поряжаться лишь своею, а не чужими жизнями. Поняли? Не жизнями рабочих... - - Ax, так? - И молодой человек, судорожно размотав концы саженного шарфа, резким движением закинул их за спину. - Тогда вы, Протасов, не революционер, вы, Протасов, примиренец, вы оппортунист и больше ничего! Да-да, оппортунист... Факт! Меньшевичек стопроцентный! Взволнованный Протасов засопел, надулся. Рабочие мрачно молчали. Тут напористо ввязался техник Матвеев: - Ты, Краев, горячишься, нервничаешь и не излагаешь наших условий... Дело вот в чем, Андрей Андреич! - сказал он и чиркнул зажигалку. Четверо закурили от одного огонька. Большая борода слесаря Ивана Каблукова отливала красно-сизой чернью, воспаленные глаза были внимательны. Попыхивая трубкой, он принялся подживлять костер. Их окружала неверная, вся в тревоге, темень. На Угрюм-реке мерцали дремлющие бакены. В небе, там, далеко за тайгой, пошаливали, играя в прятки, бледнолицые молнии. На том берегу озорливо пылал костер. Возле него чуть виднелась кучка людей. И, будоража мглистый воздух, волнами наплывала от костра каторжная песня: Этот дом, барин, казенн-а-а-й, Александровский централ, А хозяин тому до-о-ому - Сам Романов Николай!.. - Слышите?! - озлобленно крикнул Краев на Протасова и взмахнул рукой навстречу птице-песне. - Слышите, Протасов? Вот вам... А кто поет? Простые мужики, лесорубы, рабы вашего милейшего людоеда Громова... - Краев, брось! Андрей Андреич, значит, слушайте. - И техник Матвеев, потряхивая отвислыми щеками, стал приводить резоны. - Итак, план... Первое - объявление забастовки без всяких переговоров с Громовым. Второе - накануне забастовки, в ночь, мы разоружаем казаков и полицию. В-третьих... - Чепуха, - буркнул Протасов. - С голыми руками к казакам соваться нечего... - Позвольте, позвольте! В этом деле нам помогут ребята Ибрагима. Среди них есть наши рабочие с приисков и, говорят, один бежавший политик. Мы с ними уже вступили в связь. Итак, в-третьих - мы организованно предъявляем наши требования Громову. В-четвертых - мобилизуем рабочих для вооруженного восстания... - Чепуха... Опасно, преждевременно! Против вооруженного восстания я в принципе решительно ничего не имею. Напротив! Я только говорю, что это преждевременно. Без контакта с общим движением рабочих ни черта не выйдет, уж поверьте. - И Протасов, черпая красноречие в приподнятом настроении своем, подверг сильной критике план забастовочного комитета. - Я, вероятно, с Громовым расстанусь, товарищи. Перехожу либо на Урал, либо.., и сам не знаю, куда, - сказал в заключение Протасов. - Я думаю, что Громов скоро сам себя угробит: до чертиков пьянствует, балдеет, к работе относится спустя рукава, а поэтому и с финансами запутался... Мой вам совет, товарищи: готовьте силы к революции. Она близка. Рабочие поднялись на ноги и сняли шапки. - Товарищ, Андрей Андреич, - заговорили они враз. - Мы тоже утекать отсель мекаем. Нас, желающих уйти, человек боле полсотни. Мы в Россию. Присоветуй, Андрей Андреич... - Почему же вы? Заработок, что ли, мал? - Не в этом суть, - ответил широкоплечий, "в рыжих усах, молодой мужик Телегин, бывший солдат. - А вот в чем... Тут у нас, понимаешь, исходя из соображения... Каблуков, толкуй!.. Ты вроде как старшой у нас. Иван Каблуков двигал бровями, переминался с ноги на ногу, видимо - робел. - А пойдемте-ка, братцы, к лодке, - сказал Протасов, - мне ехать пора. Там и поговорим. Матвеев с Краевым решили переночевать в избушке. Рабочие, вместе с Протасовым, дружески попрощались с ними и спустились к воде. Протасову нужно в литейный цех, где спешно, в ночную, ремонтировалась вагранка. Заработали две пары весел. Протасов взялся за руль. Сквозь темень лодка быстро заскользила вниз. - Так в чем же дело, Каблуков? - Да вот... Поскладней хотелось. Да не шибко мастер говорить-то я. - И смущенный слесарь стал утюжить свою бороду. - Дело вот в чем, барин Протасов;.. То бишь, как его... Андрей Андреич... Ты даве правду сказал, бастовать у нас теперича, это - ваньку валять, нет никакой спозиции. Економной забастовкой, то есть кономической, нешто капитал проймешь? Да ни в жизнь! Ей-богу, правда... Главная суть - вредят эти самые штрики, как их... - Штрейкбрехеры, - подсказал сквозь тьму Протасов. - Во-во-во! - И слесарь Каблуков, раздувая ноздри, шумно задышал. Луженное огнем и дымом мастерских корявое лицо его вспотело от непривычного напряжения мысли. Но он все-таки нашел нужные слова. - Мы мекаем во как, товарищ Андрей Андреич. Здесь нам, мало-мало сознательным, делать нечего. Здесь, понимаешь, дыра. А я вот с Ванюхой в Сормово лажу, там шурин у меня токарь-металлист. Мишка да Степка желают ехать на Урал, они ребята твердые и в деле и в понятиях. Захар Оглоблин на Путиловский... - Да, есть такое стремление, это верно... - широко раскачнул плечами угрюмый, со скуластым бритым лицом Захар; вода бурлила и вскипала пеной от взмаха его весел. - Да все кой-куда, согласуемо желанью-мысли... А вот Миша Телегин, он, как бывший солдат, на вторительную службу ладит в полк... Чтобы, значит, и там пропаганду пущать. Протасов с некоторой тревогой прищурился на бывшего солдата. - Мы вот как просветились, спасибо, здесь! - И слесарь Каблуков, бросив весла, ударил в порыве восторга себя в грудь кулаком. - То ты, то Матвеев Иван Семеныч, то политические, спасибо! И по этому самому нас, сознательных, облестила мысль-понятие вот какое: уж ежели зачинать революцию, так зачинать как след быть. Перво-наперво нужно солдат поднять да мужиков. Так, ребята? - Известно, так! Главная суть в солдатах, в армии... - Мы про рабочих молчим, рабочий сам подымается, раз это его кровное дело. Верно, ребята? И вот, значит, долго ли, коротко ли, восстание с оружьем в руках, всеобщая заваруха. Мужики бар тревожат, землю забирают, а тут повсеместная забастовка, да не економная, а сама что ни на есть политическая, с красным флагом. Прямо - хвиль метель!.. Тогда все - стоп! - мужик наш, солдат наш... Лицо Каблукова то улыбалось, то серьезилось; он млел в приливе бодрых чувств, захлебывался словами. Направо, задорно помигивая сквозь отсыревшую мглу, показались огни заводов. Было тихо. Кой-где висели в небе звезды. А за тайгой все еще играли бледнолицые молнии. Лодка под рулем Протасова, обогнув красный бакен, круто завернула на заводские огни. Из цехов механического завода долетали лязг, бряк, гул. Протасов и рабочие поднялись по сыпучему откосу на берег. Слесарь Каблуков, освещая инженера дорожным фонарем, заговорил взволнованно: - Ну, а позволь тебя, товарищ Андрей Андреич, спросить в упор, не обессудь уж... Нам шибко антиресно, даже спор у нас из-за тебя... Вот, допустим, восстание, революция, бурь-погода огневая... А ты-то?.. Ты-то с нами будешь али как? У Протасова защемило сердце, кровь ударила в голову, обвисли концы губ. Он взглянул в лицо Ивана Каблукова и дрожащим голосом спросил: - А ты как думаешь, Иван? Каблуков потупил глаза в землю, мялся. Протасов ушел. Каблуков сопел, про себя выборматывал: - А ведь и верно, барин-то, пожалуй, меньшевичек... Пожалуй, в случае чего, большого дела-то забоится. 11 Однажды Прохор Петрович, внутренне встревоженный, лег после обеда спать, но ему не спалось. "Надо сходить к попу, поп мудрый", - думал он. ...И вот он у священника. Отец Александр пил чай с малиновым вареньем. На спинке кресла - желтоглазый филин, а на столе две бронзовые статуи улыбчивого Будды. Священник, как призрак, поднялся навстречу гостю, молча указал рукой на кресло. Прохор сел, бросил белый картуз на пол, у ног своих. Сел и отец Александр. - Александр Кузьмич!.. Я начистоту... Я, знаете, за последнее время... - Что? - Душа моя за последнее время как-то мрачнеть стала. Загнивает, понимаете ли. - Прохор сидел, опустив на грудь голову. - А вы, я знаю, мудрец. Вы колдовать умеете... Лицо священника осерьезилось, он надел золотой наперсный крест, расправил усы, быстро о чем-то стал говорить. Но Прохор не мог уловить смысла слов его, голос священника пролетал над ним, как ветер над срубленной рощицей, не задевая сознания. Прохор думал о главном. - В сущности зла во мне нету, - раздумывал Прохор и подогнул левую ногу под кресло. - Но обстоятельства складываются так, что зло идет на меня и вот уже окружило меня со всех сторон. И мне начинает казаться, что зло - это я. Как же мне оградить себя от зла? - Прохор поднял с полу картуз и нахлобучил его на голову Будды. Филин сердито пощелкал на Прохора клювом и что-то сказал непонятное. - То есть вы ищете оправдания зла? Не правда ли, Прохор Петрович? - Нет точки опоры, нет точки опоры, - печально бормотал Прохор. - Когда пытаюсь опереться на людей, они гнутся, ломаются, как тростник, ранят меня в кровь. Мне трудно очень. Отец Александр упер бороду в грудь и чуть улыбнулся. - Я рад, что ваша душа начинает подавать свой голос, - сказал он. - Желаю вам, чтоб, оглянувшись назад, вы сказали себе: стану другим..; - Каким же? - Пусть подскажет вам совесть. - Ха, совесть!.. - нагло выпалил Прохор. - Что такое совесть? Что такое добро, зло? Их нет! Выдумка... - Что, что? Зло - выдумка? Нет, Прохор Петрович, вы не умничайте, пожалуйста. Вы весь во зле, да, да. Пред иконами горели три лампады: желтая, синяя, красная. В сумерках они создавали успокаивающее настроение. Но Прохор, подняв взор на священника, вздрогнул: глаза отца Александра из-под нависших бровей пронзали его блеском, они показались Прохору глазами ламы, которого видел Прохор когда-то в Монголии. - Александр Кузьмич, это вы? - Кажется - я. И слушайте про мою встречу в Улянсутае с ламой-бодисатвой. По лицу Прохора бегала тень душевной тревоги. Он переложил картуз с Будды на кресло. Хотел встать и уйти. Отец Александр, откинув корпус назад, проплыл над полом, как призрак, оправил лампады. Вместо икон в переднем углу - две статуи Будды и филин. - Итак, о встрече с дамой, - рассекая сумрак своей сухощавой в черном подряснике фигурой, заговорил не то отец Александр, не то кто-то другой. - Я спросил его: почему многие из ваших святых лам ведут разгульную жизнь, даже заражаются сифилисом? Лама мне ответил: "Вот допустим, сказал он, что святой лама напился пьян..." Вы слушаете, Прохор Петрович? - Слушаю, слушаю, - ответил тот удрученным голосом: ему вдруг захотелось выпить чайный стакан водки. - Святой лама напился пьян и.., и убил кого-нибудь, убил, скажем, злодея. Вы понимаете? Убил... - Понимаю... Лама убил женщину. - Я не сказал женщину! - крикнул чей-то незнакомый Прохору голос. - Почему женщину? Я сказал: вообще - убил. Прохор Петрович, что это значит? При чем тут - женщина? Глаза Прохора испугались, стали вилять от картуза к выходной двери, от сияющих лампад к черному, как призрак, подряснику. Черный подрясник, перехваченный широким расшитым разноцветными шерстями поясом, впаялся в полумрак и застыл на месте. - Меня терзает мысль об Анфисе, - робко стал выборматывать Прохор. - Ну, еще о Синильге... Впрочем, нет. Впрочем, еще об одной женщине. Впрочем.., да, да. Звать ее - Нина... Да вы ж ее знаете, батюшка! Но вместо отца Александра стоял полузнакомый монгольский лама. На плече его - филин. - По древнему буддизму, ежели желаете знать, - начал косоглазый монгол, - святой лама весь в созерцании, он в жизни пассивен. По обновленному буддизму: лама-бодисатва, напротив, активен. Он рожден для спасения грешников, и какое бы преступление он ни совершал, оно не может очернить бодисатву, он выше греха. Он может убить злодея из побуждений человеколюбия. Во-первых... Вы слышите, гость? - Слышу, - выдохнул Прохор. - Во-первых, убивая злодея, бодисатва этим самым избавляет его от дальнейшего, идущего через него в мир зла. Во-вторых, бодисатва берет все грехи злодея на себя. В-третьих, он отправляет убитого им злодея прямо в рай, как претерпевшего насильственную смерть. Следовательно, убив человека, лама проявляет акт великого человеколюбия. - Ведь это ж... Ведь это ж для меня очень успокоительно, - прошептал в мрачное пространство Прохор. - Убить женщину ради человеколюбия... Прекрасно, прекрасно... Убил одну и убью другую. И все это ради человеколюбия, ведь так? - Так-так, так-так, - с укоризной кивал головой косоглазый лама. "Так-так, так-так", - раскачивался маятник елизаветинских часов; за камином на привязи поскуливал волк, на цыпочках подошла к двери горничная Настя. "Барин, вы спите?" Прохор вздрогнул, тяжко проснулся, повел бровями. Нет никого. "Надо сходить к попу, поп мудрый", - подумал он. *** Вся внутренняя жизнь Прохора Петровича резко распалась теперь на белую и черную. В черной полосе он беспросветно пил, его ум мутился, затемненное сознание ввергало его в мир галлюцинаций. Когда же наступала белая полоса, мозг прояснялся, воля крепла, Прохор лихорадочно хватался за дело и, работая упорно, как машина, кое-что наверстывал, что было упущено в прошлом. Иногда и черная и белая полосы сливались. Получалось нечто серое, психически больное, с гениальными проблесками мысли, но с нередкими провалами сознания в густейший мрак. И все-таки, существуя то в черной, то в белой полосе, Прохор Петрович, наперекор всему и всем на удивленье, продолжал развертывать дело все шире и шире. Пущен в действие новый цементный завод. Недавно приехавшие горняки-инженеры быстро организовали добычу каменного угля из надземных пластов. Свежие грузы его в огромных количествах поплыли на плотах по Угрюм-реке, потянулись на подводах, на только что прибывших грузовых автомобилях к наполовину законченным железнодорожным веткам. Прохор надеялся связать стальными путями свои предприятия с главной магистралью к началу зимы. Работа шла ходко. Рабочие - их теперь стало шесть тысяч - от дела не отлынивали, отложена мысль и о работе "чрез пень-колоду": им угрожал расчет, снижение платы, штрафы, новые массы прибывающих завтра же встанут на их место. Прохор мог бы ликовать. Но то, что некоторые старые рабочие перебегали к Нине, уступая место неопытным - "расейским" новичкам, злило Прохора. Мысль, что в его самодержавном государстве завелось, как экзема на лице, какое-то ничтожное бабье королевство, с совершенно иными, лучшими условиями труда, чем у него, - эта мысль сажала Прохора, как медведя, на рогатину. Нет, подобного коварства он больше терпеть не может! Он в последний раз переговорит на эту тему с малоумной королевой-узурпаторшей. *** После обеда в праздник Нина копалась у себя в саду. Наступала осень, но день был теплый. Близились сумерки. Верочка катала по дорожкам большое колесо. За нею следом ходила бонна и гувернантка из Берлина, полная белокурая девушка. Верочка подбежала к Нине: - Мамочка! А почему курочка ходит босичком, а я в туфельках? Я разобуюсь. Подошел в белых нитяных перчатках старик лакей: - Барыня, барин изволит вас просить к себе. Нина знала, что муж приглашает ее не для приятных разговоров. Поэтому она вошла в кабинет Прохора с Верочкой: она думала, что дочь одним своим невинным видом может умерить гнев отца. Навстречу вошедшим подбежал, виляя хвостом, радостный волк. Прохор сидел за столом хмурый, в халате, с трубкой в зубах. - Садись, фабрикантка, - бросил он сквозь зубы. - Папочка, миленький, папочка!.. - подсеменила к нему Верочка. - Я тебя люблю... Я люблю тебя больше, чем волченьку-люпсеньку. Прохор взял ее на руки, поцеловал в висок, придвинул ей цветные карандаши и бумагу. - Я срисую человека с усами... Страшный который. А потом избушку, чтоб дым валил. - Нина... - Да, Прохор, слушаю. Наступило обоюдоострое молчание. Воздух сгущался в тучи. Верочка начала рисовать. - Ты христианка, Нина? - Да, христианка. Ты же знаешь, Прохор. Тучи продолжали окутывать их своим грозным молчанием. Верочка рисовала. - Ежели ты христианка, то как же ты с такой настойчивостью толкаешь меня в какую-то пропасть, в зло? - Нет. Ты не так понимаешь мою деятельность, Прохор. Вся она направлена к тому, чтоб отвратить тебя от зла, - сказала тихо Нина, разглядывая свои замазанные землей ладони. - Я путем практических комбинаций хочу возле твоей деятельности создать такое окружение, которое заставило бы тебя, вопреки твоему желанию, стать по отношению к рабочим совершенно иным, чем ты есть сейчас. - Ты сказала, что вопреки моему желанию тащишь меня от зла прочь. Так? Так. Значит, ты применяешь насилие. Но ведь Христос сказал: не противьтесь злу насилием. Ты в это вдумалась? Нина опустила голову и часто в растерянности замигала. Она не готова к ответу на такой вопрос. Как же так? Она сегодня же поговорит на эту тему с отцом Александром. - Я тебе хочу добра, а себе покоя, - сказала Нина, смущенно покраснев. Прохор покрутил на пальце чуб, сдвинул брови к переносице: - Добра желаешь мне? - Да, добра. - Хм... Ну так знай! - И Прохор ударил в стол ладонью. От окрика Верочкин карандаш хряпнул, она вскинула на отца большие глаза и соскользнула с его коленей. Прохор схватился за виски, закрыл глаза: в ушах что-то покаркивало, в груди побулькивало, пред смеженными веками плавали хвостики. - Ты, милый Прохор, болен... Нет, это ужасно, - кротко, с внутренним отчаянием в голосе, сказала Нина, прижимая к себе подбежавшую Верочку. - Ляг, отдохни... Мы поговорим после. - Нет! - сверкнул он на жену белками глаз. Руки его дрожали, прыгал язык. Ветерок колыхал шторы в открытом окне, чрез кабинет проплыла пушинка, стайка осенних мух жужжала, роясь возле хрустальной люстры; из непритворенной двери высунул голову лобастый рыжий кот. - Милый Прохор, тебе надо бросить все и отдохнуть - уехать куда-нибудь, полечиться, взять отпуск у самого себя. Я знаю, ты очень, очень болен. Мне видеть это слишком мучительно, прямо непереносно... Поверь мне. - Нина тихо заплакала, поднялась и пошла к нему. - Милый, умоляю тебя, брось все деда... - Нет!!! - двумя кулаками враз грохнул в стол Прохор. - Стой! Впрочем, садись... Впрочем.., как желаешь. Нина остановилась. Прохор повернулся к ней в кресле и, потряхивая лохматой головой, беззвучно засмеялся. - Знаю, знаю, фабрикантка, для чего ты хочешь выгнать меня отсюда, знаю. Ты хочешь забрать в свои с Протасовым руки все мои дела и оставить меня нищим. (Нина всплеснула руками.) Стой, стой, не перебивай, - он стал говорить быстро, отрывисто, все круче возвышая голос до крика. - Я пью, я нюхаю, я прыскаю в себя морфием, - это все через тебя, через твои штучки, через твой христианский бабий нрав, фабрикантка. - Врешь! - крикнула Нина :и, вся надломленная, раздираемая ненавистью и любовью к мужу, села напротив него в кресло. "Врешь, врешь, врешь, врешь", - затараторил голос в правом ухе Прохора. "Врешь, врешь, врешь..." Прохор засунул в ухо палец, с ожесточением потряс там пальцем. Голос смолк. - Я с большим трудом привожу издалека рабочих, плачу им прогонные деньги, учу их, - они бегут к тебе. Я вновь добываю рабочих, - они опять к тебе. Наконец вислоухий Кук ушел. До каких же это пор? Жестокий враг так не мог бы поступать, как поступаешь ты! (Нина, все время пыталась возражать, но он не давал ей.) Да, да, жестокий враг! А ты со своим бабьим умом ослеплена малыми делами и не хочешь понять моих больших дел. Да, больших дел. - -Каких же? - Я... - Прохор нахохлил брови, встал, подбоченился и начал шагать по обширному кабинету, косясь на присмиревшую возле матери Верочку. Полуоткрыв рот, ребенок следил за отцом раздраженным взглядом. - Я разовью здесь промышленность, какой нет в России. Мой поселок превратится в городище с миллионом жителей. Имя мое будет греметь! Понимаешь? Греметь по всему миру... Нина слушала его, замирая от волнения. - Может быть, тебе заживо поставят памятник? - попыталась улыбнуться она. - Да! Я сам себе поставлю памятник в центре феерического сада, какого не мог видеть и Людовик Шестнадцатый. Я построю в том городе университеты, винокуренные заводы, инженерные школы, торговые ряды, пассажи, театры, и все будет мое. Да, да, мое, мое! А не твое! - Последние фразы выкрикнул он с особым сладострастием. - Во имя какой же идеи ты все это предполагаешь? - Во имя самого себя, - гордо откинул Прохор голову. - Во имя своей славы! - Он выбросил обе руки вверх и взмахнул ими, как крыльями. Лицо его было грозно и величественно. Верочка скривила рот, заплакала. Нина подхватила ее на руки. - Мамочка, не вели ему орать! - Значит, фабрикантка, поняла теперь, в чем моя идея? По-твоему - это идея сатаны, антихриста, христопродавца? Вздор! Это моя идея. Я с ней родился, я с ней умру. Прохор взглянул на Нину с досадливым раздражением, как на преградившую ему путь скалу, и снова зашагал, размахивая полами халата. Нина смотрела на него с нескрываемой боязнью, с жалостью: "Господи, неужели у неге мания величия?" - И я тебе в последний раз говорю! Я тебя, фабрикантка, предупреждаю. Вот мое предложение. Слушай. Последний раз слушай! - и Прохор, почему-то засучив рукав халата, внушительно погрозил Нине пальцем. Нина встала, чувствуя, что из туч сейчас ударит молния. Прохор, врезавшись ногами в пол в пяти шагах от Нины, стоял, как призрак Геркулеса, и хрипло говорил сквозь стиснутые зубы: - Слушай... И - к исполнению. Приказ мой. Как можно скорей закрывай свои работы или передай их мне. И свой миллион передай мне... Слышишь? Миллион!.. Я не могу видеть, как ты зря транжиришь нажитые твоим отцом и дедом капиталы. А мне деньги дозарезу... У меня нет денег, мне нечем платить рабочим. Или ты хочешь, чтоб я обанкротился? Черт!.. И самое большее, что я тебе могу дозволить, это выстроить женский монастырь и стать в нем игуменьей. Дур много. Ты этим угодишь и богу и мне. Итак - приказываю, прошу, умоляю... - Прохор скосоротился, с отчаянным выражением лица кинулся пред потрясенной Ниной на колени. - Умоляю, сделай меня свободным, прекрати свои глупые затеи! Дай мне осуще... - Прохор, - отступила от него на шаг Нина. - Если ты встанешь на путь истинного устроителя жизни, а не алчного тирана трудящихся, я вся твоя, со всей душой, со всеми капиталами. - Нина Яковлевна! Нина Яковлевна! - как вепрь вскочил Прохор и, словно коршун, вцепился когтями в полы своего халата. - В противном же случае, Прохор, я твой враг. Я буду работать так же, как и работаю! - возвысила свой голос Нина. Прохор, тщетно силясь унять в себе взрыв гнева, заскорготал зубами: - Марш отсюда!.. - Дурак, дурак!.. - плача, пуская пузыри и топая ножкой, взвизгивала, вся содрогаясь, Верочка. - Ты страшный. Дурак!.. Прохор, потеряв последнее самообладание, схватил обиженную Нину за плечи, повернул ее лицом к двери, стал выталкивать из кабинета. - Вон! Вон! Змея! Протасовская подстилка!.. Отдай мне миллион!!! Вдруг волк с рычащим лаем в три прыжка бросился на Прохора и рывком разорвал на спине халат. Прохор лягнул его ногой, захлопнул за женой дверь, сорвал с крючка арапник. - Поди сюда! Волк, поблескивая освирепевшими глазами, ловил момент, чтоб броситься на хозяина. Но вдруг струсил человечьих глаз, покорно лег на брюхо, сжался. Прохор накинул на его шею парфорс-удавку, подволок к стене, где ввинчено кольцо для цепи, продел парфорс в кольцо, подтянул башку волка вплотную к стене и, вкладывая в удары ярость, немилосердно стал пороть его. Из шкуры зверя клочьями летела шерсть. Зверь рычал, выл, хрипел, бился, пустил мочу, потом стал от удавки задыхаться. Вот железное кольцо разогнулось, зверь враз вырвался от человека-"друга" и, оставляя на белом ковре следы крови, опрометью - вон. Мокрый от пота, Прохор в бессилии повалился головой на стол. Все гудело внутри. Разрывалось сердце. Руки тряслись. В разгоряченной голове дурили сумбуры и кошмарчики. "Надо убить, надо убить, надо убить, убить, убить", - зудил под черепом голос. Сначала под черепом, потом громко, в уши. Не хватало воздуху, не хотелось дышать, не хотелось жить. И вновь прошлое стало настоящим, настоящее отодвинулось назад. Кошмарчики пошаливали. Сон не шел. В три часа ночи взял бумагу, долго сидел над нею в помраченном онемении. Потом, вспомнив старцев, вспомнив странный сон про ламу-бодисатву, перекрестился, обмакнул перо и, проставив месяц, число и год, написал: "Поступаю в полном сознании. Похоронить по-православному. Мой гроб и гроб жены рядом. Гроб Верочки наверху. Прохор Громов". - Да, да, - прокаркал он, как ворон. - Ну что ж, я не виноват, я не виноват. Меня таким хотят сделать. Он заклеил, записку в конверт и припечатал сургучной печатью, перстнем. 12 На другой день, разбитый физически, растрепанный душевно, Прохор проснулся поздно. Не умываясь (он редко умывался теперь), выпил водки, съел кусок хлеба с солью и с робостью поднял взгляд на портрет в золоченой раме. Но вместо жены на портрете - Анфиса, она ласково улыбалась, кивала Прохору, что-то хотела сказать. Прохор протер глаза, на портрете - Нина... - Хм, - буркнул он, скорчил гримасу, отмахнулся рукой. Мысленно, со стороны, Прохор Петрович стал горько подсмеиваться над собою, что вот он, такой большой и бородатый, верит в какую-то чертовщину. Он и рад бы не верить в нее, но он ясно видел, что эта несуразица так ловко оплела его со всех сторон, так искусно перепутала всю логику его суждений, что он стал чувствовать себя погрязшим по уши в болоте личного бессилия. "Очень интересно наблюдать, как умный с ума сходит, - все так же внутренне ухмыляясь, с большой тоской в сердце думал он. - Нет, шиш возьми. Вот не сойду, назло не сойду. Дурак, пьяница. Мне действительно отдохнуть надо"." Напился чаю, написал письмо Протасову, заказал ямскую тройку (своих лошадей жалел) и, не простившись с домашними, выехал в путь-дорогу. Он направился в село Медведеве, чтобы примириться с отцом своим. Мысль о примирении встала пред Прохором резко, отчетливо. Прохор принял ее, не сопротивляясь. И еще ему надо навестить могилу матери и горько поплакать на могиле желанной Анфисы. "Анфиса, Анфиса, зачем судьба оторвала тебя от моего сердца?" Тройка бежала скорой рысью. Путь с горы на гору, тайгой, полями, берегом реки. Прохор закрыл глаза и, покачиваясь, грезил. "Черт, до чего все усложняется. Как трудно стало жить. Как перепутались все дела мои..." - не открывая глаз, думал он. Мысленно оглядываясь в недавнее, он казался себе человеком, который по движущейся вниз лестнице старался взобраться в гору. Человек - все выше, а лестница под ним - все ниже. Человек воображал, что вот-вот взойдет на гору, но вершина горы все больше и больше возвышалась. "Да, все так, все правильно. Именно я похож на такого человека". И Прохор под заунывные звуки колокольчика начинал искать корень своих неудач. Впрочем, он четко знал, откуда эти неудачи, но ему хотелось еще раз взглянуть в наглую личину своего врага. Тогда путь путаных домыслов вновь и вновь приводил его к Нине, Протасову, Приперентьеву, отцу. Однако, желая оправдать отца и Нину, он воспаленным воображением своим попробовал искать причину зол не в земнородных существах, а в проклятой судьбе своей. - Ведь я же открыто, при всех провозгласил тогда на пиршестве, что я - сатана, я - дьявол! - выкрикнул он так громко, что толстогубый парень, ямщик Савоська, оглянулся на него и в страхе стал двигать бровями. - Что, не узнал? - Не узнал и есть, - присматриваясь к волосатому прыгающему лицу Прохора, прогнусил Савоська. - Ты думаешь, барина везешь, а я - черт. - А ты не заливай. Ты - Прохор Петрович, вот ты кто. Прохор, чтоб настращать придурковатого парня, хотел взвыть диким голосом и закатиться сумасшедшим смехом, да передумал. Достал походный ларец и выпил большой стакан водки. Савоська, ежась и заглядывая через плечо на седока, заговорил; - А что, Прохор Петрович, правда ли, нет ли, - тебя считают в народе колдуном? Будто ты с неумытиком знаешься? - Верно, знаюсь, - сказал Прохор. Водка всосалась в кровь. Тоска стала спадать. Прохор зарычал слегка и по-волчьи взлаял. - А мой волк, верно, леший, он по-человечьи говорит. Хочешь, и лошади твои по-человечьи заговорят? - Брось, брось на воду тень-то наводить. Что я, маленький, что ли? Кому другому заливай. И не рычи, сделай милость, - бодрясь, загнусил дрожащим голосом Савоська. - А ты вот что говори, как бы нам не довелось в тайге заночевать. Вишь, сутемень какая, скоро ночь ляжет. - Через пять верст Троегубинская мельница. Забыл нешто? Там и заночуем, - ответил Прохор и, проверив заряды в ружье и штуцере, осмотрелся по сторонам. Кругом темная, мрачная тайга. В небе зажглась первая бледная звездочка. *** Протасова раздражало оставленное хозяином письмо. "Любезнейший Андрей Андреич, - читал он. - Уезжаю от вас на недельку, на две. Нездоровится. Проветриться надо мне, протрезветь. Последние события, начиная с пожара тайги, вывели меня из равновесия. Ищу точку опоры и не могу найти. Все дело поручаю вам под вашу личную ответственность. До скорого свиданья. Прохор Громов". Протасов собрался переводиться на Урал, и вот опять оттяжка. Ежедневно посещая контору, он установил, что служащий Шапошников отсутствует вот уже пятый день. Один из конторщиков сказал Протасову, что Шапошников, вероятно, пьянствует, что от него всегда попахивает винишком и вообще он какой-то странный. Поздно вечером, когда кругом затемнело, Протасов заглянул в избушку Шапошникова. Избушка принадлежала глухонемой бобылке Мавре. Горела под потолком маленькая, в мышиный глаз керосиновая лампа. На куче соломы, в углу, спал врастяжку, кверху бородкой, коротконогий босой Шапошников. Пахло водкой. Батарея пустых бутылок возле печки. На стене, убранный хвойными ветвями, портрет Анфисы. - Шапошников! Тот чихнул и сел, вытянув опухшие ноги. - Ах, это вы? Простите... А это я. Только, п-п-пожалуста.., б-без нравоучений... Я знаю, что виноват. Кругом виноват. Впрочем... - он осмотрелся, провел рукой по лысине и горько улыбнулся. - Да, сон. Ах, это вы? Протасов? А я думал, что... Берите стул, - Шапошников встал, закинул руки за шею и, пробежав на цыпочках, сладко потянулся, затем криворото, отчаянно зевнул, - бородища залезла на левое плечо, - сел к столу, закурил трубку. Рубаха расстегнута, выбилась из штанов. - Слушайте, товарищ Шапошников... Как вам не стыдно валяться на соломе, бездельничать? Ведь все ваши товарищи на большой работе, народу служат... А вы... - Милый.., с-с-скука, т-т-тоска, уныние. Я удивляюсь, как в-в-вы-то не спились еще в этой дыре. Нет, надо бежать, - он выпучил глаза и крикнул: - Да! Знаете? Стращалов бежал... Прокурор. Помните? Записку получил от него. В безопасном месте, говорит. С приятелями, говорит. Потом сбегу, говорит, в Америку. Деньги есть, говорит. Да-да. Он, черт, сильный, мужественный. А я.., я.., ч-ч-чу-чело. Милый! Когда умру, набейте меня паклей. И поставьте Прохору Петровичу в кабинет. Пусть мучается, пусть и он, стервец, с ума спятит... Я ведь тоже.., тово.., готов, кажись. Протасов с жалостью во все глаза глядел на него. - Я лягу, не могу, сидеть, - ударившись головой о стену, он кувырнулся на свое логово. - Садитесь на пол. Протасов, милый... Как бы я.., как бы.., желал бы... Вернуть свою молодость. - Ну, что вы какую несете чушь!.. - Нет, нет, - засмеялся скрипучим смехом Шапошников и, как белка хвостом, закрыл бородой одутловатое от запоя лицо свое. - Мне бы только встретить Анфису... Вошла глухонемая бабушка Мавра, хозяйка Шапошникова, поставила на стол кринку с молоком, низенько поклонилась Протасову, что-то замычала, замаячила руками. Прохор спал. Снилась сумятица: Синильга кружилась пред ним во всем красном, вдова тунгуска вылезала из омута и, голая, с плачем садилась на белый камень. Затем все исчезло, и снова: пустой вечер, кладбище, сорвался с березы грач, ползли туманы, отец Ипат покадил Анфисиной могиле я пропал в дыму. Колокольчики-бубенчики побрякивали. Вдруг крики: - Стой! От резкого выстрела Прохор открыл глаза, проснулся: - Что такое? Что? Тройка напоролась на залом из сваленных разбойниками поперек дороги деревьев. Тьма. - Ямщик! Что? Хохот - и Прохор связан... *** Разбойники, человек тридцать - сорок, сидели у двух костров в глухой, заросшей густым ельником балке. Кругом тьма. Неба не видно. Откуда-то сверху, из мрака, слышались выкрики иволги, всхлипы сов, посвисты, свисты. То перекликались на хребтах балки дозорные. Кой-кто спал, кой-кто чинил одежду или дулся в карты. У ближнего к Прохору костра пятеро молодцев, прихлопывая в ладоши, пели вполголоса веселую: Там за лесом, там за лесом Разбойнички шалят! Там за лесом, там за лесом Убить меня хотят. Нет, нет, не пойду, Лучше дома я умру! Лихой этой песни Прохор не слышал. Строй жизни в нем помрачился, ослаб. И жизненный тон восприятий стал тусклым, незвучным, завуалированным. Он сидел на пне, как в театре перед сценой. С дробным, идущим по многим путям вниманием, ждал, что будет дальше, небрежно готовился досматривать сон. А сам думал вразброд о чем-то другом, о третьем, о пятом. Поэтому Прохор ничуть не испугался подскакавшего на коне Ибрагима-разбойника. Но при свете костров успел рассмотреть его, как актера на сцене. И сразу узнал. "Да, он, он..." За длинный срок разлуки с Прохором черкес мало изменился. Та же прямая, плечистая фигура, тот же горбатый нос, втянутые щеки, бородища с проседью. На голове красная, из кумача, чалма. Одет он в обыкновенный серенький пиджак, перетянут ремнем из сыромятины, за ремнем - два кинжала. Черкесу шестьдесят четыре года, но он принадлежит к тем людям, которым написано на роду гулять на свете по крайней мере сто двадцать лет. В Прохоре два естества - разумное и умное, в Прохоре было два чувства. Одно естество бодрствовало, другое - воспринимало жизнь как сновиденье. - Здравствуй, Прошка! Здравствуй, кунак! - И черкес соскочил с коня. Прислушиваясь дремотным ухом, как дитя к любимой сказке матери, к родному, прозвучавшему из глубин далекой юности голосу черкеса, Прохор крикнул запальчиво: - Развяжи мне руки, чертов сын! Разве забыл, кто я?! Черкес моргнул своим, - два бородача, с бельмом и криворотый, быстро освободили Прохора. Тупо озираясь, Прохор выхватил пузырек с кокаином и сильными дозами зарядил обе ноздри. - Я не боюсь тебя. Я на тебя плюю. Ты будешь большой дурак, если убьешь меня. У меня с собой нет денег. И ты ничем не воспользуешься. Ибрагим стоял у костра подбоченившись, пристально вглядывался в лицо Прохора, жутко молчал. Прохор пересел на валежину, подальше, в тень. - У меня в кибитке походный телефон. Чрез полчаса здесь будут две сотни казаков. - Твой казак, твой справник - худой ишаки... Ха-ха!.. Адна пустяк, - потряхивая головой, поводя плечами, гортанно выкрикивал черкес. - Больно дешево ценишь мой башка... Ха ха!.. Тыща рублей... Клади больше, кунак... - Отпусти меня по добру, получишь десять тысяч. Иди ко мне служить. Беру тебя со всей шайкой твоей. Будешь охранять предприятия. - Служить? Цх... К тебе?! - Да. Ко мне. Я тебя сделаю начальником... - Ты? Меня? Цволочь... Малчишка... Рот черкеса взнуздался голозубой гримасой, глаза мстительно ожесточились. - Ежели я есть убивец Анфис, убирайся к черту задаром! Твоя деньга не надо мне. Живи! Ежели твоя убил Анфис, я тебя разорву на двух частей, все равно как волк барана. Цх... Прохор побагровел, хотел вцепиться в хрящеватое горло черкеса, но.., в его вялом сознании мелькнуло: "Ведь это ж сон". Он жалостно заморгал глазами, как в детстве, и смягчившимся голосом быстро, словно в бреду, заговорил: - Ты мне худа не сделаешь, Ибрагим. Помнишь, Ибрагим, как мы плыли с тобой по Угрюм-реке? Тогда ты любил меня, Ибрагим. И я тебя любил тогда. Ты был мне в то время родной. Я никого так сильно не любил, как тебя любил. Прохор глубоко передохнул. В широко открытых глазах Ибрагима затеплился огонек. Казалось, еще момент - и черкес кинется на грудь когда-то любимого им джигита Прошки, все простит ему. Но вот голос Прохора зазвучал вызывающе, - и все в лице черкеса захолодело. - Да, верно, я любил тебя, осла, больше всего на свете. И до самой смерти любил бы, но ты, варнак, Анфису убил... Ты, ты, больше некому! Я знал это и на суде так показал... За что ты, сатана, убил ее? - Я? Анфис?! Адна пустяк... Ха-ха!.. Слышь, ребята?! - Ха-ха! Ха-ха! - загудели костры, и тайга, и мрак. - Да, ты. - Я?.. Слышь, кунаки?! Ха-ха! - Ха-ха! Ха-ха! - опять загудели костры, тайга и мрак. Лицо Ибрагима заалело, как кумач, а кумачная чалма стала черной. Из глаз черкеса брызнули снопы колючих искр, в руке сверкнул кинжал: - Цх! И черкес, яростно оскалив белые зубищи, было двинулся на Прохора. "Смерть, - подумал Прохор, - надо скорей бежать, убегу, спрячусь, залезу на дерево". Но, не отрывая взора от искаженного лица черкеса, Прохор не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой: в его левую щеку кто-то хрипло дышал. Прохор с трудом повернул голову и - глаза в глаза с врагом. - Ты! - Прохор откачнулся от лохматого лица, как от гадюки, и спину его скоробил холод. Он сразу почувствовал себя, как вор, схваченный на месте преступления... Прокурор Стращалов ткнул ему пальцем в грудь и - на всю тайгу: - Ты убил Анфису! И снова - шумнула тайга большим шумом, и вырвался клубами дым, и вырвалось пламя. И где-то стон стоит, тягучий, жалобный. "Сон, - подумал Прохор, весь дрожа. - Надо скорей проснуться". Но то не сон был, то была злая взаправдашняя явь. ...Суд произошел быстро. Подсудимые и прокурор те же: сын купца Прохор Петрович Громов, ссыльный поселенец Ибрагим-Оглы и бывший коллежский советник, юрист Стращалов. Присяжные заседатели - тридцать разбойников. Зал суда - таежная, в черной ночи, балка. Прохор судорожно раскрывал рот, чтоб вызвать лакея, дергал себя за нос, щипал свою ногу, чтоб проснуться. Но то была явь, не сон. Вот и Савоська-ямщик, проклятый свидетель, торчит тут, как сыч. Торжествующий Савоська действительно сидел у костра с разбойниками, слушал, что бормочет Прохор, курил трубку и вместе со всеми похохатывал. "Мерзавцу всю шкуру спущу, - яро подумал про него Прохор Петрович. - Убью, мерзавца". Прокурор Стращалов, - одна брючина загнулась выше голенища, в бороде хвоя, сор, зеленые, чуть раскосые, навыкате, глаза горят по-безумному, длинные нечесаные волосищи, как поседевшая грива льва, - прокурор Стращалов, вытянувшись во весь рост, тряс пред Прохором кулаками, рубил ладонью воздух, говорил, кричал, топал ногами. Или медленно топтался взад-вперед, рассказывал жуткую историю. Разбойники слушали прокурора, разинув рты. Ибрагим и Прохор Петрович тоже ловили каждое его слово с возбужденным упоением. Пред черкесом и Прохором реяли, как туманные сны, былые проведенные вместе годы. Все люди, окружавшие их пятнадцать лет тому назад, в ярких речах прокурора теперь выплыли из хаоса времен, восстали из тлена, как живые. Анфиса, Петр Данилыч, пристав, Нина, Илья Сохатых, Шапошников, сам Прохор и сам Ибрагим - вот они здесь, вот столпились они вокруг костров и, как бы соединенные пуповиной с прокурором, внимают гулу его голоса. 13 - Я, кажется, довольно подробно изложил всю суть этого кровавого дела. Теперь я, прокурор Стращалов, спрашиваю: это вы пятнадцать лет тому назад убили Анфису? Вонзив взгляд в землю, Прохор напряженнейше молчал. В его униженной душе зрел взрыв