пупкин. - Наш глубокоуважаемый Прохор Петрович - один из солиднейших деятелей нашей великой страны. Его незапятнанные совесть и честь общеизвестны... (Тут Рябинин и Сахаров крякнули, а Иннокентий Филатыч чихнул и весело выкрикнул: - "Вот правда, вот правда!") Его коммерческий гений тоже на большой высоте. Но Прохор Петрович, при всех своих деловых положительных качествах, наделен еще изумительным даром слова. Его прекрасная, вся в ярких сравнениях речь, произнесенная с величайшим пафосом в жесте и слове, могла бы служить блестящим образцом для любого оратора... - Пупкин говорил горячо и красиво, время от времени хватаясь рукой за карман с золотым портсигаром. Чокнулись - выпили, музыка - налили. И сыпались тосты за тостами. Шампанское лилось рекой, как в сказке. Дважды пытался подняться с ответным тостом и бравый генерал Перетряхни-Островский, но сделать это ему никак не удавалось. 7 Пьяных гостей развозили с обеда по квартирам на тройках, разносили на руках. Илья Петрович Сохатых ушел домой пешком, но по дороге валялся. На генерала, помещавшегося в трех парадных комнатах верхнего этажа, напала икота. Он умолял Исидора соединить его по телефону с мадемуазель Софи, но трезвый Исидор всячески старался уверить генерала, говоря ему в сотый раз, что "мы в тайге, а мамзель за тыщу верст в городе" и что "вы, сударь, изволили перекушать на обеде, оттого икота, а вот будьте любезны, сударь, ваше превосходительство, раздеться и ложиться с богом спать". Генерал, икая и подмурлыкивая "ля-ля-ля", доказывал Исидору, что он спать не хочет, а вот наденет шубу, лыжи и пойдет бить медведя. Исидор ударял себя по бедрам, тихо смеялся, говорил: - Теперича сильная жара, лето на улице, а вы изволите молвить - лыжи. - Хо-хо-хо... Лыжи? Я говорю - чижик!.. Чижик, чижик, где ты был? На Фонтанке водку пил, - подплясывал генерал, расстегивая подтяжки. - Эх, молодость! - кряхтел старенький Исидор, помогая молодящемуся барину раздеться. - Уему-то на вас нет... - Хо-хо-хо!.. А что? А что? Я еще, брат... А чертовски хорош пломбир... И это самое... "Клико", "Клико"... - Да. "Клико" не плохое, ваше превосходительство. А в достальном вам поможет русалочка одна. А я прогуляться на часок пойду. Вы, сударь, русалок не бойтесь? - Хо-хо! Я? Русалок? Нисколько, - сказал до белья раздетый генерал. Исидор вышел, втолкнул в дверь к генералу Наденьку, а сам направился в благоухающий цветущим табаком сумеречный сад. ...В десять вечера зажгли иллюминацию. В одиннадцать часов на трех разукрашенных огнями пароходах, с двумя оркестрами и двумя хорами, гости отплыли на прогулку по Угрюм-реке. Счастливая Наденька подлетала то к одному знакомцу, то к другому и, смеясь сквозь носик, говорила: - Поздравьте!.. Теперь я исправничиха. Мой дурак повышение по службе получил. На головном пароходе - Прохор Петрович с Ниной, генералом и прочими почетными гостями. Новоявленный сердечной щедростью Наденьки исправник не отходил от генерала. Прохор подчеркнуто весел, беззаботен. - Господа! - простер он свою длань во мрак, как фальконетовский Медный всадник, - Посмотрите, какая красота кругом. Действительно, было феерично. Как изумрудная, врезанная в тьму игрушка, блистала тысячами лампочек башня "Гляди в оба". Скалистые берега реки во многих местах освещались вспышками разноцветных бенгальских огней. То здесь, то там вдоль по реке взрывались блещущие искрами причудливые фейерверки. Вершины сопок, как жерла огнедышащих вулканов, пылали огнищам костров. Все это в миллионах дробящихся созвездий опрокидывалось, как в зеркальную бездну, в густые чернила вод. На головном пароходе трижды взмахнули горящим факелом. С вышки башни мальчишка крикнул вниз: - Федотыч! Эй, Федотыч! - Чую-ю!.. И один за другим загремели, потрясая ночь, пушечные выстрелы. Через пять минут взорвался стоявший у противоположного берега дощатый фрегат. Вместе со взрывом хлынул из недр фрегата разноцветный каскад огней. Фонтаны искр осветили ночь на многое версты, и мчались в мрачное небо, одна за другой, жар-птицы, драконы, черти, бабы-яги. Вот взлетел и лопнул в черных облаках главный трюк искусства пиротехники - золотисто-огненный транспарант: "Прохор Громов Х лет". Ошеломленные гости ахали, визжали, били в ладоши, кричали "ура". Надрывались оркестры, пели хоры, оглушительно бухали пушки. - Колоссаль, колоссаль! - беспрерывно хрипел простудившийся мороженым, охмелевший мистер Кук. - Канонада, как в Севастополь!.. Как в очшень лютшей рюсска пословиц: "Мушик сначала грянет, потом перекреститься", - блистал он в дамском обществе знанием русского языка и русской истории. Только Прохор Петрович, недавно видевший величавый пожар тайги, равнодушно взирал с сатанинской мудростью в глазах на все эти глупенькие огонечки. "Шапошников... Шапошников... Сумасшедший батька... Встают из гроба мертвецы... Анфиса, Синильга, Шапошников... И этот дьявол Ибрагим... Нет, я отказываюсь понимать, что со мной творится". Сердце Прохора тонуло в тоске, однако он очень весело, очень беспечно продолжал болтать с гостями. Эта подчеркнуто чрезмерная веселость Прохора Петровича все больше и больше начинала беспокоить следившего за ним доктора в дымчатых очках. (Хирурга Добромыслова на пиршестве не было: он убоялся тайги и, пробыв при больнице около месяца, уехал восвояси.) - Мне ваш супруг не нравится, - на плохом немецком языке сказал доктор Нине, потеребливая длинными пальцами ассирийскую свою бороду. - Я давно опасаюсь за его здоровье, - ответила Нина. - А эта сегодняшняя речь! Господи, хоть бы скорей все кончилось, все эти праздники! Но, ради бога, что с ним? - Нечто вроде начальных признаков психостении. - Как некстати. Но какие же причины, доктор? - Душевные потрясения, вроде скандального появления папаш". Сверхнормальные частые выпивки... Ну.., злоупотребление кокаинчиком... - Опасно? - Не думаю. Хороший отдых - и все пройдет. Впрочем, я не специалист. - Мерси. Я удивляюсь, как это могли пустить отца... Ну, отлично... Потом поговорим, - и она крикнула: - Господа! Нужно спешить на бал. Скоро час ночи. Пароходы повернули вспять. Прохор не принимал участия в танцах. С четырьмя приезжими из столицы он сидел у себя в обширном кабинете, довольно неуютном, отделанном в псевдомавританском стиле. - Простите, что так совпало... Правда, неудачно, но что ж поделаешь? Коммерция, - с пыхтящим сопением начал деловой разговор бывший поручик Приперентьев. - Итак, многоуважаемый Прохор Петрович, принеся вам должное поздравление с десятилетием вашей блестящей деятельности, мы, к сожалению, должны огорчить вас следующим известием: в надлежащих инстанциях столицы я возбудил дело об отобрании от вас, милостивый государь, принадлежащего мне по праву золотоносного участка... - И что же? - "небрежно поднял Прохор бровь, но сердце его больно сжалось. - Тот товарищ министра, который... - Который теперь не у дел, - перебил Приперентьева Прохор. - А вы преемнику сумели всучить большую взятку, чем та, которую дал я сановнику в отставке. Так? - Вы это говорите при свидетелях? - Я про вашу взятку говорю лишь предположительно, а про свою - да, я говорю открыто, при свидетелях. Но я не думаю, что законы империи могут быть подкупны при всяких обстоятельствах. Я во всяком случае буду с вами тягаться во что бы то ни стало. Это, во-первых. А во-вторых, в прииск "Новый" мною вложено больше двух миллионов рублей. - Вряд ли, соколик, вряд ли, - посморкался в красный платок седобородый купчина Сахаров. - Мы прииск осмотрели. Основные затраты там тысяч двести - триста. Так, кажется, приятели? - Так, так, не больше, - подтвердили все трое. Впрочем, лысоголовый невзрачный старичок с поджатыми губами, присяжный поверенный Арзамасов, добавил: - Самое большее - триста пятьдесят тысяч. Вместе с новым переоборудованием. Вместе с драгой. "Я нисколько не боюсь тебя, Ибрагим... Нисколько не боюсь. Вот увидишь". - И что же? - поднял другую бровь Прохор. - А ты, соколик, - встряхивая и складывая вчетверо свой платок, затрубил грубым басом Сахаров, - ты на этом прииске сумел уже взять миллиончика два-три. - Я взял, может быть, пять миллионов и возьму еще триста тридцать три, но вам, господа, и фунтика золота понюхать не придется. - Простите, Прохор Петрович, - разжал тонкие губы юрист Арзамасов и поправил на утлом носу золотые очки. - Позвольте вас ввести в курс дела. Прииск "Новый" и весь прилегающий к нему золотоносный участок перейдут в скором времени в руки акционерного общества с основным капиталом в пять миллионов рублей. Акционерами являются крупные коммерсанты России, в том числе присутствующие в вашем кабинете господа Рябинин и Сахаров, а также кой-кто из западноевропейских капиталистов. Мы льстим себя надеждой, что и вы, Прохор Петрович, не откажетесь вступить в наш... - Спасибо, спасибо... - расхохотался Прохор. - Можете льстить себя надеждой сколько угодно. Но об этом еще рано говорить. Нет-с, дудочки!.. Шиш получите! Два шиша получите! Да что я вам - мальчишка? Сегодня мое, а завтра ваше? - Прохор стал нервно шагать по кабинету, подымая свой резкий голос на верхние ноты. - А вы бы учли в своих умных башках... - Простите... Нельзя ли корректнее... - ..вы учли мой личный труд, мою опытность, которые я вложил в это дело? Да я свой труд в миллиард ценю!.. Триста тысяч, триста тысяч! Подумаешь, какие явились оценщики! А вам, господин лейтенант Чупрынников, то есть, виноват.., поручик Приперентьев, вам-то совершенно непростительно было даже и подымать вопрос о возврате прииска. Ваш брат бросил этот участок на произвол судьбы, не прикоснувшись к нему, а вы о нем и не знали даже. Впрочем, вам и вашему двойнику лейтенанту Чупрынникову, шулеру и мерзавцу, ха-ха-ха!., да, да, пожалуйста, не морщитесь и не пяльте на меня страшных глаз, вам, шулеру и мерзавцу, виноват, не вам, а подлецу Чупрынникову, который обокрал меня у толстомясой Дуньки, у Авдотьи Фоминишны, вам такие гадкие делишки, конечно, не впервой... - Господа, предлагаю удалиться... Что это, что это, что это?! - Господин Громов! - раздался крик. - Имейте в виду, господин Громов, что в акционерное общество входят высокопоставленные особы. - Плюю я на высокопоставленных особ! Для меня они - низкопоставленные! - несдержно гремел Прохор, из рта летели брызги. - Прииск есть и будет мой. Я вооружусь пушками, пулеметами!.. - В акционерном обществе принимают участие особы императорской фамилии, - предостерегающе звучал зловещий голос, но Прохор ничего не слышал. - Я вооружу всех рабочих, всю округу. Берите меня войной! Я никого не боюсь, ни мерзавца купца Алтынова, которого я спущу в Неву, под лед, ни Ибрагима, ни Анфисы... Ни Шапошникова. Никого не боюсь!.. - Какого Ибрагима? Какой Анфисы? Прохор, как вынырнувший из омута утопающий, тяжко передохнул, схватился за спинку кресла, хлопнул себя ладонью в лоб, и глаза его растерянно завиляли: - Простите, простите, господа, - сказал он жалостно и мягко. - Я очень устал... Три часа ночи... Я болен... Я, господа, спать хочу. Но ему внимала лишь обнаженная пустота кабинета. Прохор болезненно сморщился и, пошатываясь, направился к ковровой оттоманке. 8 Торжества продолжались и на второй и на третий день. Но Прохор Петрович в них не участвовал: он с отрадой отдался предписанному доктором покою и, кроме огорченной его поведением Нины, никого не принимал. Гости разъехались. Со снежной поляны, где в зимней, средь лета, обстановке пирующие катались на запряженных в нарты оленях, слушали таинственные волхованья двух шаманов, угощались мороженым, теперь убиралась возами соль, игравшая роль снега. Люди всех предприятий Громова стали на работы. Началось новое десятилетие, обещавшее Прохору Петровичу несметное миллиардное богатство, а вместе с ним - блеск славы, вершину величайшего могущества. Так, пламенея мыслью, Прохор бросил в огненной запальчивости гордый вызов миру. Но он, видимо, не знал, как круты склоны всяческих вершин людских мечтаний, какие рвы выкопала жизнь вокруг престолов личного благополучия, в каких трущобах может оказаться человек, искатель тленной славы, и в какой мрак, вознося себя над всем, он может пасть. Об этой простейшей мудрости сто раз твердила Прохору и Нина. Однако Прохор, на грани двух десятилетий, стал глух, стал слеп и черств гораздо более, чем прежде. Вся душевная деятельность Прохора Петровича протекала теперь под знаком перечувствованных им живых сновидений. Первый студный сон - стихийный пожар тайги, когда Прохор в страхе всего наобещал рабочим: "ребята, спасайте мое и ваше", а как прошла опасность, от всего отрекся. Второй сон - предкровавые дни и кровавый расстрел рабочих. Третий сон - мать-пустыня с двумя старцами, с ожившей Анфисой. Четвертый студный сон - торжественное пиршество, проклинающий сына отец, реальная тень Ибрагима-Оглы, воскресший из мертвых прах Шапошникова. И все это вместе - стихия пожарища, галлюцинаций, призраки, кровь - нещадно било по нервам, путало мысли. Прошлое стало настоящим, и настоящее отодвинулось назад. Реальности прошлого плотно окружили его со всех сторон, восстали пред ним во всей силе. Он жил в них и действовал, в этих реальностях прошлого. А поступки текущего дня, все дела его, занятия, приказы служащим, разговоры, волнения ему грезились сном, проходили в тумане, касаясь сознания лишь одной своей гранью. Но вся трагедия в том, что обольщенный внутренним голосом алчности, ослепленный блеском славы и в погоне за нею, Прохор Петрович ничего этого подметить в себе не мог: он продолжал жить и работать так, как жил бы на его месте всякий иной человек, не замечающий помрачения своего главного разума. Да, главный разум был помрачен, но величайший затейник - ум - ясен, и - действовал. Ясным умом окинув грядущее десятилетие, Прохор Петрович издал приказ: выработанный, дающий небольшие доходы прииск "Достань" пока что закрыть, подземные шахты его затопить водой, чтоб не грабили жулики. А всех рабочих с этого прииска перебросить на прииск "Новый", отходящий к петербургским хозяевам. Сюда же перебросить пятьсот землекопов с кончающихся дорожных работ. Вести на прииске "Новом" работы в две смены, день и ночь. Работать способом хищников, как на земле неприятеля, то есть - брать главные жилы и богатые россыпи, остальное бросать. Пусть петербургские дьяволы-хваты со своими высокопоставленными особами и лицами царской фамилии жрут объедки с обильного стола-Прохора Громова. - Это на всякий случай, - сказал он горнякам-инженерам Абросимову, Образцову и главноуправляющему Протасову. - Но я более чем уверен, что им ни в жизнь не оттягать у меня этого прииска. Шиш возьмут! Однако с глазу на глаз с Протасовым Прохор сказал: - Я хотел просить вас, Андрей Андреич, поехать в Питер и действовать там в отношении золотоносного участка так, как бы действовал я, - с широким размахом, не щадя средств. - Так действовать, как действовали бы вы, Прохор Петрович, я не могу, конечно. - Да, понимаю. Там пришлось бы взятки давать. Не будет ли там в своей роли Парчевский? Как вы думаете? - Я думаю, ежели говорить откровенно, что в высоких сферах прииск от вас отнять предрешено. И вы не в состоянии будете этому противиться. В деловых разговорах с юристом Арзамасовым я узнал, что акционерное общество, кроме своего основного капитала в пять миллионов рублей, получило от государственного банка десятимиллионную субсидию, а в резерве у них бельгийские и английские капиталисты, крупные тузы. Акционерное общество, кроме вашего участка, скупило у многих золотопромышленников их предприятия, так сказать, на корню. Так что... Сами видите... - Да, - вздохнул Прохор. - Ну, плевать! На открытые Образцовым золотые участки сейчас же сделать заявку. - Сначала надо их осмотреть. - Ладно. Как-нибудь на днях... Вторым приказом Прохора Петровича было: с первого числа понизить заработок всем рабочим на двадцать процентов, рабочий день во всех предприятиях удлинить на два часа. Составить новые договорные условия. Недовольных немедленно рассчитать с выдачею им вперед двухнедельного заработка. Трудящийся люд всем этим, как внезапным громом с безоблачного неба, был ошеломлен. Но партии новых рабочих, прибывающих из Европейской России, и толпы нанятых по отдельным деревням сибиряков, - все это резко меняло обстановку и сразу снизило поднятую было бучу среди старых громовоких рабочих. Крикливые голоса притихли, огонь в глазах угас, народу вновь предстояло покориться своей прежней доле, изменить которую не в силах оказалась и пролитая кровь. Итак, все по-старому. Лишь сотни трупов с простреленными спинами перевернулись под землей. А поверх земли - зубовный скрежет, потайные слезы, пьянка. Так Прохор Громов начал свое новое десятилетие, уподобившись евангельскому псу, пожирающему свою блевотину. Блестящим этим началом был сбит с панталыку и Андрей Андреевич Протасов. А потрясенная Нина растерялась: - Что мне делать? Что делать? Нет, это сумасшествие... Но Прохор, зная противоборство Нины, ни в чем теперь с нею не советовался, он вовсе выключил ее из своего обихода, отгородился от нее стеной оскорбительного молчания и грубых фраз, ходил возле нее с выпущенными, как одичалый кот, когтями. Нина остро чувствовала это, но, замыкаясь в свой собственный мир, переживала беду молча. Она все-таки решила встать по отношению к мужу на путь борьбы. То есть обратиться к тем же практическим мероприятиям, что и прежде, но в широком масштабе. Иного пути умерить алчность, защитить трудящихся и этим самым предотвратить гибель всего дела - она не видела. Приступая вместе с Протасовым к организации крупных работ, она очень боялась опасных для себя последствий. Она знала, что до крайних пределов взбесит мужа, что пьяный муж может убить ее своими руками или подослать убийц. Такому предчувствию Нины, может быть и преждевременно и, пожалуй, очень жестоко, помог Протасов. Однажды поехал он вместе с Ниной на одну из таежных речонок, где им были открыты графитные залежи. - Ты можешь здесь начать свое выгодное дело, - сказал Протасов. - Эту мою находку я пока в секрете держу. Богатый графитом участок я дарю тебе, Нина. Но... Надо все обдумать, все взвесить. Дело в том, что Прохор Петрович для меня перестал существовать как человек, как цельная личность. Ореол гениальности, которым я был вначале обольщен, окончательно померк в нем. Та глупость, которую он делает сейчас, обнаруживает в Прохоре Петровиче, прости за выражение, потерявшего совесть готтентота. На двадцать процентов снизить рабочим заработок, на два часа удлинить день, ведь это черт его знает что!.. Теперь надо ожидать новой забастовки.., новых расстрелов. Но я предвижу, что Прохор Петрович или будет убит рабочими, или уничтожит себя сам. Это ясно. И вот теперь, самое главное. - Голос Протасова задрожал, грудь вздымалась взволнованно. - Любишь ты меня? Вопрос поставлен открыто, от судьбы к судьбе, и для Нины совершенно неожиданно. - Да, - без запинки ответила Нина. Протасов вовсе не предвидел столь быстрого ответа и, еще более волнуясь, спросил: - Можешь ты быть моей женой? - Нет. Я продолжаю любить Прохора, я чувствую с ним внутреннюю связь, я не в силах расторгнуть ее. Они сидели у костра пред кипящим чайником. Трое сопровождавших их стражников обедали возле другого костра, в отдалении. Притворяясь хладнокровным, Протасов достал из кармана бумажник, из бумажника докладную записку прокурора Стращалова на имя министра юстиции об убийстве Анфисы Козыревой, молча подал эту записку Нине, а сам пошел купаться. Нина читала долго, из глаз ее капали слезы прямо на бумагу, чернила расплывались, и плыла пред Ниной прошедшая юность ее. "Бедная Анфиса, бедная я!" - вздыхала Нина, и душевный мрак окутывал ее сплошным туманом. Освежившийся и как будто еще более спокойный, Протасов сидел подле нее. - Таинственные слухи об убийстве милой Анфисы моим мужем мне давно знакомы, - и Нина подчеркнуто набожно перекрестилась. - Но я им, дорогой Андрей, все-таки не верю. Уж ты прости меня. Может быть, тебе это неприятно, как неприятно и то, что я помолилась за душу мученицы... Но уж.., я такая. Протасов, перестав притворяться спокойным, задышал чрез ноздри, бурно. - Я имею и другие доказательства того, что убийца Анфисы - Прохор. Нина не ответила. "Не понимая, почему Нина молчит, Протасов начинал раздражаться. Ему страстно хотелось, чтоб Нина так же крепко поверила, что муж ее убийца, как в это верил он, Протасов. - На пристани я встретился с политическим ссыльным Шапошниковым, родным братом того, который сгорел вместе с Анфисой, - чуть вздрагивающим голосом сказал Протасов. - Этот Шапошников теперь служит у нас в конторе. У него предсмертные письма брата. В них... - Ах, не верю я ни вашим Шапошниковым, ни вашим прокурорам! - раздраженно прервала Нина. - Я верю здравому рассудку. Прохор до безумия любил Анфису, поэтому он не мог ее убить. Он скорей себя бы убил. - Отелло тоже любил Дездемону. А между тем... - Это выдумал Шекспир. Он лжец! - Это не выдумка. Это неписаный закон Человеческих страстей. Вновь наступило, как до отказа натянутая струна, тугое молчание. - Итак, это твое последнее слово? - Да, последнее. При сложившихся обстоятельствах я не могу быть твоей женой. Тем более что наши верования идут слишком разными путями. - Ах, Нина! Мне скучно десять раз доказывать тебе одно и то же. Прямо до чертиков... - Вот, ты говоришь - борьба требует жертв, крови. Отец Александр говорит, что борьба должна быть бескровной, идейной. Где же правда? Эта разноречивость утверждений прямо ужасна. Она угнетает, мучает меня. - Брось, Нина! Твоя игра в наивность, прости, начинает раздражать меня. Ты прекрасно понимаешь, где правда. Но тебе, рожденной в богатстве... Погоди, погоди! Дай кончить. Твой либерализм, конечно, - красивый жест. Твой альтруизм есть результат поповского запугивания тебя каким-то страшным судом, каким-то "тем светом". При всех твоих плюсах натуры в тебе много наследственных минусов, в которых ты в сущности и не повинна. Ты дочь богача и не могла быть иною. Нина в упор смотрела на Протасова большими печальными глазами. Протасов, больно стегая Нину словами, залюбовался ею. "Какая ты красавица!.." - чуть не проговорил он вслух. - Спасибо за лекцию... Но я ведь не курсистка, Андрей, - иронически сказала Нина. - Так что же ты от меня все-таки требуешь? - внезапно загораясь, почти вскрикнула она. Протасов привстал с земли на колени и, заложив руки в карманы штанов, приготовился высказать свою мысль до конца. - Я требую того, чего ты не в состоянии исполнить, - с грустью начал он и сделал маленькую паузу. - Я требую, чтоб ты все свое имущество отдала на борьбу освобождения народа. Я требую, чтобы ты стала такой же неимущей, как и я. Ты погляди, какие муки терпят так называемые "царские преступники". Ими переполнены тюрьмы, каторга, ссылка. Я весь заработок отдаю им. У меня за душой ни гроша... Я требую.., не требую, а нижайше прошу тебя стать ради высокой цели нищей. - Он опять сделал паузу, подкултыхал на коленях к взволнованной Нине, неосторожно опрокинул бутылку бургундского в взял Нину за руку: - Тогда мы, равные с тобой во всем, начали бы новую жизнь. Твоя совесть, Нина, стала бы сразу спокойной, и в этом ты обрела бы большое для себя счастье. Но нет, - вздохнул Протасов, выпустил ее руку, закрыл глаза и отвернулся. - Этого никогда не будет. Нет... Тогда Нина бросилась ему на грудь, заплакала и сквозь слезы засмеялась. - Андрей, Андрей!.. Какой ты чистый, какой ты замечательный!.. - Я грязный, я обыкновенный... Меня даже упрекают, что я пляшу под дудку капитала... Нет, плохой я революционер... - с холодным равнодушием принимая ее ласки, сурово ответил Протасов. Он поднял бутылку, взболтнул ее. - Вот.., и бутылку опрокинул. Все вытекло, - сказал он, пробуя улыбнуться. И вдруг почувствовал, как внезапно, от близости любимой женщины, все забурлило в нем, кровь одуряющим вином бросилась от сердца по всем жилам. Он - красный, растерянный - хотел впервые обнять Нину, но все-таки сдержался. - А хочешь, я нарисую тебе другой проект возможного существования? - утирая слезы и бодро улыбаясь, сказала Нина. - Да. Хочу. Глаза Нины загорелись творческим воодушевлением: - Я забираю Верочку, забираю все свои ценности, говорю Прохору: "До свиданья, я тебя не люблю, я покидаю тебя навсегда". Затем уезжаю с тобой, Андрей, к себе на родину. У меня же там богатейшие дела, сданные на срок в аренду. Есть и золотые прииски. Мы на этих насиженных местах организуем с тобой широкую общественную работу. Мы все свои предприятия передаем рабочим. Пусть они будут настоящими хозяевами, а нам с тобой платят жалованье, ну, ну хоть по десяти тысяч в год каждому из нас. И ты будешь мой муж, и я буду женой тебе. - И мы будем жить так, пока нас не арестуют, - с насмешливой жалостью улыбнулся Протасов и поцеловал Нине руку. - А нас