угие картины, шторы, здесь все надо обживать заново. Были сделаны первые визиты. Вначале, конечно, Корсакам. С Софьей Анастасия встретилась, как с доброй подружкой, хоть и не виделись они без малого три года. Самой интересной темой для хозяйки дома были Николенька с Лизонькой. Анастасия умела слушать, и потому весь вечер выглядел как оживленная и приятная беседа. Алексей перед Анастасией робел, был очень предупредителен и ласков, а она, заметив его смущение, безобидно над ним посмеивалась. На следующий день были у Оленевых. Мелитриса ее поразила, уж больно юна и как-то ни на кого не похожа. Разговор шел вначале вполне светский, Мелитриса чопорно разливала чай. Мужчины задержались в библиотеке, и оттуда раздавались веселые восклицания и хохот. Наконец собрались все вместе за столом под старинным шандалом в тридцать свечей. -- Анастасия Павловна, тебе, небось, Сашка все уши прожжужал про наши приключения?-- спросил Никита. -- Я ей про другое жужжал,-- улыбнулся Александр.-- Зачем понапрасну людей пугать? -- О чем ты, Никита? -- Про Цорндорф и Кистрин! -- воскликнул тот. -- Я не люблю слушать про войну... Анастасия не уловила мига, когда разговором завладела Мелитриса. Рассказ ее был временами сбивчив, иногда она по-детски больше отдавала внимания детали, чем главному, в особо трагические мгновенья круглила глаза и, увеличенные линзами, они становились огромными и темными, как два омута. Стул ее как бы сам собой двигался к мужу и, наконец, Никита обнял ее: -- Успокойся, душа моя... все позади. В карете Анастасия призналась Александру: -- В первые минуты я все прикидывала, может ли эта девочка быть моей дочерью? А почему нет? В крестьянстве в четырнадцать лет рожают. А потом узнала ее историю. По сумме прожитого -- мы ровесницы. По служебным делам Александра беспокоили мало, но потом вдруг появились посыльные с записками то от Никиты, то от Лядащева. -- Это как-то связано с судьбой Мелитрисы?-- спросила Анастасия и, не дожидаясь ответа мужа, добавила: -- Ты, Сашенька, уезжай из дома когда хочешь и на сколько хочешь. У меня сейчас в доме дел... выше головы. Теперь она редко бывала дома вечерами, побывала в театрах, навестила старых, еще материнских знакомых, словом, жила открыто, пытаясь наверстать упущенное за годы болезни и беды. Каждое утро лакей приносил на подносе несколько писем и приглашений. Однажды из груды надушенных, прихотливо сложенных конвертов она достала длинный, узкий, не похожий на прочие- И хотя на обертковой бумаге не было печатей и других канцелярских символов, по конверту сразу было видно -- казенное. Анастасия развернула бумагу, рука ее против воли задрожала. -- Александр Иванович Шувалов удостаивает меня аудиенции,-- сказала она мужу с горечью. -- Что от тебя понадобилось Тайной канцелярии? -- с негодованием воскликнул Александр и осекся, предчувствуя ответ Анастасии.-- Мне поехать с тобой? --Да. Шувалов воспринял появление Белова вместе с Анастасией как должное, хотя в депеше об этом не было сказано ни слова. Прежде чем приступить к разговору, глава Тайной канцелярии сам поставил у стола второй стул, предложил сесть, а потом долго перебирал содержимое двух папок. Нервное подергивание правого глаза сообщило, что он нашел, что искал. -- Я рад приветствовать вас, графиня Анастасия Павловна. Сразу перехожу к главному. Вынужден огорчить вас прискорбной вестью. Матушка ваша графиня Анна Гавриловна Бестужева скончалась в ссылке. Александр резко подался вперед, стул под ним противно заскрипел. Он скосил глаза на жену. Лицо Анастасии было белым, как алебастр, но спокойным. -- Вы знаете это наверное? -- она твердо смотрела в глаза Шувалову: -- А как же, голубушка. Во вверенном мне учреждении ошибок не бывает. Белов почти физически ощутил, как напряглось тело жены, голова ее вскинулась, сейчас она заголосит, запричитает! Каким непроходимым глупцом и недоумком надо быть, чтобы, сообщая дочери о безвинно загубленной матери, загубленной этой самой канцелярией, заявить, что они не делают ошибок. -- Когда это случилось?-- голос Анастасии был сух, как и глаза ее. -- Пять месяцев назад, в конце мая? Шувалов открыл правую папку, взял верхнюю бумагу, близко поднес к глазам. -- Совершенно верно. Именно двадцать пятого мая. Но почта из Якутска идет долго. Позволю вас спросить, какими источниками располагаете вы, имея знания об этом предмете прежде моей канцелярии? -- Ну какие же у меня могут быть источники, ваше сиятельство. Это не более, чем предчувствие- Вы верите в предчувствие? Шувалов недовольно хмыкнул. Руки его опять нырнули в папку и извлекли два старых письма. Оба были писаны на плохой, измахренной по краям бумаге, жирные пятна от сальной свечи разукрасили текст. Анастасия догадалась, что это за письма, и протянула руки к ним с той трепетностью, с какой мать тянется к беспомощному младенцу. Да, так и есть, ее почерк. Анастасия не выдержала, всхлипнула, но тут же взяла себя в руки. -- Я благодарю вас, граф, что вы нашли время сообщить мне об участи несчастной усопшей. Я понимаю, вы сделали это не по обязанности, а по доброй воле вашей. Простите мне мои слезы. -- Они уместны,-- сухо сказал Шувалов и задергал щекой. -- Спасибо за письма, граф. Домой ехали молча. Александр прижимал Анастасию к себе, и она тихо плакала, плечо камзола стало мокрым от слез- Потом они сидели в небольшой, пустоватой комнате, которая была когда-то спальней Анны Гавриловны. Одинокая свеча стояла на туалетном столике. Они читали письма- Вначале вслух, потом про себя. Первое письмо было ответом Анны Гавриловны на сообщение дочери о свадьбе. Десять лет назад... Ссыльная радовалась за дочь и благословляла ее. Второе письмо было писано год назад- В нем мать писала, что силы ее слабеют, что, видно, скоро Господь призовет ее к себе, но тон письма был бодрый, де, живу благополучно, а поскольку палач не лишил ее языка, а только "резанул малость по мякоти", то говорить она может -- "не очень ловко, но меня понимают". Еще писала Анна Гавриловна, что дом ее обитания хорош и совсем не тесен, что принимает много и люди все достойные, что духовник отец Кирилл тоже из ссыльных -- воистину святой человек. Ни слова жалобы не было в этих письмах, и, только когда она напрямую обращалась к дочери, в ее вопросах, пожеланиях и увещеваниях звучала такая страсть и вера, что можно было домыслить и смертную тоску ее по дочери, и обиду на страшную и убогую жизнь, на которую обрекла ее императрица. -- Ты, Сашенька, не бойся за меня. Я понимаю, что страшно. Я выздоровела только тогда, когда мать померла. Совпадение или Божий промысел? Я только знаю, что она меня за все простила и благословила на жизнь. -- Мы с тобой хорошо будем жить. Не зря... Я тебе обещаю. -- И я тебе обещаю, только вот просить хочу... Увези меня, милый, из России. Помнишь, ты меня спрашивал, как я отнесусь к тому, что ты в Лондон поедешь при нашем посольстве служить? -- Это были одни разговоры. Если мне по дипломатической части карьеру делать, то надо в отставку подавать- А какая сейчас в армии может быть отставка? -- Я подожду. Я привыкла ждать. Девчонкой еще, помнишь, когда меня Брильи увез, я так по России тосковала в этом самом Париже. Мне тогда казалось, что только в России и можно жить. А сейчас не хочу. Россия матери моей стала мачехой, да и мою жизнь заела. Я Россию не простила, так и знай! -- Придется тебе еще раз накладывать на себя епитимью,-- грустно сказал Александр, и трудно было разобраться, совет ли это или насмешка над многими обитателями Государства Российского, которым есть за что предъявить счет родине, но которые не предъявляют его, предпочитая обиде прощение. Девица пик -- Всех по камерам растолкали, а дело-то не идет,-- Лядащев внимательно посмотрел на сидящего напротив Почкина. и, по-старушечьи подперев щеку рукой, уставился в окно. Там шел снег... Рановато, пожалуй, еще октябрь дотягивает свои последние денечки, а слепленные в пушистые комки снежинки хозяйски устилали мокрую землю, налипали на еще не опавшие листья, белыми валиками пушили карнизы. Грустно, когда приходит зима. Завтра все растает и будет непролазная грязь, дьявол ее дери. Почтительный голос Почкина вернул его в теплую комнату. -- Почему не идет, Василий Федорович? У нас все карты на руках, вот...-- и он положил перед Лядащевым веер опросных листов. -- Не хватает только дамы пик. Ну, рассказывай, не читать же мне все это? У тебя почерк отвратительный. -- Моего подопечного зовут Блюм, барон Иона Блюм. Вначале он нес сущую околесицу, все отрицал, а потом... рухнул, одним словом. -- Бил? -- Не-ет... Куда его бить? Он эдакий махонький, что и раздавить можно ненароком. -- Махонький, но вредный,-- рассмеялся Лядащев.-- Знаю я тебя. -- Ну дал один раз по шее, не без этого,-- поморщился Почкин.-- Больше не понадобилось. Он мне сам все выложил. И без того худое лицо Почкина совсем истощилось, кожа плотно облегала черепную кость, веки воспалились, но глаза смотрели как всегда зорко и настороженно. Он готов был подозревать каждого, если это шло на Пользу России. Барон Блюм на фрегате содержался в трюме, в потайной камере, и только иногда Почкин по ночам выводил его на палубу подышать свежим воздухом. Во время всего плавания барон страдал от морской болезни, даже в холодную погоду его мутило, а малейшая качка буквально выворачивала его наизнанку. Почкин не сразу догадался, что Блюм дурит ему голову, уж в штиль-то барон мог совладать с натурой. Но Блюму надо было выиграть время, понять, как вести себя, поэтому при всяком удобном случае он закатывал глаза и без сил валился на койку. Добросовестный Почкин вел допросы только с перерывом на обед, сон да еще нужду справить, поэтому опросных листов накопилось много. Вначале в словах барона была полная маскарадная неразбериха, словно жил он в ряженом мире, никого не узнавая, не запоминая,-- случайный гость в чужом похмелье. Получив по шее не один раз, а не менее пяти, причем один раз так, что искры из глаз вышиблись, барон начал говорить и, уже начав, не мог остановиться. Он, Иона Блюм, поставлял в Кенигсберг на Торговый дом Альберта Малина сведения о русском флоте. Сведения эти поступали к банкиру Бромбергу, он же маркиз Сакромозо. Как ими распоряжался оный Сакромозо, Блюм не знает. Были названы фамилии людей из адмиралтейства, с верфей и даже из Тайной канцелярии, это были маленькие чиновники, мошки, желающие подработать. Про Анну Фросс он решил молчать даже под пытками, и не потому, что был слишком смел, просто понимал -- такого рода признание может стоить ему жизни. В конце концов допросы вылились в бесконечный, захлебывающийся рассказ о русских кораблях. -- Днями и ночами может рассказывать, что твоя Шахразада,-- сообщил не чуждый мировой культуре Почкин.-- Я ему сказал, мол, осудим тебя, сошлем в Сибирь, так ты там в тишине военный труд можешь написать. -- А он что -- согласился? -- усмехнулся Лядащев. -- Плакал больше. И опять же... травил в лохань. -- Про шифровку с именем Мелитрисы Репнинской что говорил? -- Говорил, что этим делом занимается Брадобрей. -- Ты спроси у него в следующий раз -- кто такая племянница леди Н. -- Я спрашивал. Говорит, что это Репнинская и есть. Такую ей придумали кличку. -- Врет. -- Не похоже, Василий Федорович. Я с бароном много работал и шельмовскую душу его досконально изучил. Я теперь сразу могу определить, когда он правду говорит, а когда пули льет. -- На "Св. Николае" плыла и Мелитриса Репнинская, то есть княгиня Оленева. Так? -- Так. Весьма милая особа, веселая, приветливая. Ее, между прочим, морская болезнь совсем не мучила. -- Просто- она счастливая... А счастье, говорят, лучшее средство от морской болезни. Блюм и Репнинская не встречались? -- Это вы про очную ставку говорите? Нет. Не посмел я в медовый месяц княгиню в трюм водить. -- И правильно сделал. Но интересно, как бы повел себя Блюм, если б ее увидел? -- Никак он себя не повел. Совершенно был спокоен, а княгиня, если б князь Оленев пальцем на Блюма не показал, и внимания бы на него не обратила. -- Почему это князю Оленеву понадобилось в Блюма пальцем тыкать? -- Они столкнулись на причале в Кронштадте, тогда Блюма на берег сводил, а князь вдруг и спросил меня: "Кто этот господин?" А я говорю: "Об этом человеке спрашивать не положено, поскольку он под арестом". На эти мои слова князь очень удивился. "Странно,-- говорит,-- я этого маленького хорошо помню. Вечно он у меня под ногами вертелся в самое неподходящее время". -- И все? -- Все. -- Что ж ты не узнал, что это за время такое? Почкин только пожал плечами. Лядащев каждый день пенял себе, что не идет с визитом к Оленевым. Неделя прошла, как фрегат Корсака стоит в Кронштадтской гавани, а он не может выкроить вечера, чтобы повидать Мелитрису и ее важного мужа. Последний разговор с Почкиным решил дело. Лядащев послал с казачком записку к Оленевым, а сам с помощью лакея начал приводить себя в порядок. Наряды его явно устарели и вышли из моды, а в заграницах заниматься покупками не было времени. Но если из темно-серого парика выбить пыль, а на голубом камзоле серебро мелом почистить, то оно и сойдет. Видимо, Мелитриса видела из окна, как подъехала карета Лядащева, потому что лакей только успел снять с него епанчу, как она, презрев все условности светской дамы, бросилась ему на шею и закружила по прихожей, огромной, как зала, приговаривая на все лады: -- Ах, Василий Федорович! Неужели Василий Федорович к нам пожаловали? А я вас все жду, жду! Никита, иди сюда скорее! К нам Василий Федорович пожаловали! Князь Никита уже спускался по лестнице. Лядащев с удовольствием отметил, что на лице его не было выражения обычной кислой вежливости, на нем сияла только голая радость. Последние ступеньки он пробежал бегом, потом туго пожал руку гостя. -- Спасибо вам, Василий Федорович. Мелитриса мне все рассказала,-- он повернулся к жене: -- Ангел мой... Мелитриса тут же нырнула ему под крыло, изогнулась в нежном порыве, потерлась носом о бархат камзола. "Тут, слава Богу, все на своих местах",-- подумал Лядащев. Это был замечательный вечер. Радость встречи была не просто сложением, но умножением, даже возведением в степень. Когда горестные и жестокие приключения прожиты и стали воспоминанием, говорить о них не страшно, а весело и... тревожно, по-хорошему тревожно. Словно черное окно открывается в мир и упругим сквозняком втягивает в тишину натопленной гостиной дыхание той жизни. И теперь сама комната и ее обиходные предметы -- съемы для нагара со свечей, серебряный молочник, медные щипцы у камина, чашки с дымящимся кофеем- тоже становятся свидетелями тех событий, чтобы при случае напомнить хозяевам: ничего не ушло, не кануло в Лету, пока вы живы, пока живы ваши потомки, реальностью будут и Цорндорфская бойня, и сожженный Кистрин, и лазарет в подвале, и побег в тайном чреве кареты. -- Василий Федорович, главный мой вопрос к вам -- как пастор Тесин? -- этим вопросом Никита сразу вернул жизнь в сегодняшнее русло. -- Да, да, мы только об этом и думаем,-- подхватила Мелитриса. -- Завтра у меня назначена встреча,-- продолжал Никита.-- Я иду к их сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову. Мне хотелось бы как можно точнее сформулировать свою просьбу. -- Мой вам совет, Никита Григорьевич, расскажите всю правду, то есть то, чему вы были свидетелем. Вспомните об участии Тесина в Цорндорфской битве, а также о той роли, которую пастор сыграл в освобождении вашей жены. Я думаю, уже можно рассказать и об обвинении, предъявленном Мелитрисе Николаевне. У нас есть все доказательства ее невиновности. -- Кто ж сыграл с ней эту страшную шутку? -- Это нам еще предстоит узнать. Я в свою очередь имею к вам вопрос,-- теперь тон Лядащева стал деловит и четок.-- Неделю назад в Кронштадте вы обмолвились, что встречались ранее с неким бароном Блюмом. Сейчас он арестован. Не могли бы вы сказать, при каких обстоятельствах вы встречались с этим господином? Неожиданно Никита смутился. Он быстро скосил глаза на Мелитрису, потом сделал неопределенный жест рукой, мол, скажу, но не сейчас. Лядащев решил, что рассказ князя может вызвать у Мелитрисы нежелательные воспоминания, и тут же умолк. Вернуться к этому разговору им удалось только в карете, Никита поехал провожать гостя. -- Значит, фамилия мелкого господина Блюм? Я видел его дважды, и оба раза у лютеранского собора. Вот собственно и весь рассказ, но я не хотел говорить об этом при жене, потому что оба раза встречался с девицей, в судьбе которой принимал участие. Девица эта очень мила, и можно сказать, что я был увлечен ею. Она немка. Приехала в Россию без гроша в кармане, но сделала головокружительную .карьеру. -- А при чем здесь Блюм? Он тоже лютеранин. Почему бы ему не прийти в свой храм? -- Конечно... Но сейчас, оглядывая те события издалека, я со всей очевидностью могу сказать, что они были знакомы друг с другом, но почему-то скрывали от меня это знакомство. А может быть, и от всех прочих. Я и тогда это понимал, но гнал от себя подобные мысли. Понимаете, Анна... -- Так зовут девицу? -- Да, Анна Фросс... Так вот, девица по недоразумению угодила в Калинкинское подворье, и я ее оттуда вызволил с помощью Шуваловых. А потом, видя, как она переглядывается с невзрачным господином, я ловил себя на мысли, уж не воздыхатель ли он... платный воздыхатель. Понимаете? Эта мысль столь отвратительна, что мне и сейчас не по себе. -- Где вы познакомились с Анной? -- Есть такой художник в Петербурге, некто Мюллер, я покупал у него полотна. Сейчас он, говорят, спился и уже ничем не торгует. Этот самый Мюллер и призрел Анну, когда та осталась в Петербурге совсем без средств. Лядащев выглядел очень заинтересованным. -- Вы не могли бы мне показать, где живет этот Мюллер? -- Ничего нет проще. -- Вам говорит что-нибудь фамилия -- Диц, барон Диц? -- Помнится, у Фермера в армии служил генерал-майор Диц. -- Нет. Это другой Диц. А где сейчас Анна Фросс? -- Я думаю, там же, где и была. Она камеристка их высочества великой княгини и ее доверенное лицо. Лядащев протяжно присвистнул, потом помрачнел и надолго задумался. -- Никита Григорьевич, не рассказывайте никому о нашем разговоре,-- сказал он наконец.-- Если мне понадобится ваша помощь, я могу на нее рассчитывать? -- Я в вашем распоряжении. -- И еще... Ваша жена знакома с Анной Фросс? -- Не думаю,-- быстро сказал Никита и внимательно посмотрел на собеседника, тот в ответ наградил его таким тяжелым взглядом, что князь вскричал испуганно: -- Уж не думаете ли вы?.. -- Оставим пока догадки. Но мне кажется, что я нашел то, что искал. Дама пик оказалась девицей. Встречи деловые и светские Утром Лядащев еще умыться не успел, а вставал он поздно, как слуга доложил о раннем визитере -- князе Никите Оленеве. Никогда раньше он не бывал в доме Василия Федоровича. -- Зови... "Видно, разобрало князюшку это дело... Ишь, прелетел!" -- подумал Лядащев не без внутреннего зубоскальства. Оленев сразу приступил .к делу. -- Василий Федорович, сознаюсь, я не спал всю ночь. Наш вчерашний разговор принял странный и неожиданный оборот. Я ставил перед собой вопросмогла ли Анна Фросс быть отравительницей государыни? К сожалению, я не могу ответить отрицательно. Эта девица загадочна. Я ничего не знаю ни о ее прошлом, ни об истинных ее намерениях. Но боюсь, если дело получит огласку, не будут ли сюда вовлечены другие особы, то есть самые высокие в нашем государстве. -- Вы имеете в виду великую княгиню? -- Язык не поворачивается произнести это имя вслух. Одно могу сказать с уверенностью: ее высочество не позволит себе ввязаться в столь гнусную историю. -- Я тоже так думаю,-- согласился Лядащев. Он смотрел на взволнованное лицо князя и думал, почему меж ними столько лет были натянутые отношения? Правду сказать, и отношений-то особых не было, но уж если сталкивались они в одной гостиной, то непременно говорили друг другу колкости, а сейчас, видно, пришло время приязни, Мелитриса их подружила. Во всяком случае, этот князь ему чертовски симпатичен. -- Дело это деликатнейшее,-- продолжал Никита,-- и я думаю, чем меньше людей в него будут посвящены, тем лучше. -- Из стен секретного отдела тайны редко выходят. -- Безусловно, с вами согласен, но я стал невольным свидетелем ареста Бестужева. Я знаю, как в государстве нашем умеют извращать правду. А в истории с отравлением есть большой соблазн для корыстных. Главное, чтоб ничего не дошло до ушей государыни. -- И опять-таки не могу с вами не согласиться. Иными словами, вы хотите сказать, что не хотите донести эту историю во всех подробностях до ушей Ивана Ивановича Шувалова. Мрачный и сосредоточенный доселе Никита оживился. -- Так далеко моя мысль не шла. Но вы меня упредили, и, конечно, правы. В доброте и искренности графа Ивана Ивановича я не сомневаюсь, но у него есть братья, и хоть давно я не был при дворе, успел понять, как туго сплетен там узел дворцовых интриг. Говорят, в Петербург прибыл фельдмаршал Фермор? -- Прибыл. -- Арестовали Тесина, а метят в фельдмаршала? Как бы не повторилась сейчас история несчастного Апраксина. Дело с отравлением слишком лакомый кусок для партии, настроенной против великих князя и княгини. А повторение этой истории России не на пользу. -- Не будем так мрачно смотреть на вещи. Вы кофе пили? Не составите ли мне компанию? За завтраком разговор вертелся вокруг того же предмета, но звучал уже менее трагически. , -- Скажите, князь, спросили ли вы Мелитрису Николаевну, знакома ли она с Анной Фросс? -- Знакомством это не назовешь, но они виделись как-то во дворце. Анна сама позаботилась об этой встрече- Как видите, все совпадает. Разговор с Мелитрисой был крайне... как бы это сказать, неприятный, одним словом,-- доверительно пожаловался Никита.-- Жена вспоминает об их встрече с горечью. Почему, я и сам не пойму. Видно, на всем здесь лежит отзвук моих подвигов. Это ведь я, болван безмозглый, помог Анне подняться на эдакую высоту. Более того, я сам назвал ей имя Мелитрисы, мол, моя подопечная во фрейлинах императрицы состоит. Анну, помнится, очень это заинтересовало, она тут же карандашиком имя и фамилию записала. Лядащев жевал рогалик и думал, а ведь князь прав, это дело не терпит огласки. Нельзя допустить, чтобы имя Анны Фросс и деяния ее фигурировали в опросных листах. -- Давай-ка, Никита Григорьевич, наметим вчерне план действий... Через час они расстались, и Лядащев направился в малую камеру на первом этаже в Петропавловской крепости к барону Блюму. Почкин хотел было его сопровождать, но тот сказал задумчиво: -- Дай-ка я один с ним поговорю. Свежий человек произведет на арестанта особое впечатление. Смотришь, все по-другому и высветлится. И писца не возьму. Пока он все запишет, полдня уйдет. Почкин посмотрел на начальника с удивлением, но спорить не стал. Маленький барон сидел на лавке нахохленным петушком, разноцветные, одежды его загрязнились, смялись, пегая бороденка придавала лицу особенно неопрятный вид, но встретил следователя он бодро, выражая всем своим видом желание содействовать истине и говорить "правду, только правду, святую правду". Лядащев начал с главного, играть, так ва-банк. -- Вы давно знаете Анну Фросс? -- К-ка-к-кую Анну? Как-кую Фросс?-- пролепетал Блюм и сразу обмяк, превратившись в кучу разноцветного, хныкающего тряпья. -- Ту самую племянницу леди Н., как вы ее изволили называть в шифровке, ту, которая явилась в Петербург с гнусным заданием отравить государыню Елизавету. Это попахивает плахой, Блюм. Маленькие ручки барона взметнулись в молитвенном экстазе. -- Я никакого отношения не имею к этой потаскушке. Моя сфера- русский флот. А эту шельму навязали мне против воли. Я понятия не имел, какое у нее задание! В противном случае никогда бы не согласился брать ее с собой. Верьте мне, господин следователь! Заклинаю! Она дрянь, дрянь...-- он разрыдался. -- Какую отраву Анна Фросс давала государыне? -- А я откуда знаю? Может, и не было никакой отравы. Может быть, это все блеф чистой воды. Может, она про порошки все выдумала, чтоб награду получить. Я подозре-е-вал такое! -- А барон Диц? -- Это страшный человек. Страшный! "- Поговорим подробнее... Беседа с Блюмом все еще продолжалась, когда Никита вступил в особняк на углу Садовой и Невской першпективы, принадлежащий Ивану Ивановичу Шувалову. В кабинете было жарко натоплено, граф по обыкновению был нездоров. Знаток моды сразу заметил бы изменения в облике хозяина и в убранстве его кабинета -- французское влияние сейчас во всем брало верх. Еще год назад знающий в моде толк человек завязывал шейный платок большим мягким узлом, и чтоб длинный конец лежал на правую сторону -- этак небрежно. Над этой небрежностью иногда часами бились! Война во все внесла изменение. Теперь, извольте видеть, платок на шее вообще не завязывается, а устраивается в виде жабо, в костюме не должно быть никаких лент, воланов, во всем военная строгость и чтоб кружав не в избытке. Разумеется, Никите и в голову не приходило знать эти подробности, а Шувалов, хоть и знал, не следовал им рабски, но его атласный камзол жюс-окор был сшит у лучшего французского портного, а мягкие домашние туфли были привезены из самого Парижа. Палевыми шторами на окнах обогатил кабинет все тот же город, и только пышный букет роз на инкрустированном черепахой столике был отечественного производства. Встреча была необычайно теплой. -- Что же вы, мой друг? Уехали с непременным обещанием написать, и ни одной эпистолы. Это на вас не похоже... -- Ваше сиятельство, обстоятельства чрезвычайные понудили вести меня столь неблагородным образом. Я вам писал, что поехал в прусские земли, чтобы найти опекаемую мной девицу. Но мирный вояж привел к тому, что я участвовал в Цорндорфской .баталии. -- Вы? Невероятно! -- измученное болезнью лицо графа оживилось.-- Вы же штатский человек! -- Но вы сами изволили снабдить меня рекомендательным письмом к фельдмаршалу Фермеру. Шувалов рассмеялся и замахал бледными, ухоженными руками, камни на перстнях вспыхнули радугой. -- Друг мой, это было сделано в тех видах, чтобы фельдмаршал помог в ваших поисках. Но я не рекомендовал вас в волонтеры! Расскажите же, и не опускайте подробностей. Это необычайно интересно! Шувалов говорил вполне искренне. Цорндорфское сражение и по прошествии двух месяцев продолжало волновать умы придворных, а сам фаворит задался серьезной задачей- беспристрастно выяснить вину Фермера в нашем поражении. Впрочем, при дворе битву прямым поражением не называли. Была в Цорндорфской баталии какая-то тайна. Мы не победили, но и не проиграли -- такая оценка больше всего устраивала двор. Никита стал с жаром описывать события тех страшных дней. Он подготовился к разговору, заранее проконсультировался с Беловым и теперь мог вполне отчетливо воссоздать картину боя: вот здесь стояла наша артиллерия, там шуваловские "единороги", здесь полки гренадерские, там кирасирские, конница, казаки... Конечно, не оставил он вниманием страшный натиск прусской армии, ее организованность, четкость, в рукопашной они, ваше сиятельство, пожалуй, слабоваты, но особенно выпукло в его рассказе выглядела мужественность наших солдат, они гибли сотнями, тысячами с именем государыни и России на устах. Раненых, ваше сиятельство, свозили в лазарет, оборудованный в низинке. Имя пастора Тесина выплыло в рассказе вполне естественно. Далее Никита не пожалел красок, чтобы описать поведение пастора во время битвы и его высокие моральные устои. -- Вы говорите о духовнике Фермера? О том пасторе, что в Петропавловской крепости сидит? -- Именно о нем, ваше сиятельство. Он арестован безвинно. -- Не надо "сиятельства",-- машинально заметил Шувалов, он посерьезнел, насупился и с раздражением крикнул в полуотворенную дверь: -- Я просил токайского! Нельзя ли побыстрее подать! Никита с полной уверенностью мог сказать, что ни о каком токайском речи не было, но лакей появился с такой быстротой, словно все время их разговора стоял с подносом под дверью. Выпили золотого токайского, посмаковали, похвалили. -- Вы ведь о пасторе рассказывали не без тайной мысли?-- спросил, наконец, Шувалов, лицо его уже разгладилось и опять светилось благодушием. -- Вы правы, Иван Иванович, не без тайной... -- Кто вас уполномочил... нет, скажем иначе, кто вам посоветовал просить за Тесина? Уж не фельдмаршал ли Фермер? -- Помилуйте, ваше сиятельство, я с графом Фермором двух слов не сказал, только присутствовал один раз на званом обеде. Просить за пастора Тесина меня уполномочила только моя совесть. Мы очень сблизились с пастором за время знакомства. Он носит свой сан с честью, он воистину пастырь духовный, и к нему не может пристать никакая скверна. -- Хорошо, князь, что вы пришли с этой просьбой ко мне, а не к другому. Сейчас просить за Тесина небезопасно. Обвинения, предъявленные ему, очень серьезны. -- Да слышал я об этих обвинениях. Вздор и грязные сплетни! -- в сердцах воскликнул Никита. -- Ах, мой друг, кабы можно было все так легко обозначить и с рук сбыть. Тесин выйдет из крепости только тогда, когда будут сняты обвинения с графа Фермера. А он виноват перед государыней. Тут и отступление нашей армии к Висле, и невзятый Кольберг... -- Но как может Тесин отвечать за невзятый Кольберг? -- Да уж так жизнь наша дурацкая устроена. Судя по вашим рассказам. Тесин честный человек. Его держат в крепости как бы заложником. Оправдается Фермор за Цорндорфскую баталию, это для всех ладно будет. -- Он может оправдываться за нее всю жизнь,-- с горечью заметил Никита Он почувствовал, что устал от беседы, которая началась так многообещающе. Будь они неладны, эти светские визиты! Дома его ждет не дождется Мелитриса. Казалось, дорвался до счастья -- ликуй! ан нет... Жизнь немедленно предъявила иск по старым счетам, и опять он влип в тайны и заговоры. И кто жертва? Тесин... воистину жертвенный агнец, овца бессловесная. Сидит теперь в темной каморе, вид отвлеченный, молится за все человечество, а самого-то ангел-хранитель оставил без присмотра. Вначале думалось, что доказать невиновность Тесина будет так же просто, как белое назвать белым, а черное, соответственно... ну и так далее. А на поверку вышло, что перед тобой стена, ты будешь биться об нее головой, пытаться прошибить с разбегу, а она, неприступная, будет упруго отбрасывать назад, не оставляя на своей гладкой поверхности ни вмятины, ни трещинки... -- Все решит государыня,-- участливо заметил Шувалов, и Никита отметил вдруг, какие тревожные у него глаза,-- и хоть поручиться за благополучный и скорейший исход событий не могу, но заверяю, разговор сей не пропадет втуне. Я вам верю, Никита Григорьевич. -- Но могу ли я просить о свидании с Тесиным? -- Пока нет. В кистринских подвалах сидят раненые русские офицеры. Я веду переписку с прусской стороной об обмене пленными. Пока сия переписка не дает результатов. Заручитесь терпением, мой друг. Одно я вам обещаю -- сделать все возможное, чтобы пребывание Тесина в крепости было сносным. Они уже прощались, когда Иван Иванович спросил весело: -- А как же с девицей-то? О ней и забыли? -- Она жена моя. -- Не-ет, так я вас не отпущу. Шампанского сюда! Еще час ушел на рассказ о том, как отыскал Никита свою невесту. Шампанского было выпито много, и это помогло и хозяину, и гостю избежать острых углов, которые неизменно возникали по ходу не очень ловко придуманного повествования. Шувалов помнил дворцовую сплетню о побеге фрейлины с кем-то по роковой любви и потому из деликатности не задавал гостю лишних вопросов, а Никита больше распространялся о том, как бедствовала несчастная девушка на чужбине, всеми брошенная, больная и, наконец, нашедшая пристанище в приличном немецком семействе. Фамилия семейства названа не была. Варианты Оленев остановил карету у особняка графини Гагариной, слегка отодвинул занавеску на окне и приготовился к долгому ожиданию. Однако Диц появился довольно скоро. Очевидно, on намеревался совершить пешую прогулку по городу, но на улице вдруг усомнился в ее целесообразности. Времени, которое понадобилось барону, чтобы сомнения вылились в решение, было достаточно, и Оленев его хорошо рассмотрел. Барон натянул толстые кожаные перчатки цвета пареной репы, аккуратно расправил их на руках, потом обратил взор к небесам, прикидывая, пошлют ли они на город дождь со снегом или оставят в неприкосновенности серенькую, зябкую мглу. Плохая погода не испортила его настроения. Жизнерадостные ямки в уголках толстого рта, четкие дуги бровей, выгнутые в непроходящем удивлении, говорили о том, что он принимает мир таким, каков он есть, и неизменно этому миру радуется. Он плотно запахнул редингот на теплой подкладке, но не отправился бодрой походкой по улице, как ожидал того Никита, а вернулся в дом, Три минуты спустя, или около того, к подъезду был подан экипаж. Из окна его Диц скользнул по карете Оленева рассеянным взглядом, удобно откинулся на подушки. Экипаж тронулся, но мы не последуем дальше за бароном Дицем, этим пусть занимается платный наблюдатель. Оленев только хотел получше рассмотреть человека, которого ему предстояло вместе с Лядащевым, как говорил последний, обезвредить. Именно о способах обезвреживания жезнелюбивого барона и ловкой авантюристки Анны Фросс было у них больше всего споров. Эту лихую парочку надо было ловко, ухватив за ботву, выдернуть из среды их обитания, а ямку, где они укоренились, присыпать землей и дерном закрыть, словно их там и не было. Вопрос только стоял -- как? Арестовывать барона было нельзя, со временем ему надо было предъявить обвинения, пойдут вопросы, очные ставки с Сакромозо, с Блюмом. Кто-нибудь из троих наверняка проболтается, всплывет имя Анны Фросс. Опросные листы со словами "отравительница была камеристкой их высочества великой княгини" в умелых руках могут привести к смене наследника престола. Кроме того, и Никита это отлично понимал, на допросах могло быть названо имя Мелитрисы, а это было еще хуже, чем видеть наследником не Петра Федоровича, а Павла Петровича. Хотя поди разбери, кто из них лучше, смуты бы не было! Да и не мог он предать юную Фике... Можно было захватить Дица где-нибудь на улице -- ночью, тайно и выдворить из России. Этот способ при полном единодушии отвергли и Лядащев, и Никита. Нельзя выпускать эту шельму безнаказанным. Был и третий вариант, но Лядащев пока о нем умалчивал. -- Диц очень хитер,-- говорил он.-- Я точно знаю, что он пользуется агентами, которых дал ему Блюм. Но он никогда не ездит на встречи с ними сам. -- Так арестовать надо этих агентов,-- неуклюже советовал Никита. -- Нет, рано. Можно, конечно, взять одного из этой шушвали, чтоб Дица пугнуть, посмотреть, как он будет изворачиваться. Но погодим... -- Но ведь любой день может стать роковым для государыни! -- Ну, положим, без Анны Фросс Диц порошков в кофий не насыпет... -- Значит, первоначально надо обезвредить Анну. Правильно я понимаю? Но арестовывать ее нельзя. Похитить из дворца тоже нельзя, там каждый шаг и челяди, и статс-дам проверяется Тайной канцелярией. В лютеранский храм она теперь не ходит. Ну что вы молчите-то, Василий Федорович? Лядащев не хотел, да и не мог посвящать Оленева, во все перипетии дицевского шпионского дела. Армия кишела агентами Фридриха, как гнилой пруд пиявками. Диц -- это не просто человек, взявший на себя гнусную роль отравителя, он еще главное звено в какой-то ячейке, у него связи, шифровальщики, свои агенты, которых знает только он, а потому прежде, чем схватить эту акулу за жабры и выбросить на поверхность, не дурно бы отловить мелкую рыбешку. От них, пакостников, вреда не меньше, и не воспользоваться удобной ситуацией попросту глупо. Тем более что план обезвреживания барона у Лядащева был таков, что потом его уже не допросишь: либо он арестовывает Дица, и тот немедленно кончает жизнь самоубийством (отчего бы ему не повеситься на шейном платке, крюк в темнице можно заранее вбить), либо разбойники нападают на карету, грабят хозяина, не забывая при этом всадить ему нож под ребра. Варианты безотказные, выбор по обстоятельствам... Хороши варианты тем, что никто не обвинит в убийстве секретный отдел, здесь распоряжается как бы слепая судьба. -- Я так думаю,-- сказал, наконец, Лядащев,-- ваша задача выманить Анну из дворца, да так, чтобы она туда не вернулась. -- Я ей напишу, назначу свидание. -- Свидание надо организовать в укромном месте, откуда ее будет удобно изъять. -- А дальше что?-- упавшим голосом спросил Никита: мысль, что он обманом завлекает женщину на смерть, была не из приятных. -- Мы не душегубы,-- проворчал Лядащев,-- главное -- ее из дворца, а потом и из России удалить. Назначьте ей свидание в доме Мюллера. Хорошее место. И лучше устроить так, чтобы сам Мюллер позвал ее к себе в гости. Вы можете это сделать? -- Могу,-- согласился Никита, пожав плечами,-- но объясните мне ход ваших мыслей. -- Мыслим попросту, ходим по прямой. Я думаю, что ваш художник -- агент Дица- Вы там разберитесь на месте. -- Быть не может! Это такой безобидный человек! -- воскликнул Никита и добавил чистосердечно: -- Но если он немецкий агент, то вряд ли он скажет мне об этом. -- Да, не княжеское дело изуверские допросы вести! Вы только лишнее чтонибудь не брякните... не спугните. -- Я постараюсь. Но я никогда не видел барона Дица. -- А зачем вам его видеть? Большая радость рожу его лицезреть! -- И все-таки,-- упорствовал Никита.-- Где я могу его увидеть? -- Диц бывает в театрах, в чужих гостиных и в собственном дому. Дома у него, правда, два. -- Где второй? Пришлось объяснять расположение и второго жилья барона, князь был въедлив. Этот разговор и привел Оленева к Гагаринскому особняку. После визуального знакомства с Дицем Никита направился в мастерскую к Мюллеру. К удивлению автора сего повествования, Мюллер на этот раз был трезв и озабочен; если не сказать -- зол. Князя он встретил, тем не менее, разлюбезно, усадил в относительно чистое кресло с высокой спинкой, такие кресла потом стали называться вольтеровскими, и повел вежливый и вполне светский разговор, мол, давненько вас, ваше сиятельство, видно не было, где обретались, в столице дрова опять вздорожали, а зима обещает быть холодной, потому топливо требует экономии. Никита никак не ожидал увидеть жилье художника в таком запустении, да и сам хозяин, неопрятный, подозрительный, постаревший лет на десять, являл собой словно другого человека. "Похоже, на этот раз проницательность Лядащева его подвела- Зачем королю Фридриху такой жалкий агент?" -- подумал Никита и приступил к казуистическому допросу: -- Я ведь к вам по делу, господин Мюллер. Скажите, за какой надобностью приезжал к вам барон Диц? Мюллер скорчил удивленную гримасу, зябко потер руки. -- Это что за птица? Не знаю такого... -- Как же не знаете, если он у вас был? -- Дак много людей-то ездит. Всех и не упомнишь. Такого поворота дела Никита никак не ожидал. Невооруженным взглядом было видно, что Мюллер врет. Вид его жилья отметал утверждение о множестве визитеров. Голые стены, волглый, затхлый воздух, чуть тепл