жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, - сказал бобыль. - Веди к своему деду. Кенией надо оставить да к князю поспеть, - проговорил Иванка. - А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает. Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря, затем свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда. Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю: - Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас. Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой в ситцевой рубахе. На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках. В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь. - Чего гостей худо встречаешь, Терентий? - громко воскликнул Афоня. Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю. - На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей, ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся. - Помяни волка, а он и тут, - весело отвечал бобыль, обнимая старика. - А енто селянин мой - Иванка Болотников. Так что примай незваных гостей, Терентий. - Честь да место, родимые. Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя спустился в подпол. - Не время нам трапезовать, Афоня, - негромко проговорил Болотников. - Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не подпустят. Так что хочешь, не, хочешь, а жди своего часу, - развел руками Шмоток. - Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, - хмуро отозвался Болотников и повернулся к Афоне. - Коней во, двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут, поди, знаешь. - Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, - заверил бобыль и выскочил из избы. Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня, старик приветливо молвил: - У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые. Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе вотчинном. Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом. Болотников одернул бобыля за рукав и обратился к старому посадскому: - Чего нонче в Москве, отец? - Худо на Москве, родимые. Уж не знаю как и молвить. Вот-вот смута зачнется противу ближнего боярина Годунова Бориса. Царь-то наш Федор Иванович все больше по монастырям да храмам богомолья справляет, единой молитвой и живет. Всеми делами нонче Борис Федорович заправляет. Недобрый он боярин, корыстолюбец. - В чем его грех перед миром, Терентий? Ужель правда, что боярин убивец малого царевича. - Правда, молодший. Отошел к богу царевич не своей смертью. - А что говорят о том на посаде, отец? - Разные толки идут, родимые. Намедни углицкий тяглец Яким Михеев праведные слова вещал толпе. Не с руки видно было ближнему боярину под Москвой царевича держать. Государь-то наш Федор Иванович здоровьем слаб, поди, долго и не проживет. А царевич Дмитрий - государев наследник, ему надлежит на троне тогда сидеть. Не по нраву все это Бориске. Тогда боярин и умыслил злое дело. Поначалу хотели отравить в Угличе младого царевича. Давали ему ядовитое зелье в питье да пищу, но все понапрасну. Бог отводил от смерти, не принимал в жертву младенца. А Бориске все неймется. Собрал он в своих хоромах дьяка Михаилу Битяговского, сына его Данилу, племянника Никиту Качалова да Осипа Волохова и повелел им отъехать в Углич, чтобы младого царевича жизни лишить. Царица Марья в своем уделе злой умысел их заметила и стала оберегать Димитрия. В тереме у себя держала, шагу от него не ступала. Все боялась. Молитвы скорбные в крестовой палате творила, затворница наша горемычная. А убивцы в сговор с мамкой Димитрия вошли, подкупили ее золотыми посулами. Мамка-то царицу Марью днем усыпила и наследника во двор вывела. Подскочил тут Данила Битяговский с Никиткой Качаловым и царевича ножом зарезали. Сами бежали со двора. Мыслили, что тайно дело сделали, да не так все обернулось. Видел их со звонницы соборный пономарь Федот Афанасьев. Ударил он в колокол набатный. Сбежался народ к цареву терему и увидел злодеяние. Кинулись убивцев искать. Хоромы их разбили, а Битяговских и других злодеев смерти предали. Царевича в соборную церковь Преображенья в гроб положили, а к царю Федору Ивановичу спешно гонца с грамотой снарядили. Перехватил гонца ближний боярин, повелел его к себе доставить. Грамоту у него отобрал, а написал другую, что-де царевич Дмитрий сам на нож наткнулся по небрежению царицы Марьи. Подали обманную грамоту государю. Зело опечален был Федор Иванович вестью скорбной. Указал по всей Русл панихиду служить, раздавать милостыню нищим, вносить вклады в монастыри и церкви. Святейший патриарх Иов, знать, тоже той грамотке поверил и объявил вчера на соборне, что смерть царевича приключилась судом божьим. Вот так-то, родимые... Помолчали. Терентий налил из сулейки еще по чарке Болотников пить не стал, впереди нелегкая беседа с князем. Как еще все обернется. А Терентий понуро продолжал: - В слободах смута растет. И не в царевиче тут, ребятушки, дело. Ремесло встало, пошлины да налоги всех задавили. Куска хлеба стало купить не под силу. Половина посадских мастеров на правежах стоят. Меня тоже батогами били. Хворал долго, еле отошел. Слобожан ежедень на крепость водят. По торгам, кабакам и крестцам истцы шныряют - глаза да уши ближнего боярина. Тюрьмы колодниками переполнены. На Болоте да Ивановской площади, почитай, каждую неделю палачи топорами машут. Ой, худо на Москве, родимые... Афоня участливо покачал головой, встал из-за стола, прошелся по избе и приметил ребячью одежонку на краю лавки. - Чья енто, Терентий? Старик кинул взгляд на лавку, и сморщенное лицо его тронула добрая улыбка. - Мальчонку одного пригрел. На торгу подобрал. Батька у него в стрельцах ходил, помер на Рождество, а мать еще года три назад преставилась. Пожалел сироту да и мне теперь с ним поваднее. Одному-то тошно в своей избенке, а он малец толковый. Своему ремеслу нонче обучаю. Аникейкой кличут мальчонку. Озорной, весь в батьку-бражника. Все речет мне, что когда подрастет, то в стрельцы поверстается. Охота, сказывает, мне, дедка, ратную службу познать да заморские страны поглядеть. - Ишь ты, Еруслан! - крутнул головой Афоня. - Чего не пьешь, молодший? - спросил Иванку Терентий. - Спасибо за хлеб-соль, отец. Ты уж не неволь нас. Вот дело свое завершим, тогда и по чарочке можно. Айда, Афоня. Не сидится мне. Покуда по Москве пройдемся, а ты, отец, за конями посмотри. - Неволить грех, родимые. Ступайте к князю с богом. Окажи, господь, мирянам милость свою, - напутствовал Терентий гонцов. Глава 31 НА ИВАНОВСКОЙ Мокринским переулком селяне вышли на Москворецкую улицу. - Экое зловоние здесь, - вымолвил Болотников. - А тут Мытный двор стоит, Иванка. Сюда, прежде чем на торг попасть, всю животину сгоняют, пошлину с нее взимают и каждую коровенку, свинью и куренку мытенной печатью пятнают. Без сей отметины на торг не допускают. А кто без печати придет - тому кнут да полтину штрафу. Видишь, сколь всякой живности пригнали. Тут же и забивают многих - отсюда и вонь, - пояснил Шмоток. За Мытным двором вскоре потянулись Нижние торговые ряды - хлебный, калачный, соляной да селедный. Здесь также было немноголюдно: базарный день обычно кончался до обедни. Гонцы, обойдя церковь Николы Москворецкого, поднялись к храму Василия Блаженного. Болотников снял шапку, вскинул голову и залюбовался великим творением русских умельцев. - Не ведаешь ли, Афоня, кто сей дивный храм возводил, - спросил молодой страдник. - Как не знать, Иванка. Мастера те всей Руси ведомы - Барма да Посник Яковлев. Здесь когда-то деревянная церковь святой Троицы стояла. А когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил, то повелел старую церкву снести и вместо нее собор Покрова поставить. Святое место. Тут на кладбище прах юродивого Василия Блаженного покоится. Сказывают, что почитал его покойный государь. Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Болотников вновь остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка, установленная на деревянном помосте. - Всем пушкам - пушка! Одно дуло, почитай, с полсажени, - восхищенно проговорил Иванка и прочитал вслух надпись: "Слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем Граде Москве, лета 7094, в третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов". (Лета 7094-1586 г. Андрей Чохов - (год рождения неизвестен - умер около 1630 г) выдающийся русский мастер. Свыше 60 лет работал в Москве в Пушечном приказе, изготовив за это время большое количество крупных осадных орудий - "стенобитных пищалей" и мортир. Самые выдающиеся его работы - Царь-пушка (1586) и стоствольная пушка (1588).) От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось: - Братцы-ы! На Ивановской Якимку из Углича казнят! Посадские хлынули из торговых рядов к кремлевским воротам. За ними последовали и Иванка с бобылем. Деревянным мостом, перекинутым через широкий, на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам, а затем по Спасской улице мимо подворий Кириллова и Новодевичьего монастыря вышли на Ивановскую площадь. Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту, тесно окруженному стрельцами и ремесленным людом, ходил дюжий плечистый палач. Он без шапки, в кумачовой рубахе. Рукава засучены выше локтей. Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею. В волосатых ручищах палача - широкий острый топор. Посреди помоста - черная, забрызганная кровью дубовая плаха. Палач, глядя поверх толпы, равнодушно позевывая, бродил по помосту. Гнулись половицы под тяжелым телам. Внизу в окружении стрельцов стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос, на сухощавом в кровоподтеках лице горели, словно уголья, дерзкие цыганские глаза. Постукивая рогатым посохом, на возвышение взобрался приказной дьяк с бумажным столбцом. Расправив бороду, он развернул грамоту и изрек на всю Ивановскую: "Мая девятнадцатого дня, лета 7099 воровской человек, углицкий тяглец черной Никитской слободы Якимка Михеев хулил на Москве подле Петровских ворот конюшнего и ближнего государева боярина, наместника царств Казанского и Астраханского Бориса Федоровича Годунова воровскими словами и подбивал людишек на смуту крамольными речами..." (7099-1591 г.) Толпа хмуро слушала приговорный лист, тихо перекидывалась словами. - А ведь про этого Якимку нам дед Терентий только что сказывал. Вот и сгиб человек. Эх, жизнь наша горемычная, - наклонившись к Иванке, невесело вымолвил Шмоток. Болотников молча смотрел на Якима, который напоминал ему чем-то отца. Такой же высокий, костистый, с глубокими, умными и усталыми глазами. - А приказной дьяк заключил: "И указал великий государь и царь всея Руси Федор Иоанович оного воровского человека казнить смертию..." В толпе недовольно заговорили: - Невинного человека губят. - Царь-то здесь ни при чем. Это татарина Годунова проделки. (Борис Федорович Годунов являлся потомком татарскою мурзы Чета.) - За правду тяглеца казнят. Верно, он в народе сказывал - не его, а Бориску бы на плаху... В толпе зашныряли истцы и земские ярыжки. Одному из посадских, проронившему крамольное слово, вдели в руки колодку и поволокли в приказ. Якиму Михееву развязали руки, передали свечу монаху с иконкой Спаса. Один из стрельцов подтолкнул бунташного человека бердышом в спину к помосту. Яким повел широким плечом - стрелец отлетел в сторону. - Не замай, стрельче, сам пойду. Угличанин поднялся на помост. Ветер взлохматил черную, как деготь, бороду, седеющие кудри на голове. Палач приосанился, ловко и игриво подбросил и поймал топор в воздухе. - Клади голову на плаху, Якимка. Тяглец сверкнул на палача очами, молча повернулся лицом к колокольне Ивана Великого, истово перекрестился, затем низко поклонился народу на все четыре стороны, воскликнул: - Прощайте, православные. От боярских неправд гибну, от Бориски злодея... К посадскому метнулись стрельцы, поволокли к палачу. Яким оттолкнул служивых, сам опустился на колени и спокойно, словно на копну мягкого сена, положил голову на плаху. Палач деловито поплевал на руки и взмахнул топором. Голова посадского глухо стукнулась о помост. Болотников сжал кулаки, кровь прилила к смуглому лицу, и на душе все закипело, готовое выплеснуться горячими и злыми словами в угрюмую, притихшую толпу. - Уж больно ты в лице переменился. Идем отсюда, Иванка. - Смутно мне, Афоня. Впервой вижу, как без вины человека жизни лишают и топором голову рубят. Отчего так все горько на Руси? Где ж правда? - Правда у бога, а кривда на земле, парень. Уж такое дело сиротское, - вытаскивая молодого страдника из толпы, сказал бобыль. - Да нешто так жить можно: все терпи и назад оглядывайся, - зло проговорил Болотников. - А ты близко-то к сердцу все не примай, Иванка. Оно и полегче будет. Плетью обуха не перешибешь... Глава 32 ОСЛУШНИКОВ В ПОДКЛЕТ! На Никольской улице, возле государева Печатного двора, Афоня Шмоток спросил посадского в синей однорядке: - Не скажешь ли, милок, где тут хоромы князя Андрея Андреевича Телятевокого? - За Яузой, на Арбате, на Воронцовском поле, близ Вшивой горки, на Петровке, не доходя Покровки, - озорно прокричал посадский и шмыгнул в переулок. - Будет брехать, типун те на язык, - крикнул ему вдогонку Афоня и заворчал. - Ну и народец, ничего толком не дознаешься. Спросили старичка в драном армяке, с холщовой сумой за плечами. Тот молча указал на монастырь Николы Старого, за которым виднелись богатые хоромы царева стольника Телятевского. Наряден и причудлив рубленый терем. Башни узорчатые, кровли живописные, над крыльцами шатровые навесы, с витыми столбами, затейливые решетки да резные петухи. Гонцы подошли к бревенчатому тыну. Болотников постучал в калитку. Из открывшегося оконца высунул пегую бороду старый привратник. - Кого надось? - Дозволь к князю пройти, батюшка, - просяще вымолвил Афоня. - Ишь чего захотели, князя им подавай! Велико ли дело у вас к государю нашему? - Велико, друже. Из вотчины к князю миром посланы, челом бить от крестьян. - Недосуг нонче Андрею Андреевичу. Только и дел у него мужиков принимать, - строго вымолвил привратник и захлопнул оконце. - Деньгу доставай, Иванка, иначе не допустит. Здесь на Москве и шагу без денег ступить нельзя, - шепнул Болотникову бобыль и вновь забарабанил в калитку. - Уж ты допусти к князю, батюшка. Дело наше неотложное. Прими от нас полушку за радение. Привратник высунул в оконце руку, зажал в пятерне монету и показал гонцам куклш. - Ишь чего удумали. Нешто доступ к князю полушку стоит, - хмыкнул в пегую бороду привратник и, вдруг, страшно выкатив глаза, закричал, потрясая кулачищем: - А ну плати алтын, а не то собак со двора спущу, нечестивцы! - Ну и дела, - сокрушенно качнул головой Болотников. Однако пришлось снова раскошеливаться. Привратник после этого заметно потеплел, распахнул калитку и окликнул возле терема статного парня в легком темно-зеленом кафтане. - Якушка! Допусти мужичков к князю. Челядинец сошел с красного крыльца, неторопливо, поигрывая кистями рудо-желтого кушака, окинул пытливым зорким взглядом гонцов и приказал распахнуть кафтаны. - Али мы лиходеи какие? Нет при нас ни ножа, ни пистоля, - проговорил Афоня. - Кто вас знает. Из Богородского села что ли наехали? Ну, айда к князю, - весело проронил Якушка. Челядинец, однако, в терем не пошел, а повел страдников вглубь двора, где раскинулись многочисленные княжьи службы, конюшни, поварни, погребки, клети, мыльни и амбары. Затем потянулись заросли вишневого сада. - Ты куда это нас ведешь, молодец? - недоумевая, спросил Афоня. - Иди и не спрашивай, - оборвал бобыля Якушка. В глубине сада, возле темного замшелого приземистого сруба, высокий мужик в белой полотняной рубахе и кожаных сапогах махал широким топором по толстенной и сучковатой дубовой плахе. Дровосек взмахнул раз, другой, но кряж неподатлив. У мужика аж вся спина взмокла. Якушка остановился в шагах пяти от дровосека, предупредительно поднял палец над головой. Болотников пожал плечами, присмотрелся и высказал громко: - Разве так плаху колют, друже? Ты ее комлем вниз поставь да вдарь как следует меж сучьев. Мужик воткнул топор в кряж и обернулся. Гонцы оторопели: перед ними стоял князь Андрей Телятевский. Слыхано ли дело, чтобы государев стольник мужичью работу справлял. Не зря, видимо, в народе говорят, что с чудинкой бывает князь Телятевский. О том же и Якушка подумал. У князя, что ни день, то причуда. Любит мирской работой потешиться. Еще неделю назад наказал: "Приготовь мне, Якушка, с полсотни плах посуковатей. Топором разомнешься - силу приумножишь". Вот теперь каждый день и балуется с топором. Ну, потеха! Князь Андрей Андреевич грозно насупил брови, хотел прикрикнуть на дерзкого парня, но сдержался. - А ну, бери топор, кажи свою сноровку. Болотников смутился, замешкался. Князь сбросил рукавицы и выжидал, подперев бока руками. Была не была! Шагнул Иванка к неподатливому кряжу, перевернул другой стороной, поплевал на руки и что было сил ударил топором посередине плахи. Кряж распался надвое. - Ловко вдарил. Хвалю. Это ты, кажись, на ниве с Мокейкой схватился? - Я, князь, - отбросав топор в сторону, с легким поклоном сказал Болотников. - Ко мне в дружину пришел? - Пахарь я, князь. Куда уж мне до дружины. Прислал меня мир до твоей милости. - Отправную грамоту от приказчика привез? - Грамоты с собой не имею. Крестьяне гонцом послали к тебе, князь, челом ударить. А приказчика мы не спросились. Телятевский нахмурился, заходил вдоль сруба, затем приказал Якушке: - Ослушников до моего указу в подклет сведи. Афоня Шмоток повалился на колени, взмолился: - Выслушай нашу нуждишку, батюшка Андрей Андреевич. В деревеньках и на погостах мужички обнищали, ребятенки мрут... Князь, не желая выслушивать мужика, резко повернулся и зашагал к терему. На ходу сердито бросил своему любимому челядинцу, - Смердов в подклет. А тебя кнутом укажу пороть, чтобы знал, как мужиками князю докучать. Глава 33 КНЯЖЬИ ЗАБОТЫ Стуча посохом, в палату вошел старый дворецкий в долгополом аксамитном кафтане. (Аксамит - бархатная ткань особого переплетения.) - Прости, батюшка Андрей Андреич. Из Вологды приказчик Гордей прибыл. - Зови немедля. Гордей мне надобен, - проговорил князь. Гордей черен, дороден. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистая широкая борода до ушей. На нем суконная однорядка, опоясанная малиновым кушаком и сапоги из юфти с медными подковками. - Засиделся ты что-то в Вологде, Гордей. Ишь как отъелся на княжьих харчах. - Зря хлебушек не ем, князь, - с достоинством зачал приказчик и, расправив густую бороду, поведал князю о своем долгом сидении. - Не в одной я Вологде был. Наезжал в Псков да Новгород. По торгам ходил, в монастыри наведывался. Все изведал доподлинно и с торговыми людишками по рукам ударил. По двадцать алтын за четверть хлебушек теперь можно сбыть. Самое время приспело, князь. Телятевский заметно оживился. Поднялся с лавки, заходил по палате, прикидывая в уме барыши. - Вот за то хвалю, Гордей. Коли хлеб по такой цене сбудешь, награжу щедро. - Все сполню, князь. Не впервой мне по торговой части ходить. Купчишки хитры, но меня промануть нелегко. Я их сам вокруг пальца обведу. Нашто башковит соловецкий настоятель - и того нашим хлебушком прельстил. На сто пятьдесят четей договорную грамотку составили. По двадцать два алтына за четверть обещал отец святой отвалить. - В Соловецкий монастырь везти хлеб несподручно. Дороги туда дальние да и свейцы нередко пошаливают. - Это мне ведомо, князь. Уломал я настоятеля. В договорной грамотке обязался он своими подводами из Вологды зерно в монастырь везти. Андрей Андреевич подошел к поставцу, налил из ендовы в серебряный кубок фряжского вина и поднес приказчику. (Фряжского - итальянского.) - Пей, Данилыч. Заслужил. Приказчик поклонился князю в пояс и осушил кубок Когда Гордей вышел из палаты, Телятевеюий уселся за стол, придвинул к себе оловянную чернильницу и принялся черкать гусиным пером по бумажному столбцу. Через полчаса князь отбросил перо. Получалось неплохо. А ежели за подвоз мужикам не платить - еще более будет выручки. Телятевсюий довольный прошелся по палате. Душно, жарко. Распахнул слюдяное оконце, вздохнул всей грудью. Увидел, как от соседних хором выехал верхом на коне, окруженный оружными челядинцами князь Голицын. Поди, в Кремль снарядился. Андрей Андреевич усмехнулся. Цепко за старину князь держится, родом своим кичится. В Боярской думе посохом на меня тычет, бородой трясет, хихикает, купчишкой обзывает. Дожили-де, родовитые бояре в торговлю ударились, родовую честь свою порушили. Срам! Ну и пусть себе злословит. Вотчина у него хиреет на одном мужичьем оброке, без торговли нонче не уедешь. Теперь время не то. Вот и Масальскому говорю - закинь гордыню свою да боярщину увеличь, ниву мужичью прихвати, а хлеб на торги свези. Нет, упрямец, за дедовские порядки держится. А зря. На Руса города вон как вымахали, народу на посадах тьма - и хлебушек всем потребен. На звоннице монастыря Николы Старого снова ударили тягуче в колокол. Андрей Андреевич перекрестился. Всю неделю по царевичу панихиду в храмах справляют. Трудно нонче Борису Федоровичу. Бояре в теремах шушукаются, козни плетут, на посадах людишки ропщут, недобрыми словами Годунова хулят. В дверь постучали. Дворецкий вновь вошел в палату и доложил с поклоном: - Князь Василий Федорович Масальский приехал. До твоей милости просится, батюшка. Телятевский осерчал, прикрикнул на дворецкого: - Сколь раз тебе говорить, Пафнутий, что князя Василия без доклада принимать. - Прости, батюшка, мы все по старинке, отродясь так заведено, - задом пятясь к двери, виновато вымолвил дворецкий. Князь Василий Масальский, оставив рогатый посох а углу, снял высокую соболиную шапку, широко перекрестился на киот, молвил: - Здоров ли князь Андрей Андреич? - Покуда бог милостив, князюшка, - весело отозвался Телятевский и шагнул навстречу другу старинному, облобызал троекратно. Усадил в кресло, спросил: - Какая судьба привела, Василий Федорович? Что-то реденько стал заглядывать. Только в Думе и видимся. Василий Федорович - в белом атласном кафтане, опоясанном шелковым кушаком, в бархатных малиновых штанах и желтых, шитых по голенищу жемчугом, сафьяновых сапогах с серебряными подковками. Князь зажал в кулак длинную курчавую бороду, закряхтел, заохал: - Ну и времечко непутевое! Вон вчера в Думе все переругались. На весь государев Кремль шум подняли. И чего ему все неймется, боярину худородному? - О чем речь, Василий Федорович? В Думе я вчера не был: государеву просьбу исполнял. - А вот о чем речь моя. Не дело задумал боярин Борис Федорович. На ливонца царя подбивает. На-ко чего замыслил - Нарву на Варяжском море ему подавай! Двадцать пять лет покойный государь у ливонца море воевал, а проку нет. Наши деды и прадеды издревле в своих хоромах сидели. На Руси всего вдоволь, пошто нам Варяжское море? А Бориска одно заладил, что-де, без своих кораблей, моря и торговли с иноземцем - Руси не быть. Ишь куда хватил царев конюший! К купчишкам переметнулся. Это они его прельщают, аршинники. (Варяжское море - Балтийское. Конюший - высший придворный чин в Московском государстве; лицо, ведавшее Конюшным приказом. - Ну, а что бояре? - Поди, сам ведаешь. Бояре бранятся. Море нам ни к чему. Нам бы сызнова в свои уделы сесть. Нешто худородному Бориске станем потакать. - Ты уж прости меня, Василий Федорович, но я не так мыслю. На Руси нонче не спокойно. Не время сейчас княжьим раздорам быть. На севере свейцы норовят Ям, Иван-город да Копорье отобрать, с юга - крымцы подпирают. Русь недругов своих должна встречать воедино. Пора княжьих уделов миновала. За бревенчатым тыном от иноземца не спрячешься. Раненько забыл ты, Василий Федорович, как в полоне татарском наши деды и прадеды жили. А виной всему - раздоры. Ужель ради своих уделов князья норовят к тем временам вернуться? - Противу татарина сам с мечом пойду, за родную Русь голову положу, но ниже худородного Бориски ходить не стану, - запальчиво промолвил Масальский. - А вот тобой, князь, премного удивлен. Ужель ты Годуновым доволен? Нешто запамятовал, как царь Иван Васильевич, а теперь Бориска нашу княжью честь порушил. Вспомни опричнину, Андрей Андреевич. Царь, почитай, всех именитых князей сказнил, а земли худородным людишкам пораздавал. Вот тогда Бориска к царю и приблизился. Потомок татарского мурзы Чета - и подле царя стал ходить. Срам! Поди, не забыл, как он на государевой свадьбе скоморошничал? - Не забыл, князюшка, хотя и молод в те годы был, - раздумчиво проговорил Телятевский, и в памяти его всплыла одна из многочисленных и шумных царских свадеб (Иван Васильевич венчался семь раз), на которой посаженным отцом был избран юный чернокудрый красавец опричник Борис Годунов. А Василий Масальский все недовольно бурчал: - Лестью и хитростью своей царя он покорил. Кто первым любимцем у государя был? Малюта Скуратов-Бельский - боярский душегуб и палач, прости господи. Сколько родовитых людей он, злодей, в Пыточной башне замучил! Моему тестю самолично топором голову отрубил, шурина на Болоте четвертовал, ирод проклятый. А Бориска всем на диво на дочери Малюты женился. Вот за то государь ему боярский чин и пожаловал. А с той поры, как Годунов свою сестрицу Ирину на царе Федоре Ивановиче обвенчал, и вовсе Бориска возгордился. Теперь ему все нипочем. Иноземных послов заместо царя у себя в палатах принимает и рынды вокруг него, словно у помазанника божья, с серебряными топориками стоят. Все приказы и полки стрелецкие под его началом. А в приказах-то кто сидит? Одни людишки худородные. Погибель на князей идет. Тьфу, татарин окаянный! (Рында - почетное звание, оруженосца и телохранителя московских царей.) Телятевский громко рассмеялся: - Живого места на Годунове не оставил. Дорого бы дал Борис Федорович, чтобы речи твои крамольные услышать. Василий Федорович обидчиво фыркнул и схватился за шапку. Телятевский придержал его за рукав атласного кафтана и снова усадил в кресло. - Не злобись на Бориса, князь. Боярин он, разумом крепок и во многом о Руси печется. - Еще как печется! - сердито швырнул шапку на пол Василий Федорович. - Последнего сына у меня забирает. К иноземцам в Любек направляет. Намедни вызвал к себе моего Гришку и говорит: "Поезжай-де, Григорий сын Васильев в страну заморскую да науки разные и дела корабельные у немчина постигай". - Опять-таки верно Борис Федорович надумал. Не один твой Гришка - вместе с ним еще два десятка молодцев к иноземцу будут посланы. О том мне ведомо. - Ты к Годунову близок. Он к тебе благоволит. Заступись за моего чада непутевого. Он мне в вотчине надобен. В деревеньки свои мыслю его снарядить. С мужичками у меня худо, разбредаются. - О Гришке твоем слово замолвлю. Только зря ты его, князь Василий Федорович, в вотчине держишь. Я бы и сам непрочь у иноземца наукам поучиться. - Вот и поезжай вместо мово Гришки. Тебе с немчином не впервой встречаться. На Москве вон болтают, что ты с аглицкими купцами в дружбу вошел, приказчиков своих на Белое море разослал, - продолжал брюзжать Масальский. - Доподлинно так, князь Василий. О том я тебе еще в своей вотчине сказывал. Скрывать не стану. Есть у меня приказчик и в Холмогорах. С заморскими купцами хлебом торговать - прямая выгода. - Срам, князь Андрей. Да и слухи все диковинные на Москве о тебе идут. Намедни сказывали, что-де, ты свейскому королю Иоанну через аглицкого купца тайные грамотки посылаешь. - И о том ведаю, - посуровел в лице Телятевский. - Василий Шуйский меня повсюду чернит. Только я не князь Андрей Курбский, что святую Русь иноземцу продал. У меня нонче одна забота - торговать у немчина поучиться. Слава богу, что хоть Борис Федорович брехне Васьки Шуйского не верит. Телятевский звякнул колокольцем. В палату вошел холоп. - Принеси фряжского вина из погреба да квасу монастырского. (Монастырский квас - медовый квас, изготовляемый в основном монастырями. Монахи делали его на своих пчельниках. Процеживали сыту, добавляли калача вместо дрожжей, отстаивали некоторое время и сливали сыту в бочку.) Холоп поспешно удалился, а Масальский замахал руками: - Уволь, уволь, Андрей Андреевич: пятница седни. Или забыл, князь, что по этим дням завсегда пост? И чарочки не пригублю. (Пятница - по библии - день распятия Христа на кресте, поэтому обычно в этот день на Руси верующие постились.) - Богомолец ты, князь Василий. По христовым седмицам все живешь. А я вот грешник, князюшка. В святцы редко заглядываю. (Седмица - семь дней в неделю.) - Завсегда у тебя ересь на уме. Панихида по царевичу нонче, не до вина теперь, - вздохнув, вымолвил Василий Федорович и, помолчав, произнес озадаченно. - Невдомек мне, князь Андрей Андреевич, отчего Борис Годунов своего злейшего врага Василия Шуйского в Углич по делу покойного царевича Дмитрия отправил? А вдруг князь Шуйский подтвердит то, что в народе людишки о Годунове говорят. Тогда не миновать ближнему боярину плахи. - Не подтвердит. Пустое все это. Шуйскому Годунова не свалить. За Борисом Федоровичем все дворянство стоит, царь и войско стрелецкое. Да и не тот Шуйский человек, чтобы в лоб сильного супротивника бить. Он все исподтишка норовит ударить. Борис Федорович в правоте своей верен - вот и послал в Углич недруга. - А так ли, князь Андрей Андреевич? Темные делишки вокруг нас творятся. Сомнения меня скребут. - Борису Федоровичу я верю. И тебе советую его держаться, - твердо высказал Телятевский. - Нет уж уволь, Андрей Андреевич. С татарином близко за один стол не сяду, - снова вскипел князь Масальский. И быть бы тут ссоре. Не впервой друзьям старинным меж собой браниться. Но на их счастье ударили по Москве ко всенощной. Богомольный Василий Федорович, так и не пригубив чарки, заторопился в храм. И уже от дверей прокричал с обидой: (Всенощная - церковная служба, в состав которой входит вечерняя и утренняя.) - Одумайся, князь. Все бояре Годуновым недовольны. Василия Шуйского не сторонись. За княжью честь с Бориской борется, за боярство старинное. И тебе надлежит с нами быть. Глава 34 КРЫМСКИЙ НАБЕГ Оставшись один в палате, Андрей Андреевич, забыв о седмице, отпил из кубка вина и надолго задумался. Василий Шуйский! Знатнейший предок великого князя Суздальского. На Руси среди бояр выше родом его и нет. Князь - корыстолюбец, известный хитростью, подлостью и скупостью своей. Большой охотник до наушников и сильно верующий чародейству. Князь - себялюбец, князь - изменник. Знал бы Масальский о всех его крамолах и воровских делах противу святой Руси! Андрей Андреевич, откинувшись в кресло, вспомнил далекое прошлое. В те годы грозный царь Иван Васильевич огнем и мечом зорил последние княжьи уделы. Старший брат Никита Телятевский, кормившийся в Путивле, также попал в государеву опалу и умер в мрачных тюремных застенках. Ждал царского гнева и молодой князь Андрей. Немногие из бояр удержались в своих вотчинах. На защиту старинного боярства яростно поднялись Мстиславские, Колычевы, Юрьевы, Воротынские, Шуйские... И был тогда юный князь Андрей на их стороне. Потомки удельных князей плели тайные заговоры, подбивали на царя ремесленный люд и выжидали удобного случая, чтобы убрать неугодного государя с великокняжеского трона. И случай подвернулся. Из далеких южных степей, вооруженные луками, кривыми саблями и копьями, на низкорослых, выносливых лошадях хлынула на Русь стотысячная орда крымских улусников. В вотчинное село князя Телятевского спешно прискакал доверенный челядинец молодого Василия Шуйского с бумажным столбцом. Князь писал: "Челом тебе бью, княже Андрей... Наш злой погубитель насилья и неправды чинит, притесняет не в меру и лютые казни свершает. Пора нам выступить воедино. И час настал, княже. Государево войско в Ливонии да крепостях. С юга крымцы набегают, путь к Москве открыт. Идем с нами. Крымцы помогут нам царя-злодея осилить да былые уделы и свободы возвернуть. А за оную помощь хану крымскому Девлет-Гирею отдадим Казань и Астрахань..." Гонец Шуйского долго ожидал ответа. Юный князь не спал ночами, метался по хоромам и, наконец, отбросив все сомнения, написал Шуйскому. "Князь Василий. Царя не хвалю, вельми жестокосерден он и алчен до крови боярской. Однако неустанно государь наш и о Руси печется. Татарам на поклон не пойду и изменником не стану. А ежели ты сам хану Девлет-Гирею помыслы и беды державные откроешь да к Москве крымцев подведешь - быть твоей голове на плахе. И порукой тому - мое слово..." Но грамоты своей порешил князю Шуйскому не посылать, а доверенному челядинцу сказал: - Скачи назад. Грамотки от меня не будет, сам все твоему князю на Москве обскажу. Гонец помчал в стольный град. Вскоре снарядился в Москву и Андрей Андреевич. Перед отъездом позвал в моленную горницу Ксению и, показывая на темно-зеленый ларец возле иконостаса, наказал: - Сей ларец береги, сестрица. Храни его за божницей крепко-накрепко. По дороге в Москву Андрей Андреевич думал: "Князь Василий хоть и молод, но первейший лукавец на Москве. Оставлю грамотки при себе, сгодятся при случае". В Китай-городе, на Ильинке, в богатых хоромах Шуйского высказал князю Василию то, о чем писал в грамотке. И с той поры стали недругами. Сторожевые разъезды донесли вскоре государю, что крымцы вот-вот приблизятся к Москве. Царь Иван Васильевич, не мешкая, отозвал ряд воевод из Ливонии. Русская рать спешила занять берега Оки, но не успела. Хан Девлет-Гирей сумел обойти ее и окружным путем подступил к Серпухову, где был сам государь с опричниками. До царя дошли слухи об измене воевод. И государь бежал. Бежал в Коломну, оттуда в Александровскую слободу, а затем, миновав Москву, в Ростов-Великий. Князь Андрей Телятевский призывал воевод Бельского, Мстиславского, Воротинского и Шереметова отойти от Оки и встретить хана в поле. Князья не решились столкнуть русскую рать с крымской ордой, укрылись в Москве, и без того переполненную десятками тысяч беженцев. Князь Иван Бельский с Большим полком стал на Варламовской улице, Шереметьев и Мстиславский - на Якимовской, Воротынский и Татев - на Таганском лугу против Крутиц, Темкин с дружиною опричников - за рекой Неглинной. Хан подступил к Москве в душное жаркое майское утро, в праздник вознесения господня. Ратники приготовились к битве, но Девлет-Гирей на приступ идти не посмел. Зато улусникам удалось поджечь стольный город. Высоко вздымая в синее безоблачное небо огненные языки и дымы пожаров, заполыхала Москва боярская. С шумом и ревом огненное море вскоре разлилось из конца в конец города, пожирая курные избы ремесленного люда, нарядные рубленные боярские терема и хоромы, вековые деревянные часовни и храмы. Залить водой и растащить баграми быстро и жарко полыхавшие срубы уже было невозможно. Ратники, ремесленные люди и крестьяне, задыхаясь от нестерпимого зноя и въедливого дыма, валившего густыми, черными клубами из дверей и окон, метались в кривых и узких переулках, давили в тесноте друг друга, гибли под развалинами полыхающих домов. Многие москвитяне, гонимые жарким пламенем, бросались в Москву-реку, Яузу, Неглинную и тонули десятками тысяч. Хан Девлет-Гирей, устрашившись невиданного пожара, удалился на Воробьевы горы. Грабить уже было нечего, а воевать некого. Уцелел один государев Кремль, где в церкви Успенья Богоматери отсиделись ряд воевод с митрополитом Кириллом и князьями Шуйскими. Начальный воевода князь Иван Бельский задохнулся в погребе на своем дворе. Князья Телятевский и Темкин с десятком опричников успели перебраться через Неглинную и спастись от огненного смерча за высокими каменными стенами Моисеевокого монастыря. Когда вышли из иноческой кельи, князья ужаснулись увиденному. На пепле бывших хором, теремов, подворий и изб лежали груды обгорелых трупов, человеческих и конских. Кишела утопленниками Неглинная, Яуза, Москва-река. Хан со своей ордой два дня стоял на Воробьевых горах, не решаясь вступить в мертвый город и осадить Кремль. На третий день Девлет-Гирея известили, что к Москве приближается властитель Эзеля, принц датский Магнус с великим войском. Хан знал, что государь всея Руси Иван IV назвал принца своим братом, обещая женить его на своей племяннице Евфимии. Девлет-Гирей повернул свои полчища в родные южные степи. По пути разорил и разпрабил многие городки, погосты и села, увел в далекий полон более ста тысяч пленников. Опустошили крымские улусники и вотчину князя Андрея Телятевского. Убили старого и больного князя, управителя, челядинцев, свели в полон юную темноволосую красавицу Ксению. Оставшаяся в живых, старая мамка Дорофея потом рассказывала молодому князю: "Басурманы набежали утром, окружили хоромы и принялись ворота выбивать. Княжна Ксения кинулась в моленную, ларец из-за божницы взяла и в сад побежала". А больше Дорофея ничего не помнила. Сама отсиделась в погребе, а когда к вечеру выбралась из него, то среди зарубленных челядинцев Ксению не обнаружила. Похоронив отца, Андрей Андреевич несколько дней искал потайной ларец среди пепелищ разграбленной и опустошенной усадьбы. Но тщетно. Видимо, шкатулка сгорела вместе со всей княжьей утварью. А чуть позднее Андрей Андреевич узнал, что вотчинные земли князей Шуйских остались крымскими улусниками нетронуты. По Москве поползли слухи, но уличить родовитых потомков великого суздальского князя было нечем. Тем более, сразу же после татарского набега Иван Петрович и Василий Иванович Шуйские одними из первых явились к царю и усердно клялись ему в своей верности и горячо предлагали государю помощь, чтобы наказать Девлет-Гирея за дерзкое нашествие. На диво Москве боярской царь Иван Васильевич отпустил обоих князей с миром. Андрей Телятевский, посетив хоромы Василия Шуйского, уличил князя в измене. На что Шуйский, прознав, что его подметная грамотка затерялась, с присущим ему коварством ответил: - О грамотке сей не вспоминай, князь Андрей. С