нджею даже в лошадях - доехать до лепрозория. Много горячих споров пришлось выдержать отцу Миколаю, пока он наконец добился небольшой суммы для Анджея, выданной ему отцом казначеем на дорогу. Наступила трудная минута расставания. Коперник понимал, что навеки теряет брата, которого даже нельзя обнять и поцеловать на прощанье. Это была тяжелая утрата: нисколько не схожие между собой, братья всю жизнь были нежно привязаны друг к другу. С непокрытой головой стоял каноник, глядя вслед удаляющемуся возку, а рядом с ним - верный друг его Тидеман Гизе. Добрый отец Тидеман с тревогой следил за тем, как замерзают слезы на щеках Миколая, как покрывается инеем меховой воротник его плаща, и осторожно тронул Коперника за локоть. - Пойдем, брат, - сказал он тихо, - мне ли не знать, как тяжело тебе в эти минуты, но время не ждет, нам пора в Лидзбарк. Не сегодня - завтра вернется его преосвященство, нужно подготовить замок к его приезду. Да и темнеет уже, а по дорогам стаями бродят голодные волки. Отцу Тидеману не терпелось расспросить друга о краковских новостях, о взаимоотношениях короля с Орденом, о том, нет ли вестей из Константинополя, но он понимал, что брату Миколаю сейчас не до этого. Однако, отерев слезы, надев шапку и запахнувшись в плащ, Коперник точно преобразился. Он снова откинул назад голову, расправил плечи, только по углам его детского рта проступили морщинки, придающие ему разительное сходство с Лукашем Ваценродом, а под глазами гуще залегли синие тени. Но как ни поднимал вармийский каноник голову, как ни расправлял плечи, друг его Тидеман с грустью думал: "Старится Миколай! Старится наш орел Миколай Торуньский! Заботы, неприязнь глупых и темных людей, зависть ближайшего родственника - Филиппа Тешнера, бессонные ночи в башне, отданные наблюдениям за светилами, забота о бедном люде Вармии - все это провело неизгладимые борозды на его когда-то ясном челе..." - Известий о Каспере до сих пор нет, - сказал Коперник, точно предугадывая расспросы Гизе. - И тебя, вероятно, тревожат вести об Ордене? Так вот, епископ пытался говорить с королем о предательстве магистра, но его величество и слушать не хочет... Кое-кто из наших нашептал ему, что владыка вармийский, руководимый личной неприязнью к магистру, что ни день находит новые причины для нападок на Орден. Маршал Ордена - краснобай фон Эйзенберг - уже открыто читает при дворе пасквиль на епископа, а король с королевой только смеются... Дошло до того, что королева сказала мне с укором: "Удержите своего могущественного дядю, не давайте ему начинать войну с Орденом! Короли тоже люди, дайте нам насладиться покоем и празднествами, перестаньте тратить деньги диацеза на оружие и припасы. Как хочется, чтобы двор наш роскошью и блеском мог соперничать с другими европейскими дворами!" - Ты ответил что-нибудь королеве? - спросил Гизе. - Объяснил ей, что войны все равно не миновать, но что, когда бранденбуржец войдет в силу, это будет не война, а бойня, тевтоны сотрут Вармию с лица земли? Коперник молча смотрел вперед на вихри снега, взметаемые ветром. - Я ничего не сказал ей, - наконец отозвался он. - Не следует в такой торжественный день, как свадьба ее величества, напоминать о неприятностях... Дядя, конечно, не преминул бы воспользоваться таким предлогом, чтобы поговорить о деле, которое нас всех волнует. Но я рассудил так: если даже сам Зыгмунт верит племяннику, то как мне убедить королеву в своей правоте? Кроме того, беседуя со мной, ее величество кидала по сторонам такие беспомощные взгляды, что я понял: королева жаждет поскорее закончить разговор. Пишет же этот повеса Эйзенберг, что, кроме жалоб и наставлений, от вармийцев ничего не услышишь. А так как ни жалоб, ни наставлений с моей стороны не последовало, то ее величество, очевидно, из благодарности за молчание завела со мной любезный разговор. "Слыхали ли вы, - спросила королева, - новые стихи пана Дантышка, королевского секретаря? И добавила: - Матерь божья, у меня даже язык не поворачивается сказать о Дантышке "его преподобие", такой это приятный и обходительный господин! Какая жалость, что он принял духовный сан!" Возок переваливался с ухаба на ухаб, разговаривать стало трудно. - Ну, Дантышку сан его нисколько не мешает вести светский образ жизни, - заметил Гизе с грустной усмешкой. Но Коперник не поддержал этого разговора. - Тидеман, Тидеман, - с болью произнес он, - как необходимо нам возможно скорее получить письмо Альбрехта! У меня и без того тяжело на сердце, а как подумаю, что с Каспером Бернатом могла стрястись какая-нибудь беда... Друзья замолчали и до самого поворота дороги к Лидзбарку обменивались только короткими замечаниями. Оба думали об одном и том же: жадные отцы каноники держатся за свои насиженные места, за пребенды*, за власть. Они обвиняют владыку в том, что он не хочет ладить с Орденом. Рассуждают святые отцы примерно так: если действительно на границе Вармии вырастет могущественное, враждебное Польше государство, то кто его знает, может быть, для Вармии выгоднее поддерживать добрососедские отношения именно с ним, а никак не с Польшей? (* Пребенды - доходы духовных лиц, поступающие от населения. Отец Тидеман вспомнил свой разговор с одним из членов капитула. "Миколай Коперник, - сказал тот каноник, - весь в дядю! Все ему нужно, во все он вмешивается! Сидел бы у себя в Лидзбарке, лечил бы своих грязных хлопов, если ему это так нравится, да любовался бы на звезды. А ему, видите ли, обязательно надо защищать Польшу от тевтонов, как будто король и без него не справится... А то ему вдруг приходится не по нраву, что города сами чеканят монету, - от этого, мол, Польше большой убыток, так как чеканщики подмешивают к серебру медь и олово... Да бог с ней, с Польшей! Правда, из-за порченой монеты товар у купцов сильно дорожает, но отцов каноников это не касается: не станут же купцы драть втридорога с духовных особ... А господа шляхтичи пускай себе раскошеливаются!" "Что им за дело до великой Польши, этим ленивым сердцам! - с грустью думал отец Гизе. - Был бы им хороший стол, да мягкая перина, да почтительные слуги, да щедрые прихожане..." - Говорят что-нибудь о чеканке монеты? - спросил вдруг Коперник. Отец Тидеман даже вздрогнул, хотя он и привык к тому, что ему с братом Миколаем одновременно приходят на ум одни и те же мысли. Да они с Миколаем, пожалуй, ближе, чем братья, и больше, чем друзья: и у того и у другого одни помыслы и одни заботы. - Я как раз сейчас раздумывал об этом, - признался он устало. - Достаточно было тебе с владыкой уехать, как в капитуле завязались распри и споры... Все о той же чеканке монеты. А в магистратах, говорят, до рукопашной доходит... - И все клянут меня? - спросил Коперник с невеселой улыбкой. - Ничего, когда-нибудь убедятся, как я был прав! Из-за алчных купцов страдает вся Польша! С порченой монеты мысли Тидемана Гизе перешли на Дантышка, о котором с такой похвалой отзывались при дворе. Да, верно: не к чему было Дантышку принимать сан! Именно такие, как он, и вызывают в народе ненависть к духовенству. Шляхта и краковский двор все прощают Дантышку за его складные латинские стихи, за любезные манеры... Король с королевой особенно благоволят к нему; дипломат он отличный и доказал свое умение находить дорогу к сердцам венценосцев еще в бытность свою послом при императорском дворе... Но среди простого люда ходят слухи о его попойках, о многоженстве, о взятках, которые он берет с купцов... А король души в нем не чает... Ах, Зыгмунт, Зыгмунт, как уверить тебя, что расположением твоим пользуются недостойные люди! Как доказать тебе, что отнюдь не личная неприязнь питает ненависть епископа к Ордену, а ясное и точное предвидение политика. Будь сейчас в руках у Зыгмунта письмо магистра, можно было бы еще повернуть ход событий на пользу Польше! Как ни торопил Тидеман Гизе отца Миколая с отъездом, ночь все же застала путников в дороге. Лошади испуганно шарахались от каждого встречного куста, возница вконец измучился, и, только завидев впереди башни Лидзбарка, бедняга осенил себя крестным знамением и прочитал благодарственную молитву. Остановив возок у въезда в замок, он только чуть стукнул в чугунные ворота, зная, что каноника дожидаются с нетерпением. Однако ему пришлось постучать еще раз, другой и третий. Миколай Коперник сидел, сцепив руки и не обращая внимания на задержку. Наконец ворота распахнулись. Человек с фонарем отступил в тень. Приглядываясь к нему, отец Тидеман подумал: "До чего эта стужа заставляет людей ежиться! Привратник Бартек сейчас кажется вдвое ниже ростом". - "Во имя отца, и сына, и святого духа", - произнес отец Миколай обычное приветствие и вдруг, выпрыгнув из возка, бросился к человеку с фонарем: - Пан Конопка! Давно ли? Где Каспер? "Нет, нет, нисколько брат Миколай не постарел! - решил про себя Тидеман Гизе. - Он еще молод и телом и душой!" - Здравствуйте, добрый пан Конопка! - обратился Тидеман, в свою очередь, к боцману. - А где же Каспер? - повторил Коперник с улыбкой. - Небось ждал нас, ждал, да и прикорнул где-нибудь в келье. Или у моего молодого друга теперь другие привычки? Пан Конопка не отвечал. "Конечно, Каспер, как видно, утомился с дороги, заснул, а пан Конопка не хочет его выдавать. Это у них частенько случалось и прежде... - подумал отец Миколай и вдруг с удивлением и тревогой поднес руку к левой стороне груди. - Почему это так заколотилось сердце?" - Да что я допытываюсь о Каспере, - улыбаясь, сказал он, стараясь перебороть волнение. - Я сам посоветовал ему остаться продолжать учение в Италии... Пан Конопка молчал. - Да где же Каспер?! - почти закричал Тидеман Гизе, но, глянув на помертвевшее лицо отца Миколая, принудил себя улыбнуться. - Успокойте нас, добрый пан Конопка, расскажите, что с Каспером... В каких итальянских городах привлекает он внимание прекрасных синьорин своими огненными вихрами? Боцман громко проглотил слюну. - Казните меня! - сказал он хрипло. - Не доглядел я нашего Каспера! Горе мне, горе! - закричал он, повалившись в снег у ног каноников. - Каспер продан в рабство на галеру! Прикован цепью к скамье наш Каспер! На время отсутствия епископа отец Миколай распорядился обед подавать в небольшом зале, где, прислоненная к стене, красовалась золоченая арфа, а на полках были разложены и другие музыкальные инструменты. Здесь его преосвященство епископ вармийский музицировал в редкие свободные минуты. Отопить это небольшое помещение было легче, чем огромную трапезную или библиотеку, и сюда на время отсутствия владыки переводили столовую. Это было распоряжение отца Миколая - "скупого братца, экономящего даже на дровах из соседнего леса", как выразился однажды Филипп Тешнер. Блюда в зал вносил и выносил старый Войцех. Никого ни о чем не расспрашивая, старик понял уже, что со студентом Каспером случилась какая-то беда: пан боцман никому не привез от него приветов и поклонов, а господа еду отсылали на кухню нетронутой, даже штоф с заповедной настойкой остался непочатым - и это после столь утомительной дороги по жестокому морозу! Выслушав отчет пана Конопки о путешествии в Рим, Венецию и Константинополь, Миколай Коперник внимательно перечел письмо магистра. И он и отец Тидеман тут же узнали руку Альбрехта, а подлинность его подписи удостоверяли к тому же хорошо им известные печати Тевтонского ордена. - Как порадует этот документ его преосвященство! - сказал отец Миколай, поднимая глаза на боцмана. - Он немедленно же вручит это письмо королю, никто лучше его не сможет справиться с такой задачей. Пожалуй, только у его преосвященства хватит ума и твердости открыть королю все вероломство магистра... Я знаю нрав его величества: он долго не хотел верить в предательство сына своей сестры, но, однажды убедившись в нем, он навсегда порвет с Орденом! Хорошо, что это случится нынче зимой, пока кшижаки не прикопили сил, чтобы противостоять Польше! И король, и епископ несомненно примут меры для того, чтобы освободить Каспера из неволи... Обменять... Выкупить... Нужно только точно узнать, где он находится... - До бога высоко, до короля далеко, - возразил пан Конопка. - Пока его преосвященство и его величество будут толковать о государственных делах, да о защите границ, да о снаряжении отрядов, пройдет много времени. А хлопец может погибнуть от голода, жажды, непосильного труда, хотя и отец и я старались приучить его к лишениям, не делали из него барчука... Другого я опасаюсь: уж очень горячая кровь у нашего Каспера! Страшно подумать, но он может не стерпеть занесенной над его головой плети! И поплатится за это жизнью... Однако и без короля или епископа мы сможем... - Не докончив фразы, пан Конопка выложил на стол глухо брякнувшую холщовую сумку. - Выкуп! - сказал он коротко. - Здесь мое жалованье за службу на "Санта Лючии", все жалованье Каспера, а также деньги, полученные нами по завещанию капитана Зитто... Я ведь рассказывал вам о его смерти... Молоденькая племянница кардинала Мадзини также пожертвовала на выкуп Каспера пятьсот цехинов, но все это составило бы очень небольшую часть нужной нам суммы, если бы не его высокопреосвященство: кардинал Мадзини переслал вам три тысячи флоринов. Он велел сказать вам, что деньги эти он выхлопотал у его святейшества для нужд вармийского диацеза... Однако папа передал это золото кардиналу из рук в руки, никто об этом не знает, поэтому деньги эти, как сказал сам кардинал Мадзини, вы можете целиком употребить на выкуп Каспера. Отец Тидеман с беспокойством посмотрел на отца Миколая. Злые языки не раз твердили, что Ваценрод и оба его племянника без зазрения совести запускают руки в денежный сундук Вармии, но он-то, Тидеман Гизе, отлично знает, что в слухах этих нет и крупицы истины. Бедный Анджей, правда, в юности славился своей расточительностью, да и Миколай иногда проявлял легкомыслие, залезая в долги. Но долги эти в свое время до гроша были покрыты из собственных средств епископа. Случилось это много лет назад, а сейчас Миколай долгие годы ведет скромный, даже суровый образ жизни. Спит на досках, покрытых волчьей шкурой, носит убогое монашеское платье, сам изготовляет нужные для наблюдения за звездами инструменты, экономит на еде и вот - даже на топливе. А Лукаш Ваценрод если и тратит большие суммы на украшение костелов или на пышные приемы, то делает это он либо во славу господа, либо во славу Польши. Растревоженный продолжительным молчанием обоих каноников, пан Конопка наконец решился поднять глаза на Коперника. Тот сидел неподвижно, сцепив свои длинные смуглые пальцы. Только на виске его, то вздуваясь, то опадая, напряженно билась тонкая голубая жилка. - Эти три тысячи флоринов, - наконец сказал он тихо, но внятно, - деньги, принадлежащие вармийскому диацезу. Было решено, что они пойдут на снаряжение конных отрядов и на покупку двух бомбард. Кардинал Мадзини не знает, очевидно, об этом решении, иначе он не дал бы мне такого совета. Боцман Конопка в отчаянии глянул в угол на огромное распятие, точно призывая господа на помощь. Потом с таким же отчаяньем перевел глаза на отца Тидемана, и тот, словно подстегнутый этим взглядом, решился вступить в пререкания со своим другом. - Если бы не это письмо, которое, невзирая на все опасности, привез достойный пан Конопка и за которое Каспер Бернат заплатил своей свободой, не знаю, пришлось ли бы диацезу снаряжать войска и покупать бомбарды... Следовательно, надо думать, что письмо это вполне стоит трех тысяч флоринов! - Письмо это уже обошлось Вармии в шесть тысяч флоринов, - сказал Коперник твердо, - и это не считая дорожных расходов Каспера и пана Конопки... Однако мы постараемся восполнить недостающую сумму... Коперник вышел из комнаты, и не успели отец Тидеман и боцман обменяться недоумевающими взглядами, как он вернулся, неся в вытянутой руке нечто, завернутое в пестрый шелк. - Возможно, это и не имеет большой ценности, - сказал он смущенно, - но в доме на улице Святой Анны в Торуни думали иначе. Миколай Коперник имел в виду дом своего отца, бургомистра Торуньского. Развернув пестрый шелк, пан Конопка тотчас же узнал усыпанный драгоценными камнями нагрудный крест, тот самый, который много лет назад пани Барбара Коперникова пыталась надеть ему на шею в награду за спасение сыновей из ледяных волн Вислы. - Четырнадцать смарагдов, шесть рубинов, четыре крупные жемчужины и уж не знаю сколько мелких, - сказал Коперник. По тому, с какою школярской старательностью перечислял он камни, Тидеман Гизе понял, как высоко ценился этот крест в семье Коперников. Понял это и пан Конопка и, подавив волнение, опустил семейную драгоценность в свою холщовую сумку. - Золотых дел мастера в Гданьске, конечно, дадут за него большие деньги, - сказал он, вздохнув, - но жаль с ним расставаться... Там же, в Гданьске, на Рыбной улице, я знаю одного фламандца, он дает деньги в рост под залог драгоценностей. Цену он назначает ниже, чем обычный торговец, но это нам даже сподручнее: даст бог, сам бискуп захочет вознаградить Каспера за все его испытания и выкупить его из плена... Тогда мы и внесем фламандцу нужную сумму, а драгоценность останется в вашем роду... - Род наш заканчивается на мне, - возразил Коперник с печальной улыбкой. - Я хотел крест этот отдать брату Анджею, но тот его не взял: в лепрозории эта драгоценность ни к чему. А нам сейчас важнее всего поскорее освободить Каспера. Поэтому прошу вас, пан Конопка, крест не закладывайте, а продайте! Время терять нельзя! Я сейчас напишу вам записку к моему двоюродному брату по дяде Лукашу - Миколаю Ферберу-младшему, он срочно устроит вас на любой корабль в Гданьске. Но для вручения этой записки вам придется податься немного в сторону: Миколай сейчас в Тчеве, у другого нашего двоюродного... Видя, что боцман растерянно разводит руками, отец Миколай повторил строго: - Время, мы решили, терять нельзя... как я понимаю, вы полагаете, что в Гданьске устроитесь на любой корабль без чьей бы то ни было помощи?.. Но кто знает, найдете ли вы на месте своих старых друзей?... И пан Конопка должен был согласиться, что этак будет вернее. - Да, время терять нельзя! - сказал он, поднимаясь из-за стола. - Готовьте записку. А завтра я, пока вы еще будете спать, тронусь на Тчев. Имя турецкого купца, к которому попал наш мальчик, я знаю. Кому он его сбыл, узнаю... Беда только в том, что христианину труднее выкупить христианина из неволи, чем турку, арабу или алжирцу... Узнают, что я прибыл ради этого, и заломят бог знает какую цену! Поэтому, думается мне... "Пожалуй, мне лучше потолковать об этом с отцом Гизе наедине, - решил он про себя. - Он снисходительнее и уступчивее..." Когда поздно вечером Якуб Конопка вышел из покоев Тидемана Гизе, вид у него был до крайности обескураженный. Как ни снисходителен был каноник, но дать боцману отпущение грехов "вперед", как тот просил, Тидеман отказался наотрез. - У меня нет индульгенций, - сказал он с несвойственной ему резкостью, - за этим вам следует обратиться к отцам доминиканцам или к бродячим монахам, посылаемым его святейшеством... Однако совет, который преподал каноник боцману, показался последнему заслуживающим внимания. - Вы хотите "для виду" перейти в ислам, - спросил каноник, - и для этого просите отпущение грехов? Измена родине и измена религии - это тягчайший грех, и не знаю, отпустил ли бы его вам даже сам святейшество папа Юлий Второй! Пан Конопка был на этот счет другого мнения. Измену родине он тоже почитал за величайший грех, но там, в Италии, поближе к святому престолу, боцману приходилось встречаться с людьми, которые изменяли и родине и религии, однако папа снова принимал их в лоно католической церкви... Да вот, взять хотя бы этого, в Константинополе; сам его высокопреосвященство кардинал Мадзини будет ходатайствовать за него перед святым престолом... Но уже последующие слова Тидемана Гизе заставили пана Конопку внимательнее отнестись к его совету. - Вы полагаете, что, перейдя в ислам, вы сразу же завоюете доверие турок? Ошибаетесь! - пояснил ему каноник. - Много лет пройдет, пока вы наконец сможете свободно передвигаться по их стране и совершать сделки, посещать галеры, осматривать рабов. Поскольку вы хорошо знаете турецкий язык и можете свободно изъясняться не только с турками, но и с алжирцами и с тунисцами, советую вам приобрести одеяние турецкого купца... Вы до того обгорели на солнце, что самый придирчивый досмотрщик не примет вас за европейца. Это облегчит вам доступ на галеры... Если даже вам когда-нибудь для виду и придется совершить намаз, этот грех я вам отпущу, - добавил отец Тидеман с улыбкой. - Но менять религию, наступать ногой на крест, отрекаться от господа нашего и от святой девы Марии... Нет, нет, об этом я и мысли не допускаю! Ранним утром покинул Якуб Конопка замок Лидзбарк. Привратник уговаривал его подождать. Скоро с подводами прибудут хлопы из Тчева, на обратных он скорее доберется до места назначения. Но боцман рассудил, что по образу пешего хождения он путь проделает быстрее, чем дожидаясь хлопов, которые могут и не приехать. Надеялся он и на то, что по дороге подвезет его какой-нибудь попутчик. В Тчеве пан Конопка Миколая Фербера уже не застал, но записку к гданьскому судовладельцу ему написал другой двоюродный брат отца Миколая, Лукаш Аллен. Боцмана сытно накормили, снабдили едой на дорогу, а также заставили надеть отличный овчинный тулуп - чем ближе к Гданьску, тем будет холоднее. Чем ближе подъезжал пан Конопка к гданьской дороге, тем действительно становилось холоднее: то ли место открытое, то ли мороз крепчает... Боцман вздохнул с облегчением, когда солнышко пригрело по-настоящему; дорога сейчас спустится в ложбину, к лесу, и там будет потеплее. Так и решил боцман идти все время рвом, вдоль дороги, только хорошо приглядываясь, чтобы не заплутать. Вверху по дороге то и дело проезжали то всадники, то люди в телегах, в колымагах и каретах, но ехали они навстречу пану Конопке. Попутчики ему так и не случались. Наконец где-то наверху прогрохотали колеса. Выйдя из зарослей, пан Конопка, заслонив глаза от солнца, пригляделся. "Эх, неудача какая: опять встречные!" И, разглядев длинную процессию на дороге, боцман истово перекрестился: навстречу ему двигалась богатая похоронная процессия. Запряженные цугом, увенчанные султанами лошади мерно шагали, влача огромную серебряную, поставленную на полозья карету. За каретой по обледенелой дороге двигалась небольшая толпа господ и дам. Задолго до того, как пан Конопка их увидел, до него по морозному воздуху донеслись их голоса, женский плач, щелканье бичей, покрикивания форейторов. Почти все провожающие кутались в меховые плащи или защищались широкими рукавами от пронзительного встречного ветра. "Эге, не один я в ров спустился", - подумал боцман, когда навстречу ему из-за заснеженных кустов вынырнула понурая фигурка тощего, съежившегося от холода хлопа. - Кого это везут, не знаешь? - спросил пан Конопка. Но хлоп, точно не понимая, уставился на встречного заплаканными красными глазами. Потом он со вздохом перекрестился. - Горе, горе нам великое! - пробормотал он себе под нос. - Жилье тут скоро будет? - крикнул ему вдогонку боцман, но ответа так и не получил. Жилье пану Конопке встретилось только на исходе дня: ему пришлось заночевать у добрых людей. А поутру, наняв пароконную телегу, он двинулся дальше - к Гданьску. Однако в дороге с ним произошли события, заставившие боцмана переменить свои первоначальные намерения и повернуть к Кракову. В Краков после трех недель пути пан Конопка добрался отощавший, постаревший, оборванный, без алленовского кожуха - и, главное, без своей заветной холщовой сумки. О том, что произошло с ним в дороге, пан Конопка первым поведал в Кракове товарищам Каспера по общежитию, потому что именно туда он направился тотчас же по приезде. - А Збышек где же? - спросил боцман, застав в келье только Стаха и Генриха. Друзья промолчали. Они были до того ошеломлены рассказом о Каспере, что ни о чем больше не могли говорить. Только много времени спустя они вернулись к разговору о Збышеке. - До Збигнева теперь рукой не достанешь! - сказал Сташек. - Я как-то, по старой привычке, назвал его "Жердью", а он на меня так глянул... Проживает он сейчас не с нами в бурсе, а на дому у отца Каэтана, доминиканца, которого старый Суходольский выгнал из дома... Доминиканцы нынче в силе, в большие люди выйдет Збигнев! Но не беспокойтесь, как только он узнает о вашем приезде, тотчас же будет тут как тут! Так оно и случилось. Збигнев, запыхавшийся, побледневший от волнения, ворвался в келейку и бросился к боцману в объятия. По-разному приняли рассказ пана Конопки друзья Каспера. Збигнев, не успев дослушать боцмана, вытащил кошелек и выложил на стол все его содержимое - несколько талеров и горсть мелкой монеты. - Отец хоть и гневается на меня, но матушка, полагаю, мне пришлет еще, - сказал юноша. - Возьмите! Хоть немного тут, но от чистого сердца. Сейчас поговорю с хлопцами в академии и кое с кем из отцов наставников, тех, что знали и любили Каспера... У Сташка и Генриха ничего не было за душой, но они тоже пообещали потолковать с хлопцами. Сташек Когут, узнав, что по дороге на пана Конопку напали мужики, вооруженные саблями и мушкетами, недоверчиво покачал головой. - Не похоже, чтобы у хлопов было оружие... С тех пор как живу на свете, ничего, кроме дубинок, у них не видел... С косами они еще могли бы, пожалуй, выйти, но настоящего оружия у них нет. - Пока нет! - поправил Генрих. - Да и не стали бы хлопы нападать на пана Конопку. - Так как боцман вопросительно посмотрел на него, Генрих, смутившись, добавил: - На какого-нибудь расфранченного шляхтича они, может быть, и напали бы... Очень уж накипело у них на сердце против шляхты... Услышав, что у мужицкого вожака лицо было закрыто холстиной "на манер маски", как сказал пан Конопка, который в Италии нагляделся на карнавалы, Сташек и Генрих в один голос закричали: - Да не мужики это были, а может, те же кшижаки. Начальник, может, особа известная, вот он и закрылся, чтобы его не узнали... Тут уже и сам боцман, припомнив все обстоятельства нападения на дороге, пришел к заключению, что это были не мужики. Кшижаки не кшижаки, но не мужики. - Верно, это был народ, привычный к военному делу, - признал он. - Дрался я с ними как мог, но - куда там! Связали они меня, как телка, отняли мешок с пирогами, что мне стряпуха из Лидзбарка на прощанье сунула, докопались и до сумки моей с золотом и крестом драгоценным. А как увидели золото - осатанели просто, такая у них кутерьма пошла! Верно, верно, теперь припоминаю: они по-немецки между собой переругивались... "Ну, думаю, увидели золото, так теперь хоть кожушок на плечах оставят"... Так нет же - кожух и тот сняли!.. Тут даже Збигнев Суходольский зло рассмеялся. - Не могу я, сидя в Кракове, сказать, кшижаки это были или наши, - заметил он, - я не такой ясновидящий, как Стах или Генрих. Однако - наши или кшижаки - но кожух они с вас первым делом стащили бы... Золото и крест начальники у них все равно позабирают, а кожушок в зимнюю пору сгодится... Что же вы теперь думаете делать, пан Конопка, почему сразу не вернулись в Лидзбарк? Боцман тяжело вздохнул. - Не до меня теперь в Лидзбарке... Не до меня теперь отцу Миколаю, и, боюсь, не до Каспера ему... Только-только он, можно сказать, заживо похоронил родного брата, тяжко ему... Да и что может каноник сейчас сделать?.. Последнюю драгоценность свою он отдал... Другое у меня на уме, вот и подался я в Краков. Покажите мне, ребята, дом профессора Ланге, отца Митты. Он, слыхать, человек с деньгами... Уж я буду не я, если не вымолю у него денег на выкуп Каспера... - Эге, вспомнила пани, как паненкой была! - присвистнул Генрих. - Поехал наш профессор к кшижакам гороскоп составлять, да и не вернулся в Краков. В Крулевце ему, видно, лучше платят. И он заранее это дело задумал, иначе зачем ему было дочку с собой брать? Отец ректор рвет и мечет, а поделать ничего не может: и студенты и профессора вольны из университета в университет путешествовать... - Нету, значит, профессора? - схватился руками за голову боцман. - И панны Митты нету? И не пишет она ничего в Краков? - У боцмана никак не укладывалось в голове, что девушка могла так легко и скоро забыть его Каспера. - Это отец, видно, не велит ей писать... - Может, и так, - отозвался Генрих, - а может, подвернулся ей в Крулевце какой-нибудь купчик с деньгами да и из себя неплохой, вот и забыла она нашего ободранного студиозуса Каспера. Кровь бросилась боцману в лицо. - Ободранного? Сам ты ободранный! Конечно, здесь он, как и все, в студенческой рясе ходил... А вот вы бы на него в Риме посмотрели! Кардинал Мадзини одел его с головы до пят. Ну и хорош же был наш Каспер в дворянском платье! Все девушки и женщины на него на улицах оглядывались, - сказал боцман с вызовом. - Это, наверно, из-за его рыжих волос, - пробормотал Сташек себе под нос. Но пан Конопка его услышал. - Из-за волос ли, не знаю, но племянница кардинала с ним по целым дням не расставалась... Так и ходили они вдвоем по улицам - рука в руке. (Для убедительности боцман решил немного прихвастнуть.) И синьорина глаз с Каспера не сводила... А как заехал я к ним на обратном пути да рассказал, какая беда с Каспером приключилась, бедняжка проплакала день и ночь, а потом вынесла мне все свое приданое. Говорит: "Раз Каспера нет, ни к чему оно мне!" Збигнев, сдвинув брови, с удивлением посмотрел на боцмана, и тот почувствовал легкие угрызения совести. Историю с деньгами Беатриче он также изложил не совсем точно. Беатриче действительно горько плакала, узнав о беде, и действительно дала денег на выкуп Каспера, но сказала при этом, что они, посовещавшись с женихом, решили часть ее материнского наследства употребить на выкуп достойного польского юноши. "Ну да ладно, - решил пан Конопка про себя, - маслом каши не испортишь!" - Так как же вы решили, уважаемый пан боцман, - спросил Сташек Когут, - что будет с Каспером? Ну, есть у вас пара талеров... Допустим, что мы со Збигневом еще немного соберем, но этого вам и на дорогу не хватит... И до Рима, до Мадзини своего, вы не доберетесь! - А чего это ради Каспера к Мадзини посылали? - спросил вдруг Збигнев. - А это уж не моего и не вашего ума дело! - отрезал боцман. - А до Рима и даже до Константинополя я доберусь, денег для этого не нужно. Меня на любое судно с руками и ногами возьмут! Заметив, что студенты с недоверием сочувственно рассматривают его худое, изможденное лицо, пан Конопка поднял вдруг за ножку тяжелый дубовый стол. - Видели? Это я с горя такой стал... с виду... А сила во мне еще есть! Мадзини даст мне денег, это уж точно... А в Венеции я к вдове нашего капитана, к синьоре Бианке, зайду, и она немного пожертвует - очень любила и жалела она нашего Каспера! Да я еще здесь к своей пани Якубовой в Сандомир заеду... Попричитает она, нет слов, но потом все продаст, чтобы Каспера выручить. Помнит она хорошо, как капитан Бернат меня из алжирского плена выкупал! - Да что это с нашим тихим Каспером сталось? - покачал головою Збигнев. - Тут - Митта, в Риме - Беатриче какая-то, в Венеции - Бианка... - Не греши, хлопец! - сказал боцман строго. - Каспер наш сейчас на галере кровавым потом обливается, не греши на него... Он и пальцем не пошевелил, чтобы расположить к себе этих синьор и синьорин... Таков и отец его был: всю жизнь любил свою женушку и никого больше; а по нем в каждом порту девицы да вдовушки сохли... Прозвонили "Angelus"*. (* Angelus (лат.) - молитва, призывающая к вечерне.) - Ну, мне пора, - сказал Збигнев Суходольский. - Надеюсь, пан Конопка, мы скоро увидимся... - И вышел так же стремительно, как и вошел. - Смотри, богомольный какой! - заметил боцман с обидой. - Не каждый день Якуб Конопка с такими новостями приезжает, мог бы, думается, одну церковную службу пропустить. - Да, не ждал пан Суходольский, что из его сына такой ретивый ксендз, а то и монах получится, - поддакнул Сташек. - Жалко хлопца! - А ты что, разве не в попы пойдешь? Профессором красноречия или рыцарем каким думаешь заделаться? - спросил Генрих насмешливо. - Я не сын шляхтича Суходольского, - ответил Сташек спокойно. - Да, я поеду ксендзовать в наше кашубское захолустье. Может, кого из хлопов научу, выведу в люди, и то хорошо! - Только вы уж, пан Конопка, поберегитесь в пути! Не думайте, что, кроме кшижаков, и разбойников по дорогам нет, - заметил Генрих Адлер. - Не только в войске магистра, но и у короля нашего и у бискупа... - Э-э, хлопцы, - перебил его боцман, наставительно грозя пальцем, - на короля и на бискупа вы не грешите!.. Посмотрели бы вы, что творится в Риме, так сказали бы, что наших просто живыми на небо надо брать! - Вот-вот! - с заблестевшими глазами подхватил было Генрих. Но боцман, не слушая его, гнул свое: - Может, и король и бискуп иной раз делают не так, как надо, так кто же их осудит? На то они король и бискуп, самим господом над нами поставленные... Никто их не осудит и против них не пойдет... Нашелся бы такой отщепенец, так я его сам своими бы руками задушил! Генрих невольно потрогал пальцами шею. - Ладно, - заключил он, - не о короле и не о бискупе сейчас речь... Долго толковали студенты с боцманом, обсуждая, как можно помочь Касперу, потом к ним присоединился Збигнев. Немного нашлось денег у его товарищей по академии. - Больше там раздобыть вы и не надейтесь! - заявил он, высыпая на стол горсть серебряных и медных монет. - Представьте себе - такие бедняки, как Франек Цыбульский или Ясь-Сорока, последние гроши свои отдали... А отцы наставники помалкивают! - добавил он с горечью. - Еще немного выручу я в Сандомире за свое добро, - сказал боцман, - только теперь буду поумнее, деньги куда-нибудь подальше припрячу... А что, хлопцы, слыхали вы, как запорожцы с Украины выручают своих из беды? Уж на что храбрые воины, а не гнушаются по дорогам просить милостыню на выкуп товарища... Так и порешили: ничем не будет брезговать пан Конопка - пожертвование так пожертвование, подаяние так подаяние, лишь бы поскорее добраться до какого-нибудь корабля, а там - до Италии и до Константинополя. Была уже поздняя ночь, когда боцман покинул Краков. Вот знакомая дорога - Казимиж, Клепаж, а вот и харчевня "Под кабаньей головой", где он останавливался с купцом Куглером. Пан Конопка поднял глаза к черно-синему, искрящемуся звездами морозному небу. - Пан Езус, матка бозка! Святой Каспер! - произнес он, складывая руки на молитву. - Спасите и помилуйте моего мальчика, не дайте погибнуть христианской душе! Глава тринадцатая ТУЧИ НАД ЛИДЗБАРКОМ Перед отъездом в Италию студент Каспер Бернат передал канонику Копернику свой дневник, который он вел с 1509 года. Одно время в Лидзбарке Каспер стал было уже подумывать над тем, не следует ли ему уничтожить свои записи. Жизнь его ведь не изобилует интересными событиями, а излагать в дневнике жалобы на разлуку с любимой девушкой - на это способны только зеленые юнцы! К слову сказать, молодой студент подсчитал, что имя "Митта" в дневнике его встречается двадцать два раза. Однако беседа с каноником Гизе заставила молодого человека изменить свое решение, и его заветная синяя тетрадка была, таким образом, спасена. "Каждый человек на протяжении своей жизни становится свидетелем событий, всю важность которых ему сразу не дано уразуметь, - сказал отец Тидеман. - Какое счастье для всех нас, что и в старину и в наше время у людей различных возрастов, разных народов и верований вошло в привычку вести дневники и без разбора записывать все, что происходит с ними за день. Пройдут года, все малозначительное из этих записей отсеется, и перед любознательными потомками наглядно предстанет эпоха и великие люди этой эпохи, рядом с которыми жил или о которых только слыхал автор дневника". После этого разговора Каспер, записывая поначалу в синюю тетрадку свои рассуждения и пересказывая различные происшествия, больше всего заботился о том, чтобы поменьше его мыслей могло со временем отсеяться. Однако такая нарочитость была не в характере юноши, и, охладев было к своей тетрадке, он не притрагивался к ней свыше двух недель. Но нужно же было с кем-то делиться своими мыслями и чувствами, поэтому, снова взявшись за дневник, Каспер махнул рукой на любознательных потомков и по-прежнему бесхитростно стал заносить в заветную тетрадку все, что приходило ему в голову, перемежая воспоминания о Кракове жалобами на строгость профессора Ланге, излагая свои беседы с отцом Миколаем и даже помещая изредка вычисления углов звезд. - Почему же ты не берешь дневник в Италию? - спросил Коперник, когда студент протянул ему тетрадь. - Ведь там, у Мадзини, тебе, возможно, выпадет счастье повстречаться с самыми интересными людьми нашего времени. Ты очень хорошо изложил мне соображения отца Тидемана. Разве не привлекает тебя возможность рассказать о своих великих современниках? Как хотелось Касперу возразить, что за этим ему не пришлось бы ездить в Италию! Однако юноша считал несовместимым со своим достоинством восхвалять в лицо человека, от которого зависит его судьба. Причины же, почему он решил не брать дневник, были довольно основательны. - Вы, ваше преподобие, сказали: "Никому ни о чем ни слова", - пояснил юноша. Этой вашей заповеди я и стараюсь придерживаться при общении с людьми. Общаясь же со своим собственным дневником, я, возможно, и преступал кое в чем это правило, почему и прошу вас сохранить эту тетрадку от чужих глаз до моего возвращения. Если будет охота, ознакомьтесь с ее содержанием, помните, что от вас у меня тайн нет. Тешу только себя надеждой, что это случится, когда я буду далеко от Лидзбарка. Надежде Каспера, возможно, не суждено было бы сбыться, если бы не привезенное паном Конопкой страшное известие о пленении юноши. Так как Миколай Коперник умел уважать чужие тайны, то, бережно завернув тетрадь Каспера в платок, он спрятал ее и вот на протяжении полугода не подумал в нее заглянуть. Сейчас же, лежа на своем суровом ложе, каноник с особой нежностью и болью припоминал все слова, поступки, промахи и удачи юного Каспера. Распростившись с вечера с паном Конопкой, каноник не мог заснуть. Забудется в легкой дреме на две-три минуты и снова лежит с открытыми глазами, дожидаясь звона колокола, призывающего к ранней обедне. Ему слышно, как в комнате рядом тяжело вздыхает и ворочается на постели добрый друг Тидеман. Дверь, соединяющую их покои, они на ночь оставили открытой. В комнате темно и, чем ближе к утру, тем становится темнее, так как ветер нагоняет с севера снеговые тучи. Под окном раздались голоса, скрип шагов, лязг отодвигаемых засовов. Это привратник выпустил пана Конопку. До рассвета еще долго ждать... Соскочив с постели, Коперник как был, босиком, в ночной одежде, прошел длинный коридор и нащупал дверь келейки, где помещались когда-то Каспер с паном Конопкой. Не зажигая огня, на ощупь же нашел он ящик стола, а в нем - завернутую в платок тетрадь. Вернувшись в сво