службы у нас. Увезешь дары и угощение для воинов. -- Все сделаю, все выполню, великий хан может не сомневаться. Где взять подарки и угощения? -- Сам подумаешь, где их взять. Потому и поручаю тебе важное дело. Тебе решать как выполнить его. Шигали-хан заметно опечалился свалившейся вдруг на него заботой, никак не ожидая подобного поворота. Но не показал смятения и, сообразив, что хан не будет сердиться, если он заедет в несколько селений и от его имени потребует у местных беков дать все, что ему требуется. -- Твоего сына,-- продолжил Кучум,-- отправляю вместе со сборщиками-даругами следить, как собирают дань по улусам. С вами поедет один из шейхов и обратится с праведными словами ко всем, кто еще не признает веру в Аллаха. Таких наказывать плетьми нещадно. Будут сопротивляться -- везти в Кашлык. Сожжем на костре для острастки. Пусть все знают и помнят, что праведная вера пришла сюда навсегда. Кучум замолчал, сосредоточенно думая о чем-то своем. Было не понятно закончил хан свою речь и не пора ли расходиться. Все, кто находился в шатре, не сводили с него глаз, не решаясь уйти. Лишь Карача-бек, подождав, встал и направился из шатра, но был остановлен окриком: -- Кингаш не закончен! Сядь! С каких пор визирь уходит от своего хана, не спросив позволения? -- Я думал...-- начал Карача-бек. -- Меня не касается, что ты там думал. Думал! Поглядите на него, каков! Ты думал хан не помнит, зачем позвал вас сюда? Скажи! Ведь ты так думал?! -- брызгал слюной неожиданно пришедший в ярость Кучум, не давая возможности Караче-беку ответить.-- Почему ты не сказал мне о своей встрече в Казани с посланцами Девлет-Гирея? Почему?! Я тебя спрашиваю! -- У нас речь о том не заходила, -- Карача-бек, наконец, выбрал паузу и спешил оправдаться, -- к тому же я встретил их случайно, и они ничего не просили передать хану. -- Замолчи! Слушать не желаю! За моей спиной сговариваться?! -- Хан не так понял... -- Я все давно понял! О чем вы говорили? Карача-бек впервые за время своей службы ханским визирем был по-настоящему растерян. Откуда Кучум мог узнать, что он познакомился на постоялом дворе с торговцами лошадьми, прибывшими из Крыма? Они и побеседовали лишь о ценах на скот и Карача-бек обмолвился, что у них, в Сибири, очень ценят добрых лошадей и хан не пожалеет дорогих соболиных шкурок, чтоб пополнить свои табуны добрыми молодыми кобылами и породистыми скакунами. Но как Кучум прознал об этом? Неужели Соуз-хан проболтался? А может, даже не проболтался, а донес обо всем. Тогда хан знает и об оружейном мастере и о его мастерской... Что же делать? -- Ладно,-- неожиданно рассмеялся Кучум,-- скажу, как я узнал о посланцах Девлет-Гирея. Только не думай, будто ты умнее всех. Не ставь себя выше, хотя хитрость твоя мне хорошо известна. По весне они пригнали табун коней степью к моему тестю, хану Ангишу. Там они и рассказали о встрече с тобой. У Карачи-бека отлегло от сердца. Значит, пронесло на этот раз. Но надо быть осторожней и не болтать где попало с незнакомыми людьми. Кто знал, чем это все обернется. -- Я готовил хану подарок, но чтоб он не заподозрил в очередной раз измены, то скажу сейчас. Я привез из Казани оружейного мастера. Теперь он помещен подальше от посторонних глаз и кует оружие. Скоро привезу его в Кашлык и то оружие, которое он изготовил. -- Да? -- Кучум или, действительно был удивлен откровенности визиря, или лишь выказывал удивление, понять было трудно. Карача-бек в очередной раз подумал, что доверять нельзя никому, когда каждый стремится выслужиться перед ханом. Повинуясь непонятному чувству, заговорил про мастера и, видимо, правильно сделал, потому что Кучум сказал негромко, но пристально вглядываясь в него.-- Слышал я что-то, только не припомню за делами, будто есть у тебя мастерская, где оружие куешь. Молодец, коль сам признался. Хвалю. А если оружие хорошее окажется, то награжу. -- Спасибо, мой хан. Рад твоим словам и заслужу прощения своему глупому поступку. Хотел уйти незаметно. Устал что-то. Прости... -- Чего там...-- Видно и Кучуму было неловко за свою вспышку и он пытался как-то сгладить происшедшее.-- Не зли меня больше. Не люблю тех, кто ум свой показывают не там, где надо. Но и к тебе у меня дело есть. Помнится, ты нашел общий язык с послами бухарскими. Пришла пора и нам посольство слать к ним. Коль казанские купцы к нам ехать не желают, то с Бухары сюда дорога давно протоптана. Надо только пообещать им барыши хорошие и поторопить. Сказать, будто бы казанцы по осени собираются быть здесь. Но это не все... -- Хан остановился и начал говорить о том, что больше всего не давало ему покоя. -- Племянник мой отбыл, не спросив разрешения нашего, в Бухару, будто бы подлечиться. Может и впрямь занемог. Кто знает. Всякое бывает. Но мы о его здоровье печемся, а потому разыщи его там, проведай, поинтересуйся. Осторожно поинтересуйся. Понял, визирь? Но и это не все. Там же в Бухаре выкормыш бекбулатов должен быть. Посылал я уже верных людей взять его и сюда доставить. Но нет вестей от них. Не знаю, что и думать. Дорога трудная... -- Ох, трудная! Одни разбойники шастают по ней,-- не удержался от того, чтоб опять не вставить слово Шигали-хан. Но Кучум бросил на него мрачный взгляд и тот так и застыл с открытым ртом. -- Да. Дорога трудная. Могли и сгинуть где. Все возможно. Так что поручаем тебе, визирь, разыскать того Сейдяка и постараться привезти его в Кашлык. Так-то оно спокойней будет. Всем нам.-- Кучум первым поднялся, давая понять, что совет окончен. Низко кланяясь и пятясь спиной, удалился Шигали-хан. За ним, смущаясь от собственной неуклюжести, вышел Дусай, легко прошмыгнул Айдар, кивнув чернявой головой. Один Карача-бек стоял неподвижно. -- Что еще хочешь сказать? -- голос Кучума казался усталым и бесцветным. -- Разрешения спросить хочу у хана... -- Говори. -- Жену хочу забрать из Кашлыка в свой улус. Родила она. Хан, верно, знает. Тяжело ей здесь. Дома спокойней будет. Казалось, Кучум колебался какое-то время и сейчас ответит согласием. Но он, по-бычьи наклонив голову, тряхнув ею и выдохнул: -- Нет! О том не проси. Не знаю, как ей, а мне спокойнее будет, когда жена моего умного визиря рядом живет. И не спорь зря. Горестно вздохнув, Карача-бек повернулся, пошел к выходу, но услышал уже на пороге. -- Совсем забыл. Возьми-ка с собой Соуз-хана. Пусть жир свой растрясет. Вместе вам веселей будет. Не потеряетесь. Жду обратно до первого снега. С купцами и Сейдяком. А жена... Ничего, привыкнет... Поздним вечером Кучум, не замеченный охраной, вышел из городка и спустился по деревянным ступеням к реке, нашел лодку, сел и оттолкнулся от берега. Вода обняла легкую лодочку, понесла по быстрому течению, увлекая в сторону от крутизны. Он, встав на одно колено, быстро выправил ее и мощными взмахами весел направил к противоположному берегу, где паслись конские табуны и доносился звук одинокого бубенчика. Там бродил его единственный и верный друг Тай, на которого не садился он с тех самых пор, как коня ранили в последнем бою. Пастухи давно предлагали пустить его на махан, но Кучум даже слышать не хотел об этом. Теперь Тай пасся в общем стаде и он лишь иногда навещал его, проведывал. Он ездил к коню, как ездят в гости к близким людям, чтобы справиться о здоровье. Лодка ткнулась в илистый берег, и Кучум ухватился рукой за ветки тальника, подтянув ее к берегу, спрыгнул в воду и вытащил наверх, перевернул, дал стечь воде и, проваливаясь по щиколотку в жидкую грязь, побрел на высокий косогор, откуда слышались негромкие голоса пастухов. Увидев хана, они привстали, поклонились, но он лишь махнул рукой и молча пошел к едва различимому в вечерних сумерках табуну. Пройдя около сотни шагов, остановился и призывно свистнул несколько раз. Прислушался. В ответ через какое-то время раздалось громкое ржание, и от общей массы отделился белый красавец жеребец, который ходкой рысью помчался к нему. Он ткнулся мокрыми губами ему в лицо и, тяжело дыша, повернулся боком, подставляя свое большое тело под седло. -- Успокойся, красавец мой, не сяду я на тебя, теперь ты вольный конь и ни шпоры, ни плеть не коснуться твоих боков. Кучум говорил Таю такие слова, которые, может быть, никогда в жизни не сказал ни одному человеку, а конь слушал, слизывал с руки хозяина принесенные кусочки лепешки и неторопливо кивал головою, словно соглашаясь со всем сказанным. Он не понимал, за что хозяин прогнал его от себя и уже не садится верхом. Давно зажила передняя нога, куда угодило копье, и лишь тупая боль изредка заставляла поднимать ее и останавливаться на полном скаку, отставать от несущегося по лугу табуна. Но уже не другой день боль уходила и он опять был свеж и силен, готовый скакать без устали. Тай каждый день с надеждой поглядывал в сторону городка, ожидая, когда появится хозяин и позовет к себе. И не было большей радости, чем бежать на призывный свист, слушать тихие, грустные слова, понимая, что он устал и пришел к нему поделиться своими печалями. Как хотелось помочь ему, но хозяин каждый раз уходил, оставляя его одного и, не известно, когда появится в следующий раз. Тай отбежал на несколько шагов в сторону и начал рыть копытом землю, показывая, что больная нога послушна ему и не подведет. Он бросал комья земли себе на спину, стряхивал их, взмахивал длинным, достающим до земли, хвостом, опять подходил к хозяину и проводил языком по его ладони, ожидая найти новое угощение. А Кучум касался его глаз, ушей, шелковистой гривы и невольные воспоминания приходили и, как сладкий сок весенней травы, просились наружу, выходили словами, обращенными к любимому коню. -- Пошли, Тай, погуляем. Не скоро теперь приду к тебе. Ты уж не грусти тут один. И они шли, как два старых друга, по упругому ковру жестких сибирских трав, увядших в жаркие летние дни, побитых конскими копытами, подрытых подземными кротами. Они шли по полю -- человек и конь, и гигантская чаша темнеющего неба, накрывая их сверху, отделяла от остального мира. О совершенстве основ государства Идеал государя является следующим: он должен быть высокого рода, со счастливой судьбой, обладающий умом и положительными качествами, обращающий внимание на советы старых и опытных людей; справедливым, правдивым, не изменяющим своему слову; благодарным и щедрым; В высшей степени энергичным, не имеющим обыкновения медлить, господином своих вассалов, с сильной волей, не имеющий в своем окружении лиц, негодных и охотно принимающий наставления - качества, которыми он привлекает к себе людей. Он должен обладать любознательностью, способностью учиться, воспринимать, удерживать в памяти, познавать, размышлять по поводу познанного, отвергать негодное и проникать в истину - вот качества ума, которые должны быть свойственны ему. Из древнего восточного манускрипта ОБРЕТЕНИЕ ВЛАСТИ Иван Васильевич сидел на высоком крыльце своих палат в Александровской слободе и слушал неторопливый доклад князя Бельского о битве рязанцев с крымским ханом Девлет-Гиреем. -- И обошел он наши заставы ночью тайно, оставил в неведенье воевод наших Шеина и Шереметьева и вышел к Переяславлю-Рязанскому и обложил его. Бились рязанцы с ним три дня кряду, пока не подошли полки воеводы Михаила Ивановича Воротынского и не прогнали. Бежали крымцы, не приняв боя, и оставили город не пограбленным... -- Как же так воеводы наши не прознали о набеге? -- Иван Васильевич рассматривал как по лавке пробирается черный муравей, удерживая в своих цепких лапках небольшую травинку. Он преградил ему путь пальцем и тот, ткнувшись в него, побежал в другую сторону, добравшись до края лавки, остановился, глянул вниз и развернулся, не выпуская травинку. Но вскоре понял, что сбился с пути и вновь, уткнувшись в царский палец, начал взбираться по нему, беспрестанно поводя своей продолговатой головкой. Иван Васильевич приподнял руку и стряхнул муравья на пол. -- Ишь, чего захотел! Через меня перебраться! Не выйдет... -- Чего? -- не понял Богдан Бельский -- Да это я не тебе. Почему, спрашиваю, воеводы наши Гирея пропустили? Перепились, что ли? -- Послали за ними, ведено прибыть. -- А кто у нас на Рязани воевода? -- Князь Пронский, второй год поставлен как. -- Молодец князь, что удержал город. Отправьте за ним тоже. Бельский приподнялся, обдумывая, сказать ли ему о главном и, решившись, зная, что царю так или иначе станет известно, добавил: -- Донесли мне, что заслуги Пронского мало в рязанской обороне. Алексей Данилович Басманов с сыном Федором да со своими людьми с вотчины в Рязань прискакали, узнав о крымцах. И не дали им город взять. Царь посмотрел на него внимательными серыми глазами, думая о чем-то своем, потом щелкнул пальцами и одобрительно кивнул: -- Ай да Басманов! Воин, что скажешь? Будет кому полки водить, когда Воротынский на покой уйдет. Ну, раз они там оказались, то супротив Гирея до конца стоять будут. С Гиреем у князя давние счеты. Зол он на него. Ох, как зол... Как появится, вели вместе с сыном ко мне звать. Царь заметил, как неугомонный муравей, забравшись по ножке лавки, вновь очутился в том самом месте, где был прерван его путь царской рукой. -- Ишь, какой ты прыткий, не хочешь царя слушаться! Норовишь по-своему дело повернуть. Не выйдет! -- и он сбросил щелчком муравья на пол. Богдан Бельский наблюдал, как царский палец, украшенный кроваво-красным рубином, вступил в борьбу с непослушным муравьем, выиграл ее и вновь опустился на расшитый золотыми с серебром нитями кафтан. Бельский выжидал, сообщать ли царю о том, что на Волге взбунтовались черемисы, а на границе с Литвой перехвачена грамота, направленная новгородцами к польскому королю. Он не мог угадать сегодняшнего настроения царя и потому медлил, не решаясь рассказать обо всем. Но царь, уловив его нерешительность, поторопил: -- Чего там у тебя еще? Не тяни. Бельский вздрогнул и скороговоркой рассказал я про грамоту, и про черемисов. Царь нахмурил густые сросшиеся у переносья брови, желваки заходили на скулах и глаза недобро сверкнули, остановившись на лице Бельского. -- Кем та грамота подписана? -- Нет ни имени, ни прозвания. Только и сказано, что народ новгородский просит не забывать о добрых отношениях их с купцами иноземными, -- Бельский ждал царского гнева, криков, но тот весь как-то сжался, насупился и проговорил уставшим голосом: -- Чем же я им так не люб, коль готовы меня на ихнего короля променять? Или плохо живется им? Или пошлины задавили? И так выпросили себе выгоды, коих другие купцы не имеют. Чего же им еще надобно?! Бельский переминался с ноги на ногу, не зная, к нему ли обращен вопрос или царь разговаривает сам с собой, не ожидая ответа, но счел за лучшее высказать свое мнение: -- Больше любить, больше портить. Так народ говорит. Разреши бабе потачку, а она тебя уже и хозяином считать перестает и место свое забывает. -- Верно говоришь, верно,-- царь поднялся с лавки и направился к двери, за которой раздавались голоса прислуги,-- дождутся они у меня порки кровавой. Ох, дождутся! Вот с Литвой да немцами разделаемся и займусь я ими! Да так, что и тараканы из домов поразбегутся, а не только хозяева. -- А с черемисами как быть? -- уже вслед ему спросил Бельский, но царь, не останавливаясь, скрылся за дверью, шумно хлопнув ею и не позвав боярина за собой. Тот вздохнул, перекрестился, вытер струившийся по бледному лицу пот, и затопал по широким ступеням вниз, посчитав за лучшее не напоминать больше царю о новгородцах, о которых царь всегда слушал нехотя, как о нелюбимом дитя, озорном и проказливом. Иван Васильевич прошел в покои Марии Темгрюковны, застав ее лежащей на широкой кровати и перебирающей золотые браслеты, цепочки, которые она доставала из небольшого ларца и раскладывала перед собой. Царице нездоровилось, а похоронив сына Василия, она совсем пала духом и боялась лишний раз показаться на глаза царственному мужу. Словно какая-то стена возникла между ними, и она была не в силах преодолеть ее, чувствуя отчуждение не только самого Ивана Васильевича, но бояр и даже слуг. Она плохо понимала русскую речь и совсем не понимала, почему должна целый день находится в своей комнате, куда не имели права войти никто, кроме девок, прислуживающих ей. Раньше царь брал ее с собой на охоту, где она носилась верхом наряду с ловчими и охотниками, выгоняющими дичь, и все восхищались ее умением держаться в седле, а родив сына, а вскоре и потеряв его, она осталась совершенно одна. Царь теперь лишь изредка приходил проведать ее, да и то ненадолго. Он всегда спешил, и темная ревность рвала ее гордое сердце, не привыкшее к соперничеству. Она догадывалась, что есть у него другие женщины, с которыми он встречался где-то на охотничьих заимках, а то и прямо здесь же во дворце в задних комнатах, куда ее не допускали. Вчера ей долго не спалось и она, выйдя из своей спальни, пошла на царскую половину, но была остановлена могучим стрельцом, стоявшим у плотно закрытых дверей. И сколько не билась, не кричала, чтобы ее пропустили, ведь царица она, а не девка какая-нибудь в услужение взятая, но тот стоял молчаливо усмехаясь, подставляя огромную грудь под удары ее маленьких кулачков. Она не сдержалась, и плюнула в ухмыляющиеся глаза стражника, прочтя в них похоть. Слыша, как за дверью раздается неприличный женский визг, хотела во что бы то ни стало попасть туда, желая не только слышать, но и видеть измену. Так ничего и не добившись, убежала к себе и проплакала всю ночь, проклиная мужа страшными словами, призывая своих богов покарать его за неверность. Утром, не выспавшаяся, раздраженная она отказалась от еды. Достав свои украшения, привезенные братьями из отцовских сокровищниц далекой Кабарды, разглядывала камни, пытаясь вызвать злых духов, которые скрывались в них. Она знала, что камень может принести человеку как добро, так и зло, если попросить его об этом. Вот топаз оранжевый, как плод алычи, он привезен из далекой страны и таит в себе невиданную силу, которая может быть использована против человека и даже убить его. Надо только уметь вызвать духов и направить их на исполнение своего желания. А вот камень сапфир, который защищает от недобрых глаз, и если долго смотреть на него, то можно перенестись из этой комнаты снова во дворец к отцу и даже поговорить с ним. "Ах, отец, отец, если бы знал он, как тяжело его дочери жить одной взаперти при муже, который любит своих собак и лошадей больше, чем ее. Ни ее ли руки добивались многие князья, мечтавшие увезти юную девушку в свои горные крепости, где она не была бы столь одинока. Ведь там кругом горы и такое теплое и ласковое небо. И люди, понимающие ее. Она каждый день могла бы подниматься на башню, смотреть оттуда на белые вершины гор, петь свои песни, а не сидеть затворницей, как здесь. В горах человек никогда не бывает один. Горы некогда были богатырями-великанами, а умирая, не захотели уходить от людей и остались на земле, защищая и охраняя свой народ. Их можно просить о помощи, довериться им, гладить шершавые камни, увидеть на поверхности таинственные знаки, которые старые колдуны легко читают, предсказывая будущее". Прошлой зимой, когда она родила сына, к Марии Темгрюковне пришла русская старуха и предложила погадать. Она легко согласилась, смеясь и радуясь новому развлечению. Старуха налила в ковш воды, бросила туда кольцо, капнула свечного воска и долго смотрела, как расходятся круги, нашептывая что-то одними губами. В напряженной тишине ожидания какой-то тягучий голос колдуньи о скорой смерти прозвучал набатом. Царица закричала, затопала ногами, запустив в старуху ковшом и, когда та ушла, снова поставила ковш, налила воды и, опустив кольцо, долго смотрела на темную поверхность. И ей, в самом деле, привиделась горбатая тень с длинными костлявыми руками. Она поняла - старуха не врала. Смерть и в самом деле поджидала ее в царских палатах за каждой дверью, за каждой тяжелой бархатной занавесью, готовая вцепиться в ее молодое тело. Да, именно эта старая колдунья и навела на нее порчу, разлучила с царем и предрекла скорую смерть. Но она не сдастся, ей помогут камни, которые всегда защищали ее народ. И теперь, почти ежедневно доставая их из ларца, вызывала духов и просила у них помощи изгнать смерть, поселившуюся в палатах царицы. Иван Васильевич долго стоял не замечаемый ею в дверях, наблюдая за Марией Темргюковной, молча смотрел, как она, прижимая к губам свои драгоценности, прикрыв глаза, что-то шепчет отрешенно, словно и нет ее в полутемной спальне. Ему было невыносимо жалко таявшую на глазах царицу, но раздражало упрямство, с которым она относилась ко всему русскому, не желая даже поменять свою одежду на должные ее положению наряды. Бояре с самого начала молчаливым несогласием встретили кабардинскую княжну, памятуя о чистой душе Анастасии Романовны. Слишком сильны воспоминания о ней, и два сына, живущие рядом с ним, каждый день воскрешают ее светлый образ. Несколько первых месяцев, сжимая в руках юное, податливое тело, Иван Васильевич проваливался в одурманивающий запах страсти и забывал обо всем, веря или заставляя себя верить, что через любовь можно вознестись над каждодневными заботами, передав их князьям и боярам. И сама Мария не хотела его отпускать, едва ли не силой удерживая в опочивальне, капризно взмахивала тонкой ручкой, когда на пороге появлялся воевода или окольничий с каким-либо известием, произнося певучим голосом: " Иванушка, ты устал. Они все злые, не любят тебя, пусть сами решают свои дела... Ты -- мой, я не отдам тебя им". Но его деятельная натура уже не могла мириться с любовными утехами, сколь бы приятны они не были. И однажды под утро он ушел из опочивальни, не простившись с Марией, а уже на следующий день был на пути к Полоцку. Война поглотила его, как любовь, и он вспомнил о молодой жене, лишь, когда был встречен боярином Траханиотом, известив царя, перед собравшимися на площади москвичами 6 честь взятия Полоцка о рождении сына Василия. Митрополит Макарий у церкви Бориса и Глеба, покровителей царской семьи, ждал царя с чудотворной иконой и, благословив, поздравил с рождением царевича. Он тогда едва дождался окончания службы, и влетел, перескакивая через две ступеньки, в дворцовые палаты, подхватил жену на руки, понес в спальню и так, не выпуская из сильных рук, пропитанный потом и кровью сражений, отдернул полог и склонился над сыном. Младенец проснулся, поглядел на него чистыми, темными глазами и не заплакал, царю даже показалось, что он улыбнулся, значит признал. Только почему радость всегда коротка, а печаль наваливается каменной глыбой, и чтобы сбросить ее, освободиться, нужно столько времени и сил, что невольно забываешь о короткой вспышке радостных светлых мгновений. Нет, нет, он помнил о них, о тех радостях, что испытал, бывая рядом с Марией. О ее детском личике, светившемся небесным светом при встречах, тонких пальцах, порхающих весенним ветерком по лицу... Но теперь все перечеркнуто неумолимыми темными силами последних дней, свалившимися бедами -- войной и боярской изменой. Если с Анастасией он мог говорить обо всем, услышать совет и даже запрет на его необдуманные поступки, то Мария могла подарить лишь пылкую страсть недолгую и проходящую. -- Ворожишь все,-- спросил он негромко,-- пошла бы лучше на воздух или рукоделием занялась. Она вздрогнула и браслеты, ожерелья посыпались на пол, жалобно позвякивая, быстро наклонилась за ними, а когда подняла голову, царя уже не было, словно и не заходил вовсе. А может, и вправду вызвала она его колдовством, и то был не он сам, а тень царская и слова лишь послышались ей? Мария хотела встать, но почувствовала слабость и опять опустилась на подушки, прижимая к себе драгоценные камни. Иван Васильевич не слышно приоткрыл дверь, за которой находились покои сыновей Ивана и Федора. Иван был старше брата на четыре года и уже частенько выезжал с отцом на охоту, имея собственного окольничего и слуг. Федор же рос болезненным, мягким мальчиком, любивший подолгу сидеть у окна и слушать рассказы нянек о божественных старцах, о святых местах и о чудесных исцелениях. Царь не противился этому, понимая, что унаследовать царство предстоит Ивану, а Федору с его кротким нравом легче будет оставаться за братом, если он с малолетства впитает в себя премудрости заповедей Божьих. Его отцовское сердце, особенно после смерти трех дочерей и последнего сына Василия, тянулось к кроткому Федору, встречая в нем ответную ласку. Он садил его на колени, расспрашивал, чем тот занимается, рассказывал о своих походах, но оставался недолго, спешил к делам и заботам, поглощавшим его полностью. Сейчас мальчики сидели у широкого стола, а монах Симеон читал им псалтырь, медленно и нараспев выговаривая Слова. Иван Васильевич не стал заходить, хотя сыновья повернулись к нему, но замерли под суровым взглядом инока, он лишь кивнул головой и, плотно прикрыв дверь, отправился к себе в горницу. На столе у него лежала недописанная ответная грамота князю Курбскому. Писал он обычно вечерами, оставаясь один на один со своими мыслями. Это стало даже какой-то потребностью, как есть и пить. Подойдя к столу, потрогал листы, поднес ближе к окну, пробежал глазами последние строки: "Тако ли вы благочестие держите, ежели еси, словесным своим обычаем и несчастие сотворяете?" Отошел. Вдумался в смысл... Верно ли написал? Поймет ли он, переметнувшийся к давним недругам отечества своего, слово к нему обращенное? Курбский его, Ивана Васильевича, чуть ли не Каином прозвал, во всех смертных грехах уличить решился. Зачем он так? Или не росли вместе? Не укрывались в походах одной попоной? Почему же он, Андрей, усомнился в истинности помыслов царских, на благо Отечества направленные? Еще раз подошел к столу, схватил перо и хотел зачеркнуть последнюю строку, но остановился, вспомнив, что первое слово -- от Бога, а второе -- от него, от нечистого. Пусть останется, как было ниспослано свыше. Иван Васильевич далек был от мысли, что Курбский, прочтя его ответное послание, повинится в содеянном. Нет, ни таков человек, знавший, как он, Писание построчно, побуквенно, но принявший на себя великий грех измены. Ему ли, царю, он изменил? Нет. Он жену с сыном оставил здесь на родной земле, презрев заботу о них и помня лишь о животе собственном. Так что для него русская земля, если дите бросил, не заслонив телом своим? Зверь лесной и то так не поступает. Чему же тогда Писание научило его? Гордыне? Мудрствованию? Простой смерд от хозяина сбежавший и то плачется, мол, лукавый попутал. А тут и государя, и отечество променять, ради... Иван Васильевич чуть не задохнулся от душившей его злобы к бывшему другу, которому доверял еще свои юношеские помыслы. Как же жить, когда предает самый близкий человек, и шлет глумливые грамоты в собственное оправдание. Как жить со злобой, о которой и на исповеди сказать стыдно?! После тихого стука в дверь просунулась голова Богдана Бельского и он почтительно доложил: -- Узнал я, государь, что Басманов с сыном прибыли в Александровскую слободу. Прикажешь позвать? Иван Васильевич не сразу понял о чем речь и поглядел на Бельского затуманенными глазами, положил перо, присыпал песком написанное, и лишь потом заговорил тихо: -- Скажи, чтоб завтра после заутрени дождались меня во дворе,-- Бельский кивнул и исчез, а Иван Васильевич долго еще сидел у стола, пытаясь вылить в гневных словах все, что скопилось в душе горького и тягостного. * * * ...Лишь на третий день подошли полки воеводы Михаила Ивановича Воротынского к Переяславлю Рязанскому и сняли осаду. Татары успели соорудить напротив крепостных стен две башни из разобранных в слободе домов и с утра до вечера вели обстрел, изранив многих защитников. Басманов приказал бить по башням каменными ядрами и удачным выстрелом снесло верх одной из них. Он знал, что татары не успокоятся и станут вести подкоп под укрепления или сожгут крепостные стены чего бы это им не стоило. Но как только из леса показалась русская конница, а следом за ней поползла растянутым строем медлительная пехота, татары, не приняв боя, бежали. Видимо, им стало известно о подходе Воротынского, потому что обозы ушли еще вечером, увозя награбленное и пленных. Организованно сотнями отступила и остальная Орда, оставив после себя лишь редкие холмики могил и черные проплешины костров. Алексею Даниловичу принесли копье, воткнутое в городскую стену. К нему был привязан свернутый в трубочку лист, на котором было начертано несколько слов: "Выкуп князя Барятинского -- 500 монет, слугу его -- 300 монет. Везти на Бахчисарай". Басманов был хорошо знаком с князем Петром Ивановичем Барятинским, но не мог предположить, как тот оказался в плену у крымцев... Может кто-то выдал себя за него? Не находя объяснения, решил взять грамоту с собой в Москву и там передать ее на подворье Барятинских, а они уж пусть решают, за кого просят такой огромный выкуп татары, требуя доставить его в Бахчисарай. Он так и поступил, когда после снятия рязанской осады, через несколько дней добрался до Москвы и, отдохнув после дальней дороги, с утра направился на Арбат, где находилась усадьба князей Барятинских. Слуга провел его в небольшую горницу, устланную пушистыми коврами, с развешанным по стенам оружием и попросил дожидать здесь хозяина. Вскоре раздались торопливые шаги и к нему вышел сам князь Петр Иванович, широко раскинув руки. Обнялись, поцеловались троекратно по русскому обычаю. Хозяин велел принести вина и заговорил первым: -- Рад видеть тебя, Алексей Данилович! Видать, опять с сечи или только едешь куда? -- Про войну хорошо слушать, да тяжело видеть. -- Ну, ты, боярин, ратник у нас известный, не чета многим, -- польстил Басманову хозяин, -- и с немцами, и с ливонцами бился, Казань брал. А уж с крымцами и подавно сладишь. Я и не сомневался. Алексею Даниловичу приятно было упоминание о заслугах его и он невольно зарделся, крякнул несколько раз, поднял свой кубок и произнес со значением: -- За то и разреши выпить, князь Петр, чтоб только в поле нам воевать, а меж собой в мире и согласии жить. -- И то верно, -- согласился Барятинский, поднося кубок к губам,-- коль в поле съезжаются, то родом не считаются. Верно говорю? Негоже нам меж собой счеты сводить, чиниться друг перед дружкой древностью рода, да бороды в клочья драть на радость недругам. -- Вот и государь речь о том же ведет: все князья и бояре перед ним равны и службу нести должны ту, что он повелит. -- Верно, верно... Добро на худо не меняют. Коль дело Божие забудешь, то своего не получишь. -- Вот, вот,-- подхватил Басманов,-- воля Божия, а суд царский. Гневим мы государя спесью да самовольством, а потом дивимся, отчего он хмур да не весел. Петр Иванович Барятинский всегда сторонился царского двора и без дела, без приглашения туда не ездил, хоть и вел свой древний род от князей Черниговских, имеющих пусть и дальнее, но родство с Рюриковичами. И он немало повоевал, но не столь успешно, как Алексей Данилович Басманов, отличенный самим царем. Будучи человеком осторожным, не водил особой дружбы с боярами. И сейчас он весьма осторожно вел беседу Бог весть, зачем пожаловавшим к нему боярином, чья близость к царю была хорошо известна. Он пытался угадать истинную причину посещения своего дома Басмановым, но тот не спешил переходить к цели своего визита, отхлебывал вино из быстро пустеющего кубка, ничуть при этом не хмелея. -- Почитай с самого Светлого Воскресенья у государя не был и не знаю, не ведаю, чем он занят. Расскажи, князь, какие новости нынче на Москве-матушке слышны. Чего народ бает? -- спросил Басманов. -- Да какие такие новости, -- огладил мягкую бородку хозяин, -- вот купцы говорят, будто рожь к осени подорожает, неурожай нынче опять. Про опричнину толкуют. Всяк по-своему судит. -- Он боялся сказать при Басманове чего-то невпопад, лишнее, чтоб, не приведи Господь, не донеслось до царских ушей, да не отозвалось бы потом на его голове. -- А чего про опричнину понять не могут? Не от тебя уж первого то слышу, -- Алексей Данилович все же слегка захмелел, стал разговорчив и желал показать собственную осведомленность в делах,-- государь наш ее с дальним прицелом ввел, чтоб определить, кто ему друг, а кто недруг. Кто желает в земщине оставаться, тот сам под собой сук-то и рубит. А кто к нему в царский удел со всеми людьми и землями перейти безоглядно пожелает, значит слуга царский наипервейший и камня за пазухой не держит против государя своего. -- Да как можно против государя камень за пазухой держать?! -- по-бабьи всплеснул руками Барятинский, раскинув их широко в стороны, показывая что, мол, сроду ничего не держал и не держу за пазухой. -- Есть... Всяческие людишки есть. Не хотят над собой царской руки признать и все себя ровней с государем почитают. Называть вслух не стану, но думается ты их, князь, и без меня знаешь и не меньше моего сторонишься, дружбы с ними не водишь. -- Как можно! Как можно с царевыми недругами дружбу водить... -- То-то же... Сам и проговорился, что знаешь с кем дружить, а от кого подале держаться, -- усмехнулся Басманов,-- поймал я тебя все же. А? Князюшка? -- с пьяной усмешкой уставил он черные глаза в лицо Барятинскому. -- Да и ловить нечего меня... Я за государя... хоть сейчас живот положу, -- засуетился Петр Иванович, -- а уж людишек своих и хозяйство, да сроду я за него не держался. Так и передай государю, мол, князь Барятинский готов перейти со всем своим уделом к нему в цареву опричнину. Хоть завтра готов! Так и передай! -- князь обрадовался, что, наконец, дознался о цели прихода Басманова и теперь пылко пытался доказать свою преданность и ему, и царю и чуть только не рвал на груди рубаху, часто крестясь и кланяясь на образа. -- Да хватит тебе креститься. Чай, не на исповеди. С чего это ты вдруг решил, будто побегу царю докладывать о верности твоей? Больно ты мне нужен, -- Басманов сидел, тяжело раскачиваясь на лавке, и встряхивал черными, смоляными кудрями, видать хмель все же добрался до него,-- у меня своих забот полон рот. Вот и пойду ими заниматься. -- Он с трудом встал и направился к двери. Барятинский забежал вперед, кликнул слугу, чтоб проводил гостя. -- Может возок запрячь, а то чего-то ты, Алексей Данилович, стоишь худо на ногах. -- Не впервой, сам доберусь, -- Басманов встряхнул головой,-- ты, случаем не подсыпал чего в вино? А то башка гудит, плывет все перед глазами. -- Как можно! Как можно! Да чтоб я... Чтоб лучшему другу... В вино подсыпать... Голову на заклад ставлю... -- Побереги голову-то, пригодится еще, -- Басманов хоть и покачивался, но соображал хорошо, -- слушай, а чего я к тебе заезжал? -- остановился вдруг он на крыльце.-- Не знаешь? -- Так я думал в опричнину царскую звать,-- простодушно ответил Барятинский, -- о том и речь вели. И я полное свое согласие высказал. Хоть сейчас готов! -- Не-е-е... Опричнина тут не при чем... А-а-а... Вспомнил! Ты к татарам в плен случайно не попадал? -- Избави Бог! -- снова перекрестился князь. -- Убереги от напасти такой. -- Чего же они тогда за тебя выкуп требуют? -- Басманов полез за пазуху и вытащил полученное им послание от крымцев, привезенное из Рязани, и передал его в руки Барятинскому. Тот развернул засаленную и помятую грамоту, поглядел и вдруг, схватившись за сердце, побледнел и стал медленно оседать. Стоявший рядом слуга едва успел подхватить его и крикнул во двор, чтоб принесли скорее воды. Но Барятинский, собравшись с силами, оттолкнул того и тихо спросил: -- Чего же ты молчал столько времени, Алексей Данилович? Или специально томил, чтоб больней уколоть? -- Да ты чего говоришь? -- Басманов видя, как осунулось лицо князя и наполнились влагой глаза, понял, что дело нешуточное, посерьезнел. -- Я тебя увидел и думаю, ошибка какая вышла. Мало ли чего бывает... Назвался кто-то твоим именем и все тут. Забыл, зачем и приехал к тебе. Вот истинный крест. -- Верю, верю, Алексей Данилович, что не со зла ты таил от меня грамоту. А она про сына моего, Федора, писана. Видать, захомутали Федьку моего крымчаки... -- А ведь точно! Твой Федька моему сыну почти ровесник. Неужто он уже на службу подался? Молод ведь еще... -- Весной и пошел с дозорным полком в степь. Первый год. -- Как же я не знал? А у крымцев он как оказался? -- Знал бы -- сказал, -- негромко ответил Барятинский, -- надо денег где-то собрать, а то и занять придется. Вот беда-то на мою голову свалилась. -- Что за слуга с ним оказался? -- Брал он с собой нескольких. Да уж его-то выкупать за такие деньги не подумаю. Пущай сам выкручивается. Проспал, проглядел, когда его господина в полон взяли, а теперь я же должен за него выкуп слать! -- постепенно наливался злобой Барятинский. -- Да если я бы его и выкупил, то единственно ради того, чтоб на цепь посадить вместо сторожевого пса в будку подле ворот! Тьфу, на него! Весть о пленении Федора моментально разнеслась по дому и на крыльцо, рыдая, выбежала жена Петра Ивановича, а следом и два младших брата. Окончательно отрезвевший Басманов, тяжко вздыхая, оставил их усадьбу и уже через день выехал в Александровскую слободу к царскому двору, взяв с собой и сына. Царь встретил его приветливо, долго расспрашивал о силах крымцев, пришедших под Рязань, а затем самодовольно заявил, что Девлет-Гирей никогда не посмеет напасть на Москву, а будет все так же осаждать малые порубежные города. Тогда же Иван Васильевич заприметил и Федора Басманова, приглянувшегося ему своей тонкой, почти девичьей фигурой. На вечернем пиру велел тому выпить ковш браги за его царево здоровье, а потом и плясать на потеху всем гостям. Федор, первый раз попавший к цареву двору, старался показать удаль в танце и выкидывал немыслимые коленца, веселя государя. Алексей Данилович сидел насупившись, но не смел остановить сына, боясь испортить царскую веселость. Было ему неловко от того, что Федор заместо шута смешил народ, не думая о собственном достоинстве. Но ему, не познавшему горести военных тревог и поражений, будет легче служить в числе прочих потешных, чем воеводе, прошедшему через кровь и огонь военных утех, и чувствующий себя за царским столом неповоротливым косолапым медведем. Алексей Данилович ждал нового назначения на ратную службу, но надолго, очень надолго задержался при царевом подворье, не догадываясь, что вскоре оставит там и свою, и сыновыо голову. Послание Ивана Грозного Василию Грязному Писал ты, что за грехи взяли тебя в плен; так надо быть. Васюшка, без пути средь крымских улусов не разъезжать; а уж как заехал, не надо было как при охотничьей поездке спать: ты думал, что в окольные места приехал с собаками за зайцами, а крымцы самого тебя к седлу приторочили. Или ты думал, что и в Крыму можно также шутить, как у меня, стоя за кушаньем? Крымцы так не спят, как ты, да вас, неженок, умеют ловить; они не говорят дойдя до чужой земли: "Пора домой!" Если бы крымцы были такими бабами, как ты, то им бы и за рекой не бывать, не только что в Москве. Из древнего восточного манускрипта УТРАТА ОБРЕТЕННОГО Едигира с Федором везли по безлюдной степи все дальше и дальше от Москвы и русских городов. Им разрешили ехать на повозке, в то время как остальные пленники брели сзади, под