ел победить его. Я горд, я заносчив, я лют и жесток. Я могу разрубить топором череп отцу, я бритвой могу перерезать..." (фраза осталась незаконченной). "Я не верю в справедливость, я не верю в искренность, в дружбу, в долг, честь. Я не верю в добро, в бескорыстную любовь человека к человеку. Я ни во что не верю". "Я, сегодняшний, ничему не верю, ничему не верю: нет в мире того, чему можно бы поверить. Достоверна лишь смерть. И вот я, Прохор Громов, подвожу итоги своей тридцатитрехлетней жизни и заявляю сам себе: я верю только в смерть, только в смерть, как избавительницу от всякого безверия". "Да, да... Прохор Громов сошел с ума, Прохора Громова не стало. Пройдет еще малое мгновенье, и душа его, содрогаясь, упадет в вечную тьму. Горе, горе Прохору Громову. И некому понять, некому искренне, от всего сердца, пожалеть его. Ему бы не нужно родиться на свет. Горе Прохору..." "Да, правильно, правильно. Когда-то читал, когда-то подчеркнул в своих мыслях, а вот теперь вспомнил эти слова. Шекспир про меня сказал: "Ничего не осталось, кроме воспоминаний о том, чем ты был, чтоб усиливать твою муку о том, что ты теперь". Ну что ж... Больше добавить мне нечего". (Далее в записке четыре строки густо зачеркнуты. А еще ниже - небрежно начерчено чье-то горбоносое, бородатое лицо, вероятно - Ибрагима-Оглы: плешь, страшные глаза. И еще ниже - большая черная змея, извиваясь, гонится за маленьким убегающим человечком. Затем - опять текст.) "Но, стой, стой! Когда-то там, в тайге, среди разбойников, я говорил прокурору... Да, да, говорил. Я сказал ему, что в юности я тоже был добр сердцем, мысль моя была ясна, помышления чисты..." "Что же нужно тебе, Прохор, для душевного спокойствия? Для спокойствия души тебе нужно, Прохор, вернуться к своей юности, принять живую Анфису в свое сердце, навсегда соединиться с ней. Но Анфисы нет, возврата к прошлому нет, лишь сосущая тоска по Анфисе, и ты, Прохор Петрович, умер. Значит, правильно говорят старики, живи, да оглядывайся". (Далее идут заключительные фразы. Они написаны совершенно другим почерком. Буквы крупные, острые, как взмахи кинжала. Все строки густо подчеркнуты. Восклицательный знак в конце брошен, как жало змеи, как смертельный удар копья: перо сломалось и брызнуло. Видимо, здесь депрессия кончилась, дух взвился и сброшен был в бездну отчаянья.) "Будь проклято чрево, родившее меня! Будь проклята земля, соблазнившая Прохора Громова свиными соблазнами, будь проклято небо, что не послало мне непрошенной помощи! Смерть, смерть, возьми меня!" (Этот ценный человеческий документ хотя и не датирован, но, по заключению экспертов, относится ко времени наивысшего развития душевной болезни Прохора Петровича Громова.) И еще найдено недоконченное письмо Прохора: "Нина, если мне суждено умертвить себя, знай, что Прохор Громов казнит себя за то, что не он победил жизнь, а жизнь победила его. "Гордыня, гордынюшка заела тебя", - говорили мне старцы. Да, сатанинская гордость не позволяет пережить мне полного краха всего деда моего. Крах неожиданно, неимоверно быстро обрушился на меня. И вот Прохор Громов, коммерческий гений, - раздавлен. В данный момент..." *** Недавно мистер Кук обозрел во дворце Громовых отведенные ему три комнаты рядом с покоями отца Александра. Мистер был поражен и растроган роскошью своего нового жилища. Он шептал: "Колоссаль, колоссаль", а в мыслях прикидывал: "Миссис Нина, без сомнения, люйнт, меня: мистер Громофф скоро будет околеть, Протасова не существует. Эрго: я, мистер Кук, инженер, стану всесильным". Он ухмыльнулся, даже вспомнил пословицу, он слышал ее от лакея Ивана: "Вот придет великий пост, а коту дадут маслица". Нет, что ни говори, а негр Гарри величайший сердцевед и пророк. Да здравствует всемирная хиромантия!.. Восторженный мистер Кук возвращался домой вприсядку. Велел подать самовар, рому и полученную из Америки бутылку виски. Подвыпив, он утратил правильный выговор, важно нахмурил лоб и сказал Ивану: - Завтра придут шесть крестьянски мушик, будут немножечко таскать мои вещи во дворец Нины Яковлевны. Я закажу тебе, Фан Фаныч, золотой ливрей, прибавлю жалованье. О! Иван в широкой улыбке оскалил зубы, пустил слюну благодарности и задвигал ушами. Но вот внезапный звонок, шуршащий хруст юбок, и пышнотелая Наденька, не поздоровавшись с мистером Куком, гневно уселась без приглашенья за чайный стол. Мистер Кук вопросительно поднял брови и выпучил на гостью полупьяные глаза. А с Наденькой вот что. Выплакав на груди пана Парчевского скромное количество вдовьих слез, она готова была отдать молодому красавцу руку, сердце и все награбленное убитым мужем состояние. Однако Парчевский - себе на уме: он знает наверное, что недолог тот час, когда вельможная пани Нина тоже отдаст ему руку, сердце и все награбленное мужем богатство. И вот бурная сцена с Наденькой: предложенье с ее стороны, отказ, новое предложенье и новый отказ, угроза, истерика, взвизг, две оплеухи, ответный удар по шее, крик, дверь - и Наденька вылетела... Да, надо спешить, а то все проворонишь. Там сорвалось, а здесь-то уж вывезет: уж Наденька знает, как настращать этого заморского индюка "мистера Кукиша". - Не пяль заграничные глаза, - строго сказала она вдруг поглупевшему хозяину. - К Громовой переезжать?.. Я тебе так перееду, в тюрьме сгниешь!.. Ты со мной жил, - ты должен жениться на мне. Я к судье обращалась, он в законы смотрел. По закону - хочешь не хочешь - женись. Нижняя губа мистера Кука потешно отвисла, сигара упала изо рта, рябь веснушек густо проступила через пудру. - Я ни в какой мере, глубокоуважающий Надя, жениться не собираюсь. О нет... Это уж очшень слишком... Глюпо, глюпо! - Ты со мной жил? Жил. Есть свидетели. Я от тебя беременна. Видишь? - И Наденька поднялась, выпятила живот, вызывающе запрокинула голову. Мистер Кук, брезгливо косясь на чрезмерное чрево вдовицы, засопел, запыхтел, зашептал: - Колоссаль, колоссаль, о, о!.. - и крикнул сурово: - Но это.., это спроектироваль мистер Парчевский! О да, о да!.. Меня не проводишь! Нет, нет, нет! Тут мистер Кук залпом выпил стакан смеси виски и рому. Без приглашенья выпила рому и Наденька. - Дурак, - сказала она, слегка пощипывая свою бородавочку. - Владьки Парчевского в то время и не было здесь. А что ты шляешься ко мне - всяк знает. Я судье заявила на другой же день, как ты у меня ночевал. По нашим законам или женись, или в двадцать четыре часа тебя, чужестранца, вышлют, как последнего бродягу... Я вдова исправника и считаюсь по закону - высокопоставленная особа... Понял? - Вздор, вздор... - воскликнул внезапно повеселевший мистер Кук и вытер вспотевший лоб чайной салфеточкой. - О нет! Меня не проводишь. У вас был муж, сам исправник, ребенок регистрируется за мужем. Факт! - Дуракадериканский!.. Мы с мужем девять лет жили, да детей не было. Нет, брат, ты не виляй заграничным хвостом, а то хуже будет. - Вздор, абсурд! А вот станем собрать эксперт! Пусть экспертиза маленечко установится, чей родится сынка: американский подданный или полячочек?.. Туча притворной суровости Наденьки лопнула, сразу пробрызнул ее темперамент: наморщив чуть вздернутый нос, она рассыпалась хохотом. - Ну и дурак ты, Кукиш... Вот дурак! И откуда ж ты знаешь, что сын родится? А может быть - дочка... Руки мистера Кука тряслись, сердце ныло. Он тщетно искал по карманам пижамы платок, потерянным голосом приказал лакею: - Ифан!.. Трапочка, тряпочка. Немножко сморкать. - Значит, миленький мой, завтра ты переедешь не к Громовой, а в мой собственный дом. Так и знай... Понял? Нос мистера Кука стал уныло высвистывать, заглушая писк самовара, а в покрытых слезами глазах загорелось упорство, отчаянье. Мистер Кук опять выпил виски, замотал головой и зажмурился. В голове кавардак, мельканье нахальных глаз Гарри и укорчивый зов миссис Нины. Простодушное сердце Ивана сразу почуяло душевную скорбь мистера Кука, Ивану стало жаль барина. "И что она вяжется к нам?" Меж тем захмелевшая Наденька подсела рядом к пьяному мистеру Куку, обвила его ручкой за талию, поцеловала в висок (а в виске молоточком бил живчик). - Милый мой, дурачок мой, - ворковала она, выпуская незримые когти, как кошка на мышь. - А жить с тобой станем мы радостно. Я очень веселая, ты веселый. А капиталы у меня есть, на наш век хватит... Ну так как, миленок? А?.. Мистер Кук сидел ледяным истуканом, сжав в прямую линию рот, приводил в порядок чувства и мысли. "Ага, ага... Выход есть. Надо сейчас же отделаться от этой очшень хитренькой рюська коровы". - Я очшень женат. У меня две дети там, в Америке... - Врешь врешь! Я твои документы видела. Ты холостой... - Факт!.. Но я ни в какой мере не желаю быть отцом чужой деточка. Вам делал большуща амур мистер Парчевский, он докладывал мне свой секрет - так, пожалюста, адресовайтесь к нему. Фи, гадость! Мистер Кук сморщился и громоносно чихнул. - Ну а если б я не была беременна? Тогда женился бы на мне? Ведь любишь? - О да! Очшень, очшень люблю вас, миссис Наденька, - и мистер Кук сразу двумя кулаками ударил себя в грудь. - Я - джентльмен!.. О, тогда другой разговор. Но вы очшень слишком беременная, чтоб не сказать более... Тут Наденька, густо покраснев и замурлыкав песенку, быстро встала, зашла за ширму, выбросила из-под платья с живота подушку и вскоре явилась к столу стройная, с перетянутой талией. Вульгарно прихлопнула мистера Кука по крутому плечу и всхохотала, наморщив свой носик, Мистер Кук обомлел, оттопырил трубкой губы, выпучил бессмысленные, как у барана, глаза и, упираясь в пол пятками, в страхе отъехал от Наденьки прочь на аршин вместе с креслом: - О, о!.. Феноменально, пора-зи-тель-но, - все больше и больше балдея, бессмысленно тянул он замирающим шепотом. Голова его упала на грудь, моталась, как у дохлого гуся. Но вдруг, будто окаченный ледяною водой, американец мгновенно вскочил, заорал, затопал: - О мой бог! Аборт?! В моя казенная квартира?! Ифан! Очшень миленький мой! Бегай проворно за мистер судья. Это преступлень, преступлень! Я этого не разрешает! Мальчишка не мой! Квартир - тоже не мой, казенни... О мой бог, о мой бог!.. Мистер Кук рычал, как старый дог, и, напирая на гостью, потрясал кулаками. Наденька пятилась к двери, боялась, что заморский верзила ударит ее. Меж тем простодушный Иван, оскорбленный за издевку над барином, выволок из-за ширмы подушку: - Вот, васкородие, извольте полюбоваться: вот их новорожденное дите, все в пуху, сиськи не просит и не вякает. Иван во весь рот улыбался, но глаза его - злы. Мистер Кук, вконец пораженный, посунулся пятками взад, потом вбок, потом - к Наденьке, хлопнул себя по вспотевшему лбу, и только тут к нему возвратилось сознание. - Вон! - заорал он раскатисто. - Вон!! Иначе - дам бокс!.. - Барин! - орал и лакей. - Исправник померши, свидетелев нет. Приурежьте ее, со временем, по шее, да под зад коленом. Мадам, не извольте охальничать, прошу честь честью. В глазах Наденьки взъярился звереныш, она сгребла со стола накатанный на палку тугой рулон чертежей и, завизжав, грузно ошарашила по лбу рулоном сначала мистера Кука, а затем и лакея. Мистер Кук покачнулся и мягко сел на пол. Лакей схватился за лоб, двигал ушами, а Наденька, громко рыдая, спешила домой. На другой день мистер Кук с лакеем Иваном водворились в апартаментах Громовых. Однако нелепые грезы американца-мечтателя, этого Дон Кихота в кавычках, впоследствии оказались напрасными: миссис Нине назначено быть до конца своих дней одинокой. Будь проклята хиромантия, будь проклят Гарри и все прорицатели судеб людских! 8 Угрюм-река еще не замерзла, вдоль реки клочьями расползлись туманы: вода остывала, по воде шла зябкая дрожь. Общая обстановка, если в данный момент повести широким взором по горизонту, такова: На Угрюм-реке - полночь. В Питере - шесть часов вечера. В церкви резиденции "Громово" гроб чрезмерно большой и гроб обыкновенный. В большом - в парчовом облачении покоится дьякон Ферапонт. В другом гробу - голова Федора Степаныча Амбреева и приставленное к ней чучело в полной парадной форме, в крестах и медалях. Пол усыпан можжевельником. Церковь пуста. Мерцают, о чем-то грустя в тишайшем мраке, очи лампад. Илья Петрович Сохатых, удачно выдавив угри на своем жирненьком бабьем личике, подсчитывает убытки от несостоявшегося в сей день крещения сына. Феврония Сидоровна кормит ребенка грудью. Но оттого, что мать тоже сильно опечалена отсрочкой крестин, молоко у нее прогоркло, и некрещеный младенец Александр ревет во все тяжкие... Петр Данилыч, ложась спать с Анной Иннокентьевной, коленопреклоненно молит бога, чтоб непокорный Прошка, сын его, поскорее и покрепче сошел с ума. Но у Петра Данилыча у самого в глазах неладно, и молитва его напоминает бред безумного. Купец Алтынов там, в Питере, только что пообедал с пышнотелой своей метрессой Авдотьей Фоминишной Праховой. Вот всхрапнут часочек и поедут в Мариинский театр на "Риголетто". Снимая сапоги, Алтынов икнул, рассмеялся: - А и ловко же мои молодцы отканифолили этого самого франта из Сибири... Как его?.. Прошку Громова... Ведь он спился, сошел с ума и разорен. - Ах, не вспоминай его ради бога!.. Он такая дрянь!.. - Приперентьев уже там, да и кредиторы пощупают изрядно: от Прошки пух полетит... Приятельница Авдотьи Фоминишны, шикарная баронесса Замойская, перешла теперь в руки вновь испеченного золотопромышленника Приперентьева (он же - шулер, лейтенант Чупрынников). Она собирается в отъезд на Угрюм-реку. А в данную минуту, одетая по последней парижской модели Ворта, она катит на лихаче с прощальными визитами к знакомым. "Гэп, гэп!" - несет лихач. И только лишь купец Алтынов сладко закатил глаза - звонок... Великолепный Парчевский, командированный вместо Абросимова, развалясь в купе первого класса, едет в Санкт-Петербург, чтоб вершить там дела пани Нины. А Приперентьев - обрюзгший картежник, новый рвач и делец - сидит сейчас волею судеб на обширном совещании у владетельной Громовой. Совещание началось ровно в восемь. Ну, кто еще? Дай бог память... Блестящий академик, отец Александр, получил приказ консистории явиться к владыке. В частном же письме сообщалось священнику, что он будет предан духовному суду за "высокомерие, суемудрие и непристойный сану либерализм, якобы проявленный отцом Александром в деле расстрела рабочих". Ибрагим-Оглы со своей шайкой где-то неподалеку, у костров: ждет, когда встряхнется, тревожно каркнет чуткий ворон... Новый пристав-холостяк безмятежно похрапывает на пуховиках в квартире следователя. Урядники пьянствуют на именинах товарища. Казаки непробудно спят. Но где-то бодрствует во тьме рука исполина-мстителя, рука сечет о кремень Истории сталью, искры брызжут в мрак... Кто же еще? Отец Ипат - в могиле. Одноногий Федотыч отчаянно храпит в своей каморке на башне "Гляди в оба". Расстрелянные рабочие мирно лежат в кровавых гробах. Филька Шкворень, все еще покачиваясь под водой, без конца раскланивается со своим соседом. У соседа Тузика чрезмерно раздувшаяся от воды утроба готова лопнуть. В небе месяц. В мире ветер. Полночь. *** Нина Яковлевна с болезнью мужа забрала в свои руки все бразды правления огромных и сложных предприятий. Мистер Кук да и все инженеры побаиваются ее, пожалуй, немногим меньше, чем самого Прохора Петровича. Сейчас на заседании около тридцати человек. Заседание протекает в строгих деловых тонах. Заслушивается доклад инженера Абросимова о передаче прииска "Нового" новым владельцам. Заседание, вероятно, затянется до глубокой ночи. Адольф Генрихович Апперцепциус чувствует себя плохо, спит в мезонине. Чрез каждые полчаса к Нине подходят то Тихон, то Петр, то Кузьма с докладом, как ведет себя больной Прохор Петрович. Прежде чем направиться на заседание, утомленная, взвинченная Нина зашла в будуар, натерла виски и за ушами одеколоном, на минутку присела в высокое кресло и закрыла глаза. Треволненья последних дней окончательно закружили ее, лишили сил. "Бедный, бедный Андрей... Несчастный Прохор!.." - удрученно шептала она. Эти две мысли, пересекаясь в душе, пронзали ее сердце, как стрелы. Третья же, самая главная мысль я" что будет с нею, когда не станет мужа, стояла вдали в каком-то желто-сизом тумане. Нина боялась прикоснуться к ней, подойти вплотную, заглянуть в свои ближайшие темные дни. Она только слегка прислушивалась к самой себе, усилием воли заставляла себя смотреть в будущее бодро и смело. Но всякий раз ее воля ломалась о подплывавшие к ней факты жизни, и тогда всю ее обволакивала смертная тоска. Вот и теперь: лишь закрыла глаза, встал перед нею гневный, но такой близкий, родной Протасов. Она вдруг припомнила весь свой разговор с ним там, у костра, на опушке леса. Разговор о цели существования, о путях жизни, о проклятом богатстве. Разговор последний - разговор трагический и для нее и для него. Да, Протасов был, кажется, прав: надо забыть себя, надо отречься от богатства, в первую голову - спасти Андрея, и вместе с ним отдать жизнь свою на благо трудового народа. Так в чем же дело? Нина открыла глаза. Губы ее вдруг горестно задрожали. Однако она поборола в себе душевную скорбь, нюхнула нашатырного спирта и расслабленно откинулась на спинку высокого кресла, как мертвая. - Но пойми, Андрей! Я не могу, не могу этого сделать! - отчаянно выкрикнула она в пространство. - Я скверная, я ничтожная, я не способна на подвиг! - Сильный всхлип, лицо скоробила спазма, глаза стали мокрыми, жалкими. "Заседание. Надо спешить!" Она поднялась, освежила лицо и, взнуздав силу воли, твердо сказала себе: - Кончено! Брошу все дела. Уеду к нему, к Андрею. Завтра же надо переговорить с Приперентьевым: может быть, акционерное общество возьмет в аренду предприятия мужа года на два, на три. Она знала, что здоровье Прохора пошатнулось надолго. Глаза Нины красны, сердце пошло вперебой: ей было физически больно, она схватилась за грудь, вновь присела. "Ах, как все ужасно складывается, - растерянно думала она. - Ну, что ж я могу поделать со своей натурой? Боже мой, боже мой, как это мучительно! Но ведь я же христианка, я должна быть твердой, должна удары судьбы принимать, как испытание. Да, да!.. А капиталы мои все тают и тают, текут, уменьшаются. Дура я, баба я! Я ничего не умею делать, я не могу руководить работами. Я разоряю себя и детей. Ведь у меня же под сердцем второй ребенок... А какое я имею право делать своих детей нищими? Нет, нет!.. Это было бы преступлением против них. Я отвечу за это богу. Нет, довольно! Я больше не могу, я не вправе играть в благотворительность. Кончено! И что бы я ни делала, какими бы пряниками ни кормила рабочих, все равно - я это прекрасно знаю - рабочие будут смотреть на меня, как на врага, в лучшем же случае - как на полудурку-барыню". - И снова из груди Нины вырвался всхлип. Буря внутренних противоречий томила ее всю. Печальный образ Протасова с улыбкой язвительного сарказма на губах проплыл в ничто. Нина, рискуя испортить прическу, схватилась за голову, и ей показалось, что нет для нее никакого просвета. - Я дура, я противная!.. Я не могу, я не могу!.. - раздраженно притопывала она точеным каблучком в распростертую под ногами шкуру белого медведя. Медведь устрашающе скалил красную пасть, сверкал желтыми глазами, а измученной Нине представлялось, что он так же, как и Протасов, горько насмехался над ней. В дверь постучали. - Да, да. - Нина Яковлевна, позвольте просить вас на заседание, - каблук в каблук и вытянув руки по швам, склонился в дверях молодой секретарь Приперентьева, питерский жох Мальчикин-Пальчикин. *** Прохор Петрович с мальчишеской ухмылкой вскочил с ложа, погрозил пальцем и запер в залу дверь. Затем взял зонтик, опять поставил на прежнее место. Взял чернильницу, поставил на место. Взял халат и не знал, что делать с ним. "Ага... Да, да". Надел. Раздвинув ноги, как циркуль, он утвердился среди кабинета; что-то соображал. Постоял так минуты три, ударил себя по лбу, заглянул в маленькую дежурную пред кабинетом. Там три лакея: Тихон с Петром играют в шашки, Кузьма дремлет, склонив голову на грудь. Стукнуло-брякнуло колечко у крыльца. "Гости идут", - сказала не то Синильга, не то сердце Прохора, Он подпоясал халат шелковым поясом, надел золотом шитые туфли, стал устанавливать рядами возле кушетки кресла и стулья. Его горящие глаза к чему-то прислушивались, уши что-то видели: иллюзия звуков вырастала в красочные образы, а зримые краски, начинали звучать. ...Звякнуло-брякнуло колечко. Прохор видит ухом, слышит глазом: звякнуло колечко - стали гости входить. Хозяин встречал их приветливо, жал руки, усаживал, с иными же только раскланивался, и всех упрашивал говорить шепотом, чтоб не подслушал лакей. Гостей было множество. Уже не хватало места, где сесть, они же все прибывали чрез двери, чрез окна, чрез хайло пылавшего камина. В передних рядах: губернатор Перетряхни-Островский, барон фон Пфеффер, прокурор Черношварц, - гусар Приперентьев под ручку со своим двойником лейтенантом Чупрынниковым, еще два наглейших обидчика Прохора - купец Алтынов и его управляющий Усачев (он больно бил Прохора в Питере), еще - мясистая Дунька, Авдотья Фоминишна, хипесница. И - прочие. - Вы, господа, меня не бойтесь, не стесняйтесь: я все вам простил, забыл все обиды ваши, - шептал Прохор Петрович, жестикулируя, и вдруг выкрикнул: - Тихон! Скамейку под ножки Авдотьи Фоминишны, сводницы! Тихон выдвинулся зыбкой тенью из книжного шкафа, как бы взял скамейку, как бы подставил ее куда надо и, поклонившись Прохору, как бы исчез. - Милостивые государи, - зашептал в пространство сидевший на кушетке Прохор. - Я в сущности пригласил вас вот зачем... Я ненавижу себя, ненавижу мир, и мир ненавидит меня. Помните, помните мой юбилей? Ну вот, спасибо. Я так и сказал тогда. А теперь я хочу.., я мыслю... позвольте, позвольте... Да-да-да!.. А теперь я всеми забыт, всеми покинут, я очень несчастлив, господа... Прохор Петрович всунул руки в рукава, опустил низко голову, обиженно замигал, а все гости вздохнули. Собачонка Клико соскочила с колен губернатора, прыгнула к Прохору и, вся извиваясь, ласково стала лизать его в щеки, в бороду, в нос. - Ах, милая, родная собачка, - начал вышептывать растроганный Прохор Петрович. - Живешь ты без всякой ответственности за свои поступки, без всяких душевных мук. Как я завидую тебе, милая собачка. Будь здорова!.. - Прохор Петрович захлебнулся горестным вздохом, а баронесса Замойская, поправив обруч-змейку на своей прическе, из проносившегося экипажа швырнула словами: "Как не стыдно! Русский богатырь, и - хнычет". ("Гэп-гэп", - промчал лихач.) Борода Прохора затряслась, он отвернулся и, сдерживая всхлипы, шептал: - Ничего, ничего. Милая собачка, не обращай на меня внимания. Это пройдет, пройдет. Это я так.., нервы. Тут Прохор Петрович услышал - гости насмешливо стали шептаться, раздался идиотский смешок, а Приперентьев с Чупрынниковым в один голос крикнули: "Он прогорел, он банкрот, его карта бита!" Но генерал Пере-тряхни-Островский грозно стукнул в пол шпагой: "Господа шулера, без намеков, бе-е-з намеков!.. Прошу не обижать хозяина". Тогда у Прохора Петровича увлажнились глаза, он вытер лицо рукавом халата, сказал: - Ваше превосходительство! Защитите меня также от врача Апперцепциуса, еще от Нины, жены моей. Я очень сожалею, ваше превосходительство, что в тот раз не зарезал ее бритвой. А вам, генерал, я назначаю в благодарность мешок золота... И внесено было золотых мешков огромное множество. Весь кабинет залит золотом. Всюду брякали золотые червонцы, сыпалось золото, звяк оглушал, разрывал черепную коробку. Резкая боль в голове, и нечем дышать: всюду золото, золото, золото... Прохору тесно и душно. И больно. - Вот видите, господа, сколь я богат. Я не понимаю, о каком же крахе здесь речь? - задыхаясь, сказал он, и, чтоб умерить непереносную боль, он ударился затылком о стену. Тут собачка Клико вновь подъелозилась к Прохору и с великой нежностью облизала его, перевернулась кверху брюшком, заюлила, забрякала хвостиком. У Прохора Петровича опять затряслась борода. Он подхватил собачонку, умильно стал целовать ее в носульку, в хвост и в глаза. А Тихон, выглядывая в приоткрытую дверь, говорил Кузьме с Петром: - Ишь, руки свои целует, барин-то наш. Глянь, как сморщился. - Тихон Иваныч, а ведь плачет барин-то, - удивился Кузьма. - Пущай плачет. Лишь бы не буйствовал. Гости меж тем приступили к хозяину с просьбой рассказать им про жизнь, про судьбу его: как он рос, как женился, как взошел на вершину могущества. - Ну что ж! Очень рад, очень рад, господа. - И Прохор Петрович вздохнул. - Моя жизнь, господа, была в общем с самого детства несчастна... Что ж рассказать вам?.. Да! Вы знаете? Недавно поехал я на работы. И что же я вижу, господа? Везде на моих работах чужие хозяева. Прииск "Новый" теперь не мой... Бывало, Федотыч.., знаете, старик такой с деревяшкой?.. Бывало, как намоют пуд золота, он и бухнет из пушки... Я давал ему за это большой стакан водки. Да-да. Эх, господа, выпить бы нам! А теперь пушка моя молчит, Федотыч дремлет на улице. Зато они палят в свою пушку, на прииске "Новом"... Они, они! Я ведь знаю. Прииск мой, а золото ихнее. И все теперь ихнее. Обидно, очень обидно это, господа... *** Верный Тихон пошлепал паркетами докладывать барыне. А у барыни шло заседание. Нина Яковлевна чрезмерно встревожена и нервно устала. По ходу разбиравшихся дел выплыл вопрос об общем финансовом состоянии громовских предприятий. Разговоры шли долго. И, к великому огорчению Нины, ей стали доказывать с очевидною ясностью: дела ее мужа запутаны так, что их трудно поправить... Но почему, почему?! - А изволите ль видеть, сударыня-Нина слушает. В ней напряжен каждый нерв. Говорит юрисконсульт нового акционерного общества, старый хитрец Арзамасов. По поручению Нины и за высокую плату, конечно, он несколько дней просидел над рассмотрением плана текущих работ и денежных дел фирмы Прохора Громова. - Коммерческое дело, да еще в таком крупном масштабе, как у вас, да в такой дикой, бездорожной стране, - дело, сударыня, весьма трудное, - говорил Арзамасов, то вздыхая сочувственно по адресу Нины, то силясь спрятать мину злорадной насмешки на бритых губах своих. - Тут нужен глаз да глаз, нужна неотрывная бдительность. А Прохор Петрович в самый разгар работ пробыл у этих.., как их.., у божьих людей... Сколько? Ну вот, полтора месяца. Раз! А потом - болезнь. Два! Ну, и все кувырком. Это уж ясно. - И что это вашему мужу в голову взбрело? Помните, как он разводил турусы на колесах, будто бы в его предприятия вложены тридцать миллионов? - грубо прерывает Арзамасова бывший шулер бурбон. Приперентьев. - Ха! Тридцать миллионов... А попробуй продать, напросишься три... - Простите, мсье Приперентьев... Спрячьте в карман свои нелепые выводы, - засверкала хозяйка глазами и бриллиантами вдруг задрожавших сережек. - Я и не думаю продавать предприятия мужа. Речь идет об отдаче их в долгосрочную аренду. И только... - Хотя бы, хотя бы, - распустив свое толстое брюхо, кряхтел Приперентьев. - Я бы советовал вам, если будет позволено, - говорит Арзамасов своим вкрадчивым голосом, сладко заглядывает в глаза Приперентьеву и с чиновной холодностью в сторону растерявшейся Нины: - я советовал бы вам, сударыня, подрядные работы немедленно закрыть, уплатив неустойку... - Это нелепость, - прерывает дельца заместитель Протасова инженер Абросимов. - Подрядные работы, Нина Яковлевна, хотя и не в срок, а с большим запозданием, мы все-таки выполним. И вместо миллиона двухсот тысяч неустойки, мы понесем убытку, может быть, всего тысяч.., ну, скажем.., тысяч двести, от силы - триста. - Господа, - откинув голову, сказала Нина, взасос затягиваясь папиросой (за последнее время она стала сильно курить). - Все дело будет зависеть от успеха переговоров моих представителей с Московским банком, и в Питере - с купеческим миром. Ежели нам удастся добыть оборотные средства, мы выплывем... - Ха!.. Купеческим миром, купеческим миром, - продолжая по-хамски вести себя, подает реплику Приперентьев. Юрисконсульт раболепно подхватывает мысль своего патрона и, угадав ее суть, развивает дальше: - Извольте ль видеть, сударыня... Купеческий мир, да и вообще мир так называемых крупных дельцов очень шаток, и мощь этого мира сплошь, почти сплошь под большим знаком вопроса. Например, был Рябинин, уж, кажется, туз, был Рябинин - и нет его... - Как? Петр Герасимыч помер?! - Нет, не помер, сударыня, а просто "крахнул". Захворал. Наследники - моты. А тут продолжительная забастовка, фабрики встали, а вскоре и с молоточка пошли. Словом... Как видите, сударыня... Арзамасов сдернул со лба золотые очки и, как бы сочувствуя Нине, печально развел руками. - Я, наконец, надеюсь, господа, - сказала взволнованно Нина Яковлевна, - что, после произведенной оценки наших затрат на прииск "Новый", вы расплатитесь со мною сразу, а не в пять сроков, как вы хотели бы... - Простите, сударыня, - встал и расшаркался большеухий упырь Арзамасов. - По причинам, только что изложенным мною, мы этого сделать никак, никак не можем. У нашего акционерного общества почти весь капитал в обороте. Мы скупили прииски у семи золотопромышленников, мелких и крупных, мы развиваем дело в грандиозных масштабах, сударыня... - Да, да... Вы развиваете, - вспылила Нина, и носовой платок в ее руках стал виться в веревочку. - Но вы не имеете права отбирать у меня золотоносные участки, открытые моим инженером! - Он открыл, а мы остолбили. Ха-ха... Не зевай! - подтянув и вновь распустив брюхо, брякнул нахал Приперентьев; ему было скучно, отечное лицо его смято, гемороидально, глаза подремывали. - Да, сударыня. К сожалению вашему, а к нашему благу мы в этом вопросе, простите, юридически правы. Закон на нашей стороне. Понукаемый резким и властным взглядом хозяйки, вдруг с горячностью заговорил инженер Абросимов: - Простите, господин Арзамасов! В этом грязненьком дельце вряд ли вы правы, даже юридически. О моральной же стороне вашего поступка не приходится и говорить. Это ничем не прикрытый разбой на большой дороге... - Что-с, что-с?! - будто саблей в пол ударил голосом рвач Приперентьев, и губы его искривились в гримасе презрения. - Постойте, дайте мне кончить! - по-таежному грубо крикнул инженер Абросимов. - Нам эти участки слишком дорого стоят. Во всяком случае мы с вами будем по этому темному делу объясняться в суде. Юрисконсульт Арзамасов, подперев подбородок сухим кулаком, сердито поджал тонкие губы и уставился на Абросимова, как на цыпленка ястреб-стервягник. - Ой, проиграете, ой, проиграете, - нараспев, с торжествующей интонацией протянул юрисконсульт. - Мы перенесем дело в Санкт-Петербург и.., будьте уверены... - Не знаю, не знаю, - замялся Абросимов. - Во всяком случае у нас есть свидетели. А у вас кто? - Какие свидетели? - бесцеремонно почесал себе спину и сладко зевнул во весь рог Приперентьев. Этот невежливый жест показался хозяйке слишком нахальным. Взвинченным голосом, не в силах сдержать себя, Нина резко сказала: - Вы, милостивый государь, спрашиваете, какие свидетели? Я вам отвечаю: горный инженер Александр Образцов, открывший те золотоносные участки. Вот кто! К вашему сведению, мсье Приперентьев.,. И вообще.., знаете... Вам, кажется, хочется спать?.. Не желаете ль прилечь на дизан? - Нет, спасибо, - опять позевнув, ответил Пркперентьев. - Но дело в том, что вышеозначенный инженер Образцов вчера подписал договор о переходе на службу к нам. - Ах, вот даже как! - И щеки Нины вдруг покрылись красными пятнами. - Нет-с! Нет-с, - дважды пристукнула она в стол ладонью. - Золотоносные участки наши, они открыты нами, я их вам не отдам ни в жизнь! - Были ваши, да сплыли, - пробасил Приперентьев, и пучеглазое лицо его сделалось злым. - Прииск "Новый" тоже когда-то был мой, а ваш благоверный оттягал его, ограбил меня... Вам известно это, мадам? Знаете, господа, сколько Громов давал мне за прииск? Тысячу рублей, ей-богу, ей-богу, ха-ха!.. А потом и так отобрал. Ну вот вам... Тогда он меня стукнул, а теперь я его. Вот и квиты, ха, ха... А вы, мадам, петушитесь. Напрасно, напрасно-с, мадам... Тут вошел Тихон, на цыпочках приблизился к барыне и, поклевывая носом в драгоценную сережку, зашептал: - Барин вполне приличны-с. Поставили возле кушетки стулья с креслами, а сами на кушетку изволили сесть. Рассуждают ручками и что-то негромко говорят. - Надо бы Адольфа Генриховича... - Будил-с. Запершись. Три раза стучал. Они завсегда очень крепко почивают..., Тихон уходит. Нина встает, говорит: - Простите, господа... Я на одну минуту, - и тоже уходит. Утомленная, растерянная, Нина направилась в свой кабинет, горничная подала ей стакан холодной воды и портвейну. Нина села, закрыла глаза, стараясь призвать на душу спокойствие, но речи врагов все еще продолжали звучать в ее угнетенном сознании. Освежившись водой и портвейном, Нина погрузилась в раздумье... Как жаль, что муж ее болен. От одного его взгляда, наверное, смолкли бы эти разбойники. Он знал бы, что надо делать, он устранил бы опасность, он, как всегда, сумел бы и на этот раз стать победителем. Да, Прохор всесилен!.. И дальше - женская логика, идущая не от ума, а от сердца, пролагает путаный путь к инженеру Протасову. Ведь это он вел работы за время отсутствия мужа, ведь сколько ухлопано денег зря, на ветер, в угоду каким-то идеям и в непоправимый ущерб общим коммерческим делам. И вот результаты! "Так неужели милейший Андрей желал просто-напросто под благовидным предлогом разорить все дела, чтоб насильственно вырвать ее из противной ему обстановки?" Тут мысль ее леденела, а сердце скакало вспотык по ухабам собственной раздернутой надвое жизни... Она приказала горничной позвать инженера Абросимова. Смягчая свой обозлившийся голос, сказала ему: - Вот что, господин Абросимов. Я твердо решила все глупые свои затеи бросить. Теперь не до этого. Баня недоделана, школа недоделана, и черт с ними! Завтра же все мои работы приказываю прекратить. Рабочих перевести на общее положение с прочими. А недовольных немедленно же уволить, без всяких послаблений... Поняли? А и хорош гусь этот щенок, Сашка Образцов. 9 В бухарском халате, в золотых туфлях Прохор Петрович сидит на кушетке, и против него - гости. Их много: званых и незваных. Они все еще слетаются, как на маяк ночные птицы, выплывают из воздуха, падают с потолка, будто акробаты в цирке, чопорно садятся в кресла, иные же - прямо на пол. Прохор Петрович ничуть не удивляется: все так понятно, так просто. Он ведет беседу с призраками, как с живыми: ему с каждым и со всеми нужно переговорить, он сейчас в хорошем настроении. Вот только этот старый болван Тихон то и дело сует свою лысую башку в дверь кабинета. Прохор отлично знает, что Тихон фискалит. Нине, поэтому, чтоб не подслушал хам, он продолжает беседовать с гостями шепотом, сдержанно жестикулируя, а когда хам заглядывает в дверь, Прохор смолкает, смиренно поджимает руки в рукава, ловко притворяясь, что в комнате нет никого, что кресла пусты и что ему, Прохору, просто пришла фантазия наставить мебель полукругом возле кушетки. Что ж, разве он не вправе сделать это? - Могу я или не могу? Могу или не могу?! - кричит он на вошедшего Тихона. - Так точно, барин, можете, - топчется непонимающий Тихон. Сидя на кушетке и зорко наблюдая за Тихоном, Прохор думает: "Интересно знать, видит он моих гостей или нет? Или только прикидывается, что не видит". - Ты не мешай мне, старый дурак. Не шляйся! - опять кричит он. - Видишь, я занят делом. Ведомости проверяю... Я один. Так и скажи ей. А доктора, ежели придет, гони в шею: гости у меня. Ступай! Тихон, опустив голову, медленно проходит из кабинета в коридор. ...И проходят долгие сроки. В замкнутом мире больного время шло быстро - в галоп, в карьер: минуты неслись, как часы, часы вырастали в годы. И грезятся Прохору в туманных обрывках картины минувшего, именно то, что лежит на душе его камнем. Вот видит - бурю огня. То тайга жарко пылает, и пламя грозится пожрать все дела его. Вот там, из угла, где часы, шагают толпы рабочих, шумя г: "Предатель, клятвопреступник! Мы спасли тебя от пожара, ты всего наобещал и обманул нас!" То видит безумец картину расстрела. Выстрелы, выстрелы, залпы: рабочие падают. - Стреляй их, подлецов, стреляй! - горланит рехнувшийся Прохор, вскакивает на кушетку; глаза в страхе и злобе, волосы дыбором, его треплет дрожь, он сплевывает густые, одолевающие его слюни. Но вот, пых-трах: мрачная картина гаснет. Юбилейный, какого мир не видел, бал. Блеск хрустальных люстр, изысканная пышность туалетов. Могущественный Прохор Петрович, скрестив руки на груди, говорит торжественное слово. Широко открыв глаза, болящий Прохор молча любуется собой, произносящим речь. - Глядите, глядите, - шепчет он сегодняшним гостям и тычет пальцем в пустоту, в себя - другого. Он любуется собой со стороны. - Видите, он во фраке, в сорочке, он чисто вымыт, от него пахнет духами. Борода его подстрижена, и щеки выбриты... Вот, господа, каким я был... А теперь.., а теперь я.., грязный... - В его глазах - горькая жалость к себе. - Слушайте, что говорит тот Прохор, настоящий... Не я, а тот. Слушайте, слушайте... Прохор Петрович - во фраке - задыхался от слов, от мыслей, от бурных ударов сердца. Задыхался и Прохор - в халате - от терзавшей его болезни. - Ровно чрез десять лет, - говорит величавый Прохор Петрович во фраке, - я сумею взойти на вершину славы и могущества. Я буду полным владыкой этого края... Но я чувствую: смерть идет на меня. Не хочу умирать! - "Умрешь, умрешь!" - закричали стены, закричали окна, потолок. - "Умрешь!" - закричали гости. - "Убивец! Клятвопреступник! - вскочил со стула отец и застучал в пол палкой: - Смерть ему!" Подобрав полы халата, Прохор спрыгнул с кушетки, зашатался, как пьяный. - Эй, Шкворень, исправник, казаки! Гоните всех вон. Я здоров... Жгите это логово помешанных!.. Нина; доктор! В мозг безумного Прохора вломилось сознание: он окинул здравым взором пустынный кабинет и никого не нашел - ни гостей, ни отца. - Господи! Что же это? - резким стоном разорвал он глубокое молчание, простирая вперед руки. Он искал Нину, искал живого человека, но кругом - пустыня. - Боже мой, боже мой! Какая галиматья лезет мне в башку! Галлюцинация, Адор, виденица. В ответ - визгливый, раздернутый хохот, подобный ржанью жеребчиков, и - шорохи, а в шорохах - верезг осы. Мозг Прохора Петровича сгорал, распадался. Сумбурная злая нелепица в его воображении крепла. Безумец, в предчувствии какой-то беды, напряг душу, прижался к стене. И вдруг увидал - пересекая простор, к нему быстро полз небывало огромных размеров удав. Черная с желтыми пятнами кожа осклизла, лоснилась сыростью. Прохор съежился, замер. Глаза злобного гада взъярились; молниеносно он бросился к Прохору, вскинул тупую башку к лицу человека, дыхнул смрадом и кашлянул. Прохор выкрикнул: "Ай", не помня себя, ударил удава по морде и бросился к двери, к другой, к третьей; но все двери мгновенно скрывались; он - к окну, он - к другому, исчезали и окна. А змеища поспешно за ним: вот схватит, вот схватит... - Люди, Тихон! - С пронзительным