лишь, что Хмелю ныне не выстоять против панов?! - в тревоге воскликнул Разя. - А ну, брызни-ка, Стенька, водицы, - вместо ответа Разе сказал атаман, наклонясь над широкой лоханью. Степан поливал ему из глиняного кувшина. Корнила тер красную, крепкую шею, довольно кряхтел, отдувался и фыркал, когда из войсковой избы прибежал вестовой. - Корнила Яковлевич! - громко позвал он под открытым окошком. - Из Запорожья вести!.. - Слыхал, - оборвал атаман. - Пошли вестовых по черкасским станицам и к войсковой старшине: тотчас бы к тайному кругу сходились. А войсковых есаулов вместе с писарем ко мне зови живо. Где гонцы? Проси ко мне хлеба-соли откушать. Разя нахмурился: в старое время большие казачьи дела решались на общем сходбище - "кругом". Теперь же завели "тайный круг" - совет лишь одной старшины. Новый порядок раздражал старых казаков. Атаман, растираясь шитым холщовым рушником, кликнул девушку и приказал накрыть большой стол в белых сенях да щедро поставить закусок... Меж тем Стенька уже завладел мушкетом. Сияющими глазами разглядывая узорную чеканку черненого серебра, он не думал больше о запорожцах. Корнила искоса наблюдал за радостью крестника. Именно страстная непосредственность всего существа Стеньки, брызжущая в выраженье любого чувства, и подкупала Корнилу. Растерев докрасна грудь, шею, плечи и даже лицо, атаман подошел к крестнику. - Цалуй, - самодовольно сказал он, подставляя ему румяную, пахучую щеку. Готовясь ко встрече с послами, атаман смазал лоснящейся, душистой помадой свои темные густые усы, вдел в ухо тяжелую золотую серьгу с изумрудом, накинул на плечи польский зеленый кунтуш с парчовой отделкой на откидных рукавах, как крылья, лежавших на его широкой спине, прицепил богатую саблю с драгоценными камнями и взял в руки шелковистую донскую папаху. - Корнила Яковлевич! Не идут запорожцы, - возвратясь, сообщил вестовой. - Сказывают - хлебосольничать нет досуга. Дожидают тебя в войсковой. - Богато в избу казаков набежало? - осторожно спросил атаман. - Сошлось-таки, - сообщил посыльный. - Пытают послов - с какими вестями, а те молчат... Старый Разя, чтобы не быть навязчивым, заторопил Стеньку. - Пойдем, сынку, надо спешить в войсковую, покуда там не так еще тесно, - позвал он. - Мушкет тут покинь, - сказал атаман Стеньке. - После круга обедать ко мне придешь вместе с батькой, тогда возьмешь. Сам Тимофей давно уже не ходил в старшине. Сварливый нравом, он перессорился со всеми заправилами своей станицы и, сколько ни выбирали его по станичным делам, каждый раз отвечал, что есть люди умней его и корыстней, а он-де не хочет лихвы и почета, а мыслит дожить до гроба одной только правдой. Но хотя сейчас в войсковой избе созывали сход тайного круга, куда сходилась лишь должностная старшина, быть среди атаманов и ведать казацкие дела Тимофею Разе позволяли и возраст, и боевая слава, и то, что в течение жизни он сам не раз и не два ходил по большим казачьим делам в есаулах и в наказных атаманах. Когда отец ушел в войсковую избу, Стенька кормил коней на площади, где обычно собирался большой войсковой круг - всенародное сходбище. Казаков было на площади мало. Все столпились в одном конце ее - у войсковой избы, скрываясь в тени широченных столетних верб, росших возле крыльца и вокруг всего большого строения. Мысли Стеньки были о крестном и о родном отце. Он видел, что отец затаил неприязнь к атаману, когда Корнила посмеялся над поспешностью запорожцев. Стенька был несогласен с отцом: "Что же из того, что крестный умней и хитрей, чем Боба, - на то войсковой атаман! Легковерен батька, а крестный все и разгадал. Неужто и вправду не было часа у запорожцев дождаться, пока поворотит паром?! Вот сидят ведь гонцы, дожидают, когда все сойдутся к тайному кругу. Не ближний свет Запорожье - сколь дней оттуда скакать!.. Что тут час!" Стенька взглянул в направлении атаманского дома, скрытого в зарослях винограда и роз, и увидал, как выходит из них атаман с разодетой, пышной свитой - с есаулами, войсковым писарем и судьей. Проходя через площадь, над которой, сверкая под солнцем, летала нитями серебряная паутина, Корнила шутливо схватил крестника за кудрявый вихор. - Почем яблоки, Стенька? - спросил он. - Где яблоки? - удивился Степан. - А вот: не конь у тебя, прямо - сад, пошутил атаман над мастью Антошки. - Сад брата Ивана. Мои только яблоки, крестный, - отшутился Степан. - Да я больше гладких мышастых люблю. Мне батька на тот год обещает купить... - А хочешь, и раньше будет? - с хитрой усмешкой сказал Корнила. - Нынче после обеда мы с тобой ко мне на конюшню сходим. Авось и по сердцу коника сыщем, - легко посулил атаман. Степан покраснел, не умея скрыть радости. Корнила взглянул на него и, довольный смущением крестника, громко захохотал. - Я бы сейчас зашел, да вишь - нынче дела, - закончил он уже на ходу и, оправив черный лоснящийся ус, кивнул своей свите. Стенька восторженно глядел ему вслед, пока он не скрылся в дверях войсковой избы. Крестный всегда всех умел одарить: то в праздник пришлет отцу бочонок вина, то, когда матка идет от причастья из церкви, пошлет казачек накинуть ей на плечи новый нарядный плат. Когда Иван победил на скачках, он дал ему, сверх войсковой награды, еще от себя пенковую трубку и бисером шитый табачный кисет. А к именинам купил Стеньке турецкие сапоги и папаху. "И все его любят", - подумал Степан. Ему нравилось, что крестный бреет бороду, нравился запах его усов, польский кунтуш на плечах, веселый нрав, темный румянец, громкий, сочный голос, большой рост и хитрая, ласковая усмешка... "Поеду на ловлю, козулю забью и крестному привезу в поклон", - раздумывал Стенька, вспомнив, что брат Иван обещал его взять с собой на охотничью потеху. Он представлял себе, как лихо промчится по улицам Черкасска и, не сходя с седла, постучится к атаману в окно. Черноглазая падчерица крестного Настя выглянет и зардеется румянцем, как нынче, когда Стенька столкнулся с ней в сенцах... Стенька опустил голову, чтобы скрыть от прохожих невольную улыбку. Вокруг войсковой избы все теснее толпился народ. Казаки, не знавшие, о чем будет речь на тайном кругу, толковали между собою, высказывая догадки. Братский зов Когда Тимофей Разя вошел в войсковую, там уже нечем было дышать - столько набилось казаков. А запорожцы отмалчивались, дразня любопытство собравшихся, сами нетерпеливо постукивая ногой об ногу, бряцая саблями и кусая усы в ожидании открытия круга... - Да что же вы молчите, словно колоды?! - не выдержал старый казак Золотый. - За тем ли на Дон скакали! - Эх, диду! - сказал ему Боба. - В чужой монастырь со своим урядом не ходят. У вас московские - не казачьи порядки. Мы скакали ко всем донским казакам. Украина послала нас ради вдовьих слез и невинной крови, ан вы собираете только одну старшину для тайной беседы, как у царя зовут - лишь бояр да шляхту. - К собакам шляхту! Давай большой круг! - выкрикнул молодой казак. - Не от царя прискакали послы, а свои браты-казаки! В чем таиться?! - поддержал второй. - И вправду, наш атаман от бояр научился! - Вы бы шли по домам, молодые. Не дай бог, вас батька услышит... А час придет - и вас вестовые на круг на майдан покличут, - остановил молодежь есаул Охлопьев. - Ан не уйдем из избы! - загалдели молодые. Но как только услышали, что на площади сам атаман, тотчас же крикуны, притихнув, торопливо покинули войсковую избу. Пройдя сквозь толпу собравшихся перед крыльцом, нагнув голову в низких дверях, вошел атаман Корнила со свитой. Впереди есаулы внесли в избу косматый войсковой бунчук, украшенный лентами, и серебряный брусь [Брусь - знак атаманского достоинства, то же, что булава. Здесь и далее подстрочные примечания автора] на подушке. За Корнилой шли писарь с печатью, казначей и прочая старшина. Все помолились по чину и поклонились друг другу. По обычаю надо было по очереди спрашивать о здоровье, но донские старики нарушили порядок. - Пошто тайный круг созвал, атаман? - крикнул Золотый. - Что за тайности, батька! - зашумели вокруг седые казаки. - Пусть запорожцы всем казакам расскажут свои войсковые дела, - потребовал старый Ничипор Беседа. Корнила ударил брусем по столу. - Кто тут атаман, дед Беседа? Давно ли тебя вместо меня в войсковые обрали? Пошто же мне не сказали, чтобы брусь и бунчук в твои руки сдать! - властно одернул Корнила. - Затем обирают старшину, чтобы Доном править, послов принимать и посольства вершить. На том шум покончим и дело учнем. Слыхал я, браты запорожцы дюже спешные вести к нам привезли. Не будем томить их пустою брехней. Сказывай, Боба! - спокойно и твердо закончил Корнила. - Атаманы честные, донские казаки! К вашей милости братской! - воскликнул рябой запорожский полковник Боба. - Вы маете счастье жить на родной на русской земле вольной волей, а у нас поляки отняли счастье. Бачьте, дывытця на нас, любы браты! В родной земле мы живем, як в темной темнице. Молили мы вашего государя принять Украину в русские земли, под царскую руку. Не взял!.. Молили нам дать в допомогу стрельцов. Не дает! Зовут нас бояре: мол, вольных земель на Руси доволе, кто хочет - селитесь, живите. А я вас спрошаю, братове: можно ли матку свою родную отдать на терзанье латинцам, бросить ее да тикать в иной край?! - Не мочно, Ондрий! Не мочно! - крикнуло несколько голосов. - Не можно, братове! - твердо, как клятву, повторил Боба. - Забрали паны великую власть над нашим казачеством, как дома сидят на шее у хлопов, и не покинут добром они русскую землю. Великие крови бушуют по всей Украине уж третий год... - Не парубки тут собрались! Слыхали! - перебил кто-то Бобу. - Ты сказывай дело: пошто прискакали? Чего морочишь!.. - Як поп на клыросе, проповедь нам выголощуешь! - нетерпеливо зашумели донские казаки. - Боба - он человек дуже книжный. Ему надо с присказкой! - добродушно съязвил кто-то. Боба с укором взглянул на насмешника. - Горит Украина! - хрипло сказал он. - Нет больше мочи терпеть нам панское зверство... Браты донцы! Молит гетман Богдан у вас допомоги, в ком живо казацкое сердце... Боба достал из шапки письмо с войсковой запорожской печатью и отдал его Корниле. Атаман посмотрел на печать и передал сложенный лист войсковому писарю. - Читай, письменный, - сказал он, нахмурясь. Письмо украинского гетмана говорило о том, что народ может долго терпеть неправды, столетиями свыкаться с повседневной нуждой и неволей и тогда только восстает, когда жизнь его станет страшнее смерти. Писарь читал бесстрастно, но по строгим и напряженным лицам донцов было видно, что каждое слово письма падает прямо в сердца. Гетман писал о том, как поляки в два дня выжгли мать городов русских - Киев, истребили всех жителей Фастова, как даже женщины на Украине взялись за оружие, защищая землю и вольность родного народа, и теперь, в месть за восстание украинского крестьянства, паны загоняют по избам людей и в избах сжигают, а тех, кто спасается от огня, сажают на колья. Одному из казачьих полковников паны живому сняли кожу с головы и набили ее мякиной, а в Фастове положили казачьих детей на решетку, под которой были горячие угли, и панскими шляпами раздували огонь, поджаривая живых младенцев. Писарь умолк, но молчание не прервалось среди донцов. Задумчивость охватила их. Многие думали уже: хорошо ли к походу подкованы кони, какую взять ратную сбрую, какой мушкет. Другим представлялась степная дорога, а иным - даже битва. - Браты донцы! - сказал, вновь поднявшись, Боба. - Слыхали вы письмо нашего батьки Хмеля. Молим у вас допомоги не для себя - для заступы за русскую землю и веру, за наших малых детишек да женщин! - Молим у вас! - повторили за Бобой и все запорожцы. - Не басурманы! Чего нас молить?! Все поедем! - выкрикнул Разя. - Всем Доном вздынемся разом! Шумный и возбужденный говор поднялся между донских казаков. Иные из них уже вскочили и двинулись к Бобе. Но войсковой атаман, негромко крякнув и тяжело опершись о край стола, поднялся, и казаки опустились снова по своим местам. Взгляды всех уставились на Корнилу. Плечистый и рослый, он снял с головы кудрявую шапку, движением широких плеч и локтей отбросил за спину крылатые рукава и острым взором обвел собравшихся. - Братцы наши родимые! Запорожцы! - начал Корнила Ходнев. - Сердце рвется, как слышим про ваши печали! Вот сам бы сей час не стерпел - да и ногу в стремя. Эх, и порубали бы мы тех нечистых панов!.. Али не хватит у нас добрых рубак?! - обратился Корнила к своим землякам. - Забыли враги, каковы у нас вострые сабли! - Поднимемся - пух полетит от проклятых! - Геть панщину з Украины! Сбирайся, братове! - зашумели в ответ атаману казаки, вскочив со своих мест. Корнила легонько стукнул брусем по столу, давая знак, что еще не окончил свою речь. Донцы приутихли. - Сколько есть на Дону казаков - все вам братья! - сказал атаман, обращаясь опять к запорожским посланцам. - Нынче же мы от себя отправим станицу в Москву к государю. Станем его молить, чтобы послал нас против поляков, а тем временем будем точить сабли да коней кормить. И как только придет государев указ... - Часу нет ждать, атаман! - перебил Корнилу товарищ Бобы, черноглазый молоденький Наливайко, с едва пробившимся усом и еще по-детски румяным лицом. - А нам без того не можно, казак! - твердо сказал Корнила. - Коли мы сами пойдем на ляхов, то быть нам в раздоре с московским белым царем: у государя с поляками нынче мирно. Вы польскому королю подлежите, а мы Российской державе. - Чей хлеб едим - того слушаем! Речь Корнилы всех словно бы озадачила. Донские молчали. Разя обвел испытующим взглядом лица и увидал, что понизовые станичные атаманы, потупясь в пол, согласно кивают головами и лишь верховые гости да старики, случайные участники тайного круга, смотрят на атамана с недоумением и гневом. Разя слегка усмехнулся, взглянув на деда Золотого. "Вот старый дурень! Он думает, что Корнила взаправду к тому ведет! Ай, хитер кум! Глядите, как все повернет на иной лад..." - заранее забавлялся Разя, предвкушая атаманскую хитрость и пытаясь ее разгадать. Красный, словно сейчас из бани, поднялся Боба. - Не верю! Не верю тому! - гневно воскликнул он. - Слушай, Дон! Не можем мы без допомоги домой воротиться! Когда не пойдете вы с нами, то ляжемо все мы на землю тут, биля [Биля - возле, около (укр.)] ваших станиц, хлеба не прикоснемся, капли воды не возьмем в рот да тут же у вас и умрем... - Тут и умремо! - твердо повторили за Бобою запорожцы. - Грех смеяться над бедной, поруганной Украиной! - с прежней страстью продолжил лихой запорожский полковник. - Братцы донские! Неужто от вас, не от своей поганой души говорил атаман Корнила?! Как сказать запорожцам, что вы изменили братству?! - И, обведя в отчаянье взглядом всех бывших в избе, заметив сочувствие во взорах казачества, услышав глухой ропот, Боба простер обличающий перст в сторону атамана. - Знать, то велики дары, Корней, принял ты от польского короля. Ляхи, ляхи купили тебя, твою совесть! - закончил Боба. Такой же багровый, как Боба, поднялся с места Корнила. - Не горячись, братец Боба! - скрывая обиду на дерзкую речь, возразил атаман. - Скажите гетману Хмелю, что мы ото всей души желаем вам одоления недругов наших, а сабли поднять без царского изволенья не в силах... Со слезами пойдем к государю молить, чтобы нас послал. Не так ли, браты атаманы? Пиши, письменный! - властно обратился Корнила к войсковому писарю. - Не бреши, собака, за всех казаков! - перебил его дед Золотый. Он вскочил со скамьи и шагнул к Корниле. - Давно говорят, что ты продался московским боярам, а те - кумовья панам. Что хочешь пиши со своим письменным, а донские казаки и без Москвы пойдут воевать на ляхов. - Старый кобель, в своей псарне свару заводишь! - крикнул войсковой писарь. - Царская немилость падет на весь Дон. Никто за то спасибо тебе не скажет! - Молчи ты, чернильный пачкун! - зашипел на писаря Иван Переяславец. Старики повскакали с мест, начав перебранку со старшиною, и не слышно стало внятного слова, пока Корнила в нетерпении не стукнул своим серебряным молотком по столу. - Деды! Дед Золотый! Дед Переяславец! Добрые атаманы! Замолчь! - потребовал Корнила. - Пошто же вы распалились? Кто на Дону не вольный казак! Ино дело - Войско Донское, ино дело - всякий сам по себе!.. "Так вот же в чем Корнилина хитрость!" - обрадовался Разя. Он решил, что атаман хочет обелить себя перед царем и, сняв со своих плеч ответ за войну, развязать казачеству руки. - Замолчь, братове! Послушаем кума Корнилу! - радостно воскликнул Тимофей. Войсковой атаман дружелюбно взглянул на Разю. В глазах его снова было спокойствие. - Войско Донское царскому величеству подлежит, и я, атаман, со всей старшиною ему подлежим и вершим по его указу. А кто хошь - на четыре ветра ступай, хоть с нечистым деритесь. Мы не Москва - казаков не держим! - сказал он. - Зови большой круг, кум Корнило! За круг атаман царю не ответчик! - с какой-то мальчишеской ухваткой подал свой голос Разя. Он был уверен, что Корнила этого только и ждет, чтобы откликнуться согласием на его слова. Но Корнила сурово взглянул в его сторону. - Не в Запорожье живешь, кум! - строго сказал он. - Не под латинской короной, не с польскими сеймами споришь! У нас не какой-нибудь "круль", а его величество государь Алексей Михайлович! Наша держава в единстве, и мы тоже русские люди и русской державе все подлежим. Не властен Дон сам собой затевать войну, - твердо добавил Корнила. - Так пошто же скликать большой круг?! Зря мутишь казаков!.. - А как же без круга? Мы сами сходку учнем! - крикнул Золотый. - Что же, мы куренями, без круга, пойдем пособлять запорожцам?! - воскликнул озадаченный Разя. - Как хочешь, кум, - отрезал Корнила. - А кто вздумает в войсковой набат колотить самочинством, тот государю ослушник; в цепи того да в Москву пошлем на расправу... Пиши, письменный, - внятно продиктовал Корнила: - "Войско Донское идти на ляхов войною не может и никому донским не велит, а какой казак собою пойдет, и в то и Войско его величеству не повинно". На том помиритесь, все атаманы, и тайному кругу конец. Корнила вдруг повернулся в сторону запорожцев и ласково поклонился. - А вас, дорогие гости, прошу хлеба-соли кушать в моем дому. За чаркой лучше прикинем, чем может Дон пособить Запорожью да как государю в письме писать о вашей войне с королем. Разя побагровел он напряжения, силясь разгадать, в чем же на этот раз хитрость Корнилы. И вдруг жар стыда окатил его с головы до ног при мысли, что хитрости-то тут и нет никакой - Корнила сказал то, что думал. Разя первым вскочил с места. Он позабыл старость, и давние раны, и соловецкое богомолье. Желчь закипела в нем. Он не мог простить себе доверчивости, которая была у него к атаману. Теперь только понял он, как далеко зашла близость Корнилы с Москвой: старинная казачья воля оказалась повязанной по рукам и ногам боярской веревкой. - Тьфу ты, кум! Не кум, а собака поганый! - воскликнул он. - Охвостье боярское, чертов ты сын! - Разя плюнул Корниле под ноги. - Бога и совесть забыло старшинство донское... Я полк собираю. Гайда со мной, Боба! Едем со мной, запорожцы! И Тимофей, не глядя на атамана, шагнул за порог. "Ах, старый дурак я, старый дурак! - бранил он себя. - Поверил такой изменной собаке!" - Кликнем клич по Дону - все возметутся панов колотить! Едем ко мне во станицу! - как молодой, горячась, кричал Разя уже на крыльце. Возбужденной, шумной толпой высыпали на площадь казаки. - Степанка! Коня! - позвал Тимофей на всю площадь. Стенька верхом бойко и весело подскакал к войсковой избе, ведя в поводу Каурого. Он соскочил, чтобы придержать отцу стремя, но распаленный гневом старик без помощи, по-молодому прянул в седло. В общем гвалте и говоре Стенька не мог разобрать, что творится. С шумом спорили запорожцы, разбирая от коновязи своих коней. Толпа любопытных донцов, ожидая от старшины объявления о решениях тайного круга, тесно сгрудилась у крыльца, иные расспрашивали выскочивших стариков, а те что-то всем объясняли, надсадно и возмущенно крича и размахивая руками. Трудно было со стороны в этом гвалте разобрать хоть единое слово. На крыльцо вышел сам атаман. Стенька успел разглядеть, что лицо его побагровело, черные брови сошлись, а глаза сверкают досадой и злостью. - Орда татарская! Свистуны! Державной заботы не смыслите, побродяги!.. - гневно кричал Корнила. Он встретился взглядом со Стенькой и тотчас отвел от него глаза. - Не слушайте, запорожцы, старого кобеля! Я добра вам хочу. Ино тут, в войсковой избе, ино дома беседа вокруг хлеба-соли, - добавил он, обратясь к запорожским послам. - Пошли, браты!.. Наплевать на его хлеб-соль! - крикнул Разя, махнув рукой. - Батька, куда? - спросил озадаченный Стенька. - Домой! Тимофей взмахнул плеткой. Кони запорожцев рванулись вослед Каурому. Степан растерянно взглянул еще раз на Корнилу, окруженного алыми кафтанами войсковой старшины, поглядел вслед отцу и, склонясь к луке, хлестнул по крупу коня. Мелькнула тоскливая мысль: "Пропал мушкет, не будет мышастого жеребца с атаманской конюшни!" На помощь Богдану Во двор к Тимофею Разе, кроме гостей запорожцев, наехала буйная донская молодежь, жадная до походов и воинской славы, - горячие и отзывчивые сердца, да и просто те из донцов, кто думал нажиться в походе богатой добычей. - Чтобы не стыдно мне было вам, запорожцам, в очи глянуть, чтобы не думали на Украине, что все казаки на Дону продались боярам, поеду я с вами сам и семя свое с собою возьму, - сказал запорожцам Разя. Донские казаки, собравшиеся во двор Тимофея, вскочили и загудели. Перебивая друг друга, они кричали, что тоже поедут биться с панами, обещая, что тот возьмет сына, тот - брата, а тот сговорит соседа. Несколько дней в Зимовейской станице длились шумные сборы. Казаки ездили из станицы в станицу, гурьбой забредали в шинки и громко спорили за хмельным питьем, за игрой в карты и в кости, сговаривая и товарищей двинуться в дальний поход. Стенька вначале таил обиду на всех, кто задевал Корнилу неуважительным словом. Но день за днем столько дурного было сказано о войсковом атамане и запорожцами и донцами, что Стенька поверил им. Ему даже стало казаться, что крестный всю жизнь старался его обмануть, прикидываясь добродушным и щедрым. "Хитрый, лиса лисович - боярский хвост! - задорно думал Степан. - Не надо мне от тебя ни коня, ни мушкета! Пойду на войну - не такого коня отобью у панов!.." Шумной, хмельной ватагой съезжались казаки под окнами станичного атамана, выкрикивали бранные речи по адресу Корнилы, московских бояр и распевали насмешливые, озорные песни. Молодые казаки до похода спешили нагуляться с невестами, старые холостые волки озорничали, бродя допоздна вдоль тесных станичных улиц и поднимая громкий нестройный гогот, когда с пронзительным визгом в разные стороны разбегалась от них засидевшаяся на завалинке девичья стайка. У многих казаков не хватало к походу коней, и Разя позволил им выехать в степи за Дон, в набег на татарские табуны. Стенька хотел увязаться в набег с Наливайкой, но его не взяли. К утру казаки вернулись шумною ватагой, пригнали табун лошадей. Один запорожец был ранен татарской стрелой и, не доехав до станицы, в седле скончался от раны. Казаки делили угнанных татарских коней, а на серого коника, который остался после убитого запорожца, кинули жребий. Стенька тоже, как и другие, выстрогал ивовый жеребьек. - Давай, давай! - ободрил его Наливайко, подставив свою шапку, в которую собирал жеребья. - Может, тебе посчастливит! Но коник достался старому деду Ничипору. "На что такой старый поедет еще на войну!" - подумал с досадою Стенька. Когда схоронили убитого казака, то все казаки на кладбище подняли такую пальбу из мушкетов, будто и в самом деле уже началась битва с панами. Все дни, пока собирались казаки из верховых станиц, Степан выходил из себя, чтобы не отстать от других в удальстве. Он разыскал для себя и усердно отчистил заржавленный старый мушкет, зарядил для пробы, вскинул его ко глазу, послал пулю вслед пролетавшей чайке и осыпал осеннюю синеву неба каскадом разбрызганных перьев. - Вот так и панов станешь бить! - ободрительно сказал ему Боба. Проезжая Иванова коня, Степан перескакивал высоченный, обмазанный глиной плетень, а взявшись для Бобы выточить саблю, чтобы испробовать, сколько остра, он подбросил вверх подаренную крестным свою новую курчавую шапку с золотым галуном на донце и сгоряча разрубил ее пополам. - Пропадай атаманский дар! - лихо выкрикнул он. Возвратясь из набега на табуны, казаки рассказывали, что побили там в схватке с десяток ногайцев. Слух об этом набеге быстро дошел до ушей атамана Корнилы. Из Черкасска, из войсковой избы, прискакал к Тимофею посланец Ходнева, войсковой есаул. - Чего вы нагайцев задорите воровством? - сказал есаул. - На Дону нарушаете мир и до самой Москвы шумите. Ехать так ехать! Нечего мешкать. А не то вот пришлют от царя указ не вступаться в драку - что тогда станете делать? И все разом стихло. Так бывает в семье перед дальней дорогой, когда, нашумев и насуетившись с укладкой, все вдруг присядут и замолчат. Тимофей объявил своему полку наутро поход. Рано с вечера казаки полегли спать, чтобы выступить еще до восхода солнца. Но взволнованный Стенька не мог заснуть. В эти дни Тимофей был суров, озабочен, и Стенька не смел приступить к нему со своей заботой о том, что ему для похода не хватает коня. "Неужто мне ехать на старой Рыжанке!" - раздумывал он. Рыжанка уже года три не ходила под седлом. Когда-то она была доброй кобылой, но в последние годы ее впрягали только в телегу; а Дубок, ее сын, был молод еще для объездки. "Каб месяца на три попозже! Отстанет старуха от всех", - думал Стенька. Он встал и пошел в конюшню, чтобы подсыпать старой кобыле овса. "Только б до битвы, а там застрелю пана - и добуду конягу", - решил наконец Стенька. Когда, возвратясь в курень, юный казак улегся, сквозь полусмеженные веки он долго еще видел мать, которая не ложилась, а, сгорбившись, молча сидела с иглой над Каким-то шитьем. В эти последние дни она так осунулась от безмолвной покорной печали, глаза ее впали, и она то и дело, взглядывая на трепещущий огонек светца, отирала их подолом. У Стеньки сжималось сердце от жалости: вот все они покидают ее, и останется мать с одним маленьким Фролкой. А может случиться, что Стеньку убьют на войне, - ведь бывает! Хотелось вскочить и обнять ее, заплакать от жалости к ней и к себе... Но казак сдержался. Он крепко закрыл глаза и, больше не видя лица опечаленной матери, быстро уснул... Разя всех разбудил, когда над Доном еще было туманно и мглисто. Казаки встали, немногословные, задумчивые. Молчаливы были и женщины, кормившие их перед походом. И вдруг Тимофей постучал ложкой о край миски. - Седлай! - сказал он негромко, но повелительно. И все разом повскакали с мест. Иван и Стенька, как всегда, за едою сидели рядом. Мать кинулась к Ивану. - Дытынка моя! - простонала она, припав к нему на грудь. Маленький Фролка тоже заскулил, вцепившись в подол матери. - Не вой, мать, не вой! Пусти казака седлать. Еще двое дытынок тебе остаются, - сказал жене Тимофей. И только тут Стенька понял, что батька не возьмет его на войну, как никто не берет казаков-малолетков. А он, Стенька, уже больше недели красовался в седле, размахивал саблей, кричал о походе. Теперь все ребята в станице его засмеют за такое бахвальство. Он вскочил, кинулся вон из избы и скрылся. Но Тимофей, как бы ненароком, заглянул в пустое дальнее стойло темной конюшни и наткнулся на среднего сына... - В самом углу на шпинке та уздечка, - сказал он, как будто сам послал Стеньку сюда за уздечкой. А потом добавил: - Уходим с Иваном, а дом на тебя кидаем, казак. Смотри, не дай бог, нападут крымцы, не посрами Дона! Видел я: славно ты рубишь саблей, не хуже владаешь мушкетом. Покажи тогда, что ты сын Тимофея Рази! "Знает ведь старый, что врет, - не полезет хан, когда Дон казаками полон!" - подумал Стенька и упрямо вырвался от отца. Он не вышел их провожать со всеми. Выйти к Дону, проводить казаков, а потом от плетня воротиться во двор с женщинами, чтобы вечером мирно лечь спать в привычной, спокойной избе, пропахшей хлебом да кислой капустой?! И Стеньке вдруг опостылел отцовский двор, завешанный широкими рыбацкими сетями, садик под окнами с десятком полуобнажившихся яблонь да вишняком, покрытым красными листьями, и заново просмоленный челнок, опрокинутый под навесом, который сам Стенька с такой любовью смолил только две недели назад, собираясь всю осень рыбачить. В смятении и какой-то растерянности глядел Степан на опустелый двор, на смешных длиннолапых щенков, игравших у конуры, на допотопную "каменную" пушку [Каменная пушка - и для того времени старинная, стрелявшая каменными ядрами. В XVII веке она уже не употреблялась], по кличке "Жаба", стоявшую во дворе еще с юности Тимофея. Стенька припоминал рассказ о том, как однажды, во время далекого похода казаков, прокравшись степью, отряд едисанских ногайцев сел на ладьи и явился в виду их станицы. В тревоге собрались тогда соседки казачки во двор к Разихе, а она наскребла по старым пороховницам пороху, всыпала его в лотку "Жабы", туго забила заряд, зажгла фитиль... И вовремя квакнула "Жаба": тяжелое ядро угодило каким-то случаем в самую переднюю ладью и проломило ее днище. Тогда повернули разбойники вниз по Дону и скрылись... "Нет, не наедут! Брехал мне в утеху батька!" - подумал с обидой Степан. Он посмотрел на сокола, сидевшего на жерди у крыльца. Не кормленный в предотъездной суматохе, сокол громко кричал, непрестанно вертя головой, вытягивая и вбирая шею, глядя круглыми злыми глазами в глубокое синее небо, в котором, крича, пролетали на юг тяжелые вереницы гусей. В воинственной тревоге сокол взмахивал крыльями, но короткая серебряная цепочка на когтистой ноге не пускала его. Даже воробьи, разлетавшиеся от конюшни при взмахах широких крыльев хищника, то и дело опять собирались в стайку и беззаботно чирикали, не обращая внимания на скованного пленника. Степан подошел к соколу, надел рукавицу на руку и отстегнул цепочку. В воздухе затрепетал звон колокольчиков. Жалобно пискнули, хоронясь кто куда, воробьи, но Стенька сдержал своего любимца. Не заходя в курень, он задами ушел со двора... Он не вернулся в тот день домой. Поймав в степи за станицей соседского мерина, Стенька взнуздал его и без седла, с соколом на рукавице, в обиде на всех, уехал на травлю... Баламута Никакая беда не нарушала донского мира в отсутствие Тимофея: ни с кубанской, ни с крымской стороны враги не подходили, и казаки сидели по своим домам, гуляли по базарам, торговали да пили вино, а то тешились охотой на кабанов да сайгаков или рыбачили на Дону. Со взрослыми ездили и казачата. Но Стенька не мог успокоиться никакой потехой. Ратные мечтанья тревожили его и днем и ночью. Выезжая с соколом на охоту, взлетев на подросшем Дубке на один из курганов, Стенька жадно вглядывался в степную даль, втягивая носом сухой ветер, и ему казалось, что в далеком облаке у заката он видит бьющихся всадников и ветер доносит до него сабельный лязг, конский топот и грохот мушкетной пальбы... Редко и скупо долетали на Дон вести о донских казаках, ввязавшихся в драку украинцев с панскою Польшей. То говорили в народе, что запорожцы побили панов, то был слух, что паны побили казаков и сто человек полковников и атаманов казнили в Варшаве. "Собрать со станиц молодых казаков - ударить батьке в подмогу! - мечтал Степан. - Кликнуть клич к молодым - и слетятся, как соколы, биться за правду". Минуло уж больше полугода после отъезда Рази. Голос Степана возмужал и окреп, широкими стали ладони, и он, словно почуяв свою зрелость, нетерпеливо взялся смазывать салом отцовские ружья, пистоли и сабли, оставшиеся дома, вычистил пороховницы, боевую сбрую, как будто собрался в поход. Все неотвязнее и чаще возвращался Степан сердцем к своей мечте о походе на Украину и наконец поделился ею с друзьями, призывая с собой есаульского Юрку Писаренка и еще четверых юнцов. После купанья в Дону, лежа под сенью верб, пересыпая песок между пальцами, Степан уговаривал их идти на панов. - Да что за станица - пять казаков?! - воскликнул Юрка. - Сбираться, так в сто человек, не менее! - А поехать по всей округе. У каждого есть в соседних станицах дружки. Сговорим дружков, те - своих, а ден через десять и вздынемся разом! Все утро сговаривались они, под каким предлогом поехать в соседние селения. И вдруг на другое утро Стеньку позвали в станичную избу. "Али о батьке дурные вести?!" - в тревоге подумал Степан. Станичный атаман встретил его суровой усмешкой. - Мыслишь, батьки нет, так ты и велик возрос? Уздечкой некому постегать по сидельному месту?! - Какие вины на мне? - задорно спросил Стенька, ожидая, что нагоняй последует за ловлю рыбы в неуказанный срок. - Рано затеял, казак, спорить со всем Войском, - неожиданно сказал ему атаман. - Батька твой сомутил казаков, - ему круг простит ли - увидим, - а ты, баламута, станешь еще казачьих детей путать, то тебе быть под плетью в науке. А вздумаешь сам уходить - изловим, на цепь посадим, - пригрозил Юркин отец. Стенька выскочил из станичной избы красный от негодования на предательство товарищей. Шагая мимо чьего-то двора, он со злостью ткнул сапогом чужой обветшалый плетень и выдернул из него крепкий, тяжелый кол. Стенька выбежал на песчаную косу, к постоянному месту их бесед и купанья. За ивняком, где стояли в воде челны, он услышал ожесточенные крики и брань. Здесь рослый парень-чужак в лаптях и худом зипунишке яростно отбивался веслом от пятерых казачат-подростков. Стенька по одежде признал в нем беглеца из дальних московских краев. Чувствуя перевес на своей стороне, казачата, окружив чужака, уверенно и жестоко наносили ему удар за ударом веслами. Стенька и сам беспричинно недолюбливал пришлых ободранных попрошаек, бродивших от одного куреня к другому с плаксивыми жалобами и причитаниями. - Тю-у-у! Стенька! С колом! - крикнул Юрка. - А ну, заходи от реки. Дай ему по башке, да покрепче! Вся бывшая до этого злость на предателей разгорелась в Степане. - Ну-ка, пятеро на двоих! - кинул он вызов в лицо обалдевшим от неожиданности казачатам и внезапным ударом выбил весло из рук Юрки... Одним скачком оказался Стенька рядом с московским бродягой и стал с ним плечом к плечу. - А-а, ты Дон продавать? Казаков продавать, гадюка! - выкрикнул Юрка. - Переметна сума! Изменщик! - кричали ребята, кидаясь на Стеньку. - Колоти переметчика, братцы!.. Но, несмотря на задор, они под натиском ободренного неожиданной помощью "москаля" и разозленного Стеньки начали уже отступать в кусты ивняка. Как вдруг, - Степан не успел защититься - кто-то ударил его ребром весла по лбу. Кровь залила лицо. - Побе-еда-а! Ур-ра-а! - торжествующе крикнул Юрка, и остальные все подхватили его клич. Не замечая ударов и боли, с залитым кровью лицом, Стенька с такой стремительной яростью кинулся на ребят, в глазах его было столько свирепой решимости, что те в смятении побежали спасаться на кручу, в кусты. Стенька рванулся преследовать беглецов, но товарищ схватил его за рубаху. - Сигай в чалнок, в чалнок! - крикнул он и подтолкнул к воде Стеньку. Степан прыгнул в ближайший челн. Бродяга толкнул челн от берега и тоже вскочил за Степаном... Им вдогонку летели камни, раздавались крики и свист казачат, оставшихся на берегу и снова почувствовавших себя победителями. Сильными взмахами весла Стенькин новый товарищ выгнал челн к середине Дона. - Как тебя звать? - спросил Стенька, склонясь к воде и обмывая с лица кровь. - Сярежка, - отплюнувшись кровью, ответил бродяга. - Рязанских зямель? - передразнил его Стенька, узнав по говору. - За что на тебя напали? - спросил он. - За рыбну снасть. Рыбу хотел покрасти... Не явши два дни, и рыбачить нечем. Хотел наймоваться в работу - никто не наймует, а христарадничать мочи нет... - Греби туды, к острову, - решительно сказал Стенька. - Правей бери, к вербе, сейчас я тебя накормлю... Ловко поймав ветку вербы, Степан подтянулся к стволу, за который у самой воды была привязана им веревка от снасти. Приготовясь тянуть тяжелую, полную рыбы сеть, он чуть не плюхнулся в воду, когда выдернул куцый конец обрезанной бечевы. Хмуро и вопрошающе взглянул он на товарища. Бродяга, поняв по взгляду Степана, в чем дело, и как бы снова готовясь к драке, покрепче перехватил весло. - А ты не больно лезь, знаешь! - ощетинился он. - Я в заступу тебя не кликал. И тебя побью, коли станешь... Степан ничего ему не ответил и опять наклонился к воде, чтобы смыть с лица все еще льющуюся кровь. - Слышь, Стяпанка, я ловок мырять в воде, уж я твою сеть разыщу, - сказал смущенный Сережка. Он живо скинул с себя все до нитки. - Держись! - крикнул он и, наскоро перекрестившись, скакнул с челна в воду... Беглец из рязанских земель Новый товарищ Стеньки был рассудительный и спокойный. Взращенный не на казачий лад, не знавший гульбы и забав, он не привык есть даром свою краюшку, не умел лежать на боку без дела, и когда Стенька поселил его у себя, - на дворе Тимофея начало все приходить в порядок: Сергей почистил конюшню, нарезал нового дерна для крыши и починил плетень. Ему всегда хватало работы: то он очищал колодец, спустившись в него на вожжах, то зашивал изношенную ездовую сбрую, конопатил челн или штопал все-таки пойманные им в Дону рыбацкие сети. Соседи Рази, увидев работу Сергея, стали его звать к себе для таких же дел. И с какой-то угрюмой застенчивостью Сережка принес из своего первого заработка новые чеботы матери Стеньки и пряничного петуха для Фролки. - Ты, чем дары-то дарить, прежде лапти сменил бы на сапоги. Ведь срам товарищем звать: в лаптищи твои все перстами тычут! - сказал ему Стенька. - И то ведь! А мне и никак не в розум! - воскликнула Разиха. Она пошла в клеть, порылась в ларе и внесла для Сергея столетней давности и небывалой крепости громадные сапоги Тимофея. - Примерь-ка. - Вот так обу-ужа! - почтительно удивился Сергей, натягивая пудовый сапог. - Небось с Ильи Муромца, что ли, по плоте дубовых!.. Левый глаз Сергея был покрыт мутно-белесой пленкой и ничего не видел. За несколько недель Степан только и узнал от нового друга, что у него под Рязанью остались мать и сестренка. Но однажды, уже осенью, Сергей обмолвился, невзначай сказав, что вместе с женой косил сено. - Аль ты женат? - оживился Стенька, польщенный тем, что его лучший товарищ - уже совсем взрослый и даже женатый парень. - Была жена, - нехотя ответил Сергей. - Была да вся вышла... - Куды ж она делась? - Утопла. Собой в воду кинулась и утопла, - будто выдавил из себя это признанье Сергей. - Пошто же она? - с сочувствием спросил Стенька. - От сраму: ее дворянин соседний схитил себе для забавы. Держал взаперти... Улучила минутку, скакнула из дому - да в пруд... - Сергей снял шапку и перекрестился. От обиды за друга Степан сжал кулаки. - А ты? - спросил он. - Я-то? Я - что? В почивальню к нему забрался, трахнул сулейкой по плеши - да баста! А дом - на огонь, да и сам сюды... "Вот каза