ак дальше дело пойдет, но и слово сам себе дал, что отрыгнется фабричным та жалоба кислой отрыжкой. Вспомнил дедовские слова, что, чем крепче русского мужика в кулаке держишь, тем больше толку. На первый же день, как с города пригнал, отделил от прочих работников пятерых самых горластых и заслал посреди зимы в лес на дальнюю деляну дровишки заготовлять. Те пошумели было, посупротивничали, что и жилья там нет, и морозы стоят, и праздники на носу, да деваться некуда... За ослушание хозяина власти по головке не погладят и через тот же самый суд пропишут на первый раз кнут, а потом могут и бунтовщиками объявить, ноздри порезать, на рудники или соляные копи выслать. Запрягли мужики пару саней, погнали лес валить, выполнять хозяйский приказ. Вторым делом велел Алексей Яковлевич посреди деревеньки на столб железный брус повесить, и как только старший мастер спозаранку по нему бить начнет, то чтоб все мужики на работу бежали, а кто припозднится или отлынивать станет, того в холодную запирать на хлеб-воду и недельку так выдерживать. С работы опять же по сигналу по домам расходиться. Норму на каждого определил: кому сколько и чего делать положено, записал всех поименно, зачитал вслух, велел свои подписи ставить. Зашумели мужики, мол, грамоте не обучены, а он им "Подметные кляузы сочинять обучены, а под хозяйским указом и крест поставить не хотите?! " Тем деваться некуда, перо в руки, начали кто кресты, а кто и свое прозвание выводить. Таких-то, в письме сведущих, немало оказалось. Вот тогда народишка фабричный приутих, затаился до поры, но, видать, не смирился; стали ждать удобного случая поквитаться, опять какую каверзу подстроить. Так и живут, стиснув зубы, лоб в лоб сойдясь, до конца не замирившись. Обо всем этом рассказал Ивану и Федору самолично Алексей Корнильев в первый же вечер, как они добрались до его стекольной фабрики. Шел конец лета, самая горячая пора в хозяйстве, и лишь первый вечерок удалось им неспешно посидеть втроем, вдоволь наговориться. Сам Алексей взял от корнильевской породы привычку взглядывать исподлобья, широкую кость и невиданное упрямство. Но, в отличие от братьев, был белобрыс и рано начал терять волос, к тридцати остался лишь пушок на макушке да кое-что на висках и затылке. Первая его жена умерла при родах, а через неделю рядом с ней схоронили и ребеночка. Овдовев, Алексей Яковлевич словно задеревенел, отошел от дел, но старший, Михаил, присоветовал ему заняться фабричным делом, что было для Сибири внове, не по обычаю для местных купцов. Тому пришлось побывать и в Москве, и в Петербурге, пробыть там почти год, околачивая пороги разных правительственных канцелярий. Издержался он тогда до нитки, но зато вернулся с разрешением на открытие фабрики и с головой ушел в дела, заботы. Теперь фабрика давала хоть небольшой, но прибыток, и стеклянная посуда имела спрос на ярмарках, у купцов, в питейных заведениях. Алексей Яковлевич подумывал уже со временем открыть рядом смолокурню и поташный заводик, прикупить работников, поставить дело на широкую ногу. -- Шел бы, Иван, ко мне в управляющие, - уговаривал полушутя он Зубарева, - мы бы с тобой годков через десяток первые богатеи на Сибири стали. Посуда, она всем нужна, а научимся поташ производить, подряд возьмем тысяч на сто, развернемся... Иван поначалу отмалчивался, отшучивался, но потом, после нескольких стопок домашней настойки, открылся. - Нет, Алексей, не по душе мне сидеть на месте да прибыток каждодневный считать. Не мое это дело... - Да, тебе, видать, по киргизам палить больше по нраву. Шел бы тогда в армейскую службу. Там навоюешься... Ивану бы промолчать, не встревать в серьезный разговор, но накопилось изнутри, накипело в нем и, не вытерпев, стукнул неожиданно для братьев кулаком о стол, огрызнулся: - Ни в торговле, ни в службе армейский проку не вижу! - Отчего же так? - взметнул бровь под лоб Федор. - Все так живут. Может, тебе в монастырь захотелось, скажи, не таись от родни... - Хватил! Монастырь! На другой день руки бы на себя наложил или сбег, куда глаза глядят, - все больше распалялся Иван Зубарев. - Воли хочу! Свободы полной! Вот коль бы родиться мне дворянином, то и разговор другой был бы. - При деньгах да через службу и дворянство устроить можно. Опять же служить надо идти, - проговорил рассудительный Алексей, пристально вглядываясь Ивану в глаза. - Мог бы тогда и людишек прикупать, направлять к нам на работу, а мы бы тебе тот самый прибыток спускали. - Кто о чем, а свинья про грязь, - резко заговорил Иван, не замечая, как Алексей поджал обиженно губы, свел брови, опустил к столу голову, слегка набычившись, - да зачем мне ваш прибыток будет, коль я дворянином стану! Неужто этого не понимаете? - А чего там понимать? - небрежно пожал плечами Федор. - Будь ты хоть дворянин, хоть князь какой, а жрать чего-то надо, деньги, куда ни взглянь, а кругом нужны. Без них никак. - Деньги! Деньги! Деньги! - в бешенстве застучал уже двумя кулаками Иван. - Пропади они пропадом! Деньги - прах, а свобода - все! Не могу я служить, кланяться каждому встречному, в угождение входить. Не о том мечтаю. Желательно мне совершить что-то такое, чтоб и при дворе обо мне узнали, оценили по достоинству, чин дали, дворянство. Вот тогда... Тогда совсем иная жизнь началась бы, - проговорил он мечтательно и тяжело вздохнул. - Эх, ты, дурашка Ивашка, - с укоризной хмыкнул Алексей, видя, что Иван не желал его обидеть, и говорит в нем не злость, а тоска по чему-то дальнему, заповедному, - размечтался, как телок на поляне, а по кустам звери разные сидят, выглядывают. Не заметишь, как и слопают. - И что с того?! А все одно не хочу вот, как вы, день-деньской спину гнуть из-за каждой копеечки. -- Пропадешь ты, как есть пропадешь, если дурь из головы всю не выбросишь, - начал выговаривать ему Алексей. - Ты словно и не нашей породы, - поддержал брата Федор. - Дуришь, как дитя малое. Или не знаешь, что свобода мужика до добра никогда не доводила? - А не ваш ли отец рассказывал, как в старые времена по всей Сибири казаки разъезжали, открывали новые землицы, народы разные, а потом им за то и дворянство и поместья давали. Не было такого? Не было? Скажите мне! - Иван и не собирался уступать братьям, не желал слушать их рассудительных и правильных слов и, сверкая глазами, взглядывал то на одного, то на другого. - Хватил! Когда это было? - засмеялся Федор. - Ты еще царя Давида припомни или Ермака Тимофеевича. Теперича другие времена... - А в чем другие?! В чем? Люди другие стали, то верно. Ермак, поди, тоже мог в лавке сидеть и копеечки, как вы, да полушки по одной собирать. А он? Воевать пошел, свободу проведывать. - Хватит, Иван, - взял его за руку Алексей, - ты уже повоевал, а ничему, как погляжу, не научился. Кончилось то время, когда атаманы ватаги собирали и на промысел шли. Не воротишь... Теперь, коль душа к войне лежит, то записывайся в войско, да и дуй на войну. Сражайся там хоть с турком, хоть со шведом, никто не запретит, слова дурного не скажет, а может, и медаль дадут на грудь. А чего ты хочешь, то нам дело непонятное. В народе, знаешь, как говорят? Дуришь ты, а дурь эта, братец, дурь и есть. - Значит, по-вашему, и Ермак дурил? Так получается? И все другие, кто не по царскому указу, а по собственному разумению воевать ходили, тоже дурили? Здорово получается! - Слушай, время позднее уже, - натужно зевнул Алексей, - спать пора, расходиться, мне ни свет ни заря вставать надо. А тебя, Вань, как погляжу, все одно словом не переубедишь.... - Вот намотаешь соплей на кулак, посидишь в узилищах, - добавил вслед за братом Федор, - тогда, может, иначе заговоришь. Пойдемте спать, а то скоро и первые петухи запоют. ... Почти каждый вечер меж братьями шли подобные споры о том, как правильно жить и чем заниматься. Корнильевы твердо стояли на своем: живи, торгуй, сбирай богатство потихоньку-помаленьку и без особой причины по земле не шляйся. Но Иван и слушать об этом не хотел. То, что он не мог высказать ранее отцу или кому-то другому из все того же опасения быть непонятым, теперь, после поездки в степь, вдруг неожиданно словно прорвалось в нем, ринулось наружу, закрутило его, и он уже, как щепка в бурном потоке, плохо владел собой, слова выскакивали сами, и он безостановочно говорил, говорил горячо и напряженно, разогреваясь и распаляясь и не замечал, как удивлялись Алексей и Федор, которые были почти его ровесниками, подмигивали один другому, насмешливо кривясь. Даже если ему и случалось заметить эти усмешки, то он и не думал обижаться, обращать на них внимание. Он чувствовал, кожей ощущал свою исключительность и высокое предназначение в этом мире, но не мог до конца выразить словами все, что ему хотелось. И сам себе не мог ответить, что за чувства овладевали им. Для себя он определял это как "свобода", "воля", начало иной жизни. В конце первой недели в Аремзянку приехал Василий Павлович Зубарев. Тайком приехал, ночью. Рассказал, что на выезде из городских ворот стоят караулы, проверяют возы, всматриваются в лица проезжающих, знать, кого-то ловят. От этого сообщения у Ивана холодок по спине пополз, и он моментально догадался, кого ловят на заставах. - А ты чего не весел? - удивился отец. - Уже узнал, что у Натальи Пименовой свадьба скоро быть должна? То не беда, найдем тебе невесту... - Какую невесту? Как замуж? - вскочил с лавки Иван и смешно вытаращился на хитро поглядывающего на него отца. - Погуляй малость, не пришло покамест твое времечко. Да чего ты так? Негоже, - потянул сына за руку, увидев, как посерело у того лицо и невольные слезы показались из-под век. - Дурно я поступил, дурно, - зашмыгал носом Иван. - Ходил к девке, ходил, а потом в степь убег, обещал: вернусь вскоре, а вот... - Да твоей вины в том нет, - попробовал успокоить Василий Павлович сына, - мы когда с Васькой Пименовым сели о приданом говорить, то я все обсказал ему, чего за дочку хочу. А он, скупердяй старый, прикинулся бедняком, лыком перепоясанным, заюлил, заскволыжничал. А ты мой норов знаешь, хлопнул ладошкой, да и сказываю ему: или по-моему будет, или свадьбе не бывать, и все тут. Так что не дури, забудь, что было. - Да как вы могли, батюшка?! - вскрикнул Иван и рванулся было из корнильевской горницы, где они сидели вдвоем, но отец сурово прикрикнул на него, сверкнув глазами: - А ну, сядь на место! Кому сказал?! С каких это пор яйца курицу учить начали? Неужто я тебе худа желаю? Есть у меня на примете невеста, не чета Наташке Пименовой, из дворян. - Зачем она нужна мне, твоя дворянка, - зло ответил Иван, насупясь, но ослушаться отца не захотел, сел на краешек лавки. В то же время ему было интересно, что за невесту присмотрели ему, кто такая. Но гордость не позволяла первому спросить, поинтересоваться, и он молчал, ожидая, пока отец сам не откроет ему имя новой избранницы. - Неужто тебе неинтересно, кто такая? - словно прочел тот мысли Ивана. - Вот всегда бы так родителя слушал, глядишь, и толк был бы. Сказать, нет, кого сосватал? - Уже и сосватали? - невольно улыбнулся Иван и посмотрел на отца в упор, не в силах больше дуться и хмуриться, засмеялся. - Вам бы, батюшка, на сватовстве деньги зарабатывать, вот бы дело пошло! - Деньги... чего они значат, когда дворянство тебе иную дорогу откроет. - Как же оно мне перепадет? Каким боком я дворянином стану - правым или левым? Поди, не хуже моего знаете, что от жены к мужу оно ни с какой стороны не передается. - Говорю тебе, не в том дело, - теперь уже надулся Василий Павлович, видя, что Иван без восторга принял его известие, - а в том, что тесть твой, Андрей Андреевич Карамышев, может на себя и нашу деревеньку переписать. - Какой тесть? Какую деревеньку? - бестолково захлопал глазами Иван, отстраняясь от отца. - А-а-а... Значит, вы мне Тоньку Карамышеву задумали подсунуть?! Не бывать тому, не хочу остячку в жены себе! - Окстись, сынок, - замахал руками Василий Павлович, - с каких это пор ты дворян Карамышевых остяками называть стал? Может, кто из прадедов у них и был из остяков, да когда то было. Если и было, то быльем поросло и забылось давно... - Ага, забылось, - сморщился Иван, - а все их так остяками и кличут, и они сами не особо на то обижаются. - А на что обижаться? На что? Вон у Корнильевых в родне кто был, знаешь? Молчишь? А я тебе скажу: дед у них чистейших кровей калмык был. И у твоей матери, моей законной супруги, на четверть кровь калмыцкая, а ведь ничего, живешь и не вспоминаешь. - Нас-то калмыками, поди, не дразнят, - угрюмо отозвался Иван. Он сколько раз слышал про ту историю, и сам отец, бывало, когда выпивал лишку, то звал мать не иначе, как "калмышкой чернявой". Но это все было не на людях, меж собой, а Карамышевых в открытую все называли остяками, хоть от остяков у тех остались разве что черные прямые волосы. Но пару лет назад Андрей Андреевич Карамышев выдал свою младшую дочь Пелагею за такого же, как он, выходца из остяцких князей, Ивана Пелымского, и это еще более утвердило всех тоболяков, что он искал себе зятя из сродственников. Ивану никак не улыбалось оказаться в родне с Карамышевыми, но что-то в словах отца заинтересовало его и, поковыряв пальцем в зубах, он осторожно спросил: - Про какую деревеньку вы, батюшка, давеча сказали? Может, ослышался? Вроде не было у нас ранее деревеньки, а откуда взялась? - Долго ездил, сынок, - хитро сощурился тот, - твой батюшка - мужик не промах, своего не упустит. Что там товары разные? Сегодня есть, а завтра или покрали, или погорели. А вот деревенька с землей, с мужиками на ней, с угодьями может когда и внукам твоим достанется по наследству. Взял ее за долги с одного человека, а с кого знать тебе необязательно. Понятно, без помощи Михаила Яковлевича не обошлось, - уважительно помянул Зубарев-старший племянника, - помог бумаги составить, подписать, где надо. Но вот ведь закавыка какая: купцам простым, вроде нас с тобой, сынок, не велено по закону землей владеть, где народ какой проживает. - Так ведь отберут, - ничего не понимая, глядел на отца Иван. - Потому и жениться тебе надо быстрехонько на Антонине Карамышевой. Мы ту деревеньку на твоего тестя и перепишем. Понял теперь? - Выходит, он хозяином станет? - Иван так и не догадался, зачем отцу было отдавать только что купленную деревню кому-то, когда новый хозяин мог теперь продать ее или распоряжаться по собственному усмотрению и землей, и людьми. - Разве я похож на дурака? Не похож, - сам и ответил Василий Павлович, - а потому сговорились мы с Андреем Карамышевым, что даст он мне за ту деревеньку векселей на три тысячи рублей. Коль он ее продать удумает, то мы тут как тут - плати по векселям. А ему куда деваться? Вот опять же деревенькой с нами и сочтется. Понял теперь, дурашка? - почти ласково спросил он сына. - Все-то твой батюшка продумал. А ежели рано или поздно помру, то все тебе и отойдет. - Да ладно вам, батюшка, - засмущался Иван, - вы у нас вон еще каков молодец. Глядишь, до ста лет доживете. - Тьфу на тебя, - неожиданно вспылил Зубарев-старший, - никогда так не говори. Не желаю лямку тянуть до стольких годов. Спросил бы лучше, где та деревенька стоит. А? Неинтересно? - Интересно, думал, сами скажете. - Неподалеку от Тюмени, на речке Пышме стоит. А прозвание у нее будет Помигалова. Пять домов в ней, двадцать восемь душ проживает, и меленка на речке имеется, - с гордостью сообщил обо всем этом Василий Павлович и самодовольно задрал вверх плохо выбритый подбородок. - А как же то дело, о котором с крестным зимой еще говорили? - нашелся Иван. - Если к свадьбе готовиться, то не успею к башкирам до снега сгонять. Может, там и взаправду золотишко водится. - Как обвенчаешься, то и поезжай сразу, неволить не стану. Помощник из тебя никудышный, а с Антониной сам разбирайся. - Уже и венчаться?! - разинул рот Иван. - Когда? - После Успения сразу, - сказал, как отрезал, Василий Павлович. 23. Выждав день после отъезда отца, Иван ранним утром подался, не предупредив братьев, напрямик через лес по направлению к Тобольску. Зачем он шел? Если бы кто спросил его об этом, то он вряд ли что объяснил вразумительно. Какая-то непонятная сила толкала его в город. Правда, все это облекалось в одно слово - "Наталья". Не то чтоб он хотел спросить у нее, по своей ли воле она выходит замуж и за кого, отец так и не назвал имени жениха его бывшей невесты, да и чего спрашивать, коль все одно выходит. Иван даже не представлял, как сможет увидеть девушку, да если и встретит случайно, то у него не хватит решимости подойти, заговорить. Любил ли он ее? И этого он также не знал. Он вообще плохо представлял, что значит "любить". Вот отца, мать он вроде как любит, но дома никогда не говорили на подобную тему: и все представлялось как бы само собой разумеющимся. Раз живут вместе - значит любят. А как иначе. К Наталье, с которой они встречались всего-то несколько разков, у него было совсем иное чувство. Она притягивала Ивана к себе как... он не мог подобрать слово; в его представлении всплыла вдруг широкая сибирская дорога меж березовых лесов, выходящая к небольшой речке с мостиком и лодкой, приткнутой у бережка. В представляемом им видении листья у березок начали чуть желтеть, подсыхать, скукоживаться, загибаться краями, зато осиновые листья, как медные начищенные пятаки, сверкали вызывающе ярко, подрагивая на слабом ветерке. Дымчатые облака, белесой кисеей едва не цепляясь за кромку березняка, оттеняли осенний лесок и делали его еще более насыщенным, красочным, а речка, с тугими стрелами камышинок, таила такой невыразимый смысл, что невольно хотелось заплакать и по телу пробегали острые иголочки сладостного восторга и умиления. Но разве мог Иван объяснить кому-то и, в первую очередь, самому себе, что столь необыкновенного, притягательного в увиденном? Почему хотелось жить среди этих перелесков, вдыхать этот густо насыщенный болотной сыростью воздух и... ждать... ждать чего-то несбыточного... И так случалось каждый раз, стоило ему лишь начать думать о Наталье: перед его внутренним взором вставала где-то раз увиденная им широкая дорога через березняк и мосток через тихую речку. Как они были связаны меж собой, Наталья и дальняя дорога? Может, для многих мужчин женщина и есть дорога? Прекрасная, неизведанная, непередаваемая словами даль. Для Ивана и это было загадкой, на которую он вряд ли когда сможет найти ответ. А сейчас, широко вышагивая по кромке крестьянских полей, покосов, выпасов, всматриваясь в неторопливо переходящих с места на место рыжих и черных коров у дальних перелесков, он слышал долетающие до него звуки самодельного жестяного ботала, привешенного хозяевами на шею наиболее блудливым животным, и тем сильнее ощущал собственное одиночество. Здесь, вдали от жилья, стада воспринимались чем-то сказочным, нереальным, заповедным, составляющим одно целое с древесными стволами и стогами сена, заботливо огороженными легкой изгородью, с вороньем, черными пятнами выступающим сквозь ажурную вязь хрупких лиственных верхушек, похожих издалека на диковинные плоды, созревающие в конце жаркого лета. И сам себе Иван казался частью поля, перелеска, болотины, время от времени попадающейся ему, стоило лишь спрямить тропинку, пройти через лесной колок. Доверяя своим чувствам, он ни на миг не задумывался, правильно ли поступает, отправившись в город с неясной целью, а просто шел, изредка похлестывая тонким таловым посошком по попадавшимся на пути кустикам, тянущимся к нему гибкими ветвями. Не выходя на дорогу, он перед самым городом спустился по влажной скользкой тропе в темный буерак, раздвигая завитые паутиной черемуховые заросли, пошел по дну и вскоре выбрался в предместье, прозванное Тырковкой, и его грязными улочками направился уже к центру города, старательно надвинув шапку на глаза, стараясь избегать людных мест. Он попытался вспомнить, какой сегодня день - будний или воскресный, но не смог. Хотя, судя по призывному колокольному перезвону с храмовых колоколен и веренице празднично одетых людей, спешащих, видимо, к службе, можно было догадаться, что день, должно быть, праздничный. "А какой нынче праздник? - начал вспоминать Иван и от неожиданности сбавил шаг, едва не запнувшись о поломанную тротуарную плаху. - Неужто Успение? А ведь именно после этого престольного праздника, когда заканчивался недолгий успенский пост, отец и собирался справить свадьбу." Иван подумал о собственной свадьбе, как о чем-то привычном, давно свершившемся, и заспешил к Богородицкой церкви, в чьем приходе жили Пименовы. К храму, степенно ступая, подходили прихожане, мужчины снимали шапки, крестились, низко кланяясь у входа, приоткрывали дверь, пропуская вперед своих спутниц, скромно опускавших глаза. На церковных ступенях, образуя как бы живой коридор, стояли нищие. Одну из них, не старую еще женщину, прозванную Валькой-Сорокой, Зубарев немного знал, она частенько являлась на большие праздники к их храму Богоявления, где приход был побогаче за счет купцов и статских, живших поблизости. Если остальные нищие просто тянули руки, крестясь и шепча: "Подайте Христа ради...", - то Валька-Сорока заранее, еще издали, выбирала свою жертву, нацеливалась чаще всего на знатную, недавно овдовевшую купчиху (и откуда она только знала всех), и, как только та приближалась к ней, цепко хватала за рукав и тянулась губами к уху вдовы. "Я твоего-то давеча ночью во сне видела, являлся он мне ... " - таинственно шептала растерявшейся и слегка обалдевшей от подобного сообщения женщине, тут же объявляла: "Подай на помин души раба Божьего, а то совсем замучит меня, до греха доведет..." Если у напуганной вдовы не случалось с собой денег, то она торопливо искала кого из знакомых, брала в долг и, вкладывая .в горячую валькину ладошку монеты, приговаривала: "Помолись, миленькая, помолись за него... Видать, мои молитвы не доходят до Господа из-за грехов моих..." - и, охая, скрывалась в сумраке храма. В случае, если Вальке-Сороке отвечали отказом, она могла такое сказануть принародно о вдове, что та потом месяцами не показывалась у храма или направлялась на гору, куда нищенка обычно не захаживала. Остальные нищие были из числа спившихся отставных солдат, пара непутевых теток, живущих по много лет попрошайничеством, отиравшихся зачастую возле городских кабаков. Без них храм казался бы нежилым, забытым, а нищие, мимо которых со вздохами вынуждены были проходить все до одного прихожане, как бы служили наглядным напоминанием о каре Господней за нарушение заповедей христовых. Остановившись чуть в стороне, возле входа в городской сад, Иван решил подождать, не появятся ли Пименовы, и хотя служба началась, но что-то удерживало его войти в храм. Заметно поредел поток спешивших на службу прихожан, когда прямо у церковного крыльца остановилась пролетка, запряженная парой гнедых лошадей. Из нее вышли Наталья и другая молодая девушка, ее ровесница. Они, не сговариваясь, открыли свои сумочки, вынули оттуда несколько медных монеток и с улыбкой принялись раздавать их нищим. Иван увидел, как потянулась к Наталье шмыгающая маленьким приплюснутым носиком Валька-Сорока, зачастила чего-то, хитро заулыбалась, заподмигивала. В ответ Наталья положила ей в руку монетку и подошла к двери. Тут кованая, покрашенная зеленой краской дверь открылась, и на крыльцо вышел молодой парень, в котором Иван безошибочно узнал сына известного купца Молодчикова, славившегося тем, что много лет брал он на откуп лучшие пески по Иртышу и Оби, с которых поставлял живую рыбу к столу губернатора. Как звали его сына, Иван не помнил, не то Петром, не то Павлом, но почему-то сразу решил, что он и есть натальин жених, наверное по тому, как тот улыбался ей и широко распахнул дверь храма, низко поклонился. Но прежде чем переступить через порог, девушка неожиданно оглянулась назад, будто почувствовала горячий взгляд Ивана, и, чуть щурясь, увидела его, стоящего с тонким посохом в руках, одетого по-дорожному. Лицо ее вспыхнуло и, вздрогнув, она невольно подняла руки к лицу. Шедшая сзади подруга, заметив ее испуг, повернулась назад и также увидела Ивана, и торопливо заслонила собой Наталью, ввела в церковь. На крыльце остался лишь один Молодчиков да вереница равнодушных нищих, ни на что не обращающих внимание и давно ко всему привыкших. Натальин жених (а Иван теперь окончательно утвердился, что то был именно он) в недоумении покрутил головой и, пожав плечами, вернулся в храм. После всего этого заходить за ними следом Ивану и совсем расхотелось. Служба шла долго, и начало уже темнеть, а Иван все стоял, неотрывно глядя на двери храма, словно там, за ними, скрылось самое важное для него и несказанно дорогое. В то же время он был спокоен и почти равнодушен. Ему просто хотелось еще раз увидеть тонкую фигуру Натальи, встретиться с ней взглядом. Можно было войти в храм, встать рядом с девушкой, где никто не помешает смотреть и разглядывать ее, но это даже не приходило ему в голову, как нечто кощунственное, непотребное. Нищие присели на врытые в землю лавки, достали из узелков нехитрую еду и вполне обыденно, принялись есть, шумно обсуждая что-то меж собой. Прошло, наверное, больше часа, когда двери храма открылись и оттуда вышли со шляпами в руках два офицера, быстро перекрестились, натянули шляпы на головы и торопливо зашагали в сторону Базарной площади, на ходу весело переговариваясь о чем-то. Затем начали появляться на крыльце храма и остальные прихожане, ступая торжественно и с достоинством, как люди, выполнившие свой долг. Зазвонили колокола на колокольне, извещая об окончании службы. Иван несколько раз быстро перекрестился на церковные купола, не спуская глаз с выходящих. Он видел, что пролетка чуть отъехала от церковных ворот и кучер дремал на козлах, ожидая привезенных им девушек. Кончили выходить отстоявшие праздничную службу прихожане, а ни Натальи, ни ее подруги не было. Не показывался и Молодчиков. Наконец, он вышел первым, шагая чуть впереди Натальи, ее подруга шла следом и тут же бросила настороженный взгляд в сторону Ивана, склонилась к натальиному плечу, что-то ей зашептала. Та торопливо простилась с женихом, показав рукой на пролетку и, не оглядываясь, пошла из ограды; подруга семенила рядом. Она почему-то сразу не понравилась Ивану, и он про себя назвал ее кикиморой, за обезьянье личико и вертлявость. Не доходя нескольких шагов до пролетки, Наталья вдруг остановилась, посмотрела вслед уходящему в противоположную сторону Молодчикову, что-то шепнула подруге и решительно направилась через дорогу к Ивану. У него от долгого стояния на одном месте совсем затекли ноги и, увидев идущую прямо к нему девушку, он было дернулся, хотел поначалу завернуть за угол, но сообразил, насколько смешон будет, если вдруг побежит от нее, а потому остался и, весь насупившись, свел брови на переносье, переложил посошок из руки в руку. - С праздником, Иван Васильевич, - потупя глаза, первой поздоровалась с ним Наталья. - С праздником, Наталья Васильевна, - столь же степенно ответил он, и только сейчас ему пришло в голову, что имена отцов у них одинаковые, а это, как считают старики, не к добру, значит, не жить в согласии. - Далеко ли собрался? - она указала глазами на посошок. Он не сразу поверил, что Наталья подошла к нему, понимая насколько сложно это оказалось для девушки просватанной. - Из деревни пришел, - выдавил он и, кашлянув, добавил неожиданно для себя, - на тебя поглядеть. - На меня? - удивилась она. - Гляди, не заказано. А вот на тебя, говорят, опять сыск учинили. Правда? - Правильно говорят, - еще более смутился он, не зная, куда деть свой посох, попробовал опереться на него двумя руками, но тот моментально прогнулся, затрещал. - Силу некуда девать? - усмехнувшись, кивнула на посох Наталья. - Так куда все-таки пойдешь? - Домой пойду, куда же еще, - удивился он вопросу. - Так ведь ищут тебя, сама видела возле вашего дома солдат. "Значит, она была возле нашего дома, - с удивлением подумал он, но тут же сник, - а может, просто мимо шла..." - Тогда обратно, в Аремзянку, подамся, - обреченно ответил, понимая, что Наталья права и домой ему сейчас никак нельзя. - В такую-то пору? - выразительно всплеснула она руками и со вздохом высказала главное, из-за чего, верно, и решилась подойти к нему, - а меня батюшка замуж выдает за Петра Молодчикова. Свадьба скоро. Придешь? - Куда? - не сразу сообразил он. - Как куда, на свадьбу ко мне. Если не испугаешься... - Вот еще, чего пужаться. Но только не приду. - Чего так? - она или не понимала, как тяжело дается ему разговор, или делала это нарочно, насмехаясь и подтрунивая. - Я это... - помолчал он чуть и, решившись, продолжил, - виноват перед тобой. - В чем виноват? - сделала удивленный вид Наталья. - Не припомню, чем меня обидеть мог. А-а-а, что вроде как тоже свататься приезжали, да потом батюшки наши из-за приданого моего рассорились? Он мне рассказывал. А ко мне и другие свататься приезжали, - лукаво сообщила она, - да батюшка и тех отправил ни с чем. Чего я против него сказать могу? У нас этак не заведено... Для Ивана ее слова были почти признанием, и он чуть подступил к ней, горячо прошептал, плохо понимая, о чем спрашивает: - А за меня пошла бы? - Коль батюшка приказал, то и разговора нет. Только ведь не вышло, не сложилось... - Не сложилось, - передразнил он ее, - а тебе-то я как? Нравлюсь хоть или по батюшкину указу и за козла готова пойти?! - Зачем за козла, пусть он себе свою козу ищет, а до нас свататься вполне приличные люди приезжали, - в шутку или всерьез ответила она и повернулась в сторону, где стояла у церковной ограды ее подруга, делая руками какие-то знаки в воздухе. - Ой, Александра заждалась меня, пойду. А ты приходи, приходи на свадьбу, ни для кого дверь не заперта, сам, поди, знаешь, - и повернулась, чтоб уйти. - Постой, - остановил ее Иван, - у меня, поди, тожесь свадьба будет, отец и невесту сыскал. - Вот как? - остановилась она и безразлично спросила: А не из Карамышевых, из остяков, невеста? Не Антонина ли? - Вроде она... - Хорошая девка, хоть и из остячек. Дай Бог вам, - недоговорив, Наталья решительно повернулась и пошла к церковной ограде, плавно ступая, неся на отлете маленькую дамскую сумочку. - Да не из остячек она, - зачем-то крикнул ей вслед Иван и зло сплюнул на землю, нажал изо всей силы на посошок и переломил его пополам, отбросил в сторону и пошел вдоль по улице. В нем все клокотало от обиды: и оттого, что Наталья подошла первая, а не он сам, и оттого, что выходит замуж, с полным безразличием отнесшись к его сватовству, и оттого, что назвала Карамышевых остяками. Он шел, пока не вышел на окраину города, где был облаян сворой бродячих собак, и чья-то голова показалась из-за соседнего забора, пьяно что-то крикнули вслед ему. Повернул обратно, решив, что ночью в Аремзянку не пойдет, заночует где-нибудь у знакомых, а то и совсем пойдет к реке, заберется под первую попавшуюся лодку, как часто поступали в детстве, когда ходили в начале лета на метляжную с друзьями. Он шел, поворачивая наугад то в один, то в другой проулок, вглядывался в освещенные окна, где при свечах или при лучине сидели, ходили, стояли люди, и острое чувство любопытства проснулось в нем. Он иногда останавливался у тех домов, где были неплотно занавешены окна, и некоторое время стоял, высматривая, как там течет иная, не знакомая ему жизнь. Потом, смутившись, что его может кто-то увидеть, устыдить, поспешно шел дальше. Вдруг он остановился и сообразил, что неподалеку находится дом Пименовых, и что-то зажглось в нем, заставило во второй раз за день покраснеть. Оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, перешел по сухому месту улицу и, ступая осторожно на мостки, пошел к дому Натальи, не совсем понимая, что станет делать дальше. В доме Пименовых не спали, и половина окон была освещена. Он подошел к воротам и встал на лавку, заглянул внутрь поверх занавесок. Почти вся семья сидела за столом и ужинала, сосредоточенно глядя в тарелки. В комнату вошел кто-то из прислуги с кастрюлей в руках, поставил ее на середину стола. У Ивана заурчало в животе, и он только теперь вспомнил, что не ел весь день. Подавив в себе желание постучать в окно, пошел вдоль невысокого заборчика и, не отдавая себе отчет, зачем он это делает, подтянувшись на руках, перемахнул через него, зацепив ногой дождевую бочку, стоявшую на углу дома, а оттуда попал в огород. С той стороны не было ни одного освещенного окна, и лишь слабый свет от горевшей перед иконою лампадки сообщил ему, что комната жилая. Рядом с домом росли кусты сирени, и Иван спрятался в них, затаился, все еще не зная, зачем он здесь. Через какое-то время свет от лампадки перекрыла чья-то фигура, затем комната озарилась слабым пламенем свечи. Иван явственно различил через окно Наталью, державшую в левой руке бронзовый подсвечник с горящей свечой. Она молилась, часто крестясь на угол комнаты, кланяясь и что-то шепча одними губами. Кончив читать молитву, она поставила на столик свечу и начала расправлять постель, взбивать большую пуховую подушку. Закончив эти приготовления, сняла с головы платок и принялась расчесывать большую косу, едва не достающую ей до пояса, потом медленно стала раздеваться, снимая по очереди вязаные чулки, вешая их на спинку стула, расшнуровывая многочисленные шнурки и завязки. Еще мгновенье, и она осталась совершенно обнаженной, взяла в руки ночную рубашку... Ивана била крупная дрожь, клацали от возбуждения зубы, изнутри разливалось что-то жгучее, горячее, словно он находился в парной бане. Мышцы его так занемели, что толкни его сейчас кто, и он не удержался, упал бы кулем на землю. При этом он тяжело дышал, как во время самой тяжелой работы. Он видел Натальино тело, покатость плеч, бугорки грудей с розовыми сосцами, волосы под мышками, когда она поднимала руки кверху, впадинку пупка и... ложбинку между ног. Он напряженно дышал чуть приоткрыв рот. Затем, не понимая, что делает, выполз из-за куста и прижался разгоряченным лбом к холодному стеклу. А Наталья тем временем спокойно надела рубашку и направилась к окну, чтоб задернусь на ночь шторку. И тут ее взгляд встретился с безумно, неотрывно смотрящим на нее Иваном. Наталья замерла на мгновенье, рот ее перекосило в крике, которого Иван слышать не мог, но догадался, в комнату заглянул удивленный Василий Пименов, а дальнейшего Иван Зубарев не помнил. Ноги сами понесли его, он перемахнул через невысокий заборчик, налетел с маху на дождевую бочку, перевернул ее, облился холодной водой, за забором угодил в канаву, упал на четвереньки, но в неудержимом прыжке выбрался на дорогу и помчался частой рысью, разбрызгивая грязную жижу из неглубоких луж, спотыкаясь на колдобинах, падая и поднимаясь. Он несся, как никогда в жизни еще не бегал. А сзади слышались неотчетливо чьи-то крики, свист, улюлюканье, и, наконец, бухнул в ночи одинокий выстрел, потрясший окрестности и пробудивший к жизни сотни собак, дружно затявкавших, завывших, отозвавшихся грозным лаем на случившийся переполох. Но Иван ничего этого не слышал, даже не понимал, куда он бежит, жадно хватая воздух открытым ртом, а в глазах у него все стояла обнаженная Наталья, подрагивали сосцы на грудях, качались крутые бедра. Бег охладил его, и вскоре он чуть пришел в себя, осмотрелся кругом и понял, что находится на выселках, в той самой Тырковке, через которую совсем недавно вошел в город. И тут на него навалилась огромная усталость, он доковылял до конца улочки, свернул в лес и завалился на первый попавшийся бугорок, нащупал руками невысокий пенек и положил на него голову. Через минуту он спал, а проснувшись с первым солнечным лучиком, блаженно улыбнулся, соображая, привиделось во сне ему случившееся возле пименовского окна или то было на самом деле и, сладко потянувшись, зашагал размашисто и легко по той же тропке, в сторону корнильевской Аремзянки. Через несколько дней приехал старший Корнильев, Михаил, сообщил о своем разговоре с губернатором Сухаревым, о том как умаслил киргизцев, пообещав им откупных через неделю, после чего те согласились убраться обратно к себе в степь, а затем поинтересовался у Ивана, чем собирается дальше заниматься. - Женюсь, а потом поеду золото искать, - не раздумывая, ответил он. - Тьфу на тебя, - ругнулся Михаил Яковлевич, - другого, путного, от тебя сроду не услышишь. -А ты не слушай, - спокойно ответил Иван. Последние дни он начал держаться вдруг уверенно, почти дерзко, решив что-то важное для себя. Михаилу явно не понравился его ответ, но и он заметил изменения в двоюродном брате, вздохнул, сдержав набежавшую злость и желание осадить родственничка, но, чтоб не затевать ссоры, мягко спросил: - На прииски, что ль, собрался? -Туда... Успеть надо, до холодов разведать, а потом еще в Санкт-Петербург за разрешением на работы, - как о чем-то обыденном, спокойно сообщил ему Иван. - Куда, куда? В Санкт-Петербург? - не поверил тот. - Кто тебя там дожидается, в Петербурге-то? - Кому надо, тот и ждет. Все главные дела только там и можно решить, а тут лоб расшибешь, а и на вершок не продвинешься. - Вообще-то, правильно мыслишь, - уважительно покачал головой Михаил, - да многие и до тебя еще в столицу ездили, да отчего-то не все удачно обратно возвращались. Столица - она столица и есть, слезам не верит, ей деньги подавай. - Ничего, деревеньку заложу, а своего добьюсь, - лихо подмигнул ему Иван и похлопал по плечу. - Не боись, не пропадем... - Это ты уже и до деревеньки отцовой добраться решил? Для того ли он ее покупал, чтоб ты по столицам отцово состояние проматывал. - А это уже наше с батюшкой дело, как с деревенькой поступить. Он меня женить собрался, а я ему скажу, что коль деревеньку на меня перепишет, то согласен обжениться. - Силен! Ничего не скажешь. Только не перепишет он деревеньку на тебя. И я ему отсоветую. - Тогда и свадьбе не бывать. В таком случае деревню ту у него задарма в казну заберут. Или не знаешь, братец? - Да-а-а... Все продумал, все решил. Ладно, мое дело сторона, а в столицу ехать... - Михаил на полуслове остановился, подумал о чем-то, а потом, улыбнувшись широкой улыбкой, ответно подмигнул брату и продолжил, - а поезжай! Где наша не пропадала! Чем здесь киснуть-то... Василий Павлович Зубарев действительно уперся, когда в очередной приезд в Аремзянку сын первым завел разговор о женитьбе и о своем условии переписать на него деревеньку Помигалову. Долго спорил, даже пробовал стращать Ивана, что лишит его наследства, выгонит со двора, как есть, без копейки за душой, но ничего не помогало. Зубарев-младший крепко стоял на своем и твердил одно: - Перепишешь Помигаловку - будет свадьба, а нет, то ищи иного жениха Тоньке Карамышевой. Неожиданно Ивана поддержали Алексей и Федор Корнильевы, напомнив о занятости Василия Павловича делами в Тобольске, стали доказывать, мол, на все его одного не хватит, а Иван и наезжать туда будет, а может, после и совсем переселится с молодой женой. И Зубарев-старший сдался, пошел на попятную, обещал выполнить все так, как настаивал Иван, но тут же добавил: - Только смотри, коль баловать начнешь, мигом узнаю. А тогда... - Что тогда? - открыто усмехнулся Иван, поняв, что впервые в жизни отец уступил ему, почти сдался. - Опеку