арестуют ровно через месяц после того, как мы сделаем рабочих хозяевами. Нас засадят в тюрьму, рабочих разгонят, богатство отберут в казну. Вот и все. Ты этого хочешь? - Нет, я этого не хотела бы, - чрез силу засмеялась Нина. Но вот она вся изменилась: как будто сойдя со сцены и сбросив костюм актрисы, она оделась в свой обычный наряд. Лицо ее стало серьезным, в глазах появился особый блеск душевного подъема. Протасов отступил на шаг, с боязливым интересом взглянул на нее. - Милый Андрей! - сказала она решительным голосом. - Не верь ничему, что ты от меня только что слышал. Это - фантазия девчонки. Стать по твоему рецепту нищей я не могу и не желаю. Нет, нет! Я должна жить и умереть в том звании, в которое поставила меня воля бога. Протасов сразу почувствовал, как между ним и Ниной встала стена неистребимых противоречий. Он понял, что эту стену нечего и пытаться свалить. Его брови гневно были сдвинуты, и выразительные губы обвисли в углах. Лицо стало желтым, больным. - Андрей, милый! Ты уже не молод. Твоя голова вот-вот поседеет. И здоровье твое стало сдавать. Тебе не к лицу принадлежать к касте революционеров-безбожников. - Нина порывисто приблизилась к Протасову, скрестила в мольбе руки, и голос ее зарыдал: - Заклинаю тебя, будь добрым христианином! Окинь большим своим умом тот путь, куда зовет Христос. Прими этот путь - он зовется Истиной. И жизнь твоя пойдет в добром подвиге. А сам ты... - Простите, Нина Яковлевна, - резко отвернулся от нее Протасов. - После стольких лет, проведенных с вами, после стольких моих с вами бесед на пользу вашего развития мне крайне печально, поверьте, крайне печально видеть в вашем лице новоявленную квакершу! Простите, но этот тип женщины давным-давно устарел. Я теперь ясно вижу, какой вы друг рабочих... У Нины повисли руки. Протасов отошел от нее и крикнул стражникам: - Ребята! Пора!.. *** Доктор ездил от Прохора к Петру Данилычу, от сына к отцу. Впрочем, старик мало нуждался в помощи доктора. Он предъявил Прохору требование о выдаче его собственных, Петра Данилыча, денег. Прохор послал отца к черту. - Живи, где живешь. Питаешься? Какие деньги тебе еще? Спасибо за скандальчик. Очень жалею, что не убил тебя тогда. Предупреждаю, что если и впредь будешь раздражать меня, попадаться мне на глаза, знай, что камера в сумасшедшем доме тебе обеспечена. - Ну, будь здоров, выродок! - Старик грозно застучал в пол палкой, затопал, заорал: - Знай и ты, чертов выродок! Я завтра, же еду в Питер к царю, все ему про тебя открою, подам прошение, десять соболей в конверт суну... Царь от тебя все отберет, а тебя велит повесить на дереве. Покачаешься, убивец, в петле-то!.. Сбежавшимся на звонок лакеям Прохор сказал: - Уберите от меня этого сумасшедшего, или я вышвырну его в окно. В этот же день у Прохора было бурное объяснение с Ниной. В конце концов дело уладилось: Нина уверила мужа, что старик будет отправлен в Медведеве, а если припадки буйства станут с ним повторяться, она, человеколюбия ради, снова пристроит его в психиатрическую лечебницу. На самом же деле Нина распорядилась так: она дала старику векселями и наличными пятьдесят тысяч из своих средств, он выдал подписку, что никаких претензий к фирме Прохора Громова больше иметь не будет, уехал с женой в село Медведеве, в свой прежний дом, открыл большую торговлю. Анна Иннокентьевна сделалась богатой купчихой, завела крупное хозяйство; сердце ее, выкинув Прохора, успокоилось, - она стала еще усердней жиреть. Прохор ходил петухом, хохлился, пил. Руки его начинали чуть-чуть трястись. То и дело бормотал себе под нос: - Не боюсь Ибрагишки... Не боюсь Ибрагишки... Ездил по работам один с двумя револьверами, с винтовками и штуцером. Вскоре получилось известие, что мануфактурно-продуктовый склад трех лесопильных заводов ограблен тысяч на десять шайкой бандитов. У Прохора утратилась острота ощущений к малым потерям и прибылям: его мечты упирались в миллиард, в сравнении с которым все остальное - плевок. Поэтому он отнесся к ничтожным убыткам равнодушно; только сказал; - Я знаю, чье это дело. Ибрагим шалит. Исправник Федор Степаныч со стражниками и следователь тотчас же выехали на место покражи. У Наденьки, как это ни странно, ночевал мистер Кук. Вместе подвыпили. Мистер Кук оставил Наденьке восемьдесят семь рублей тридцать копеек - все, что с собой захватит - ив пьяном виде пролил на ее грудь много слез. Всплакнула и Наденька. Чрез три дня исправник возвратился. В новом мундире с золотыми погонами - взгляд воинственный, усы все так же вразлет - он прибыл с докладом к Прохору Петровичу: - Следствием выяснено, кто ограбил склад, - говорил он хозяину. - На стене склада надпись, представь себе: "Здраста Прошка, это я Ыбрагым Оглыъ". Я нарочно списал в протокол с ошибками. На, полюбуйся. Но я клянусь тебе, Прохор Петрович, что проклятый каторжник моих лап не минует. Клянусь! Прохор, к удивлению исправника, в ответ лишь ухмыльнулся в бороду: "Плевать... Я не боюсь его, не боюсь...", поерошил нечесаную гриву волос, подмигнул исправнику: - Приходи, Федя, сегодня вечерком на мою половину. Бери гитару да Наденьку. Я скличу Стешу с Ферапонтом, еще старика Груздева. Ну, еще кого? Повара своего позову да кучеров с кухарками, Илюху можно... Вообще попроще... - Прохор Петрович, - мазнул по усам исправник и завертел глазами. - Удобно ли мне? Ведь я все-таки исправник... А тут - кучера. - Убирайся к черту! Должен за честь считать! - крикнул Прохор, и руки его затряслись. - Где присутствую я, там все на высокой горе. И никаких "удобно ли". *** Музыкальные вечеринки, изредка устраиваемые Ниной, мало прельщали Прохора Петровича. Там бывало неплохое струнное трио; жена инженера - мадам Шульц хорошо играла на рояли, сама Нина тоже не прочь иногда блеснуть своим голосом, а по части модернизованной цыганщины частенько отличалась очаровательная Аделаида Мардарьевна. Но Прохор Петрович притворялся, что в музыкальном искусстве он ничего не понимает, даже в шутку как-то сказал: "Когда брекочат на клавишах, мне хочется, как собаке, выть". Его появление среди гостей всех немножко смущало, все почему-то ждали от него или оскорбительного намека, или явной грубости; настроение сразу снижалось, непринужденность меркла. Самое лучшее, конечно, если Прохор Петрович сядет к зеленому столу перекинуться в винтишко, проиграет рублей двадцать и уйдет. - Куда же ты? - остановит его Нина Яковлевна. - Прохор Петрович, что же вы?! - хором воскликнут обрадованные гости. - Да так... Пройтись. Скучновато у вас: ни драки, ни скандалов. А главное - на винцо ты очень скуповата, Ниночка. - И ко всем: - Вы, господа, требуйте от нее выпивки... Какого черта, в самом деле! Я прекрасно знаю, например, что мадам Шульц пьет вино, как лошадь... - Ах, что вы, что вы! - отмахивается та румяными ручками, пытаясь состроить жалкую гримасу смеха. Все натянуто хохочут. Смеется и Прохор. - А мистер Кук, - продолжает он, - в прошлое воскресенье вылакал в трактире четверть водки, скушал целого барана и приполз домой на бровях... - О нет, о нет! - отчаянно трясет щеками и весь вспыхивает сидевший на пуфе у ног Нины почтенный мистер Кук. - Чрез щур сильно очшень.., очшень пре-уве-личен, очшень "олоссаль! Один маленький румочка... Ха-ха-ха! Как это, ну как это?.. "Пьяный приснится, а дурак - никому". Ха-ха-ха!.. Под дружный, на этот раз естественный смех Прохор Петрович, уходя, бросил: - Да, вы, мисюр Кук, правы: дурак никому присниться не может, даже той, у кого в ногах сидит... - О да! о да! - не сразу поняв грубость Прохора, восторженно восклицал счастливейший Кук и сладко заглядывал в очи божественной миссис Нины. Вообще чопорных журфиксов жены Прохор Петрович избегал. Он любил веселиться по-своему... *** Вот и сейчас - гулеванье его началось озорное и пьяное. На двух "тальянках" мастерски играли: кабацкий гармонист слепец Изумрудик и кучер Яшка - весь в кумачах, весь в бархате, - а на берестяных рожках три пастуха хозяйских стад. Огромный кабинет набит махорочным дымом, как осеннее небо облаками. Старый лакей Тихон затопил камин. Накрытый скатертью письменный стол - в обильной выпивке и простенькой закуске. Здесь командует Иннокентий Филатыч Груздев. Он всех гостей без передыху угощает, а сам не пьет. Прохор же Петрович - выпивши с утра, однако в попойке от кучеров не отстает и не хмелеет. Только басистый голос его болезненно хрипит, и алеет Лицо запьянцовской кровью. Гостями повыпито изрядно. Всех потянуло послушать хороших русских песен. - На рожках, на рожках! - забила в ладоши, запрыгала красотка Стеша. - Прохор Петрович, прикажите... Мрачный Прохор поднес трем пастухам по стакану водки, старику сказал: - А ну, коровий полковник, разутешь. Пастухи залезли на широченную кушетку и, подогнув в грязнейших "броднях" ноги, уселись по-турецки. А гости - плечо в плечо - прямо на полу, спиной к пылавшему камину, лицом к рожечникам. - Какую пожелаете? - спросил старик и упер в пол конец саженной своей обмотанной берестою дуды. Не ржавчина на болотинке травоньку съедала, Не кручинушка меня, добра молодца, печаль сокрушала, - красивым контральто подсказала Стеша. Прохор еще больше помрачнел, поморщился. Стеша припала щекой к его плечу. Пастухи сплюнули на тысячный ковер, отерли губы рукавом и, надув щеки, задудили. И вот разлилась, распустила павлиний хвост седая песня. Переливчатый тон рожков был грудаст и силен. Мягко и певуче, с каким-то терзающим надрывом, вылетали звуки то круглыми мячами, то плавной и тугой струной... Особенно выразительно выговаривал рожок меньшого пастуха - Ерошки. Выпучив зеленоватые глаза и надув брюхатенькие щечки до отказу, Ерошка со всей страстью вел главную мелодию... И казалось, будто сильный женский голос во всю широкую грудь и от самого сердца звучит без слов. И если закрыть глаза, - увидишь русскую бабу, пышную и румяную. Вся в кумачах, скрестив на груди загорелые руки, она плывет над полями по солнечному воздуху и поет, поет, не зная зачем, не зная для кого... Вкладывая в певучий рожок все мастерство, Ерошка еще сильней надувает лоснящиеся щеки; ему вторит свирель Антипки, и, как складный фон, расстилает под песню свой басок дуда "коровьего полковника". Насыщенная большой тоской проголосная песня сладко сосет самые сокровенные чувства человека. Все затаили дыхание, кой у кого блестит на глазах слеза. А трехголосная мелодия, раздирая тишину кабинета, царит и царствует. Она нежно хватает за сердце, умиляет огрубевшую, всю в мозолях душу: и просторно душе людской и грустно. И вспоминается расслабевшему от песни слушателю далекий, но такой родимый край давно утраченного счастья, где все друзья, где владычествует пленяющая ласковость и ничем не омраченная любовь. Горе, горе человеку, забывшему ту чудесную страну младенческой неоправданной мечты! - Ну песня, ну песня! - растроганно покрутил головой старик Груздев. - Как по сердцу гладит... Эх ты! Рожки взрыдали последний раз и смолкли. Все сидели, опустив огрузшие воспоминаниями головы. Старый хозяйский лакей Тихон стоял, прислонившись к косяку окна; ему не хотелось утирать слез, катившихся на черного сукна сюртук. - Слушайте дальше слова этой песни, - глубоко передохнув, будто захлебнувшись вздохом, проговорила Стеша. - Слушайте, пожалуйста... Сушит да крутит меня, молодца, Славушка худая, Чрез эту худу славушку Сам я погибаю... Смысл этих слов больно уязвил Прохора Петровича. "Ну, прямо про меня", - угрюмо подумал он и, сразу вскипев, грубо оттолкнул от себя замечтавшуюся Стешу - К черту эту панихиду!.. Эй, гармонисты! Яшка! Сыпь веселую, плясовую! - крикнул он. И весь строй кабинета переключился на гульбу. Бражники потянулись к чаркам, зашумели. Гармонисты стали налаживать свои тальянки. - А ну спляшем! Дьякон сбросил рясу, прогудел: - Уберите подальше ваши стульчики. А то я их, неровен час, покалечу. Исправник, желая угодить хозяину, снял шашку, принялся с помощью Тихона стаскивать мундир, - он тоже готовился к плясу. Жеманная Стеша и мясистая кухарка Аннушка, похохатывая, оправляли у зеркала смятые прически. Захмелевшая Наденька тянула с молодым пастухом густую душистую сливянку. Илья Петрович Сохатых зверски икал и тщетно придумывал, чем бы распотешить хозяина. Наденька затянулась из крепкой трубки пастуха, закашлялась и крикнула: - Ну, а что же вы плясать-то?! Персидский ковер скручен в тугое бревно, водружен к камину. Десятипудовый жилистый дьякон встал против семипудового брюхатого исправника. Их разделяло пространство шагов в десять. - Готово? - Готово. - Вали! Изумрудик с Яшкой хватили на тальянках. Дьякон повел плечами, оглушительно присвистнул и с гиком: - Иэх, кахы-кахы, кахы-кахы! - подобно подъятому на дыбы коню, сотрясая пол и стены, дробно протопал по скользкому паркету. Кони новы, чьи подковы! Кони новы, чьи подковы! - отбрякивал он пудовыми сапогами, как копытами. Исправник тоже подпрыгивал, тряс брюхом, сверкал лакировкою сапог, звякал шпорами; он сразу же вспотел, обессилел и, отдуваясь, повалился на кушетку. - Слабо, слабо! - кричал ему дьякон и, посвистывая разбойным посвистом, с такой силой ударял в пол каблуками и подметками, что по кабинету шли гулы, как от ружейных залпов. - А ну, вприсядку! - И взъерошенный, страшный видом Прохор выскочил на средину круга. Гармонисты взревели громче, к ним пристали рожечники, и даже старый Тихон, забыв солидность, начал дубасить самоварной крышкой в серебряный поднос. - Эх, кахы-кахы-кахы-кахы-кахы!!. От ярого топота двух богатырей - дьякона и Прохора - подпрыгивали окна, стоял грохот, звон в ушах, как на войне, и, казалось, домище лезет в землю. - Вали-вали-вали! - подзуживали гости. Вот хрустнул, скоробился фасонистый паркет, изящные куски мореного дуба и розового дерева в панике поскакали из-под ног, как скользкие лягушки. Железная натура Прохора Петровича, казалось, клала на обе лопатки все понятия о человеческой выносливости, природа зверя превозмогала все: после угарного во всю ночь пьянства, опохмелившись холодным квасом и ни минуты не вздремнув, он в семь часов утра, прямо с пира, уже был в своем кабинете на башне. А кучер Яшка и две кухарки с поваром, еще не проспавшиеся, валялись под столом в домашнем кабинете Прохора Петровича, где шла ночная кутерьма. Всеми оставленный слепец Изумрудик, икая, бродил как дурак по коридору, отыскиват выход. Пастухи, забыв про коров, спешно доедали остатки. А Илья Сохатых, в плясе разбивший себе бровь, лежал, раскинув руки, посреди кабинета, моргал отекшими глазами, охал: - Су.., су.., супруга моя сильно беременна. А я.., а я, рангутан, валяюсь, как Бельведер Аполлонский... И нос в табаке. Курсив мой. *** Фронт работ, суживаясь в одном месте, расширялся в другом. В этом году предстояли огромные расходы по оборудованию новых предприятий, золотоносных участков, каменноугольных разработок. Посланные в управление железной дороги образцы каменного угля получили от экспертизы высокую оценку. Прохор Петрович взял крупные заказы на этот уголь и был углублен сейчас в подсчеты и соображения, как развернуть во всю ширь добычу угля, как перебросить уголь на железнодорожную линию. Он широко, умело пользуется большой своей технико-экономической библиотекой, толково подобранной инженером Протасовым. Он сначала раскинет своим умом "что и как", а потом, во всеоружии знаний, поведет деловой разговор с инженерами. Они будут удивляться гению Прохора? будут уступчивее в цифрах. К Прохору едут на службу из южной России три инженера, специалисты по углю, и пятеро штейгеров. Занятия Прохора то и дело прерывают телефонные звонки по пяти проводам, брошенным в башню. Он знает, что в конторе идет сейчас расчет рабочих, не пожелавших остаться на пониженном заработке. Таких набралось свыше пятисот, среди них - приисковая "кобылка", шпана. Но большинство трезвые, почтенные люди, которым опостылело расшвыривать жизнь свою в немилой тайге. Всем им готовится огромная барка и пароход в селе Разбой, на Большом Потоке. Поедут рекой и железной дорогой на родину. Однако на лицах кой-кого из них лежит печать смерти: село Разбой мечено кровью и темным перстом судьбы. Зато ум Прохора четок и ясен, он не закрыт никакими печатями, не мечен никакими перстами. Но где-то в подсознании Прохора и там, за спиной, топчутся призраки: Прохор слышит мстительный шепот убитых рабочих, плач старухи дегтярницы с парнем, предсмертный хрип Константина Фаркова и визги железной пилы - пила режет череп. Прохор ежится, поводит лопатками, - ему неприятно, он гонит прочь это туманное чувство смятения, но все-таки кто-то стоит за спиной. Прохор силится втиснуть свой смысл в мудрость книги. Строчки ясны и четки, и ясен ум Прохора. Но вот чрез печатную строчку: "коксование имеет целью увеличение содержания углерода..." - пересекая ее, шмыгнул из пространства в пространство рогатый чертенок. Прохор ладонью - хлоп! - нет ничего. А чертенок меж тем завизжал, завизжал и уселся Прохору на нос. Прохор - хлоп! - комаришко. - Ага! Да это же комар, а не черт, - обрадовался Прохор и стал читать дальше. Ныли глаза. Болело под черепом. Нездоровилось. Вдруг что-то ударило Прохора в спину мягко, как мячиком. Прохор, передернув спиной, оглянулся. Пусто. Тихо. Потряхивает цепью волк. Прохора потянуло к окну. Он перевесился вниз из окна, обомлел, закричал: - Шапошников! Шапошников! Шапошников!.. Бородатый человек, казавшийся сверху кубышкой, задрал вверх голову, потешно проквакал: - "Что вам угодно?" Прохор провел по глазам рукой, как бы стараясь очухаться. Спустил с привязи волка, уложил его возле кресла: "Куш тут!" У стола стоял лысый низенький Шапошников. - Понимаю... Через окно? - ухмыльнулся Прохор. - "Да, через окно. Как сыч". - Ну и черт с тобой в таком случае. А я тебя ни капельки не боюсь, ни капельки не боюсь, - пятился Прохор. - "И я.., тттебя тоже", - сказал Шапошников. - Но ведь ты сгорел? - "Ну и что же. Сссгорел, а вот теперь восстал из пепла. Ш-ш-штоб мстить тебе". - За что? - И Прохор, стуча зубами, начал подсвистывать к себе волка, но волк лежал, закрыв глаза. - За что же мстить? - повторил Прохор и стал подкрадываться к лежавшему на столе револьверу. - "Ну что ж, на, стреляй, я не трус, я бородой закроюсь. На, на, на", - как слепой, водил Шапошников белыми пальцами по револьверу. Но пальцы были, как дым, как туман: они обтекали револьвер, не в силах сдвинуть его. У Прохора от страха задрожали руки, задрожал язык. Вдруг волк вскочил и с ворчаньем бросился к выходу. По лестнице грузно подымался исправник с нагайкой в руке. - Люпус, на место! - крикнул на волка Прохор и, бледный, сел в кресло, зябко вздрагивая. Шапошников скрылся. - Фу-у!.. Жарища... Двадцать пять в тени, - распахнул исправник чесучовый, мокрый подмышками, китель. - А я замерз. Виденица у меня... - Брось. Это со вчерашнего перепою... И, представь себе, каков мерзавец. - Кто, Шапошников? - Да что с тобой? Ты про какого Шапошникова? - И Федор Степаныч с тревогой взял Прохора за руку. - Да, жарок. Ну-ка, язык! Н-да, налет. Дрянь дело. Больше кочанной капусты ешь, квашеной. И ничего не пей. А докторишкам не верь, они тебе наскажут. А я с неприятностью, Ибрагим-Оглы ночью, пока мы плясали... Но Прохор не слышал его. Из-за шкафа выглядывал бородатый лик Шапошникова. Прохор погрозил ему пальцем. Борода и лысина спрятались. - ..и ускакали, дьяволы. Нет, надо какие-нибудь меры. А то он жить не даст. - Кто? Шапошников? - Ибрагим, Ибрагим! Прохор Петрович, голубчик, что с вами? - А я вот занимаюсь каменноугольной проблемой, - взбодрился Прохор. - Видишь, книги, вот заметки кой-какие набросал, планы... Из-за шкафа опять высунулся на половину туловища Шапошников и потряс бородой. Прохор незаметно взял револьвер и прицелился в длиннобородого гостя. Исправник вскочил, схватил Прохора за руки. За окном, мимо башни, с гиком мчались пятеро всадников. - Он! Он! - заорал исправник и все пять пуль пустил в удалявшуюся кавалькаду. - Бандиты! Черкес! 9 Во всех людных местах вывешено объявление: "За поимку бежавшего каторжника Ибрагима-Оглы, шайка которого разбойничает в районе предприятий П. П. Громова, контора немедленно выплачивает лицу, задержавшему бандита, одну тысячу (1000) рублей наличными. Исправник Ф. А. Амбресв". Стражники с урядниками, да и сам исправник, спали и видели, как бы изловить бандита. Но кони у шайки неплохие, почти все наворованы из конюшен Громова и богатеньких купцов, - шайка летает с места на место, как ветер, а просторы, где орудует Ибрагим-Оглы с удальцами, по крайней мере три тысячи квадратных верст. Поди поймай! Вскоре темной ночью двенадцать стражников под начальством лихого урядника Лошадкина тайно выехали на поимку Ибрагима-Оглы: отряд имел сведения, что малая часть шайки, вместе с черкесом, осела возле зимовья в верховьях речки Мухи. Чрез два дня к вечеру отряд вернулся в постыдном виде: он попал в лапы Ибрагима-Оглы с молодцами. - Сколько их? - допрашивал исправник. - Человек тридцать пять, - оправдывая себя, преувеличивали постыдные герои. У них были отобраны шайкой ружья и револьверы с патронами, шашки, сапоги, лошади. Ибрагим-Оглы собственным кинжалом делал каждому на левой руке кровавую царапину, говорил: - Шагай с богом домой. Кланяйся своим. Усатый пристав тоже кланяйся. А сам в другой раз не попадайся. Пожалста... Цх!.. Ловить Ибрагима охотников больше не находилось. Исправник докладывал Прохору: - Очень мала премия. Я полагал бы назначить тысяч пять. - Я сам убью его. Я его не боюсь. Я знаю, что он придет ко мне. Волк перервет ему глотку. А я докончу. В воскресенье получилось известие, что в десяти верстах от прииска "Достань" на большой дороге убит Фома Григорьевич Ездаков. Он был освобожден из тюрьмы чрез хлопоты Прохора Петровича (чрез взятку) и возвращался к Громову на службу. Его нашли висевшим на дереве возле дороги, с приколотым к штанам куском картона: "Собакам собачий змерт". Во вторник, в обеденный перерыв, было вторичное нападение на прииск "Новый". В конторе прииска отобрано около пуда золота. Орудовало пятеро в масках. Ибрагим-Оглы дозорил на горе, участия не принимал, но гортанным голосом что-то кричал с коня. Нападение было внезапное: никто из приисковой администрации не мог предполагать, что недавно ограбленный прииск вновь подвергнется налету бандитов. На служащих всех предприятий напала паника. Обычная пьянка среди них стала затихать. После убийства Ездакова многие из служащих трепетали, боясь мести Ибрагима-Оглы. Более сильные успокаивали малодушных: - При чем тут мы? Ибрагим сводит счеты с хозяином. А Ездакова прихлопнули потому, что Ездаков злодей. Прохор Петрович жил теперь на одних нервах, подстегивая их алкоголем, табаком, кокаином. Настоятельные советы врача, мольбы Нины, омраченной преступным отношением мужа к своему здоровью, не действовали на него. Он продолжал пребывать в приподнятом тонусе жизни, полагаясь на бесконечный запас своих природных сил. Поэтому, существуя на крайне взвинченных нервах, он убеждал себя, Нину и всех близких, что Ибрагим для него ничто, что бывший его "кунак" теперь бессильный старичишка, что его именем, наверное, орудует другой разбойник. Рассуждая так и веря в свои слова, Прохор, в минуты внутреннего просветления, от одной мысли встретиться лицом к лицу с черкесом весь цепенел и содрогался. Душевное состояние Нины продолжало быть тоже скверным. Тревога за здоровье, за возможную насильственную смерть мужа, полный духовный разрыв с ним, остро ощущаемая Ниной враждебность к ней Прохора - все это выбивало ее из колеи нормальной жизни, ввергая иногда в полосу тяжелых переживаний. И вот в такое-то время, когда особенно ценна помощь друга, инженер Протасов совершенно охладел к ней, - по крайней мере ей так казалось. Что же касается инженера Парчевского, он и вовсе не был доволен своим душевным настроением; он чувствовал себя по отношению к Нине предателем, какой-то переметной сумой: вращаться ли ему по таинственной орбите возле солнца, пани Нины, или переброситься в акционерное общество, в объятия друга своего, темного счастливца Приперентьева? Где тот колдун, где вещий волхв с тысячелетней бородой, который был бы властен предсказать ему звезду? Что ему делать, куда податься, чтоб, твердо встав на почву, во всю ширь развернуть свои способности? О, душа его богата, он красив, он молод, он воспитан! Ежели он и спасует кой в чем перед хозяином, то над инженером-то Протасовым он по всем линиям одержит верх. Пани Нина чаще, чем с Протасовым, встречается с Парчевским, ведет с ним технические советы; иногда - открыто, как бы напоказ, совершает с ним прогулки. Но - странное дело - ни Прохор, ни Протасов, вопреки горячему желанию Нины, и не думают ревновать ее к Парчевскому. Напротив, острый на язык Протасов перестал говорить ей колкости, он еще внимательней начал относиться к ее делу: работа на ее постройках ходко подавалась, уже заканчивали фундаменты для больницы, бани, обжигались миллионы кирпича, подводилось под крышу каменное здание богадельни. Но одними строительными удачами, как бы грандиозны они ни были, не замазать трещин тоскующего сердца: Нина чувствовала большую неудовлетворенность. Нина злилась. К сожалению, она не знала, что мистер Кук, достойнейший человек ее орбиты, страстно ревновал Нину и к пану Парчевскому, и к Андрею Андреичу Протасову, и к мужу. Вконец разочарованный в предсказаниях негра Гарри и утратив веру в свою путеводную звезду, мистер Кук стал помаленьку попивать. И в угнетении некоторых центров мозга он иногда проводит воровские ночи у любвеобильной Наденьки, стараясь заглушить томление робкого сердца своего. Миссис Нина! Так неужели же вы никогда не обратите своего благосклонного внимания на несчастного мистера Кука? Ведь он же душка, ведь он выписал из Нью-Йорка из Института высшей косметики всевозможные руководства, притиранья, принадлежности для ухода за мужскою красотою! Его лицо крепко, приятно, выразительно, обмороженный нос утратил фиолетовый оттенок, веснушки исчезли. Ведь мистер Кук, тренируясь в любую свободную минуту, стал приобретать округлость форм, игривую пластику икр, бедер, бицепсов. Ведь он, наконец, получил из Америки большой сундук изящнейших костюмов и щеголяет в них, стараясь попасть на глаза Нины преимущественно во время церковного богослужения. Что ж? Значит, он все-таки верит в свою звезду? И да и нет. В его натуре тоже происходят какие-то сдвиги, как и в психике Прохора Петровича. Меж тем на постройках Нины работало около четырехсот человек. Многим уже не хватало дела. А с предприятий Прохора почти каждый день являлись к Нине группами рабочие и чуть не в ноги кланялись ей, умоляя принять их на ее работы. Нина и радовалась и огорчалась. - Я не могу вас принять. Вы своим уходом подрываете дело моего мужа. Да и что вы, ребята, льнете ко мне? Ведь я не в состоянии платить вам дороже, чем Прохор Петрович. Да я и не хочу этого... - Не в деньгах суть! - возражали рабочие. - А главное - ты все ж таки, госпожа-барыня, настоящий человек. И часы у тебя много короче, и харч не в пример... Нине скрепя сердце приходится измышлять новые затеи. Полтораста человек она поставила под корчевание и запашку целины на горелом месте. Там будет засеяна озимая рожь. А Протасов, законным порядком закрепив за нею залежи графита, организовал на них работы по добыче. - Будет великолепный сбыт. Это дело принесет вам огромные выгоды. Даже можно попытаться построить здесь небольшой заводик для выработки карандашей. И еще - хорошо оборудованный лесопильный завод. Но я страшно перегружен работой. Я прямо-таки изнемогаю. Болен я. И кажется, серьезно болен. Вот если бы вам удалось завербовать мистера Кука. Он, хотя и недалекий человек, но весьма сведущий в этих вопросах. И главное, религиозен... - А ты все злишься, Андрей? Какой ты жестокий! - Я не жестокий. Я последовательный. И не будем, Нина, вновь пережевывать жвачку. Кончено! Мы не коровы, мы люди. И к тому же... - Протасов горестно вздохнул и нервно замигал. - Я вообще покину ваши прекрасные обители. Мне предлагают на Урале большое место. - Ну что ж, Андрей, - так же горестно вздохнула Нина. - Я не корова, но я и не дерево. Говорят, к березы можно привить яблоню. А вот ко мне, видимо, прививка твоих воззрений не удается. - Ко мне твоих - тоже. Так и расстались полудрузьями, полузнакомыми. *** В тот же день мистер Кук был приглашен к миссис Нине. Розовощекий, помолодевший и статный, он был в новом смокинге и белом жилете. Глянец нового цилиндра, казалось, испускал лучи. Мистер Кук тоже весь лучился, начиная от голубых блестящих глаз, от бриллиантовой булавки в галстуке и массивной золотой цепочки до лакированных штиблет. - Вы сегодня, как жених. - О да!.. Немножко. После деловых переговоров с Ниной ("Я очень рада, что вы согласились заняться моими личными делами"), обласканный ею, одуревший от счастья, мистер Кук выпил дома три добрых стакашка коньяку, гимнастическими упражнениями проверил силу мышц, переоделся и пошел на башню порвать свои служебные отношения с хозяином. Демонстративно, не подав ему руки, мистер Кук в великолепном песочного цвета костюме остановился в трех шагах от Прохора и, коверкая от волнения русскую речь и чуть покачиваясь от хмеля, запальчиво сказал: - Я вами очшень, очшень недовольный. Вы эксплуатироваль меня десятый годофф, как эксплуатироваете свой рабочих. Но это я вам не позволю над самой собой. Нет, не позволю!.. Я от вас ухожу. - Куда? - В пространств... - И мистер Кук икнул. - Вы как будто пьяны, милейший, - сказал не менее его пьяный Прохор Петрович. - Идите-ка проспитесь... Тогда мистер Кук оскалил зубы и, бросив перчатку в лицо Прохора, крикнул: - Хам! Вы не имейт права оскорблять не ваш русский подданный... Я республиканец! - ударил он себя в грудь. - Вон!.. - заорал взбешенный Прохор и, вскочив, схватил чернильницу. - Хам, хам! Адьет... Сельско-крестьянска мушик!.. - заорал и мистер Кук, испуганно пятясь к выходу. Прохор швырнул в него чернильницу и бросился к нему. Мистер Кук, вспомнив любимую игру волейбол, ловким" жестом отшвырнул чернильницу, крикнул: "Райт!" - и дал Прохору боксом меж ребер под вздох. Прохор хрюкнул и двинул мистера Кука по загривку. Мистер Кук закувыркался с башни вниз по лестнице. - Хам! Хам!! - выкрикивал он на второй площадке это звучное, хорошо усвоенное им слово. - Я не русска подданный... Хам! - А вот я тебе покажу, образина, чей ты подданный! - И Прохор сбежал на вторую площадку. Но мистер Кук что есть силы дернул Прохора за бороду и сгреб его в охапку. Оба в натужливой борьбе свалились. У Кука лопнули подтяжки и крючки у брюк. Но он все-таки выкрикивал: "Райт, райт!.." Обхватив друг друга руками и ногами, они катались по площадке, как два дога, тузили один другого, царапались, ругались. Мистер Кук обессилел первый, - он весь вспружинился и вскочил, чтобы утечь. Вскочил и Прохор. - Хам! - взревел мистер Кук, стоя спиной к уходившей вниз лестнице. - Вот ты чей, сволочь, подданный! И Прохор так хлестко огрел его по лбу кулаком, что мистер Кук молча кувырнулся со второго марша лестницы, открыв пятками дверь, прохрипел: "Аут!.." - и вылетел наружу, за пределы башни. Подслушавший драку бомбардир Федотыч, видя такой пассаж, поспешно закултыхал со стыда в свою каморку. Прохор, задыхаясь от бешенства, поднялся в кабинет, едва успокоил рвавшегося с цепи волка, закричал в телефон: - Контора? Я, Громов. Управляющего делами! Зажимов, вы? Сейчас же увольте инженера Кука. Завтра утром выселите его из квартиры. Передайте Протасову мой приказ принять от Кука дела и отчетность. Из разбитого носа Прохора капала на развернутую сводную ведомость кровь. Кровь помаленьку покапывала и из расквашенного носа мистера Кука, но он ее не унимал. Округовев от крепкого удара в лоб, большой дозы коньяка и воздушного тура впереверт по лестнице, он все еще сидел на земле в жалкой позе черепахи и как истый спортсмен восторженно оценивал мощь хозяйских кулаков. - О! О... Колоссаль... "Голенький ох, а голенькому - бокс!.." Ха-ха!.. Очшень хорош самый рюсска.., рюсска.., водка... Он покружился на четвереньках по земле, затем не сразу встал и двинулся к Нине Яковлевне с радостным известием, что с "мистер Громофф" он расстался "очшень самый лютча". Встречные, возвращавшиеся к домам рабочие, улыбчиво раскланивались с ним. Крутя в воздухе новым пиджаком, густо залитым чернилами, мистер Кук с пьяным хохотком отвечал на приветствия: - Здрасте! До свиданья. Ха-ха! Я ваш хозяину, гражданины рабочие, даваль маленько в морда... Моя очшень больше не служит у него. Он хам!.. А где же мое шапо? - хватался он за голову, нервно икал, ускоряя шаг к Нине. Но его вовремя остановил и увел домой Иван. *** Прохор Петрович после драки не в силах был работать. Возбужденный и обиженный неслыханным наскоком какого-то "заморского прохвоста", он весь трясся от негодования. Проглотил таблетку бромурала. Стал взад-вперед ходить по кабинету. - Нет, каков мерзавец, каков нахал! Да за подобную выходку в Америке его линчевали бы... И откуда вдруг такая прыть?.. - сам с собой рассуждал он то полным голосом, то шепотом, то выкриком. Останавливался, жестикулировал, нещадно дымил трубкой. - Я должен это дело расследовать. Я этого не оставлю. А-а-а, знаю, знаю, знаю. Вы понимаете? Это ж Нина подстраивает штучки, моя жена. Так, так, так... Ну, да. Но как же он, как же он... Ведь я ж в него выстрелил? Да, выстрелил... Отлично помню. Федор был. Схватил меня. Вы понимаете? А я решительно ничего не понимаю. А-а-а,., так-так-так. - Прохор шутливо погрозил пальцем ушастому филину и уткнулся взглядом в висевший на стене портрет жены. Но вместо Нины была на портрете Анфиса. - Здравствуй, Анфисочка! - Прелестная Анфиса глядела на него как живая. Прохор смотрел на портрет как мертвый. - Как ты попала ко мне? Прохор потер лоб, подумал, прошелся. В окна вползала сутемень. - Улыбнись, будь веселенькая, - сказал он. - Я болен, Анфисочка. А ее - убью... Жену убью, монашку, Нину. А Ибрагима ни капельки не боюсь, ни капельки не боюсь. И Прохор, сгорбившись, вложил в полуоткрытый рот концы пальцев левой руки, стал к чему-то прислушиваться, пугливо водить глазами. "Иди, иди, иди, иди, иди..." - не переставая звучало у него в ушах. "Это часы", - подумал он и остановил маятник. Но тот же голос продолжал настойчиво звучать: "Иди, иди, иди, иди..." Прохору показалось это занятным, не страшным. Он отшвырнул валявшийся под ногами цилиндр мистера Кука и надел картуз. "Иди, иди, иди, иди, иди..." Прохор вышел и сел в пролетку. Белый конь нес крупной рысью. По сторонам мелькали безликие сумбуры. Большой любитель лошадей, Прохор не держал у себя автомобиля. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..." - беспрерывно повторялась теперь в ушах Прохора новая фраза. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..." - А вот не боюсь! - Чего-с? - Слушай-ка, Филипп... - сказал Прохор кучеру. - Я не Филипп, Прохор Петрович, я Кузьма называюсь. - Ах, верно. Прости. Я про другое думал, про свое. - Слых идет, Прохор Петрович, быдто с башни от вас человек с третьего этажа выпрыгнул. - Да, да... Шапошников. - Нет, извините, не Шапошников, а быдто барин Кук. Сегодня быдто... Верно ли, нет ли... Ась? Мы его Кукишем зовем. "Бойся черкеса, бойся черкеса..." - Слушай-ка, Григорий!.. - Я Кузьма, вторично... А Григорий барыню увез в прокат. "Бойся черкеса, бойся черкеса, бойся черкеса..." - Вези-ка меня к доктору. Он дома? - Так точно, дома... Свернули по наречной улице. Сутемень заливала мир. Небо хмурилось. Виднелись за Угрюм-рекой рыбачьи костры. По сторонам все еще мелькали сумбуры и серое время. Сумбуры шептались. Пригорок. На пригорке десять белых огромных, с венками крестов, под крестами могилы казненных рабочих. - Повертывай! - крикнул Прохор кучеру. - А к господину дохтуру, значит, не нужно? - Пошел другой дорогой! - опять крикнул Прохор, ему чудилось, что кресты закачались, он задрожал и схватился за голову. 10 Среди рабочих опять началось сильное брожение. Закваской, дрожжами были политические ссыльные, передовые рабочие, кое-кто из технического персонала и отчасти даже сам Протасов. Но, по мнению Андрея Андреевича, поднять людей на новую забастовку, пожалуй, немыслимо и, как показал недавний опыт, бесполезно. Агитаторам, согласным с мнением Протасова, пришлось теперь разъяснять людям, что тут дело не в Громове: таких Прохоров Громовых на свете десятки тысяч - не тот, так другой. Да и на самом деле - была забастовка, были расстрелы, были даны послабления и - вот: еще не успели сгнить в могилах казненные, у живых снова отнято все, что заработано кровью погибших... Нет, тут вся беда в самом управлении страной, в ее устарелом, жестоком строе. Значит, надо повалить насквозь прогнивший строй, надо поставить свое, народное правительство, тогда сразу всем капиталистам, вместе с Прохором Громовым - крышка! А пока - надо копить силы для предстоящих боев. Состоялось свидание в брошенной рыбачьей избушке. Было двенадцать человек, среди них: Протасов, техник Матвеев, слесарь Иван Каблуков и поступивший в конторщики юноша Краев (он был на поруках Протасова), еще восьмеро рабочих: Васильев, Доможиров и другие. Глухая ночь, берег реки, костер, чаек из котелка. - Товарищ Протасов, - покашливая, кутаясь в длиннейший резко-желтый шарф, начал Краев. - Ваша точка зрения, простите пожалуйста, в корне не правильна. Отговаривать рабочих от забастовки преступно. И вот почему... - Извините,: - сразу перебил его Протасов. - А я, как раз наоборот, считаю величайшим преступлением толкать рабочих без надлежащей подготовки под второй расстрел. И, пожалуйста, не старайтесь переубедить меня; я старше вас и расцениваю события жизни трезвее, чем вы... - Ну, тогда не о чем и говорить, - занозисто сказал Краев, и сухие щеки его стали алеть. - Моя точка зрения такова, если угодно вам выслушать... Да и не только моя, а наша... - Пожалуйста. Только прошу вас - короче. - Жертв бояться нечего! Без жертв, Протасов, революции не бывает! - И возбужденный юноша туго-натуго затянул на шее шарф. - Вы предлагаете всякие компромиссы. Ерунда! А почему? Да очень просто: вы, Протасов, никогда не рискнете пойти ради дела.., на виселицу. Да-да... Ну-с... Так сказать... А я, что ж, я на это пойду. Значит, что? Значит, я вправе говорить, что жертв бояться нечего. Я не боюсь, не боюсь!.. Нате, берите мою жизнь! Суйте мою башку в петлю!.. - срывающимся голосом выкрикивал он. - Простите, Краев, но мне ваша мальчишеская игра в героя начинает надоедать, - нажал на голос инженер Протасов. - Вы только собираетесь, а я уже рисковал своей жизнью... - Когда? - Как - когда?! - вскричал слесарь Каблуков не то с сердцем, не то ухмыльчиво. - А кто под пулями был, как в нашего брата шпарили? Не знаешь, и молчи. - Вы, милый Краев, имеете право рас