ь лица. Ни один мужик Доффля не вышел сегодня на площадь. Впрочем, после расправы в деревне остались только старики, женщины и дети. Удивительно, что их не пригнали сюда силой. Джоанна непрестанно шевелила пальцами правой руки, до тех пор пока к ней не подошел помощник палача. - Расстегни рукав, женщина, - сказал он тихо. Джоанне показалось, что у нее, как у нищенки Терезы Аб, вырастает зоб: так неистово колотилась кровь и точно раздувала горло. Людям, которым рубили головы или руки просто на бревне у дороги, было значительно легче, потому что рядом толпились те, кто ждал такой же участи. А сейчас построили помост и вокруг него протянули веревку, и она, и палач, и его помощник двигаются и говорят, точно актеры на сцене балагана. Это не просто казнь, это представление. Пусть так, но она-то уж совсем не обязана участвовать в их комедии. Не хотелось бы только дать всем им понять, как сильно она боится. А в остальном Джоанна вольна держаться так, словно это холл в Тизе, еще лучше, в старом Друрикоме. Она еще раз глянула вниз. Вот только разве эта дама со служанкой могла бы ей посочувствовать, потому что в прошлом году она присылала в Тиз попросить два бушеля ячменя до нового урожая. (Бушель - английская мера сыпучих тел, соответствующая 36 с малым литрам.) Дама что-то сказала служанке, и та вышла из рядов. Но она тотчас же вернулась, катя ногой огромный камень. Потом она помогла госпоже вскарабкаться на него. Джоанна повернулась к Гугу Гавесдемскому. - Какой рукав расстегнуть, господин палач, - спросила она озабоченно, - правый или левый? Грубое и некрасивое лицо палача дернулось, и, теряя свою важность, Гуг Гавесдемский растерянно оглянулся по сторонам. На этом помосте осужденные не разговаривают с палачом. Если им что нужно, они обращаются к помощнику и говорят тихо, как в церкви. Но так как палач иногда бывает милосерднее судьи, бывший мясник из Гавесдема вдруг с радостью припомнил старый английский обычай, который спас от лишних мучений мужеубийцу Матильду Блонд. Колода вся загудела, как потревоженный улей, когда он положил на нее топор. Потом он обернулся к Джоанне. - Какой рукой ты открывала дверь королевскому изменнику, женщина? - спросил он голосом, раскатившимся по всей Доффльской площади. Боясь ошибиться, боясь обрадоваться преждевременно, Джоанна быстро посмотрела на него. И вдруг помост, рыжая веревка - все как будто рухнуло, а женщины, стоявшие внизу, подняли руки в воздух. - Левой, господин палач, левой! - закричали они. - Скажи левой, женщина! - Скажите левой, миледи! - кричала изо всех сил маленькая дворяночка в потертом атласном платье. Она чуть не свалилась со своего камня. Мужчины - те стояли, сумрачно потупясь в землю. Некоторые сердито уговаривали своих жен. Но почти в это же мгновение все повернули головы назад, потому что из боковой улицы на площадь выехал королевский знаменный рыцарь, сэр Саймон Берли. Он был не один. За ним по четверо в ряд ехали шестнадцать человек его свиты и, отставая только на голову коня, трусил рысцой всадник в запыленной одежде. Это был королевский гонец. Теперь Джоанна испугалась по-настоящему, впервые за сегодняшний день. Староста подал знак звонарю на колокольне. Густой медный гул пошел над толпой. И тогда прибывший человек в запыленной одежде опередил знаменного рыцаря и остановился перед помостом. Все обнажили головы. Некоторые старательные слуги даже стали на колени позади своих господ. Джоанне не на что было опереться. Она шагнула к колоде. Королевский гонец откашлялся. Джоанна перевела глаза на Саймона Берли. Рыцарь, не поворачивая головы, смотрел в одну точку, и Джоанна невольно проследила его взгляд. Ее бывший муж смотрел на голубой вымпел над замком Тиз. То, что этот человек, вопреки изъявленному им желанию, появился на площади перед толпой, и то, что он сюда же привез королевского гонца, наполнило ее страхом и тревогой. "Пусть мне отрубят правую руку! - подумала Джоанна. - Не нужно мне милосердия Гуга Гавесдемского и этих женщин! Только пускай ничего страшного и нового не будет в королевской грамоте! Тогда пускай мне даже отрубят обе руки!" Но в королевской грамоте было много страшного и нового. Гонец читал: - "Божьей милостью его величество Ричард Второй, король Англии, Франции и Ирландии, повелел довести до всеобщего сведения, что слух, распространенный восставшими, будто они действовали по его королевской воле и повелению, совершенно ложен. Все освободительные грамоты, выданные повстанцам, признаются отныне недействительными, так как они вышли из королевской курии без зрелого размышления и наносят великий ущерб королю и его короне, а также грозят конечным разорением как ему, прелатам, знати и магнатам, так и святой английской церкви и приведут к погибели королевство. Все, у кого имеются освободительные грамоты на руках, немедля, под страхом конфискации имущества, должны представить их королю и его совету для уничтожения. Отныне все держатели, как вилланы, так и свободные, без противоречия, ропота и сопротивления должны исполнять своим господам все лежащие на них и на их землях повинности". Вздох облегчения вырвался из многих грудей. Дворяне в Эссексе расправились с мужиками по своему усмотрению, но было хорошо, что королевский патент поддержал их правоту. Гонец поцеловал печать и с хрустом свернул кожу. Джоанна ждала. Не для этого привел сэр Саймон Берли королевского гонца на площади Доффли и поставил у самого помоста. Человек вынул из-за пазухи второй свиток. Саймон Берли отвел глаза от вымпела на замке Тиз. Он коротко глянул на Джоанну, и она в этот момент начала читать про себя молитву. Но детская латынь плохо шла ей на ум, и она стала молиться своими словами, как простая мужичка. - Господи, - бормотала она, - возьми, если нужно, мою свободу, честь и жизнь, только, господи, пускай ничего дурного не случится с Джеком! - "Король объявляет всем своим верноподданным, что они, под страхом конфискации всего, что король может у них конфисковать, обязаны вооруженной рукой и всеми имеющимися в их распоряжении средствами оказывать сопротивление восставшим. Это злое дело больше не повторится, потому что главные виновники мятежа уже осуждены и преданы казни в Лондоне 18 июня. По распоряжению чрезвычайной судебной комиссии, заседавшей во дворе Гильдголла 17 июня, эти люди..." Саймон Берли снова глянул на леди Джоанну и опустил глаза. Стиснув руки, вся наклонясь вперед, Джоанна слушала, не пропуская ни одного слова. - "...эти люди - Аллан Тредер из Эссекса, Джон Кэркби из Кента, Джон Снэйп, прозванный Малюткой, из Кента, Джек Строу из Кента и Джон Стерлинг из Эссекса - преданы страшной и позорной смерти, а головы их выставлены на Лондонском мосту". (Подлинные приказы, разосланные 30 июня и 2 июля 1382 года.) Королевский гонец уже давно отъехал, а в толпе все еще переговаривались и делились впечатлениями. О Джоанне как будто забыли. Люди разговаривали, повернувшись спиной к помосту, А некоторые женщины выводили за руки из рядов своих малышей. Гуг Гавесдемский решил поскорее кончить свое дело. Увидев вдруг в двух шагах от себя бледное и гневное лицо рыцаря на черном коне, он невольно поднес руку к голове, забывая, что при исполнении своих обязанностей палач обходится без шапки. Уже без прежней уверенности он снова обратился к Джоанне: - Какой рукой, женщина, ты открывала дверь королевскому преступнику? И вдруг он в изумлении отступил назад. Ему приходилось присутствовать в застенке, когда людей вздергивают на дыбу, или дробят им кости, или ломают пальцы на руках и ногах. От муки иные несчастные седеют, а у иных лица вытягиваются, челюсть отвисает, точно у мертвецов, а у иных подле рта появляются старческие морщины, несмотря на то что они едва-едва вышли из юношеского возраста. Но к этой женщине он еще ведь не прикоснулся и пальцем, и, однако, он мог бы поклясться, что за эти несколько минут она точно состарилась на несколько лет. В глазах ее было столько отчаяния и ненависти, что палач с трудом удержался от восклицания. Хвала господу, что она смотрит не на него, а на рыцаря в граненых доспехах, сидящего на черном коне! - Какой рукой я открыла дверь королевскому преступнику? - переспросила Джоанна. - Я любила его так же сильно, - произнесла она громко и отчетливо, - как сильно ненавидела своего мужа, сэра Саймона Берли! Я распахнула перед ним дверь обеими руками! Гуг Гавесдемский с досадой подумал о том, что совсем ему не следовало вступать в разговоры с преступницей. Палачу платят деньги за то, что он приводит в исполнение решение судей, и только. Однако в этот день Гугу Гавесдемскому так и не удалось привести в исполнение решение королевского суда. Когда он подошел к женщине, повернул ее за плечи и сам, без помощи подручного, расстегнул ее рукав, помост весь закачался от тяжести перепрыгнувшего через веревку рыцаря в граненых доспехах. - Оставь эту даму, мужик! - крикнул рыцарь грубо. И, повернувшись к женщине, добавил: - Вы свободны. Отныне вы можете жить в любом из четырех ваших замков. Только сообщите, какой из них вы выбираете, для того чтобы нам с вами больше не пришлось встречаться. Возьмите это письмо. Мужика, которому оно написано, уже нет в живых... Шестнадцать человек свиты рыцаря, все в полном вооружении, с угрожающим видом обступили помост. Оба стражника исчезли в толпе. Староста делал вид, что он ничего не видит и не слышит, и палачу не осталось ничего другого, как посторониться и дать женщине дорогу. Глава V Уже давно перестали рассылать руки и ноги четвертованных по всем графствам и на Лондонском мосту перестали выставлять головы казненных. Их было слишком много - даже на большом мосту в городе Бервике для этого не хватило бы места. Последней, по распоряжению мэра Уолворса, была выставлена голова Джека Строу - самого закоренелого из кентских мятежников. Попался он в руки правосудия совершенно случайно, потому что, не опознай его жена одного из арестованных олдерменов, ему, быть может, под покровом ночи и удалось бы ускользнуть из Лондона. Он расхаживал в богатом купеческом платье; никому и невдомек было, что под ним скрывается мятежный мужик. Однако, когда Джона Горна вели на казнь, жена олдермена, разглядев в толпе знакомое лицо, закричала во весь голос: - Вот моего мужа ведут на муки и смерть за то, что он послушался мужиков, а их главный зачинщик смотрит на это и смеется. Хватайте его - это Джек Строу из Кента! Женщине, может быть, и не поверили бы, потому что мужик, назвавшийся Джеком Строу, уже со вчерашнего дня был приведен в Гильдголл и дожидался смерти. Но после того как еще несколько человек подтвердили слова женщины, кентского вожака схватили, связали и повели рядом с Джоном Горном. Переговариваясь, они шагали с олдерменом точно добрые друзья и точно жена одного из них минуту назад не предала другого. Это, по мнению господ, лишний раз свидетельствовало о том, что мужики совершенно лишены понятия о чести и доблести. Парнишке, назвавшемуся Джеком Строу, каким-то образом удалось бежать, но мэр Уолворс не придал этому значения, так как в руках его был подлинный Джек Строу. Самым закоренелым из мятежников кентец был назван потому, что его предсмертная исповедь заставила содрогнуться даже наиболее отважных и мужественных людей дворянского звания. Многие подумали при этом, что, пожалуй, недаром мэру Уолворсу было пожаловано рыцарство. Если до этого некоторые находили, что рыцарское звание, сто фунтов серебром, земли и почести - слишком высокая награда за кровь простого эссекского мужика, то теперь эти люди прикусили языки. (За убийство Уота Тайлера король Ричард пожаловал мэру Уолворсу рыцарское звание, а для того, чтобы тот смог его достойно поддерживать, - землю и сто фунтов серебром.) Только после исповеди Джека Строу дворяне поняли, что грозило им и их королевству. Джон Бол сказал: "Человек не волен ни в своей жизни, ни в своей смерти. Но жить и умереть он должен так, чтобы это пошло на пользу его ближним". Для Джека Строу не было ничего легче, как по дороге к Гильдголлу кинуться с Лондонского моста в Темзу. Со связанными руками он, как ключ, пошел бы ко дну. Можно было вступить в драку со стражниками и погибнуть так, как погиб Заячья Губа, упавший с раскроенным черепом на целую груду им же положенных тел. К самой прекрасной кончине готовился безвестный парнишка из сотни Уэй. Он готов был принять на себя смерть и муки, лишь бы спасти дело, за которое они все боролись. Джек думал о том, что он поступил бы так же на его месте, но у него не хватило бы сметки придумать все это так ловко самому. Да, у парня хватило и сметки и мужества. Хорошо было бы, чтобы он остался жив! Все это произошло следующим образом. В ночь на 17 июня, зарывшись в солому в овине бочара, Джек переждал, пока уляжется шум. Незадолго до рассвета он перелез через забор и выбрался на улицу. Матильда Пикард, дочь богатого купца, в это утро стояла на крыльце своего дома, следя за тем, как служанки доят коров. Разглядев Джека через щели забора, она, беззаботно позвякивая ключами, подошла к воротам. - Подожди, - шепнула она. - Сейчас они понесут молоко в кладовую. Почему ты ушел ночью? Я припрятала для тебя отцовское платье. Кутаясь в плащ Генри Пикарда, Джек вспомнил другой, синий плащ. "Подожди еще немного, Джоанна, - подумал он. - Вот увидишь, бог опять сохранит меня для тебя!" - Ты можешь поцеловать меня на прощанье, - сказала Матильда улыбаясь. - Мы еще вернемся в Лондон, - ответил Джек. - У меня уже не будет соломы в волосах, и я подъеду к твоему дому на высоком коне. Тогда я расцелую тебя в обе щеки. Если бы жена Горна не выдала его, Джек пробрался бы в Кент. Он снова поднял бы мужиков. Он рассказал бы им о вероломстве короля, дворян и купцов. Правда, некоторые из купцов боролись до конца за общее дело и вот безропотно идут на смерть. Но зато другие, те, что громили Флитт-стрит и убивали фламандцев, сегодня заседают в Гильдголле. Он сказал об этом Горну. - Ты неправ, - возразил олдермен. - Они не громили Флитт-стрит и не бросали камнями во фламандцев. Они подбивали на это своих подмастерьев. И сегодня они же их судят в Гильдголле. Если из подмастерьев кто и избегнет смерти, то он уже на всю жизнь будет заперт в темной мастерской. Ни о какой плате ему теперь помышлять и не придется. Пускай благодарит бога за тухлую сельдь и черствый хлеб... И подумать только, что сто тысяч кентцев стояло с одной стороны Лондона и тридцать тысяч эссексцев с другой! Они могли сделать с городом все, что им заблагорассудится! - добавил олдермен с сердцем. Джек как раз думал об этом. Но он не понимал другого. Наконец он задал Джону Горну вопрос, который долго вертелся у него на языке: - Скажи мне, что заставило тебя пойти с мужиками? Олдермен шагал, опустив голову. Обо всем этом очень трудно рассказать. Два дня он разъезжал по городу с королевским знаменем, судил людей и делал все это так, как ему подсказывала совесть. Очень трудно рассказать обо всем этом Соломинке. Вот к сорока двум годам его выбрали в олдермены, и то только потому, что сестра его жены, Мария Боссом, через придворного рыцаря Берли вхожа в замок леди Уолсингтон. Четырнадцать лет назад Эдуард Кембридж ударил Джона Горна по лицу, а олдермену кажется, что у него еще до сих пор горит эта щека. Когда на второй день после свадьбы Джон Горн повез свою молодую жену покататься в лодке по Темзе, придворные шутники из озорства перевернули их лодку. Алисон после этого больше года пролежала в постели с жестокой простудой, а потом всю жизнь жаловалась на боли в боку. Да, обо всем этом трудно рассказать. Вот их ведут в Гильдголл. Там семь лет назад был устроен праздник, где присутствовали все цеховые старшины с женами, олдермены и даже сам мэр. И там его Алисон заставили спороть куний мех с плаща, потому что в ту пору у Горна не было ста ливров годового дохода. Но, конечно, ради этого люди не жертвуют жизнью. Было еще много кое-чего, но рассказать об этом Джон Горн не умел. Поэтому он промолчал на вопрос кентца. Но тот не оставлял его в покое: - Записывают ли показания подсудимых? Много ли народу бывает при этом? Дадут ли нам говорить все, что надо? - Ты бы еще полюбопытствовал, какой веревкой тебя удавят, - пошутил олдермен хмуро. - Что касается народа, то его набивается в зал суда столько, что некуда бывает упасть яблоку. Нам же с тобой особенно посчастливилось, ибо из-за жаркой погоды мэр распорядился вынести столы и скамьи во двор, где купцы и дворяне будут заседать под большой цветущей липой. А вот людям, которые захотят поглазеть на нас, придется стоять на самом солнцепеке. Нам с тобой - тоже. Олдермен замолчал. Кроме жаркого солнца, им еще кое-что придется перенести, но не следует об этом много думать. Те же тридцать писцов, которые несколько дней назад были заняты изготовлением королевских патентов, дарующих мужикам прощение, свободу и всякие льготы, теперь дни и ночи без устали работали перьями, записывая предсмертные показания этих же самых мужиков. За два дня и две ночи не было вынесено ни одного оправдательного приговора. Для сбережения дорогого времени судья только делал пометки на пергаменте: "Предать смерти через отсечение головы" или "Предать смерти через четвертование". Сильно пахло липой. Осы громко ныли у дупла. Глянув издали на длинные столы под деревом, можно было вообразить, что господа сошлись пображничать, а их челядь собралась поглазеть на них. Посреди двора было отгорожено веревкой место, для того чтобы народ не напирал на стол и не мешал господину мэру и присяжным вершить правосудие. Зной стоял так плотно и тяжело, что его хотелось оттолкнуть рукой. ...Когда Джека вывели во двор, господин мэр Уолворс, подняв руки над головой, стаскивал с себя расшитую галунами куртку. Не легко давалась купцу дворянская одежда! По его широкому бледному лицу бежал пот, и писец то и дело подавал ему полотенце. Устало глянув на Джека, судья взял пергамент из рук клерка и сделал пометку: "Предать смерти через четвертование". - Это сам Иоанн Строу, ваша милость! - сказал писец многозначительно. Уолворс задержал на Джеке тяжелый взгляд. Пожалуй, с этим придется повозиться... Мелко шагая, Джек волочил по камням цепь. Руки его были туго стянуты за спиной. Услышав его имя, все присяжные быстро повернули к нему лица, но преступник смотрел не на них. "Если одно маленькое зернышко ты в хорошую пору бросишь в землю, оно принесет тебе урожай сам-двадцать и сам-тридцать". Джек помнил это изречение Джона Бола. Жадно обвел глазами людей, стоявших за веревкой. Толпа заполнила все узкое пространство до забора. Головы любопытных торчали над оградой, точно горшки на деревенском частоколе. Люди сидели на старой, засохшей груше, на тумбах у ворот и даже на крыше соседнего дома. Это были купцы, ремесленники, их жены, дети и слуги. Джек вдруг быстро опустил глаза, чтобы не выдать себя. Неужели это ему только почудилось?.. Судейский писец был очень удивлен, когда Иоанн Строу, отвечая на какой-то вопрос, вдруг невпопад широко и весело улыбнулся прямо ему в лицо. Как раз напротив обвиняемого на заборе, беззаботно болтая ногами, сидели служанки, пристроившие своих леди в более удобных местах. Болтая и хихикая, девушки грызли жареный ячмень и разглядывали судей и присяжных. Несколько поодаль от них Джек разглядел молодого паренька в выцветшей голубой ливрее. Она была явно с чужого плеча, и его большие красные руки выпирали из рукавов. Одна нога его была перевязана тряпкой, побуревшей от крови и пыли. Почти не глядя на Джека, он прислушивался к болтовне своих соседок. Но Джеку было достаточно и одного-единственного его взгляда. Точно через блестящую листву липы и через уставленный чернильницами и связками гусиных перьев стол они протянули друг другу руки: "Я здесь, брат!" "Я вижу, брат!" - Что ты имеешь показать в свое оправдание? - обратился судья к Джеку Строу. Тот оглянулся. Здесь мало было людей, которые внимательно будут его слушать, но ведь отец Джон Бол сказал еще так: "Если в тысячной толпе двое поймут тебя как надо, ты говорил недаром". ...Черный, худой парнишка чуть ли не повис на веревке, так напирают на него сзади. Лицо его как будто совсем безучастное, но Джек хорошо разглядел его руки. Когда человек умело скрывает свои чувства, никогда не мешает обратить внимание на его руки. И потом вот эти двое - не поймешь, купцы они или ремесленники, только видно по их платью, что они не из богатых. Так не смотрят люди, пришедшие из простого любопытства. Потом вот еще эта старуха, чем-то напоминающая Джейн Строу. Глаза ее так ввалились, что не разглядеть: плачет она или щурится от солнца. И еще одна женщина. И вот эти трое... Здесь много людей, которые пришли не из простого любопытства. О пареньке напротив Джек старался не думать. Ему казалось, что, если судья перехватит его взгляд, ему все сразу станет ясно. "Нет, пусть бог хранит тебя от этого, отважный парнишка из сотни Уэй!" - Когда мы стояли на Блэк-Гизе... - начал Джек откашлявшись. Уолворс круто повернулся к нему вместе со скамьей. "Они все начинают с этого. Сейчас пойдут разъяснения, почему мятежники ворвались в город. Это мы уже слышали много раз! Послушав их, можно подумать, что это французы или каталонцы разбивали тюрьмы и убивали достойных граждан!" Однако, выслушав несколько слов, мэр Уолворс был принужден подняться и утолить жажду холодным пивом. - Нужно ли все записывать? - спросил испуганный клерк у Никласа Брембера. - Все до единого слова, - ответил суконщик. - Может случиться, что безумным мужикам вздумается снова восстать против своих господ, - сказал Джек Строу, бросая быстрый взгляд на забор напротив. - Пускай же моя исповедь послужит им наукой и предостережением. Такой же быстрый взгляд был ему ответом. - Нашей целью было предать смерти всех рыцарей, оруженосцев и остальных дворян, - говорил Джек Строу, - потому что неразумно оставлять в живых лису, если ты думаешь уберечь курятник. Мэр Уолворс нагнулся к Никласу Бремберу. Этот тощий дурак считает себя правым только потому, что он ссужает деньги самому королю. Но нужно ли слушать и записывать все эти бредни? И потом здесь толкается много лишнего народу! - Ваша милость, - сказал Уолворс, пододвигая цеховому старшине пергамент, - вот я поставил "Предать смерти через четвертование", но я думаю, что он заслуживает более страшной смерти. Никлас Брембер поднял свои мертвые глаза. - Когда мы дослушаем до конца его исповедь, мы решим, чего он заслуживает, - отозвался он холодно. - Самого короля, - продолжал Джек Строу, - мы думали заманить хитростью и возить за собой с места на место, воздавая ему на первое время царские почести. Так мы поступали бы ради того, что много еще есть в стране темного народу, который верит в то, что все, что делается именем короля, основано на правде и справедливости... (Из "Исповеди Джека Строу".) Мэр в беспокойстве оглянулся. Во дворе стояла такая тишина, что слышно было злое жужжание ос подле липы. Даже болтливые, как сороки, служанки притихли на заборе. - Ваша милость... - снова обратился мэр к Никласу Бремберу. - Собрав именем короля бесчисленное множество бедного люда, мы намеревались предать смерти всех сеньоров, духовных землевладельцев, епископов, монахов и, кроме того, настоятелей приходских церквей... Худой, как сушеная вобла, старшина суконщиков только покачивал головой, словно соглашаясь со словами бунтовщика. - В живых мы бы оставили только нищенствующих монахов, так как их вполне достаточно для совершения треб и таинств. Иначе мы и не могли бы поступить, потому что дворяне и клирики, собравшись с силами, снова напали бы на нас и ввергли бы в еще худшее рабство... Мэр Уолворс оглянулся на стражников. - Хорошо ли затянуты веревки? - спросил он с беспокойством, а сам сделал жест, точно поворачивая что-то в руках. Стражник понял его хорошо. Заложив палку за веревку, стягивающую руки арестанта, он несколько раз перекрутил ее в воздухе. Джек охнул от страшной боли в кистях. - Дальше! - сказал Никлас Брембер. - Что вы полагали делать потом? - Уничтожив таким образом одних врагов королевства, мы обратились бы к другим, - сказал подсудимый, чувствуя, что его сердце заходится от боли. - Мы бы учредили цеховой совет в ремесленных цехах, куда избирали бы не богатых содержателей мастерских, а учеников и подмастерьев, потому что эти лучше всего разберутся в нуждах своего ремесла... Теперь уже даже похожее на маску лицо Никласа Брембера пошло бурыми пятнами. - Довольно! - сказал мэр Уолворс. - Богачей, составивших себе состояние на поте и крови бедных тружеников, мы предали бы по усмотрению их подмастерьев и учеников смерти или изгнанию... - Довольно! - крикнул мэр Уолворс. - Уничтожив всех врагов королевства, мы убили бы затем и самого короля... - произнес Джек, глядя прямо перед собой. Он почти ничего не видел от боли. Люди все превратились в слух. Некоторые даже наклонились вперед, словно собираясь поддержать мятежника, потому что он действительно был близок к тому, чтобы упасть. Что-то больно стучало в его кистях, пальцы его затекли и набухли кровью. - Довольно! - крикнул мэр Уолворс. - Бросьте перья! - заревел он, повернувшись к писцам. Джек Строу не был казнен, как все остальные мятежники, в этот же самый день. Палачу было поручено всеми имеющимися в его распоряжении средствами добиться от наглого бунтовщика признания в том, не имел ли он соумышленников среди бедных попов, последователей Джона Уиклифа, викария. Второе, что палач должен был выпытать у Джека Строу, - это местопребывание Джона Бола, безумного кентского попа, поднимавшего народ на восстание своими необузданными проповедями. И, наконец, палачу надлежало выяснить, кто дал преступнику купеческое платье и этим чуть было не спас его от справедливой кары. Однако ни на первый, ни на второй, ни на третий вопросы палачу так и не удалось добиться ответа. Джек Строу Англию представлял себе очень смутно. Он исходил вдоль и поперек шесть или семь графств и знал, что их есть еще столько же или, пожалуй, даже больше. Знал, что на севере, через границу, лежит Шотландия; только до прошлого года он думал, что она помещается на отдельном острове. Знал, что Лондон стоит на реке Темзе и в нем живет король. И однако в ночь перед казнью Джеку приснилась Англия. Она была невысокая и тесная, как деревенская кузница. Джек шел по Англии узким проходом, а у стен стояли и делали свою работу разные люди: бочары, кровельщики, седельщики, шорники и пивовары. Тут же, у стен, примостились со своими оселками и косари. По красным, воспаленным векам он узнавал кузнецов и угольщиков, а те, которые сильно кашляли, это были люди с серных разработок. В Англии было тесно и шумно, но все работали мирно, и никто никого ни в чем не упрекал. А когда кому-нибудь случалось обронить на пол топор, долото или шило, двое или трое соседей наклонялись, чтобы ему помочь. Вот такой был его последний сон. Он ничего не обозначал, и все-таки Джек проснулся с улыбкой. Ему радостно было хоть перед смертью увидеть столько знакомых лиц. Сейчас к его окну стража никого не подпускала. Впрочем, в самый день казни Джеку было еще одно видение. Только сон ли это был или явь - он уже и сам не мог бы сказать. Когда между двумя пытками Джек потерял сознание, палач вылил на него ушат воды. Очнувшись, Джек явственно увидел, что в синем и твердом, как скорлупа, небе открылась медная, пылающая от заката дверь. В нее вошел покойный сэр Гью Друриком, пропуская вперед маленькую, босую и испуганную Джоанну... Преступник Иоанн Строу, виллан села Дизби, манора Друриком в Кенте, за его злоумышления против короля, господ дворян, клириков и купцов, а также ущерб, нанесенный многим знатным, достопочтенным и влиятельным людям королевства, был присужден к мучительной и позорной смерти: его собственные внутренности должны были быть сожжены перед его глазами, а потом надлежало отрубить ему ноги, руки, а затем голову. С Иоанном Строу был казнен в точности согласно решению присяжных. ПОСЛЕСЛОВИЕ Мальчонка был, как видно, поставлен на страже, потому что, когда Джоанна, раздвинув вьющиеся побеги, неожиданно вышла из зарослей хмеля, он от испуга присел на месте, а затем заметался по дороге. Подарок подошел к нему, понюхал и с удивлением вопросительно посмотрел на свою госпожу. Джоанна, выйдя на дорогу, тотчас же поняла, в чем дело. Старик с лопатой, женщина и еще один мальчишка постарше в ужасе смотрели на нее, стараясь заслонить свежевыкопанную яму у самой дороги. - Не бойтесь ничего, добрые люди, - сказала Джоанна, - я такая же несчастная, как и вы. "Я гораздо несчастнее, - подумала она, - потому что я даже не могу предать его тело погребению!" На виселице качалось девять трупов. Старик рассказал, что их бейлиф разрешил мужикам потихоньку снять и похоронить своих близких. - Зять и двое сыновей, - сказал он тихо. - Яму большую пришлось копать. Несмотря на суровый королевский приказ, бейлиф разрешил потихоньку предать тела погребению, потому что трупные мухи разносят заразу по всей Англии. (Когда родственники казненных пытались предавать их тела погребению, последовал королевский приказ о том, чтобы трупы приковывались к виселицам железными цепями. Только 3 сентября 1382 года в Сент-Олбансе было разрешено предать земле останки "королевских преступников".) Трупы казненных ведь уже не смолят, как раньше. Да и где взять столько смолы? Может быть, дама слыхала о делах в Повереле и Биллерикэе? Джоанна молча кивнула головой. В Повереле жили угольщики, дровосеки и смолокуры. Из пятисот человек жителей после расправы осталось четыре семейства. (Исторический факт.) Старик и его дочь с удивлением смотрели, как она помогала им снимать трупы, не гнушаясь того, что с костей уже кусками отваливалось мясо. Став на колени у края ямы, Джоанна сложила руки и прочла молитву. Женщина и старик принялись было повторять за ней слова, но запнулись, потому что их приходский поп совсем иначе читает над усопшими. - Вы нашли покой, - говорила Джоанна. - Участь наша много тяжелее и страшнее. Попросите же нам смерти там, у престола всевышнего! Однако старший мальчик сказал "аминь", и все перекрестились. Рыжая собака внимательно следила за всем карими блестящими глазами. - Можно ли мне ее погладить, миледи? - спросил маленький мальчик. Женщина толкнула отца в бок. Как Джим ни мал, а, однако, он тоже догадался, что это леди! - Лучше не трогай его, - сказала Джоанна устало. - Он не любит чужих. Она заглянула в яму и закрыла лицо руками. О, не дай господи, чтобы у нее отнялся разум. Она ведь еще не все сделала, что надо! От могилы шел густой сырой запах. Длинные белые корни свисали вниз, а на них еще подрагивали маленькие комья свежей земли. Три трупа на дне ямы. И больше ничего. Джоанна взяла лопату из рук старика и принялась закидывать могилу землей. Неужели они не видят того, что она? Земля здесь была сухая, затоптанная и заезженная - обычная нищая придорожная земля с кое-где торчащими побегами общипанного кустарника. А вот копни раз лопатой, и ты увидишь, что тут же, под ней, точно кипят, клубясь, корни, свиваясь и развиваясь, как змеи. Они мешают железу проникнуть вглубь, они скрипят и рвутся под лопатой, а их так много, и, главное, это так неожиданно. "Вы уж, конечно, не ждали, господа дворяне, того, что случилось в Повереле! Вы отобрали у мужиков королевские грамоты и на всех дорогах поставили дозоры из рыцарского ополчения. Вся Англия казалась вам пустой и гладкой, как эта придорожная земля. И все-таки парнишка из сотни Уэй, которому едва минуло восемнадцать лет, тайком пробрался из Лондона в Эссекс. Он видел казнь Джека Строу, он собрал мужиков в Биллерикэе и в Повереле, и они поклялись "или добиться свободы, или умереть, сражаясь за нее!" И через четыре дня снова поднялся весь Эссекс. Томас Уудсток, граф Бэкингем и Томас Перси, окружив мужиков в лесу, перебили их без всякой жалости и сровняли с землею их дома, Джона Бола четвертовали в Сент-Олбансе, но под землею все-таки клубятся корни!" - Не желает ли дама переночевать у нас в доме? - спросила женщина робко. Джоанна покачала головой. Ей сказали, что, возвращаясь из Уолтэма в Лондон, тут должен проехать король. Она приложит все силы, чтобы его повидать. Женщина не настаивала. - Вероятно, у дамы есть кто-нибудь близкий в заточении или в опале и она надеется вымолить ему прощение у короля? - Да-да, - сказала Джоанна. - Пойдем, Подарок! "Хватит ли у меня сил прожить еще несколько дней?" Держась за ошейник собаки, она оглянулась. Может быть, следовало попросить у этих людей немного хлеба? Старик, женщина и дети все еще стояли на дороге, глядя ей вслед. Впрочем, не похоже на то, чтобы у них в доме были какие-нибудь припасы. - Хорошо тебе, Подарок, - ты сам промышляешь себе пищу! Услышав свое имя, пес вежливо вильнул задом. Он был озабочен, и ему не следовало сейчас мешать. Несжатый хлеб стоял в полях, поднимая к небу пустые колосья. Осыпавшееся зерно мешалось с землей и пылью. Жирные полевые мыши сновали между стеблями, занятые заготовлением запасов на зиму. Подарок каждый день наедался до отвала. А вчера Джоанна на дороге видела хомяка. Неторопливо он пересек им путь, переваливаясь и упадая мордочкой в пыль. Джоанна придержала пса за ошейник и дала ленивому обжоре скрыться в лесу. Он, как видно, тоже теперь наелся до отвала. - Старайтесь говорить коротко и отчетливо, - предупреждали Джоанну доброжелатели. - Вам необходимо поцеловать королевское стремя. Излагайте свою просьбу так, точно вы молите самого господа бога. - Хорошо, - отвечала Джоанна. - Король любит показное милосердие. Постарайтесь говорить с ним при свидетелях. - О да, хорошо! - отвечала Джоанна. Она уже точно знала, как ей надо действовать. Еще задолго до того, как королевский отряд поравнялся с ней в дороге, Джоанна заметила всадника на белой лошади. - Это он, песик! Она дрожала, как и Подарок, которому передавалось волнение его госпожи. - Спокойно, друг, спокойно! - говорила она время от времени Когда подъехал блестящий королевский кортеж, она шагнула вперед и взяла под уздцы королевского коня. Ричард в этот момент оглянулся. Он почувствовал смутное беспокойство. Но никому и в голову не пришло предпринять какие-либо меры, потому что все произошло буквально за одну минуту. Джоанна, как ей советовали, говорила коротко и отчетливо. - Возьми его! - приказала она Подарку. И пока его величество обеими руками старался оторвать рыжий клубок, повисший у самого его горла, Джоанна крикнула изо всех сил: - Убийца! Клятвопреступник! Твое место - у позорного столба на Лондонской площади! Опешившие было дворяне пришли наконец в себя. Перси Монфор схватил женщину за плечи, а Саймон Трэдильян попытался зажать ей рот. - Перед ста тысячами народу ты поклялся сохранить мужикам жизнь и свободу! - кричала Джоанна. - Ты выдал им на это грамоты, а потом отнял их силой. Тебе нужно залить горло расплавленным свинцом, как это делают с фальшивомонетчиками и клятвопреступниками. Вот тебе! Вытащив из-за пазухи тонкий кинжал, Джоанна ударила Ричарда в левый бок, но железо согнулось, застряв в кольчуга. После страшных дней мужицкого восстания король был очень осмотрителен. Тогда, набрав полный рот слюны, она плюнула королю прямо в лицо. Ричард в смятении дал шпоры коню, но Джоанна, крича, волочилась за ним на поводьях, пока Перси Монфор не прикончил ее охотничьим ножом.