ую веру не обращает. А здесь притеснения одни. Все равно, даже если в Сибирь направят, сбегу. - Сбежишь тут, когда цепи на ногах,- кивнул Иван. - Или знаешь способ какой? - Были бы деньги, и солдат подкупить можно. - А если найду деньги, поможешь? - Чего помочь? - не понял тот. - На волю весточку передать. - Да хоть завтра. - Это как? - не поверил Иван. - Пиши записку, коль грамотный. Или найди, кто грамоте обучен. Бумагу, опять же, купить придется у Васьки, он с воли принес незаметно. Чернила и перо найдутся. А как напишешь, то передай тому, кого на работу поведут. Он уже там сообразит, как быть. - Так просто? - Были бы деньги, а у меня их как раз и нет. Все проиграл в кости да в карты. Не везет мне... - Господь запрещает в такие игры играть, - подначил его Иван. - Грешен, знаю, - громко вздохнул Вавила и опять перекрестился, глядя в зарешеченное оконце, выходившее на тюремный двор. - Зачем играешь, коль знаешь, что грешишь? - А сам почему играл? - хитро поглядел на него Вавила, и в его голубых глазах блеснул лукавый огонек. - Чем тут еще заниматься, коль не в кости играть? - ответил Иван. На другой день ему удалось извлечь из подкладки несколько серебряных монет. Он раздобыл на них бумагу, написал записку поручику Кураеву, указав дом, где тот проживал, и передал ее пожилому арестанту, которого каждый день брали пилить дрова в соседнем с острогом монастыре. Тот, вернувшись обратно в подвал, сообщил Ивану таинственным шепотом, что записку обязательно доставят куда надо, и попросил еще денег. 9. Когда Гаврила Андреевич Кураев, вернувшись из очередной поездки, вошел в дом, слуга молча протянул ему скомканный грязный клочок бумаги. - Что это? - брезгливо спросил он, беря записку. - Сами читайте, - ответил слуга, - поймете. - От Ивана? - осенило Кураева. - Где он? Уехал? - В остроге, - коротко пояснил слуга и зашаркал из передней к себе в каморку. Прочтя записку, Гаврила Андреевич от души чертыхнулся, обругав себя, что связался в который раз с Зубаревым, который просто мастак был попадать в самые что ни на есть затруднительные ситуации, и, сменив дорожное платье, поехал, несмотря на поздний час, к канцлеру Бестужеву прямо на дом. Тот незамедлительно принял его и усадил у жарко пылающего камина, предложил стакан с вишневой наливкой. - Своей выделки, попробуйте, - мягко улыбнувшись, сообщил поручику. - Весьма польщен, - кивнул Гаврила Андреевич, поднося стакан ко рту и ловя носом тонкий аромат, исходивший от вина. Он и ранее слышал, что канцлер, будучи в добром настроении, частенько предлагает посетителям собственного изготовления настойки, которые получаются у него весьма недурственные. - Рассказывайте, чего узнали, - проявил нетерпение Алексей Петрович, чуть пригубив настойку из своего стакана. - Пакет доставлен в Архангельск и отдан прямо в руки губернатору, - сообщил Кураев, сделав большой глоток. - Какой вы, право, недогадливый, или желаете таковым показаться, - фыркнул в его сторону канцлер, - не о пакете речь. Неужели не поняли, что то лишь предлог? Сумели заглянуть в Холмогоры? - А то как же, - ответил Кураев, понимая, что Бестужева меньше всего интересует пакет, но решил чуть поиграть с канцлером в ту же самую игру, что тот обычно вел сам, строя ее на полунамеках и ничем не примечательных словах-уловках. - В Холмогоры заезжал, но не надолго, чтоб лишних разговоров не было. - И как там? Вас спросили о цели визита? Остановили при подъезде или лишь в самом селении? Проверили подорожную? - Вы, ваше сиятельство, будто сами там побывали, все правильно передаете. Зачем, спрашивается, было мне ездить, время терять. - Проверяй, а уж потом доверяй, - шутливо погрозил ему пальцем Бестужев и вновь взял стакан. - Рассказывайте все по порядку. Поручик быстро изложил результаты поездки, не упустив, того, что солдаты в карауле в самих Холмогорах недовольны службой, много пьянствуют, на караул выходят не во всякий день, ссылаясь на болезни, в чем офицеры им явно потворствуют. Всем местным жителям известно, что в остроге у них томится ссыльный император Иван Антонович, и поручику в трактире самому пришлось услышать сочувственные слова о ссыльном. - Так я и думал, - стукнул стаканом о стол канцлер, от чего красное вино выплеснулось ему на рукав. - У нас в России ничего тайно сделать нельзя, обязательно каждая баба о том знать будет, и соседке тотчас сообщит. - Истинно так,- согласился Гаврила Андреевич, - особая у нас страна, шила в мешке не утаишь, а тем более, принца наследного. - Сколь раз говаривал государыне, что в крепость его надо перевезти и под боком держать, а она меня и слушать не желает, - продолжал сокрушаться Алексей Петрович. - Так и до беды недалеко. - Смею заметить, - осторожно вставил слово Кураев, - иностранные суда в порт архангельский заходят, а досмотр за ними тоже слабый. - И об этом думал, - отирая руку салфеткой, согласился Бестужев, - надо срочно что-то предпринимать, пока...- и он рассеянно надолго замолчал, глядя в огонь, лизавший березовые дрова в камине. - Разрешите напомнить, что человек, коим вы изволили интересоваться год назад, в остроге находится, - перебил размышления канцлера Кураев. - Что за человек? - уставился на него Бестужев. - Купеческий сын из Тобольска, Иван Зубарев. - Зубарев, Зубарев...- несколько раз повторил, вспоминая, Алексей Петрович. Вспомнил, легко провел ладонью по лбу и осведомился: - За что он в острог посажен? Набедокурил где? - В Берг-коллегии несколько человек побил. - Вот как? Интересно. А с чего он в той коллегии очутился? - За результатами проб на серебро пришел. Я от него записочку из острога получил, остальные подробности мне неизвестны, - вынул он из кармана иванову записку. - Любопытно, дайте взглянуть, - Бестужев протянул к нему руку, взял записку, развернул и быстро прочел. - Почерк у него сам за себя говорит: у таких людей душа нараспашку. Верно говорю? - Похоже, что так, - согласно кивнул поручик. - Они, люди подобного склада, по наивности во всякие переделки и попадают. Так что вы от меня хотите, Гаврила Андреевич? Чтоб я этому неудачнику помог? То несложно.... А что он пишет,- вновь взглянул он в записку, - будто бы академик Ломоносов участие в его деле принимал? - То мне неведомо. Как домой из Архангельска вернулся, слуга мне записку передал. Про академика мне ничего не известно. - Да... тут есть, над чем подумать. Разрешите этот клочок бумаги у себя оставить? - Кураев согласно кивнул не возражая. - Завтра же наведу справки, что известно по делу сего Зубарева, и тогда дам вам окончательный ответ. Но в любом случае, благодарю вас за службу, и... - канцлер сощурился, протянув вставшему поручику руку для пожатия,- возможно, вскоре смогу обрадовать вас получением достойной награды за вашу преданную службу. - Рад стараться! - щелкнул тот каблуками и бережно коснулся кончиками пальцев руки графа. ... Через несколько дней, когда Бестужев-Рюмин томился в ожидании в приемной императрицы, которая уже вторую неделю под разными предлогами отказывалась выслушать его, он заметил уверенно шедшего через малый зал Ивана Ивановича Шувалова. На нем был камзол вишневого цвета с большими пуговицами из чистого золота и такими же массивными пряжками на башмаках. Став любимцем Елизаветы Петровны, он, к чести сказать, не поимел для себя какой-то особой выгоды, как это обычно случалось при дворе: не получил высоких чинов или званий, крупных земельных наделов с крестьянами; только испросил для себя у государыни единственную привилегию - быть покровителем людей, приобщенных к наукам и искусствам. Все в столице знали о его дружбе с академиком Ломоносовым, у которого граф даже брал уроки словесности и риторики. Вспомнив о том, канцлер решил не упустить случая, чтоб побольней уколоть человека из враждебной ему шуваловской партии. - Рад видеть в добром здравии ваше сиятельство, - шагнул он навстречу и несколько картинно поклонился, чего обычно никогда не делал, в чьем бы то ни было присутствии. - Спасибо. И вам того желаю, - Иван Иванович явно не ожидал встретить здесь канцлера, а тем более не был настроен на беседу с ним, а потому лишь чуть приостановился и намеревался продолжить путь. Но Бестужев ловко заслонил ему дорогу и доверительно сообщил: - Весьма сочувствую вашему визави. - О ком вы? - наморщил лоб Иван Иванович и вынужден был остановиться, понимая, что просто так канцлер его не пропустит, пока не выложит очередную гадость, на которые тот слыл большим умельцем. - Как? Вы не знаете? - удивленно всплеснул руками Алексей Петрович. - Да уже весь Петербург только о том и говорит, верно, даже слугам известно. - Извольте выражаться поточнее. Знаете ли, я спешу и для пустых излияний просто не имею времени. Да и... - Шувалов замолчал, обдумывая, как бы высказаться не столь обидно для канцлера, и закончил фразу, - не большой охотник я до сплетен и пересудов столичных. - Конечно, конечно, - ухватил за локоть Ивана Ивановича Бестужев и зашептал в самое ухо, - вы у нас теперь птица важная, высоко летаете, куда и нас, грешных, не всегда пускают. Только вот как вдруг вышло, что академик ваш лапотный, Ломоносов, вдруг на сторону вора и изменника государственного встал? - Михайла Васильевич?! На сторону вора и изменника?! - брови графа Шувалова полезли вверх, и он даже чуть приоткрыл рот от изумления. - Не может быть, не верю! - А вы узнайте у братца своего, за что в острог посажен купеческий сын из Тобольска Ванька Зубарев. Он вам все и объяснит, выложит. - Какого брата вы изволите иметь в виду? - не сразу догадался Иван Иванович, но тут же сообразил, что канцлер тонко намекнул ему на Александра, что ведал Тайной канцелярией, осекся, потупился и постарался перевести разговор в другое русло. - Собственно говоря, ваша в чем тут корысть? - Моя? Корысть? - подобострастно взмахнул руками Бестужев. - Побойтесь Бога, Иван Иванович. Мы к вам со всем сочувствием и открытой душой. Мне, как исконно русскому человеку, жаль Михайлу Васильевича. Следствие... Допросы... Обвинения... Я понимаю, в ваших силах замолвить за него словечко, и все образуется. Но он сам куда смотрел? Или не догадался сразу, что проходимец перед ним? А ведь он, вор тот, теперь из острога может и оговорить уважаемого человека. - Бестужев замолчал, поедая глазами Шувалова. Канцлер уже успел навести справки по делу Зубарева, узнал о том, что результаты проб руды, сделанные Ломоносовым, подвергнуты Берг-коллегией сомнению, сам искатель посажен в острог не столько за драку в коллегии, сколько за введение в заблуждение правительственных властей. Правда, дело можно умело повернуть иначе, списать все на незнание Зубаревым правил розыска руды, всыпать ему плетей и прогнать обратно, в затерянный меж сибирских лесов Тобольск. Но Бестужев уловил во всем том интригу, где невольно оказались замешаны лица противной ему партии и безошибочным чутьем опытного царедворца уловил собственную пользу в, казалось бы, незаметном и обыденном деле. Зубарев связан с Ломоносовым, а тот находится под прямым покровительством нынешнего фаворита, Ивана Ивановича Шувалова, - вот его козыри, которые он попридержит, а выбросит лишь в нужное время, наверняка. И тогда уж точно повергнет к своим стопам любимчика государыни. - Пока ничего не могу вам ответить, ваше сиятельство, но обязательно все разузнаю, и, думается, событие сие не столь важно, как вы излагаете, - обходя канцлера сторонкой, скороговоркой отвечал Иван Иванович. - Очень может быть, очень, но... - важно надул щеки Бестужев, - весьма неосторожно входить в сговор с подобными людьми. - В сговор? Какой сговор? - принял на свой счет замечание канцлера Шувалов.- Думайте, что говорите... - Что думаю, о том и говорю, в отличие от некоторых известных мне людей, - ловко парировал Бестужев, и чуть кивнув, отвернулся от собеседника, оставив того в полной растерянности. - Будь ты трижды неладен, - горячо выругался Иван Иванович, выходя из зала, когда уже вполне мог быть уверен, что канцлер не расслышит его слов.- Каналья! Все настроение мне испортил! Нет, сейчас не время идти к государыне, надо узнать, что он там наплел, - и, набросив на плечи шубу, выбежал на крыльцо и приказал кучеру срочно свезти его в академию. Ломоносова Иван Иванович застал в лаборатории бурно вышагивающим меж столов, заставленных пробирками, ретортами и иной нужной для опытов посудой. Он был без парика, в одной рубашке и никак не ожидал, что кто-то вдруг может без приглашения нагрянуть к нему. Да и во всей академии давно было известно, что, когда Михайла Васильевич не в духе, под руку ему лучше не попадаться, а потому никто не рисковал лишний раз сунуться в его кабинет без особого на то приглашения. - Кого там черт принес? - громко крикнул он, даже не повернувшись на звук хлопнувшей позади него двери. - То я буду, Михайла Васильевич, - ничуть не обидевшись на столь нелюбезную встречу, ответил Шувалов. - Покорнейше прошу прощения, Иван Иванович, - смутился академик и густо покраснел. - Никак не ожидал, что вы самолично пожалуете. А эти все, - ткнул он здоровенным пальцем в стену,- изрядно мне надоели, поскольку давно уже биты не были. Но, не ровен час... дождутся! Сподобятся испытать гнев мой! - Остановись, Михайла Васильевич,- слегка тронул академика за плечо Шувалов и тут же отшатнулся от резкого запаха винного перегара, шедшего от Ломоносова. - Что? Не нравится, чем пахнет? - засмеялся Ломоносов, видя неудовольствие своего покровителя.- А травить меня несусветными измышлениями им можно?! Лучше уж вином себя отравить до смерти, чем ждать, пока их языки это сделают. - Расскажи, что случилось, - отойдя подальше от разбушевавшегося Ломоносова, попросил Шувалов. - А то встречаю давеча великого канцлера нашего, лису великую, если по чести сказать, а он мне намекает, что ты за какого-то подлого человека заступился, который в остроге сидит. Про руды опять же толкует. Что за притча такая? - Канцлер наш - не просто лиса, а ехидна ядовитая. Чую, его рук дело, не иначе. Нет, как они все посмели в честности моей усомниться? Как?! Кто им такое право дал? - Давай, Михайла Васильевич, по порядку все, а то так нескоро пойму, что стряслось. - Сейчас, обскажу все как есть. Только приму чуть, а то башку ломит, словно стальной обруч на ней, - Ломоносов подошел к большому застекленному шкафу и вынул из него пузатый штоф с вином, налил почти полную стеклянную мензурку, которой он пользовался вместо стакана, и, блаженно зажмурившись, вылил все содержимое себе в рот. - Эх-ма! Хорошо пошла! Не желаете, ваше сиятельство? - Уволь покорно, - сморщился Иван Иванович. - И тебе хватит, однако, уже. - Сам знаю, когда хватит. У меня изнутри специальный механизм есть: как там громко скрипеть и щелкать начинает, то, значит, пора останавливаться. Точно говорю. Так о чем рассказывать, ваше сиятельство? - Расскажи, как в историю угодил, что якобы по всей столице слухи уже ползут. Сам понимаешь, что, коль всем о покровительстве моем известно, то все это непременно и меня касается. - Думал уже о том, - поскреб в затылке Ломоносов, - не дурак, понимаю, что вам тоже из-за этой дурацкой истории перепадет. А началось -то все проще простого, яйца выеденного не стоит. Пришла бумага из Сената, мол, по личному распоряжению государыни -императрицы требуется провесть пробы на серебро из руд, доставленных с Урала купецким сыном Иваном Зубаревым. Работы не ахти сколько, к тому же и плата за то солидная полагалась. - Так, так, - задумчиво похлопал одной перчаткой о другую Шувалов. - Значит, от государыни приказание сие исходило. Интересно. Дальше что? - Сделал я эти пробы. Зубарев тот - парень ничего, только странный какой-то, мечтательный малый, будто и не от мира сего, приходил несколько раз, присутствовал при опытах моих. Я ему, как есть, все и сказал первому: имеется серебро в рудах твоих. Не во всех, но встречается. Особенно одна проба удачнее других оказалась: пять золотников серебра на пуд руды вышло из нее. - В других пробах, значит, серебра и совсем не было? - поинтересовался Шувалов. - Да как вам объяснить, ваше сиятельство, то дело тонкое. Вы уж простите меня, мужика неотесанного, но теорию свою на сей счет пересказывать не стану, одно скажу: еще искать надо руду в тех краях, чтоб на настоящую, богатую жилу натолкнуться. Смог бы сам туда поехать, то другое дело, а так,- безнадежно взмахнул рукой академик и вновь направился к шкафу, но на полпути остановился, словно прислушался к чему, мотнул головой и слегка усмехнулся.- Нет, вроде поскрипывать начало внутри, значит, пока что хватит, - и повернул обратно, так и не дойдя до шкафа. - Потом-то что было? - поторопил его Шувалов, замечая, как легкое раздражение против Ломоносова начинает закипать в нем. - А потом самое интересное и началось. Призвали меня в Берг-коллегию, и советник тамошний, Франц Иосифович Шлезинг, спрашивает: "Как так вышло, что у тебя, любезный, в отчете наличие серебра очень даже солидное указано, тогда как и в нашей коллегии, и на Монетном дворе и близехонько ничего не найдено?" - Вот откуда ветер дует, - негромко произнес Шувалов, - теперь понятно... - Что вам понятно? А я так ничегошеньки не понял. Какое мое дело, что у них за пробы вышли? Я бы их тоже мог спросить: "А почему вдруг у вас серебра в тех рудах не найдено?" Но ведь не спросил! А они по какому праву меня вдруг допрашивать решились? - Только и всего? - с облегчением вздохнул Шувалов. - Ничего более? За этого самого... как его... - Ивана Зубарева, - быстро подсказал Ломоносов. - За Ивана Зубарева того не заступался? - С чего мне за него вдруг заступаться? Не родня. Да и не совершил он ничего, чтоб заступничества от меня просить. - А в сговоре с ним тебя кто обвинил? - Да эти, - указал Михайла Васильевич на стену, - быстрехонько обо всем пронюхали и айда языки чесать. Мол, продался я за хорошие деньги, показал сибиряку тому наличие серебра в руде, чтоб он получил разрешение на разработку. - Михайла Васильевич, скажи мне только честно: не мог тот Зубарев тебе пробы подменить? Может, иной кто заходил без тебя? Вспомни хорошенько, подумай. - Да кому это надо? Как можно в руду серебро затолкать, то бы и младенец распознал сразу, коль не слепец. А я пока, слава Богу, зрячий, да и не малец. Нет, не могло такого быть. Никак не могло. - Хорошо, успокоил. Верю тебе, что то все сговор, чтоб через тебя и меня задеть посильнее. - Очень может быть. Вы, ваше сиятельство, человек, близкий к государыне, а потому каждый ткнуть пальцем может, то мне хорошо известно. Простите, коль в чем виноват. - Нечего и извиняться, - направляясь к выходу, остановил его Шувалов, - только попрошу тебя, Михайла Васильевич, ежели чего новое по сему делу узнаешь, то меня тут же извести. Договорились? - Как не договориться, само собой разумеется, - Ломоносов икнул и искоса поглядел на стеклянный шкаф. - И не пей больше, а то...- уже на ходу закончил Иван Иванович, но не счел нужным сообщить, что имел в виду, и вышел, оставив академика одного и в горестном раздумье. ... Иван Иванович Шувалов не стал медлить и отправился к двоюродному брату Александру прямо в Тайную канцелярию, где тот находился обычно с утра до позднего вечера, и застал его там перелистывающим кипу исписанных листов и делающим на полях какие-то пометки. - Кого не ожидал, того не ожидал,- пробасил Александр Иванович, вставая из-за стола. - Что за нужда привела в мое скорбное узилище? - Именно - узилище, иначе и не назовешь. Как хоть ты можешь здесь находиться? - достал Иван Иванович кружевной платок и приложил его к лицу. - Вонь какая! Проветрил бы хоть, что ли. - Не нюхай, коль не по душе. Проветривай - не проветривай, а запах этот неистребим. А ты давно ли чистоплюем этаким заделался? Как в императрицыны покои попал, благодаря нашим стараниям, сразу и забыл обо всем? Кому-то надо и грязную работу делать, чтоб такие, как ты..., чистенькими жили, ни о чем ином не заботились. - Хватит, Саша, - мягко и примирительно попросил младший Шувалов, - чего завелся, как куранты на башне? Дело у меня к тебе, потому и приехал. - А ты бы без дела и носа не казал еще столько же времени. Говори, за кого просить приехал. - Откуда ты знаешь? - Да уж знаю, и большее скажу: за академика своего, что пробы делал купецкому сыну Ивану Зубареву на руду, им привезенную. Так? - Так... - рассеянно кивнул Иван Иванович. - Не боись, не тронем твоего академика. - А с этим... Зубаревым, что будет? Нет ли возможности отпустить тихонько его, да лишнего шума не делать. А то ведь... - Чего "а то"? Государыне пожалуешься, что ли? Беги, жалуйся. Она все одно меня к себе призовет по тому делу. - Да не о том я. Можно отпустить того Зубарева без доведения дела до суда? Тебе не хуже моего известно, какие разговоры пойдут по столице, о чем опять шушукаться начнут. - Еще вчера можно было отпустить его, тихонько плетей всыпав, чтоб бежал до самой своей Сибири и носа в столицу боле не совал. А сегодня уже нельзя. - Отчего же так? Умер он, что ли? - Если бы умер. А то "слово и дело" закричал, когда его на допрос призвали да на дыбу вздели. Теперича по всей форме положено следствие вести. - О чем он "слово и дело" кричал? - холодея, спросил Иван Иванович. - То тебя не касается. Но ни академика твоего, ни иных известных людей он не поминал. Успокоился? Тогда прощай, братец, а мне некогда. 10 Иван Зубарев, сам того не ожидая, закричал "слово и дело", как только кнут палача несколько раз перепоясал его обнаженное тело, подвешенное за кисти рук в кожаную петлю под потолком. Удары тут же прекратились, и палач о чем-то зашептался с писцом, сидевшим в углу каземата на небольшой скамеечке. - Ты, дурак, чего орешь? - спросил его сиплым голосом писец. - Замолчи, а то хуже будет. Так бы, глядишь, попытали тебя для острастки, да на том дело и закончилось, обратно в острог бы отправили. А теперь... Только хуже себе же наделал. - Не желаю в острог! - прохрипел, извиваясь, Иван. - Ведите меня к главному начальнику своему. С ним говорить стану. - Тебе видней, - хохотнул писец,- отпусти его, Селиван, - приказал он палачу, и тот покорно ослабил веревку, отчего Иван шмякнулся вниз, на каменный пол, больно ударившись голой спиной. Писец скрылся за дверью, и его довольно долго не было. Селиван сполоснул лицо в деревянной бадейке и принялся пить из большой глиняной крынки, не обращая на Зубарева ни малейшего внимания, словно не человек находился перед ним, а какое-нибудь насекомое типа жука или таракана. Наконец, писец вернулся, а следом за ним вошел и пожилой солдат при сабле и пистолете, засунутом за кушак. - Собирайся, с ним пойдешь, - просипел писец простуженным голосом. - Куда?- спросил Иван, натягивая на себя рубаху. - На Кудыкину гору, - нехорошо засмеялся писец. - Там тебе все объяснят, вспомнишь еще про нас, да поздно будет. На выходе из острога Ивана ждали еще двое солдат, но уже с ружьями, к которым были примкнуты штыки и они повели его через весь город, пока не оказались перед большим сумрачным зданием с решетками на окнах. Один из них, что спускался в подвал, постучал в обитую железом дверь и, когда открылось маленькое окошечко и просунулось в него заспанное лицо караульного, кивнул на Зубарева, и что-то негромко сказал. Дверь открылась, Ивана подтолкнули внутрь и повели по узкому неосвещенному коридору в самый конец здания. Дальше вела в подвал крутая лестница. Его грубо подтолкнули сзади в спину, и он скатился вниз по ступеням, поднял голову, увидел зажженный фонарь, а возле него - солдата, опять же с ружьем. Тот усмехнулся в густые рыжеватые усы и молча повел Ивана в глубь подвала, щелкнул замком и посторонился, пропуская вперед. Сделав несколько шагов в полной темноте, Иван дошел до мокрой и осклизлой стены и встал. Сзади вновь щелкнул дверной замок, и он остался в полной темноте и одиночестве. Так он просидел в камере около недели. Его ни разу не вызвали для допроса, никто к нему не приходил, не интересовался. Он попытался было передать через солдата записку поручику Кураеву, но караульный даже слушать не хотел, а молча уходил обратно. Иван пробовал кричать, дубасить в дверь, петь песни, но ничего не помогало, словно он находился один в безлюдной пустыне. Тогда ему сделалось по-настоящему страшно и вспомнились рассказы о том, сколько безвинных людей без суда и следствия находится в застенках и узилищах по одной лишь причине, что не подфартили высоким господам. Он стал думать о побеге, но эта мысль и вовсе представилась ему безнадежной. Как бежать? Куда? Но и сидеть вот так, словно волк в западне, ему, человеку привыкшему к решительным поступкам и действиям, было просто невыносимо. Ничего не добившись от караульного, решил притвориться больным, стал отказываться от пищи. Не помогло. Солдат молча забирал нетронутую похлебку и хлеб, на другой день приносил свежую порцию и через час равнодушно уносил их обратно. Не оставалось ничего другого, как начать снова есть, пока силы не оставили его совсем. Однажды во сне Ивану приснилось, как они с тестем едут в Абалакский монастырь, где он припадает к чудотворному образу Божьей Матери, плачет, просит заступиться за него, обрести свободу. Проснулся весь в слезах от того, что кто-то тряс за плечо. То был все тот же караульный, пришедший за ним, чтоб проводить на допрос. С тех пор вызывали его по начальству регулярно два, а то и три, раза в неделю, задавали самые разные вопросы, не пытали, а все подробно записывали, начиная от его поездки на Ирбитскую ярмарку и заканчивая присутствием в лаборатории академика Ломоносова, когда тот делал пробы на серебро с привезенных с башкирских земель руд. Иван ничего не скрывал, не таился, не преминул помянуть, что тобольский губернатор Сухарев знал о его поисках, обещал помощь, по его приказу направили с ним двух солдат, которые, правда, самовольно сбежали ... Зубарева не перебивали, подробно записывая все, что он считал нужным рассказать. Следствие шло чуть больше двух месяцев, в камеру стал проникать теплый воздух, повеяло весной, а окончания своего дела Иван пока не видел. Но все вдруг переменилось, когда он заявил, о чем первоначально напрочь забыл, что на поиски руд в башкирских землях получил разрешение в московском Сенате. Через десять дней его отправили в Москву для дальнейшего следствия. Это перемещение несказанно обрадовало Ивана, поскольку появилась надежда на встречу с кем-то из братьев Корнильевых, что почти каждый год наведывались в Москву по торговым делам. Но легко заронить надежду в собственное сердце, гораздо труднее выполнить задуманное. К счастью, почти нетронутыми остались деньги, зашитые в подкладку, хотя кое-что он истратил по дороге на приобретение себе через конвоиров летней одежды и новых сапог. Теперь надо как-то нащупать, найти нужного человека, кто согласился бы за небольшую плату переслать записку на постоялый двор, где обычно останавливались по приезде все тобольские купцы. В Москве его опять поместили в одиночную камеру, где не с кем было и словом перемолвиться, разве что с многочисленными мышами, в изобилии прошмыгивающими днем и ночью по темным углам, обследуя тесную каморку на предмет нахождения остатков скудной пищи. Иван пробовал заговорить то с одним, то с другим из солдат, но обычно встречал недружелюбный окрик, мол, вступать в разговоры запрещено, и он тут же умолкал, теша себя мыслью, что рано или поздно найдет нужного ему человека. Привыкнув вскоре к тюремным порядкам и обычаям, он свыкся с пребыванием в остроге, к размеренному течению времени и тому, как день сменяется ночью; становился все менее подвижным, ленивым, постоянно позевывающим и почесывающимся в опрелых местах арестантом. Уже не так часто посещали его мысли о побеге, без всякого интереса шел на редкие теперь допросы, чего-то там полусонно отвечал, признавался, уже не кричал, что будет писать к государыне, сыщет управу на своих притеснителей, незаслуженно оговоривших его, держащих в остроге без всякой на то причины. Последним поразившим Ивана известием стало признание допрошенного на Колыванском заводе Леврина (не поленились сгонять курьера в этакую даль!), из которого следовало, будто бы он, Леврин, по сговору с ивановым - тестем, Карамышевым, растопил серебряный крест и выдал его за рудное серебро, полученное при пробах. Но уже через день и о том подлоге Иван вспоминал, как о чем-то давнем и несущественном. Гораздо более занимало его теперь нынешнее бытие, к примеру, когда поведут в баню, разрешат ли сходить к обедне или заутрене в местный храм, что находился здесь же, в остроге, куда по престольным праздникам некоторым из арестантов начальник караула разрешал сходить вместе с кем-то из охранников. Из острожного оцепенения вывела Ивана неожиданная встреча как раз в бане, куда их довольно регулярно водили раз в две недели, во избежание непредвиденных болезней, легко липших к арестантам, находящимся круглые сутки в закрытом, затхлом без доступа свежего воздуха, помещении. В одно из таких посещений, раздевшись и войдя в парную, Иван встретился глазами с крепко сбитым мужиком, чья спина и бока носили следы изрядно прошедшегося по ним кнута палача. - И ты здесь? - полуутвердительно спросил тот, немало не смущаясь следов пытки, а даже как бы выставляя их напоказ. Иван не захотел отвечать и пошел в противоположный угол, но вдруг, что-то припомнив, остановился и внимательно вгляделся в лицо мужика. - Ванька?! Каин?! - спросил негромко и даже поразился сам себе, обрадовавшись встрече. - Каин, а то кто же, - сквозь зубы сплюнул тот на мокрый пол и подошел ближе. - Нашел свое золото? - Как видишь,- усмехнулся Зубарев, не представляя, как себя вести. - Где держат? - спросил, Каин, оглядываясь на дверь, в которую в тот момент заглянул караульный, проверяя, все ли ладно в парной. - Одного, - сообщил Иван и вдруг понял, осознал, что лишь этот, прошедший, судя по всему, огонь и воду человек, может хоть чем-то сейчас ему помочь. - Понятно, - кивнул патлатой, давно не стриженой головой Каин, - видать, дело твое посерьезнее моего будет. Давно здесь? -- Месяца два, а то и больше прошло, не считал, - признался Иван. -Помоги братовьям на свободу сообщить, что здесь сижу. - Это можно, - небрежно согласился Каин, - а денежек они, братовья твои, не пожалеют? - О чем речь, - горячо зашептал Зубарев, поскольку на них начали оглядываться остальные из находившихся здесь же, в парной, заключенные, - они у меня купеческого звания, денежки у них водятся. - То хорошо, - хмыкнул Каин, - купцов мы уважаем и завсегда им помочь, услужить рады. Сейчас замолкни, а завтра к тебе подойдет горбатый сапожник, будто бы сапоги подлатать, ему и передай все. Обратно из бани Иван летел как на крыльях, и, хотя не было сделано ни малейшего шага по его освобождению, да и на Каина никак нельзя было надеяться,- обманет, как в прошлый раз,- но появился крохотный лучик надежды, а значит, жизнь не потеряна, не заканчивается, и ... вдруг да и выберется он из опостылевшего и ненавистного острога, вернется обратно в родной Тобольск, а там... на людях и смерть не страшна. Горбатый сапожник в длинном кожаном фартуке и с парой старых сапог под мышкой появился в ивановой камере на другой день сразу после обеда. Он ловко спрятал полтинник, заранее приготовленный Иваном, выслушал, где следует искать братьев Корнильевых, если они только приехали нынче в Москву, и, не сказав ни слова, исчез, предварительно для пущей убедительности осмотрев, помяв в грубых, заскорузлых ладонях зубаревские сапоги. Но на них даже подметки не успели пообтрепаться, а потому горбун оставил принесенную с собой пару, хитро подмигнув ему при этом. Через несколько дней он наведался еще раз. Опять молча принял полтинник и лишь после того прошептал Ивану на ухо, что, как тот и предполагал, на Калужской заставе на постоялом дворе их человек разыскал тобольского купца Федора Корнильева, и тот, узнав о бедственном положении своего двоюродного брата, обещал всячески помочь. - Ванька Каин свою долю просит, - напомнил горбун. - Скажи, что, как только выберусь на волю, то вмиг разочтусь за услугу его, - ответил Иван, но горбун криво усмехнулся, заявив: - Так среди нашего брата дело не делается: или пусть завтра твой братец нашему человеку деньги выдаст, сто рублей серебром, или...- он скривился и, быстро нагнувшись, выхватил из-за голенища кривой нож и приставил к горлу Ивана, - хлопотать ему будет не о ком. - Да ты что? - не на шутку струхнул Иван, ощутив на коже холодок лезвия.- А вдруг да у него с собой свободных денег не окажется? Тогда как быть? - Займет пусть или украдет, то нас не касается, - горбун спрятал нож обратно за голенище. - Знай, с кем играть садишься, а то и головы лишишься,- закончил горбун иносказательно и достал пузырек с чернилами и осьмушку бумаги.- Пиши брату письмо, мол, непременно сто рублей тебе нужны завтра, и пущай их нашему человеку передаст прямо на месте. - Хорошо, - вздохнул Иван, понимая, что другого выхода у него просто нет, и быстро написал записку Федору Корнильеву, сообщив в ней о ста рублях, требуемых для освобождения. - То еще не все, сокол мой ясный, - усмехнулся горбун, просмотрев записку,- не мечтай, будто бы тебя запросто так выпустят. В твоем деле, как нам известно стало, большие люди замешаны, а потому из острога, может, тебя и переведут в иное место, где содержание получше этого будет, но домой твою милость запросто так никто отпускать не собирается. - Как?! - вскрикнул Иван и кинулся на горбуна, но тот выставил перед собой нож, что совершенно незаметно для глаз вновь оказался в его руке, и попятился, прихрамывая, из камеры, сообщив свистящим шепотком: - А будешь, голубь сизокрылый, еще рыпаться, самолично кишки тебе на пол выпущу, и маму родную вспомнить не успеешь. Прощевай покудова, а Ванька Каин просил кланяться, - и, нехорошо хихикнув на прощание, исчез в полутьме караульного помещения. Горбун, однако, не обманул, и на третий день Ивану сообщили, что его велено перевести из самого острога по распоряжению лекаря в более сухое помещение, каковым в остроге являлась лишь деревянная караульня в обер-офицерском корпусе. Зубарев даже глаза раскрыл от изумления, поскольку никакого лекаря за все время своей отсидки ни разу не видел, и как тот мог сделать подобное заключение, для него оставалось совершенной загадкой. Но благоразумно промолчал и в тот же день оказался переведенным в сухую светлую комнатку, впрочем, закрывающуюся на толстенную дубовую дверь, в конце корпуса, где жили младшие караульные офицеры. А еще через день ему разрешили свидание с Федором Яковлевичем Корнильевым прямо в его новых апартаментах - А мы уж думать не знали что, - крепко сжал он в объятиях Ивана, охлопывая по спине, - жив ты, нет ли... - Да чего мне сделается, - с напускной небрежностью отвечал тот, разглядывая брата с невольным любопытством и отмечая некоторые перемены, произошедшие в нем. Во-первых, стал он держаться несколько сутуло, опустив вниз плечи и время от времени покашливая. Во-вторых, кафтан на нем был сшит из богатого сукна, которое не на каждом вельможе в Москве или Петербурге увидишь. И, наконец, цвет лица у него принял несколько землистый оттенок, что наводило на мысли о нездоровье Федора. - Не болеешь, случаем? - поинтересовался Иван, и тот несколько смущенно ответил: - Есть немного, кашлять начал сильно, простыл в дороге прошлой зимой. - Братья как? Все живы-здоровы? - Да все, слава Богу, живем, покуда Бог дает. - Торговля, как погляжу, в гору пошла?- кивнул Иван на богатый федоров кафтан. - Грех жаловаться, но сидеть особо некогда. Лучше ты расскажи, как и за что в острог угодил? Опять набедокурил чего? - И в мыслях не было, - заверил его Иван, - приехал в столицу да царице прошение подал, то все и закрутилось, завертелось. До сих пор ума не приложу, в чем моя вина. - Так обвиняют в чем? - Черт их знает, - ругнулся сердито Иван, - не поймешь: сегодня об одном спрашивают, завтра о другом... - Слыхали мы от губернатора нашего, будто и его к допросу по делу твоему призывали. - Самого господина Сухарева? - не поверил Иван. - Быть того не может! - Что я, вру, что ли? - чуть надул тонкие губы Федор. - Он Михаилу потом еще заявил, что, ежели встретит тебя когда, то запрет в каторжные работы, куда Макар телят не гонял. - Неужели так и сказал? - Воистину так. - Широко берут, дьявольское отродье,- снова ругнулся Иван. - Не иначе, как большие люди в том деле замешены, через меня хотят иного кого, что высоко сидит, достать. - И мне так думается, - поддержал его Федор. - Пробовал вчера в Сыскной приказ сунуться, да куда там! И слушать не желают. Ладно хоть уговорил до тебя допустить, и за то хорошую денежку взяли. Сто рублев от меня получил? - вспомнил он вдруг. - Да те деньги не мне достались,- опустил голову Иван. - Разве не ты писал, чтоб дал наличными сто рублей? - не сразу дошло до Федора. - И посыльный говорил: мол, тебе в острог надо, на нужды разные. Да что это такое творится? Кругом обман в этой самой Москве! - Не ори, а то услышит кто, - остановил его Иван. - Выберусь коль отсюда, разочтусь. - Чем разочтешься? Приисками своими? Пропади они пропадом. У Михаила чуть лавку не отобрали за долги отца твоего. Васька Пименов всем раструбил, будто бы ты у него чуть не тыщу рублей взаймы взял. Было такое? - Было, - еще ниже склонил голову Иван. - Он мне их сам предложил... - А ты и уши развесил. Эх, ты! О себе не думаешь и нас замарать хочешь, даром, что одной крови. Как был шалопут ты, Ванька, так им и помрешь, видать. - Да ты за этим, что ли, явился, чтоб уму-разуму меня учить? - не выдержал Иван и вскочил на ноги. - Братовья называетесь, а каждой копеечкой попрекнуть лишний раз спешите. - Копеечкой?! - возвысил голос Федор.- Если бы то копеечки были, а то все рубли да сотенки. - Я так головы не пожалел, когда тебя в степь выручать ездил, а ты меня теперь до конца жизни попрекать станешь, коль беда на меня незнамо откуда пришла такая. Сказал бы лучше, как там Антонина живет? - То мне и подавно неизвестно. Живет, поди... Ладно, чем еще помочь тебе могу? Гостинцев тут тебе принес, - кивнул он на большой, плетеный из ивовых прутьев, короб с крышкой сверху, стоящий у двери на полу, - отъедайся, а то кожа да кости остались. - Спасибо, Федя, себя береги, - глядя куда-то в сторону, ответил Иван. - Постараюсь, - ответил тот, закашлявшись. - Через пару недель домой поеду, коль что... знаешь, где меня искать. Только это... насчет ста рублей... боле не проси, не смогу дать таких денег в другой раз, извини, коль можешь. - И ты меня извини, - ответил Иван. Вечером того же дня к нему неожиданно явился все тот же горбатый сапожник и доверительно сообщил, чтоб Иван попросил офицера, фамилия которого Вахрушев, что заступит завтра на караул, отпустить его в город с кем-то из солдат для покупки себе пропитания или чего другого. Офицер меняется каждые два дня, и Иван может во всякое его дежурство спокойно отпрашиваться в город. - А сколь ему платить требуется, тому офицеру? - Вахрушеву? - не сразу понял горбун.- За все ему давно уплачено. Твое дело - в каждое его дежурство в город отпрашиваться и возвращаться обратно, когда ве