и только обязательные аудиенции, к ним относились выходы в церковь, как правило, к литургии, и приемы послов, которые невозможно было отменить. Во время единственной аудиенции в тронной зале Мелитриса стояла в числе прочих фрейлин в уголке. Государыня, обложенная подушками, сидела прямо, но лицо ее было нездорово, желтого цвета, движения вялы и замедленны. Говорила она мало, только кивала. Подле трона стоял вице-канцлер Воронцов, тот разливался соловьем. Во время большого приема у рядовой фрейлины всех дел было -- вовремя присесть и поклониться, распоряжались всем кавалерские дамы. Они должны были, согласно этикету, представить особу женского пола, то есть прокричать хорошо поставленными голосами все титулы в надлежащей последовательности. Это было особое искусство, здесь были свои приемы и свои неудачницы, которых быстро оттесняли в тень, потом они незаметно выходили замуж. Выходы в церковь были два раза в неделю, в иные дни государыня молилась в своей домашней божнице. Выходы, как правило, совпадали с церковными праздниками и были очень торжественными. Открывали шествие кавалеры в полных регалиях, в центре с ближайшими статс-дамами следовала государыня, замыкали шествие кавалерские дамы и фрейлины. Издали Мелитриса наблюдала, как государыня молилась, Елизавета серьезно относилась к религии и в ту пору, когда была молода, беспечна, неутомима в развлечениях и любви, а сейчас, когда время предстать перед Всевышним неотвратимо приближалось, она вкладывала в молитву всю свою душу. Для молитвы государыня выбирала боковые приделы, словно пряталась от чужого любопытства. Она не могла сама опуститься на колени, поэтому прибегала к помощи статс-дам, и эта простая для здорового человека процедура превращалась в мучительное и надсадное действо. Встав на колени, она опускала голову долу, прижималась лбом к каменным плитам и так застывала надолго -- безмолвная, большая, тяжелая. Потом из пены юбок показывались ее по-мужски крупные, красивые руки, Елизавета упиралась ими в пол, и сразу же ее окружала стая женщин. Ритуал подъема был, как ни странно, менее болезненным и более скорым. После посещения церкви Елизавета опять надолго исчезала из поля зрения Мелитрисы, Как она живет? Что делает после молитвы, завтрака? Верочка Олсуфьева по знакомству с одним из камергеров позвала Мелитрису почитать камер-фурьерский журнал. Эта большая, красивая книга лежала в специальной комнате, называемой секретарской, и заполнялась ежедневно дежурным камерфурьером. Нельзя сказать, чтобы камер-фурьерский журнал был засекречен, однако читать его просто так было не принято, поэтому Мелитриса ждала от этого чтения бог весть чего, приобщения к великой тайне, сродни белой магии и кабале. Конечно, она была разочарована. "15 числа в четвериок пред полуднем в десятом часу Ее Императорское Величество соизволила из внутренних покоев выходить в янтарную комнату и забавляться там в карты. Обеденное кушанье соизволила кушать в картинной комнате в двадцати пяти персонах. В вечер в обыкновенное время изволила выходить в ту же комнату и забавляться в карты. В продолжение того играно на скрипицах". Следующий день отличали от предыдущего только тем, что Ее Императорское Величество в карты забавлялась в галерее или в китайской комнате, играно во время обеда было на гуслях... или на валторнах... Но это в лучшем случае! Чаще всего дневниковая запись была и вовсе скупа: "Ее Императорское Величество из покоев своих выходить не изволила". И баста. Бог мой, какая скучная жизнь! Мелитриса знакомилась с жизнью двора как бы в двух направлениях. Вопервых, она просто жила, смотрела вокруг и сама собой усваивала права и обязанности, скажем, конюшенной канцелярии, что ведала экипажами и лошадьми, егермейстерской конторой -- она занималась сложной охотничьей жизнью, канцелярией от строений, которая постоянно ломала и чинила, копала и реконструировала. Очень сложная машина стучала, вертелась, звенела скрытыми бубенчиками, скрипела ободьями и передачами, и все для того, чтобы дворец был сыт, одет, здоров, развлечен, ухожен и т. д. Вторая область знаний касалась грамотного проживания на дворцовой территории. Здесь мало было заниматься самоучением. Здесь нужен был учитель. Таковым стала принцесса Курляндская. Как только государыня начала поправляться, обер-гофмейстерина словно спохватилась. Мелитриса так и не поняла, особая ли это милость или обычная вещь -- натаскивать фрейлин, как борзых перед охотой, изучая чины, классы, обращения словесные и устные, ордена, гербы и прочая -- Сама принцесса рассказывала мало, а только экзаменовала. Источником знаний служила потрепанная тетрадь в жестком переплете, как сейчас бы сказали "конспект", где разными почерками, не очень грамотно, но подробно, с подчеркиванием нужных мест волнистой и прерывистой линией, описаны были тайны этикета. Открываем наугад: "Вторые чины двора: камергеры, камерюнкеры, церемониймейстеры; высшие служители дворца, над коими заведует фурьер; камердинера и официанты, среди коих обер-шенки (хранители вин), обер-форшнейдеры (разрезыватели кушаний)..." и так далее. Обучение тяжело давалось Мелитрисе. Она встречала кошку на заднем дворе, садилась перед ней на корточки и спрашивала: "Простите, сударыня, вы особа какого класса? Всего лишь четырнадцатого? Тогда вы просто ваше благородие... Вам еще расти и расти. Вот если бы вы были княгиня, как, например, князь Никита, мой опекун, тогда вы были бы сиятельство..." Кошка начинала тихо мурлыкать, с этими животными у Мелитрисы были всегда хорошие отношения. Зима пришла. Рождество Христово справляли широко, поскольку это был любимый праздник государыни. А тут и Новый год приспел. И опять жизнь покатилась, как санки по снежному насту -- ни тебе колдобин, ни сучков, ни задоринки. Мелитриса сидела за ширмой и учила "как декор в банкетном столу сервировать", перед ней лежал план сервировки десертного стола, где были показаны все компотники, сахарницы, бутылочные и рюмочные передачи, сосуды для мороженого, корзины для цветов и фруктов -- голова закружится от обилия предметов, когда кто-то легкой, стремительной походкой почти пробежал по анфиладе комнат, потом вдруг кашлянул, явно закрывая рот рукой. "Мужчина днем... странно", -- отметила про себя Мелитриса, взяла в рот моченую изюминку и продолжала: "Набор кабаре, предназначенный для чая и кофе, состоит из шестнадцати -- восемнадцати предметов и подается на маленьком столике или подносе..." Мужчина вернулся и замер у окна, еще раз деликатно покашлял. Мелитриса скорее интуитивно почувствовала, чем услышала, что он направляется в ее сторону. Она не успела вскочить на ноги, как увидела над ширмой улыбку ювелира Бернарди. То есть вначале это была не улыбка, увидев окуляры очков над книгой, он обомлел, но тут же нашелся, заулыбался лучезарно, одновременно -- юноша влюбленный и старец. -- -- Мадемуазель Мелитриса, как я рад, что застал вас здесь. Сейчас ведь время обеда. -- Вот именно, -- выразительно сказала Мелитриса. -- У меня горло побаливает, поэтому я не пошла обедать. Бернарди приободрился. -- А мы ваше горлышко сейчас полечим. Я зашел, чтобы обмерить шейку- и договориться о материале. Грамотно подобранные украшения лечат заболевания горла. -- Ка-ак? -- изумилась Мелитриса. -- Значит, мой опекун решил все-таки заказать для меня драгоценный убор? -- Опекун? Очень может быть. Правда, о сроках мы пока не говорили. Какие камни вы предпочитаете? Девицы вашего склада, я знаю, любят алмазы -- Какого еще склада? -- подозрительно переспросила Мелитриса. -- Алмазы -- это очень дорого. Посему надо говорить не со мной, а с князем... Бернарди моментально согласился. -- Ну что ж, ну что ж... Я зайду к вам в другой раз. Позвольте откланяться, -- и исчез, словно вихрем его, перекати-поле, сдуло. Мелитриса вернулась к тетради, но в голову никак не шли перечисления настольных украшений из различных сервизов Ее Императорского Величества. Все ее мысли были заняты визитом Бернарди: "Если ювелир знал, что я должна обедать, то какого лешего явился?" Дальше этого криминалистические мысли не пошли, очень уж не хотелось думать, что Бернарди все выдумал про Оленева и драгоценный убор. "Пожалуй, надо написать князю Никите", -- нерешительно то ли приказала, то ли посоветовала себе Мелитриса. Она не писала ему с самого Рождества. Ни строчки. Потому что обиделась. После их замечательного свидания осенью в Царском, когда он был так добр и откровенен, что рассказал о своей прошлой любви (давно умершей любви, глупо ревновать!), пришли другие отношения -- земные. Никита приехал во дворец в декабре, чтобы сказать, что его опекунские обязанности оформлены некой бумагой -- И словно стена между ними встала. Опекун, значит, должен быть сух, назидателен, не говорить, а "ставить в известность", не улыбаться, а как-то щуриться по-дурацки. В довершение всего он вынул лист, испещренный пометками, и далее вел разговор, поминутно справляясь с этим списком. Стоит привести здесь, хотя бы частично, их разговор, чтобы понять, из какого материала он строил барьер между ними. -- Мелитриса, вы уже взрослая девица, и я должен поставить вас в известность относительно вашего имущества. -- Лучше не ставьте. Я и так знаю, что бедна -- У вас есть деревня. -- Это не деревня. Это пять домов. Ну, может быть, семь. И все эти дома вместе с людьми принадлежат тетке. -- Ирине Ильинишне? -- Что вы? -- повысила голос Мелитриса. -- Она мне никто! Они принадлежат тетке Полине. -- Эти десять домов имеют название... -- он посмотрел в бумагу. -- Пегие Воробьи. Уже хотя бы поэтому они должны называться деревней. Какое странное название! -- Просто Воробьи, -- мягко сказала Мелитриса. -- Это папенька придумал -- Усадьбу за ветхостью разобрали. Я там была ребенком. -- А принадлежали эти Воробьи вашей матери, -- продолжал Никита, раздражаясь. -- И потому сейчас они ваши, а не теткины. -- Ах, это совершенно неважно. Тетка Полина -- маме была теткой, а мне бабушкой. Она меня воспитала, она меня любила. А сейчас от старости ничего не помнит. У нее голова дрожит и руки. Из Воробьев возят битых гусей и уток, масло, грибы сухие. Почему-то считается, что под Москвой и птица и масло лучше. И не будем больше об этом! -- То есть как это -- не будем? -- вскричал Никита. -- Через полгода ваше совершеннолетие, и я должен буду отчитаться перед опекунским советом за ваше имущество. Еще не хватало, чтобы меня обвинили в растрате! Мелитриса низко склонила голову, роясь в сумке. Она понимала, что очки ее не красят, но зато они позволяют скрыть вдруг вскипающие слезы. Удивительно, как молод и глуп бывает князь Никита в некоторых вопросах. Очки были найдены, и, чувствуя себя защищенной, Мелитриса сказала: -- Ах, князь, зачем вы говорите такие страшные слова? Вы имеете полное право распоряжаться моим имуществом. Я сама присутствовала на заседаниях опекунского совета и знаю... Вы должны отчитываться перед ними только в том случае, если кто-то подаст иск. Этот иск никто не подаст. До меня никому дела нет. Вот если бы я была богата, тогда у меня могло быть много опекунов. Но папенька не оставил завещания. Завещать-то было нечего. -- == Но он сам мог назначить опекуна. Понимаете? Они там не стеснялись, говорили все это прямо при мне. И, пожалуйста, любезный Никита Григорьевич, не будем больше говорить об этом. На этот раз Мелитрисе удалось столкнуть его с темы об опеке. У него даже улетучилось раздражение на Ирину Ильинишну, на опекунский совет и на эту очкастую, бестолковую, но в общем милую девицу. -- Ну что нового в вашей придворной жизни? -- спросил он миролюбиво. -- Я познакомилась с очень милой девушкой Анной Фросс. И тут на глазах с Оленевым произошла метаморфоза, лицо его разгладилось, глаза засияли, и глупейшая, счастливая улыбка украсила его лицо. Мелитриса даже могла поклясться, что он смутился, как мальчишка. Это было последней каплей. Князь еще немного поговорил про опеку, Мелитриса не возражала, просто слушала. Расстались они сухо. Перед Рождеством послала ему маленькую записочку, мол, здорова, желаю счастья и поздравляю с Рождеством Христовым. Через неделю пришел ответ. Князь не стал напрягать мозги, а просто переписал ее записки с некоторыми купюрами. Он сообщил, что здоров, поздравлял ее с приходом праздника Рождества и желал вечного счастья. Конечно, она обиделась, все ее мысли были заняты одним -- как бы ей забыть князя Никиту. В конце концов сама государыня стала сейчас ее опекуншей. Но он хочет подарить ей убор! Этот странный князь Оленев хочет заказать ей к дню ангела алмазное ожерелье и серьги. Да ей просто необходимо поблагодарить его за это. Мелитриса кинулась к сундуку за письменными принадлежностями, но ее позвала горничная принцессы Курляндской. Пришлось идти в ее покои, чтобы отчитаться за ордена: Святой Екатерины, Андрея Первозванного, Святого Александра Невского, и всех прочих, в тетрадке по орденам было исписано тридцать страниц. После экзамена, кстати успешного, был ужин. Словом, вернулась она в свои покои уже в полной темноте. Как ни хотелось ей написать князю, она решила отложить это на утро. Стола-то нет! Можно приткнуться со свечой и бумагой на подоконнике, но там немилосердно дует! А днем, когда светло, все пишут на коленях, подложат что-нибудь жесткое, дощечку или книгу, и хоть стихи сочиняй. Засыпая, она придумала тест. Все должно быть лаконично, вежливо, доброжелательно, но ни в коем случае не навязываться! Утром после умывания и туалета она полезла в сундук за отцовским ларцом. В нем хранились письменные принадлежности. Ларец стоял не на своем месте (сбоку, под носовыми платками), а посередине, прямо на кружевном вороте платья, даже примял его. Щелкнул замочек, крышка отскочила в сторону. В глаза сразу бросились лежащие на дне пистолеты. Чернильница, более чем скромные драгоценности, коробочка с локоном лежали на месте, не было бумаги и писем. То есть ни одного! Кому могла понадобиться ее переписка с отцом? Мелитриса сжала виски руками. Может быть, она сама как-нибудь ненароком переложила письма в другое место? В привезенном из дома большом сундуке хранились платья, обувь, одежда, книги. Она аккуратно вынимала каждую вещь и клала на пол. Скоро добралась до дна сундука. После этого она сложила вещи на прежнее место, закрыла сундук на ключ, села на кровать и в задумчивости уставилась в окно. Жаль, что Верочка упорхнула по своим, весьма разнообразным делам. Можно было --бы спросить у нее -- вдруг она взяла письма? Но так спрашивать -- смертельно обидеть. Как она может достать их из-под двух замков? Но с кем-то надо обсудить эту нелепицу? Ей пришла в голову новая мысль. Она бросилась к сундуку, опять вынула ларец, опрокинув его, высыпала на кровать содержимое, поймав в последнюю минуту чернильницу-непроливайку. Затем, растопырив пальчики, нажала на стенку ларца в нужном месте. В тайнике по-прежнему лежали два письма. Она сунула их в карман и испуганно осмотрелась. Если кто-то охотился за письмами, то искали, конечно, эти. Что же делать? В тот момент, когда появилась Верочка, Мелитриса ходила по комнате и разговаривала сама с собой. -- Сударыня, что вы себе позволяете? Еще не одеты!.. Большой выход к литургии! Девушки бросились к сундукам -- переодеваться. Мелитриса закрыла ларец на ключ, поставила его на прежнее место. Юбку на малых фижменах она не стала переодевать, только влезла в тесное, парадное, золотистое платье-робу. Фрейлинская наполнилась голосами, все одевались, торопились, кто-то сетовал, что нет утюга, впору самой гладить ленты, горничная совсем неумеха! Потом гомон разом стих и прибранные, несколько чопорные, фрейлины попарно двинулись в большую приемную, где их уже ждали статс-дамы, кавалеры и прочая свита. Мелитриса ничего не сказала Верочке про письма. И не потому, что опасалась ее обидеть и что момент был упущен, а потому, что Мелитриса была смертельно напугана. Ее томили предчувствия. Кенигсберг Как только Фермор принял командование русской армией, он тут же, несмотря на зиму, начал готовиться к прусскому походу. Фельдмаршал руководствовался приказом императрицы, а так же доносами наших тайных агентов. Последние сообщили: Фридрих II, узнав, что русские встали на зимние квартиры, затеял войну со Швецией, для чего увел свои войска в Померанию. Путь на Кенигсберг был открыт. Русское войско вступило в Пруссию, пятью колоннами под начальством генерала Салтыкова, 2-го Рязанова, принца Любомирского, Панина, Леонтьева и графа Румянцева -- Последний шел со стороны Польши, в его армии выступал Александр Белов. Графу Румянцеву надлежало завладеть Тильзитом. Сам фельдмаршал Фермор в последних числах декабря приехал из Либавы в Мемель. Из этого портового града он намеревался провести по льду Курского гафа, отделенного от моря узкой полоской земли, наступавшую русскую армию. Курский гаф тянется, как известно, до местечка Лабио, а там уже рукой подать до Кенигсберга. Каждый день с утра Фермеру привозили выпиленный кусок льда и приносили в его комнату на обширном оловянном подносе. Очень чистый, с бирюзовым оттенком лед начинал немедленно таять. Военные инженеры мерили линейкой толщину льда, кололи его спицей, потом делали расчет -- выдержит ли сей ледовый покров артиллерию или следует еще подождать грядущих морозов. Поход Фермера был стремительным. Расчеты оказались верными. Его корпус благополучно прошел по льду до острова Руса. Румянцев в свою очередь почти без боя занял 3 января Тильзит, о чем было послано в Петербург срочное сообщение. Это была не война, а переброска войска или зимняя прогулка, если хотите. Прусские гарнизоны, кое-где оставленные Фридрихом, прослышав о наступлении русских, уходили без боя, во всех городах и местечках жители добровольно приходили к присяге на верность русской императрице. Наконец все пять русских колонн объединились в городе Лабио. 10 января к Фермеру прибыли депутаты из Кенигсберга с большим ключом от города на парчовой подушке и бумагой, подписанной лучшими людьми прусской столицы. В бумаге горожане клялись на верность императрице Елизавете и просили величайшего покровительства с сохранением привилегий. Все это Фермор милостиво обещал. На другой день русское войско вступило в Кенигсберг, Фермор был назначен генерал-губернатором королевства Прусского. Под бой колоколов, что трезвонили на всех башнях, под медную песнь труб и литавров Александр Белов в числе прочих прошел по улицам завоеванного города. Народу собралось великое множество, обочь мостовых стояли ряженые мещане и отдавали честь ружьями. Кроме того, все окна, балконы, галереи, несмотря на зиму, были полны людей. Всем хотелось посмотреть на странную азиатскую армию. Сейчас, в XX веке, читая о русской старинной армии, мы мысленно присваиваем ей европейский вид, а ведь она была совсем не такая. Главной силой ее были казаки и калмыки. Первые в папахах ехали верхами с длиннейшими пиками, узкоглазые "калмыки" (под этим названием скрывались многие азиатские народы, проживающие на территории великой империи) ехали на низкорослых, мохнатых лошадках, примитивное их вооружение -- луки и стрелы, доводили аборигенов до оторопи. Мало того, с армией важно шествовали верблюды, высокомерные, богато украшенные, они презрительно смотрели поверх уличной пестряди, а иногда плевались, вызывая пронзительные крики зрителей. А далее знамена, штандарты, вымпелы, блеск оружия и генеральских мундиров. Слонов, правда, не было, хоть, наверное, уже бытовала злая шутка: "Россия -- родина слонов". Офицеры в гренадерском полку подобрались замечательные, и солдаты были молодцы, трудность состояла только в том, чтоб подобрать новому подполковнику подобающее обмундирование. Интендант постарался, и теперь Белов шагал во главе полка в кожаной гренадерской шапке с перьями, напоминающей древне-римский шлем, грудь его украшала шитая золотом перевязь, словом, он ощущал себя кем-то ненатуральным, ряженым, вроде оперного баритона, который сейчас выкинет руку, дождется, пока барабаны приумолкнут, и запоет на весь этот чужой, шумный и красивый город. Квартира для Белова была уже подыскана, небольшая, во втором этаже чистенького домика, домик был недалеко от центра и имел собственную конюшню. Последнее было очень кстати, потому что в местечке К. Александр, по обычаю русских офицеров, обзавелся великолепным возком на новых полозьях. Лошади у него тоже как-то образовались, целых три, двое гнедых в упряжку, а серый жеребец- великолепный! -- верховой. Первые сутки своей кенигсбергской жизни Белов просто спал под пуховой периной на огромной кровати с точеными столбиками. Просыпаясь, он видел литографии на стенах, вышитых бабочек в рюмочках, право слово, целая стая бабочек, и большой инкрустированный перламутром крест в изголовье. Засыпая, он видел во сне тех же синих бабочек, они порхали вокруг под нежнейшую музыку- прекрасный сон для солдата, не правда ли? И потекла жизнь оккупанта... Ее смело можно было назвать отличной. Может, это и грех давать подобное определение, война-то еще не кончилась! Но Белов и все его окружение не знали тогда, что они воюют Семилетнюю войну. Он вполне мог предположить, что и делал, что победа не за горами, а если завоевана столица. -- место коронации королей прусских, -- то куда дальше статься? Необычайно приятно было гулять по городу, не верхами -- пешком. Центр Кенигсберга имел вид величественный. На крутом холме высился замок прусских герцогов, на примыкающей к нему длинной и толстой башне бился разноцветный флаг. Собор, возраст которого перевалил за четыреста зим, весь устремлен ввысь, к Богу. Ратуша, университетские здания- все чистенькое, ухоженное. Веселая речка Прегель, разбившись на многие рукава, придавала городу особую живописность. Синий лед у берегов зеркально гладок, пушистые от инея ивы выглядят счастливыми и непорочными, словно невесты перед венцом, когда за любимого идут... Над прорубями искрится туман. Кенигсберг лежит в семидесяти верстах от моря. Река Прегель впадает в узкий и длинный залив, называемый Фрижским гафом. Говорят, морские торговые суда доходят до самой пристани. Надо полагать, летом город украсится парусами и вымпелами самых разных стран, а сейчас дети на санках катаются, по улицам ходят трудолюбивые трубочисты с обязательной лестницей и свернутой в кольца веревкой. У прохожих нарядная одежда, доброжелательные лица, нищих нет даже на паперти... Гуляя по улицам, заглядывая в окна, Александр неторопливо размышлял на эту тему: почему у немцев чисто, а у русских грязно? Кажется, и вопросы такие задавать унизительно, но ведь сами в голову лезут. Видно, немецкая чистота начинается с кухни и спален. Белов вспоминая свое детство, родительский дом, соображая, какую из тех убогих, нищенских комнатенок можно было бы назвать кухней, а какую спальней. Мысли о немецкой аккуратности перемежались с размышлениями, которые Александр условно называл "великодержавными", слегка подсмеиваясь над "ними. Поначалу его. несказанно удивило: пруссаки, хоть и были побеждены, относились к победителям не то чтоб свысока, это было небезопасно, но уж во всяком случае, как к равным. Он, Александр Белов, живет в стране, которая занимает шестую часть суши, а какой-то немец, чью страну на карте монетой можно закрыть, да и ту мы завоевали, ведет себя так, словно ему тоже есть чем гордиться. Батюшка Петр Великий протоптал нам тропинку в Европу и приказал их уважать. Мы ли не уважаем? И правильно делаем... Например, их университет... На здании висит табличка, мол, основан в 1544 году маркграфом Альбрехтом I. Нам в те времена было не до университетов, мы тогда с Иваном Грозным Казань брали. Так понимай подоплеку этого дела, не будь спесив! Хорошо университет строить и философией заниматься, когда русские вас от Чингиз-хана собой прикрыли! Остро хотелось видеть Алешку или Никиту, с ними бы поговорить на эту тему. Первый бы поддержал по всем пунктам: русский народ самый духовный, чистый, жертвенный, терпеливый, добрый, он самый лучший в мире воин... и обязательно это едкое словечко "самый"... А Никита, конечно, примет рейнского -- бургундского, потом будет ржать, как конь, и вторить: "... а также самый ленивый, вороватый, беспечный..." -- "Это почему же "самый"? -- взорвется Алешка. -- Ленивей нас, что ли, на свете нет?.."- и, может быть, даже обидится всерьез и захочет призвать Никиту к ответу. А Никита скажет: "Ты десницу-то * убери! -- и скинет Алешкину руку с плеча. -- Головкой-то подумай! Тебя послушать, так один ты знаешь, как Россию любить!" Александр улыбался, представляя в подробностях эту сцену. * Десница -- рука (ст.). _______________ Немцы помешаны на философии, смысла жизни ищут. Но мы тоже не лыком шиты! Белов сходил на лекцию по философии, попал к некому Канту, очень модному в Кенигсберге преподавателю: его ровесник, небольшого роста, без профессорской мантии -- в обычном камзоле, говорит бойко, студентов и прочих слушателей полная зала. Александр мало чего понял из этой лекции, но утешил себя тем, что как ни бегло говорит по-немецки, все-таки знает его недостаточно, чтобы понять суть спора вольфианцев с каким-то ортодоксом по имени Христиан Крузий. Несколько утешало, что Бамберг -- его новый приятель, банкир, уроженец Кенигсберга, тоже ни бельмеса не понял в рассуждениях Канта и, чтобы скрыть свою бестолковость, всю обратную дорогу с умным видом разглагольствовал, мол. Кант- поверьте, очень толковый человек! -- придумал космогоническую схему о происхождении всей Солнечной системы... из чего бы вы думали?.. -- из первоначальной туманности! Ясно было, что банкир пересказывает проштудированный труд философа, конечно, если десять раз прочитать, и коза поймет. Приятно чувствовать себя образованным человеком. Белов тоже купил в лавке кой-какие книги по философии. Но читать их было, к сожалению, недосуг. Коротка дневная жизнь в Кенигсберге. Только соберешься заняться философией, тебя уже зовут друзья (дружба -- превыше всего!) к столам банкетным и карточным, словом, начинается жизнь ночная... В карты играл много и с переменным успехом, вино лилось рекой, и если вся компания вдруг снималась с места в поисках прекрасного пола, то не портил компанию. Жена, семья, любовь, Анастасия -- все это лежало в одном отделении души, как бы в тайном хранилище, а в другом месте души, открытом всем ветрам, обитали реалии сегодняшнего дня. А реалии были таковы, что и победители, и побежденные словно забыли в какой-то момент, что война на дворе, и бросились в омут самых беспечных удовольствий. Что ни вторник, то танцы- общественные, что ни четверг, то маскарад, по субботам давали балы поочередно прусское- городское и нашевоенное начальство. А в воскресенье свадьбы в семьях самых порядочных, и каждая семья за честь почтет, если в снимаемом ей трактире или танцевальной зале будет как можно больше господ офицеров. Были приятные знакомства. Считать женщин, и прехорошеньких, пальцев на руках не хватит, но и среди сильного пола были достойные люди: господин Aамберг, как уже было говорено, приобщал его к философии и ссужал деньгами под очень малые проценты, барон Вейль оказался незаменимым партнером за зеленым сукном, с загадочным маркизом Джильди, кажется неаполитанцем, он ходил на скрипичные концерты. Потом выяснилось, что господин Джильди любит не только высокую музыку, истинной его страстью были танцы. В музыке, как церковной, так и прочей, немцам нет равных, оркестры всегда были преотличные. Вечер начинался менуэтом, Джильди давал советы и сам не пропускал ни одного танца. Вначале пойдем во-он с той черненькой... а на контрданс- будет эта, с розочками в волосах, а польский танец будем отплясывать с пухленькой хозяйской дочкой. А не потерял ли ты голову, Белов? Отнюдь... просто мне Россия, матушка -- постная -- малость поднадоела! И ее проблемы тоже! И ее великодержавная спесь! Шире шаг, моя красавица. 0-ля-ля! Как-то поутру, не после бала, а после хорошей игры, Белов возвращался пешком к себе на квартиру. После жарко натопленной, душной, провонявшей табаком залы в трактире свежий утренний воздух был особенно приятен. Из-за угла вынырнули Открытые сани. Кучер погонял лошаденку, одинокий седок в треуголке с серебряным позументом и лисьей дохе дремал. Сани поравнялись с Беловым, потом стали его обгонять. Седок открыл глаза, поправил воротник, натягивая его на уши. Потом встретился с Беловым Глазами. Это был Корсак. Тихая улочка Кенигсберга огласилась мощным криком: -- Откуда ты взялся? -- На войне как на войне? Из Мемеля мы... -- дурашливо крикнул Корсак. -- Командировался, сэр? -- Вроде того, сэр. -- Надолго? -- не унимался Александр. -- Что, сэр, ты орешь? Садись рядом! -- Поехали ко мне! Каждую встречу русские сдабривают едой, и чтоб дрова трещали, и чтоб бокалы не пустели. -- Я бы тебя все равно нашел, -- сказал Алексей, -- не в Кенигсберге, так где-нибудь рядом. -- Никита пишет? -- Пишет. Он теперь одержим одной идеей -- скульптурно-живописной. Академию художеств создает. Зачем нам эта академия, если все академики выписаны из Европы, а русские в ней только Оленев Никита и Шувалов Иван?.. -- Ну, брат, раз не у кого учиться, не грех и немцев призвать. Хоть и небольшое государство, но толковое. -- Александр улыбнулся своим прежним Мыслям. Поговорили... не совсем так, как представлял Александр, но раскатали тему. Потом, как часто бывает, вдруг изменили направление разговора. -- Ты помнишь такую фамилию -- Сакромозо? -- спросил Корсак. -- А как же? Я уверен, что этот мальтийский рыцарь -- прусский шпион. Когда-то я обещал ему уши --обрезать! Ты о нем что-нибудь знаешь? -- Только то, что он болтается в Кенигсберге. А может быть, болтался. А может быть, бывает наездами. -- Говори толком, -- Белов стал серьезным. -- Это, знаешь ли, трудно. На моем корабле приплыл наш тайный агент. В Мемеле я невольно стал его помощником. Агент этот не болтлив. Фамилия его Почкин. Где он сейчас -- не знаю. Да и не в нем дело-Александр поморщился. -- Я больше не играю в шпионские игры. Наш канцлер навсегда отбил у меня охоту служить ему. -- Говорят, что дела у Бестужева плохи. Он в немилости. И уж если эти сплетни до Мемеля дошли, значит... -- Туда ему и дорога, -- перебил Александр друга. -- Пальцем не пошевельну, чтобы сделать для него что-либо. -- Ладно, не шевели пальцем, шевели мозгами. И запомни адресок. Университетский проезд. Торговый дом Альберта Малина. В этом доме бывает Сакромозо. На его имя приходят шифровки. Это я потом из Почкина вытряс. Есть подозрение, что Сакромозо обретается здесь под чужой фамилией... Но все это не точно, зыбко... -- А под какой фамилией-то? -- Кабы знать... Развлекись на досуге, а? -- Увижу- придушу, -- коротко сказал Александр, -- но не плохо бы знать этого рыцаря в лицо. -- Я, наверное, еще не раз сюда приеду. Пока на море лед, я не капитан, я чиновник, купец, выжига. Деньги надо достать, паруса купить и снасти починить. -- Домой хочу, -- сказал вдруг Александр. -- Осточертела заграница. Торговый дом Альберта Малина После отъезда Корсака Белов начал с того, что поменялся с однополчанином квартирами. Новое жилье было меньше, дороже, хозяйка в два раза старше, и никаких бабочек в спальне, только лютеранские молитвенники на высоких, украшенных вышитыми салфетками подставках, но дом, в котором находилась квартира, стоял в Университетском проезде в двухстах метрах от Торгового дома Альберта Малина, и этим объяснялось все. Только совершив этот обмен, Александр понял, как надоела ему беззаботная карточно-бальномаскарадная хмельная жизнь. Торговый дом, серая четырехэтажная громадина с примыкавшими к нему складскими помещениями, выходил торцовой стороной на Кнейпгофскую- самую богатую и красивую улицу в Кенигсберге, главный же вход его украшал собой узкий и скромный Университетский проезд. Два этажа были сложены из крупного дикого камня, а последние этажи вкупе с островерхой крышей были выполнены в виде многоцветного фахверка. Торцовую стену со стороны Кнейпгофской улицы (наши солдаты сразу прозвали ее Миллионной) здание обвивал вечнозеленый плющ, второй и третий этажи были украшены ящиками для цветов, окна на четвертом этаже были фасонно украшены, вид у Торгового дома был чрезвычайно мирный и не деловой. Александр ожидал, что около него будут сновать люди, только вглядывайся и анализируй. Но за час откровенного наблюдения из главного подъезда вышли: роскошная дама со слугой и пятнистым догом в попонке, немолодой моряк, по виду лоцман, и двое мальчишек-канцеляристов. Мало того, что стоять столбом глупо и неприлично- никакой конспирации, так Александр еще замерз, как цуцик. Главное, он сам не знал, чего ждет, пялясь на двери Торгового дома. Наверное, какой-нибудь зацепки, знака. Белов совсем было собрался уходить, как к дому подошел знакомый переводчик, господин Цейхель, работающий в русской канцелярии в Замке. Он отменно говорил понемецки, неважно по-русски, но нельзя было с определенностью сказать, откуда его взяли на службу, может, он из аборигенов, а может, с собой из России привезли. С Беловым они были знакомы не близко, пару раз сыграли на бильярде, столько же в шахматы, то есть ровно столько, чтобы при встрече вежливо раскланяться, и только. Но почему-то обоим показалось, что обычного кивка на этот раз маловато. -- Гуляете? -- спросил Цейхель. Саша кивнул и спросил с тем же отвлеченным видом: -- У вас дела в доме Малина? -- Только по службе, -- улыбнулся немец, -- а на этом никак не разбогатеешь. Александр вежливо рассмеялся, словно Цейхель удачно сострил. На этом они расстались. Цейхель вошел в здание, а Александр направился в казармы. Не надо слишком заметно мозолить глаза людям из Торгового дома. Если они увидят его в третий и четвертый раз, то могут запомнить, а если запомнят, он станет им подозрителен. Вечером он опять прошелся по Университетскому проезду, задержался под деревом, глядя на незанавешенные окна. Два первых этажа были темны, на третьем за чистыми стеклами шла обычная жизнь. Помещение было жилым, там горели свечи, мелькнул профиль какой-то молоденькой, хорошенькой женщины. Где там Альберт Малина, где Сакромозо? Очевидно, Белов стал произносить это вслух. Какой-то настырный молодой человек замер подле, с интересом глядя ему в рот. -- Что? -- спросил Александр громко и нарочито удивленно.. Незнакомец хмыкнул и бодро зашагал прочь. Когда Александр подходил к своему дому, ему показалось, что за кустами тиса кто-то прячется. Тис -- это была уже его территория, и он никому не позволит... Он выхватил шпагу из ножен: -- Кто здесь? -- не долго думая Александр проткнул ею один куст, второй, потом обежал третий и нос к носу столкнулся... с господином Цейхелем, собственной персоной. Он неторопливо шествовал по мостовой, в руках у него была трость. Он, казалось, не заметил, что Белов при обнаженной шпаге. -- Гуляете? -- невозмутимо произнес Цейхель. На этот раз вопрос был задан по-немецки. -- Именно, -- с ненавистью ответил Белов. "Многовато на один день... Как сказал бы Никита- закон парности... Какого черта! Может, он за мной подсматривает? Может, он и есть Сакромозо? -- так размышлял он, поднимаясь к себе на третий этаж по узкой и холодной лестнице, темнота была -- глаз выколи. -- Надо завести собаку... тогда частые прогулки ни у кого не вызовут подозрения... Дога... А можно шпица -- белого. Назову его из свободомыслия Иваном Ивановичем и буду с ним прогуливаться... -- Связанные с Никитой воспоминания так размягчили душу, что на повороте Александр потерял бдительность, и, если бы не подвесной канат, выполнявший роль поручней у лестницы, он непременно свалился бы вниз. -- Фонарь нужен! Черт подери..." С этими мыслями он ввалился в свои апартаменты. Новая квартира состояла из двух комнат плюс кладовка: узкая и холодная, в одно окно, выполняла роль спальни, узкая и теплая, тоже в одно окно, считалась гостиной, в узкой кладовке без окон спал денщик Тарас Федорович (так прозвали его в полку за степенный характер). Жить во всех трех комнатах было неудобно, некомфортабельно, как-то не с руки, зато чрезвычайно удобно бегать из угла в угол для успокоения нервов, если, конечно. Господь наградил вас такой привычкой. И вот незадача, вожделенный парадный подъезд дома Малина можно было увидеть из спальни только высунувшись из окна по пояс, мешал уступ карниза. Наверняка из соседней комнаты, которую занимала хозяйка, обзор был таким, какой требовался. Оставалось уговорить хозяйку поменяться комнатами, но это была задача для титана. Фрау Н. принадлежал весь этот узкий и высокий, как башня, дом, первый этаж она сдавала в аренду съестной лавке, второй -- какой-то состоятельной семье, четвертый и пятый были отданы студентам, а на третьем она жила сама. То, что она решила поделить жилье с солдатом-победителем, можно было расценить как акт верноподданничества, не исключено также, что она хотела защититься от мифических бед, связанных с оккупацией города. Фрау Н. было около сорока, а может и больше, шут их разберет, этих постных, носатых, прижимистых, молодящихся особ -- У нее был необычайно чуткий сон, стоило Александру появиться в коридоре, она тут же появлялась на пороге своих апартаментов. Она румянилась, белилась, носила в руке кружевной платочек и при всяком случае с неподдельными слезами оплакивала "своего безвременно ушедшего мужа". Съезжая с квартиры, Александр с удивлением узнал, что оный муж умер пятнадцать лет назад и пора бы успокоиться. Возможно, она боялась поползновений со стороны русского квартиранта, но не исключено, что жаждала именно утешения. Но мы забегаем вперед. Белов очень деликатно намекал, что в занимаемых комнатах ему плохо, не нравится цвет обоев, скрипят половицы, студенты топают наверху. Хозяйка кивала и плакала о "безвременно ушедшем". Наконец, он прямо сказал, что денщику негде жить и потому ему нужна еще одна, а именно вот эта комната. У Фрау Н. немедленно просохли слезы, она вдвое увеличила квартирную плату, и на этом инцидент был исчерпан. Белов оказался прав. Из новой комнаты парадный подъезд был как на ладони. В тот же день была куплена походная подзорная труба -- небольшая, отлично сработанная, и Александр тут же приступил к тайному наблюдению. Первым человеком, вышедшим из Торгового дома и попавшим в его окуляр, был Бомберг. Он не подумал раньше об этом большом, толстом, надежном человеке? Стоило менять квартиру, выклянчивать лишнюю комнату, покупать окуляр, если можно было посидеть в герберге с Бомбергом и выяснить все относительно торговли, банков, векселей, кредитов, фрахта кораблей. И уж, конечно, он мог рассказать, кто такой -- загадочный Альберт Малина. С банкиром Белов встретился в тот же вечер. Господин Бомберг ничуть не удивился Сашиным вопросам. Они провели замечательный вечер, великолепно поужинали, разговоры на этот раз велись не философические, а торговые. Бомберг говорил вдохновенно. Белов узнал, что торговля -- это промысловая деятельность, имеющая целью преодолевание препятствий, разделяющих покупателя и производителя во времени и пространстве! Александру очень понравился столь философический подход к торговле. Д