ты и так не обижен, да и у кого их нет при дворе. А вот такую рубаху, что императрица собственноручно вышивала, поди сыщи где... - Не верится, чтоб государыня на нашего Ивана да время тратила, - возразил Александр Шувалов, который последние годы заведовал Тайной канцелярией и стал как-то более сдержан, рассудителен, даже в разговорах с родными братьями, - поди, девки крепостные и вышили... - Зависть в тебе заговорила, Сашка, - вскочил со своего места именинник, сверкая глазами, - поскольку ты там разные грязные делишки распутываешь, а я... а я... - остановился он, подбирая нужное слово, и, наконец, договорил, - с музами беседую, а сие императрице и ближе, и приятней. - Угомонись, Иван, - потянул его за руку Петр Иванович, - нашел из-за чего сыр-бор подымать. - Это уж как сказать, - чуть пригубил из своего бокала Александр Шувалов, - государыня очень даже интересуется нашими "делишками", - нажал он на последнем слове. - Ты тут витийствуешь со своими музами, вирши читаешь, а я изменников на чистую воду вывожу, чтоб не дать им в сговор войти с разными ворами, государство от смуты великой оберегаю. - Да и без тебя все ладно идет, - легкомысленно отмахнулся Иван Иванович - а все одно завидуешь мне, так и скажи. - Господа, господа, - поднялся со своего места граф Воронцов, - не время говорить о том, кто большую пользу отечеству нашему несет, на кого государыня чаще взглянет. В том разве дело? Главное, что ценит нас матушка наша драгоценная, в каждом слугу своего видит, от себя не гонит. Вот за нее и предлагаю бокалы поднять, дай ей Господь долгие лета и здоровья, благополучия, дней радостных поболе. А тогда и нам возле ее огонька позволено будет погреться. Так выпьем же за здоровье императрицы нашей Елизаветы Петровны, - все, как один, поднялись и выпили искрящееся в бокалах вино. - Чего нам друг перед другом кичиться, на кого императрица чаще взглянула, кому чего подарила, - неспешно повел разговор Петр Шувалов, - есть у нас о чем поговорить, меж собой посоветоваться. Награды никуда от нас не уйдут, не денутся. Я бы вот о чем хотел спросить тебя, Михаил Илларионович, - обратился он к графу Воронцову, - вчерашнего дня канцлер до императрицы с каким-то, видать, важным делом приходил, прождал около часа, а то и более того, да ни с чем и подался к себе. Он мне навстречу попался, бледный весь, едва поклонился, да и мимо - шмыг. Я уж его повадки хорошо знаю... Не иначе, стряслось чего. Сегодня я не был при дворе, принимал у себя горных инженеров, засиделся с ними. А надо думать, Алешка Бестужев опять во дворец приезжал? - Приезжал, видел его, - согласно кивнул головой Воронцов, - да опять его государыня не приняла. Так ты лучше у супруги своей спроси, у Марфы Егоровны. Она из всех нас чаще в покоях у императрицы бывает... - Да спрашивал уже, - поморщился Петр Иванович, - она о своих бабьих делах с утра до вечера может сказки сказывать, а вот об ином, - он громко щелкнул сухими короткими пальцами, - не может ничего сказать. Не ее это ума дело. - Любая баба все дела на свой манер решает, - развязно начал пьяным голосом рассуждать Иван Шувалов, но Петр Иванович так грозно глянул на него, что он враз замолчал и даже приложил кружевной платок ко рту, - прости, прости, лишку сказал, - и затряс красиво завитой головой. - Ты говори, говори, да не забывайся, о чем сказываешь, - погрозил ему Петр Иванович, - мы тут, слава Богу, все свои, а при ином незнакомом сказанешь чего такое и пшик - язычка длинного мигом лишишься. И не посмотрят, что президент, академик, генерал, в родстве с нами состоишь. Так, Сашка, говорю? - Верно говоришь, братец, - согласился тот с готовностью, - вон жена нашего Бестужева-старшего, братца канцлера, на что птица высокого полета, а как лишнее сболтнула, отчекрыжили язычок, да и в Сибирь на лихой тройке. Смотри, Иван... - Сказал же, что лишнее сболтнул, - оправдывался тот, наливаясь румянцем, - выпил лишку. - А ты не пей, коль болтлив становишься, - подвел итог своей победе Александр Шувалов, - а то никакая рубашка не поможет. И ее лишишься, когда в Сибирь повезут. - Хватит! - пристукнул кулаком по столу Петр Иванович. - Пора нам, пока все вместе собрались, и о деле поговорить, не ровен час, принесет кого черт. А я бы вот о чем думал речь повесть, об откупах винных. - С чего это вдруг? - изумленно вскинул брови Иван Иванович. - Да потому что прибыток в них изрядный вижу кошту своему. - Дельце прелюбопытное, - наморщил свой узкий лоб граф Воронцов, - только до сей поры откупами купцы занимались да крестьянство податное. Ни разу не слыхивал, чтоб кто из дворянства, а тем более из людей ко двору приближенных, в торговлю пошел. Странные ты вещи сказываешь, Петр Иванович. Этак тебе и руки старые знакомцы подавать не станут. - Еще как станут, - вновь прищелкнул пальцами Петр Шувалов, - у кого денежка водится, тот сам выбирать станет, кому подать руку, а кого и не заметить, в упор глядючи. А за откупами винными немалые деньги стоят. - А как с серебряными приисками? - негромко спросил Александр Иванович. - Их побоку? - Отнюдь, отнюдь, - все более оживлялся Петр Иванович, поворачивая лицо то к одному, то к другому собеседнику, - прииски те разрабатывать надобно долго и основательно. Пока доход с них пойдет, много расходу претерпеть придется. Да и рудознатство дело рисковое - не знаешь, где найдешь, а где денежку на ветер прахом пустишь. Зато откупа винные никого пока в убыток не ввели, по миру не пустили. Вон мне рассказывали, в Сибири мужики за год миллионщиками делаются. - Так уж и миллионщиками, - недоверчиво произнес Иван Иванович. - Если с умом, то и миллион сбить можно за сезон. Главное, чтоб хлеб добрый уродился, цены на него низки были, скупить его вовремя, да и пустить на вино. - Это же винокурни заводить надобно, людей содержать, - не сдавался Иван Иванович. - Винокурни?! Плевое дело: пару сараев поставить, котлы, чаны и готово. С народишком посложнее будет. Но мне почему затеять то дело в Сибири желательно: там ссыльных, каторжных, колодников - что листьев на дереве. И все, как один, ищут, чем бы заняться, где бы за кусок хлеба притулиться, устроиться, чтоб с голоду не помереть. Дошло до вас? - победно оглядел он собеседников. - Дойти-то дошло, только я теми откупами имя свое пачкать не стану. Мне честь любой прибыли дороже, - строптиво выпятил нижнюю губу Иван Иванович и поднялся на ноги. - И тебе, Петр, не советую. Засмеют люди, на порог не пустят. От-куп-щик! - протянул он иронично. - Царь Петр в одну лямку с бурлаками впрягался, когда суда посуху перетаскивали, топором махать не стеснялся... - И женился на крестьянке, - не преминул вставить Иван Шувалов. - Цыц? Кому сказал? А то не посмотрю, что брат родной, да и сообщу, куда надобно. - А оно, твое "надобно", вон оно, рядом сидит, посиживает, - ткнул пальцем Иван Шувалов в Александра Ивановича, - поди, сам все слышал. - И когда ты, Иван, только остепенишься, ума наберешься, - сокрушенно покачал головой начальник Тайной канцелярии, - не доведет до добра тебя твой язык, чует мое сердце. Один лишь граф Воронцов не вступал в общую перепалку, понимая, что братья пошумят, пошумят, да и забудут свои обиды, а ему, человеку постороннему, скажи он неосторожное слово или попрекни кого-то из них, не простят, хотя, может, и вида не покажут, а вот беды он себе наживет уж точно. Поэтому он дождался, когда наступила небольшая пауза в споре разгорячившихся не на шутку Шуваловых, и вставил слово: - Дельные вещи ты, Петр Иванович, сказываешь. Да ведь и Иван Иванович верно глаголет: тебе же в вину дворяне и вельможи поставят то, что откупщиком стал, дай договорить до конца, - поднял он руку, видя, что Петр Иванович пытается что-то возразить ему. - Но зачем тебе свое имя пачкать? Ни к чему на всех углах про то шуметь. Умнее надо поступить. Верно говорю? А как? Да очень даже просто: сыскать верного человека, кто бы все на себя взял, вино то поставлял, а расчет с тобой один на один без лишних глаз и ушей вел. Что скажешь? - Ой, Михаил Илларионович, и башка у тебя, - растроганно проговорил тот и, ловко наклонившись, поцеловал графа в напудренную щеку, незаметно облизнул с губ пудру, слегка поморщившись, и продолжал страстно, - прямо ум царя Соломона имеем. Вот за что я тебя люблю, так за голову твою и изворотливость. Нет такой лазейки, которую бы ты не знал... - Хватит, хватит, а то перехвалишь, загоржусь, - краешком рта улыбнулся в ответ ему граф Воронцов, - коль тебе мое предложение по нраву, то и я готов оказать посильную помощь. - Но с одним условием, - добавил он, чуть помолчав, - чтоб рубь каждый, что в то дело вложу, ко мне пятью через год вернулся. - Чего там пятью, - не дал ему договорить Петр Иванович, - десятью, а то и двадцатью рубчиками вернется. Попомни мое слово. - На таких условиях и я готов поучаствовать, - задумчиво глядя в потолок, проговорил Александр Шувалов, - коль я десяток тысяч тебе дам на годик, то через год, глядишь, полсотни своих получу. Согласен! - Давно бы так, - потрепал его по вьющимся волосам Петр Иванович, - когда три головы об одном думают, то быстрей и выход найдут. А коль мы денежки наши вместе сложим, да в несколько рук за дело возьмемся, то не пройдет трех-четырех годиков, как все российские откупа в наших руках будут, и мы заработаем себе такие состояния, что куда тем же Черкасским, не достанут... - Только моего согласия на то не получите, сколько не старайтесь, - упрямился Иван Иванович, - и батюшка бы вас не похвалил, коль узнал бы, чем вы заняться намерены. - Батюшка наш в иные времена жил, - пригладив начинающие седеть виски, возразил Александр Иванович, - теперь, супротив того, многое поменялось, не так, как раньше, пошло. Да и не вижу я ничего противозаконного в откупах. Не почтовую карету грабить на большом тракту нас Петр зовет, а честно деньги зарабатывать. Чего тут худого? - А все худо, - налил себе в бокал шампанского вина Иван Иванович, - вместо того, чтоб о достатке государства нашего думать, вы лишь про то толкуете, как мошну свою набить, все вам мало... - А кто нонче иначе думает? Алешка Бестужев, что ли? Канцлер великий - первый взяточник, - неприятно оскалился Петр Иванович, пытаясь убедить никак не поддающегося на уговоры брата, - Ладно бы у своих брал, тех же купцов облапошивал, а то... - он ткнул указательным пальцем в потолок, - вона откудава ему деньгу шлют, с Англии самой... - То не нашего ума дело, - не унимался Иван. Неизвестно, как бы и когда закончился их спор, если бы не вошел лакей и не доложил громогласно: - Профессор Михайло Ломоносов! - и внимательно зыркнул глазами на Ивана Ивановича, ожидая приказаний. - Я же говорил, что принесет кого-нибудь нелегкая, - скривился Петр Иванович, который недолюбливал мужиковатого профессора, хотя во многом и поддерживал его, особенно когда дело шло о чести русской науки перед немецкой. - Проси, - кивнул Иван Иванович, которому, наоборот, было приятно, что Михаил Васильевич не забыл о его именинах. Ломоносов вошел с широкой улыбкой, делавшей его и без того округлое лицо луноподобным. Глаза его сияли неподдельной радостью, руки были широко распахнуты, на голове белоснежный парик, а в левой руке свернутая в рулон бумага. - Покорнейше прошу простить меня за внезапное вторжение, мое почтение всем, - он склонил крупную голову в полупоклоне, но при том держался он весьма настороженно, вглядываясь в лица гостей. За свои сорок лет он успел повидать и испытать всякое и не особо добивался расположения сильных мира сего, но к Ивану Ивановичу Шувалову питал нежную любовь и всегда спешил выразить ее. - Садись, Михаила Васильевич, садись и будь как дома, - хозяин встал навстречу ему и крепко обнял. - Как с мужиками обниматься, то это ему не зазорно, - шепнул на ухо сидящему рядом графу Воронцову Петр Шувалов, но тот лишь выслушал, кивнул головой и ничего не ответил. Меж тем Иван Иванович усадил профессора на свободное место, которое оказалось напротив Петра Шувалова и графа Воронцова и велел лакею принести приборы для гостя. - Позволь собственноручно, Михаила Васильевич, налить тебе, - пододвинул Иван Иванович к нему бокал и взялся за бутылку. - Рейнского вина? - Можно, - согласился тот, - мы в том мало понимаем. Мужик, чего сказать, - и, хохотнув дерзко, глянул в лицо Петра Ивановича, который не выдержал взгляда и отвел глаза, сделав вид, что занят изучением содержимого своей тарелки. - Но прежде разрешите зачитать оду в вашу честь, уважаемый граф Иван Иванович, - и он приподнялся со своего места, развернул принесенную бумагу. - Сделай милость, - залился румянцем именинник, у которого хранилась уже целая стопка подобных поздравлений от придворного пиита, и хотя, на его взгляд, все они были написаны довольно коряво, как-то по-домашнему, чувствовался простецкий крестьянский говорок автора, но зато по пафосу и подобострастности могли соперничать и с Гомером, и с Вергилием. - Не судите строго, - кашлянул Ломоносов и начал читать неожиданно высоким голосом оду, смысл которой сводился к тому, что на северном небе явилось новое светило, имелся ввиду именинник, которое озарило собой унылый небосклон российской столицы. Все слушали по-разному: Иван Иванович чуть приоткрыл рот и ловил каждое слово, покрякивал, когда встречалась ничем не прикрытая похвала в его адрес, краснел, вытирал салфеткой уголки рта и успевал оценивающе оглядеть остальных гостей; Петр Иванович до конца чтения так и не поднял глаз от тарелки, ковыряясь в ней серебряной вилкой; Александр Иванович больше смотрел на хозяина дома, в душе посмеиваясь, как он может принимать в свой адрес такое идолопоклонничество, будучи далеко не глупым человеком; граф Воронцов в такт наиболее удачным выражениям постукивал пальцами по столу, покачивая при этом головой, как бы проговаривая враз с автором каждую фразу, и первым захлопал в ладони по окончании оды. Когда Ломоносов закончил читать, он вытащил из-за обшлага рукава большой платок нежно-голубого цвета, так не шедшего к его мешковатой, крупной масластой фигуре, обмахнул им лоб и, забывшись, начал засовывать его в карман, как это обычно делают мужики со всякой всячиной, найденной ими по дороге. Захлопали уважительно и остальные гости, а Иван Иванович, вскочив, опрокинув свой стул, кинулся обнимать поэта-профессора, похлопывая его ладошками по могучей спине. Ломоносов на радостях, что ода его встречена тепло, забылся и так стиснул именинника, что тот вскрикнул и едва вывернулся из объятий осчастливленного пиита. - Тебе бы, Михаила Васильевич, с медведями бороться, а не... - он отошел к своему месту, скривившись от боли и не закончив мысль. - А то как же, - принял за чистую монету сказанное Ломоносов, - у меня и прозвание такое: Ломо-нос, значит, носы ломать. Батюшка, царство ему небесное, у меня силен был, а про деда сказывали, будто мог мельничный жернов на спине на горку один, без помощников, втащить. - Избави нас, Господь, от таких товарищей-друзей, а от врагов мы сами отобьемся, - сказал шепотком на ухо графу Воронцову Петр Иванович и косо глянул на Ломоносова. Но тот или обладал удивительно острым слухом, или просто-напросто угадал смысл сказанного, неожиданно дерзко заявил: - А ты, граф, как погляжу, все наушничаешь, все шепчешься, а кто тебе друг, кто враг и не видишь. Э-э-э, - махнул он здоровенной своей рукой, - да и ни к чему это тебе видеть. Пойду я, извиняйте, коль что не так, - грузно со вздохом поднялся он из-за стола, шумно отодвигая далеко от себя обитый позолоченной кожей резной стул. - Понимаю, не ко двору... - и, бухая по паркету тяжелыми башмаками, не оборачиваясь, пошел к двери. - Куда ты? Михайло Васильевич? - вскочил Иван Иванович, но Петр Иванович так сверкнул на него из-под кустистых бровей сощуренными глазами, что он тут же без слов опустился на место. - Помни, кто ты, а кто он, - укоризненно проговорил Петр Иванович, и добавил, - Шувалов, - и со значением поднял вверх указательный палец. 14. Вечером того же дня, когда уже совсем стемнело, и на улицах редко можно было встретить запоздалого прохожего, и лишь будочники время от времени выглядывали из своих заиндевелых холодных, насквозь продуваемых невскими ветрами сооружений, в дом графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина осторожно постучали. Граф, видно, ждал этого и отправился открывать сам, столкнувшись в прихожей со старым своим привратником, что шел, позевывая и не спеша, к входной двери, держа в одной руке свечу. - То ко мне, - остановил его граф, и тот послушно кивнул, поплелся обратно, за свою долгую службу привыкнув к частым ночным посетителям в доме хозяина. - Кто? - спросил Алексей Петрович через дверь, не спеша открывать. - Я, - отозвался голос с улицы и, чуть помолчав, глухо добавил, - Лукьян Васильев, ваше высокопревосходительство. Лишь после этого граф открыл тяжелый запор, выглянул за дверь, сжимая в кармане халата заряженный всегда в подобных случаях пистолет со взведенным курком, и, убедившись, что это действительно тот, кого он поджидал, облегченно вздохнул и отступил в сторону. - Никого у ворот не встретил? - спросил вошедшего, которым оказался лакей из дома графа Ивана Ивановича Шувалова. - Двое напротив стоят, топчутся, - негромко ответил тот, - так я через забор махнул, не стал им показываться. - Правильно сделал, - похвалил Бестужев, - нельзя, чтоб тебя возле моего дома видели, да еще в такое время. Хозяин у тебя не дурак и сразу поймет, что к чему. - Это точно, - согласился, растирая озябшие руки, Лука и прошел в кабинет графа, что находился в самом конце длинного коридора. Подобный кабинет вряд ли можно было увидеть у кого-либо в Петербурге. Бросалось в глаза, что здесь совершенно не было окон, и свет струился через наклонный потолок, забранный большими стеклянными рамами, со вставленными в них кусками простого стекла, перемежающиеся местами с цветным, что придавало кабинету необыкновенный, сказочный вид. Вечером свет давали небывалой толщины свечи, на которые надевались сверху стеклянные колпаки, что усиливало свечное пламя, делало его более устойчивым. Центр кабинета занимал большой стол, покрытый толстой мраморной плитой, на которой разместились многочисленные колбы, мензурки, стаканчики и другая посуда для химических опытов. В углу стоял самый настоящий кузнечный горн с огромными мехами и трубой, выведенной наружу. В ней чуть мерцали полупогасшие угольки, а рядом побулькивал какой-то раствор в фаянсовом тигле. На стенах таинственного кабинета кругом висели чучела диковинных птиц, шкуры зверей и рыцарские доспехи. На письменном столе графа лежали морские и сухопутные карты, придавленные бронзовым циркулем и астролябией. Рядом возвышался огромный глобус с разноцветными флажками в разных местах. Граф Бестужев уселся в большое кресло у стола, а Луке Васильеву предложил сесть на кушетку, возле стены, но тот лишь отрицательно покачал головой, покосившись на клетку, оплетенную металлической проволокой, в которой что-то шебуршало. - Да не бойся ты их, они плотно упрятаны, - улыбнулся граф, но это не подействовало на шуваловского лакея. Он хоть и не впервой входил в кабинет канцлера, но сидеть рядом с клеткой, где помещались отвратительные ядовитые змеи, наотрез отказывался. - Ладно, стой чурбаном, - усмехнулся, щуря голубые глаза, Бестужев. - Ну, говори, с чем пришел? - Покорнейше докладываю, что к хозяину моему пожаловали на именины Петр Иванович и Александр Иванович Шуваловы, а с ними граф Воронцов. Позже подъехали Михаила Ломоносов, но пробыли недолго, ушли быстро... - Отчего так? - заинтересованно поднял тонкую бровь граф. - Обычно сей преславный академик подолгу сиживает у патрона своего. А тут что случилось? - Петр Иванович Шувалов что-то предерзкое сказали про Михайлу Васильевича, те и ушли сразу. - Так-так, - Бестужев подхватил со стола табакерку, повертел ее в руках, нажал на кнопку с тыльной стороны, крышечка поехала вверх, и полилась приятная, тихая музыка. Граф захлопнул крышку и поднял голову на замолчавшего Луку. - Чего остановился? Сказывай дальше, слушаю тебя. - Вещица у вас чудная, ваше сиятельство, - улыбнулся тот, - никак не надивлюсь всему у вас виденному. - А ты дивись, да время не теряй, сказывай, сказывай. - Говорил сегодня все больше Петр Иванович про откупа винные и про рудники медные. Собирается все откупа на себя переписать. Сибирь поминал. Дескать, там каторжных много, на работу есть кого набрать... - Да-а-а... - задумчиво протянул Бестужев, разглядывая узор на табакерке, - значит, на Сибирь нацелился. Понятно. Ох, высоко сокол летает, да где-то сядет. Ладно, еще чего? - Вроде и все, ваше сиятельство... - Не ври, не все еще. Про меня чего болтали на сей раз? Ну? - Неловко сказывать, ваше сиятельство. - Не девка я. Краснеть или слезы лить не стану. Все говори, как есть. За что я тебе деньги плачу? Давай, давай... - Вас поминали, мол, императрица видеть вас не желает какой день и... - Лука замялся, потупился в пол. - Да что, я из тебя тянуть должен веревкой, что ли? Слушаю! - Вором вас называли, уж извините, ваше сиятельство. Будто вы из Англии пенсион получаете немалый. Ругали всячески. Повторить? - Не надо, - махнул рукой Бестужев и, открыв табакерку, заложил в нос изрядную понюшку табака, чихнул, блаженно закатил глаза, утерся и весело засмеялся. - Вот ведь, канальи, все знают, как есть. Молодцы. Пускай себе знают, но и мы про них кое-что на уме держим. Спасибо, дружок. На тебе, - и он протянул лакею золотой луидор, который тот принял с поклоном и, зажав в кулаке, попятился к двери. - Из того самого пенсиона монетка, учти, дружок. Не вздумай показать кому. Лучше поменяй в трактире на берегу, где моряки собираются. Погоди, скажи мне еще, посылает ли тебя хозяин к братьям своим с поручениями какими, с записками? - Случается, - негромко ответил лакей. - И ответа ждешь? - Бывает, что и ответ обратно несу. - Вот-вот. Ты не спеши с запиской, а сперва до меня загляни, а потом уже иди, как положено. Уразумел? -Чего же не понять, - хитро улыбнулся Лука. - Если за то плата особая вашим сиятельством будет назначена, то отчего не зайти. - Молодец! Будет тебе плата, а если в тех записках что интересное сыщется, то и вдвойне заплачу. Ну, все на сегодня, пошли, провожу. Когда Алексей Петрович вернулся обратно в кабинет, то его словно подменили: пропала степенность, осанка, и он, словно юноша, забегал из одного угла в другой, заложив обе руки за спину. На время он останавливался возле письменного стола, заглядывал в карты, делал какие-то пометки, чмокал губами, что-то нашептывал и снова принимался ходить, морща большой покатый лоб, изрезанный многочисленными морщинами. А задуматься ему было о чем. Обстановка в Европе менялась каждый день, словно в праздничном шутовском балагане. Не было постоянных друзей, значит, любая, вчера еще дружественная держава могла завтра оказаться врагом, причем врагом серьезным, которому хорошо известно обо всех слабостях России. Политика же, тем более российская, дело тонкое, стороннему глазу не видное. Если государыне завтра новые духи понравятся, что ей французский посланник преподнес, то послезавтра, глядишь, она тем французикам разрешит беспошлинную торговлю вести по всей стране. Государыня, она вроде бы национальности русской, православная, должна блюсти выгоду подданных своих, а на деле что выходит? Дальше Польши русские купцы не суются, не пущают их, и государыня, хоть знает о том, зубами скрипит, а изменить ничего не может... Если задуматься, то что такое Россия? Леса, поля, реки, народ, что в ней живет. Рядом другие страны лежат, но только народ в них на ином языке разговаривает, иную веру исповедует. И каждый народ желает жить лучше, богаче, свои привилегии иметь. Это как два мужика в деревне, у которых дома и огороды рядом. Попробуй сосед на чужую межу залезть, как тут же по зубам получит. Вот и государства меж собой межи-границы держат, чужих людей через них запросто так не пускают. Русскому лапотному мужику, может, не сильно и надобно в иное государство задаром шляться, когда у себя дома работы невпроворот, а вот дворянскому недорослю не мешало бы съездить в чужие края, ума поднабраться, науки изучить, да не всякая страна его примет, приветит, выучит, чему надобно. Им, государям иным, приятственно, что мы тут ситный хлебушек кислым квасом запиваем, что в соседней губернии делается, не ведаем. Может, кому это дело и ладно смотрится, а ему, Бестужеву, стыдно за российский народ. Чем он хуже иных наций? Чем не вышел? Алексей Петрович сбавил шаг и подошел к ломберному столу, придвинутому к кушетке, взял колоду карт, чуть распушил, и начал выдергивать из нее карты одну за другой, выбрасывая их на столик картинкой кверху. Первой на стол легла червовая дама, рядом дама пиковая, а ниже два короля тех же мастей. Отдельно от них он выкинул трефового туза, отложил колоду в сторону и стал рассуждать. "Пусть червовая дама будет императрица Елизавета, пиковая - австрийская Мария-Терезия. Обе они имеют примерно равные силы. А вот рядом с ними король пиковый - прусский король Фридрих и червовый - французский Людовик. - Все они мало на что способны в одиночку, но вот отдельно расположился трефовый туз - Англия, могущественная из держав. Вкупе с ней любая из карт побьет трех остальных. Главное, жертвуя малым, показать свою силу, а это можно сделать, лишь имея мощного союзника, а им на сегодняшний день может быть только Англия... Канцлер смешал карты и присел на кушетку. Снизу, из клетки, раздалось тихое шипение. Он наклонился и внимательно глянул в глаза черной гадюке, что тянулась к нему плоской головой, шевеля раздвоенным языком. - Проголодалась? - спросил он и вынул из специального шкафчика стеклянную банку, в которой помещались несколько белых мышей, ухватил одну из них длинными щипцами и, отворив дверцу клетки, кинул туда дрыгающую лапками мышкь. Та, упав на дно, жалобно запищала, засучила маленькими лапками, но потом стихла и словно окаменела в ожидании приближающейся к ней гадюки. - Ну, вот и у вас как у людей, - усмехнулся Бестужев, - у кого рот больше, тот и проглотит, - и взгляд его упал на ломберный столик, где из разбитой колоды высовывалась хищно голова пикового короля. 15. Тем же вечером императрица Елизавета Петровна расположилась в спальне уже освобожденная от парадного платья, а рядом, перед маленьким туалетным столиком, ее спальная девушка Глаша, что обычно прислуживала ей, снимала одежду, расчесывала косу, подавала в постель питье, а иногда и гадала на картах. Императрица полулежала на кровати, а Глаша сидела на небольшом стульчике подле нее. По давно заведенному порядку, обычно перед сном, ей предстояло разбросить карты, чтоб сообщить государыне, что ждет ее завтра. Пользуясь особым расположением Елизаветы Петровны, девушка могла себе позволить поломаться, покочевряжиться и далеко не сразу приступить к гаданию. - Глашенька, сколько я ждать буду? - легонько ущипнула ее за локоток императрица. Девушка намеренно громко вскрикнула и бросила карты на столик, капризно надула губки: - А вот не стану гадать, коль щиплитесь. Больно ведь. И, вообще-то, грех большой картам верить. Чего опять батюшке на исповеди сказывать буду? Сызнова не допустит до причастия. - Сама с ним поговорю, допустит. Давай, начинай... - Новую колоду надо, а то на этой сколь раз гадали. - Возьми у меня на комоде. Только быстро! Но девушка, зная о своей безнаказанности, намеренно медленно подошла к пузатому комоду, глянула в зеркало, поправила выбившиеся из-под платочка волосы, скорчила сама себе страшную гримасу и лишь после этого взяла карты и, широко зевнув, вернулась на место. - Только вы меня, матушка, боле не пытайте, кто кроется за той картой, что выпадет, то мне не ведомо. - Не буду, не буду, - торопливо согласилась императрица, - приступай. Глаша начала раскладывать в четыре ряда карты и что-то нашептывать. - Ой, а завтра должно известие быть, - приложила она тонкий пальчик к губам. - Откуда? - Да из казенного дома... А вот дорога вам предстоит и... печаль на душе... - Это точно. Одна печаль на душе изо дня в день. Маскарад что ли у себя созвать? Как думаешь, Глаша? - Маскарад это хорошо, но тут вам разлука выходит с милым дружком, ехать соберется куда-то, но ненадолго, вернется скоро. А еще пиковый король козни вам, матушка, строит. Ох, и злодей, ох, и злодей... - Наверняка Фридрих умыслил опять пакость какую, другому некому. - Может, и он, - согласилась девушка. Похоже, что она сама уже увлеклась гаданием, и теперь руки ее ловко порхали над темной поверхностью стола, выбрасывая быстрыми и точными движениями карты. Но вот она закончила раскладывать их и внимательно разглядывала какое-то время, что у нее вышло, а потом, одним движением сгребла их в кучу и со вздохом произнесла. - Ничего особенного завтра не случится, одни пустые хлопоты и печальные известия. Можно и на покой... - Уже и закончила? - удивилась государыня. - А вчера ты мне как сказала, что свидание у меня будет с трефовым королем, ведь так оно и вышло. Французский посланник заявился представиться. Да... - Императрица помолчала и тихим голосом спросила девушку. - Глаш, а про тех, ну, которые возле моря в крепости сидят, ничего карты не показали? - простодушно, совсем по- бабьи поинтересовалась Елизавета Петровна. Глаша вначале не поняв, о чем речь, но потом догадалась и, опустив голову, шепотком ответила: - Я же сказала, что из казенного дома известие быть должно. Видать, от них и будет чего. Да откуда я знаю, карты и соврать могут, - и беспомощно развела руками. Скрипнула дверь, и на пороге возник граф Алексей Григорьевич Разумовский в длинном, до пола, темно-зеленом халате, перетянутом широким кушаком с кистями на конце. Он чуть постоял, близоруко щурясь и оглядывая полутемную спальню, потом поклонился и сделал несколько шагов, словно нечаянно попал сюда, напевно спросил: - Не помешал, матушка? Может, уйти? - Нет, останься, а то хотела за тобой послать. А ты, Глаша, иди к себе, да поплотнее двери закрой, нам с графом о важном поговорить надо. Девушка кинула на Разумовского насмешливый взгляд, мелкими шажками прошла мимо него, чуть замерла, сделав быстрый реверанс, и, неожиданно прыснув от смеха, выскочила за дверь, забыв запереть ее за собой. - Ой, коза! - поцокала языком императрица, смеющимися глазами проводив любимицу. - Ну, что с ней делать станешь, никакой на нее управы нет. Творит, что хочет. Ты, граф, прикрой дверь-то да садись поближе. Худо у меня на душе который день... - А что так? - спросил он, садясь на тот самый стульчик, с которого недавно спорхнула Глаша, и легко коснулся тонкими пальцами руки императрицы. - Сон мне дурной приснился... Опять их видела, - сжала ладонь Разумовского Елизавета Петровна. - Плачут они, а вокруг вода, вода... - и она замолчала. По тому, как тяжело вздымалась у ней грудь, было понятно, что разговор дается ей нелегко. - А то еще приснится, что умерли они все, а глаза им закрыть не могут, и они глядят, глядят на меня, - продолжила она вскоре после короткого перерыва. - Зачем только казнишь себя, матушка? Отпустила бы их давно, и дело с концом. Сразу начала бы сны иные видеть. Вот я, как усну, то утром, если не растолкают, и до полудня проспать могу, - широко улыбнулся Алексей Григорьевич. - Счастлив твой Бог, а мне они едва ни каждую ночь являются. Проснусь вся в поту, а потом - какой сон?.. Лежу, ворочаюсь, жду, когда рассвет наступит. После весь день как разбитая хожу. - Так отпусти их, пусть едут. А ты себе сон сразу и вернешь. - Нет, Алешенька, нельзя. Я как женщина, как христианка понимаю и жалею их, а как государыня - не могу. Поди, слыхивал, что во времена Гришки Отрепьева было? Брат на брата шел с мечом. Едва страну не разорили, не растащили на части. А отпусти я их, куда они кинутся? Да к Фридриху проклятому, безбожнику этому, который, сказывают, в церкви ни разу за всю жизнь не бывал, к причастию не подходил. Ведет себя так, словно и не король он, а бог земной. Ему только того и надо, чтоб Иван Антонович с отцом и матерью к нему в ноги кинулись, о помощи попросили. Он сейчас соберет войско великое и на нас войной. - И мы не лыком шиты, генералы наши воевать обучены, солдаты имеются, отобьемся, прогоним супостата. - Отбиться, может, и отобьемся, только кровушку русскую опять прольем, скольких солдат в землю зароем. И кровь их на мне лежать будет, коль клятву нарушу, сон навеки потеряю. Помнишь, клялась я, когда на трон восходила? Клялась, что кровь русскую лить не буду, указа о смертной казни ни одного не подпишу. И ведь держу слово? Держу?! - заглянула в глаза Разумовскому императрица. - Боюсь я страшного суда, кто б знал, как боюсь. Клятвопреступники, знаешь, чего на том свете поделывают? - Знаю, - чуть улыбнулся граф. - А ты не смейся, не смейся! - вырвала у него свою руку Елизавета Петровна. - Сковороды раскаленные лижут! А я не хочу! Слышишь?! Ой, голова кружится чего-то, открой окно на улицу... Разумовский был рад возможности перевести разговор на другую тему и торопливо пошел к окну, приоткрыл наполовину одну из створок и вдохнул в себя свежий воздух, закинул руки за голову и, поворотясь к кровати, спросил: - Легче стало? Может, оденемся да погулять выйдем? Воздух-то, воздух какой! - Боюсь я гулять в эту пору. Все думается, будто затаился кто за деревом в саду или в темном зале спрятался. - Да кому там быть? Караулы кругом... - Кому надо, тот и ждет. А караулы что? Тьфу! Уснут - и готово. Анну Леопольдовну тоже караулили, а чем дело кончилось, сам знаешь. - Тебя, матушка, весь народ любит, в обиду не дадут. - Ага, любят они! - скривилась императрица. - А кто подметные письма под самое крыльцо дворца подбрасывает? Не Фридрих же является посреди ночи в Петербург. Свои и подбрасывают. Не хотела тебе говорить, а пишут, изо дня в день пишут и под двери швыряют. Вот и часовые твои. - О чем пишут хоть? Скажи, - всполошился Разумовский, видя, как все больше и больше волнуется императрица. - Все о том же. О них пишут, мол, не по чести престол батюшкин заняла. Еще указывают, что батюшка с матушкой моей не венчаны жили, когда я на свет появилась, а значит, не по закону страной правлю. Антон Иванович, тот по закону родился, а потому и все права имеет. Так вот, Алешенька, народ меня любит. Все норовят побольнее укусить. - Надо бы их словить всех, в кнуты да в Сибирь. - Смотри, как бы нас с тобой в Сибирь не отправили. Тебя в один конец, а меня в другой на вечное поселение. - Крестись, матушка. Знамо дело, что от тюрьмы да от сумы не след зарекаться, но в лицо никто не посмеет тебе сказать подобное. - Пусть только попробуют, уж я их! - сжала кулак Елизавета Петровна. - Ну, все, надышалась. Закрывай окно да иди ко мне. Поплакалась тебе, и легче стало. Может, и усну теперь. Иди ко мне, Алешенька... Рано утром граф Разумовский, набросив на себя халат, осторожно вышел из спальни императрицы. Государыня спала, сжав кулачки и закусив нижнюю губу, время от времени вздрагивая и что-то бормоча. Он отметил резко обозначившиеся складки меж бровей, выступившие скулы, синюшные губы. Да, Елизавета Петровна стремительно старела, и, может быть, именно это не давало ей покоя. Все чаще стали проявляться ее капризы, которые раньше она быстро гасила в самом зачатке, не даваля себе распускаться. Сейчас, обидевшись на него, могла полдня проплакать, не выходить из спальни и никого не принимать, или неделю изо дня в день не замечать графа. Но потом, стоило ей почувствовать себя лучше, моментально менялась, приходила к нему сама, целовала, извинялась, вставала на колени. Он прощал, относя эти ее срывы к нездоровью начинающей стареть женщины. Но все более и более тяготился своим положением и с трудом сдерживался во время ее очередного приступа. При этом ему было чрезвычайно жаль ее, женщину, которую столько лет любил, ради кого не имел жены, детей и находился в весьма щекотливом положении. В ее праве завтра отправить его вон из столицы, отослать обратно на родину, а то и запереть до конца дней в какой-нибудь дальний монастырь. Но, слава Господу, императрица была добрейшей женщиной, и ей пока даже в голову не приходило расстаться, навсегда порвать с ним. Елизавета Петровна встала, как обычно, когда солнце подобралось к зениту, подошла, зябко ежась, к заиндевелому окну, чуть приоткрыла створку, подставляя лицо холодному воздуху, мазнула пальцем по стеклу, собрала под ноготь куржак и, лизнув, поморщилась. Новый день скрадывал тягостные вчерашние впечатления и воспоминания о холмогорских узниках. В прошедшую ночь они даже не снились ей, но все равно тягостное предчувствие не проходило. Она вернулась обратно к незастеленной кровати, залезла под одеяло, потом схватила колокольчик, несколько раз позвонила. Глаша вошла далеко не сразу, позевывая и озираясь по углам. - Быстрей одеваться, и кликни дежурного офицера. Скажи, чтоб графа Бестужева позвали, нужен он мне срочно. Алексей Петрович примчался, тяжело дыша и отирая морщинистый лоб, согнулся в долгом поклоне, ожидая, что скажет императрица. - Известия были оттуда? - спросила она, сделав ударение на последнем слове. - Этой ночью курьер пакет привез, - еще ниже склонившись, отвечал граф. - Смотрел? Что там? - Конечно, тотчас и поглядел. - Ну и... - Он, - выделил Бестужев, не называя имени Иоанна Антоновича, как это было заведено в обиходе меж ним и императрицей, когда разговор шел об узниках, находящихся в Холмогорах, - просит о свидании с вами, государыня. - Еще что? - Родитель его приписку сделал: молит отпустить за границу и обязуется написать отказ от всех прав своих. - От коменданта что есть? - Просит поболе свечей присылать. Жгут много, сидят допоздна. - Пошли им свечей, сколько требуют. Да, вот еще. Нет ли у тебя пары толковых людей, кто бы ради повышения в чине согласился пожить в тех местах несколько годиков? - В охрану что ли? - не понял канцлер. - Так там полный штат, почти сотня человек караул несут, мышь не проскочит. - Мышь, может, и не проскочит, а человек умный может. Да мне не для охраны люди нужны, а чтоб, не сносясь с ними, в городе жили, примечали, кто приезжает, чего говорят - судачат, чем интересуются. - Понял, матушка, - согласно кивнул канцлер, - фискалы нужны, значит... Сыщем и таких. Двоих хватит? - Если с головой и с острым глазом, то хватит. На письмо не отвечай. Потом сама скажу, что и как им отписать. Ступай пока, - повернулась императрица, но граф Бестужев торопливо заговорил: - Еще два словечка, ваше величество, дозвольте. Известие важное имею. - Что еще? - капризно вздернула подбородок Елизавета Петровна. - Только быстро сказывай. - Узнал от верного человека, что из Франции к нам секретный агент заслан, чтоб ко двору вашего величества проникнуть. - Вот как? - императрица не выказала ни малейшего удивления, а скорее интерес отразился на ее красивом, чуть надменном лице. - И кто же это? Тебе известно? - Пока нет, государыня, но найду, непременно найду. Есть подозрение, - наморщил большой лоб Алексей Петрович, а императрице хорошо было известно, что вслед за наморщенным лбом кан