Валерий Замыслов. Иван Болотников --------------------------------------------------------------- OCR: Андрей из Архангельска --------------------------------------------------------------- ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН ЯРОСЛАВЛЬ ВЕРХНЕ-ВОЛЖСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО 1984  * Часть 1 *  ПО РУСИ ГЛАВА 1 БАГРЕЙ Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал: - Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей! Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах. Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью. Вершник молод - высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке. Передохнув, наездник легко взмахнул на коня. - В путь, Гнедок! Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: "Никак обоз". Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз. Трое метнулись к наезднику - бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили. А из чащобы - зло и хрипло: - Стрелу пускай. Уйдет, дьявол! Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники. - Живьем взять! - Чалому голову смахнул... К атаману его на расправу. Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих. - Арканом, пса! Аркан намертво захлестнул шею. - Будя, отгулял сын боярский! С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду. - Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите! - Кинь бога. Вяжи его, ребята, - Помилуйте! - Топор тя помилует, хо-хо! Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь. (Яндова - большая открытая чаша с рыльцем, употребляемая в древней Руси для вина.) Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке. Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп. "Угомонился. Трое ден во хмелю", - хмыкает есаул. Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник. - До атамана мне. - Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка. - Фомка днище у бочки высадил. Помирает. - Опился, дурень... Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана. - Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял. - Решетку?.. Сучий сын... Сдурел Фомка. Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил: - Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул - и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил. - Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил? - Не, цела стая... Вот он, ай как плох. Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил: - Помираю, Одноух... Без молитвы. Свечку за меня... Многих я невинных загубил. Помоли... Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл. - Преставился... Атаману сказать? - Не к спеху, Давыдка. К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух. - Велика ли добыча? - Сто четей хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, - отвечал разбойник Авдонька. (Четь, четверть - московская четверть в XVI-XVII вв. равнялась 6 пудам ржи или 5 пудам ржаной муки.) - Обозников всех привели? - Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, - ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. - Троих саблей посек. Никак, сын боярский. Глаза Одноуха сузились. - Разденьте его. Нет ли при нем казны. Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили. - Казны с собой не возит. Куды его, Ермила? Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул. - В яму! Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать: - Подводы где оставили? - На просеке. - Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается. - Под телеги упрятали. Чать, не впервой, - Подорожную нашли? (Подорожная - проездное свидетельство.) - Нашли, Ермила. За пазухой держал. - Давай сюда... И деньги, деньги не забудь. Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек. - Сполна отдал? Не утаил, Авдонька? - Полушка к полушке. - Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне... Сымай сапог. Авдонька замялся. - Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю? - Сымай! А ну, мужики, подсоби. Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет. - Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму! Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал: - То мои, Ермила, мои кровные! За что? - Атаман будет суд вершить. Нишкни! - Что с купцом и возницами, Ермила? - спросил Давыдка. - В подклет. Сторожить накрепко. Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной. - Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе. Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь - и поминая как звали. - Слышь, караульный Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке. Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой. - Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье. (Похмелье - одно из известных изделий русской кухни. Оно состояло из нарезанных ломтиков холодной баранины, перемешанных с искрошенными солеными огурцами, уксусом, огуречным рассолом и перцем.) Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол. - Дуй, атаман. Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой. - Свирепа, у-ух, свирепа! Полегчало; глаза ожили. - Сказывай, Ермила. Одноух замешкался. - Не томи. Аль вести недобрые? - Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал. - Сатана!.. Сбег? - На стан привели. В яме сидит. - Сам казнить буду... Что с обозом? Много ли хлеба взяли? Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился. - Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу. - Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага. - Подымай! Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы - атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль - черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками. В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели. Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном. Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся. "Эх-ма, возницы - людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать... А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек... Погодь, погодь..." Багрей даже с лавки приподнялся. "Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись". Тихо окликнул Одноуха. - Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину. (Личина - маска.) - Аль знакомый кто? - Уж куды знакомый. Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей. (Кат - палач.) Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами. - Пощади, батюшка! А из-под личины негромко и ласково: - Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже. Купчина мел бородой крыльцо. - Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый. - Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! - гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. - Чьих будешь? - Князя Телятевского, батюшка. Торговый сиделец Прошка Михеев. Снарядил меня Ондрей Ондреич за хлебом. А ныне в цареву Москву возвращаюсь. Ждет меня князь. (Сиделец - приказчик, продавец в лавке, за стойкой в кабаке.) - Долго будет ждать. Пнул Прошку в живот; тот скатился с крыльца, ломаясь в пояснице, заскулил: - Помилуй, батюшка. Нет за мной вины. Христом богом прошу! - Никак, жить хочешь, Прошка? Глянь на него, ребятушки. Рожей землю роет. И вновь захохотал. Вместе с ним загоготали и ватажники. Багрей ступил к Авдоньке. - Велика ли мошна была при Прошке? - Десять рублев, атаман. А те, что Ермила нашел... (На один рубль в XVI веке можно было купить лошадь.) - Погодь, спрячь язык... Так ли, Прошка? - Навет, батюшка. В мошне моей пятнадцать рублев да полтина с гривенкой, - истово перекрестился Прошка. - Вот, как перед господом, сызмальства не врал. Нет на мне греха. - Буде. В клеть сидельца. Прошку потащили в волчью клеть, Авдонька же бухнулся на колени. - Прости, атаман, бес попутал. Багрей повернулся к ватажникам, - Артелью живем, ребятушки? - Артелью, атаман. - Казну поровну? - Поровну, атаман. - А как с этим, ребятушки? Пущай и дале блудит? - Нельзя, атаман. Отсечь ему руку. - Воистину, ребятушки. Подавай топор, Ермила. Авдонька метнулся было к лесу, но его цепко ухватили ватажники и поволокли к широченному пню подле атамановой избы. Авдонька упирался, рвался из рук, брыкал ногами. Багрей терпеливо ждал, глыбой нависнув над плахой. - Левую... левую, черти! - обессилев, прохрипел Авдонька. - А правую опять в артельную казну? Хитер, бестия, - прогудел Багрей и, взмахнув топором, отсек по локоть Авдонькину руку. Ватажник заорал, лицо его побелело; люто глянул на атамана и, корчась от боли, кровеня порты и рубаху, побрел, спотыкаясь, в подклет. Багрей, поблескивая топором, шагнул к боярскому сыну. - А ныне твой черед, молодец. Из волчьей клети донесся жуткий, отчаянный вопль Прошки. ГЛАВА 2 НА ДВОРЕ ПОСТОЯЛОМ Голубая повязь сползла к румяной щеке, тугая пшеничная коса легла на высокую грудь. Евстигней застыл подле лавки, смотрел на спящую девку долго, с прищуром. "Добра Варька, ох, добра". За бревенчатой стеной вдруг что-то загромыхало, послышались голоса. Глянул в оконце. Во двор въехала подвода с тремя мужиками. Один из них, чернобородый, осанистый, в драной сермяге, окликнул: - Эгей, хозяин! Евстигней снял с колка кафтан, не спеша облачился. Спускаясь по темной лесенке, бурчал: - Притащились, нищеброды, голь перекатная. Вышел на крыльцо смурый. - Дозволь заночевать, хозяин. Евстигней зорко глянул на мужиков. Народ пришлый, неведомый, а время лихое, неспокойное, повсюду беглый люд да воровские людишки шастают. Вот и эти - рожи разбойные - один бог ведает, что у них на уме. - Без подорожной не впущу. Ступайте с богом. - Не гони, хозяин. Есть и подорожная. Чернобородый сунул руку за пазуху, вытянул грамотку. Евстигней шагнул ближе, недоверчиво глянул на печать. - Без обману, хозяин. В приказе писана. Людишки мы Василия Шуйского. Из Москвы в Ярославль направляемся. Да тут все сказано, чти. (Приказ - учреждение, ведавшее отдельной отраслью управления в Московском государстве XVI-XVII вв. (Посольский приказ, Поместный, Разбойный и т. д.)) Евстигней в грамоте не горазд; повернулся к подклету, крикнул: - Гаврила! Из подклета вывалился коренастый мужик в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке - рогатина, за кушаком - пистоль в два ствола. Сивая борода клином, лицо сонное, опухшее. - Чти, Гаврила. Гаврила широко зевнул, перекрестил рот. Читал долго, нараспев, водя пальцем по неровным кудрявым строчкам. "Ишь ты, не соврали мужики", - крутнул головой Евстигней и вернул чернобородому грамотку. - Ты, что ль, Федотка Сажин? - Я, хозяин. Да ты не гляди волком. Пути-дороги дальние, вот и поободрались. Людишки мы смирные, не помешаем. Ты нас покорми да овса лошаденке задай. - Деньжонки-то водятся, милок? - Да каки ноне деньжонки, - крякнул Федотка. - Так, самая малость. Да ты не сумлевайся, хозяин, за постой наскребем. - Ну-ну, - кивнул Евстигней. Мужики пошли распрягать лошадь. Евстигней же поманил пальцем Гаврилу, шагнул с ним в густую сумрочь сеней. - Поглядывай. У них хоть и подорожная, но неровен час. - Не впервой, Евстигней Саввич... Дак, я пойду? - Ступай, ступай, Гаврила. Поторопи Варьку. Пущай снеди принесет. Вновь сошел вниз. Солнце упало за кресты трехглавого храма. Ударили к вечерне. Евстигней и мужики перекрестили лбы. - В баньку бы нам, хозяин, - молвил Федотка. - Две седмицы не грелись. (Седмица - неделя.) - В баньку можно, да токмо... - Заплатим, хозяин. Прикажи. Евстигней мотнул бородой, взглянул на лошадь. Эк, заморили кобыленку. Знать, шибко в город торопятся. Поди, неспроста. После бани мужики сидели в подклете - красные, разомлевшие - хлебали щи мясные, запивали квасом. Федотка, распахнув сермягу, довольно крякал, глядел на Евстигнея ласково и умиротворенно. - Ядрен квасок, - подмигнул застолице. - А теперь бы и винца не грех. Порадей, хозяин. Гаврила проворно поднялся с лавки и шагнул к двери. Но Евстигней остановил. - Я сам, Гаврила. Караульному своему погреб не доверял: слаб Гаврила до вина, чуть что - и забражничает. Принес яндову, поставил чарки. - На здоровье, крещеные. Мужики выпили, потянулись к капусте. Федотка разгладил пятерней бороду, налил сразу по другой чарке. - Первая колом, вторая соколом, э-эх! Разрумянился, весело глянул на Варьку, подающую снедь. Девка статная, пышногрудая, глаза озорные. - Экая ты пригожая. Не пригубишь ли чарочку? Варька прыснула и юркнула в прируб, а Федотка, распаляясь, наливал уже по третьей. - Живи сто лет, хозяин! Опрокинул чарку в два глотка, шумно выдохнул, помахал ладошкой возле рта. - У-ух, добра!.. Слышь, хозяин, пущай девка хренку да огурчиков принесет. Прикажи. Евстигней позвал Варьку, та мигом выпорхнула из прируба, стрельнула в Федотку глазами. - Не стой колодой, - нахмурив редкие рыжие брови, буркнул Евстигней и подтолкнул Варьку к двери. К столу, неотрывно поглядывая на яндову, потянулся Гаврила. Подсел к Федотке, но Евстигней сердито упредил: - Ночь на дворе. Ступай к воротам! - Хошь одну для сугреву, Евстигней Саввич! - Неча, неча. Не свята Троица. Гаврила нехотя поднялся, вздохнул, напялил войлочный колпак на кудлатую голову и вышел. - Строг ты, хозяин, ай строг... Да так и надо. Держи холопей в узде. У меня вон людишки не своеволят. Да я их! - стиснул пальцы в кулак. - У меня... Федотка не договорил, поперхнулся, деланно засмеялся. - Ай, да не слушай дурака. Каки у меня людишки? Весь князь перед тобой. Лапти рваны, спина драна... Э-эх, ишо по единой! Ставь, девка. Где огурцы, там и пьяницы. Евстигней, пытливо глянув на Федотку, раздумчиво скребанул бороду. "Не прост Федотка, не прост. Подорожну грамоту не каждому в царевом приказе настрочат. Не с чужих ли плеч сермяга? Вон как о людишках заговорил. Хитер, Федотка. Однако ж до винца солощий. Пущай, пущай пьет, авось язык и вовсе развяжет". - А сам-то чего, хозяин? Постишься аль застольем нашим брезгуешь? - все больше хмелея, вопросил Федотка. - Упаси бог, милок. Гостям завсегда рады. Пожалуй, выпью чарочку... Варька! Принеси. Федотка проводил девку похотливым взором. - Лебедушка, ух, лебедушка. Чать, не женка твоя? - Девка дворовая. Тиун наш в помочь прислал. Без бабы тут не управиться. Не мужичье дело ухватом греметь... Давай-ка, милок, по полной. (Тиун - боярский слуга, управляющий феодальным хозяйством.) Евстигней чокнулся с Федоткой, с мужиками, но те после первой чарки не пили, сидели смирно, молчком, будто аршин проглотили. Федотка осушил до дна, полез к Евстигнею лобзаться. - Люблю справных людей. На них Русь держится... Кому царь-батюшка благоволит? Купцу да помещику. В них сила. Это те не чернь посадская али смерд-мужичонка. Шалишь! Держава нами крепка. Выпьем за царя-батюшку Федора Иоанныча! При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал: - Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа. Смутьянов развелось. (Железа - вязи, оковы, кандалы, ручные и ножные цепи.) - Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных? - Я-то? - Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит! - ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой. - Плясать буду! Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям! Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами. Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу. Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал: "Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост". А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом. - Устарел, милок, - хихикнул Евстигней. - Ступай, Варька, буде. - Ай, нет, погодь, девка! - взыграла гордыня в Федотке. Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах. (Шандал - подсвечник.) Евстигнея осенила смутная догадка: "Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек". Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая, назойливая: "Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?" Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки. - Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас? - Всем довольны, хозяин. - Так пейте. - Нутро не принимает. - Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие... Да я вам икорочки! Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные - суровые, неприступные, чарки - в стороны. - Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех. Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее высоко поднималась. Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно. - Знай наших! Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула на Евстигнея. Но тот не серчал, смотрел ласково. - Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет. - Люб ты мне, хозяин. Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо. - Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю. Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке. "Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой". - А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок. - Изволю, благодетель ты мой. Изволю! Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку. - Смачна, лебедушка, у-ух смачна! - Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души. - Любо. Пей до дна, наживай ума! Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул. - А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, - сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой. - С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней. - Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину. Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой. - Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики князья... Куды? - Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке. - А может, наверх, в горенку? Варька устелет. - Варька?.. Айда, хозяин. Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик. - Тут он ляжет, хозяин. Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого. - Уйди, Изоська! Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке. - Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу. - Это ты кому? На кого горло дерешь?! - глаза Федотки полыхнули гневом. - На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська! И щербатый, насупившись, отступил. В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески. - У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал Федотка. Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой. - Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу. Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице. - Где девка?.. Пущай девка придет. - Пришлю, милок, пришлю... Сымай лапотки... Федотка сунул кушак под изголовье и тотчас повалился, замычал в полусне: - Девку, хозяин... Лебедушку. Евстигней задул свечу и тихо вышел из горницы. Минуту-другую стоял у низкой сводчатой двери. Федотка невнятно бубнил в бороду, а потом утих и густо захрапел. Евстигней перекрестился. "Все... слава богу. Токмо бы не проснулся... Помоги, господи". Сняв со стены слюдяной фонарь, спустился в подклет. Мужики, задрав бороды, лежали на лавках. - Как он там? - спросил Изоська, недружелюбно скользнув по Евстигнею глазами. - Почивает, милок. После баньки да чарочки сон сладок. Да и вам пора. Вышел из прируба. На улице черно, ветрено, сыро. Дождь, крупный и холодный, хлестнул по лицу. Евстигней запахнул кафтан и побрел к воротам. Поднял фонарь - караульный пропал. "Опять дрыхнет, нечестивец. Послал господь дозорного". - Гаврила! - Тут я, - послышался голос с повети. - Зябко. Плеснул бы для сугреву. - Ужо плесну. - Евстигней приблизился к дозорному, покосился на дверь подклета, зашептал. - Ступай к мужикам. Глаз не спущай. Чую, лихие людишки. Особливо тот, с рябой рожей... А Федотку не ищи. У меня в горнице. - В горнице?.. Так-так, - крякнув, протянул Гаврила. - Пистоль заряжен? - Не оплошаю. - Ну-ну, - мотнул бородой Евстигней и тихо шагнул к подклету. ГЛАВА 3 ЛАРЕЦ Ермила зло замахнулся на боярского сына. - Четвертовать его, атаман. Чалого посек, дружка верного. Я с ним пять налетий по Руси бродяжил. Выхватил саблю, ощерился. - Цыц! Сам казнить буду. Багрей подтолкнул боярского сына к волчьей клети, Голодная стая рвала на куски Прошкино тело. Багрей широко перекрестился. - Упокой, господи, новопреставленного раба божия. Боярский сын отвернулся. Атаман шагнул к детине, тяжело ухватил за плечи и вновь повернул к клети. - Страшно?.. Разуй зенки, разуй! Не вороти морду. - Кат! - хрипло выдавил боярский сын, и глаза его яро блеснули. - Не по нутру? Ишь ты. Я тобой еще не так потешусь, гостенек ты мой желанный... Ермила! Тащи его в избу. Боярского сына поволокли в атаманов сруб, толкнули на лавку. - Стяни-ка ему покрепче руки... А теперь уходи, Ермила. Говорить с гостеньком буду. Багрей замкнул дверь на крюк, сел против узника, положив топор на стол. Долго молчал, теребил дремучую бороду. Наконец вымолвил тихо: - Ну здорово, страдничек. Привел господь свидеться. Боярский сын не отозвался, но что-то дрогнуло в его лице. Багрей скинул личину. - Не признал, Ивашка? Глаза детины широко раскрылись. - Мамон! - глухо выдавил он, приподнимаясь на лавке. - Не чаял встретить?.. Гляди, гляди. Давненько не виделись. Где же тебя носило? Почитай, год прятался. Молчишь? Я-то думал в степи подался, а ты тут, в лесах шастаешь. Иванка пришел в себя. Проглотив комок в горле, зло произнес: - В вотчине мужиков мучил и тут катом обернулся. Ох, и паскудлив же ты, Мамон. Жаль, не удалось тебе башку смахнуть. - А я везучий, Ивашка. Ни царь, ни сатана мне башку не смахнет. А вот дьяволу я еще послужу, послужу, Ивашка! Люблю топором поиграть. - Убивец, тьфу! - Плюй, Ивашка, кляни, Не долго тебе осталось. Хватит, погулял по белу свету. - Червь могильный, душегубец! - Вестимо, Ивашка, душегубец. Топор мне брат родной, а плаха - сестрица. Люблю людишек потрошить. Я ж у Малюты Скуратова в любимцах ходил. Небось слышал? Горазд был на топор царев опричник, ух, горазд! (Малюта Скуратов - Вольский Григорий Лукьянович, думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана Грозного по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием.) - Нашел чем похваляться. Кат! - Кат, Ивашка, злой кат. Вот так и князь меня величал. Никак, по нраву я был Андрею Андреичу. - Чего ж от него сбежал? Кажись, в узде он тебя не держал, - усмехнулся Болотников. - Э-эх, Ивашка, младехонек ты еще. У меня с Телятевским особая дружба. Вот и пришлось в леса податься. Тут мне вольготней, я здесь царь лесной. Подошел к поставцу, налил в кубки вина. - Хошь выпить? Я добрый седни. Винцо у меня знатное. Борису Годунову в дар везли, а я перехватил гостей заморских. Поднесу, Ивашка. - Из твоих-то рук! - Рыло воротить? Прищурился, вперив в Болотникова тяжелый взгляд. - Гордыни в тебе лишку. А чем чванишься? Смерд, княжий холоп! Я из тебя спесь вытряхну, живьем буду палить. В адских муках сдохнешь. Мамон выпил и, с трудом унимая злобу, заходил по избе. Взял топор, провел пальцем по острому лезвию, ступил к Болотникову. - По кусочкам буду тяпать, а к ранам - щипцы калены да уголья красны. Орать будешь, корчиться, пощады просить. Но я не милостив, я тут всех в царство небесное отсылаю. А зачем отпущать? Пропал раб божий, сгинул - и вся недолга. Да и волков потешить надо. Уж больно человечье мясо жрут в охотку... Чего зверем смотришь? Ух, глазищи-то горят. Не милы мои речи? А ты слушай, слушай, Ивашка. Покуда слова, а потом и за дело примусь... Жутко, а? Тяжело сел на лавку, помолчал, а затем вновь тихо и вкрадчиво спросил: - А хошь я тебя помилую? - Не глумись, Мамон. В ногах ползать не буду. - Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу. - У меня просить нечего, кончай потеху, - хмуро бросил Болотников. - Не торопись, на тот свет поспеешь... Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже. - О чем ты? - Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? - Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. - А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал. - О ларце? - О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал. Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома? - Так припомнил? - Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел. - Да ну?.. И не слышал? - Не слышал. - Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой? - Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь, давно ему душу продал. Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело. - Припомнил, собака? - Сам собака. Мамон вновь ударил Болотникова. - Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец. Откинул крюк, распахнул дверь. - Ермила, отведи парня в яму! Одноух недовольно глянул на атамана. - Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь? - Утром буду казнить. Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой. - Прими христову купель! Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку. - Эгей, сын боярский! Иванка шевельнулся, отозвался хрипло: - Чего тебе? - Не сдох? Поди, худо без одежи, а? Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны. - Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а? Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь. - Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить? Но ответа так и не дождался. Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах. "Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок". Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся. "Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи". Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито. - Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, - серчал Телятевский. Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами. - Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой. - Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары. - Вяжите его! - Дружинник все же... По вольной к тебе пришел, - заметался Мамон. (Дружинник - в конце XVI в. князья не имели собственных дружин, однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев, поэтому термин "дружинник" в описываемый период еще широко бытовал на Руси.) - Ничего, не велик родом. Приступайте! Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы: - Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели. - Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Мамон. Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт. - Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок. - Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко. - Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней. Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах - золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях. "Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! - кипел злобой Мамон. - Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду". С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор. - Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся. В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной. Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах. За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный: - Поглядыва-а-ай! Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт. - Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме... Да ты... - Молчи!.. Молчи, старик. Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули. - Не тронь, холопей позову. Эй, лю... Мамон взмахнул мечом, и крик оборвался. Укрылся в лесах: теперь ни в Москву, ни к князю Шуйскому дороги не было. Собрал ватагу из лихих и промышлял разбоем. Копил деньги. "Год, другой людишек потрясу, а там и татьбу брошу. С тугой мошной нигде не пропаду. После бога - деньги первые", - раздумывал он. (Татьба - разбой.) Казна богатела, полнилась. У Ермилы при виде мошны загорались глаза и тряслись руки. - Роздал бы, атаман. - Что, есаул, руки зудят? - Да я что... Ватага сумлевается. - Ватага? - лицо Мамона суровело. - Лукавишь, Одноух. Сам, поди, ватагу подбиваешь. Вон как трясца берет при сундуке-то. Уж не заграбастать ли хочешь, а? - Креста на тебе нет, атаман, - обидчиво фыркал есаул. - Чужая душа - дремучий бор, Ермила. Ты у меня смотри, не погляжу, что есаул. Волчья-то клеть рядом... А ватагу упреди - ни единой полушки из казны не пропадет. Всю добычу поровну, никого не обижу. "Никого не обижу", - часто в раздумьи повторял он, прищурив глаза и затаенно усмехаясь. А скрытых помыслов у него было немало, они властвовали, давили, теребили душу, и от них никуда нельзя было уйти. Особо не давал ему покоя тот небольшой темно-зеленый ларец, уплывший из его рук во время набега ордынцев. "Черт дернул этого Пахомку... Сунулся в баню, княжну увидел, рвань казачья! Да с тем бы ларцом заботушки не ведал. Самого князя Шуйского можно было за бороду ухватить, крепко ухватить, и никуды бы не рыпнулся. Ничего бы Василий Иваныч не пожалел. В грамотках-то о его измене писано, татар на Русь призывал. Ну-ка с этим ларцом - да к царю! Головы бы князю не сносить. Тут не токмо - последний алтын выложишь. Сошлись бы с князем Василием, полюбовно сошлись". Но ларец прячет Пахомка, будто каменной стеной им прикрывается. Не подступись. Сколь его не пытал, одно долбит: - Не видать тебе ларца. А коль со мной что приключится и тебе не жить. Ведает о ларце еще один божий человек. Он-то праведный, за копейку себя не продаст. Сказнит тебя Телятевский за княжну Ксению. Не раз к Пахомке подступался, но тот уперся - оглоблей не свернешь. Силу за собой чует. И башку ему не снимешь: с мертвого и подавно ларец не возьмешь да и себя от беды не упасешь. А что как в самом деле Пахомка о ларце сболтнул? Но кому? Казаку с Дона, мужику беглому или сосельнику в Богородском? Всяко прикидывал. И вдруг нежданный гостенек, он-то и всколыхнул угасшую было надежду. "Не иначе как Ивашка. Не мог ему Пахомка о грамотках умолчать". Обрадовался, загорелся, но радость вскоре померкла? Болотников о ларце - ни слова. "Ужель знает да помалкивает? Но пошто таится? Ужель какой-то ларец ему жизни дороже? Пахомку жалеет? Да ему на погост пора. Нет, тут другое. Ивашка не дурак, видно, сам хочет к Шуйскому пожаловать, о щедрой награде тщится. От денег-то еще никто не отказывался... Ну, нет, Ивашка, не видать тебе княжьей награды. Сейчас пытать зачну, шибко пытать. Не выдюжишь, язык-то сразу развяжешь. Тут тебе и конец. И Пахомку порешу. А там с грамотками к Шуйскому". - Эгей, Ермила!.. Тащи молодца из ямы. Одноух вскоре вернулся, лицо его было растерянным. - Пуста яма, атаман. Пропал сын боярский. ГЛАВА 4 СКОМОРОХ УДАЛОЙ Евстигней неслышно ступил к лавке, тихо окликнул: - Спишь, Варька? Девка не отозвалась, сморил ее крепкий сон. "Выходит, не позвал Федотка. Ну и слава богу, обошлось без греха". Федотка храпел богатырски, с посвистом. Лежал на спине, широко раскинув ноги, черная борода колыхалась по груди. Евстигней все так же неслышно шагнул в горницу, глянул на киот с тускло мерцающей лампадкой, перекрестился. Потянулся рукой к изголовью, нащупал кушак. Федотка не шелохнулся. Евстигней, придерживая овчину, потянул кушак на себя. Кудлатая голова качнулась, и храп смолк. Замер, чувствуя, как лоб покрывается испариной. В голове недобро мелькнуло: "Пырнуть ножом. А с теми Гаврила управится". Нож - за голенищем, нагнись, выхвати - и нет Федотки. Но тот вдруг протяжно замычал, зашлепал губами и захрапел пуще прежнего. Вновь потянул. И вот кушак в руках - длинный, увесистый. На цыпочках вышел в сени и только тут шумно выдохнул. "Все!.. Мой кушачок, Федотка... Теперь запрятать подале. Пожалуй, на конюшню, под назем. Попробуй сыщи". Ступил было к лесенке, но тотчас передумал: "Идти-то через подклет, а мужики, чай, не спят. Изоська и без того волком зыркает". Стоял столбом, скреб пятерней бороду. Из горницы, с печи тянуло густым, сладковатым запахом опары. Невольно подумал: "Варька хлебы замесила. Завтра день воскресный. Пирогов с луком напечет". И тут его осенило - в кадушку с тестом! Никому и в голову не придет. Притащил квашню в чулан, поставил шандал со свечой на ларь. Опара бродила, выпирала наружу. Запустил руку в пышное, теплое, пахучее тесто и вывернул белый, липнущий к ладоням ком. Однако вновь остановила неутешная мысль: "Федотка утром хватится, мужиков взбулгачит. Тут не отвертишь