признание вырвали одно -- я невиновен! После дыбы, прижимая к груди изувеченные руки, Лесток без посторонней помощи дошел до камеры. За отсутствием признания Лестока обвинили лишь в корыстных связях с иностранными послами, все прочие обвинения были отсече-ны. То страсти кипели вокруг изменника и заговорщика, а то вдруг о нем словно забыли. Движимое и недвижимое имущество Лестока без остатка было отписано ее императорскому величеству. Лесток и супруга его просидели в изолированных камерах под крепким карау-лом пять лет, а затем были сосланы в Углич. Дело бывшего лейб-медика и фаворита нашло отклик в Европе, суд над ним называли расправой. Однако следствие было произведе-но по всем правилам, так сказать по заранее изготовленному трафа-рету, но нельзя не сознаться, что в какой-то момент в ходе следствия наметился серьезный перелом. Словно вдруг исчезло вдохновение и у судей и у главного организатора этого дела -- Бестужева. По прошествии времени стали говорить о загадочности дела Ле-стока, мол, осталось в нем много темных пятен, мол, могли бы до-вести все до конца, но почему-то не сделали этого. Попытку объяснения подобной загадочности читатель найдет в следующей главе. -23- Когда прошел первый азарт после ареста Лестока и наступили будни--обычная работа Тайной канцелярии с подследственным, в Бестужеве умный человек возобладал над идеалистом. Не получилось сочинить хороший, большой заговор, чтобы разом свернуть шею "формальной потаенной шайке"--всем этим Трубецким, Румянце-вым, Санти и Воронцову, особливо вице-канцлеру Воронцову. Во всех шифрованных депешах Финкенштейна Воронцов шел бок о бок с Лестоком, а теперь Смелый сидит перед .следователем, а Важный разгуливает на свободе, и разгуливает гоголем. Не отдала государыня Воронцова в руки правосудия. Может, и Лестока ей было трудно от-дать, но скрепила сердце, а на Воронцова сил уже и не хватило-- размягчилась. Наверняка не обошлось здесь без слез и воплей суп-руги вице-канцлера Анны Карловны, в девичестве Скавронской, кро-вной родственницы государыни. А если он, Бестужев, с этакими козырями на руках даже Ворон-цова достать не может, то идея заговора о перемене правления, о ко-тором якобы хлопочет молодой двор, тоже уходит в песок. Примерно такие мысли неторопливо возились в голове канцлера, когда после трудового дня добрался он наконец до своего кабинета, облачился в домашний шлафрок и потребовал бутылку вина. Бокал подали вместительный, как он любил, вино чуть кислило, но было забористо и запах имело приятный. Но дню этому не суждено было кончиться столь успокоительно и в приятном одиночестве, в доме Алексея Петровича появился не-ожиданный гость. С великим шумом подъехала карета с гайдуками и пажем-скороходом. Лакею было объявлено, что с канцлером жела-ет иметь беседу князь Иван Матвеевич Черкасский. Бестужев из окон кабинета увидел парадный экипаж и узнал герб, и хоть упредил челядь, что его ни для кого нет дома, по-скольку занят делами государственными, теперь поспешил перехва-тить слугу, чтобы самому принять именитого гостя. Интуиция под-сказала, что визит этот неспроста, и не только для его выгоды, но и для пользы отечеству, позднего визитера надо принять, и при-нять хорошо. Давненько они не виделись. То есть на балах изредка возникала внушительная фигура Черкасского, но всегда где-то в отдалении, в соседней зале. В карты князь не играл, в менуэтах по причине возраста и больной ноги не приседал. "Кто ты -- друг или враг?" -- мысленно спросил Бестужев, следуя за гостем в гостиную. Расселись в креслах, канцлер вежливо осклабился в улыбке. Черкасский достал табакерку, неторопливо вложил в нос понюшку табаку, шумно вы-сморкался. -- Крепок? -- Заборист!-- подтвердил князь, устроился поудобнее и, вскинув на Бестужева внимательный взгляд, поинтересовался:-- Что ж не спрашиваешь, Алексей Петрович, зачем пожаловал? -- Так ведь и сам скажешь, Иван Матвеевич.-- Бестужев попра-вил парик и сложил руки на животе, движения его были неторопливы и полны достоинства. -- А ты постарел...--сказал вдруг князь. -- Да и ты, сударь мой, временем потрепан. -- Не только временем, а еще пытками да острогом. Иль забыл? По твоей вине срок отбывал. -- А вот это есть клевета,--укоризненно произнес Бестужев.-- Это навет недоброжелателей. И кабы недоброжелатели эти паскуд-ные метили в меня, то полбеды, но метят они в Россию, чем приносят ей непоправимый урон! Историки говорят, что Бестужев умел в самых унизительных положениях оставаться величественным и важным, обманывая собеседника, но князь Черкасский явно не принадлежал к этим об-манутым. -- Эко ты говоришь-то складно,-- рассмеялся он.-- Стало быть, если ты подлость сочинишь, то тебя и к ответу призвать нельзя? Вроде бы всю Россию, к ответу призываешь? -- Это какую же подлость?-- начал Бестужев гневливо, но Черкасский остановил его решительным движением руки. -- России ты служишь... Умно ли, честно ли, это потомки рассу-дят, но служишь старательно. Но ты еще не Россия, хоть ты ее канц-лер. От имени России сподручнее мне говорить, потому что я ее страдалец. Разговор явно шел не в ту сторону, и Бестужев, дабы не усугуб-лять положения, не стал прерывать гостя. Страдальцы говорливы, стерпим для пользы дела и это. -- Так вот,-- продолжал Черкасский,-- я смею утверждать, что в деле раскрытия заговора в Смоленске ты, Алексей 'Петрович, принимал самое активное участие. Мы еще пятнадцать лет назад воз-жаждали посадить Елизавету Петровну на трон русский, а ты нас всех за это к дыбе привел. -- Это ложь,-- не удержался Бестужев. -- Бумагу нашу в Киль к герцогу Голштинскому повез Красный-Милашевич, а ты эту бумагу, в Гамбурге сидя, перехватил и накро-пал на нас донос... в Петербург. Бирону- Так? -- Это все выдумки Красного - Милошевича.-- Как всегда бывало в минуты волнения, канцлер стал заикаться и уж совсем невеличественно брызгать слюной. -- Да полно, Алексей Петрович... Неужели в свой смертный час, ведь придет же он когда-нибудь, ты тоже будешь лгать? Но как уверенно ты защищаешься. Не будь у меня на руках этого твоего доноса, я б тебе и поверил.-- Черкасский неожиданно подмигнул канцлеру. Вот здесь с Алексеем Петровичем и произошла внутренняя метаморфоза, он, что называется, обмер, но виду не показал, только насупился и еще зорче глянул в темные непримиримые глаза Черкас-ского. Этот врать не будет. Коль говорит, что петиция из Гамбурга у него, то, стало быть, так и есть. Но как она попала к нему? Старый я дурак! Не уничтожить вовремя такую бумагу! Неужели весь похищенный архив прошел через руки князя? Но, может, этот мальчишка-гардемарин продал ему петицию? Среди возвращенных бумаг этого документа как раз и не было. Ладно... Белов в тюрьме и уж теперь оттуда не выйдет. Да скажи же наконец, что ты хочешь, какого черта явился ко мне с подобным разговором? Не томи душу! -- Приятно иметь дело с умным человеком,-- удовлетворенно сказал Черкасский.-- Я вижу, что ты, Алексей Петрович, все понял. Документ сей я тебе не отдам, он останется в моем тайнике в на-зидание потомству. Но меня ты не бойся. Я с тобой счеты сводить : не хочу и не буду. А пришел я к тебе с просьбой. Бестужеву хотелось крикнуть: "С какой?" -- но он превозмог себя, только подбородок рукой потер, эдак сильно, словно челюсть хотел на место поставить. -- В казематах твоих содержится некто Белов, молодой человек высоких душевных качеств. Попал он в крепость безвинно, по воле случая, я осведомлен об этом деле во всех подробностях. Постра-дал он из-за друга, сынка князя Оленева. Так суть моей просьбы в том, чтобы ты этого Белова освободил и дела по этим двум моло-дым людям прикрыл. Бестужева несказанно раздражал вид Черкасского, спокойный, невозмутимый, и сама манера говорить, как бы с издевкой. Уверен, страдалец, что канцлер в его руках! -- Это не в моей власти,-- хмуро бросил он,-- этими достойными молодыми людьми занимается Тайная канцелярия. -- Понятно, что не полицейская команда... Но ты все-таки просьбу мою выполни. Алексей Петрович взял колокольчик, забренчал нервно. -- Степан, накрой стол на два куверта. Да вина из погреба хорошего принеси. Они засиделись за полночь, и Бестужев познакомился с истинной подоплекой ареста двух друзей. Зная характер канцлера и повадки Тайной канцелярии, Черкасский дал только силуэт событий, избегая называть имена, оставив самые интересные подробности недогово-ренными и словно забыв о нападении на мызу, но даже этих сведе-ний было достаточно для полного оправдания друзей. Однако Бестужев не ответил Черкасскому ни да, ни нет. В конце разговора неприступность и величественность вернулись к нему целиком, и истинно царски прозвучали его последние слова: "Я подумаю..." Черкасский не стал настаивать на более определенном ответе, он был уверен в беспроигрышности своего дела. Оставшись один, Бестужев заперся в кабинете и долго пил, не пьянея. Хотел подумать--так думай, светлая голова! При чем здесь вся эта трескотня фразой -- во имя чести, справедливости и прочая! Дело есть дело. А суть его в том, как следствие пойдет. Государству не справедливость нужна, а логика поступка! Если необ-ходимо для логики следствия, чтобы Белов был виновен, то, стало быть, так оно и будет. И нечего слезы крокодиловы лить, у нас, слава Всевышнему, времена мягкие, головы людям не секут, а ссылка только остудит горячую кровь. Но ведь не отвяжется Черкасский-то, вот в чем тоска! В кровать Алексея Петровича слуга отнес на руках: это понимать надо, барин не бездонная бочка, объял-таки его хмель. На следующий день Бестужев ознакомился с опросными листами по делу Белова и был немало удивлен. Или следователь плут, или такова воля провидения, но как-то все сходилось, что Белов в деле заговора был совсем без надобности. Иначе как душевной гибкостью и мудростью нельзя назвать ред-кую способность канцлера ладить с самим собой. Он в миг и совер-шенно искренне поверил, что решение освободить Белова навязано ему не Черкасским, а той самой логикой поступка, о которой он толковал с собой давеча. Не было никакого заговора, все это миф! Может, Лесток и заигрывал с молодым двором, и с их величеством Екатериной шептался, и письмами обменивался, и интриганка герцо-гиня Цербстская сучила ножками от нетерпения, когда же ее дочень-ка приблизится к трону, все это есть, но реальной опасности здесь с гулькин нос. А Петр Федорович... Мало того, что неумен и необразо-ван, инфантилен до неприличия, так ведь еще и трус! В настоящую борьбу за трон, так чтобы опасности в глаза посмотреть, он никогда не пойдет, Судя по опросным листам Белова, следователь все эти мысли канцлеровы предчувствовал. Умный, видно, человек трудился на доп-росе, Бестужев всмотрелся в подпись: Шуриков. Знает он этого Шурикова, очень толковый человек... А чтобы Шувалов не шустрил, требуя объяснений, следует этого проходимца Белова вкупе с женой запихнуть куда-нибудь подальше, в дипломатический корпус в Анг-лию или Порту. Именно в стенах Тайной канцелярии, хоть он и не желал этого, началась Сашина дипломатическая карьера. Еще один листок привлек внимание Бестужева. Он вначале не понял, почему показания поручика Бурина пришпилены к делу Бе-лова. Сомнения разъяснились с первых же строк: найден убийца Гольденберга- И как ловко, каналья, излагает! Честная дуэль. Ножом в бок человека пырнул и смеет что-то о чести лопотать! Так тебе и надо, Яков Пахомыч, что угодил под арест. Однако откуда он знает это имя? И связано оно с какой-то дрянью, с чем-то до крайности неприятным... Стоп! Вспомнил, Яков Пахомыч Бурин, где тебя видел. В Антошиной комнате, черный, в углу стоял-- Друг его, значит. Алексей Петрович почувствовал вдруг, как отяжелилась, словно свинцом налилась голова. Он подпер ее рукой и подумал с грустью, что и сам Антоша, и знакомцы его принесут еще в жизни многие неприятности. ВМЕСТО ЭПИЛОГА Ни одно сердце при дворе, даже самое великодушное, не пожале-ло об отлучении бывшей фаворитки Ягужинской. Всем вдруг стало ясно, что никак нельзя ей было находиться при государыне, если та ее матери язык отрезала. А до этого словно и не замечали. Исчезла Ягужинская, и о ней забыли в тот же день. Елизавета вспомнила об Анастасии, когда между депеш, прислан-ных ей Бестужевым, она нашла негодную, черновую писульку с упо-минанием имени Белова и опять пришла в негодование. Тогда в Гостилицах из-за шума и плача, связанного с крушением катальной горки, ей недосуг было объясняться с негодницей статс-дамой. Сейчас, видно, пришел срок. Нет, она не отдаст строптивую Тайной канцелярии, она сама будет вершить над ней суд и разобьет по всем пунктам. -- Чтоб завтра с утра была здесь Ягужинская!-- приказала Ели-завета Шмидше. "Ты скажи мне, милая,-- так мысленно начала разговор Елиза-вета,-- как посмела ты бежать с католиком, презрев веру право-славную? Как дерзнула ты писать матери своей, государевой пре-ступнице, да еще просить у нее благословения на неугодный нам брак? И как ты. чертовка окаянная, дошла до такой низости, чтоб в обход государыни твоей сноситься тайно с молодым двором? Не отпирайся, дрянь, Шмидша слышала, как ты с Екатериной шепта-лась!" Далее должна была последовать жестокая сентенция: брак с Беловым разъять, а с мужем твоим, мерзавцем, пусть Тайная кан-целярия разбирается! Если бы этот разговор состоялся, то не миновать Анастасии монастыря или крепости. Однако дела благочестия оторвали госуда-рыню от намеченного плана, потом арест Лестока, и следствие над ним отняли все душевные силы. А ведь жизнь есть жизнь, нельзя все время хмуриться и смотреть волком, завтра охота, послезавтра прием послов, через три дня бал... Где уж тут думать о неприятном? Еще раз она вспомнила о Ягужинской, воротясь во дворец после допроса Лестока, и хоть раздражена была до крайности, мысли ее приняли неожиданный оборот. Какой приговор она вынесла Анаста-сии? Пусть сама выбирает -- монастырь или крепость. Семь лет на-зад эти же самые слова произнес Лесток, призывая Елизавету немедленно в ночи идти занимать русский трон. "Что ждет вас? -- спросил он тогда с горечью.-- Либо монастырь, либо крепость, другого пути нет!" Сцена представилась ей во всех подробностях, и как молилась она в Преображенских казармах, и как снег шел, и как несли ее ко дворцу на руках гвардейцы. Крикнула Шмидшу. Старая чухонка явилась немедленно, зорко ощупала госу-дарыню взглядом, здорова ли, не гневлива ли, каково душевное само-чувствие. -- Ягужинскую, то бишь Белову, больше ко мне не звать!-- сказала Елизавета и добавила тихо:-- Бог с ней, Но всего этого не знала Анастасия и потому не могла понять, что нежелание государыни говорить с ней есть как раз милость, а не опала. После ареста Саши она затосковала больше прежнего. Никогда раньше в этом доме не было домашней божницы, а те-перь она велела собрать по дому самые дорогие и старые иконы и повесить их в малой гостиной, той, что в одно окно. Здесь и проводила она большую часть дня, а иногда и ночи. Анастасия ни о чем не просила Бога, не славила, а, стоя на коленях, сбивчиво и страстно рассказывала святым ликам разнооб-разные события своей жизни и все пыталась объяснить, как она права и как другие не правы. Иногда ее отвлекала черепичная крыша соседнего дома: шер-шавый скат ее был то мокрым от дождя, то облит закатным солнцем. У слухового окна грелась на солнце молодая черная кошка. У нее была изгибистая шея, круглая, с маленькими ушками морда, глян-цевая, стройная фигурка ее напоминала египетскую статуэтку. Анастасии казалось, что кошка сидит здесь неспроста, что она послана в назидание, недаром они встречались с ней взглядом. Если б пожелал Господь, он непременно послал бы на крышу белых голубей, сколько их тут раньше кружило... Но нет, опять появилась на крыше мерзкая тварь и мурлычет, и чистит о черепицу свои перламутровые коготки. Анастасия велела повесить на окно плотную штору. Теперь она и днем молилась при свече, и опять рассказывала Богу, как неспра-ведлива к ней императрица. Потом Елизавета исчезла из ее рас-сказов, место государыни занял Саша. Как-то встала она утром, до завтрака прошла в молельню, отодви-нула тяжелую штору. Было очень рано. Над городом висел туман. Через час высоко поднимется солнце и растопит это влажное об-лако, а сейчас силуэты домов, шпилей, луковиц на церквах раз-мыты, все они словно плывут... "Что я все себя жалею,--подумала вдруг Анастасия.--Горькая моя доля, мать в ссылке, муж в крепости, но ведь надобно и их пожа-леть, им-то еще горше..." Это простая мысль принесла ей| облег-чение. А на следующий день из тюрьмы вдруг вернулся Саша. Он явился к вечеру, не сказав никому ни слова, прошел в кабинет, сел за стол и замер с закрытыми глазами, вслушиваясь в звуки родного дома. Вначале шепот, шорох невнятный, потом беготня по лестницам и наконец громкий, навзрыд, крик Анастасии: -- Где он? Голубчик мой ясный, где он? Она вбежала в кабинет, и здесь силы ее совершенно оставили. По инерции она еще сделала три неверных шага, потом колени подломились, и она непременно рухнула бы, если б не подхватили ее сильные руки мужа. Пора кончать нашу историю, в которой все разъяснилось, а если у читателя остались какие-то пробелы, если он в чем-то увидел недоговоренность, то автор может заверить: причина недоговоренно-сти не в забывчивости и не в отсутствии желания рассказать, а в незнании. Например, я не знаю, кончилась ли любовь Марии и Никиты вен-цом, или осталась на всю жизнь приятнейшим и нежнейшим воспо-минанием для обоих. Пусть читатель по своему усмотрению допишет их любовь. Мне же, чтоб сказать об этом наверняка, опять надо с головой нырнуть в XVIII век, чтобы в архивах, документах и книгах искать продолжение этой истории. Если будут место, время и бумага, я непременно это сделаю. Беловы тихо и незаметно отбыли в Лондон. За Алексея Корсака тоже не стоит волноваться, у него, как теперь говорят, все в порядке: через два года офицер, через пять капитан. Жаль только, что по-плывет он к дальним обетованным землям много позднее, то есть не в двадцать, как мечталось, а в сорок. Но не будем гневить Бога. В каком бы возрасте ни осуществилась твоя мечта, это всегда счастье. В судьбу Лядащева наша история внесла серьезные изменения. Активный, не стесненный служебными рамками сыск пришелся ему настолько по вкусу, что он стал подумывать, а не организовать ли ему что-то вроде лавки или конторы, которая занималась бы распу-тыванием сложных узлов, в которые завязывает жизнь человеческие судьбы. Если это лавка, то за распутывание и деньги можно брать, а можно и не брать... Когда работа в удовольствие, то это дороже любого рубля и дуката. Занимаясь делом Белова -- Оленева, то есть пребывая в постоян-ной суете и озабоченности, он несколько поостыл к коллекционирова-нию, но обнаружил в себе странную особенность. Сосредоточившись, он мог без всяких часов назвать время с точностью до пяти минут, хоть ночью его разбуди, хоть днем за руку схвати. Необходи-мость носить с собой карманные часы отпала, и куда-то исчез педантизм. Он вдруг понял, что самый лучший механизм (речь идет о часах) тот, который спешит, он дарит нам несколько неуч-тенных минут, которыми мы можем воспользоваться по своему усмотрению. Дементий Палыч оставил службу. Уходя из Тайной канцелярии, он честно рассчитался со своими подследственными, чьи дела долж-ны были встать заложниками в шеренгу прочих папок. С Беловым было все ясно, его дело кончилось определением "безвинен" и сентенцией "освободить". С Оленевым все обстояло сложнее, потому что все обвинения, ему представленные, были как бы дым, плод воображения. В деле даже не было приказа на арест, а только единый опросный лист и отчеты агентов, которые его разыскивали. Но даже такую пустую папку Дементий Палыч не посмел уничтожить, верите ли -- не поднялась рука. Он просто украсил ее грифом "не важное" и засунул в такой дальний шкаф, в такой пыльный угол, под такой увесистый ворох папок с аналогичным грифом, что обна-ружена была сия папка только тогда, когда почтенный старец Никита Григорьевич Оленев доживал свои годы в Венеции, любуясь кана-лами и прекрасными творениями рук человеческих эпохи Ренессанса. Предсказания Гаврилы сбылись, чудодейственный сапфир спас бари-ну судьбу и честь, то есть сделал то, что государственной машине сделать было не под силу, слишком мелкая работа. И еще Дементий Палыч не совладал с собой и продал сапфирный камень. Стараясь избавиться от томящих сердце воспоминаний и тоске по любимой работе, он уехал в первопрестольную, купил там то ли посудную лавку, то ли свечной заводик, во всяком случае предприятие его было весьма прибыльно. С лица бывшего подкан-целяриста исчезла гражданская озабоченность и святая подозритель-ность, торговые дела явно пошли ему на пользу. Он стал истинным патриотом Москвы и даже занимал какие-то общественные долж-ности. О векселе Гольденберга, о котором было столько говорено, Бе-стужев узнает много позднее, и это приведет его к окончательному разрыву с сыном. Хотя что значит -- разрыв? В гневе канцлер прокричит: "Ты мне больше не сын!"--и граф Антон немедленно, словно ответный пароль, произнесет: "А ты мне не отец!" Но для всех-то прочих, для закона, для общества младший Бестужев по-прежнему наследник, кровинка канцлера, и никуда от этой нервущейся связи не деться. Судя по оставшимся документам, великая тяжба отца с сыном будет продолжаться до самой смерти первого. Но не будем произносить здесь слово смерть, поскольку оно, как и время, понятие условное. Наши потомки через сто лет тоже будут считать, что все мы умерли, а мы вот они, живые... Пока я в силах оживить на этих страницах любимых и нелюбимых героев моих, пусть они живут, воюют со всяческой скверной, радуются солнцу, дружбе и детям своим и верят, что никогда не умрут.