Оцените этот текст:



     Исторический роман в двух книгах

     Книга вторая


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.П.Злобин. "Степан Разин". Книга вторая
     Издательство: "БелСЭ" им. Петруся Бровки, Минск, 1987
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 4 ноября 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Книга  С.Злобина  "Степан  Разин"  неизменно привлекает интерес каждого
нового поколения читателей.  Автор воскрешает в  ней жизнь и  борьбу Степана
Разина, события крестьянской войны второй половины XVII столетия, оставившие
глубокий след  в  истории нашей страны.  Неизгладим в  памяти народной образ
мужественного  вождя  угнетенных,   встретившего  свою  смерть  с   глубокой
убежденностью в конечном торжестве правды народной.


     Содержание

     Часть первая. Богатырская поступь

     За хлеб и за волю
     В Черкасске
     На Волгу
     Василий - мужицкий вож
     Опять беспокойные вести
     Царицын
     Разинский сынок
     Черный Яр
     Астраханская твердыня
     Помчались гонцы
     Астрахань - город казацкий
     Богатырская поступь
     Утес на Волге

     Часть вторая. Москва зашаталась

     Дворянское ополчение
     Два великана
     Свет померк
     Волчье логово
     Черное сердце
     Разинское гнездо
     В Кагальницкой бурдюге
     Багряное небо
     Новая дума
     Иудина совесть
     Кипучие силы

     Часть третья. Подбитые крылья

     Скошенные надежды
     Хитрость на хитрость
     Крестом и цепями
     Птица холзан
     Конец великого канцлера
     Сарынь на кичку!

     Примечания



     БОГАТЫРСКАЯ ПОСТУПЬ


     За хлеб и за волю

     Дружная и  ранняя  наступила весна  в  Нижегородчине.  На  озимых полях
поднялись яркие, густые зеленя. С Оки проходил еще верховой лед, но влажная,
оттаявшая  и   разогретая  апрельским  солнцем  земля  томилась  по  яровому
семени...
     С  теплыми  весенними днями  из  московских краев  примчался в  вотчину
Одоевского Федор, сын боярина Никиты Иваныча. С гурьбою холопов проскакал он
по влажной дороге,  извивающейся среди хлебных крестьянских полей. Пахари на
яровых  полосах  отпрукивали лошаденок,  снимали заячьи  и  поярковые шапки.
Робкие и смиренные, падали на колени прямо в рыхлую влажную землю.
     Оставив  холопью  гурьбу  на  дороге,  Федор  подскакал к  белоголовому
старику  на  ближней полосе,  который раньше  других  управился с  пахотой и
бороньбой и  без  шапки шагал уже с  ситом на  белом полотенце,  перекинутом
через плечо,  разбрасывая горстью овес и шевеля губами,  должно быть шепча в
напутствие зернам либо заговор, либо молитву
     - Управился,  дед Гаврила?! - громко спросил Федор, наклонясь с седла к
его уху.
     - Слава богу,  боярич! Послал бог весну-у! - с детской радостью ответил
старик,  словно не  каждый год за  его долгий век случалось в  природе такое
чудо.
     - Весну бог послал!  А на боярщине как у тебя?  -  строго спросил Федор
Одоевский.
     - Теперь и на боярщине потружуся, боярин, - сказал старик.
     - А кто тебе указал свое прежде боярского сеять?!  - еще строже спросил
Одоевский.
     - Боярское, сказывал Никон, раненько, - простодушно ответил старик.
     - Боярское рано, а ваше как раз?!
     Федор взмахнул плетью над головой старика,  но  удержался и  не  ударил
его,  а хлестнул по крупу коня,  и, обдав старика комьями рыхлой земли, конь
метнулся к другим полосам...
     - Свою пашню пашете,  а  боярский урок -  как  управились?!  -  крикнул
Федор,  выпятив неказистую,  как  у  отца,  бороденку,  в  злости кося левым
глазом, нетерпеливой рукой похлестывая по сапогу концом плети.
     - Вспашем,  Федор Никитич, батюшка, вспашем, поспеем! Зима была добрая,
снежная... Вспашем!..
     - Кончай всю  работу.  Нынче шабаш!  Кто  сколь вспахал на  себя -  бог
простит,  а  больше ни пяди,  покуда с боярщиной не управитесь!  -  приказал
молодой Одоевский.
     - Князь,  голубчик,  уж  ныне  дозволь!  Федор  Никитич!  -  взмолились
крестьяне.  -  С утра пойдем на боярщину, а нынче денек на своей доработать!
Кто сколь вспахал - позасеем!..
     - Шаба-аш!  -  грозно крикнул Одоевский.  - Не люди - собаки: вас корми
калачом,  так вы в  спину кирпичом.  Обожрались боярской милости,  нет в вас
стыда!
     - Князюшка, соколок! - с причитанием крикнул сухой, изможденный пахарь.
- Разворошили мы матушку-землю, посохнет теперь, не дождется! Твоей-то пашни
ведь во-она сколь, а моей маленько осталось. Я ныне бы в ночь и посеял! - Он
кинулся к стремени поцеловать сапог княжича.
     Одоевский махнул плетью. Мужик отскочил, кособочась, зажав рукой шею...
     - Вот вишь ты, Пантюшка, довел до греха! - упрекнул его же Одоевский. -
Сказал:  по  домам -  и  все по домам!  Ни пахать,  ни сеять!  Забыли вы мой
обычай!  -  Одоевский повернулся к дороге,  приставив ко рту ладонь, крикнул
холопам: - Ко мне-е!
     Боярские слуги всей ватагой подъехали к молодому князю.
     - Всех с поля гнать по домам!  -  приказал он. - Чую, добром не пойдут.
Кто на поле выйдет хоть в день,  хоть в ночь,  тому двадцать плетей. Велеть,
чтобы утром все на боярщину ехали. С "нетчиков" шкуру сдеру! Да Никонку живо
ко мне зовите...
     Одоевский пустился скакать к  боярскому дому,  который,  как крепость с
высокой стеной,  с  крепкими воротами и  сторожевыми вышками над бревенчатым
тыном,  стоял  отдельно на  горке,  а  слуги бросились по  полям -  загонять
мужиков в деревеньки...
     Приказчика Никона привели к хозяину. Тот у порога упал на колени.
     - Собачья кость, поноровки даешь мужикам?! С боярщиной не управились, а
себя обпахали, обсеяли?! Где взял ты такой закон?!
     - Прости,  сударь князюшка!  Бог... - Приказчик не успел досказать, что
хотел.  Одоевский ткнул ему сапогом в  зубы...  -  Харитонов Мишанька смутил
мужиков,  - вытирая кровь, продолжал пояснять приказчик, как будто ничего не
случилось.  -  Мол,  осень и зиму работали на боярина на крутильне.  Теперь,
мол, бог ранней весны послал. Перво пашите себе, а там и боярину справитесь!
Иные не смели, а те сами в поле и всех за собой потащили... Бог видит, я...
     Одоевский снова ткнул его в лицо сапогом.
     - Пошел вон!
     Пятясь на четвереньках, приказчик выполз из горницы...
     Уж четвертый год, как Федор завел такой обычай: чтобы на боярских полях
успевали вспахать и  посеять  вовремя,  первой  работой  была  для  крестьян
боярщина.  Это заставляло их не лениться на боярских полях, работать споро и
дружно.  Если случались огрехи,  Федор заставлял переделывать работу наново,
но  никого не  пускал домой,  и  за чужой грех вся деревня страдала.  Так он
добился хорошей работы крестьян на своей земле.
     Теперь Одоевский вызвал к себе Михайлу Харитонова.
     Верводел вошел в горницу.
     - Драться,  Федор Никитич,  не моги,  -  сказал он от порога.  - Хочешь
лаяться - лайся, сколько душе твоей в пользу!
     - А  что  мне тебя и  не  бить за  твои воровские дела?!  -  напустился
Одоевский, зная и сам, что не посмеет ударить.
     - Не  люблю,  кто  дерется,  вот  то  меня  и  не  бить!  -  с  обычным
спокойствием отвечал Михайла.  -  И  я воровства не чинил.  Я прежде Никонку
спрашивал,  скоро  ли  станем боярские земли пахать.  Никонка сказывал,  что
землица жидка -  не тесто месить на боярских полях! Что же дням пропадать!..
То и было. А ты прискакал - размахался. Чего махать-то?! Сказал: на боярщину
- завтра взялись да пошли!..
     Покорность и сила, соединявшиеся в Михайле, заставляли считаться с ним.
Он  не был смутьяном,  не призывал к  мятежу,  исполнял все,  что должен был
исполнять на крутильне;  сделавшись старшим, требовал от других работы, учил
верводелов,  как  лучше достичь сноровки в  сученье толстых канатов.  Его не
боялся никто из крестьян,  но главный приказчик Никонка опасался сказать ему
лишнее слово,  хотя он  и  Никонку никогда не ударил.  Федор Одоевский часто
бранил его,  но,  раздавая вокруг зуботычины,  не  смел на него замахнуться,
даже не позволял себе напоминать Михайле о его неудачном бегстве. Только раз
за всю зиму сказал ему: "Ты-ы! Казак!" Харитонов ему ничего не ответил, лишь
глаза его  странно сузились,  широкие ноздри курносого носа  раздулись и  на
скуле задрожал желвачок,  а громадные руки стиснулись в кулаки. Князь, и сам
не поняв почему, замолчал и поспешно прошел мимо.
     Михайла  Харитонов никогда не  показывал утомления,  работал не  меньше
других. Боярское слово было ему законом.
     Осенью,  пока шла замочка да  трепка,  Михайла,  считая это за  женское
дело,  ни в  чем не принимал участия.  Зато в эти дни князь Федор послал его
корчевать кустарник и  пни,  и  Михайла без вздоха расчистил большую поляну,
которую собирались в этом году распахать под новое конопляное поле.
     В  эту зиму с  Дона на  Волгу,  Оку шли люди с  "прелестными письмами".
Говорили,  что  письма  писал  сам  Степан Тимофеевич -  Стенька Разин.  Про
удалого атамана уже года два рассказывали великое множество небылиц: что его
не  берут ни  пули,  ни  ядра,  что его нельзя сковать цепью,  что перед ним
отпираются сами городские ворота,  что  он  обращается в  невидимку,  летает
птицей,  ныряет рыбой...  Михайла Харитонов был трезв умом и  не верил таким
чудесам.  Когда  прохожие волжские ярыги осенью вздумали разводить в  кабаке
эти басни, Михайла только рукой махнул.
     - Бабка  сказывала:  Иванушка Дурачок да  Иван  Покати Горошек,  а  вы:
Стенька Разин!.. А кто его видел? Брехня! Малым детям в забаву!..
     Про "прелестные письма" он говорил, что их пишут бездельные люди.
     - Работать не  хочет,  вот  и  другим не  велит.  "Не  паши на  боярина
пашню"...  А кто ж ее станет пахать?  Боярин сам,  что ли?  Боярин -  ить он
боярин!..
     Наутро после приезда князя Михайла первым выбрался в поле с сохой.  Ему
были положены от  боярина полтора рубля (которых еще  не  успел получить) за
то, что он был верводелом. Во все остальное время он был мужиком, как и все,
и  не  думал отказываться от  прочей работы на боярщине.  Осенью он корчевал
кусты на  лесной поляне,  раскорчевал целое поле.  Ему казалось теперь самым
простым,  неизбежным и справедливым,  что он же должен распахивать новину на
раскорчеванном месте.  Помолившись,  он  тронулся и  пахал без оглядки,  без
устали, давая лишь отдохнуть двум лошадям, на которых пахал. Во время отдыха
он  сам  любовался  черным  рядом  одна  к  одной  перевернутых ровных  глыб
вспаханной земли.  Только к вечеру,  возвратясь со своей поляны, он услыхал,
что в вотчине оказалось десятка два "нетчиков".  Их пошли искать в деревнях,
но  они пропали.  Михайла подумал,  что мужики ушли по Хопру на Дон,  однако
кто-то в деревне шепнул,  что они не хотят отбывать боярщины,  -  поддавшись
прельстительным письмам,  ушли в  леса...  Говорили,  что  сам молодой князь
выехал в лес, да из чащи посыпались стрелы, и он возвратился ни с чем, унося
свою голову.  Говорили,  что князь брал с  собой трех собак;  из  них две не
вернулись, а третья пришла со стрелою в бедре.
     Боярщина  подошла  к  концу.   Кроме  боярских  земель,  были  вспаханы
прошлогодние земли  беглецов,  распахана и  засеяна  новина,  раскорчеванная
Михайлой.  Крестьяне ждали,  что приедет Одоевский,  осмотрит работу, скажет
спасибо и разрешит выходить на свои работы.  Но вместо этого Никонка объявил
- поутру выходить к дороге с сохами, захватив с собой косы...
     - Что  еще там затеял князь,  сучье вымя?!  -  ворчали крестьяне.  -  С
косами выдумал! Что за покосы в такую пору, и трава-то еще не взросла! Когда
же свое допахивать станем?
     Поутру,  когда собрались у дороги,  Никонка вышел и сказал, что приедет
"сам".  И  вот  на  дороге явился Одоевский в  сопровождении толпы холопов и
слуг.
     - Как  же,  братцы,  такое  у  вас  воровство учинилось!  -  воскликнул
Одоевский с  укором.  -  Целые два десятка крестьянишек в лес убежали.  Свое
озимое позасеяли,  да и прочь!  Вам,  миру,  лишни труды на боярщине ныне за
них!
     - Да мы, князюшка батюшка, все и без них покончили! Какие еще труды?! -
отозвались крестьяне.
     - А труды таковы:  мне ржи не надобно больше. Кто убежал, на того полях
я конопли стану сеять. Надо пашню пахать.
     - Там ведь озими, батюшка князь! Рожь у них поднялася!
     - Мне ржи не надобно больше!  - повторил князь Федор. - Зеленя покосить
для скота,  свезете ко  мне во двор,  а  землю вспахать,  и  льны да конопли
станете сеять...
     Крестьяне никак не могли понять.  Думали,  что послышалось. Одоевский в
третий раз повторил,  что на покинутой беглецами земле решил зеленя покосить
и посеять заново льны.
     - Да  что ты,  боярич!  Как же  порушить-то  хлебную ниву!  Ить рожь-то
какая! Ить хле-еб!.. - заговорили крестьяне. - Да беглый не беглый, а как их
семейки без хлеба станут?! Семейки-то дома!..
     - Смилуйся,   батюшка  князь!   Федор  Никитич,  голубь!  -  взмолилась
Христоня,  жена одного из  беглых,  усердно работавшая на  боярщине вместе с
другими.  -  Робята у нас остались!  -  закричала она, когда наконец поняла,
чего хочет Одоевский.
     - И  мы-то не звери -  хлебную ниву на всходе ломать!  И бог нам такого
греха во веки веков не простит!  -  откликнулся дед Гаврила,  стоявший ближе
других, чтобы лучше слышать, и державший ладонь возле уха.
     Но Одоевский был непреклонен. Он заметил, что Михайла Харитонов ни разу
не подал голоса вместе с другими в защиту полей, покинутых беглецами.
     - Мишанька! - позвал князь.
     Богатырь верводел,  все время угрюмо молчавший, с косой на плече шагнул
из толпы.
     - Ступай-ка косить зеленя! - сказал князь.
     Михайла молчал и не сдвинулся с места.
     - Кому говорю! - грозно воскликнул Одоевский.
     - Глупое слово ты молвил, князь, и слушать-то тошно! - спокойно ответил
Михайла.  -  Кто ж хлебную ниву без времени косит?! Гляди, поднялась какова!
Что добра-то губить!
     - Не пойдешь? - с угрозой спросил Одоевский.
     - Не пойду.
     - Снова к бате в Москву захотел?!
     - Не стращай-ка, боярич. Ить я-то не полохливый! - усмехнулся Михайла.
     Одоевский рассвирепел.  Левый  глаз  его  убежал  в  сторону,  кося  на
злосчастные зеленя,  правый в бешенстве озирал безмолвную и непокорную толпу
крестьян...  Он обернулся к  холопам,  целый десяток которых верхом на конях
ждал только его приказаний.
     - А ну, бери у них косы, робята!
     Те соскочили с седел, гурьбою пошли к крестьянам. Сам Никонка подошел к
Харитонову, уверенно взялся за косовье:
     - Давай сюды косу.
     Михайла не выпустил косовища из рук.
     - Я те дам вот! Возми-ка свою! - отозвался он.
     Другие крестьяне плотнее сошлись,  сжали косы в руках,  было видно, что
не  сдадутся без драки.  Этого не  бывало во владениях Одоевского,  и  князь
Федор не  хотел до  этого допустить...  Приказчик рванул косу крепче из  рук
Харитонова.
     - Ты слышь,  Никон, отстань. Резану ведь косой - пополам, как стеблину,
подрежу! - угрозно сказал Михайла.
     - Сам слышал, ведь князь велел, дура! - попробовал уговорить приказчик.
     - Велел -  бери дома,  меня не задорь! Отойди от греха! - строго сказал
Михайла, и ноздри его шевельнулись.
     Никонка вопросительно оглянулся на князя.
     - А ну его к черту! Бери у других, - сдался Одоевский.
     Приказчик шагнул к  толпе,  вслед за ним осмелились и  остальные княжьи
слуги.
     - Не дава-ай! - неожиданно загремел Харитонов.
     Никто никогда еще не слыхал от него такого неистового окрика.
     - Не давай! - надтреснутым голосом крикнул за ним дед Гаврила.
     - Не давай! - подхватили вокруг голоса крестьян.
     - Пошли прочь,  не  то наполы всех посечем,  окаянных!  -  вскричал без
страха сухой, черномазый Пантюха, угрожающе поднимая косу.
     Толпа  зароптала  с   сочувствием.   Косы  зашевелились  еще  не  очень
решительно, но видно было, что никто из толпы не хочет сдаваться.
     Холопы попятились к лошадям.
     - Мятеж поднимаете,  сукины дети?!  Ну,  погоди!  Вот вам будет ужо!  -
пригрозился Федор.  -  По  седлам!  -  решительно приказал он холопам и  сам
подхлестнул коня.
     Десяток  всадников пустился  за  господином,  оставив  крестьян  толпою
стоять в поле.
     - Чего ж  он  над  нами теперь сотворит?  -  опасливо спросил кто-то  в
толпе.
     - А  чего сотворить?!  Вон нас сколько!  -  отозвался Пантюха.  -  Ишь,
надумал неслыханно дело.  Гляди  -  хле-еб!  К  Вознесеньеву дню  с  головой
покроет... Коси-ить! Такую красу загубить...
     - С боярщиной кончили, мир. Теперь за свое приниматься! - громко сказал
дед Гаврила.
     Пантюха  первый  взялся  за  вожжи  и  тронул  свою  лошаденку,   круто
сворачивая с  дороги  на  яровой  клин,  откуда за  несколько дней  до  того
Одоевский разогнал  пахарей.  Десяток  людей  с  сохами  потянулись на  свои
недопаханные яровые полосы...
     - Братцы!  Покуда  мы  на  боярщине были,  у  деда  Гаврилы какие  овсы
поднялися! - выкрикнул кто-то.
     - Дед Гаврила, овсы у тебя богаты! - крикнули в ухо старику.
     Человек пятьдесят по  пути  остановились над  узенькой дедовой полосой,
покрывшейся свежей зеленой щетинкой.
     - Ишь,  лезут!  -  ласково говорили вокруг,  словно  любуясь детишками,
которые на глазах подрастают...
     - С косами едут! - звонко крикнул подросток Митенька, сын Христони.
     Все оглянулись в  сторону боярского дома.  Освещенные утренним солнцем,
верхами  на  лошадях  возвращались холопы  с  блестящими косами  на  плечах,
направляясь к озимому клину...
     - Сами станут косить, - заговорили в толпе.
     - Ни стыда в них, ни совести! Грех-то каков на себя принимают!
     Все смотрели в  ту  сторону выжидательно.  Холопы примчались к  озимому
клину,  спрянули с  седел.  Как стрельцы в пешем строю,  наступали на яркие,
свежие,  молодые ржи,  нескладно -  не на плечах,  а впереди себя,  лезвиями
вниз,  неся  косы,  словно уже  занося над  хлебами.  Похоже было,  что  они
вздумали резать под корень все зеленя подряд, не разбирая, чьи полосы...
     От  овсов  старика,  покинув своих  лошадей вместе с  сохами на  яровых
полосах,  толпа  крестьян,  словно  притянутая неодолимою силой,  подалась к
дороге,  которая отделяла озимые поля от яровых. Все стояли недвижно, смотря
на злодейское дело.  Иные из крестьян опирались,  как на высокие посохи,  на
косовища, другие, с косами на плечах, заслоняли от солнца глаза заскорузлыми
широкими черными ладонями.
     Впереди  прочих  княжеских  слуг  наступал  на  озимые  Никон.  Вот  он
подступил вплотную к  зеленой густой  полосе и  взмахнул косою.  Над  толпой
крестьян пролетел тяжкий вздох.  Коса  сверкнула на  солнце,  и,  хотя толпу
отделяло от этого места расстояние в  сотню шагов,  в напряженной тишине все
услыхали, как прозвенело лезвие о сочные зеленые стебли...
     - Крест бы снял,  окаянный!  Ведь сатанинское дело творишь!  -  крикнул
Никону длинный, сухой Пантюха.
     - Басурманы,  собаки!  В поганской земле не бывает такого злодейства! -
выкрикнул кто-то другой.
     Вслед за Никоном остальные холопы шагнули в озимые.
     - Батюшки светы!  Да что же они сотворяют над нами!  - тонко заголосила
испитая Христоня.  -  Не смей, сатана! Не смей! Отступись! - закричала она с
надрывным плачем и  помчалась к  своей полосе,  на  которой хозяйничал дюжий
рыжебородый холоп, сокрушая хлеба.
     - Голодом поморят робятишек! - послышался чей-то возглас.
     Христоня,  с  сынишкой подростком Митей,  запыхавшись,  по своей полосе
добежала до холопа и с причитанием вцепилась в его косу:
     - Уйди, уйди, сатана, отступись! Задушу тебя! Под косу лягу!
     Рыжий  холоп  шибанул  ее  в  грудь  косовищем.  Христоня  вскрикнула и
повалилась в скошенный хлеб.  Митенька, как звереныш, не помня себя, кинулся
на обидчика матери с  кулаками,  но подвернулся под косу и  с  пронзительным
криком, подпрыгнув, свалился во ржи...
     - Заре-езали!  Сына  убили!  Мир,  сына убили!  -  заголосила Христоня,
бросившись к Митеньке...
     Михайла стоял  впереди всех,  у  самой дороги,  высоко подняв голову и,
казалось, не глядя на то, что творится. Уперев концом в землю свое косовище,
он  словно прислушивался к  чему-то,  что было слышно ему одному...  Он  был
недвижен,  пока подрезанный сын Христони не свалился в траву.  Тогда Михайла
вдруг оглянулся на всю толпу.
     - А ну, мужики! - сказал он и, не прибавив больше ни слова, снял шапку,
перекрестился.  Толпа  позади него  поснимала шапки.  Все  молча крестились.
Харитонов оглянулся еще раз на лица крестьян,  перехватил поудобнее косу, но
не вскинул ее на плечо,  а,  держа лезвием вверх,  как будто собрался косить
листья на придорожных вербах,  пошел вперед...  Не оглядываясь, он знал, что
за ним с  той же решимостью в  сердце идет на защиту труда,  на защиту хлеба
толпа крестьян, превратившихся в этот миг в ратников...
     Никто ни  с  кем не  сговаривался,  но толпа разделилась:  часть пошла,
обходя зеленя слева, часть - справа.
     Увидев решимость толпы и впереди всех готового к схватке,  неудержимого
Михайлу с  грозно поднятою вверх косою,  холопы начали отступать к  лошадям.
Только тут из крестьянской толпы увидали,  что к седлам у них приторочено по
мушкету.
     - Мушкеты у них! Не давай на коней садиться!
     - Лупи!
     - Бей боярских собак!  - закричали в крестьянской толпе, и все побежали
вперед.
     Холопы кинули на землю косы,  стали отвязывать с  седел мушкеты,  но не
успели вскочить на коней, как толпа навалилась на них всей силой.
     Под  косою  Михайлы свалился первый холоп,  подрезавший сына  Христони.
Страшный взмах почти отделил ему голову...
     Никон успел вскочить в  седло,  но  две косы разом скользнули под брюхо
коню,  и  вместе со всадником конь рухнул наземь.  Никон лежа вскинул мушкет
для выстрела,  но шея и голова его обагрились кровью,  и с хриплым воплем он
уронил оружие...
     Толпа крестьян бушевала.
     - Под корень коси косарей боярских!
     Михайла отбросил косу, схватил мушкет убитого им холопа, выстрелом сбил
другого холопа с седла...
     Молодой боярский слуга поразил наповал из мушкета Пантюху.
     Кони и  люди бились в  крови и  пыли у  дороги.  Только один из холопов
успел вскочить на лошадь,  пустился к  боярской усадьбе.  Михайла с  косой в
руке,  за плечом с мушкетом,  которого нечем было зарядить,  понесся за ним,
почти  догнал возле  самых  ворот.  Холоп  повернулся,  пальнул из  мушкета.
Михайла  покачнулся в  седле,  и  последний холоп  успел  увернуться от  его
беспощадной косы... Ворота тотчас захлопнулись.
     Толпа крестьян, на лошадях и пешком, подоспела к боярскому дому.
     Кучка  холопов,  оставшихся в  доме,  со  двора подпирала и  заваливала
ворота, на которые навалились повстанцы.
     Раненого  Михайлу  крестьяне бережно  ссадили  с  седла,  положили  под
толстым дубом, в стороне от ворот.
     - Расходись, погана сволочь, мятежники! Коли сейчас от ворот не уйдете,
то из пушки пальну!..  -  выкрикнул князь Одоевский с караульной башенки над
воротами.
     Но толпу,  только что одержавшую победу,  овладевшую лошадьми и оружием
врага, было теперь не унять.
     - Косоглазый черт, только вздумай пальнуть - и живого сожжем! - кричали
снизу Одоевскому.
     - Погубитель людей!
     - Корыстник нечистый!
     - Пенькой тебе глотку забьем!
     - На поганой осине повесим!
     - Слышь,  мужики!  -  крикнул сверху Одоевский. - Я вас губить не хочу!
Свяжите,  отдайте мятежника Харитонова Мишку.  Идите после того по домам,  и
всем под присягою милость дарую!
     Раненный в бок Харитонов,  опершись на мушкет, встал из-под дуба, вышел
так, чтобы его было видно.
     - Мужики! - сказал он. - Хотите моей головой откупиться? Вяжите, вот я.
Отдайте меня косоглазому ироду. Я не страшусь!
     - Да  что  ж  мы,  июды-предатели,  что  ли?  Чего  ты  плетешь,  Михал
Харитоныч! Тебе атаманом быть между нами! - заговорили крестьяне.
     Вдруг,  как  из  ясного  неба  гром,  грохнули  разом  две  пушки.  Над
луговиною, окружавшей боярский дом, взвизгнуло пушечной дробью.
     - Бра-атцы-ы-и!  Побьют всех! Бежи-им! - раздались голоса, и крестьяне,
не знавшие ранее битв, смешались и побежали от дома.
     На земле билась раненая лошадь,  корчились двое крестьян.  Еще один как
упал ничком, так и лежал недвижимо.
     По толпе,  бегущей от боярского дома,  пушки ударили еще раз.  Пушечная
дробь завизжала вдогонку, но выстрелы уже не достали толпу.
     Сзади всех двое крестьян помогали уйти раненому Михайле. Он молчал и не
кривил лица, лишь зажимал сочащийся кровью бок.
     - Стой,  робята!  Сюды не достанут!  -  крикнул он,  увидав, что больше
никто не упал от выстрелов.
     Услышав  бодрый  окрик  своего  новоявленного  предводителя,  крестьяне
остановились...
     Харитонов велел  обложить усадьбу со  всех  сторон,  чтобы Одоевский не
смог  отправить  холопов  за   выручкой  ни   к   ближним  дворянам,   ни  к
нижегородскому воеводе. Он послал подростков верхом на лошадях за подмогой к
лесным беглецам и в соседние деревеньки.
     Из деревни привели бабку-лекарку.  Она осмотрела рану Михайлы, нащупала
пулю,  застрявшую между ребер,  вязальным крючком подцепила ее и вынула вон,
положила на рану какие-то травы.
     Весь день подходили люди из  деревень.  Пришли беглецы,  скрывавшиеся в
лесу.  В стане повстанцев все были с оружием: за опоясками - топоры, в руках
- рогатины,  косы,  рожны,  пики, у иных за плечами - луки и колчаны, полные
стрел.  Несколько человек пришли с пищалями, с которыми были еще в ополчении
Минина и Пожарского.
     В  кузнице,  недалеко от  боярского дома,  кузнецы ковали наконечники к
пикам,  рожнам. По деревенькам и в ближнем лесу строили лестницы, собирали в
лесу сухой хворост,  вязали вязанки, готовясь к ночному приступу на боярский
двор...
     Беглецы,  возвратившиеся из лесу, рассказывали, что в лесах за болотами
есть  большие поляны,  где  можно  селиться целыми  деревнями вольно.  Звали
сгонять туда скот и идти всем скопом.
     Из иных дворов у.  же начали выносить скарб и  вязать воза,  готовясь к
дороге.  Решимость порвать с прежней,  подневольною жизнью виделась в каждом
взгляде...
     Осажденные не показывались на башнях и на стенах.  Мальчишки,  залезшие
на большие березы,  говорили,  что во дворе у  боярина жгут костры и  что-то
варят в больших котлах.
     - Смолу топят к приступу, - догадались крестьяне.
     Век  был достаточно неспокойный,  чтобы люди могли научиться войне.  Не
меньше десятка случилось среди  крестьян и  таких,  кто  понюхал шведского и
польского пороха,  кто  умел  держать дозоры,  строить засеки  и  ходить под
пулями на стены городов.
     Михайла лежал в  шалаше.  К нему приходили за советами.  Спрашивали,  с
какой стороны лучше ставить на стены лестницы,  где становиться с пищалями и
мушкетами,  с  луками и стрелами...  И Харитонов прикидывал в мыслях,  давал
советы... Он хорошо знал боярский двор, как и многие из крестьян. Они решили
зажигать под стеною хворост с  одной стороны и  шуметь,  словно там же хотят
лезть на приступ, а лестницы к приступу ставить с другой стороны без всякого
шума и молча кидаться на стены...
     Как только смерклось, люди начали подползать к стенам с одной стороны с
хворостом,  перевязанным пеньковыми жгутами,  с  другой  стороны -  только с
лестницами.  Из  старинных пищалей Михайла велел бить  по  холопам,  которые
станут тушить горящий хворост.  С  мушкетами решили взбираться по лестницам,
тотчас же занимать башни и сверху, с башен, обстреливать боярский двор...
     Михайло поднялся с кучи сена, на которой лежал весь день.
     - Отлежался -  и буде,  - сказал он. - Не такая она и рана, чтобы долго
лежать.
     Он двинулся с теми, кто лез на приступ.
     Как  только  вспыхнуло под  стеной пламя  от  зажженного хвороста,  так
тотчас же в  ту сторону ударили боярские пушки.  Тогда,  не теряя мгновенья,
крестьяне выскочили с лестницами из-под кустов,  где затаились вблизи стены,
и  побежали на  приступ.  Холопы,  сидевшие в  башне по эту сторону,  поздно
заметили,  что на стену карабкаются люди.  Целая сотня крестьян ворвалась во
двор. Отстреливаясь и отбиваясь врукопашную, боярские слуги побежали со стен
к дому...
     Полсотни  холопов  с  Одоевским успели  запереться в  каменном  крепком
строенье боярского дома, в которое было ворваться не так-то легко...
     - Черт с  ними,  пускай сидят!  Сбивай замки,  хлеб выноси из  боярских
житниц. Клади на воза, да в лес. Боярских коней запрягай, мужики. Они свезут
больше.  Все равно нам на старом месте теперь не дадут житья. Гони и боярску
скотину в лес.  Не к чему тут покидать добро, - распоряжался Михайла, словно
всю жизнь он был вожаком.
     Ворота боярского двора распахнулись. Не меньше трехсот человек крестьян
ввалились во  двор.  Все  делали одно  общее  дело.  Боярские слуги  изредка
посылали в толпу выстрел из окон дома.
     - Эй,  иудино племя!  Станете побивать людей, то никому из вас не дадим
пощады!  -  крикнул Михайла холопам.  - Вместе с Федькою вас обдерем живыми.
Хошь милости от мужиков - брось палить!
     На воза нагружали гречку, горох, рожь - все везли в лес.
     - Пушки с башен стащить бы, - сказал кто-то.
     Сняли пушки. В подвале боярского дома нашли несколько бочонков пороху и
захватили с  собою в новые,  им только ведомые места,  куда уходили на новую
жизнь. Воза отправляли женщины и ребята. Мужики оставались в боярском дворе,
чтобы расправиться со своими врагами.
     Уже рассвело,  когда догорел фитиль,  заложенный в  бочонок с порохом в
подвале,  под  стеною боярского дома.  Земля дрогнула гулом,  и  угол  стены
боярского дома рухнул, обдав пылью и засыпав осколками камня боярский двор.
     С  сотню крестьян ворвались через пролом в самый дом Одоевских,  искали
во  мраке  сводчатых комнат  двери,  рубили их  топорами.  За  каждою дверью
находили двух-трех холопов,  оставленных для  охраны.  Иные из  них успевали
выстрелить из мушкета, убить или ранить кого-нибудь из крестьян. Этих тут же
на месте кончали...
     В  последнем прибежище нашли  князя  Федора перед  иконами на  коленях,
схватили за шиворот и потащили во двор.
     Его повесили на воротах боярского двора.
     В  лесу  за  болотами копали  широкий ров,  валили  вековые стволы  для
постройки засеки и сторожевого острожка...


     В Черкасске

     После большого казацкого круга в  Черкасске Разин не опасался отправить
своих  казаков  назад  в  Кагальник.  На  стороне  Степана  было  почти  все
казачество, и немногие сторонники старой старшины его не пугали.
     Отправив свои  кагальницкие полки домой под  началом Федора Каторжного,
Разин остался в войсковой избе с Еремеевым,  Наумовым и несколькими казаками
из черкасских станиц, которых выбрали в есаулы черкасские жители от себя.
     Фрола Минаева Степан приставил считать войсковую казну,  порох, свинец,
ядра, пищали, мушкеты, пушки.
     Около тысячи кагальницких казаков,  однако,  не ушли на свой остров,  а
остались для несения караульной и дозорной службы в степях по дорогам. Сотни
три  из  них  обосновались табором тут  же  на  площади,  у  войсковой избы,
раскинув вокруг шатры.  Иные  из  них  спали  в  самых сенях войсковой избы.
Степан понимал,  что его казаки не доверяют черкасским и незаметно стараются
ближе держаться, чтобы охранить его жизнь от внезапного покушения со стороны
домовитых...  Ночной холодок,  стелившийся над  Доном  в  тумане,  заставлял
казаков по ночам на площади жечь костры. У костров пелись песни...
     Дня через два,  когда жизнь в  Черкасске начала входить в колею,  Разин
вызвал Серебрякова, оставшегося войсковым судьей.
     - Старой,  бери-ка перо да бумагу,  станем письма писать,  - сказал он.
{Прим. стр. 18}
     - Куда письма, сын?
     - На Волгу,  на Яик,  на Терек и  в  Запороги -  во все казацкие земли,
чтобы с нами шли заедино,  - сказал Степан. - Да еще в города - в Царицын, в
Астрахань,  в Черный Яр,  - им велеть воевод гнать ко всем чертям от себя по
шее да казацким обычаем выбирать себе атаманов.
     - А кто понесет? - заботливо спрашивал старый судья.
     - Гонцов у нас хватит! - уверенно сказал Разин.
     - А лих его знает,  куды задевались перо да бумага,  сынку!  Да, может,
оно и не так велика беда: перо и бумагу мы сыщем, а только я грамоты, сынку,
не ведаю... Лих его знает, пошто ты учился!
     - Каков же,  отец,  ты  судья,  коли "аза" да  "буки" не  знаешь!  -  с
усмешкой сказал Степан.
     - А праведный я судья!  Судье правду ведать,  а книжность ему на что! -
возразил старик. - Покличем-ка краше Митяя: он может.
     Еремеев явился. Начались поиски чернил, пера.
     - Ну,  складывай,  что ли, письменный, - сказал атаман, когда разыскали
чернила, перо и бумагу.
     Когда-то Еремеев,  парнишкой, учился грамоте. Дружа с Черноярцем, Митяй
знал,  что тот из восставшего Пскова писал письма по всем городам с призывом
вставать на бояр.
     На псковский призыв тогда откликнулись Новгород,  Порхов, Печора, Гдов,
Остров. Голос восставшего Пскова прозвучал в Переяславле-Рязанском, в Твери,
в Клину и в самой Москве. Но уж очень давно Черноярец рассказывал о том, как
писали они эти письма. Да и выученная в юности грамота позабылась в походах,
и перо не держалось в руке, больше привычной к сабле, мушкету да пике.
     Однако атаман глядел на Митяя с надеждой и верой.  Нельзя ударить лицом
в  грязь.  Еремеев смело  схватил перо,  обмакнул в  чернильницу,  капнул на
чистый лист жирную кляксу и  замер...  Где же найти слова?  Как писать?  Как
тогда говорил Иван? Припомнить бы лучше!
     Но память была тупа к книжным словам, а надо было найти их такие, чтобы
дошли до каждого сердца...
     Степан сочувственно посмотрел на есаула.
     - Чего? - спросил он.
     - Пособил бы ты,  что ли?  -  ероша свои светло-желтые волосы,  жалобно
воскликнул Еремеев.
     - Да как я тебе пособлю: не больно я грамотен, друже. Может, войскового
письменного кликнуть?..
     - Куды нам старшинскую рожу?
     - А  плевать!  Укажу -  и  напишет что надо,  а  не  послушает -  башку
отсеку!..
     Еремеев покрутил головой:
     - Не  разумеешь,  батька!  Тут от сердца надо,  а  не под страхом.  Под
страхом писать, то никто не пойдет за нас.
     - Может, горелки чарку? С ней дума идет веселей...
     - Давай!.. - отчаявшись, махнул рукой Еремеев.
     Подошли  Дрон  Чупрыгин,  Наумов  и  тоже  склонились к  листу  бумаги,
украшенному густой кляксой, подставили чарки.
     - Пиши,  Митяй: "Ко всем казакам запорожским, волжским и яицким и всему
народу  донской атаман Степан Тимофеев Разин  с  есаулы и  с  войском поклон
посылает", - сказал Степан Тимофеич, держа в руке чарку с горелкой.
     - Вот ладно,  батька!  Да ты,  гляди,  сам писаря за кушак заткнешь!  -
воскликнул Серебряков.
     - Складно молвил! - одобрил немногословный Дрон.
     Перо  Еремеева  неуверенно ткнулось острым  носом  в  бумагу,  легонько
брызнуло и поползло, рисуя замысловатые кренделя.
     - Пиши  дальше,  Митя:  "Сколь  можно  боярской и  старшинской неправды
терпеть и жить у богатых в басурманской неволе!"
     Митяй с удовольствием качнул головой.
     - Твои слова не гусиным пером писать - золотым.
     - А  ты забеги к  Корниле во двор -  там павлины гуляют.  Дерни перо да
пиши! - усмехнулся польщенный Разин.
     Митяй писал.
     - "Пришла пора всем миром стать на старшинску неправду по всей казацкой
земле,  да и по всем городам понизовым согнать воевод и добрый казацкий уряд
на правде поставить!" - сказал Степан.
     - Ну,  уж эки слова не павлиньим -  орлиным пером писать!  - воскликнул
Минаев.
     Еремеев писал торопливо.  Все следили за его пером,  затаив дыхание,  и
никто не успел коснуться налитых чарок.
     По лбу Еремеева струился пот, и крупная капля его упала на лист бумаги.
     - Далее так,  атаманы,  -  сказал Еремеев:  - "А правда наша казацкая -
божья правда. Жить всем по воле, чтоб всякий всякому равен..."
     - Складно молвил. Пиши! - согласился Разин.
     - "И вы бы, всякий простой понизовский люд, кому от бояр тесно, брали б
ружье да шли ко мне,  атаману Степану Разину, а у нас в обиде никто не будет
и всякому по заслугам..." - подсказывал Серебряков.
     - "А  вы  бы  в   своих  городах  воевод  да  с  ними  приказных  собак
побивали!.." - заговорил и Наумов.
     - "А  стрельцам всех  начальных людей -  голов и  сотников -  вешать да
между себя кого похотят обирать атаманов".
     - "Да и  посадскому понизовому люду сотнями обирать атаманов и есаулов,
кто люб, и жить по-казацки..."
     С  десяток ближних к Разину казаков сошлось в войсковую избу,  и всякий
подсказывал от себя, как мыслил...
     Когда письмо было написано и все казаки разошлись, Наумов положил перед
Степаном листок бумаги.
     - Еще письмо, Тимофеич! - сказал он со злой усмешкой.
     Это  была перехваченная грамота,  которую отправляли домовитые казаки в
Москву,  к  боярину  Ордын-Нащокину,  рассказывая,  что  "кагальницко ворье"
захватило Черкасск,  войсковую избу и  все  Войско,  умоляя прислать царских
стрельцов с  воеводами,  пока  донским "лучшим людям"  не  пришло "пропадать
вконец"...
     - Схватил ты их? - спросил Разин.
     - Самаренин убежал,  а прочих схватил,  Тимофеич.  Объявил по станицам,
что  утре  станем судить и  башки  посечем.  Двадесять человек,  все  прежне
старшинство в сговоре их. Всем башки порубить - остальным острастка!
     - Войсковому судье отдай. Пусть во всем разберет...
     Наумов возмутился:
     - Сбесился ты,  Тимофеич!  На что нам суд!  И  без суда за такую измену
отрубим башки - так никто не взыщет. Али ты крестного своего пожалел?!
     - Не бояре мы,  тезка,  - ответил Разин. - По казацтву весь круг решить
должен.  Коли  казни достойны -  казним,  а  в  казацком городе своевольство
творить не станем.  Какая же слава про нас пойдет в казаках: обрали, мол, их
во старшинство,  а они тотчас старой старшине башки долой!..  Отдай их судье
войсковому. Пусть принародно их судит, в кругу...
     Наумов сердито плюнул и вышел.
     Степан,  сидя перед топившейся печкой,  глядел в огонь и сосредоточенно
думал.
     В   другой  половине  избы  Митяй  собрал  грамотных  казаков,   и  они
переписывали атаманские письма, сидя при свете трескучих, чадящих свечей...
     На  другой день отплыли из  Черкасска посланцы на  Яик,  в  Царицын,  в
Черный Яр, в Слободскую Украину и в Запорожье...
     Около недели уже  Разин сидел в  Черкасске,  когда вечером снова явился
Наумов.  Промоченный проливным весенним дождем,  он  прискакал из берегового
стана, где жил, чтобы держать по степям разъезды.
     - Тимофеич,  вести  большие!  -  сказал он.  -  За  экие  вести чарку -
согреться. Челобитчики наши, коих в Москву посылали, назад воротились.
     Шестеро оборванных,  измученных и  исхудалых людей  вошли  в  войсковую
избу, издрогшие под дождем.
     - Батька, здоров! От царя поклон принесли. О здравии тебя спрошает! - с
издевкой сказал Лазарь Тимофеев {Прим. стр. 21}.
     - Вишь, нас как подарил суконцем! - подхватил Ерославов, показывая свои
лохмотья.
     - Тимошка! Тащи скорее вина, налей им по чарке, платье сухое на всех да
что поснедать,  а сюда никого не пускай,  -  распорядился Степан.  -  Отколе
пришли? - спросил он, обращаясь к челобитчикам.
     - Отколе пришли,  там нас нету! - откликнулся кто-то из челобитчиков. -
У царя гостевали всю зиму. Никак отпустить не хотел, насилу уж сами ушли.
     - Ну ладом, ладом говорите! Кошачьи усы, ты скоро? - торопил Разин.
     - Даю, даю, батька!
     Тимошка принес бутыль водки.  Казак за ним внес каравай горячего хлеба,
окорок ветчины,  затем  появился ворох  одежи.  Стукнувшись чарками,  весело
выпили, натянули сухие кафтаны.
     - Ну,  нагостились,  батька,  у государя.  По гроб живота будем сыты! -
начал рассказ Тимофеев.  -  Царя не видали,  конечно.  Расспрашивал дьяк про
все.  Бояре ходили слушать,  тоже спрошали,  где были,  чем богу грешили.  И
порознь и вкупе,  всех вместе,  спрошали. Огнем и кнутом грозили. Ну, нечего
брать греха,  -  не били, не жгли. Выговаривали вины: и в том-де, и в том-то
вы винны,  и вас бы,  мол,  смертью казнить,  а государь вам, вместо смерти,
живот даровал.  А  более вы-де  на  Дон не сойдете,  а  всех,  дескать,  вас
государь указал писать во стрелецкую службу,  в астрахански стрельцы... "Ну,
мыслим, коль вместе в стрельцах - на миру ведь и смерть красна. Где батька -
там и мы"... Повезли нас...
     - Да пейте, робята, ешьте! - подбодрил Степан.
     - Спасибо,  Степан Тимофеич.  Твое здоровье! Мы ныне уж тем сыты-пьяны,
что дома у батьки сидим. Теперь уж не выдаст! - отозвался повеселевший Ежа.
     - Ты,  батька,  слухай пока, - остановил всех Лазарь. - Вот нас повезли
на подводах в  Астрахань к службе.  А провожатых шестеро,  все с ружьем -  с
пищалями,  с пистолей да с саблей.  Куды убежишь!  И к чему бежать? У нас на
тебя поперву надежа: кто послал, мол, к тому и придем - он рассудит... Везут
на санях. Вот Коломна, Рязань, Козлов, Пенза. А за Пензой встречаем с тысячу
стрельцов.  Глянь -  знакомцы:  как  мы  в  Астрахань с  моря шли,  те  двое
стрельцов грамоту нам привезли на  учуг.  Здорово,  мол,  братцы!  Куды ныне
путь?  Они говорят:  "На Москву.  Ведь мы, говорят, московских приказов. Как
ваши донские ушли со  Степаном на Дон,  то нас воеводы домой отпустили".  Мы
стали спрошать:  мол,  когда ушли?  Мол,  по осени,  тут же.  Мы стали своих
провожатых молить:  пустите,  мол,  братцы. Коль сам атаман ушел на Дон, так
нам-то за что же в стрелецкую службу?  Мы малы людишки.  На нас,  мол, какая
вина!  Те  и  слухом не слышат:  мол,  есть государев указ вас в  стрелецкую
службу в Астрахань сдать,  а за что и про что да кто ваш атаман - нам того и
не  ведать!  Те -  мимо.  Нас дальше везут.  Степь округ-то пустым-пуста.  Я
робятам мигнул,  те -  мне. Как свистну в три пальца. Мы разом на них, ружье
похватали,  давай их вязать. Снег был невелик. Мы с дороги-то - в лог, да за
лог,  да пошли бережком по степям вдоль Медведицы к Дону.  Ну, мыслим, ушли!
Вожей своих отпустили,  три лошаденки худых -  им в  добычу,  а  сами в семи
санях...  Без дорог идем, в деревни никак не заходим. Вдруг сыск воеводский.
"Стой,  кто таковы?  Отколе?" Стрельцы окружили -  с полсотни.  Какой уж тут
бой!  Мы сдались.  Нас в  Самару,  в  тюрьму да под пытку.  Хотели в  Москву
посылать по весне,  да наш кашевар Терешка исхитрился -  три перстня в шапке
сберег. Дьяка умолили, чтоб он с нас колоды снял. У меня тоже перстень был -
целовальнику дали.  Ночью ушли, как Волга вскрылась. На льдине плыли. Вот-то
было страху!  Льдину несет,  лед ломает -  что треску!  Льдина все меньше да
меньше.  Видим село поутру.  Кричать стали.  Бегут мужики с  горы.  Спустили
ладью, пошли между льдин к нам на помощь, спасли. Ныне вспомнишь, и то берет
страх... Чарку, что ли?!
     - Пей, пей за спасение души! - поддержал и Разин.
     Все стукнулись чарками.
     - Да, навидались горя!
     - Во здравие ваше, казаки! Чтоб все были верны, как вы! - подняв чарку,
сказал Разин. - Что же далее, братцы?
     - А далее так,  - продолжал рассказчик. - Спрошают крестьяне: "Отколе?"
Мы друг другу в глаза поглядели да прямо им с маху:  мол,  разинские казаки.
И,  боже ты мой, что тут было! Кормили, пивом поили, спрошали дорогу на Дон.
Поживите,  мол,  с нами.  Мы:  мол,  нам недосуг,  атаман дожидает!..  Пошли
Жигулями.  Нагнали двоих стрельцов. Сказались - работники. Стрелец поглядел,
говорит:  "Разбойники вы,  не работные люди.  Зимой везли вас в  санях,  под
стражей".  А ты,  мол, откуда видал? "Мы, московски стрельцы, из Астрахани в
Москву ворочались".  А что ж, мол, теперь, аль в бегах? "Дураки, говорит, не
в бегах,  а с наказом.  Идем к астраханскому воеводе". А в Москве не бывали?
"Стояли зимою в Казани".  Ну,  мы их схватили, стали с угрозой спрошать. Они
нам  сказать  не  умеют,  а  грамоту дали  читать.  Есаул-то  Михайло у  нас
письменный, прочел. Сам сказывай, Миша, - обратился Лазарь к Ерославову.
     - А писано там,  атаман,  что,  по государеву указу,  к июню ждали бы в
Царицын  да  в  Астрахань  московских стрельцов  четыре  приказа  с  головою
Лопатиным для укрепления городов, ежели снова ты, батька, вздумаешь выйти на
Волгу. Да писал голова Лопатин, чтобы астраханские воеводы навстречу ему шли
с низовьев, да вместе бы им побивать твое войско. Мы тех стрельцов отпустили
да сами к тебе в Зимовейскую.  Нету!  Мы -  на остров к тебе.  Мол, уехал на
круг.  Мы -  в Черкасск.  А навстречу казаки:  Степан Тимофеич, мол, войском
владает наместно Корнилы, будь здрав!.. Вот и все, атаман!..
     - Кому же вы те вести еще говорили? - спросил атаман.
     - Никому,  атаман.  К  тебе поспешали.  Покуда своих не  нашли,  мы все
сказывались, что беглые из-под Саратова, с Волги.
     - Ну ладно.  И впредь молчите.  Кто царской "ласки" сам не изведал, тот
не поверит,  что с вами неправедно так обошлись.  Тимошка вам платье цветное
даст,  коней побогаче да добрые сабли.  Кто вас спросит, - мол, сам государь
подарил! "А спросят казаки: "Видали царя?" Мол, видали. "А что он сказал?" А
сказал,  мол, тайно; об том одному атаману ведать, да тайно же от бояр, мол,
нас государь из Москвы отпустил, велел в день и в ночь скакать... с вестью к
батьке.
     Разин велел Тимошке позаботиться о  прибывших и,  отпустив их на отдых,
остался с одним Наумовым.
     - Ну,  тезка, более некогда ждать, - сказал Разин. - Чем нам пропустить
на  низовья московских стрельцов,  мы  лучше с  ними на  Волге сшибемся.  Ты
тотчас иди в Кагальник,  готовь живее челны да пушки к походу.  Куда и когда
пойдем -  никому ни слова.  Митяй и  старик останутся тут со мною к  прибору
нового войска.  Которые казаки из станиц приезжают в низовья,  их тут покуда
держать, назад не пускать в верховски станицы.
     Вошел Серебряков.
     - Тимофеич,  казаки судили злодеев.  Приговорили за  призыв воевод,  за
измену казачеству головы им посекчи.  Я велел в полдень собраться на площади
казакам.
     - Ладно,  пускай соберутся,  - сказал Степан. - И палач пусть придет. А
потом поднимись на помост, объяви, что нынче ночью посланцы наши от государя
с вестями пришли и в радость за добрые вести, какие прислал государь, атаман
указал тех казаков отпустить без казни, на поруки станицам.
     - Да что же ты,  Тимофеич,  творишь.  Ведь ныне судья рассудил порубить
всей  старшине башки.  Кто  ж  тебе  волю  такую дает,  чтобы миловать наших
злодеев?! Попомни ты слово мое: в живых их оставим - беды еще хватит от них!
- горячо возразил Наумов.
     - Они ныне,  тезка,  тихими будут, - сказал Степан. - Силу свою, власть
свою мы показали над ними, а ныне милость покажем. В милости силы-то больше,
чем в казни,  да и между казаками раздора и злобы не станет!  И в государеву
милость к нашему войску более веры будет - вот то-то!..
     С  этого часа и  в  Кагальник и  в станицы без конца скакали гонцы,  по
кузням ковали коней,  возле  Дона  смолили челны,  по  куреням пекли хлеб  и
сушили сухари...
     В  степях  по  холмам маячили дозоры,  и  сторожевые станицы спрашивали
прохожих, проезжих - куда, зачем, по какому делу. Из Черкасска проход ладьям
по Дону и по Донцу был закрыт...
     Для  отвода  глаз  Степан  выслал дозоры в  азовскую сторону,  словно в
разведку дорог. Среди казаков пустили слух, что Разин готовит поход на Азов.
     Разин выступил из  Кагальника на  другой день после Тимошкиной свадьбы.
Степан Тимофеевич не хотел отрывать его так скоро от Насти и не велел ничего
ему  говорить о  походе.  Тимошка спал,  когда ночью разинцы вышли в  речной
поход на  Черкасск,  но не успело солнце подняться еще и  к  полудню,  как с
правого берега Дона послышался крик:
     - Ба-атька-а! Бесстыжи глаза! Что ж ты сына покинул?!
     Тимошка нагнал их по берегу на коне и ни за что не хотел вернуться. Так
он и остался в Черкасске.
     - Только женился - и бросил жену! - укорял его Разин.
     - Али,  батька,  я у тебя хуже всех казаков?  Как отстать?!  -  говорил
Тимошка, берясь за прежнее дело - за атаманское кашеварство.
     - Батька,  пора ведь и мне в поход!  -  сказал он,  когда устроил спать
челобитчиков и вернулся к Степану.
     Разин взглянул с усмешкой на юного казака.
     - Куда тебе в путь, кашевар женатый?
     Тимошке шел уже двадцатый год,  но борода все еще не росла на его щеках
и черные торчащие усики по-прежнему казались в шутку наклеенными на детское,
простодушное,  лукавое лицо,  по-детски лежали гладкие,  расчесанные, прямые
темные  волосы,  по-детски задорно глядел слегка вздернутый нос,  и  твердая
взрослая решимость его речи всегда вызывала усмешку Разина.
     - В Астрахань ты обещал меня выслать,  как станешь сбираться,  - сказал
Тимошка.
     - А кто же сказал тебе, что я туды собираюсь? - спросил атаман.
     - Я и сам ведь знаю! - дерзко ответил Тимошка.
     - Чего же ты знаешь, скажи?
     - А того и знаю:  Черкасск ныне наш -  стало, Волгу пора забирать, чтоб
велико казацкое войско строить.
     - Ишь ты! А потом? - поддразнивал Разин.
     - Потом щи с  котом!  Всю Волгу возьмешь -  и на Яик!..  Ты ныне на Яик
письма послал,  в Царицын,  в Саратов.  А в Астрахань я понесу. Ты стрельцам
обещался меня прислать. Уж небось поджидают!..
     - Ну что же,  сынок,  собирайся. Только казачка твоя мне станет пенять.
Как ты Настю-то кинешь? Вишь, в Черкасск ведь и то не хотела пускать!..
     - А ты ей поклон от меня отдай,  - спокойно сказал Тимошка. - Скажи: по
век жизни ее  не  забуду за любовь да за ласку.  Жив буду -  назад ворочусь,
привезу ей гостинцев.
     - Ладно. А ты мой поклон отдай астраханским стрельцам да посадским.
     Разин  дал  Тимошке письмо  к  астраханцам,  ожидая,  что  слух  о  его
предстоящем походе на  Волгу сам  сделает дело  и  настроит умы  стрельцов и
посадских в его пользу.
     - Скажи  им,  что  наскоре в  Астрахань буду.  Стречали бы  да  воеводу
навстречу вели под уздцы, - сказал Разин.
     - Я  сам  с  ними  выйду  тебя  стречать,  в  покорность  тебе  приведу
стрельцов, - обещал Тимошка, уверенно тряхнув головой.
     Степан усмехнулся:
     - Ты прыткий, сынок! Что ж, воеводы градские ключи тебе поднесут?
     - Мы  и  сами возьмем!  Астраханцы меня признают -  ить сыном твоим все
зовут!
     - Сын-то сын,  а ты казацкую шапку смени да зипун,  -  сказал Разин.  -
Воеводские сыщики не признали бы тебя раньше всех, а то схватят под пытку...
За тем ли к  ним лезть!..  Ты не моим,  а  купеческим сыном оденься:  шелков
кафтан да пухову шляпу. Таких молодцов на торгу немало гуляет - орехи грызут
да армянские вина пьют. Кошель полон денег, сапожки - сафьян, ворот козырем,
а в башке -  дыра... Гребцов подбери себе на дорогу из астраханцев, а так-то
купецкому сыну не гоже.
     Тимошка нашел в таборе у войсковой избы бывшего астраханского стрельца,
это  был старый приятель его -  Никита Петух.  И  наутро в  легком челне они
отплыли в  верховья Дона,  в  обычный казацкий путь к низовьям Волги,  через
Царицын...
     - Кошачьи усы, ты куды? - расспрашивали его знакомцы казаки.
     - Про то мне да батьке ведать, - с гордостью отвечал молодой казак...

     Уже третью неделю сидел Степан Тимофеевич в  Черкасске,  когда его брат
Фрол Разин явился к нему в войсковую избу.
     - Здорово, Степан Тимофеич! Поздравствовать на атаманстве тебя приехал!
- сказал он с искренней радостью.
     Степан ласково посмотрел на брата.
     "Ишь,  возрос!"  -  подумал он,  словно видел его  в  последний раз  не
взрослым, женатым казаком, а малым парубком.
     - Ну, как там у вас в верховых станицах? - спросил он.
     - Шумят  казаки.  В  станичных избах  перетрясли,  атаманов новых много
обрали,  к тебе собираются,  -  громко ответил Фрол и тихо добавил:  - Вести
есть тайные.
     Степан позвал брата в малую горенку, притворил поплотней дверь.
     - Ну, сказывай, что там.
     - Перво,  приказные через станицу ехали в  Москву да грозились,  что за
твое  своевольство ныне  придут  на  Дон  государевы ратные люди,  весь  Дон
разорять.
     - Привез ты их?
     - Кого?
     - Да приказных. Отколе они?
     - Ты пустил на Москву, чего я их стану держать! Проходную глядели - все
ладно, печать приставлена к месту...
     - Какая печать?
     - Войсковой избы Войска Донского,  как надо. Сережка мне молвит: "Башку
бы им своротить!"  Я  баю:  "Степан пустил -  нам в то не вступаться,  не то
осерчает!"
     - Постой, погоди, что за люди? Какие приказные, толком скажи.
     - Да  с  дворянином,  коего ты  убил,  сюды прискакали -  дьяк да  двое
подьячих.
     - Да кто же их пустил назад в Москву?!  Ну посто-ой!.. У кого же теперь
печать?  -  покачал головой Степан.  - Эх, попался я, брат! - Степан сдвинул
шапку на лоб. - Митя-ай! - крикнул он.
     Вошел Еремеев.
     - Иди забери у  Корнея войсковую печать.  Измену творят!  И  мы-то ведь
дурни:  брусь и бунчук забрали,  а печать у них!  Да в рожу Корнею дай, а за
что - то он ведает сам. Не дадут печать, то веди самого!
     Еремеев ушел.
     - Лазутчики из  Воронежа приезжали.  На  лодке по Дону прошли недалече,
повернули с ладьей - да назад на верха, - продолжал свой рассказ Фролка.
     - И тоже их не держали?
     - Ночью с Сережкой нагнали - да в Дон...
     - Ну и ладно, - одобрил Степан.
     - Заставы надо поставить,  Степан Тимофеич,  а  так все равно пролезут.
Народу беглого тьма идет -  с  Тулы,  с  Орла,  с  Рязани -  поди-ка  узнай!
Пролезут - не сыщешь! Дон-то широк!
     - И то, надо поставить заставы, - согласился Степан.
     - Да с крепким наказом, - добавил Фролка.
     Степан по-отечески усмехнулся.
     - Ты сам так мыслишь али Кривой подсказал? - ласково спросил он.
     - С Сережкой-то мы в совете...  Да ныне и на него у меня извет...  хоть
друг большой... - Фрол замялся.
     - Ну, чего? - Степан поднял голову.
     Фрол потупился. Говорить на Сергея брату он не хотел, но Сергей нарушил
обычай и  заводил измену казацким порядкам.  Фрол теребил свою узкую бородку
длинными пальцами.
     - Замахнулся, так бей. Что ты, баба?! - прикрикнул Степан.
     - Сергей за станицей,  у  кладбища,  кузниц наставил,  набрал кузнецов,
куют в день и ночь...  сохи да бороны... Я к нему: ты, мол, что своеволишь?!
А  он говорит:  "Ныне наша воля:  мужики одолели в Черкасске -  знать,  Дону
распахану быть, а мне быть богату. Я, баит, ныне на все станицы борон да сох
наготовлю, пойду торговать, как иным и не снилось..."
     - Купец! - со злостью воскликнул Степан. - Что же, Фролка, придется ему
отрубить башку.
     - Брату?!  Да что ты,  Степан Тимофеич!  - испугался Фролка. - Ты ярлык
ему напиши,  что ковать не  велишь.  Он меня не послушал,  а  тебя забоится,
отстанет...
     - Кого-то он сроду страшился! - прервал Степан. - А ты ему так и скажи,
что разом снесу башку и всем ковалям и каждому, что за россошки возьмется...
Бояр накликать на казачьи земли не дам!..
     - Крови не было б,  Стенька!  -  задумчиво сказал Фрол, гордясь в душе,
что он брат такому великому атаману.  Вначале у  него с  языка просто не шло
даже имя Степана.  В гордости братом он не мог его называть без величания по
отцу. А теперь вдруг братняя теплота и заботливость залила все его существо,
и захотелось сказать ласково,  как когда-то давно-давно.  - Крови не было б,
Стенька!  -  сказал  он.  -  Сергей  мужиков скопляет.  Там  беглых  к  нему
прибралось уж с два ста человек.
     - Упрямый козел все ладит свое!  Скажи ему:  пахотны земли -  на Волге.
Пусть Волгу идет воевать,  а у нас на Дону за такие дела -  без пощады... Да
кузнецам скажи  то  же.  Да  ты  им  вели,  чтобы шли  ко  мне  в  городок в
Кагальницкий,  там много работы, а то и сюда - и в Черкасске им дела хватит.
Нам ныне сабли ковать!..
     - Знамо, сабли! - кивнул понимающе Фролка.
     - Разумный ты взрос казак.  Я не чаял,  что ты столь разумен,  - сказал
Степан.  -  Вот что,  Фролушка, я в поход. Ты тут без меня остаешься. Вестей
прознавай. Чуть что - посылай гонцов.
     - А ты где же будешь?
     - Найдут,  не иголка!  -  с усмешкой ответил Степан.  - Так ты, брат, в
Черкасске жить не ходи,  да не сиди и в верховьях.  Кто на Дон какими путями
пойдет к Корниле - и ты бы все ведал. А для того ты садись в моем городке...
Да кто будут беглые разных земель - и ты их принимай, пусть живут... И семью
мою береги,  -  добавил Степан.  Он  знал,  что вернее Фрола никто не сумеет
сберечь Алену с детьми.
     Повелительный  тон   атамана   снова   заставил  Фролку   почувствовать
расстояние между собою и им.
     - Степан Тимофеич, а ты, не во гнев, куды же в поход? На Азов?
     - По братню завету, - ответил Степан. - В станицу прискачешь - вели там
казачке своей пекчи пироги. И я за тобою как раз к горячим поспею!


     На Волгу

     Разин покинул войсковую избу и Черкасск.  Войско его оставило Кагальник
- все ушли на  север,  лишь немного людей осталось на острове для сторожевых
служб.
     Был слух,  что на  Дон и  на Волгу царь из Москвы послал войско,  чтобы
чинить над Разиным промысел.
     - Неужто  наш   кагальницкий  пошел  государевой  рати  навстречу?!   -
размышляли оставшиеся в Черкасске сторонники Корнилы Ходнева.
     - Погубят донскую казачью вольность.  Разгневается на весь Дон государь
за продерзость,  нагонит к нам воевод!  - говорил Корнила Логину Семенову. -
Нам бы,  Логин,  ныне отречься от них,  наскоро войско свое собрать,  верное
государю, да Разину в тыл ударить.
     Семенов и  Корнила с  остатками старой старшины открыли свою  войсковую
избу, но почти никто из простых казаков не пошел на круг, который они хотели
созвать, домовитые тоже страшились, сидели тихо по хуторам.
     Корнила послал  по  Дону  лазутчиков вслед  за  войском Степана.  Но  с
кагальницкой башни  ударил  предупредительный выстрел.  Лазутчиков заставили
пристать к берегу, привели к Федьке Каторжному и Дрону.
     - Вверх  по  Дону  нет  из  Черкасска дороги.  Идите назад,  да  так  и
начальным своим скажите.
     - Помилуй,  Федор,  кому сказать?!  Мы  по  своим делам!  -  взмолились
захваченные казаки.
     - И со своими делами вам погодить.  Время придет - пущу, а покуда назад
плывите.
     И в Черкасске не знали, куда пошел Разин и что он собрался делать.

     Между  тем  Степан Тимофеевич отправил все  войско мимо  Качалинского и
Паншина городков опять на тот же знакомый волжский бугор.
     Распаленный гневом, заехал он сам в родную станицу и подскакал к куреню
Сергея. Молодая красивая баба возле колодца мыла белье.
     "Завел себе!" - усмехнулся Степан.
     - Где Сергей? - крикнул он молодице.
     - Во Царицын зачем-то аль в Паншин, - сказала она.
     - А может, в Черкасск? - насмешливо спросил Разин.
     - А кто ж его знает!  Казак -  сам себе и хозяин, - спокойно отозвалась
молодица и, словно Разина не было тут, принялась за свое дело.
     - Когда же он воротится? - спросил Разин.
     - А мне почем знать!
     - Как так? Что ты врешь!
     - А твоей казачки спросить, когда ты воротишься, - знает она?
     - Вот ты дура! - со злостью сказал Степан. - А где кузни у вас?
     - У кладбища...
     Степан заглянул и на свой двор. Яблони расцвели и стояли в белом уборе.
Двор  успел  порасти свежей  травкой.  Окна  были  забиты.  Соседний курень,
просмоленный,  отцовский,  дымился: знать, Фролкина Катя топила печку, пекла
пироги для встречи Степана...
     Степан  Тимофеевич  направил  коня  к  кладбищу.  Здесь  стояли  четыре
Сережкины кузницы.  Кузнецы не стучали в них, мехи были сняты с горнов, угли
в  горнах остыли,  но  вытоптанная вокруг трава,  еще не  разметенные ветром
кучки золы за  кузнями говорили о  том,  что не  прошло и  трех дней,  как в
кузнях работали.  Невдалеке от  одной  из  них  в  траве  на  солнце блеснул
синеватый зуб сошки. Степан тронул его носком сапога.
     - Купе-ец! - усмехнулся он, подумав о Сергее.
     Он привязал коня к  столбу,  возле кузни,  а  сам заглянул под тенистые
ветви кладбища.
     Невдалеке от  входа  среди  орешника два  креста возвышались над  двумя
рядом лежавшими, заросшими травою могилами.
     Степан снял шапку и постоял,  не зная,  что дальше делать. Посмотрел на
тяжелый дубовый крест в изголовье отца.
     - Батька, здорово!.. Вот я и воротился, - сказал он.
     Но  батька не отозвался.  Только свистела в  кустах за могилой какая-то
пташка. И было такое чувство, словно пришел к отцу в гости, да не застал его
дома... Степан потоптался на месте, хотел уходить, но, чего-то стыдясь перед
самим собою,  помял в  руках шапку и,  повернувшись,  взглянул на тоненький,
маленький,  чуть покосившийся белый березовый крест на могиле матери. Вокруг
подножья  его   завился  вьюнок  повилики  и   виднелись  в   траве  два-три
колокольчика.  Степан вспомнил старушку,  с  ее любовью к  цветам,  и  сразу
вокруг  потеплело  и  ожило,   улыбка  чуть  засветилась  в  суровых  глазах
атамана...  С отцом надо было поговорить о казачьих делах, покурить табачку,
а  матери никаких слов не было нужно -  одна только ласка...  Степан стал на
колени перед ее  могилой и  лбом коснулся земли,  словно ей  на  грудь,  как
когда-то давно, положил свою голову...
     Казалось,  вот-вот  услышит он  вздох матери.  Как часто слышал он  эти
вздохи,  когда  отец  был  в  походах!  Вот-вот  прошепчет она  молитву  или
тоненьким голосом начнет созывать цыплят,  кидая им  горстью кашу,  а  не то
заведет  старинную  украинскую песню,  привезенную с  далекой  Черниговщины,
откуда когда-то Тимош Разя привез свою чернобровую Галю:

     Як зрывала дивчинонька
     Червони квиточкы,
     Як винок вона сплитала
     Та у Днипр кидала.
     Ой, несить вы, буйни хвыли,
     Винок на нызыну,
     На нызыни, в Чорним мори,
     Згинув казачина.
     Вин упав з човна у воду,
     Згадав ридну матир,
     Вин згадав батька старого
     Та батькову хату.
     Пид шаблюкою крывою
     Згубыв головоньку,
     Та спизнывся перед смертю
     Згадать дивчиноньку.

     Мать пела Стеньке эту песенку тихим, душевным голосом, и грустный напев
ее навеки запал в его сердце.  Он помнил,  как мать баловала его!  Вот садит
она его на колени, за широкий стол, к миске, большой крашеной ложкой черпает
в миске,  дует в ложку,  а сама приговаривает веселые столетние приговорки о
варениках да галушках, о коржах да пампушках...
     Степан забылся,  приникнув к разогретой солнцем траве на могиле матери,
и  вдруг услыхал крики и  ржанье многих коней.  Войско его давно прошло мимо
станицы.  Что же  стряслось?  Неужто московская рать?  Или,  может,  Корнила
расставил сети...
     - Стенько!  Стенька!  Степан Тимофеич! - услышал он голос Фролки. - Где
ты?
     Степан вышел с кладбища.
     - Что там? - тревожно спросил он.
     - Запорожское войско. Боба пришел с казаками.
     - А ты как узнал, что я тут?
     - Казачка Сережкина видела. Сам-то Сергей от греха из станицы отъехал.
     - Ты научил его, что ли?
     Фрол усмехнулся.
     - А что же,  Степан,  -  душевно сказал он.  - Зачем крови меж братьями
быть?  Сережка тебе не враг. В обиде он - верно, а все же не враг. И сохи не
станет более ладить.
     - А где кузнецы?
     - Кузнецы в Кагальник сошли...  Ну,  идем...  Я тоже,  бывает,  хожу на
могилки. Тишь, птахи поют, - сказал Фрол.
     Степан поглядел на него.
     - Я не за тем,  -  сказал он,  почему-то вдруг застыдившись, что был на
могилах: не захотел равнять себя с братом.
     - Я ведаю - ты не за тем, - просто ответил Фролка.
     - А за чем?
     - За родительским благословеньем...  Ить дело затеял какое!  Нельзя без
того...
     - Дурак! - оборвал Степан. - Ну, пойдем.
     Фрол с обидой моргнул, но покорно пошел вместе с братом.
     За станицей в степи бродили сотни заседланных коней.  Боба с Наливайкой
и  с  ближними казаками сидели уже  в  курене Фролки.  Табачный дым валил из
окошка,  как  из  трубы.  По  улицам и  над  берегом Дона  кучками собрались
запорожцы. Стоял громкий говор, слышались выкрики, песни.
     Степан шел,  размахивая руками,  широко расставляя ноги.  Фролка,  чуть
приотстав от него, вел под уздцы его коня. У самых ворот Степан повернулся к
брату.
     - Брось, не серчай. Я ведь так...
     - Да уж ладно,  чего там! - застенчиво отозвался Фролка. - Иди к столу,
тебя ждут. Я коня поставлю...
     - Чи здоров,  Стенько!  - крикнул Боба, поднявшись навстречу Степану. -
Четыреста конных привел тебе в допомогу!
     Казачье войско шло  с  Дона  на  Волгу по  Иловле.  Неширокая река была
переполнена челнами и  ладьями.  Вдоль  берега двигался конный и  пеший люд,
скрипели телеги с войсковым и личным казацким добришком.
     Конные казаки ехали впереди дозорами, расходясь далеко по обоим берегам
реки, оберегая все войско от внезапного нападения.
     Берега реки  сверкали золотыми головками одуванчиков в  сочной и  яркой
весенней зелени.  Позади войска везли обоз  с  солониной,  крупой и  хлебом,
гнали стада овец, оглашавших окрестность оглушительным блеянием.
     Трава  поднялась уже  выше  колен.  Майское  солнце  в  полдень  сильно
припекало, и пешие разинцы старались идти в тени, по опушке берегового леса.
     Разин вместе с  запорожцами нагнал свое  войско вблизи самой переволоки
челнов.  Он  опередил  растянувшийся караван.  Хозяйским  взглядом  подметив
усталость  лошадей,  атаман  указал  согнать  с  телег  ленивых  пешеходов и
подмазать колеса возов.  Он посадил на резвых коней кашеваров и  отправил их
вперед,  чтобы на переволоке готовили дневку. Сам проскакал к голове войска,
переправился на коне вплавь через реку, объехал конные дозоры.
     Слух  о  том,   что  батька  идет  вместе  с  войском,   заставил  всех
подтянуться.
     Войско встречало его приветом. Махали с челнов шапками, шутливо звали к
себе:
     - Батька! Айда на челне, веселее! Давай погребись, мы пристали!
     - Тю вы,  косорукие черти! Не атаманская справа лопатой махать! [Лопата
- на донском и волжском наречии - весло]
     Степан Тимофеевич отшучивался.
     Серебряков, седобородый сухой казак, держась в седле восемнадцатилетним
парнем, прискакал навстречу Степану.
     - Атаман, у нас прибыль! Наехали мы на волжских дозорных атамана Алешки
Протакина. Тысячу конных привел он к тебе.
     - Не брешут?
     - Я дозор наперед посылал. Лежат. Кашу варят, коней кормят. Далече шли.
Сказывают - письмо твое получили. Ужо будут к нам.
     На переволоке уже дымили костры кашеваров.
     Дозоры маячили по долине на лошадях.
     Прокопченные  войсковые  котлы,   подвешенные  на  треногах,   начинали
распространять смачный запах  вареного мяса.  Любители рыбы  уже  заходили в
челнах с неводами...
     Атаманский шатер  раскинули  на  пригорке.  Степан  Тимофеевич сидел  с
Бобой.  Еремеев,  Наумов,  Серебряков,  Тимофеев, Минаев и станичные атаманы
были заняты каждый своим делом.
     Атаманский кашевар,  взятый вместо Тимошки,  запалив костер, варил пищу
для атамана.
     Боба рассказывал Разину,  как запорожцы приняли его письмо. Дорошенко с
Сирком были готовы соединиться с разинцами,  просили назначить место, где бы
лучше сойтись им  с  войсками.  Им  была по  сердцу думка о  едином казацком
войске, о единой казачьей державе от Буга до Яика.
     - А чи не хотят они меня обдурить?  Как ты скажешь, братику Боба? Чи не
хочет он,  чертов твой Дорошенок,  сесть за  гетмана надо всей той  казацкой
державой?!  Может, Сирко атаман и добрый, а Дорошенку я веры не маю чего-то!
- возразил Степан.
     - Чекай,  Стенько.  Пошто ты гетману Дорошенку не маешь виры?  Вин дуже
добрый казак!
     - А  бес  его знает.  Чего-то  не  верю.  Он,  сдается мне,  как другой
Бруховецкий {Прим.  стр.  35} - в бояре хочет. У него дюже панская хватка...
Чего-то с султаном путлякает...  Нет,  мы трохи покуда еще почекаймо.  А там
как мы сильны будем, то и сустренемся вкупе, - задумчиво говорил Степан.
     В  кустах возле  самого атаманского шатра завязался тем  часом какой-то
спор.
     - Эй,  батька!  -  позвал атаманский кашевар.  -  Лазутчика я  изловил.
Схоронился в кусты да глядит, будто волк, на тебя скрозь полог.
     Кашевар  вытащил  из  кустов  невысокого,  коренастенького мужичишку  в
лаптях и в посконных портах и рубахе.
     - Пусти! Ну, пусти! - огрызался тот, отбиваясь.
     - Пусти-ка его,  -  приказал атаман.  -  Отколе ты?  Чей?  - спросил он
мужика.
     - А ничей! Сам свой я да божий! - бойко ответил мужик.
     - Боярский лазутчик,  чай, шиш! - крикнули из толпы казаков, услыхавших
возню и теперь окруживших шатер атамана.
     - В  глаза тебе плюнуть за экое слово!  Какой же я  шиш!  -  разозлился
мужик.
     - А пошто ты залез в кусты?! - взъелся кашевар.
     - Ватамана  смотреть.   Родом-то  я,   вишь,  с  Нижегородчины,  князей
Одоевских вотчины...
     - А на что же князьям Одоевским наш атаман?  - снова кто-то из казаков,
забавляясь, перебил мужика.
     - Дура!  Каким князьям?  Князя мы  на  воротах повесили,  а  сами пошли
праведна ватамана искать:  к  Алехе Протакину,  к  Василию Лавреичу Усу и  к
тебе, ватаман честной, - поклонился мужик Разину.
     - А  на  что вам во все концы посылать?  Шли бы разом сюда.  Наш атаман
удал и богат, всем Доном владает! - сказал молодой кашевар.
     - Наш  атаман  прошлый  год  персицка царя  покорил,  караваны купецкие
разбивал,  воевод казнил,  а царь ему милость дал,  - подхватили собравшиеся
казаки.
     - А ныне наш атаман казацкое царство ладит от Буга до Яика, всех беглых
зовет! - подойдя, подхватил Еремеев.
     Тот мотнул головой.
     - Пошто к вам! К Василию Лавреичу, мыслю я, наша дорога.
     - А что за Василий?
     - Василия Уса не слышал?!  Таков богатырь-то великий! Бояр сокрушитель,
дворян погубитель,  неправды гонитель -  вот кто он,  Василь-то Лавреич!  Он
ватаман-то поболе вашего будет!
     - Поболе?! - с насмешкой переспросили его из толпы.
     - Мужики с  ним  всю Тульщину и  Тамбовщину погромили,  дворянские домы
пожгли,  -  продолжал пленник.  -  А вы что? Слава про вас шумна, а поистине
молвить, так вы не за правду идете, а по корысти...
     - А Васька за правду? - спросил Разин.
     - Василий за правду!  -  уверенно подтвердил пленник. - Все ведают, что
Василий Лавреич за правду.  За ним-то всяк,  не жалея души,  полезет.  Таких
ватаманов, как он, больше нет...
     - Сам видал ты Василья? - спросил его Разин.
     - Я не видал. Народ видел! Весь народ говорит - стало, правда!
     - Каков же он атаман?
     - Орел! Собой богатырь. И ростом взял, и дородством, и силой, и головою
мудрец. С ним разок человеку потолковать, его речи послушать - и хватит тебе
утешенья и радости на всю жизнь.
     - Красно говоришь!..  -  оборвал Минаев, подошедший со стороны, заметив
волнение и скрытую ревность в глазах Степана.
     - А где он, Василий-то, ныне стоит? - в свою очередь, перебил Степан.
     - Вот и сам-то ищу. Сказали, что тут на Иловле, али на Камышинке-речке,
в лесу он скопляет силы.  Тьма народу к нему идет.  Сказывают,  и в день и в
ночь все приходят.
     - Митяй! Мы писали ведь к Ваське? - спросил атаман Еремеева.
     - В первый день, как в Черкасск пришли, батька.
     - А что ж он на отповедь?
     - Невежа,  нахальщик!  -  отозвался из толпы Наумов. - Гордится, знать,
крепко:  ни послов не шлет,  ни сам не идет. Пошли-ка к нему меня, Тимофеич.
Уж я наскажу ему ласковых слов... За рога приведу с повинной!..
     - Ты с  ним свару затеешь,  а  нам надо дружбой.  Один у  нас враг-то -
бояре! - ответил Степан.
     - Есаулов послать с дарами! - выкрикнул кто-то из казаков.
     - Ладно,  там разберемся... Пустить мужика, куды схочет сам. На что нам
его! - прервал Разин.
     Слава Василия Уса встревожила Разина. Кругом шумел свой огромный табор.
Все было покорно воле Степана, но слова мужика не давали ему покоя.
     "Единый должен быть атаман у всех казаков,  - думал Разин. - Вон тогда,
при Богдане, какая могучая Украина повстала - держава великая! Все атаманы и
атаманишки под единую руку пришли...  Говорят, что меня весь народ величает,
ан - врут! Не в едином во мне народ спасения ждет. И сам ведь я ныне слыхал,
как Ваську народ прославляет...  В  глаза-то первым меня зовут,  а в сердцах
как?..  Походи по  стану,  послушай,  что бают,  может,  иное услышишь -  не
похвалу себе, а укор...
     Ведь видать,  что мужик не  подсыльщик,  от  сердца все молвит...  А  к
Ваське придет ли кто с эдаким словом про Стеньку, Разина сына?!"


     Василий - мужицкий вож

     Василий Ус  лежал  у  лесного костра на  овчинной подстилке.  Перед ним
стояла глубокая деревянная миска с похлебкой.
     - Да кушай ты,  Васенька, кушай, сыночек. Не станешь ись, язва тебя еще
пуще замучит.  Перво дело с  твоей хворью -  ись  надо лучше.  Грудиночка-то
жирна-а!.. - уговаривала его старуха стряпуха.
     - В душу нейдет. Отвяжись, мать! - отмахнулся Василий. - Укрой тулупом,
знобит меня что-то...
     - Туманом с реки потянуло -  вот то и знобит!  -  отвечала старуха, уже
укрывая его огромной шубой на волчьем меху.  -  Горяченькой похлебал бы -  и
легче бы стало!..
     Василий смолчал.  Он лежал,  как груда огромных костей, набитых в кожу.
Все  большое бессильное тело атамана было словно чужое его живой русоволосой
голове, на которой светились темные большие глаза. Кудрявая русая борода еще
не серебрилась сединой.
     - Знахарка прислала тебе щавельку. Велела сырым ись, - сказала старуха.
     - Ну вот,  угодила!  Давай сюда.  Я ныне будто корова -  любую траву, а
пуще с кислинкой бы ел.
     Старуха придвинула к  нему лыковую плетеную кошелку с щавелем.  Василий
набрал костлявой рукой полную горсть.
     У костров вокруг по лесу был разбросан табор.  Сотни три разношерстного
оборванного сброда сидело в  дыму,  подставляя к кострам каждый свой котелок
или плошку с просяной похлебкой,  с ухой.  Иные пекли в золе рыбу, те, вздев
на ветки, обжаривали в огне кусочки бараньего мяса, свиного сала. В стороне,
на поляне, бродили спутанные кони.
     Молодой парнишка в лаптях, в белой рубахе вынырнул из ближних к Василию
кустов.
     - Василь Лавреич, яичек принес тебе свежих! - весело крикнул он.
     - Где взял, Сережа?
     - Матка прислала.
     - Спасибо скажи. Отдай вон старухе, я утре их...
     - Когда,  Василий Лавреич,  мы  всей-то  землею  повстанем?  -  спросил
парнишка. - Я саблю выточил из косы. Ну и сабля!
     - Постой,  вот  яички как  поприем да  поправлюсь,  тогда и  пойдем,  -
шутливо ответил Василий.
     Василий Ус  был  славен  не  только на  Волге.  Тамбовщина,  Тульщина и
Рязанщина знали его набеги.  Он налетал на дворянские поместья, сжигал дома,
опустошал хлебные клети, делил хлеб крестьянам и уходил в леса. В ватаге его
иногда собиралось свыше  трех  тысяч беглых крестьян и  холопов.  Стрелецкие
сотни,  которые высылали на них,  не раз были биты. Беглые выходили с Дона и
вновь уходили на Дон. В царских бумагах их звали "воровскими казаками".
     Народная молва призывала к Усу все новые и новые толпы беглых. С каждым
годом их  становилось все больше.  У  них было несколько пушек.  На зиму они
строили город,  с  острожком,  с  башнями,  в  глубине лесов,  куда не могли
проникнуть разрозненные отряды  из  боязни быть  истребленными,  а  посылать
против усовцев настоящее войско казалось смешным и ненужным делом.
     Сейчас Василий стоял,  поджидая,  когда к  нему подойдут еще  мужики из
приволжских  уездов  и  от  Воронежа,  где  стрелецкие  заставы  вылавливали
разрозненных беглецов,  не давая им проходить к донским казакам.  В это лето
наметил он  идти в  Жигули и  там,  разбивая волжские караваны,  пополниться
бурлаками.  Ему казалось уже недостаточным жечь поместья отдельных дворян. В
скопищах беглых он  чувствовал силу,  с  которой можно совсем истребить весь
дворянский род и устроить вольное,  справедливое царство,  где каждому будет
довольно земли -  только бы рук хватило для пашни.  "А подать платить одному
государю.  Он там пускай и стрельцов накормит,  и крепости ставит, и во всем
государство блюдет. От подати мы не прочь: хошь - с работника в доме, хошь -
с  дыма,  а хошь -  и с сохи,  лишь бы было в одно -  государю.  А то каждый
помещик себе норовит.  До того уж дошли, что жениться воли не стало. Прости,
господи,  скоро уж нашего брата учнут,  как собак,  продавать!.."  -  поучал
Василий приходивших к  нему крестьян.  Многие из  них  возвращались к  своим
домам, за побег принимали плети, селились на старых своих местах и между тем
несли в толщу народа Усову проповедь справедливого царства.
     "Язва" томила Василия уже четыре года,  и с каждым годом все хуже.  Все
началось с  того,  что после побега из  вотчины от  боярина он,  спасаясь от
сыска,  три дня просидел во ржавом болоте, в воде. Двое его товарищей умерли
через неделю,  а  сам он остался сначала даже здоров,  пошли только чирьи на
пояснице и по ногам.  Василий добрался на Дон,  стал казаком, жил в станице,
научился владеть пищалью,  мушкетом и саблей.  Чирьи не проходили, открылись
гнойные язвы.  Знахарки давали ему и  лук и  чеснок,  хрен с медом,  редьку,
телячью печенку,  медвежье сало.  Чего не  ел  только,  что не прикладывал к
язвам - все втуне! Ноги распухли. Язвы покрыли все тело. Летом, на солнышке,
они  утихали,  а  осенью снова ему  становилось хуже.  Сильное тело ослабло.
Теперь уже он и  не думал сесть на коня.  Он или плыл на челне,  или ездил в
санях, не то - в двуколке на сене. Но народ уже знал его и любил.
     "А что,  не поднять мне всю Русь?!  Есаулов довольно,  саблей махать не
хитро,  и другие могут,  а голова у меня светла.  Во товарищи умного атамана
возьму -  и пойдем.  Ить сила народная зря пропадает!  -  раздумывал Ус. - А
бояре все крепнут, а мужик все слабеет, как словно в язвах. Время упустишь -
и язва народ заест.  Уж тогда не поднять... Атаманишек много на свете: народ
разобьют на  ватажки,  туды,  сюды,  -  и  вся  сила  в  разбой изойдет,  на
шарпальство...  А  надо собрать во единую крупность народ.  Вдруг помру,  не
поспею!.."
     Ус испугался этой впервые пришедшей мысли.  Он решил бороться во что бы
то ни стало за жизнь, за силы.
     - Эй, мать! - крикнул он стряпухе.
     - Что, сыночек?
     - Давай там грудинку, разогрей, что ль, поем.
     - Василий Лавреич, яички тоже? - спросил парнишка, принесший яйца.
     Не  смея тревожить атамана в  его размышлениях,  он  присел у  костра и
стругал из дерева черенок к своей сабле.
     - И яички вари! - согласился Ус.
     Стряпуха радостно захлопотала с едой.
     - Василий Лавреич,  тебя человек добиватца! - сказал, подходя к костру,
один из есаулов Уса, Петенька Рыча.
     - Чего же не пускаешь?
     - Я  мыслил,  ты  хвор.  Да,  вишь,  человек-то  странный:  сказывает -
пахотный,  ан по хлебам идет,  зеленя потоптал,  не взглянул. Худа какого не
стало б!
     - А что, ему голова не мила? Вон сколь людей вокруг. Позови, не беда.
     Есаул  вернулся с  дюжим  чернобородым мужиком в  лаптях,  в  сермяжном
зипуне  и  поярковой шапке.  Ворот  рубахи  был  расстегнут.  Медный крестик
болтался на нитке.
     - Добра здравья, Василь Лавреич! - сказал он, кивнув головой.
     - Здорово!  Как звать-то? - откликнулся Ус, пристально и хитро осмотрев
новичка.
     - Стяпанка Зимовин.
     - Отколь?
     - Рязанских земель. Боярский мужик я, Василь Лавреич.
     - Пошто ж ты ко мне пришел?
     - Хочу за казацкую правду с боярами биться, - ответил пришелец.
     Василий снова пристально посмотрел на него.
     - Пахотный? - спросил он.
     - Был пахотным...
     - Ну,  садись вечерять,  -  сказал Ус, подвинувшись и давая место возле
себя.
     Мужик  сел  возле  него  к  горячей похлебке,  которую снова  поставила
стряпуха перед Василием.
     - Ешь,  гость. Ты не брезгуй: я здрав. Не зараза какая. В болоте застыл
- оттого и язва.
     Оба взялись за ложки.
     - Каких, говоришь, ты земель? - внезапно спросил его Ус.
     - Рязанский...
     - Соврал!  -  подмигнув,  с усмешкой сказал атаман.  -  Рязанских за то
косопузыми кличут,  что вяжут кушак узлом на  боку,  а  ты опояску стянул на
пупе!
     - Так,  сбилось...  -  пробормотал мужик, поспешно поправив пояс, будто
это было важнее всего.
     - И поклон у тебя не тот,  не мужицкий,  -  дворянский поклон:  головой
мотнул,  да и все, будто спину сломать страшишься! Полем шел - зеленя топтал
не жалеючи. Вечерять сел - и лба не окрестишь. Кажи-ка ладони...
     - Что глумишься,  Василь Лавреич!  -  воскликнул пришелец.  - Что низко
тебе не кланялся -  не обидься:  боярам устали поклоны бить. Зеленя топтал -
не приметил, а сел вечерять - бог простит - с голодухи забыл помолиться.
     - Кажи-ка ладони! - настойчиво повторил атаман.
     Мужик протянул вперед руки ладонями вверх.
     - И  мозоли,  видишь,  не те,  и  руки нежны!  Сохою ты не владел,  сын
боярский,  а  саблей.  Лазутчика видно!  Что же,  повесить тебя за то?  -  с
насмешкою спросил Ус.  -  Такая  лазутчику у  меня  за  смелость и  хитрость
награда.
     Мужики  окружили  толпой  костер  Уса.  Слух  о  странном пришельце уже
пробежал между ними, и они все сошлись сберечь своего атамана.
     - Укажешь  повесить,   Василий  Лавреич?   -   спросил  Петенька  Рыча,
подвинувшись ближе.
     Василий хитро посмотрел на пришельца,  вид которого изображал не испуг,
а скорее смущенье...
     - Да что вы,  ребята! Он гость атаманский! Кто же гостя-то весит?! А ты
кушай,  кушай,  Степан Тимофеич. Я так ведь, к слову... Я сам ведь хлеб-соль
твою ел. Мне тебя принимать почетно!.. - со смехом сказал Василий.
     Мужик хлопнул ложкой себя по ляжке и неожиданно громко расхохотался.
     - Признал, окаянный! Да как ты меня признал? Али видел?
     - Видал,  видал,  -  подтвердил с  улыбкой Василий.  -  Ведь ты  атаман
большой,  а нас, мужиков-то, много. Тебе нешто всех упомнить!.. А пошто ж ты
нечестно ко  мне пришел?  Добром бы приехал.  Я  б  принял тебя добром,  пир
созвал бы...
     - Пришел тебя  звать  в  кумовья,  крещати бояр,  да  хотел прежде кума
поближе видеть.  Ты  -  казак,  я  -  казак.  Нам едина дорога,  Василий!  -
убежденно сказал Степан, отбросив притворство.
     - Мы не казаки,  а мужики,  Степан Тимофеич! - ответил Василий. - Мужик
за  правду мужичью встает,  а  вы  для корысти да  озорством.  Нам волю свою
добыть,  чтобы землю взять,  хлеб пахать в  поте лица,  по божью веленью,  а
казаки... тьфу! Земли у вас - море без края; поглядеть - то черным-черна, от
жиру аж лоснится вся на солнце,  в горсти помять -  то как пух... А нет чтоб
пахать!..
     - Срамота казакам!  -  воскликнул один  из  ватаги,  стоявший поближе к
костру. - Как собаки на сене!..
     - И скажи ведь,  откуда такая неправда на свете?!  -  заметил второй. -
Кому не надо - дается. А нет чтобы нам, землеробам!..
     - Истомилась казачья земля, извелась бесплодием, - продолжал Василий. -
Поначалу и мы тебя почитали,  Степан.  Слыхали, что брат твой Иван за беглых
перед  Корнилой вступался.  Мы  чаяли  скопом сойтись под  его  рукою,  бояр
побивать...
     - Великое дело! - заметил Разин.
     - Не то что персидские лавки грабить!  -  опять перебил его Ус.  -  Ан,
Иван Тимофеич, царство ему небесно, загинул за правду.
     - Бояре сгубили... - вставил Степан.
     - Вот то-то!.. Сергей Микитич, твой шурин, тоже прежде-то правду видел.
Привел нас к себе добру сотню, поил, кормил. Твоя Алена Никитична нам пироги
пекла...  Тут ты воротился.  Сергей нам тебя-то хвалил. Как ты домой пришел,
Сергей  говорит:  "Ну,  братцы,  весь  Дон  заберем.  Богатырь  святорусский
явился!"  Верили  мы.   Ан  ты  изменил:  пошел  перса  шарпать,  богатством
прельстился... Бесплодна смоковница ты, оттого нам с тобой не с руки!..
     - Неправ ты, Василий! - ответил Разин. - Бояре богаты: у них и ружье, и
порох,  и пушки, и хлеба вдоволь. Голодному люду с ними не сдюжить. А ныне и
мы богаты!  Ныне у нас на них силы довольно.  Кабы я перса не шарпал, на что
бы мне войско свое снарядить?!
     - А что нам в твоем-то войске!  Ты казакам норовишь,  не народу! Князем
стать хочешь,  казацкий уряд в Понизовье устроить...  Ну, скажем, стрельцы к
тебе набегут, ну, станет, наместо Черкасска, Астрахань город казацкий. А как
на Руси будет жить народ?
     - Как жил! - сказал Разин. - Жил, не помер доселе народ. Землю пахал...
     - Бояр кормил хлебом,  дворян,  казаков -  захребетного люду мало ль на
свете!  -  с насмешкою перебил Василий. - Ныне ты Волгу и Яик возьмешь - еще
того более дармоедов станет.  Бояре посмотрят:  страшна казацкая сила!  -  и
скажут тебе: "Давай мирно жить, Степан Тимофеич, служи государю добром, а мы
тебе хлебное жалованье, и денежное жалованье, и пороховую казну будем слать,
и меха, и сукна". Держава казацкая станет!
     - Худо, что ли?! - спросил Разин.
     - Кому и добро! - ответил Василий.
     - А худо кому?
     - Мужику -  землеробу!  Ему еще дармоедов на шею прибудет...  А  станет
народу тошно,  и всею Русью подымется он побивать бояр,  да дворян,  да вас,
казаков...
     - За что же казаков? - удивился Степан.
     - За то,  что работать не хочешь,  а ложку тянешь!  Вот за что,  Степан
Тимофеич!  Мужик на  вас  шею  гнет,  горб натирает!  А  ему с  каждым годом
тошней!.. Не зря он бежит с Руси.
     - Ну и пусть бежит к нам... Я всех приму...
     - Примешь? - с усмешкой спросил Василий. - Ну ладно. А когда все к тебе
в казаки убегут, кто же станет пахать да сеять? Где хлебушка взять?..
     Степан засмеялся.
     - Надумал тоже!  Ведь вон  сколь народу на  русской земле.  Как же  все
убегут!
     - А не все, так им больше работы станет и жизнь тяжелей!..
     Степан озадаченно замолчал.
     - Ну, как? - с усмешкой спросил его Ус.
     - Мудрец ты,  право!.. Мудришь, мудришь - намудрил целую гору!.. Чего ж
ты хошь?! - даже с какой-то досадой спросил он.
     - Не то ты надумал,  Степан,  -  сказал Ус.  - Не державу казацкую надо
народу.
     - А что?
     - А  всю  Русь воевать у  бояр!  -  прямо сказал Василий и  поглядел на
Разина.
     - Всю Русь?!  - повторил Степан. - Эко слово великое молвил, Василий!..
Куды занесет!  Ру-у-усь!  -  будто прислушиваясь к  самому звуку,  задумчиво
повторил Разин.
     - Бояр побивать на  Руси,  Степан,  чтоб нигде не осталось им места,  а
жизнь по-казачьему ладить,  как у Черкасов:  те пахотны казаки -  казаки, те
торговые казаки -  и  они казаки,  тот бочар,  тот кузнец -  и  те казаки...
Живут, сами себе обирают старшину, а время пришло воевать - за сабли берутся
да в Запорожье!..
     Но  Разин  почти не  слушал Василия.  Величие замысла поразило его.  Он
мыслил сложить воедино казачьи земли,  собрать их под одного атамана, а этот
покрытый бессчетными язвами богатырь вон что надумал!..
     - Русь воевать!  Ведь эко  великое слово-то  молвил!  Другого такого-то
слова на  свете не  сыщешь!..  -  задумчиво глядя в  угли  костра,  повторил
Степан.  -  Мечтанье! - вдруг оборвал он, словно опомнившись. - Илья Муромец
сиднем сидел и не чаял,  что станет богатырем святорусским,  а сила пришла -
куды деться от  силы?  -  и  встал!..  А  ты,  Василий,  навыворот:  был-был
богатырь, да сила тебе изменила. Другой бы на печку влез, лапти плесть, а ты
силу свою позабыть не хочешь.  Замах у тебя богатырский, точно, я не в обиду
тебе.  А сам ты - ну будто дите... Понизовые земли казачьи собрать воедино -
то славно. А набрать мужиков да с боярами меряться силой - ку-уда-а! У них и
стрельцы, и дворяне оружны, и немцы... А много ль у нас?..
     Ус наблюдал за волнением Степана.
     - А сколь ныне людей у тебя в ватаге? - спросил он.
     - Ныне у нас не ватага, а войско. Тысяч пять.
     - И все справно?
     - Все  справно:  пушки,  пищали,  мушкеты,  пороху вволю,  ратному делу
обучены ВСЕ.  Запорожское войско четыреста сабель прислало. Алеша Протакин с
тысячью конных пришел... Да ты не о том помысли, Василий, - а сколь у бояр?
     - Выходит:  твоих тысяч пять да моих тысяч сорок,  а встанем войной - и
все сто набегут. Так-то и дрогнут бояре, - уверенно сказал Ус.
     Разин вспыхнул.
     - Побойся ты бога, Василий! Отколь у тебя сорок тысяч?! Пятьсот человек
бы ладно! - воскликнул он, возмущенный наглою ложью Уса.
     - Чудак ты,  Степан!  По домам мужики.  Как хозяйство-то кинуть?  Весна
ведь - и пашут! А надо станет, не сорок - и сто сорок тысяч встанут!
     - Без  хлеба мужик -  не  воин,  честной атаман!  Отсеются -  встанут с
ружьем! - выкрикнули из толпы мужиков, слушавших всю их беседу.
     - Вот ты и помысли,  Степан,  сколько нас нынче,  - продолжал между тем
Василий.  -  Нас -  весь народ! Нас - русская сила! Вот сколько нас! Помысли
сам,  кого больше -  дворян али черни людской?  Ты крикни народу,  что ружья
даешь на бояр, - а там и считать принимайся!..
     - Ишь ты! - поддразнил Степан.
     Его увлекла дерзкая мысль Василия.  У  него закружилась голова,  но  он
боялся сразу поверить в эту мысль и сам себя охлаждал насмешкой...
     - Кипит вся земля,  Степан Тимофеич, - продолжал Ус. - Атаманов повсюду
немало -  и  ты атаман,  и  я  атаман.  А кого народ изо всех из нас большим
поставит?
     - Может, тебя! - ревниво сказал Разин.
     В  этот миг он подумал,  что Ус в  самом деле больше,  чем он,  достоин
того, чтобы стать впереди.
     - Может,  меня,  -  спокойно ответил Ус.  - А может, тебя, Степан... Ты
моложе.  Тебе, поглядеть, сорока еще нет, и здоров и славен. Ты сам к народу
иди. Не к одним казакам да стрельцам, а к народу! Всему народу стань головой
и вожом.  А вожом стать -  не легкое дело,  не то что разбойничьим атаманом.
Надо, чтобы народ тебе сам поверил, чтоб люди дома покидали, жен и детей, да
к тебе под великую руку шли...
     - Под великую?  -  вдруг со  смущенной усмешкой недоверчиво переспросил
Разин.
     - Стыдишься сам величаться?  - понял его Василий. - А ты не стыдись, не
девица!  Слыхал я,  как в  Астрахани стречали тебя.  Не  золотом ты  покупал
астраханский народ.  К  Приказной палате сколь люда  тебя  провожало?  Сколь
здравиц кричали тебе?!  Вот где твое величанье. Народ-то ведь слыхом слыхал,
что  ты  воин  победный,  ты  кизилбашцев на  суше и  на  море бил,  бояр не
страшился,  дворян казнил, ан тебе государь даровал прощенье. Так, стало, ты
сила!..  Народ силу любит.  А коли такая-то сила сама за народ - тогда что?!
Народ за тобой куды хочешь пойдет...
     - Народ,  Василий,  дурак!  Народ золотны уборы любит, шелк да парчу...
Уборам и  честь!..  Я  в Астрахань шел -  паруса парчовы да шелковы в забаву
народу ставил, дорогу мне бархатом да сукном устилали. Народу то любо!..
     - Сам ты,  гляжу, дурак! - оборвал Василий. - И воеводы ходят в золотых
уборах,  а  где  им  такая честь?  Если ты  покуда еще не  велик,  то  народ
величаньем своим тебе путь указует к  величью...  Путь указует!  Велит народ
тебе стать воеводой народным.  Кричит:  "Пособляй на бояр! Подымай нас, веди
на неправду!" А ты - в кусты?
     - Сроду не хоронился! - вспыхнул Степан.
     - Не к лицу бы тебе!  -  согласился Василий.  -  Стало,  надо вставать.
Видишь,  время приспело.  А  слава другая пойдет об  тебе  -  ты  боярам еще
грозней учинишься...  Города и  деревни сами к  тебе потекут...  Так  что ж,
стало, вместе? Мужиков-то не кинешь в беде?
     Василий испытующе взглянул на Степана.
     - За себя самого и за всех казаков обещаюсь не кинуть, - твердо ответил
Разин, поднимаясь от потухшего костра.
     - Погоди,  Степан Тимофеич,  еще я хотел тебя упредить, - остановил его
Ус.  -  Слыхал я,  что ты к боярам в Москву посылал на поклон.  К шарпальным
делам бояре привычны -  тебя и простили. А мы на самих ведь бояр встаем, нам
не кланяться им - и прощенья нам не будет.
     - До  смерти,  Василий,  прощения не  стану молить.  До последнего буду
биться! - твердо сказал Разин, словно давая клятву.


     Опять беспокойные вести

     Астраханский воевода  Иван  Семенович  Прозоровский накинул  персидский
халат на  плечи и,  ленясь обуваться,  босиком зашлепал по дощатому полу,  с
сонным любопытством поглядывая на  оттопыренные и  почему-то  лихо задранные
вверх большие пальцы собственных несколько косолапых ног.
     Еще  не  ударили к  ранней  обедне,  а  солнце  уже  играло  в  изломах
веницейских цветных стекол в  окнах воеводского дома,  составлявших гордость
воеводы. Уютные оттенки нежных сумерек царили в белых сенях.
     Две девушки с каким-то ведерком, затаив дыхание, беззвучно выскочили из
сеней во двор.  Иван Семенович покосился на них с ленивым недовольством,  но
не окликнул. Он спустился с крыльца во двор. Песок под ногами был слегка уже
подогрет утренним солнцем. Воевода сощурился и, пальцами ног загребая песок,
пошел в сад.  Проходя мимо высокой конюшни,  он услыхал уговаривающий низкий
голос конюха:  "Стой, тпру, стой!" Боярин привстал на цыпочки и через окошко
конюшни увидел,  как конюх вплетает цветную тесьму в  гриву его коня,  чтобы
волос лежал волнистей и красивее.
     "Песий сын, поутру заплетает! Отдеру! Сказано, с вечеру плесть!.. Сколь
раз говоришь - толку чуть!" - подумал боярин.
     Он беззвучно пошел в сад.
     Садовник вышел ему навстречу с полным ситом тепличной клубники - первой
ягоды.
     - С  добрым  утром,   боярин-батюшка!  Накось  отведай,  -  сказал  он,
протягивая сито.
     Боярин захватил горсть из сита,  высыпал в рот, смакуя сок, переминался
с  ноги на ногу,  щурясь от солнца,  давил языком ягоду,  проглотил и  ловко
стрельнул изо рта в кусты залпом зеленых корешков.
     - Зелена! - заключил он.
     - Укажи  не  спешить.  Обождать  бы  денек,  то  поспели  бы  лучше,  -
поклонился садовник.
     - Завтре оставь, не сбирай.
     - Черешни цветут,  боярин.  Добры будут черешни.  И  пчелки на солнышке
вьются...
     - Ладно.  Смороду смотри береги от червя.  Пойдем винограды глядеть. Да
поставь ты сито, кому оно! Слей водицы помыться.
     Садовник поставил сито в  траву,  ковшом из бочки черпнул воды,  только
что привезенной с Волги.  Боярин подставил пригоршни;  умываясь, пофыркивал,
трепля мокрую черную бороду.
     - Рушничок? - готовно спросил садовник.
     - Так лучше, пускай просвежит...
     Подставляя легкому ветерку мокрое лицо,  боярин пошел по саду вперед. С
бороды на халат вишневого цвета стекала вода.
     Они  пришли  на  лужайку,  уставленную жердями,  вокруг  которых вились
цепкие виноградные стебли. Свежие листики, не крупнее листьев смородины, уже
покрывали упругие  завитки  стволов  и  зеленых стеблей.  Боярин  присел  на
корточки возле  них,  ревниво щупая пальцами в  дорогих перстнях влажность и
рыхлость почвы.
     - Птичья помета в полив добавил? - строго спросил он садовника, сдвинув
густые серебристые брови.
     - Во всем - как учили, боярин...
     - Добро взрастим,  то осенью самому государю,  буди он здрав,  пошлем в
дар...
     - На  Москву?!  Не  сопрел бы в  пути!  -  заметил садовник,  словно бы
виноград уже зрел на стеблях.
     - Кизилбашцы из-за  моря  возят -  не  преет!  Чего ему  преть!  Учат в
стружке держать...
     - Мыслю,  боярин-свет,  собирать его  надо  не  дюже  спелым в  дальний
путь-то...
     - Увидим.  Купец обещал,  армянин,  что  досмотрит.  Как  будет спелее,
совета даст... Смотри, от червя, ото ржавчины береги...
     - Раз по десять на день гляжу,  князь-боярин.  Куды ни пойду, все опять
ворочаюсь сюды.
     - Ну, гляди!
     Боярин крякнул,  вставая, схватился за поясницу. Садовник его подхватил
под руку.
     - С трудов,  сударь, спинка неможет. В баньке с медом парь, пользует...
Пчелы медок-то несут!
     Пошли к ульям.  Тут шла работа:  летали к колодам тысячи пчел,  гудели,
как ратные трубы.
     - Несу-ут! - с удовольствием произнес боярин.
     - И  воску  богу,  и  сладости людям -  всего напасают!..  -  подхватил
садовник.
     Со  двора доносились ржание лошади,  крик  павлинов,  кудахтанье кур  и
мычанье коров. Боярин радостно слушал разноголосое пробуждение своего двора.
     Он  прошел  мимо  яблонь,  любовно потрогал веточки пятилетки,  впервые
давшей  десятка два  нежных цветков,  осмотрел парники с  рассадой арбузов и
дынь.
     Ударил колокол в церкви. Воевода и садовник истово закрестились.
     - Пора за труды! - со вздохом сказал боярин.
     Он пошел из сада. Садовник его провожал...
     - Киш,  проклятые! Киш, ненасытные глотки! Киш, черти хвостатые, прости
господи,  киш!  -  вдруг закричал садовник,  со  всех ног  кинувшись к  ситу
клубники,  оставленной на  траве,  которую с  жадностью дружно  расклевывали
нарядные воеводские павлины...
     Нехотя,  важно  павлины  покинули  опустошенное  сито.  Садовник  понял
причину несчастья,  направляясь к отворенной калитке:  боярин,  войдя в сад,
оставил  калитку  чуть  приоткрытой.  Жалкая  горстка ягод  краснела в  сите
печальным остатком птичьего пиршества...
     - Глядел бы,  пес!  -  сдержанно рыкнул воевода, ткнув кулаком под глаз
растерянного садовника.  И, не глядя больше на остатки утраченного лакомства
и на побитого слугу, боярин в досаде и гневе вышел во двор.
     Он  поднялся в  моленную комнату,  притворил за собою дверь.  Церковный
звон еще плыл над городом, и воевода утешил себя, что не запоздал приступить
к молитве.
     Перед широким киотом горела большая лампада.  На аналое, стоявшем возле
стены,  лежало несколько свечек.  Воевода зажег свечу,  опустился на  колени
перед распятием,  перекрестился,  с таким же кряканьем,  как в саду, встал с
колен,  придерживая правой рукой поясницу,  и,  приложась к подножию креста,
прилепил свечу Иисусу.  Так же,  одну за  другой,  с  земными поклонами,  он
поставил свечи Иоанну Крестителю,  богородице и  еще  двум-трем самым чтимым
святым.
     В комнатах раздавались приглушенные голоса, чуть слышное шарканье ног.
     "Не дадут помолиться спокойно!" - подумал Иван Семенович про себя.
     - Отче наш, иже еси на небесех! - начал молиться боярин.
     Он услыхал стук в ворота,  какую-то беготню, торопливый шепот за дверью
моленной.
     "Чего-то стряслось там!" - с досадой подумал боярин.
     - ...остави нам долги наши, яко же и мы... - шептал он.
     "Никак,  Мишка чего-то с утра.  Чай, после объезда градских стен... Нет
покою в Азии окаянной!" - думалось воеводе.
     - ...не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого...
     Молитву Иисусу,  богородице и своему "ангелу" -  Предтече воевода читал
неизменно,  что бы там ни было. И на этот раз он не оставил обычая. Хотя его
мучили догадки,  зачем пожаловал брат в столь раннее утро,  но он дочитал до
конца все молитвы, раньше чем выйти...
     - Здравствуй,  боярин!  -  почтительно поклонился князь Михайла, родной
брат воеводы.
     - Здравствуй,  стольник!  С  чем  тебя бог?  -  подставляя для  поцелуя
мохнатую щеку, спросил воевода.
     - Дело тайно, - кратко сказал Михайла, выражая всем видом тревогу.
     - Идем.
     Они затворились в спальне.
     - Царицынский воевода с вестями прислал гонца: Стенька-вор с Дона вышел
на Волгу! - выпалил князь Михайла.
     Воевода зашикал на брата.
     - Да что ты,  Иван,  я тихо!  -  шепотом оправдывался Михайла.  - Пишет
Тургенев {Прим. стр. 50}, что тысячах в четырех казаков лезет вор...
     - Лопатин поспел бы! - задумавшись, прошептал воевода.
     В  течение всей  зимы  из  Казани,  Царицына и  Астрахани,  несмотря на
разинские дозоры,  подсылались на  Дон  лазутчики.  Старшинские казаки  тоже
пробирались в эту зиму в Царицын, каждый раз извещая о выходках Разина.
     Царь  указал к  весне  приготовить струги,  чтобы  быть  готовыми сразу
напасть на казаков, как только они посмеют вылезти с Дона.
     Несколько дней назад пришла тревожная весть о том,  что Степан захватил
Черкасск.
     Семен Иванович Львов сказал с торжеством воеводе:
     - Затем  он  и  силы  копил.  Чести  донской  захотел -  сесть  большим
атаманом.  Теперь  тихо  будет,  уймется!  Незачем  больше  ему  выходить из
казачьих земель. Войсковой атаман зипуны добывать разбоем не лазит, там иные
найдутся дела.
     - Сам будет в Черкасске сидеть,  а других посылать в разбой!  -  сказал
Прозоровский.
     - Что ты, боярин! Он ныне захочет Москве доказать, что не вор, а добрый
казак,  что  при  нем на  Дону вся смута утихла.  А  что нам Корнилы Ходнева
жалеть!
     - Одна сатана! - облегченно согласился боярин.
     Струги у  Болдина устья,  однако,  продолжали готовить.  Это  делали не
спеша,  как доделывают начатую работу,  утратившую прежнее значение,  но,  в
общем, не лишнюю в хозяйстве.
     И вдруг эта весть!..
     Михайла  Прозоровский заметил  смятение  в  глазах  брата.  Еще  бы  не
растревожиться эдакой вестью! Ведь что натворит, сатана!
     В прошлый год, дьявол, вышел на Волгу в полутора тысячах, а теперь идет
в четырых!.. Караваны ли грабить, города полонять, или - в море?!
     Если  опять  начнутся  разбои  на  Волге,  то  астраханским воеводам не
усидеть на месте. Прогонят! Пошлют куда-нибудь в Сольвычегодск... "разводить
винограды"...
     - Гонец где? - спросил воевода брата.
     - Гонец у меня взаперти,  ключ со мною.  Ночь шел, а там переправы ждал
долго. Я накормил его, чарку согреться поднес да велел уснуть...
     - Слух по городу не пошел бы. Гонца тотчас назад пошли, Миша. Да смотри
сам проводи его за ворота,  чтобы в  городе слова ни с  кем!  А к царицынску
воеводе писать, чтобы тотчас же повещал обо всем в Казань голове Лопатину...
Да постой,  - перебил сам себя боярин. - Я вместе с тобой в Приказну палату.
Расспрашивать стану гонца... Эй, Митяйка!.. - громко позвал боярин.
     Желтоволосый подросток в  длинной  рубахе,  в  коротких холщовых портах
босиком вбежал в спальню.
     - Живо давай одеваться!
     - Иван  Семеныч!   -  вслед  за  Митяйкой  входя  в  спальню,  плаксиво
заговорила боярыня. - Неужто беда?..
     - Ох,  свет Маша!  Язык-то -  враг! Ты бы не стряла. Не женское дело! -
одернул ее воевода.  - Велела бы лучше птичницу Проньку лозой постегать, что
павлины по  саду гуляют!  А  в  градски дела не  липни!..  Да девки Аленка с
Анюткой поутру шныряли чего-то украсть, дознайся!..
     Митяйка хотел натягивать воеводе бахилы {Прим.  стр.  52}, присел перед
ним.  Иван Семенович досадливо дернул ногой,  со  злостью ткнул его пяткой в
нос.
     - Вишь, ноги не мытые, дура!
     Не  смея  заплакать,  Митяйка схватился за  нос,  отполз на  карачках и
быстро выскочил вон.
     - Среди стрельцов надо уши завесть да  ко  всем воротам -  своих верных
людей...  Воевода,  скажи, велел воротных прибавить... Объезды ночные вокруг
стен удвой,  да  по  всем дорогам ловить,  кто  едет с  верховьев,  тащить в
Приказну палату к расспросу, - распоряжался боярин.
     Митяйка с  раздувшимся носом  принес бадейку воды,  обмыл боярину ноги,
ловко, привычно обул.
     - Дядя Миша! Дяденька Миша! - крикнул младший сын воеводы Борис, вбежав
босиком и в одной рубашке.
     - Да,  князюшка,  что ты!  Кака можно-то,  Боренька!  Срам-то  каков от
людей! - Догоняла его всполошенная нянька.
     Но мальчишка уже скакнул на колени Михайлы, обнял его за шею.
     - Боярину-батюшке перво иди целуй ручку,  бесстыдник!  -  тянула нянька
мальчишку.
     - Отстала  бы,  старая  дура!  -  отмахнулся мальчишка.  -  Дядя  Миша,
кататься! - заскулил он плаксиво.
     - Досуга нет нынче, Боря. Постой, в иной день покатаю...
     Старший  сын  воеводы,  шестнадцатилетний Федор,  слишком  толстый  для
своего  возраста,   затянутый  натуго  пояском,  подошел  к  отцу,  привычно
поцеловал его руку, поцеловался с дядей.
     - В объезд возьмешь нынче, как обещал? - спросил он Михайлу.
     - Из градских ворот никуды! - решительно оборвал воевода.
     - Велика напасть!  -  пренебрежительно отмахнулся Федор. - Мы к Болдину
устью только струги смотреть!
     - До стругов поезжай,  а дале -  ни шагу, - разрешил отец. - Да к делам
пора обыкать:  перво с нами поедешь в Приказну палату. Мать поесть велела бы
дать, там скажи.
     В белых сенях накрывали стол, ставили блюда.
     - Боярыня, нам недосуг, - выходя одетым, сказал воевода. - Наскоро лишь
закусить.
     Спешить, казалось, и некуда, но боярину не до еды.
     - Да много ли тут, боярин! Пироги со стерлядочкой, да икорка, да...
     - Брось!  Квашена молока дай да хлебушка свежего.  То нам и  в путь,  -
беспокойно сказал воевода.
     - Хоть икорки! - настаивала боярыня.
     - Рыбное с молоком не идет.
     - А хлеб-то ржаной - аль боярская пища?!
     - В обед расстараемся,  Машенька-свет,  а ныне - дела! Вишь, к обедне и
то недосуг,  - прервал воевода. - Ты птичницу не забудь отодрать за потраву.
Тепличну клубнику павлинам скормила, проклятая баба!..
     Наскоро похлебав, торопя за собой брата и сына, воевода вышел во двор.
     Конюх  торопливо разбирал  дрожащими пальцами конскую  гриву,  выплетая
одною рукою тесьму, другой проводя гребешком по волнистому волосу.
     - Сказывал, с вечера заплетать для волны, - строго сказал воевода.
     - Ей-богу вот, с вечера... - заикнулся конюх.
     Боярин ударил его в подбородок серебряной рукояткой плети.
     - Божишься еще!..
     - Прости,  осударь боярин,  проврался!  -  на коленях воскликнул конюх,
зажав окровавленную бороду.
     Вереница  конных  помчалась  от  воеводского дома:  четверо  стремянных
стрельцов,  два конюха с заводными лошадьми,  воевода с братом и старший сын
воеводы Федор, одетый в платье стрелецкого сотника.
     По пути сам боярин ударил плетью в ставень князя Семена Иваныча Львова.
В  ту  же минуту стольник Семен выехал из ворот своего дома в  сопровождении
одного холопа.
     - Слыхал, Семен, вести? - спросил воевода.
     - Слышал, боярин. К тебе было выехал...
     - Отколе прознал?
     - Лазутчик меня взбудил час назад, пришел на ладье с верховьев...
     - Где лазутчик?
     - Угнал назад, воевода боярин...
     В  Приказной палате они  замкнулись.  Боярин развернул на  столе чертеж
Московского государства, и все склонились над ним.
     - Писать  царицынску воеводе,  тотчас  дал  бы  вести  в  Казань голове
Лопатину,  чтобы нам разом с ними ударить. Лопатин с верховьев погонит воров
к низам,  а мы снизу досюда вот,  к Черному Яру приспеем.  Тут бой, - указал
Прозоровский, ткнув пальцем в Черный Яр. - Согласен, Семен Иваныч?
     - Поспеть бы, боярин!
     - Как струги? - обратился боярин к брату.
     - Поедем глядеть. Должны завтра готовы быть.
     - Четыре  тысячи  наших  стрельцов да  тысячи  две  у  Лопатина  будет.
Пушечный бой у нас сильный...  Как хочешь, Семен, а разом добить воров надо.
Живем,  как в какой-то орде:  кто хочет,  тот скочит!.. - говорил воевода. -
Кого  на  бою  не  побьешь,  того  вешать.  Пущим заводчикам головы сечь али
связанных  в  Волге  топить,  чтобы  мук  устрашились...  Ан  знаю  тебя:  с
поноровкою ты к  казакам!  Как будут побиты,  я сам к расправе приеду...  Да
разбегаться по  Волге отнюдь не  давать,  не  плодить разбоя...  Кои  насады
готовы,  ты те, князь Семен, начинай снастить. Пока оснастишь - и достальные
тоже поспеют, - приказал воевода Львову. - Прошлый год осрамились, так нынче
побьем на корню, чтобы отцов своих не срамить еще пуще...


     Царицын

     Степан  Тимофеевич вместе  с  ватагой Уса  нагнал  свое  войско,  когда
смеркалось и  разинцы подошли к  бугру,  у  которого в  позапрошлом году был
разбит караван, шедший в Астрахань.
     Бывшие  в  первом  походе казаки вспоминали,  как  они  пришли сюда  не
опытными воинами, а почти безоружными лапотниками.
     Бугор весь порос бурьяном. Прежние их землянки осыпались и были размыты
дождями. Среди травы чернели узкие дыры, подобные лисьим норам или медвежьим
берлогам.  Старые  разинцы  торопились их  захватить,  чтобы  было  поменьше
работы,  другие принялись за  рытье новых.  Иные из  казаков тащили на берег
челны и,  опрокинув вверх днищами, устраивали под ними ночлег, а большинство
повалилось просто в  траву.  Конные стали подальше от берега и  в стороне от
дорог, в ореховом поросняке.
     - Наполохал ты нас,  атаман!  Как так можно?  Ить ты пропадешь -  так и
войску пропасть!  - укорял Наумов. - Послал бы кого из нас - привели бы и мы
Василия!..
     Разин созвал к  себе есаулов.  Он указал до рассвета обложить городские
стены Царицына крепкой осадой,  чтобы царицынский воевода не мог дать вестей
о них ни в верховья, ни на низа.
     Затем он выслал конный дозор вверх по Волге,  чтобы московские стрельцы
не  напали  внезапным  ударом,  а  также  чтоб  разведать  хлебные  волжские
караваны.
     Всю  ночь  вокруг  городских  стен  Царицына  кипела  невидимая работа:
разинские есаулы передвигали свои полки по дорогам,  ведшим со всех сторон к
городу.  Еще до  рассвета Царицын был обложен многотысячным войском.  Ни  по
одной тропинке стало нельзя ни войти в городские стены, ни выйти из них.
     На бугор, где был раскинут шатер атамана, пришел обрадованный Наумов.
     - Тимофеич,  ан наши заветны стружки с астраханской стороны под стенами
с прошлого года как были, так и лежат, и большие челны там лежат на песке! -
радостно сообщил он.
     - Не поспели,  стало быть, воеводы в Астрахань их увести! - обрадовался
Степан.
     С  Дона переволокли они с  собою только легкие челны.  Струги и большие
челны  для  них  были  находкой.  На  стругах  разинцы становились хозяевами
волжского понизовья.  Разин велел тотчас спускать суда  на  воду,  оснастить
парусами и ставить на них пушки. Ватагу Василия Уса, ходившую по Волге, Оке,
Хопру и Медведице, он указал посадить на струги.
     - Тимофеич, ишь, прибыли сколько у нас! - пожаловался Степану Наумов. -
Боба,  Алешка Протака,  Василий Ус -  захребетнички все: прийти-то пришли, а
харчей у  них лишних не  слышно!  Да мужики отовсюду лезут.  Попутно с  Дона
тысячи две набралось. Чем эту ораву станем кормить?!
     - Еще  будет прибыль,  тезка!  Теперь что ни  час прибыль будет.  Земля
закипела,  -  ответил Разин.  -  А  что ты  меня спрошаешь?  Кормить -  твое
есаульское дело.
     - На ногайцев нам, что ли, грянуть? - в раздумье спросил Наумов.
     - На ногайцев?.. - Разин задумался.
     - Что с ними цацкаться,  батька!  Едисански ногайцы, сам знаешь, ворье!
Зазеваешься - так тебя же пограбят!
     - Коли мочно у  них  барашков да  коней купить подобру,  то  купляй,  а
добром не дадут, то и силой бери, - согласился Разин.
     Царицын проснулся от набатного звона со всех церквей.
     Жители  выбегали  полуодетыми из  домов,  спрашивали  друг  друга,  что
случилось.  По  улицам  на  городские  стены  бежали  стрельцы,  пушкари.  С
наугольной башни над Волгой ударила осадная вестовая пушка.
     - Э-ге-гей-эй!  Пушкари-и!  -  закричали из-под  стены  разинцы.  -  Не
басурманы налезли.  Степан Тимофеевич Разин с  Дона к  вам  припожаловал!  А
станете весть подавать об осаде,  то в  стены войдем и  город пожжем и  ваши
пушкарски семейки все насмерть побьем!
     Осадные пушки умолкли. Замолк и набат.
     Взобравшись  на   стены,   горожане  увидели  вокруг  города,   как  им
показалось, бесчисленное конное и пешее войско. У надолб, невдалеке от стен,
развевались разинские  знамена.  На  парусах  вверх  по  Волге  шел  караван
стругов, с которых на город глядели медные пушки.
     - Эй,  царицынский люд!  Слышьте,  воля  пришла!  Секи воевод,  отворяй
ворота!
     - Отворяй ворота,  не бойся! Наш батька только бояр побивает! - кричали
снизу казаки.
     - Мы страшимся, не стало бы худа над нами. Вы нам укрепление дайте, что
худа не станет! - несмело крикнули сверху после молчания.
     - Опосле проситься к нам будете - батька не примет! - ответили снизу.
     Еремеев, ездивший за лошадьми и мясом к татарам, примчался из степи. Он
рассказал,  что ногайцы кочуют верстах в  двадцати от Царицына,  но мурза не
хочет продать ни  коней,  ни  овец,  говоря,  что страшится за то государева
гнева.
     Разин вспыхнул:
     - Пойду-ка  я  сам  торговать к  собакам!  Покажу,  кого надобно больше
страшиться!
     Василий Ус уверял,  что если пойти в верховья,  то сами крестьяне дадут
им хлеба и мяса.  Степан хотел ему доказать,  что в низовьях Волги войско не
будет голодным.  Для  этого ему  нужно было не  меньше чем тысяч в  двадцать
стадо овец. Кроме того, множество нового люда прибыло пешим. Старая казацкая
поговорка гласила, что пеший - не воин. Надо было их всех посадить на коней.
Тысячи три коней были нужны сейчас же. Разин хотел показать Василию Усу свое
уменье воевать, свою пригодность к тому, чтобы стать первым среди атаманов.
     Неудача с ногайцами разозлила Степана. Она угрожала тем, что дней через
десять войско могло  остаться без  мяса.  Хлеб  Степан рассчитывал взять  из
царицынских царских житниц и из волжских весенних караванов.  Но лошади были
также нужны,  чтобы идти в верховья навстречу Лопатину со стрельцами.  Пешая
крестьянская масса  могла  замедлить движение по  Волге  или  отстать.  Идти
вразбивку тоже было нельзя.  Надо было держать все войско в одном кулаке, не
давая ему рассыпаться на маленькие, подобные разбойничьим, ватажки.
     Степан отправился сам к Василию Усу.
     - Лавреич,  надобно наскоро мне отлучиться. Возьми уж, прошу, всех моих
казаков под свою атаманскую руку,  чтоб город в осаде держать покуда - никто
бы не вышел с вестью ни вниз, ни вверх, - обратился к нему Разин.
     - Да станут ли слушать меня твои казаки?  -  с сомненьем спросил Ус.  -
Али нет у тебя своих есаулов!
     - Раз я указал,  что ты вместо меня остался, то как им не слушать! Ведь
бывает - и головы напрочь секу... Уж ты потрудись, атаманствуй покуда.
     И,  не  дождавшись согласия Уса,  Степан Тимофеевич оставил его  струг,
вскочил на  седло и,  прихватив еще  сотен пять конных,  кинулся в  степь за
едисанскими ногайцами.

     День шел ленивый и жаркий.  Многотысячный табор вокруг Царицына дымился
кострами.  Многие заезжали по Волге с сетями, варили уху в больших войсковых
котлах,  те в  камышах били из ружей и луков селезней и гусей.  Осада велась
сама собою.
     Ус   лежал  на   прибрежном  песке  нагишом,   подставляя  солнцу  свое
изъязвленное тело.
     "И  черт  нас  несет на  низовья!  -  раздумывал он.  -  Прельстил меня
Стенька,  собака. От народа уходим! Нам бы к народу ближе, на чернозем, а мы
в пески,  в соль! Вот кабы лето всегда, да солнышко грело бы, да ходить, как
в  раю,  в  чем мать родила,  то стал бы я здрав...  А так-то страшусь -  не
сдюжу,  помру...  Не  отдал бы я  атаманство Степану.  Ходил бы он у  меня в
есаулах...  Уж я бы его подмял!..  А ныне придется мне уступить...  Ох, чую,
придется!..  Иду как на поводу...  Сила в нем молодая.  Как старого жеребца,
меня взял под уздцы да повел".
     В  сумерках из царицынских стен вышли несколько горожан.  Наумов злился
на Разина, что, отъехав из табора, он оставил Усу свое атаманство. "Мужику в
есаулы отдал ближних своих товарищей и  природных донцов!"  -  ворчал он про
себя.
     - Идите  к  Василию  Лавреичу Усу.  Батьке  ныне  досуга  нет.  Василий
нуждишки ваши послушает, - сказал он царицынцам.
     "Посмотрим, как ты, мужик, с атаманской справой поладишь!" - подумал он
про себя.
     Посадские из Царицына поклонились Усу.
     - Василий Лавреич, молим тебя: вели выходить нам из стен, воду брать да
пускать скотину в  луга.  Сам ведаешь -  вешнее время и корму в стенах никто
для весны не припас! - сказали царицынцы.
     - Я вам на ворота замков не вешал.  Ваш воевода сам запер город.  Его и
просите, а мы не помеха. Ходите, куда схотите, - спокойно ответил Ус.
     - Воевода ить вас страшится:  а ну, мол, город станете брать взятьем! А
наше-то добро пропадает: мы так всю скотину голодом поморим!
     - А вам что воеводу слушать! Сбили замок с ворот, да и полно! - ответил
Ус. - А надо нам город взять - мы и так возьмем, замков-то жалеть не станем!
     "А  не худо мужик рассудил -  и  Степану Тимофеичу впору!"  -  про себя
одобрил Наумов, уже готовый в душе помириться с Василием.
     Перед  вечерней зорькой  воевода  Тургенев выходил на  городские стены,
глядел на осадное войско,  а  после объезда стен призвал к  себе протопопа и
указал отслужить у себя на дому молебен.
     Царицынский стрелецкий голова обошел по стенам стрельцов, уговаривая их
помнить крестное целование и  не  поддаваться воровским затеям,  но стрельцы
опускали глаза и молчали.
     - Не ждать нам добра от стрельцов, а пуще того - от посадских, - сказал
после этого голова, возвратясь к воеводе.
     Ночью  царицынцы скопом пришли к  воротам,  повязали воротников и  сами
сбили запоры с ворот, а когда рассвело, погнали скотину на пастбище за город
и целыми вереницами стали ходить за водою на Волгу.  Иные из них шли даже не
потому,  что им нужно было воды,  а чтобы ближе взглянуть на людей, стоявших
осадой.
     - Вы нас не страшитесь: мы худа вам не хотим, мы лишь боярам недруги! -
кричали им казаки.
     Первыми  поверили  оборванные босоногие  ребятишки царицынской бедноты.
Они  прибежали  на  берег  просить  у  разинцев  хлеба.  Казаки  их  угощали
похлебкой, лепешками, салом.
     - Эй,  девки,  девки,  девицы!  Идите к нам женихов выбирать: на всякий
нрав -  гладки и  шадроваты,  кудрявы и конопаты!  -  шутливо кричали казаки
девушкам с ведрами на коромыслах.
     Никто не лез в  город,  хотя ворота были отворены.  Городские воротники
без  замков на  воротах стояли по  своим  местам в  карауле.  Осадное войско
держалось под стенами,  и было непонятно,  зачем оно пришло сюда, чего хотят
казаки и чего дожидаются возле города.
     - Ну,  Василий Лавреич,  славно ты их подзадорил на воеводу. Сами сбили
запоры.  Теперь и без бою - в стены! Велишь, что ль? - спросил Наумов, придя
к Василию.
     - Я их к тому не задорил.  Не надобен им замок,  сколотили - их дело. А
нам на кой леший город!..
     - Да  тьфу мне!  На  кой он мне черт!..  Батька любит владать городами.
Воротится из похода - ему бить челом...
     - Воротится,  то и рассудит.  Схочет взять -  пусть берет,  -  возразил
Василий.
     "С норовом конь!  - подумал Наумов. - В открыты ворота не хочет идти!..
Не казацкое дело: стоит у стен, а в стены не лезет!.."
     Перед вечером дня через два,  когда городское стадо гнали назад в стены
и  берег Волги оглашался мычаньем коров,  когда окрашенные красным отблеском
зорних облаков царицынские башни,  отражавшиеся в  трепетной ряби темнеющего
течения  Волги,  начали  подергиваться свинцовым налетом сумерек,  несколько
человек стрельцов и  посадских вышли из города и  спустились в казачий стан.
Они принесли с собою вина,  угощали казаков.  Запорожцы рассказывали им, как
вся Украина разом повстала под единой рукою Богдана Хмельницкого.
     - Ваш донский Стенько не  плоше Богдана нашего.  Такий атаман всем волю
здобуде, - уверял царицынских горожан и стрельцов атаман Хома Ерик.
     В это время примчался из степи Степан Тимофеевич. Он осадил своего коня
у костра и лихо спрянул с седла.
     - Андрий, бисов сын, ты горилку пьешь! А где ж моя чарка?! - воскликнул
он,  обратясь к Бобе,  и по голосу было слышно, что он с победой и с хорошей
добычей.
     - Як поладил с мурзою, Стенько? - спросил Боба.
     - Шесть  тысяч забрал полоняников,  три  тысячи лошадей да  овец  тысяч
тридцать,  -  с похвальбой сказал Разин.  - Едисанский мурза дурак: не хотел
торговать.  В  полон  и  его  захватил.  В  полону  он  признался,  что  ему
астраханские воеводы с  нами  торг  вести не  велели.  Мол,  Стенька богатых
шарпает, что русских бояр, что татарских мурз - ему все едино! А я ему: "Был
бы ты,  мурза,  не болван - и за все бы сполна я тебе заплатил, а ныне улусы
твои погромил,  жигитов твоих ясырем забрал,  коней и  овец отгоню отгоном и
тебя  самого  в   колодках  гребцом  посажу  на   моем  атаманском  струге".
Заплакал...  Куды ему,  толстопузому, во гребцах!.. Пустил я его к чертям, а
татарам его объявил:  мол,  были бы  вы с  деньгами,  да ваш мурза не схотел
подобру...  Ну,  тут они его и засекли камчами...  {Прим.  стр.  61} Палачам
лихим впору,  как били,  аж жалко пузастого дьявола стало...  Ну, туды ему и
дорога... Народ распалился...
     Разин внезапно громко захохотал.
     - А  вам,  царицынски люди,  наука!..  -  добавил он поучающе.  И вдруг
вскинулся: - Ну, где, где винцо-то? Кто чарку-то мне поднесет?!
     - Все выпили,  батька!  - виновато сказал один из стрельцов. - Да у нас
сколько хочешь вина. Ты не бойся, иди с нами в город.
     - Ай, страшусь! А вдруг воевода ваш осерчает! - воскликнул Разин. - Эй,
Боба! Эй, Тимофеев, Ерик, Шпынь! Кто еще с нами? Айда в Царицын, в кабак!
     - Бесстрашный ты,  батька!  А вдруг воевода измену какую затеет! Тебе в
малых людях в город ходить не стать! - зашумели вокруг казаки.
     - Гей,  черная борода!  Беги к  вашему воеводе,  скажи:  Степан Разин в
кабак пришел пить, а ему-де велел сидеть дома, - обратился Разин к одному из
царицынских стрельцов. - Айда, братове! - позвал он казаков и весело впереди
всех зашагал к воротам.
     Гурьба казаков и царицынцев пошла за ним в город.
     Толпа царицынских горожан в  тот же  час набежала в  кабак,  куда вошел
Разин с  товарищами.  Со  всех сторон раздавались здравицы атаману,  веселые
выкрики. Не смея расспрашивать ни о чем самого атамана, царицынцы обращались
к его казакам:
     - Пошто вы стоите у  стен,  город в  осаде держите,  а  к нам не идете?
Замка на воротах ведь нет!
     - Мы  силой к  вам не хотим.  Может,  не любо вам казаков принимать!  -
ответил Степан,  усмехнувшись так,  что  никто  не  понял -  смеется он  или
говорит от сердца.
     - Да что ты, батька, мы рады всегда! Коли надобен город, иди!
     - Слышно,  ждет воевода с верхов и с низовьев подмогу. Тебе бы в городе
было крепче сидеть от бояр!
     - Отколь же вперед ждут подмогу? - спросил Разин. - А ну-ка, бегите кто
к  воеводе,  зовите:  мол,  Стенька  велит  приходить к  нему  наскоре,  без
проволочки!
     - Пошла потеха!  -  воскликнул один из посадских, бывший в прошлом году
при том, как Степан трепал за бороду их прежнего воеводу, Унковского.
     Несколько казаков,  а  с  ними и посадские и стрельцы задорно поднялись
из-за столов и пошли к воеводе.
     - А может, тебе атаман, лучше в город нейти, так стрельцов ждать. А то,
смотри,  сколь,  придут -  не попасться б в стенах,  как мышь в мышеловку! -
простодушно советовали горожане.
     К  кабаку подскакали казацкие кони.  Наумов с  двумя казаками взошел на
крыльцо.
     - Степан Тимофеич,  там  из  степей наехал татарский мурза.  Сказывает,
он-де племянник того, что камчами забили. Хочет полон выкупать.
     - Мне  недосуг,  Наумыч.  Вишь,  добрые люди  сошлись толковать.  Богат
мурза?
     - Весь в шелках.  С ним двести жигитов, и тоже в шелках все. А ко-они -
цены нет!.. - сказал казак, сопровождавший Наумова.
     - Ишь,  дьявол!  Люблю коней...  А в дар мне коней привел?  - спросил с
простодушной алчностью Разин.
     - Двух серых привел, - сообщил Наумов.
     - Люблю серых!  -  признался Разин.  - Слышь, Наумыч, ты с нами сядь да
чарку испей.  Винцо хорошо!  -  похвалил он.  -  Так вот что:  ты к  Усу его
отведи,  да с Усом с ним и рядитесь. Скажи Василию: за каждого татарина брал
бы по два коня аль по десять овечек.  Черт с ними -  куда нам ясырь за собою
таскать!.. А выкуп возьмем - мы все войско посадим в седла!..
     - Ты бы сам торговался, батька! - сказал Наумов.
     - А что -  caw да сам!  На что же у меня есаулы!  Иди,  иди. Тут сейчас
воеводу ко мне приведут, он нужные речи скажет.
     - Твое здоровье! - воскликнул Наумов и брякнул пустою кружкой о стол.
     - Пей здравье царицынских горожан. Они с нами в дружбе, - сказал Разин.
- А то сидел бы тут с нами, не сдохнет мурза, подождет!
     - Не ладно так,  батька.  Ты войско кинул,  я  кину,  -  несмело сказал
Наумов; он был ревнив к войску и не любил отлучаться.
     - Ну ладно, езжай, - согласился Разин.
     Наумов вышел из кабака и помчался по улице.
     - Удал атаман! - похвалил его вслед Степан.
     Царицынцы продолжали беседу.
     - Степан Тимофеич а сказывают,  астраханские стрельцы с воеводой на нас
Волгой идут. Ты неужто оставишь нас? Коль в город влезут стрельцы, нам добра
не жди! - говорили царицынцы.
     - Да уж что говорить. Натешится воевода над вами за сбитый замок!..
     - Не допусти,  атаман! - попросил один из посадских. - Нам худо станет,
а и тебя зажмут.  Ты в стены их пустишь,  тогда и тебе беда!..  Царицын ведь
крепость могуча!..
     - А с вами,  царицынски,  вижу,  совет мне держать об ратных делах! - с
дружелюбной улыбкой сказал Разин.  - Вижу, что вы ко мне с прямым сердцем...
Пью ваше здравие, добрые люди! - воскликнул Степан, подняв чарку.
     - Степан Тимофеич!  Батька!  Как воеводе сказали,  что ты к нам в гости
пожаловал,  он  подхватился да  в  башню!  -  возвратясь в  кабак,  сообщили
посланные.  -  Да  ныне к  нему все близкие прибрались и  заперлись там.  Мы
сказали,  что ты его кличешь.  Он дурно нас избранил. А московски стрельцы с
ним сидят, из пищалей стрелить нас грозятся!
     Разин захохотал.
     - Сам себя воевода запер,  а  вам что плакать!  Ну и пес с ним,  пускай
сидит!  -  сказал он.  -  По  мне,  теперь ваша  забота -  из  башни его  не
пускать...  -  Степан Тимофеевич поднялся из-за стола. - Спасибо на угощении
вам, добрые люди!
     Казаки встали и всей гурьбой пошли за своим атаманом.
     - Приходите и вы к нам в гости, - звали они царицынских горожан...
     Среди дымящихся углей догоревших береговых костров, присыпанных конским
навозом для дыма от комаров, Разин прошел в свой шатер, лег на ковре.
     Из-за бугра, из степи, раздавалось блеянье тысяч овец, крики верблюдов,
ослов,  конское ржанье.  Это конница, ездившая со Степаном в набег на татар,
возвратилась с добычей и толпами пленников и раскинулась по долине ручья.
     С другой стороны,  от берега,  слышался гул казачьего табора,  выкрики,
песни. Все это доносилось сюда, на вершину бугра, лишь нестройным шумом.
     С темного неба уже засверкали звезды. Дневная жара опала, подул ветерок
через  распахнутый полог  шатра.  В  темноте  запищали голосистые долгоносые
кровопийцы - волжские комарищи.
     - А, чтоб тебя! - выбранился Степан, хлопнув себя по шее.
     Но комар успел улететь и опять запищал над ухом.
     "Вот тебе и войско,  Степан Тимофеич!  -  сказал себе Разин. - Вот ты и
войсковой атаман!  Не  так  много с  Дону  пошло казаков:  уходить от  домов
страшились.  А  возьму понизовые города,  кликну клич  -  хо-хо,  сколько их
понаскочет!.. Вот и держава казацкая народилась!.. Покойник Иван Тимофеич-то
был бы рад... Ясырь татарский сменяю - все войско свое по коням усажу. Тысяч
в сорок конных как гряну на Русь!..  Растеряют портки бояре!..  От Астрахани
до самого Запорожья засек наставлю,  а  там и  Азов и  Кубань покорю.  Стану
морем владать..."
     Разин припомнил беседу с князем Семеном Львовым.
     "Вот, князь Семен, какие дела-делишки! Тогда приходи ко мне. Пошлю тебя
воевать трухменцев,  струги снаряжу,  и пушки медные дам, и жалованье положу
уж как следует быть!.."
     По каменистому склону бугра затопало несколько пар копыт.  Разин открыл
глаза и  прислушался.  На  фоне звездного неба он  угадал знакомые очертания
Наумова.
     - Тимофеич, иди-ка ты сам с Васильем толкуй. Не казак он, дьявол! Хочет
татарский полон отпустить без выкупа.
     - Как так?
     - Иди к нему сам, говори. Употел я с ним спорить.
     - А где, где мурза? Ты зови-ка мурзу ко мне. Я и сам поторгуюсь.
     - Мурза ускакал: Василия испугался. Васька его повесить хотел.
     - За что? - удивился Разин. - Садись-ка да толком все расскажи.
     - Да  что рассказать,  Тимофеич,  нечистый знает!  Мурза ведь с  добром
приходил.   Подарков  навез  -  коней  дорогих,  черных  лисиц,  горностаев,
ковров... А Васька как взъелся!..
     - За что? - настойчиво перебил Разин.
     - А черт его ведает,  батька, за что! Ты бы сам татарина принял, и было
б добро...
     Разин  вскочил,  быстрым  шагом,  широко  размахивая руками,  сбежал  с
пригорка к челнам,  прыгнул в лодку,  легко оттолкнулся и один, без гребцов,
домчал до  струга Василия.  Василий лежал на  овчине на палубке под холщовым
шатром.
     - Чего у  тебя,  Лавреич,  с  мурзой?  -  спросил Разин,  не  показывая
волнения и присаживаясь возле Василия на овчину.
     - Ну и собака был,  чистый пес!  Гляди,  натащил даров!  - Ус указал на
гору ногайских подарков, брошенных тут же на палубке струга.
     - А что ты с ним не поладил?
     - Да ведаешь ты, с чем он заявился, нечистая сила! Я, бает, рад, что вы
дядю мово побили. У меня, мол, еще один дядя есть, тоже богатый мурза. Вы бы
того мурзу тоже побили да взяли в полон. А я всех тех татар у вас откуплю!
     - Ну?! Всех?! - обрадованно воскликнул Степан. - А ты ему что же?
     - А я говорю: "Июда ты, сукин сын! Как же дядю сгубить ты хочешь!" А он
мне: "Я тогда самый большой мурза буду". Тут я ему в рожу плюнул.
     - А выкуп какой он сулил? Ты сказал ему - по два коня за бриту башку?
     - А ты,  Степан Тимофеич, спрошал у татар, хотят ли они под того мурзу?
Ведь видать - чистый зверь, - возразил Ус.
     - Вот блажной! - вспыхнул Разин. - Да кто же ясыря спрошает! Ясырь - он
и есть ясырь, полоняник! Кому хочу, тому продаю!..
     - А ты знаешь,  Степан Тимофеич,  сколь есть на свете татар?  - спросил
Ус, приподнявшись на локоть.
     - Не считал. А на что мне их честь?
     - А  на то:  вели им своих мурз побить и богатство мурзовское поделить.
Их, ведаешь, сколько пойдет за тобой?!
     Разин нетерпеливо сдвинул свою шапку на самые брови, вскочил с места.
     - А  ты  что  ж,   татарскую  рать  собираешь?!  Мамай  сыскался!  -  с
раздраженной  усмешкой  воскликнул  Разин  и  вдруг  вскипел:   -   Ты  чего
своеволишь?!  Что я  с тобой дружбу завел,  так уж ты мне на шею?!  Я к тебе
тезку прислал,  указал сторговаться с мурзой. А ты мне чего творишь?! На кой
черт мне шесть тысяч татар кормить? Шутка?! Я тебе место найду на суку. Ишь,
язвенный домовой!  Знать,  язва твоя до  башки добралась и  последний умишко
проела... Иди со стругов к чертям, куды знаешь!..
     - Я к тебе не звался.  Ты сам пришел меня кликать. Чего разбоярился?! -
в обиде и гневе выкрикнул Ус.
     - Что  ж  я,  кликал тебя над  собой атаманить,  что ли?  -  распалился
Степан.  -  Казаки там головы положили в  степи за ясырь,  а ты его даром на
волю?! Ты прежде их сам полони, потом свобождай!.. Ты знаешь, за них сколько
выкупа дал бы мурза?  Шесть тысяч полону.  За каждого по два коня,  а  не то
хотя по коню,  а ежели на овец,  то по десять овечек. На самый худой конец -
три тысячи ногайских коней да  тридцать тысяч овечек...  Ты  сам-то  со всем
мужичьем твоим половины того не стоишь!..
     - Ты много стоишь! - отозвался возмущенный Ус. - Крамарь ты, мохрятник!
{Прим. стр. 66} Я тебе ранее молвил, что ты не за правду, а за корысть! Тебе
бы  коней нашарпать,  добришка!..  Иди!  И  струги твои мне не нужны!  -  Ус
поднялся на  четвереньки,  схватился за мачту,  с  усилием встал на ноги.  -
Сережа! Эй, мать! Эй, Петенька! - позвал он ближних.
     Не смевшие до этого приближаться люди Василия зашевелились на струге.
     - Что, Васенька? - первой отозвалась стряпуха.
     - Спускайте челнок.  Да  сотников звать и  взбудить всю ватагу.  Уходим
отсель!.. - сказал своим ближним Василий.
     - И уходи,  уходи!  Уж назад не покличу!  Мыслишь,  кланяться стану!  -
воскликнул Разин. - Иди к чертям!
     - И  пойду!  Врозь дороги -  так врозь!  Ты в Астрахань хочешь,  а наша
дорога: Саратов, Самара, Нижний, Воронеж, Тамбов, Москва!..
     - Ишь, куды залетел! И в Москву! - усмехнулся Разин.
     - Вот туды!  - уверенно сказал Ус. - Я тряхну бояр - побегут к кумовьям
в Литву!..  Я мыслил,  ты вправду орел,  поверил... А ты ворона, тебе цыплят
воровать по задворкам!.. Давайте челна! - крикнул Ус, обращаясь к своим.
     На струге все ожило. Не смея лезть в спор атаманов, люди стали спускать
челн.
     - Тише,  батюшка,  тише,  давай поведу,  -  уговаривал кто-то  Василия,
шагавшего на корму струга и на миг позабывшего о своей болезни.
     - А ты,  Степан Тимофеич, припомнишь, - задержавшись, сказал Василий. -
Ты припомнишь.  Я знаю татар.  В Касимове был:  землю пашут,  как мы, бояр и
дворян не любят. Пристали бы к нам - казаками были б!
     - Какие казаки татары?! Дурак! - откликнулся Разин.
     - В  бою  горячи,  отважны,  на  конях  сидят,  сабли держат -  чем  не
казаки!..  А ты их обидишь -  бояре их призовут к себе,  на тебя поднимут...
Прощай.
     - Ладно, ладно, иди! - отмахнулся с досадой Разин.
     В этот миг в борт струга с разгона ткнулся носом челнок.
     - Степан Тимофеич! Батька! Где ты? - тревожно окликнул Степана Наумов.
     - Чего там, тезка? - отозвался Разин.
     - Дозорные  с  Ахтубы  прискакали.   Московских  стрельцов  караван  на
Денежном острове стал ночлегом! - крикнул Наумов.
     - Чего же вы,  черти, глядели?! - взревел в гневе Разин. - Башки посеку
к чертям!  Где лазутчики были?!  Вот о чем бы,  Василий, ты лучше подумал! -
обратился он к Усу,  который стоял на корме,  ожидая челн.  - Об татарах чем
думать,  ты лучше лазутчиков слал бы!  Сколь народу теперь погубишь!.. Э-эх,
язвенный черт!..
     - Я  дозоры вчера  посылал.  Должно,  их  стрельцы похватали,  -  почти
беззвучно сказал Василий. - Постой, как же так?!
     Он был озадачен. Опытный атаман, он всегда заботился о дозорах и в этот
раз  выслал  с  десяток челнов  под  видом  рыбацких.  Они  должны были  его
известить обо всем вовремя. И вдруг...
     - Теперь нам,  батька,  беда!  Сымать осаду да в степь уходить!  Я всем
указал сбираться, - сказал Наумов.
     - Вот я тебе дам сбираться! - шепотом выдохнул Ус. Он шагнул на Наумова
и,  как здоровый, встряхнул его за плечи. - За экие сборы камень на шею тебе
- да в воду. Собака!
     Он оттолкнул Наумова,  и  голос его вдруг стал тверд,  повелителен.  Он
позабыл, что с ним рядом Разин.
     - Ты  вот что:  костры потушить,  чтоб искры не было!  По берегам и  по
Волге послать на конях и на лодках дозоры.  Если стрельцы лазутчиков вышлют,
тотчас без шума хватать.  В мешок - да сюда... Так, что ли, Степан Тимофеич?
- спросил он, внезапно опомнившись.
     Разин понял его порыв:  перед лицом опасности,  в решительную минуту Ус
позабыл об их ссоре,  о личной обиде.  Враг приближался, и он думал только о
том, как его победить, как сберечь свое войско от гибели...
     - Слушай Василья,  Наумыч. Срамишь ты меня перед ним... Всем быть к бою
готовыми -  конным и пешим. А кто из стана уйдет - с твоей башки спрос!.. Да
Бобу ко мне и  всех есаулов живее!  И сам поскорей сюда ворочайся!..  Наумов
пропал во мраке.
     Весть  о  внезапном приближении казанского стрелецкого каравана в  один
миг облетела весь разинский стан.  На темном берегу поднялся гомон множества
голосов, крики, рев, ржанье. В ночной суматохе казалось, что враг уже рядом,
что вот он  обрушится пушечным боем на головы этой растерянной многотысячной
толпы.

     Голова Иван Сидорович Лопатин вел свой стрелецкий приказ вниз по Волге.
Московские стрельцы при возвращении с  низов прошлой осенью получили указ не
ходить в  Москву,  а  зимовать в  Казани.  После зимовки царь  указал голове
возвратиться наскоро на Волгу, в Царицын, для обороны волжского понизовья от
воровских казаков и для бережения купеческих караванов.
     Стрелецкий караван в двадцать пять стругов шел,  грозно выставив пушки,
высылая вперед конные дозоры по берегам,  а в лодках -  стрельцов,  одетых в
рыбацкое платье.  Они  ловили всех  встречных,  кого могли заподозрить,  как
подсыльщика воровских казаков,  тащили на  струг к  Лопатину,  и  голова сам
чинил им допрос под плетьми и под беспощадными пытками огнем и железом.
     Схваченные у  Камышина  рыбаки  передали ходивший в  городе  слух,  что
речкой  Камышинкой с  Иловли  прошли  многие  люди  и  повернули  на  Волгу.
Камышинцы говорили, что это ватага Васьки Уса, другие уверяли, что это казак
Алешка Протакин,  третьи видели сами, что проехал полк запорожских Черкасов,
а кто-то считал, что прошло войско Стеньки. Точно никто из рыбаков, несмотря
на мученья,  ничего рассказать не мог,  потому что-де все испугались и после
того не ходили больше в низовья.
     От  Камышина  началось  повсечасное  ожидание  боя.  Каждый  бугор  мог
оказаться грозящим пушками и пищалями.
     Голова не страшился боя с  разбойной ватагой.  Он опасался только того,
что  она разбежится прежде его нападения.  Его стрельцы были надежные ратные
люди.  Они служили по  многу лет,  бывали не  раз на войне,  умели сражаться
спокойно,  уверенно и  смело.  У  них  в  руках были  новые легкие мушкеты и
довольно зарядов.  Пушки были недавно отлитые,  свежие, верно пристрелянные.
Порох сухой,  ядер и пушечной дроби достаточно.  Если разведать вовремя, где
стоит враг и каковы его силы, Лопатин был бы готов подраться и с пятикратною
силой врагов,  -  так он  верил стрельцам своих приказов,  десятникам и  уж,
конечно, сотникам и пятидесятникам.
     В прошлом году, когда Стенька вернулся с моря и весь астраханский сброд
глядел на него, как на чудо, бывший в то время в Астрахани стрелецкий приказ
Лопатина оставался от  всего  в  стороне.  Стрельцы не  ходили пить  вино  с
казаками,  презрительно звали их воровским отребьем, рванью, шарпальщиками и
даже просили у  головы разрешения всех казаков в одночасье побить и смирить.
Только  сочувствие  астраханских  стрельцов  и  горожан  заставило  Лопатина
отказаться от этого дела.  Но теперь он был рад встретить их не в городе,  а
на Волге.
     Ветер был  встречный,  и  стрельцы продвигались по  теченью на  веслах,
паруса были спущены.
     Лопатин велел идти только днем. На ночлег они пристали на всякий случай
к левому берегу Волги.  Так,  думалось,  будет спокойней:  увидев огни, воры
примут их  за  кочующих ногайцев.  Самих воров было верней ждать с  правого,
гористого берега,  где  на  буграх между Камышином и  Царицыном была  всегда
любимая воровская пристань.  Ночью стрельцы не  зажигали костров,  разослали
дозоры  и  затаились.  Дозоры  поймали  каких-то  пятерых конных  людей.  Те
сказались паншинскими торговцами,  будто  ездили  в  Саратов с  товаром.  На
всякий случай Лопатин велел посадить их  в  колодки,  как  и  двоих рыбаков,
пойманных на челне невдалеке от стрелецкого стана.  Тех и  других пытали всю
ночь, но ничего не добились, кроме того, что один из них умер.
     Утром снова вышли в поход.  По-прежнему шли на веслах.  Могли бы к ночи
дойти до Царицына, но голова хотел лучше разведать бугор, с которого Стенька
два года назад нападал на весенние караваны. Он решил пристать на ночь возле
Ахтубы к  острову.  На острове похватали троих "рыбаков" и  посадили опять в
колодки. Голова стал их тотчас допрашивать под плетьми. "Рыбаки" признались,
что нет и  недели,  как видели с тысячу конных,  прошедших в низовья,  но не
знали,  куда -  в Астрахань или в Черный Яр. Божились только в одном, что их
родной город Царицын стоит безопасно: из церквей каждый день слышится звон к
службам и не было ни пушечной, ни пищальной пальбы.
     - Коли изменой сказали - вам головы прочь! - пригрозился Лопатин.
     - Как знать,  князь-воевода, может, ныне еще пришли воры, да ведь мы их
не  видели!  -  сказал один из "царицынских рыбаков".  -  Ведь мы трое суток
рыбачили и домой не бывали.
     Их били еще и еще,  дознаваясь точнее,  но "рыбаки" говорили все то же.
Их заковали в колодки и бросили...
     Уже к рассвету стрельцы стали палить костры.  Голова велел варить кашу,
поджидая возвращения конных дозоров, высланных под Царицын.
     Над  водой  низко стелился туман,  и  дым  костров мешался с  ним.  Его
относило ветром в верховья. Голова был доволен этим. Правда, это по-прежнему
означало,  что снова придется идти на одних веслах,  но,  с  другой стороны,
голова знал донских казаков.  У  проклятых волчье чутье.  Они за  пять верст
чуют дым и  тотчас могли бы понять,  что на острове варится каша на тысячное
войско.
     Лопатин взошел на струги,  осмотрел снаряд.  Велел перетащить на правую
сторону пушки,  чтобы удобнее бить по бугру, если случится, что все-таки там
сидят воровские казаки.
     Он собрал своих сотников и пятидесятников.
     Наконец прискакал стрелецкий конный  дозор.  В  тумане  вплавь десятник
дозора переправился с берега к острову.
     - Стоят ворье на бугре! Кони ржут, вправо по бережку табунами гуляют, -
рассказывал голове дозорный десятник.  -  Берегутся воры, караулы держат. Мы
взять хотели живьем -  не  дался мужик,  закричал.  Убили мы  его ненароком,
прости,  осударь,  голова. Собаки взъелись, подняли лай. Мы назад поскакали,
опасаясь воров на бугре вспугнуть.  Убитого вора с  собой увезли,  по пути в
яму кинули.
     - А каков караульный был?
     - Мужик мужиком.  В поскони, в лаптях и с рогатиной. Ни пищали при нем,
ни сабли.
     - А мыслишь, много ль воров?
     Десятник задумался.
     - Как знать,  осударь, ить ночь на дворе была. Голосов не дают, таятся,
а может,  и спят...  Табун,  слыхать,  велик ходит. Ведь казак без коня - не
воин.  Мыслю,  все конны они,  а  с  берега никого не ждут.  Глядят караваны
шарпать. Коней покуда пустили пастись по степи.
     - А кони далече ли от бугра?
     - Слыхать, за лесочком. Тут рощица невелика, они за рощей пасутся.
     - Трава по степи высока ли тут ноне?
     - Трава благодать -  высока и  густа.  По брюхо коням стоит.  К  покосу
небось подымется - во! С головами косцов покроет. Послал бог травы! - сказал
десятник.
     - Ладно,  молчи. Придет время - без нас покосят. Стало, в траве человек
поползет - его не увидят с бугра?
     - Сверху ить, может, увидят Бугор высок.
     - И то верно.
     Голова задумался.
     Он  знал,  что  с  низовьев идет навстречу большой караван астраханских
стрельцов князя Львова.  Вернее всего,  нужно было  дождаться их  и  ударить
вместе.  Но голова не любил делить честь победы. Князь Семен - все же князь.
Хоть вместе побьют воров,  а  уж так ведется,  что первая честь -  воеводе и
князю... "И так они жирно живут. Обойдусь и без них!" - подумал Лопатин.
     Дать бой воровским казакам здесь,  над Волгой,  одному разбить их и  не
допустить  скопляться  -  это  значило  освободить  путь  волжским  весенним
караванам  и  предотвратить  опасность  прихода  Стеньки  в  Астрахань,  где
стрелецкий и  волжский ярыжный сброд  делал  его  более  опасным и  сильным.
Задавить мятеж,  прежде чем он разгорелся пламенем, - это значило вылезть из
стольников и  назваться,  может  быть,  думным  дворянином;  к  этому  могло
прибавиться и поместье от государя,  почет, и открывался путь, может быть, в
воеводы...
     - Ну, иди. Коней не расседлывать. Отпустите подпруги да покормите тут у
бережка. И указу ждите, - отослал голова десятника.
     - Не упустить бы нам, братцы начальные люди, донских воров. Если станем
к  ним  подходить  караваном -  уйдут  в  степь.  На  стругах  по  степи  не
погонишься.  А перво -  их надо у берега удержать...  Стоят они на бугре для
шарпанья караванов.  И  мы всех стругов посылать на низа не станем,  а перво
пошлем  три  стружка,  словно бы  купеческий караван.  Воры  кинутся грабить
струги,  а  тем часом мы достальные струги пустим на них с  пушечным боем да
половину стрельцов пошлем  берегом  подходить позади  бугра.  Как  на  Волге
учнется битва,  и  мы  из степи на них грянем пищальми и  пушками.  А  драка
завяжется -  нам  из  Царицына воевода Тургенев пушечным боем же  пособит со
стен да  из  башен.  Да конную сотню без мешкоты пошлем обойти Царицын и  от
речной стороны проход закрыть мимо города.  Как они побегут на низовья,  тут
конная сотня в  сабли ударит,  а  табуны у них будут позади наших стрельцов,
чтобы им в  седла не сесть,  а  то,  как татары,  ускочут -  лови их тогда в
степи!..  Глядите сюда,  начальные люди.  Вот тут будет Волга, вот тут город
Царицын,  тут наш остров, где ныне стоим. - Голова, низко нагнувшись, чертил
углем на досках палубы.  Сотники и пятидесятники присели вокруг на корточки,
изучая чертеж.  -  Вот тут воровской бугор, а тут рощица. Далее степь. В сей
степи воровской табун ходит...  Тут башня градская.  Мы  конных перво пошлем
вот сюды.  Поза стеною градской обойти...  Пятьсот пеших -  сюды. Сказывают,
трава высока, стало - в траве...
     В  этот миг раздался с  правого берега одинокий мушкетный выстрел.  Все
вскочили.  Лопатин выпрямился.  На всех лицах была тревога. И вдруг с левого
берега  загремели  выстрелы...  Снова  откликнулись с  правого,  словно  шла
перестрелка между двумя берегами Волги.  Но вот голова и  начальные люди все
услыхали зловещий знакомый свист пуль повсюду вокруг:  тью... тью... фьию...
фью... фи-иу...
     - По острову бьют! - крикнул пушкарский сотник Шебуев.
     - К  стрельцам ко своим бегом,  начальные люди!  -  приказал голова.  -
Послать пушкарей по стругам.
     Сотники  и  пятидесятники по  сходням кинулись на  остров,  может  быть
надеясь еще в  зарослях ивняка укрыться от пуль.  Пушкарский сотник взмахнул
на бегу руками и  вдруг лицом вниз упал в воду...  Двое спрыгнули в воду его
поднимать. Он был уже мертв. Тогда остальные начальные люди скакнули в Волгу
без сходен и  побежали к острову по воде,  хоронясь за стругами от берега...
Голова остался один на стругах.
     На  острове все  затаилось.  Бывалые в  боях,  опытные ратные  люди  не
поднимали пальбы как попало, они хотели прежде увидеть врага.
     Оставшись один на струге,  голова Лопатин прислушался.  На острове было
тихо.  "Умницы,  голубчики, умницы!" - подумал он о своих стрельцах, которых
учил без приказа не открывать стрельбы, "а паче по скрытому ворогу".
     Он  затаился за  фальконетом и  стал наблюдать берег.  Враг не  был так
выдержан: скоро из береговых кустов вынырнул конник в запорожской шапке.
     - Эй, стрельцы! Выходите на милость! - крикнул он.
     Тогда в первый раз ударили мушкетные выстрелы с острова.
     Запорожский конь  взвился на  дыбы  и  рухнул  вместе  со  всадником...
Несколько человек запорожцев набежали из-за  кустов  поднимать упавшего.  По
ним еще и еще ударили выстрелы.  И вот вдоль левого берега стали выскакивать
всадники и,  не скрываясь,  стрелять по острову. Вот и на правом берегу тоже
стали выскакивать всадники из кустов и  стрелять.  С острова отвечали теперь
сотни пищалей и мушкетов.  Голова увидал, как упал один всадник с коня возле
берега в воду, силился встать, но не мог и сидел в воде, как дитя в корыте.
     Стрельцы и  пушкари  один  за  другим  побежали с  острова и  бросились
карабкаться на струги.
     Но всадники с  берегов пустились к  воде,  примеряясь к броду.  Вот-вот
осмелятся -  пустятся вплавь на  остров.  На  левом берегу собралась их  уже
ватажка с добрую сотню.
     - А  ну,  атаманы,  братове,  пошли!  -  крикнул их атаман.  -  В сабли
боярских холопов! - он выхватил саблю и въехал в воду.
     И  тут-то  ударили в  первый  раз  со  стругов фальконеты,  и  в  кучке
всадников сразу упали трое...  Потом затрещали мушкетные выстрелы с острова,
из кустов, и запорожцы попятились к берегу, в ивняки...
     Голова понял,  что если стоять на  месте,  то  конные все же  осмелятся
наконец кинуться в воду и доплывут до острова.
     - Все стрельцы на струги! - крикнул голова. - Воров до воды не пускай!
     Стрельцы,  отстреливаясь,  перебегали с  острова на струги,  гребцы уже
вскинули весла...  Под казацкими пулями пушкари перетаскивали лишние пушки с
правых бортов на левые.
     "Оплошал,  Иван,  оплошал!  -  укорил себя голова.  - Не угадал, старый
черт, что могут быть воры на двух берегах".
     - Караван за передним стругом, выгребайся! - крикнул голова.
     Отбиваясь  пушечной   и   мушкетной  пальбой   от   конников,   караван
разворачивался  к  низовьям.   Гребцы  работали  дружно,   пушкари  заряжали
фальконеты, стрельцы залегли за укрытия, просунув в бойницы стволы пищалей и
мушкетов.  Казачьи пули  летели теперь больше в  воду.  На  движении казакам
трудней было целиться.  Голова увидел,  что задний струг полуголовы Пахомова
развернулся и  вышел в  хвост каравана;  с  него ударили фальконеты разом по
двум берегам. Должно быть, ворье напало на хвост каравана.
     "Надо было нам ночью на  них нагрянуть,  не  допустить воров первыми...
Небось человек с пятьдесят у меня побили...  Теперь все нам заново думать...
- размышлял голова.  - Ворье на конях; не обгонишь проклятых! Спасенье одно:
под царицынски стены живее - да в город!.."
     Голова заметил, что пули с левого берега больше идут вверх, а с правого
точно  бьют  по  стругам.   Ворам  сверху  видней...  Надо  к  левому  ближе
держаться...
     За высоким бугром показался Царицын. Караван шел поспешно с боем.
     Голова крикнул сотника.
     - Сколь побитых у нас на струге? - спросил он.
     - Восьмеро. Трое насмерть да пять поранило.
     "Если  по  восьмеро в  каждом струге,  то  всего  будет двести побитых!
Оплошал,  старый черт, оплошал, сивый мерин, дурак! - корил себя голова. - А
воров ить  не  более человек десяти от  нас  по  кустам побито.  Укрываются,
дьяволы,  в ивняках, и пороху некуда тратить... До Царицына так нас и триста
побьют... Ладно - близко уж ныне".
     - Гребцы, стрелой мимо бугра! - приказал голова.
     Весла  гнулись.  Струги  неслись,  вытянувшись в  струну.  Лопатин,  не
опасаясь уже за себя, с носа струга глядел вперед, стараясь все разгадать на
бугре... Но ничего не увидел.
     - Что там ни случись у бугра, а гребцы держались бы, - наказывал голова
сотнику своего струга.  -  К левому берегу отворачивай возле бугра,  а как с
царицынской башнею поравняемся,  тогда круто вправо бери,  прямо к пристани.
Из  пушек  палить по  берегу,  а  стрельцам со  стругов отходить в  градские
ворота.  Пушкари стрельцов пущай прикрывают из фальконеток,  а  как стрельцы
добегут до  надолб,  так  тут  засядут и  пушкарей начнут укрывать,  пока те
вместе с  пушками отойдут к  городским воротам.  Да,  мыслю,  и  воевода нам
пособит со стены... - пояснил голова.
     Бугор уже близок, и голова глядит с напряжением вперед. Он ожидает, что
казаки готовятся с  бугра кинуться вплавь,  зажав в зубах сабли.  Сейчас все
зависит от  быстроты.  На  городской башне  движутся люди.  "Знать,  воевода
узнал,  что идет караван.  Дать им знак,  что караван не казачий, а царский,
развернуть знамена,  а  барабанщикам и  сиповщикам учинить  гуденье.  Отойти
сейчас круче к левому берегу, ворам будет дальше с бугра, не поспеют доплыть
до стругов", - раздумывал голова.
     - Гребцы,  жми на весла!  Живей,  живей!  Лево!  Лево! - кричит голова,
отмахивая рукою приказ. - Лево! Лево! Еще! Еще левей!..
     И  вдруг с бугра по стругу ударила пушка.  Ядро загудело и плюхнулось в
воду в двух саженях впереди стругового носа.
     Степан Тимофеевич стоял на  верховой башне Царицына,  наблюдая бой.  Он
видел то,  чего не видал с  воды голова Лопатин:  видел,  как запорожцы Бобы
движутся шаг за шагом за караваном по левому берегу -  в ивняках, по высокой
степной траве,  среди голубых и  алых  тюльпанов,  ковром покрывающих степь.
Красные шапки запорожцев то  выныривали из  яркой зелени,  то снова тонули в
ней. Степану был виден как на ладони и свой бугор, на котором засел Наумов.
     Вот он  сам,  тезка,  стоит за камнем,  тоже глядит на струги.  Вон его
казаки затаились у самого берега, возле челнов, за камнями, ждут приближения
каравана. И голова не дурак - догадался: струги начали отворачивать к левому
берегу.  Атаман усмехнулся.  Он заранее угадал, что сделает враг, - и голова
попался:  запорожцы по  левому  берегу  обогнали караван,  стали  за  ивовой
рощицей, изготовились к пальбе из мушкетов и ждали.
     К  башне  из  города  прибежала толпа  царицынских пушкарей,  торопливо
поднимаются на стену.
     - Эй, казаки! Кто у вас голова пушкарский? - крикнул один из них.
     - Чикмаз! К тебе пушкари в подмогу! - позвал Разин.
     Чикмаз,  бывший астраханский пушкарь,  шел по  стене от  низовой башни,
осматривал пушки,  расставляя людей.  Спокойный,  суровый,  тяжелый, в своем
постоянном ратном убранстве, с кованым шлемом на голове, он всем своим видом
и размеренной поспешностью движений внушал воинам спокойствие и уверенность.
Голос его был не громкий, но какой-то особенно низкий, густой. Он произносил
короткие слова, из которых каждое было приказом:
     - Заряди!   Наведи!  На  меня  глянь!  Ширинкой  махну  -  пали!  Перво
единороги, потом малый снаряд. Стругов не крушить - нам самим будут нужны...
- Чикмаз окинул взглядом всю стену,  подошел к единорогу.  Вместо того чтобы
указывать,  взял могучей рукой под  хобот,  сам повернул пушку и  положил ее
ствол между зубцами.
     Дальше толпа  людей  веревками перетягивала по  стене огромную пушку со
степной стороны на волжскую, береговую.
     - Раз-два-а! Пой-де-от! - дружно кричала толпа.
     С бугра ударила первая пушка Наумова.
     Степан обратил взгляд снова на Волгу.
     Первое ядро с вершины бугра бухнулось впереди каравана.
     Разин наблюдал с башни,  как готовятся к бою в стане Наумова, собираясь
схватиться на  самих стругах,  для  чего  казаки караулили миг,  лежа совсем
возле берега, за камнями.
     На  стрелецких стругах не  заметно было смятения.  Степан особенно ясно
видел передний струг.  На нем стоял на носу,  не страшась пуль и  ядер,  сам
голова Лопатин. Он что-то кричал стрельцам, обнажив свою саблю и указывая ею
на берег.
     Несколько казаков  у  подножья  бугра  вскочили по  выстрелу наумовской
пушки.  Голова на переднем струге взмахнул саблей -  и  множество выстрелов,
грянувших со стругов, уложило вскочивших казаков на берегу.
     Другие казаки, с гиканьем подхватив челны, спускали их в воду.
     Степан увидел, что на стругах быстро сменяют усталых гребцов.
     "Кто устал, тот не гож и в бою!" - подумал о них Разин.
     Но голова знал, что делал: свежие стрельцы рванули струги вдвое быстрее
мимо бугра,  к Царицыну,  чтобы их не нагнали челны казаков, которые мчались
уже наперерез каравану. Передний струг еще круче свернул к левому берегу.
     На всех судах развернулись знамена, ударили барабаны и загудели сопели,
рога и трубы.
     "Ишь, бодрит, ишь, бодрит своих стрельцов воевода! Надо и мне учинить у
себя барабаны да трубы!" - подумал Разин.
     Весла дружно и напряженно взлетали,  неся караван к Царицыну и отклоняя
к левому берегу,  куда не достанут пушки.  Но загремели мушкетные выстрелы с
казачьих  челнов.   В  московском  караване  падали  люди.  Несколько  весел
остановилось,  повиснув в  воде.  Фальконеты и  пищали  ответно  ударили  со
стрелецких стругов. Два-три казака из челнов повалились в воду.
     Передние казачьи  челны  настигли хвост  каравана.  Цепляясь за  струги
свальными крючьями, казаки вскакивали на палубы стругов.
     Завязалась схватка.
     В  это  время  голова каравана поравнялась с  косой,  на  которой ждала
засада запорожцев.  Те  спешились и  бесстрашно выбежали на  голую  песчаную
косу, отгоняя струги от левого берега стрельбой из мушкетов.
     Пять задних стругов оказались отрезаны Наумовым от хвоста каравана. Как
муравьи на  гусениц,  нападали на  них десятки мелких челнов.  Многие казаки
просто вплавь пускались по Волге к стругам.  Стрельцы еще отбивались от них,
но весла уже не работали -  все гребцы были в схватке,  -  и эти пять задних
стругов несло по течению.
     С  гиканьем и  криком позади бугра  в  обход Царицына промчалась конная
ватага Алеши Протакина на низовую сторону города.
     Головные струги теперь круто свернули вправо,  к воротам города. Степан
понимал,  в чем дело,  он предвидел раньше,  что так и будет: голова считал,
что город в руках воеводы, и гнал струги под его защиту.
     Разинцы и царицынские пушкари в молчанье ждали их приближения.  Лопатин
сам шел в ловушку, под выстрелы Разина.
     Пушки грянули разом со  стен и  башни.  Волга вскипела от падения ядер.
Весла стругов заплескались в воде не в лад.
     Стрелецкий голова,  сложив  ладони трубой,  что-то  закричал на  башню,
закинув вверх голову.  Но  после пушечного грохота ухо не  могло уловить его
слов...
     Второй дружный удар  пушек  с  царицынских башен и  стен  рассыпал ядра
между стругами.  Два  ядра угодили в  струги.  Одно раздробило борт,  второе
побило людей на  другом струге.  Строй кораблей нарушился.  Гребцы побросали
весла.  Сотни  стрельцов кричали  что-то,  размахивая руками,  каждый  хотел
убедить царицынцев в том,  что пришли не враги,  а друзья.  Но грянул третий
удар пушек в  густую кашу стрелецких стругов.  Два из них,  с  проломленными
днищами и разрушенными бортами,  начали тонуть.  Стрельцы с разбитых стругов
стали прыгать в  воду.  Не спасая товарищей,  остальные на уцелевших стругах
налегали  на  весла;  под  пушечным  и  пищальным  обстрелом спешили  теперь
проскочить мимо стен и башен Царицына, лишь бы уйти живыми.
     Степан  Тимофеевич торопливо  перешел  с  верховой  на  низовую  башню.
Передний струг почти поравнялся с  ней.  Разин махнул пушкарям на стенах,  и
царицынские пушки все враз замолчали.
     - Эй,  стрельцы!  -  раздался голос Разина с башни. - Кидайте голову да
начальных к  рыбам,  идите ко  мне в  казаки!  На черта сдалась вам боярская
служба! Побивай дворян!
     Степан стоял в  окне башни,  не  укрываясь,  опершись на  саблю рукою и
заломив на затылок красную запорожскую шапку.  Утреннее солнце освещало его.
Черный кафтан нараспашку не  прикрывал груди  в  алой  рубахе.  Чернобородая
голова  гордо  откинута.   Царские  струги  проходили  мимо  него  разбитые,
побежденные, и он предлагал им милость.
     Несколько  пищалей  уставились снизу  на  башню.  Пули  свистнули возле
головы атамана.
     - Нехристь проклятый! Изменщик! - крикнули снизу.
     Степан засмеялся,  махнул опять пушкарям -  и  десяток ядер  грянуло со
стен по  стругам.  Пищали из-за  укрытий били стрельцов.  Еще  два  разбитых
струга стали тонуть.
     Остальным казалось, что они вот-вот вырвутся из-под обстрела.
     - Гребцы!  Нажимай!  Жми!  -  кричал голова,  указывая саблей вперед, в
левую сторону,  за  остров,  чтобы укрыться хотя бы  от выстрелов справа.  И
вдруг он замолк...
     Из-за острова с двух сторон выходили на парусах струги за стругами. Они
перегородили обе протоки Волги. На носу каждого струга стояла пушка, и разом
все пушки ударили по каравану.  Сворачивать влево было нельзя:  там по следу
каравана все время двигались конные запорожцы.
     - Право! Круче! Право! Право! - кричал стрельцам голова.
     Струги Лопатина повернули круто, решительно понеслись вправо, к берегу:
выскочить и спастись, добираясь пешком до Черного Яра. Лучше попасть по пути
к ногайцам, чем к этому извергу и изменнику государя!..
     Стрельцы карабкались на берег... И вдруг им навстречу из-за царицынской
башни с  оголенными саблями вылетела ватага Алеши Протакина.  Казаки топтали
конями,   секли,  рубили  растерянных  беглецов.  Бросая  пищали,  те  снова
шарахнулись к Волге, к своим стругам, но свальные крючья были уже перекинуты
на  них  со  стругов  Василия Уса.  Ватага  Василия уже  рубила  на  палубах
стрельцов топорами  и  косами,  колола  рогатинами и  рожнами,  стреляла  из
самопалов и пищалей, избивала кистенями и навязнями... {Прим. стр. 79}
     - Во-он ты каков ватаман-то,  Степан Тимофеич!  - с уважением сказал Ус
после  победы,  сидя  в  приказной избе  Царицына.  -  Грозный ты  воин!  Не
спориться мне с тобой.  Таков, как ты, надобен вож народу, чтобы с боярскими
силами совладать.
     - Вместе станем,  Василий,  бояр побивать.  То и  сила,  что вместе!  -
ответил Разин.
     - А про татар ты все же подумай, Степан Тимофеич. Мурзы дружки тебе или
простой татарский народ, - с упорством сказал Василий.
     - Неужто задаром ясырь отпустить? Где видано, Вася? - воскликнул Разин.
     - Нигде и не видано.  В том-то и сила,  Степан!  - возразил ему Ус. - В
том и сила!


     Разинский сынок

     Зной  палил астраханскую торговую площадь.  Накаленный воздух взвивался
вдруг  вихорьком,  крутил  соломинки и  песок,  смешанный с  высохшей рыбьей
чешуей,  засыпал людям глаза.  Дымка пыли витала над разогретым городом, и в
ней тяжело висел душный запах рыбьего царства...
     На торгу рыбы в бочках с разогретой солнцем водой,  высовываясь,  жадно
хватали  ртами  раскаленный и  пыльный  воздух  базара.  На  длинных  столах
похлопывали плавниками  и  хвостами,  как  пасти  распахивая широкие  жабры,
прикрытые водорослями огромные волжские великаны.  Полосатые щуки в бочках с
быстро испаряющимся рассолом покрылись,  как плесенью, белым налетом соли. В
корзинах с травой мрачно копошились черные раки.  С вяленых темно-золотистых
балыков,  низанками висевших на длинных жердях,  капал на землю растопленный
солнцем жир.
     Рыбацкие сети,  еще зеленые ивовые "морды",  камышовые садки, готовые -
струганые и  крашеные -  весла,  долбленые челны,  густая  душистая смола  в
бочках,  горы встрепанной пакли для конопатки лодок,  любой толщины смоленые
белые пеньковые и мочальные снасти,  парусный холст,  уключины,  якоря - все
это занимало больше половины астраханского торга.
     Тимошка  Кошачьи усы  проходил по  торгам,  высматривая знакомцев среди
рыбаков, стрельцов и посадских, но, исходив все ряды, никого не нашел.
     Пробраться в Астрахань,  разыскать знакомцев,  да сговорить стрельцов и
посадских к  восстанию,  да  до  прихода Разина  согнать из  города  воевод,
устроить казачий  порядок  и,  распахнув астраханские ворота,  выйти  батьке
навстречу с городскими ключами - вот о чем мечтал молодой казак...
     Он  оставил за  спиной  рыбный торг.  Дальше широкую степь  за  городом
занимали арбы на высоких колесах,  запряженные спесивыми верблюдами, вьючные
ослы,  волы,  целые табуны лошадей,  стада баранов и  тут же шерсть,  шкуры,
мясо.  Среди владельцев коней,  ногайцев и черкесов,  расхаживали скупщики и
астраханские жители,  покупали живых барашков, мясо, молоко, кумыс, звериные
шкуры, живых ловчих птиц и битую дичь.
     Тимошка пошел по конным рядам.  В этой толпе продавцов и покупателей он
обращал общее внимание богатым убранством:  на  нем  были зеленые сафьяновые
сапожки,  шапка  кабардинской смушки  с  золотым галуном,  бархатный голубой
зипун нараспашку, под зипуном - кизилбашской тафты золотистого цвета рубаха.
Шелковую опояску Тимошка снял от  жары,  нес в  руке,  похлопывая ею себя по
голенищу.  Он останавливался возле торговцев, продававших коней, слушал, как
торговались, и шел дальше. Спутник его тоже пошел по городу - попытать удачи
во встречах с астраханцами.
     - Эй,  купец! Что-то ты мне обличьем знаком! Ты чей? - окликнул Тимошку
какой-то посадский.
     - Батькин, али не видишь! - с усмешкой ответил тот.
     - Коня торгуешь?  Купляй моего.  Во  конь -  так уж конь!  -  подхватил
второй посадский, державший коня в поводу.
     Тимошка бойко взглянул на него.
     - И то сказать -  конь!  -  согласился он.  Обошел вокруг.  -  Грудь-то
клином,  ноги-то  четыре,  и  кажна нога в  двадцать пуд!..  Да то еще баско
красно, что левое око с бельминкой. За такого коня сто рублей бы не жалко!
     Лукавые черные глаза Тимошки весело и задорно посмеивались над хозяином
и конем. Он ловко приподнял верхнюю губу коня.
     - И  зубов давно нет -  не  укусит!  Ух,  кусачих боюсь!  -  насмешливо
продолжал паренек.  - Я бы разом купил скакуна, да тебя-то обидишь: чай, дед
еще твой на нем смолоду камни возил!
     - Ну,  ты,  малый,  сам-то не то что кусливый конь,  а прямо собака!  -
воскликнул посадский.  -  Мой конь нехорош -  ищи краше! Пойдем, Андрейка! -
позвал он товарища и потянул его за рукав.
     Но его товарищ все время пристально всматривался в Тимошку,  не сводя с
него глаз.
     - Постой!  -  отвернулся он от приятеля.  -  А я,  малый, ить с батькой
твоим знакомый!  -  сказал он Тимошке.  -  Где батька твой ныне? Как здравье
его?
     - Батька здрав,  слава богу!  На  своем учуге красную рыбу  ловит,  под
Царицыном-городом стал. К нам сбирался, товаров бы напасали к торгу!..
     Тимошка лукаво стрельнул глазами, повернулся и пошел прочь.
     - Постой, малый, постой!
     - За постой платить, а мне недосуг: я в кабак - товары смотреть!
     - Коня, что ли, искать в кабаке? - усмехнулся посадский.
     - А может, и коновала, как знать! - отшутился Тимошка.
     - Да постой,  погоди!  А  батька твой скоро ль к  нам будет?  Письма не
прислал? - добивался посадский.
     - Я и сам письмо! - возразил Тимошка. - Батька наскоре будет!
     Он зашагал прочь решительным, быстрым шагом.
     Первый посадский осторожно мигнул второму.
     - Ты ведаешь, кто купец? Батькин сын!
     - А кто батька?
     - А  батька его  -  всем  батькам батька!..  Слышь,  в  Астрахань скоро
будет...
     Второй выразительно поглядел в глаза первому.
     - Ну?!
     Тот значительно подмигнул:
     - Вот то-то!
     - Идем за ним! - вскинулся молодой.
     Шапка-кабардинка  с  галуном  мелькала  в  базарной  толпе.  Парень  не
обманул.  Вот он  поднялся на  крыльцо кабака.  Будто на  поводу,  посадские
потянулись за ним...
     В ту же ночь оказались прилеплены на столбах по городу "возмутительные"
письма.
     На  столбе у  места торговых казней,  по  письму у  градских ворот,  по
письму по торгам,  на крыльце Приказной палаты,  у земской избы,  у соборной
церкви,  на  воротах  у  воевод  Прозоровского и  Семена  Львова  и  у  всех
стрелецких приказов...
     "...А  велю я вам, понизовским всех званий людям, бояр-воевод побивать,
и  голов,  и  сотников,  и дьяков,  и ябед да обирать себе атаманов казацким
обычаем,  кого похотите сами,  - читали толпами вслух, прежде чем воеводские
сыщики, земские ярыжки и стрелецкие сотники были посланы отрывать со столбов
эти письма. - А буду я к вам, астраханские люди, наскоре, и вы бы мне добром
ворота отворили,  а кто с боярами заедино станет силен, и тому боярская доля
- топор да веревка..."
     Воевода вызвал в Приказную палату тощего, длинного пропойцу, площадного
подьячего Мирошку Зверева.
     - Что за слух по торгам?
     Подьячий переломился в поклоне.
     - А слух,  воевода-боярин, таков, что купеческий сын объявился. А будто
по правде он не купеческий сын,  а Стенькин сын, а Разина-вора. Ходит, коней
у  татар торгует на  целую рать.  Смущает стрельцов уходить на Дон да письма
прелестные лепит.
     Воевода велел схватить молодого купца. Народ искал его тоже по торжищам
и кабакам, хотел знать о "батьке".
     Прошел слух: "коня покупает"...
     И на конном торгу собралась толчея,  будто разом вся Астрахань захотела
сесть в  седла.  Окружили какого-то молодого купчишку,  который торговался с
татарином за коня.
     - Он?
     - Не он! - вполголоса обсуждали вокруг, подталкивая друг друга локтями.
     Двое-трое из волжского ярыжного сброда подошли к нему ближе.
     - Ты батькин сынок?
     Тот взглянул ошалело полухмельными,  навыкате, молочно-голубыми глазами
на красном круглом лице с редкой рыженькой бороденкой.
     - Я теткин племянник! А ты иди-ка, иди подобру. Вижу - звонарь по чужой
деньге... Уходи, а то земских скличу!
     Но земский ярыжка вдруг выскочил сам из толпы с двоими стрельцами.
     - Вяжите купецкого сына! - выкрикнул он.
     Тимошка,  одетый  в  простое  рыбацкое платье,  глядел  из  толпы,  как
ошалелого купчика потащили к Приказной палате.
     После того как  Тимошка в  царицынской тюрьме снял с  ног Никиты Петуха
колоду,  Петух привязался к Тимошке.  Никита рассказывал ему о своей любви к
стрелецкой вдове и  жаловался на несчастную долю.  Когда Разин велел Тимошке
найти для себя гребцов, тот сразу подумал взять с собой Никитку.
     - Собирайся,  рыжий, поедем в Астрахань вместе со мной, со своею вдовой
миловаться! - позвал Тимошка.
     Никита поехал в  Астрахань.  Вначале он  вместе с  Тимошкой горел  лишь
одной мечтой: прийти в город и возмутить его самим, без всякого войска.
     Мысль о  стрелецкой вдове стала тревожить Никиту лишь  после того,  как
они миновали Царицын,  а с приближением к Астрахани Никита не мог уже от нее
отвязаться. Марья по-прежнему овладела им.
     Они пристали на кладбище у дьячка,  у которого раньше скрывался Никита.
Отсюда они решили пойти на поиск знакомцев.
     Однако в первый же день Никита с утра пустился, прежде всех прочих дел,
хоть взглянуть на свою стрельчиху.  Он вернулся лишь к  вечеру и  был совсем
убит горем: стрельчиха уж больше полгода сидела в тюрьме.
     - Погоди,  вот  город возьмем -  все  тюрьмы разроем и  стрельчиху твою
найдем, - утешил Тимошка.
     - Да нече искать.  Видал я ее: истощала, бледна да грустна... Кнутом ее
били...
     - За что же?
     - За  винный торг,  за  корчемство!  Эх,  быть  бы  богату!  -  в  горе
воскликнул Никита.
     - Чего бы ты сотворил?
     - Дал бы  откуп тюремному целовальнику,  увез ее да женился и  жил бы с
ней на Дону.
     - Вот батька в город придет - и без денег возьмешь ее из тюрьмы.
     - Вон сколько ведь ждать!  Она до тех пор помрет! - с тоской воскликнул
Никита.  -  Слышь, Тимоха, - сказал он душевно, - ведь батька тебе на дорогу
отсыпал несчетно деньжищ!..
     - Сам  ведаешь ты,  на  что  дадены батькины деньги!  -  строго ответил
Тимошка и оборвал разговор.
     Ночью  они  ходили лепить по  городу разинские письма.  Утром  Тимошка,
одевшись попроще,  в рыбацкое платье,  пошел слушать "слухов" в народе. Весь
город кипел и гудел. Повсюду шли тайные толки о письмах, кем-то прилепленных
ночью на людных местах.
     - Пора за стрельцов приниматься,  Никита,  -  сказал Тимошка. - Уж буде
тебе со стрельчихой.  Ведь батька тебя не к  тому посылал,  и  я  бы иного в
товарищи взял, кабы ведал...
     - Вот ночью пойду ко знакомцам, - пообещался Никитка.
     И ночью Никита ушел из избушки кладбищенского дьячка.  Тимошка ждал его
до утра,  плохо спал,  много раз просыпался в тревоге за друга. Утром встал,
приоделся,  вышел на кладбище,  задумавшись, шел по дорожке, слушал утренний
свист  певчих птиц,  глядя сквозь просветы между деревьев на  сверкавшую под
солнцем широкую Волгу. Дойдя до могилы, где под плитою вдвоем с Никиткой они
схоронили деньги,  Тимошка заметил, что камень сворохнут с места. В тревоге,
кряхтя от  натуги,  он  поднял плиту.  Денег не было...  "Никитка украл!"  -
догадался казак.
     В отчаянье он выскочил с кладбища и побежал на поиск Никиты.  Куда - он
сам не знал...  Городские ворота давно уже были отворены, народ свободно шел
в город.
     Тимошка  успел  проскользнуть со  всеми,  не  обратив на  себя  особого
внимания воротников.  Он пустился к тюрьме,  где думал найти Никиту, и вдруг
увидел, что навстречу ему по улице встрепанный мчится Никита, а в догонку за
ним поспевает стрелецкий дозор.
     - Держи,  держи малого!  Бегла стрельца держи!  -  на всю улицу голосил
старшина дозора.
     Никитка летел,  задыхаясь от  бега,  лицо  его  было  искажено страхом.
Стрельцы уже настигали его. "Спасти Никитку!" - мелькнула мгновенная мысль у
Тимошки.
     Он  ловко подставил ногу переднему из  преследователей.  Тот  грохнулся
оземь.  Бежавшие сзади двое стрельцов налетели на  упавшего и  вместе с  ним
растянулись в  пыли...  Тимошка  пустился  прочь,  но  тотчас  его  настигли
стрельцы, повалили и стали бить по чему попало...
     Он плохо помнил, как его подняли, как привели к воеводе.
     В  эти  дни  к  Приказной палате приводили немало богато одетых молодых
парней.  Весь город знал,  кого ищут, и каждый раз, когда вели нового, народ
толпой собирался у крыльца.
     На пойманного разодетого Тимошку воевода лишь бегло взглянул.
     - Опять сын купецкий!  - со скукой сказал он, уже не веря, что в городе
может быть пойман лазутчик Разина.
     - Никитка  Петух,   что   князя  Михайлу  Семеныча  бил,   нам   попал,
воевода-боярин,  -  сказал старшина стрельцов.  -  Признали его у  тюрьмы да
хотели имать.  Тот побег.  Мы -  за ним. А сей малый мне ногу подбил, уберег
Никитку.  Не иначе, боярин и воевода, что малый сей воровской казак. Никитка
ведь ведомый вор, воевода-боярин.
     Прозоровский уже понял,  о  ком идет речь.  Он молча рассматривал юного
пленника.
     - Разойдись,  разойдись,  не видали татей! - кричал у крыльца Приказной
палаты дюжий стрелец, потрясая ратовицем.
     В  Приказной  палате  Тимошку  охватил  неудержимый задор.  Он  обозвал
Прозоровского толстобрюхим невежей,  указав ему,  что прежде всего надо было
спросить про батькино здравие. Себя самого Тимошка назвал послом от батьки к
народу.  Он знал,  что под окнами его слушает толпа астраханцев,  а  в самой
Приказной палате - подьячие и различный люд, пришедший сюда по своим делам.
     Тимошка бесстрашно дерзил воеводе,  стараясь,  чтобы  слава "разинского
сынка" была достойна удалого, дерзкого с боярами "батьки".
     - Велел тебе батька сказать,  боярин,  что  всем войском ужо  к  тебе в
гости будет и  ты  бы  стречал почетно,  пешим шел бы  навстречу да шапку бы
скинул, - громко сказал Тимошка.
     - К  кому тебя в Астрахань Стенька слал?  Кого ты из тех людей повидать
успел? - спрашивал дьяк.
     - Батька слал  меня ко  всему народу.  А  к  кому батька слал,  я  всех
повидать поспел, - не дрогнув, ответил Тимошка.
     - Что ты сказывал, вор, народу?
     - Сказывал,  что батька,  мол,  наскоре будет.  Только в  Царицын да  в
Черный Яр  к  воеводам в  гости заглянет,  а  там  и  сюды  -  всех  злодеев
казнить...
     - Каких злодеев? Кто батьке твоему злодей? - допрашивал дьяк.
     Черные глаза Тимошки, казалось, еще больше почернели.
     - А  каких злодеев,  размысли ты сам.  Кто народу злодей,  тот и батьке
злодей. Мой батька с народом не рознит!..
     Его  смелые речи  первым не  вынес дьяк и  стал гнать "лишних" людей из
Приказной палаты.
     - Чего вы  развесили уши,  дурье!  Воровская брехня вам сладка?!  Вот я
вас!..
     Но было поздно: на площади уже услыхали слова Тимошки.
     Слух о том,  что схватили "батькина сына",  полетел, как на крыльях, по
улицам и площадям.  К крыльцу Приказной палаты бежали, как на пожар, десятки
людей.
     - Эй, воеводы! Не было б худа какого! Пустите домой атаманского сына! -
закричали в толпе у крыльца.
     - Отпусти, воевода, а то до греха доведешь!
     - А то ведь и сами возьмем! - слышались выкрики.
     Князь  Михайла с  двумя стрельцами,  с  кучкой приказных начали хватать
людей  из  толпы и  тащить в  палату.  Толпа побежала.  Трое  посадских были
захвачены...

     Стремительно пролетала короткая майская ночь  над  астраханским берегом
Волги.  Город,  на фоне розовеющего востока и мерцающих часто зарниц,  стоял
над широким простором воды, как каменный утес. В рассветной мгле поднимались
стройные  очертания высоких  башен  над  трехсаженными зубчатыми крепостными
стенами,  с  которых во тьме,  устремленные на четыре страны света,  незримо
глядели пять  сотен больших и  малых орудий.  Это  была  твердыня на  рубеже
Российского  государства,   его  опора  на   крайнем  востоке,   на  границе
монгольских соленых песчаных пустынь,  возле самого моря,  за которым лежали
азиатские земли персов,  туркменов и бухарцев,  а за ними где-то в неведомой
азиатской дали простиралась цветущая Индия. Но для Астрахани и ее обитателей
Индия не была сказочной страной. Она представлялась скорее одним из ее очень
дальных  соседей.   Индийские  лавки   и   клети   в   большом  астраханском
караван-сарае  были  полны  товаров.  Темные лица  индийцев в  белых  чалмах
нередко  встречались  на  улицах,   на  пристанях  и  торговой  площади.   В
караван-сараях лежало немало добра и  бухарских и  кизилбашских купцов,  чья
речь постоянно вплеталась в многоязыкие возгласы астраханских торгов. Шведы,
голландцы, англичане, армяне, турки и итальянцы наезжали сюда, в этот город,
вели торговлю и наживались. Государство с них брало торговые пошлины, сборы,
воеводы от них получали подарки, пушкари и стрельцы караулили их товары.
     Против главных городских ворот в эту ночь длинной вереницей выстроились
вдоль  берега,  скинув  широкие сходни,  сорок  больших насадов -  стругов с
нашитыми  из  досок  высокими боками,  глядевших из  мрака  десятками черных
глазниц,  прорезанных по бортам для пищального боя.  На носу у каждого судна
был вделан в палубу стан для пушки.
     С вечера через незапертые,  против обычая,  городские ворота к каравану
потянулись телеги с ратным запасом: везли сухари, сушеную рыбу, мясо. Телеги
подъезжали вплотную к воде.  Их колеса вязли в рыхлом песке, и от этого груз
казался тяжелее,  чем был в самом деле...  Стрельцы и рейтары, работавшие по
погрузке,  перекликались тут,  у воды, с бранью размахивали руками. Помогали
себе дружными криками, когда кладь была тяжела.
     Работы велись без  огней,  словно те,  кто  трудился тут  в  эту  ночь,
погружая запасы в струги, опасались чужого глаза.
     Изредка слышались окрик начальника, иноземная брань, удар...
     В мутной,  туманной дымке,  всплывшей с воды,  перед самым рассветом из
городских ворот пошли вереницы стрельцов.
     Князь Семен,  приземистый,  коренастый голова Иван Кошкин,  щеголеватый
усач  с   гладко  выбритой  бородой  пан  полковник  Рожинский,   шотландец,
голубоглазый, с рыжими баками полковник Виндронг, в тяжелом железном доспехе
под длинным зеленым плащом,  стояли у городских ворот, пропуская войско мимо
себя.  Они здоровались со стрелецкими сотниками,  с  иноземными капитанами и
поручиками.
     В  тумане  утра  казалось,  что  проходящему  войску  не  будет  конца.
Стрелецкие сотни проходили в молчанье мимо начальных людей,  но от воды, где
шла их погрузка в струги, слышался гул голосов, споры, крики.
     Князь  Львов  наблюдал  прохождение стрелецких  приказов  и  солдатских
полков.  Они двигались четко и стройно, в спокойном порядке. Мерное движение
- ровный топот шагов,  размеренное бряцание оружия - поддерживало их слитную
силу,  воинскую непоколебимость, послушность порядку и воле начальных людей.
Все  это внушало князю Семену уверенность в  воинах,  с  которыми он  шел на
казацкие орды разинцев -  разухабистых,  храбрых и  удалых,  но  не  знающих
воинского склада,  который только один,  по  мнению князя Семена,  и  мог из
толпы или скопища сделать войско.
     Сознание,  что он ведет настоящее войско против простой ватаги,  давало
уверенность в  полной победе и  в  то  же время тревожило самолюбие воеводы:
стяжает ли он подобной победой истинно ратную славу, достойную дедов?
     В нем шевелилось нечто подобное чувству стыда:  он,  внук прославленных
предков,  выходит на битву с  простым мужичьем,  которое будет с  ним биться
рожнами, дубинами и топорами. Он лишь надеялся на воинский ум Степана.
     Разин поймет,  что  ему не  выстоять против столь оснащенной и  крепкой
рати,  и  сам повернет оглобли назад,  на  казачий Дон,  не  смея сунуться в
битву.  Такому исходу стольник был бы  лишь рад:  он  избавился бы  от греха
пролития русской крови,  и  никто не сказал бы ему,  что воеводская слава им
добыта в битве с мужицкой ордой...  Если бы Разин бежал от него домой, он не
стал бы его преследовать, как не преследовал в прошлом году, встретив Разина
в море...
     В  городские ворота уже  проходили последние сотни стрельцов,  за  ними
пошли пушкари.
     Шум на погрузке усилился. Возле стругов, мешая ряды, ратные люди теряли
облик  войска  и  превращались в  толпу.  Галдеж  у  стругов раздражал князя
Львова.  Он  послал капитана поляка унять шум.  Тот побежал по песку,  звеня
шпорами.  Князь  Семен усмехнулся.  "Ишь,  щеголь пан!  Зачем ему  остроги в
речном походе?"
     Он вернулся мыслью к Степану.
     "Куда он лезет,  зачем?!  Дон покорил. Теперь бы ему и держаться мирно.
Жить богато,  как князю,  владеть целым войском. Я ему славу сулил Ермака, а
его ишь Богданова слава смутила. В гетманы льстится, что ли?!"
     Вслед  за  прошедшими рядами ратных людей  выехало из  города несколько
телег, привезших корабельные пушки I! ядра.
     С каждого струга сбежали пушкари.  По четыре брались за каждую пушку и,
прогибая сходни,  теснясь,  с  кряхтеньем и  сапом  тащили  литые  стволы на
палубу...
     Из  городских ворот  в  колымаге,  запряженной четверкой коней,  выехал
митрополит,  с  ним четыре попа.  Поддерживая старенького митрополита,  попы
повели его к берегу,  в челн, где с длинными веслами ожидали двое молчаливых
монахов.
     Попы подсадили митрополита в ладью, помахивая кадилами, запели молитвы.
Свежее волжское утро необычно запахло ладанным дымом.
     Проплывая в челне на веслах вдоль всей вереницы стругов,  растянувшейся
на  целую  четверть  версты,  митрополит  благославлял струги  и  кропил  их
"святою" водой.  Синеватое облачко дыма  плыло  по  Волге  за  митрополичьим
челном.
     С  первым лучом солнца торжественно выехал из городских ворот воевода с
сотней  драгун  -  поляков и  немцев и  полусотней черкесов.  Князья Михайла
Семенович и Федор Иванович Прозоровские ехали рядом с боярином.
     Михайла вез тканное золотом знамя с изображенным на нем распятием.
     Прозоровский,  выехав из ворот,  задержал своего коня, оглядывая боевой
караван.  Над стругами поднимался лес в тысячи пищальных стволов, протазанов
{Прим. стр. 90} и копий.
     Воевода провел ладонью по бороде сверху вниз.
     Это движение выражало у воеводы довольство.  Он увидел великую, грозную
силу,  которую высылает в бой.  Сорок флагов вились над мачтами в ветре.  На
нескольких  насадах  красовались  тяжелыми  полотнищами  знамена  стрелецких
приказов с изображениями Георгия Победоносца, богородицы, Николая-угодника и
других святых.
     Левее  города,  на  глубине,  над  трехверстной ширью  весенней  Волги,
красуясь под  утренним солнцем белыми  парусами,  высился первый  российский
военный корабль "Орел" -  невиданный ранее трехъярусный великан, построенный
старанием Василия Шорина и Ордын-Нащокина.  Тридцать две пушки глядели с его
бортов,  по  огромным  мачтам  лазали  матросы,  с  палуб  слышался  посвист
сигнальной дудки.
     Боярин подумал,  что недалеко то время,  когда подобные корабли заменят
струги -  и тогда конец разбойничьей вольнице казаков. Они не посмеют больше
тревожить Волгу.
     Из городских ворот вылезала теперь толпа провожатых -  стрелецких жен и
детей, посадских знакомцев и просто любопытного люда, который всегда охоч до
ратного зрелища.
     Ратные  начальники  увидали  выехавшего  из  города  боярина  и  пешими
заспешили ему навстречу.  Он ждал их,  не сходя с седла. Михайл Прозоровский
спешился, ожидая начальных людей.
     - Слезь с коня, - шепнул воевода сыну.
     Но Федор пренебрежительно передернул плечом.
     - Вот еще! - пробурчал он.
     Воевода  взглянул  на  сына  с  тайною  радостью.  Непокорная  гордость
мальчишки отражала надменный нрав его самого. Преждевременно тяжеловатое, не
по возрасту полное тело Федора словно вросло в седло.
     - Слезь, неладно, - лишь для порядка повторил воевода.
     - Худородны они еще - нам перед ними слазить!.. - ответил Федор.
     И  только  тогда,  когда  князь  Семен  с  офицерами подошли вплотную и
поклонились,  боярин спешился перед ними,  и  в  то же время спрыгнул с коня
Федор.
     От  берега подходил,  поддерживаемый священниками,  дряхлый митрополит.
Боярин впереди всех  пошел  навстречу ему  и  преклонил колена на  береговой
песок, сняв свою высокую боярскую шапку, надетую для сегодняшнего торжества.
За  воеводою опустились на  колени князь Львов и  другие русские начальники.
Иноземные офицеры слегка отошли к  стороне.  Митрополит благословил воевод и
передал икону Кошкину,  взяв ее из рук священника. Прозоровский принял знамя
от Михайлы и вручил его Львову.
     Не вставая с колен, Львов и Кошкин поцеловали край знамени.
     - Сим победиши! - напыщенно сказал боярин князю Семену.
     В  тот же миг,  едва Семен Иванович принял знамя и  встал с  колен,  на
стругах ударил салют из пушек...
     Берег вздрогнул.  И  вдруг,  словно отзвук,  отгрянул салют с  корабля,
стоявшего  в  полуверсте  от  города,   борта  корабля  мгновенно  окутались
пороховым дымом.
     На стругах заиграли накры {Прим. стр. 91}, сопели и трубы.
     Князь  Семен,  неся  принятое от  Прозоровского знамя,  благословляемый
митрополитом,  направился к  своему головному насаду.  По сторонам князя шли
двое стрелецких сотников,  за  ним  -  остальные начальные люди и  несколько
человек сопельщиков, играющих на сопелях.
     Взоры  всех  были  устремлены  на  совершавшееся торжество,  на  пышное
облачение митрополита,  митра и посох которого под утренним солнцем сверкали
рубинами и алмазами,  на новое, тяжелого шелка, знамя с золотыми кистями, на
князя Семена, шествующего со знаменем, и никто не заметил черную телегу, что
выехала  из   городских  ворот  вслед  за  воеводой.   Телега  была  накрыта
заскорузлой холстиной, а по краям ее сидели палач и два его помощника...
     Воевода дал  знак палачам.  Они  сорвали с  телеги холстину.  Под ярким
утренним солнцем на  телеге сверкнула голубая парча  и  еще  что-то  желтое,
зеленое, золотое...
     Когда князь Семен подходил к своему насаду,  палачи подхватили с телеги
какое-то безжизненное тело и по сходням направились на передний струг, вслед
за князем.
     По всему каравану прошел ропот, послышались возгласы недоумения:
     - Мертвое тело тащат!
     - Пошто мертвое тело в золотном наряде?!
     Палачи по-хозяйски взошли на струг.
     Один из них приставил лестницу к  мачте и высоко перекинул петлю,  двое
других захлестывали петлей шею мертвого человека в нарядной одежде.
     С ближних стругов сотни глаз следили за ними.
     - Кто же мертвого весит?! То чучело, братцы!
     - Чучело Стеньки!
     - Болвана в золотный кафтан обрядили! - послышались голоса стрельцов.
     Люди смотрели теперь с любопытством на эту игру.
     Огромная голова  разряженной куклы  безвольно моталась,  не  попадая  в
петлю...
     Князь Семен между тем,  не  слыша за музыкой возгласов на стругах и  не
видя того, что творится, прошел на нос струга и укрепил на нем знамя.
     В  тот же  миг снова ударили пушки со всех стругов.  Снова откликнулись
пушки с  "Орла",  и  палачи,  наконец управившись с петлей,  стали тянуть на
мачту свою жертву.
     И  вдруг казавшееся до  тех пор безжизненным тело,  подтянутое на самый
верх мачты, задергалось, трепеща всеми членами...
     Звуки музыки оборвались.  Люди ахнули. Князь Семен только тут оглянулся
назад и отшатнулся от того,  что увидел. Это была казнь юноши, до полусмерти
замученного пытками,  юноши  с  огромной,  распухшей,  вздутой,  как  тыква,
искалеченной  головой,   со  срезанными  ушами  и   носом  и  будто  нарочно
приклеенными торчащими кошачьими усиками...
     Последнее содрагание пробежало по  телу несчастного,  вызывая жалость в
сердцах всех, кто мог его видеть.
     - Изверги!  Дьяволы!  - крикнул, не выдержав, кто-то из ратных людей на
одном из ближних насадов.
     - Вам  самим так  качаться!  -  воскликнул второй.  Офицеры забегали по
палубам  этих  стругов.  Размахивая  плетьми  и  тростями,  они  разыскивали
виновных.  Но роптал уже весь караван.  Гул стоял над стругами, как в ульях.
Многие ратные люди сдернули шапки с  голов,  не  тая от  начальных жалости и
сочувствия.
     Молились  и  громко  роптали  также  в  толпе  горожан,  скопившейся  у
городской стены.
     - Эк сердечного истерзали! Вот мук-то принял за нас!
     - Молодой! Чай, матке-то с батькою безутешно будет!
     - А может, жене!
     - Батька к нам его послал! - уверенно выкликнул кто-то.
     - Самого атамана сынок! Бедня-ага! Да как же ответ-то дадим за него!..
     - Не нам отвечать - воеводам!..
     - Эй,  брат-цы-ы-ы-и! Гляди, как зверье человеков мучи-ит! - послышался
крик над Волгой.
     - Кто кришаль? Кто кришаль?! - заметался немец начальник по палубе.
     - Вон тот на мачте и сам кричит пуще всех!..
     Князь  Семен сбежал со  струга на  берег.  Тревожный и  взбудораженный,
подскочил к воеводе.
     - Пошто  ты,  боярин,  повесил  его  на  корабль?  -  спросил он,  едва
сдерживая негодование и ненависть.
     Ратный человек,  проведший всю  жизнь  в  среде ратных людей,  он  знал
отвращение  воинов  к  казни  и  понимал,  что  зрелище  казни  бесчеловечно
замученного пытками разинца лишь обращает сердца народа против бояр.
     Но  Прозоровский словно не  слышал Львова.  Сидя в  седле,  он подъехал
ближе к берегу и поднял руку.
     - Стрельцы!  Люди ратные!  -  крикнул он.  - Воровской подсыльщик народ
призывал присягу и верность нарушить. И указал я его на мачте повесить ворам
в острастку,  чтобы видел вор Стенька,  что вы государю любительны и присяге
верны...
     Стрельцы молчали.
     - А  вора того на  мачте держать и  в  бою  с  ворами.  С  мачты его не
снимать. Таков мой указ.
     - Ты  боярин!  Тебе-то с  горы видней!  -  дерзко крикнули с  одного из
насадов.
     - С  богом,  ратные люди!  Победы и  одоления вам над врагами державы и
государя! - сказал Прозоровский.
     И все промолчали.
     - Вздынай якоря-а-а!  -  закричал голова,  чтобы не  было  так  заметно
молчание стрельцов в ответ воеводе. - Весла в во-оду-у!..
     Князь Семен только махнул рукой и по сходням взбежал на струг.
     Еще раз прощально ударили пушки. Эхом откликнулся с рейда "Орел". Весла
насадов взметнулись и разом ушли в воду.
     Караван боевых судов вышел в  волжский поход с развернутым знаменем,  с
иконою впереди и  с  трупом казненного юноши на  мачте переднего струга.  На
истерзанное тело,  одетое в  золотистого шелка рубаху,  был  накинут голубой
парчовый зипун нараспашку,  и на кончики вспухших,  сожженных углями ног,  в
злобную насмешку над  мертвым,  палачи  напялили зеленые сафьяновые сапожки.
При последних судорогах несчастного один сапог сорвался и  упал возле мачты.
Он  так  и  остался лежать ярким зеленым пятном под утренним солнцем.  Ветер
трепал голубые полы разинского зипуна, знакомого астраханцам.


     Черный Яр

     Царицынские жители сами сумели взять башню, в которой заперся воевода с
ближними.
     Воеводу, приказных и московских стрельцов, захваченных в башне, привели
на расправу к Разину.
     - Мне  на  что  воевода,  царицынски люди?!  Вы  сами с  ним что хотите
творите...
     - Они, батька, сколько людей побили - из башни стреляли! Мы в воду его.
     - А  мне что!  Сам замесил -  сам и выхлебал!  -  сказал Разин,  махнув
рукой.
     Толпа поволокла воеводу и  его приближенных к  берегу Волги.  Притащили
большие мешки, сажали начальных людей в мешки и кидали в воду.
     На  другое утро  царицынские пришли проститься к  Степану.  На  площади
перед приказной избой собрали,  казацким обычаем,  круг,  выбрали в  атаманы
старосту царицынских кузнецов.
     Новоизбранный атаман  явился  к  Степану.  Он  был  в  кожаном запоне и
рукавицах,  коренастый,  с  окладистой  русой  бородой,  без  шапки,  только
узенький ремешок  через  лоб  подхватывал седоватые кудрявые волосы.  Вместо
атаманского бруся - в руках кузнеца кувалда в полпуда.
     - Какое дело для войска укажешь городу,  батька? - спросил он. - Может,
ружье какое исправить?  Ко всякому делу найдешь людей. И кузни у нас не хуже
ваших донских.
     В кузнях Царицына загремели молоты.
     - Ишь,  стучат!  -  говорил Разин.  - Чай, слышно у нас на Дону! Мыслю,
теперь приберутся еще казаки...
     В самом деле, что ни день текли толпы людей с Дона, с Хопра, Медведицы,
из Слободской Украины - из-под Чугуева, Белгорода, Оскола...
     - Теперь хоть и  грамоту вовсе забыть,  и письма писать ни к чему.  Сам
народ разнесет о нас слухи! - говорил Еремеев.
     У  царицынских городских ворот  стояли  воротные казаки.  Службу  несли
строго: в город пускали после расспроса, поодиночке. Вновь прибылым ватажкам
был атаманский указ становиться по берегу Волги.
     На  несколько верст вдоль реки дымились костры,  стояли шатры,  паслись
кони, и всюду шел торг.
     Казачьи  разъезды вышли  в  верховья,  отрезали весь  уезд,  никого  не
выпускали на север,  к Камышину. Пришлых камышинцев спрашивали, каковы у них
слухи.  Там ничего не знали о взятии Разиным царицынских стен.  Хотя видели,
как  по  Волге  прошли  струги московских стрельцов,  и  слышали в  низовьях
пушечный  бой,   но  были  уверены  в  том,  что  все-таки  сила  стрельцов,
прорвавшись мимо бугра, ушла в Астрахань.
     Из Астрахани и  Черного Яра проходили отдельные ладьи.  Казачьи заставы
их пропускали в верховья, к Царицыну, но дальше дорога для них была закрыта.
     Пришедших поодиночке,  всех, кого можно было заподозрить как воеводских
подсыльщиков, допрашивали разинские войсковые есаулы.
     Один из отерханных волжских ярыжек,  по виду бурлак,  потребовал, чтобы
его отвели к атаману.
     - На что тебе атаман? Я и сам войсковой есаул, - ответил ему Еремеев.
     - Плохой есаул, когда старых знакомцев не хочешь признать. Батька лучше
признает! - с усмешкой ответил бродяга.
     Еремеев вскочил с места и бросился обнимать его.
     - Федор Власыч!  Отколе!  Какой судьбой?  Что с тобою стряслось?..  Ой,
бедняга,  да как тебя скрючило!  Не в застенке ли был?  Идем,  идем к батьке
скорее. Вот рад-то будет!.. Постой, да что ж ты в экой одежке? Аль для тебя,
есаул, не найдется цветного платья?!
     - Идем так.  Батьку видеть хочу, а платье там после. Дорого, что до вас
дошел, тут я дома.
     Разин тоже не сразу узнал яицкого есаула Федора Сукнина.
     - Да  кто  же  с  тобою так натворил,  Федор Власыч?  Неуж астраханские
воеводы?  Вот  я  им  ужо,  -  сказал  Разин,  обнимая товарища по  славному
персидскому походу.  - Скидывай все, бери мой кафтан да что хошь выбирай там
из платья,  на что падет глаз... Ты ведь брат мне, Федор. Митяй, расстарайся
вина подобрей, виноградные Власыч любит...
     Скинув свои отрепья,  Сукнин искупался в Волге, переоделся в атаманское
добро и выглядел почти прежним,  если не считать седины,  посеребрившей усы,
бороду и  виски,  да еще того,  что в  глазах,  вместо прежних веселых брызг
довольного жизнью бражника, горели золотистые беспокойные огоньки.
     Степан Тимофеевич его усадил на подушку в шатре,  сам нацедил ему чарку
темного сладкого вина, придвинул закуски.
     - Пей, ешь да сказывай...
     - Недолог,  батька, рассказ, - начал Федор. - Из Астрахани ты - на Дон,
а я -  к себе в Яицкий городок. Пришел, поселился. Жена была рада. Мишатка -
чай,  помнишь его -  за год возрос,  что не узнать.  Соседям устроил я пир и
новому есаулу,  а стрелецкому голове -  в особину; на пиру ему два перстня с
алмазами подарил да  бухарский рытый ковер.  Он кафтан еще захотел парчовый.
Пропадай,  не жалко, лишь дал бы в покое жить!.. Он меня обнимал, целовался.
Казачка,  моя,  Настасьюшка, в церковь пошла, - протопоп ей мигнул, говорит:
"Скажи казаку,  что бога он обделил".  Я разумею: и поп - человек. Ну - шубу
ему с бобрами да добрую шапку,  поповнам трем -  по колечку. Попадье - таков
шелковый плат,  что сроду она не носила.  Два было ровных;  один своей Насте
оставил,  второй -  протопопице...  Ну, еще набежали людишки - подьячий, два
сотника,  целовальник кабацкий -  что ни собака,  то кус...  Нате, жрите, не
жалко!..
     - Побил бы им рожи да гнал! - воскликнул Наумов.
     - И гнал бы,  Степан,  коли жил бы тогда на Дону. А Яицкий город тебе -
не казацкие земли.  Пришлось давать. Да то не беда: пропадай добришко, самим
бы жить!..  -  Сукнин вздохнул.  -  Головиха увидела шелков плат в  церкви у
протопопицы да ровный у Насти.  Зовет меня голова:  "Жена моя хочет вот экий
же плат". Говорю: "И рад бы душой, ан сам не умею делать. Один - протопопице
да  один  -  казачке своей,  а  более  нету".  Голова говорит:  "Баба моя  с
потрохами меня сожрет".  Я ему:  ты,  мол,  ей телогрею парчовую на собольем
меху поднеси.  Была телогрея персидская.  Отдал,  черт с  ней!  Так,  вместо
спасиба,  змеиха  прислала Настюше сказать,  чтобы  шелковый плат  не  смела
носить.  Настя -  помнишь небось ее -  женушка с жаром: как в церковь идти -
ничего  иного  не  хочет,  как  на  плечи  шелковый плат...  Приходит домой,
смеется:  головиха, мол, все позабыла на свете, из церкви ушла, от обедни...
Ну,  смех!..  Я:  мол,  Настя, пошто ее дражнишь... Надень, когда дома аль в
гости,  на что тебе в церковь... - Сукнин с горькой усмешкой махнул рукой. -
Женское сердце!..  На  рождество у  заутрени головиха вдруг  к  Насте  сама:
пожалеешь,  мол,  баба,  что плат не хотела отдать. Сама станешь молить - не
приму!  У Настюши аж сердце зашлось от ее посула.  А я-то махнул рукой:  все
пройдет.  На  святках гости сидели в  моем дому.  Что пьянства,  что шуму!..
Вышел в  сумерки я  поглядеть коней.  Слышу;  многие люди в ворота.  Кричат:
"Воровской атаман Федька тут  ли?  Государь указал его  в  Астрахань везть".
Ладно.  В конюшне висел у меня чекменек верблюжий.  Я чекмень -  на плечи, в
седло,  да  и  был таков.  На пальцах три перстня носил:  воротным стрельцам
подарил их -  да в степь!  "Вот те,  думаю,  шелковый плат!" Неделю кружил -
безлюдно...  Увидал огонек. Я уж рад: пес, мол, с ним, хошь язычники будут -
все люди!  Мороз. Отогреться, поесть!.. И попал: угодил к ногайцам. Согрели,
собаки,  перво плетьми, потом к огню все же кинули, кобылятины дали горячей,
какой-то шкурой собачьей прикрыли.  Согрелся.  Заснул. Проснулся. Под шкурой
тепло.  Потянулся -  глядь,  связан! Ну, сам виноват - к волку в зубы залез.
Наутро на шею рогатку надели. Вертеть жернова... По-татарски я ловок трепать
языком.  Стали спрашивать.  Я  говорю:  мол,  покрал коня да убег.  Как один
засмеется.  "Ты,  говорит,  сам большой атаман,  на  что тебе красти коней!"
Признал, окаянный. "Твоя голова, говорит, золотая. Большой выкуп возьмем". А
кто же,  спрошаю,  заплатит? "Ваш бачка заплатит. Стенька-казак брата в беде
не покинет..."
     - Разумеют ведь бриты башки! - перебил Наумов.
     - Я баю:  наш атаман ушел на Дон.  А он мне: Дон, мол, не дальний свет!
Ты пиши письмо,  моли -  выкупа слал бы, а мы с тем письмом доскачем. А я-то
писать не хочу.  Мыслю - сам безо всякого выкупа вырвусь. Они мне колодку на
ноги. "Не напишешь, и хуже будет". Я - отказ. А они веревку под шею пустили,
скрозь рогатку продели да через ножную колоду.  Ноги свели с головой, а руки
назад...  Робята татарские бегают. Тот меня за ухо дернет, тот метит стрелой
будто в глаз,  а обиды большой не чинят -  знать, им старшие заказали... Три
дня,  три ночи так крючили,  а  развязали -  я сам не могу разогнуться:  все
жилки  зашлись.  Ломота-а!..  Один  паренек тут  пристал.  Говорит:  "Хочу в
казаки.  Коли я, говорит, тебе волю дам, ты возьмешь ли меня с собою?" Я ему
говорю:  "Нельзя взять.  Казаки крещены". Он смеется. "Я так, говорит, хотел
испытать,  что ты скажешь.  Иной бы соврал,  чтобы волю добыть,  а ты правду
молвил.  Так,  стало, я тебе верить буду", И тут же пытает: "Когда я тебя на
волю спущу,  принесешь ли ты мне выкуп за ту послугу?" Говорю: "Принесу". Он
время  выждал,  однажды ночью колодки мне  сбил,  веревку разрезал,  рогатку
снял,  дал овчинный кожух,  сапоги и  коня привел.  И  ушел я  по звездам...
Прибрался к  самому Яику-городку,  да войти не смею.  К  рыбакам возле устья
пристал. Говорят, что хозяйку и Мишку злодеи с собой увезли.
     - Ну?!  И Мишку?! - не выдержал Разин. - Куды ж они, дьяволы? Да на что
им дите?!
     - И я то не чаял!  На что им казачка да малый!..  Других казаков увели,
кто был с нами в походе,  а семьи не тронули,  нет,  -  все казачки,  робята
дома...  Я света невзвидел!  Каб знать,  мне бы краше любая мука!.. Оделся я
рыбаком -  прямо в Астрахань.  Время -  весна.  Ходил, бродил, нюхал - никак
ничего не  прознал,  где их  держат.  Мидельцев тюремных видал,  да ведь гол
человек.  Подарить бы приказных -  дознаются разом. А нечем дарить!.. Прошка
Зверев -  пропойца там есть,  воеводский сыщик -  стречается раз и два. Того
гляди схватит...  Я  затаился у верных людей,  у стрельчихи вдовой.  Прознал
одно:  сотник стрелецкий был  Сидор Ковригин,  что  в  Яицкий город за  мной
приезжал,  он  увез  и  Мишатку и  Настю.  Где  сотник живет?  Стал пытать и
проведал,  что сотник в Камышине нынче служит.  Коня я проел. Решился: пешки
во Камышин дойду...  А  тут слух,  что ты вышел на Волгу.  В верховья дороги
нету. От воевод заставы стоят. Я между застав - и сюда...
     - То и любо!  -  сказал Наумов.  - Вышел в белый свет, а попал в родной
дом!
     Он обнял за плечи Федора.
     - Кого же ты, Федор, хочешь себе под начало? - спросил Разин. - Хочешь,
тебе  слободских  казаков  отдам?  Их  сот  пять  прибралось  -  все  больше
черкасы...
     - Прости,  Тимофеич,  -  возразил Сукнин.  -  Я  перво в Камышин пойду,
Ковригина-сотника дознаваться.  Ведь жена и дите у меня пропали!  Их найду и
тогда ворочусь.
     - А  как ты в  Камышин пойдешь?  Ведь тебя там схватят!  -  с насмешкой
сказал Степан.
     - А  я,  батька,  купцом!  Товаров каких прихвачу!  Воротных там подарю
кой-каким добришком...
     Разин захохотал.
     - Ну,  ты скажешь ведь, Федор, как насмех!.. Да неужто мы не на Волге?!
А ты -  как в чужой стороне!  Надо тебе -  и бери Камышин.  Подумаешь, город
велик!  Сот пять прихвати с  собой казаков.  Сотника стрелецкого призовешь к
себе - будет без шапки стоять, бить поклоны. Не скажет - и шкуру дворянску с
живого спускай! А Камышин нам надобен - не напрасно возьмешь!..
     Сукнин ошалело глядел на Степана.
     - Эх,  батька! Сердце в тебе ведь какое, Степан Тимофеич! - растроганно
вымолвил он наконец.

     Два десятка разинцев,  переодетые в  кафтаны московских стрельцов,  уже
совсем вечером постучались в  ворота Камышина.  "Кто таковы?" -  "Московские
стрельцы вам в подмогу.  Воры на Волге воруют.  Нас голова Лопатин прислал у
вас тут стоять".
     Вызвали к воротам стрелецкого сотника.
     - Ты,  сударь,  меня,  мужика,  прости.  Голова тебя сам не ведал,  как
величают, - поклонился стрелецкий десятник.
     - Чего же он мало прислал вас?
     - Наше малое дело, ить он голова - ему ведать. В Царицыне много оставил
да в Черный Яр послал сотни две...
     - Дурак у вас голова,  -  рассердился сотник. - Наш Камышин ведь ключ к
понизовью.  Не дай бог,  нас воры побьют,  тогда и Царицын и Астрахань будут
без хлеба!
     - Нас не побьют, мы московски! - откликнулся стрелецкий десятник.
     - Похвальбы в вас,  московских, много! Идите. Утре вас по домам поселю,
а покуда и тут, в караульной избе, заночуйте.
     Их впустили в ворота.  И едва наступил рассвет, как пятьсот казаков уже
были в городе и сотник без шапки стоял перед Федором.
     - Хозяйку твою и  сына не  я  увез.  Я  Лушников,  не  Ковригин.  Сидор
Ковригин по воеводску указу сошел со своей сотней на низ,  в Черный Яр. А я,
сударь мой атаман, никого не обидел. Да ты хоть стрельцов спроси!
     Федор спросил камышинских стрельцов,  вызвал посадских.  Про сотника не
сказал худого никто.
     - Ну,  живи,  коли так,  - сказал Федор. - А буде измену какую затеешь,
стрельцов сговаривать к худу учнешь - и побьют тебя насмерть.
     Федор  оставил в  Камышине сотню  своих казаков.  Жители города выбрали
между собой атамана и есаулов,  обещались держать заставы, ловить воеводских
подсыльщиков и давать обо всем уведом в Царицын.
     Сукнин возвратился к Разину.
     - Город взял, а своих не нашел, - сказал он.
     - Беда  боярам,  когда ты  по  всем  городам так  пойдешь своих Настю с
Мишаткой  искать!  Дорого  воеводам  дадутся  казачьи  семейки!  -  невесело
усмехнулся Разин. - Что ж, теперь у тебя нетерпежка на Черный Яр?
     - В Черный Яр я хочу, Тимофеич, - с угрюмым упорством сказал Сукнин.
     - Нам с  тобой по пути ныне,  Федор.  Поймали в  степи гонцов к  голове
Лопатину от  астраханского воеводы.  Идут на  нас  сорок насадов.  Я  мыслю,
должны они завтра дойти до  Черного Яра.  По  Волге нам прежде них теперь не
поспеть, а ты на конях ударь со степей по Черному Яру.
     И  тотчас Сукнин,  Еремеев,  Серебряков,  Чикмаз с  пушками выступили в
конный поход.
     В  Царицыне Разин  оставил  "десятого казака",  отобрав  десятую  часть
казаков у каждого из своих есаулов.
     Степан Тимофеевич, Василий Ус и Наумов вышли по Волге на многих стругах
и челнах. Алеша Протакин и Боба конные двигались между Ахтубою и Волгой.
     С самых времен царя Ивана Васильевича Нижняя Волга еще не видала такого
большого войска. Атаман указал отоспаться, чтобы ночью идти и не жечь огней,
потому что костры такого людного стана отразились бы заревом в темном ночном
небе и дали заранее весть астраханцам...
     Федор Сукнин с товарищами окружили деревянные стены Черного Яра,  сразу
захватили все ладьи и  челны,  что лежали на берегу и  стояли у  пристани на
приколе.  Ладьи и  челны,  тотчас наполненные казаками,  ушли  в  камышистые
заливчики у  противоположного берега.  Далеко в  степь  в  сторону Астрахани
проскакали разъезды. Там залегли казацкие заставы, и только лишь после этого
утром казаки вошли в город.  Черноярцы не бились с ними.  Стрелецкий голова,
увидав, что стрельцы перешли на сторону разинцев, переодетый хотел убежать в
Астрахань, но его поймали, посадили в мешок и бросили в Волгу.
     Тотчас  с  раскатов крепости на  волжскую сторону были  наведены пушки.
Волга  была  в  тумане.  Когда  рассеялся волжский туман,  город открылся на
крутом  берегу,  спокойный и  сонный под  жарким июльским солнцем.  Колокола
звонили к обедне,  мирно перекликались между собой петухи,  по стенам лениво
бродили сторожевые. Караульные торчали и на бревенчатых вышках, поставленных
по стенам для дозора.
     Кто мог думать,  что под этой мирно дремлющей волжской гладью всего три
часа назад погиб черноярский голова?!  Как было узнать, что за этой стеной в
караульной избе сотник Ковригин валяется на коленях перед Федором Сукниным!
     Ковригин признался Федору, что воевода ему не давал указа везти с собой
в Астрахань Настю и Мишку.  Он признался, что их увезти надумал сам вместе с
яицким головой,  что за  увоз их  он получил от головы подарки да еще голова
послал с ним богатый посул астраханскому воеводе,  чтобы тот не пустил Настю
с  мальчиком обратно на Яик.  А прежде чем отправить их в Астрахань,  голова
сам дознавался у  Насти плетьми,  куда делся Федор,  где он скрывается и где
спрятал богатства, привезенные из персидского похода.
     Сотник клялся, что он не знает, куда Прозоровский девал семью Федора.
     Сукнин перетряс все  в  доме  у  сотника и  нашел у  него  свой  ковер,
вывезенный из  Персии,  два  серебряных кубка,  парчовый кафтан  и  даренную
Разиным саблю.
     Сотник в мешке пошел на дно Волги...
     - Камышин взял,  Черный Яр  одолел -  и  астраханские ворота с  вереями
повыбью, а Настю с Мишкой найду! - упорно сказал Сукнин.

     Караван  астраханских  насадов  на  веслах  шел  к  Черному  Яру.   Над
опаленными зноем  волжскими берегами в  мутном  небе  парили  орлы,  карауля
сусликов и степную птицу.  Над камышами и над водой, потрескивая трепещущими
крылышками, носились тысячи голубых и зеленых стрекоз. Охотясь за ними, рыбы
стаями прыгали из  воды  и,  бултыхаясь обратно,  широко по  реке  разгоняли
круги. Стремительные чайки ныряли в воздухе, почти касаясь зобами сверкающей
ряби течения.  Из  степной травы летел над волжской гладью безумолчный треск
кузнечиков...  Июльское солнце растапливало корабельную смолу,  и  запах  ее
висел над караваном. Изредка знойный верховой ветер тяжело проносил по всему
каравану густую струю зловония.  Тогда взгляды людей обращались к  переднему
стругу, где на мачте качался обезображенный труп молодого разинца.
     За шесть дней под палящим солнцем мертвая распухшая голова почернела, и
запах тлена разливался вокруг тела несчастного юноши. На остановках каравана
вороны не  раз собирались на  берегу и  вились над стругом,  чуя поживу.  Но
стрельцы поднимали по ним пальбу из пищалей и  из мушкетов,  отгоняя гнусную
птицу. И никто из начальных людей не удерживал их от стрельбы.
     - Князь-воевода,  вели убрать мертвое тело с мачты, - обратился к князю
Семену стрелецкий сотник.  -  Смущает оно стрельцов,  нелепые речи ведут меж
себя...
     - Не люблю я над мертвыми глума,  убрал бы и сам,  да приказ воеводский
всем ведом, - возразил стольник.
     - Яков Иваныч,  не дело, однако, - сказал князь Семен Кошкину. - Протух
ведь  казак.  Пища в  глотку не  лезет от  смерди.  Скажем боярину,  что  он
оторвался с мачты.
     - Совестно,  князь, тебе потакать стрельцам. Я боярский указ не нарушу,
- твердо ответил Кошкин.
     Продвигаясь в  верховья,  Львов выслал по берегу Волги дозорный разъезд
стрельцов.  В  случае  встречи  с  Разиным дозорные должны  были  сообщить в
караван о встрече.  Пять легких лодок заплывали вперед, обгоняя насады верст
на пять.  Они осматривали заводи и  затоны,  проплывали протоками в Ахтубу и
возвращались назад к каравану.
     Мерно плескали весла,  мерно взвизгивали и рычали уключины. Час встречи
был уже недалек.
     Князь Семен не страшился этого часа. Он помнил, как Разин бежал от него
в  море.  Четыре тысячи старых стрельцов,  бывалых,  обученных ратному делу,
стоили  больше  десятка  тысяч  разинского деревенского сброда,  к  тому  же
вооруженного  чем  попало,  вплоть  до  вил,  простых  топоров  и  медвежьих
рогатин...
     Если бы  Разин вздумал принять бой со  стрельцами,  он неминуемо был бы
разбит.  Князь Семен знал,  однако,  что атаман довольно умен и  хитер.  Он,
конечно,  не примет боя и бросится уходить в верховья. Если бы с той стороны
в это время поспел голова Лопатин, они забили бы воровских казаков обратно в
донские земли.
     Князь Семен опасался только того,  что  Лопатин засядет в  Царицыне или
Саратове и пропустит разинскую ватагу спасаться в верховья, где Разин найдет
пополнение из мужиков.
     "Поместья да  вотчины -  вот где их сила.  Сами бояре жесточью яму себе
копают,  злобят народ.  Оттого и  бегут мужики и  мутятся,  хватают кто  что
попало:   косу  так  косу,  топор  так  топор!..  Взять  хоть  боярина-князь
Прозоровского -  зол без нужды.  Плети да батоги,  кнут да дыба, да плаха...
Сам  возмущает народ...  Астраханцы посадские,  рыбаки  убежали  бы  сами  к
Степану от  воеводской неправды...  Какого добра  им  ждать  в  городе?!"  -
раздумывал князь Семен.
     Он  предлагал воеводе  не  половинить стрелецких сил,  не  идти  против
Разина боем,  а  сесть в  осаду.  Наждать его  на  себя и  сидеть в  стенах.
Астрахань - город силен, все равно им не взять: так и будут стоять осадой до
самой зимы,  пока голод да холод погонят их на Дон. Хлеба в степи не добыть,
и  людей не  богато...  А  если в  верховья прорвутся,  там людно и  хлебно.
Великий мятеж разожгут.
     Боярин Иван Семенович не захотел и слушать.  Мысль о сидении в осаде от
казаков его возмущала...
     Вся  надежда князя  Семена  была  теперь на  то,  что  Лопатин ударит с
верховьев и Разин, спасаясь от них двоих, возвратится на Дон.
     Караван подходил уже к Черному Яру.
     Город,  казалось,  от зноя сонный, стоял на высоком, крутом берегу. Под
горой на волне маячило с десяток рыбацких мирных челнов.  Несколько женщин с
плотов полоскали в  Волге белье.  Уставившись на передний струг,  где висело
мертвое тело, женщины бросили свое дело и стали креститься. Рыбаки, подобрав
свои сети, пустились, налегая, торопливо грести к городскому берегу.
     - Эй, стой на челнах! Рыбаки, слышишь, стой! - крикнул сотник переднего
струга.
     Рыбаки продолжали молча грести к  берегу,  только взмахи их весел стали
быстрее и чаще.
     - Рыбаки, худо будет! - выкрикнул сотник с угрозой.
     И вдруг из-за поворота Волги на парусах с верховьев показался навстречу
другой караван стругов... Он приближался без весел, словно летел на крыльях,
как лебединая стая.
     Князь Семен в первый миг подумал,  что видит струги головы Лопатина. Он
ждал,  что тот человек на носу переднего струга махнет ему шапкой. Но вместо
того вожак каравана поднес ко рту руки и  оглушающе свистнул,  как сказочный
Змей Горыныч.
     Свист пролетел над гладью и замер вдали, откликнувшись трелью в степях.
     - Са-ары-ынь на ки-ичку-у-у!  -  вслед за тем грянуло,  как из трубы, с
верхового каравана.
     - Са-арынь!..  Са-а-ары-ынь на ки-и-ичку-у... и-ич-ку-у-у! - отдавалось
повсюду многими тысячами голосов, и в степях отозвались гулкие отзвуки...
     Этот крик загремел с самой Волги,  с крутых берегов,  из степей, сзади,
спереди...
     На черноярских стенах высоко над Волгой затолпился народ,  распахнулись
ворота города,  стремительно покатилась под яр готовая к бою тысячная ватага
разинских казаков.  Волжские  прибрежные камыши  закачались и,  расступаясь,
словно  выталкивали челны.  Вся  Волга  вокруг  зашипела ладьями с  полчищем
ратных людей.  Толпы  конных и  пеших воинов по  берегам повсюду росли,  как
травы...
     Князь  Семен растерянно оглянулся.  Надо  было  приказывать,  крикнуть:
"Вздымай фальконеты!  Ядра в  жерла!"  Но  язык пересох от волненья,  сердце
подпрыгнуло к самому горлу,  и захватило дыхание.  Он повернулся к Кошкину и
увидел, как голова движением руки подал знак сопелям и барабанам.
     - Эй,  стрельцы астраханцы!  -  крикнул со встречных стругов все тот же
могучий громовой голос. - Стрельцы астраханцы!..
     Остальные слова его  заглушили гром  барабанов и  рев  сопелей и  труб,
раздавшиеся на воеводском насаде.
     Разин стоял на  носу своего переднего струга.  Ничего не  страшась,  он
протянул вперед руку.  Слов его не  было слышно,  но все астраханцы и  князь
Семен вместе со всеми знали, что он говорит...
     Ударить из пушек... Сейчас...
     - Пушкари! - крикнул стольник.
     - Здравствуй,  наш  батька  Степан  Тимофе-е-ич!..  -  взревели  тысячи
голосов на астраханских стругах.
     - Слава батьке великому атаману!
     Несколько стрельцов кинулись на сопельщиков, барабанщиков и трубачей.
     - Уймитесь, проклятые! Дайте-ка слушать, что батька кричит!
     - Измена! - выкрикнул Кошкин с другой стороны.
     Князь  Семен  оглянулся.  Выстрелив,  падал в  воду  стрелецкий сотник.
Молодой казак уже на палубе рубился с Яном Ружинским на саблях.  Еще казаки,
цепляясь крюками,  карабкались из  челна на  струг.  По Волге летели челны и
челны к  воеводскому стругу.  В них -  люди с пищалями,  копьями,  топорами.
Князь Семен выхватил свой пистоль, нацелился в голову казаку. Казак рубанул,
и полковник Ружинский,  выронив саблю,  рухнул на палубу. В тот же миг князь
Семен пристрелил казака,  и  тот  полетел за  борт в  воду.  Стольник бросил
пистоль и  схватил второй.  Вторая  пуля  уложила еще  казака.  Князь  Семен
выдернул саблю из  ножен,  стал спиной к  мачте,  чтобы обороняться до самой
смерти,  но в  тот же миг что-то свистнуло над его головой и непонятная сила
рванула его с палубы в Волгу. Он захлебнулся...
     - Бик зур балык!  Большой рыба!  -  сказал татарин-разинец,  на веревке
вытащив стольника в челн из воды...
     Только тут  князь  Семен  понял,  что  он  был  стащен в  воду  простым
татарским арканом. Он кашлял, плевался. Изо рта и из носа его лилась вода.
     - Айда, тебя батька зовет, бояр!
     Как во сне,  глядел князь Семен на свой караван. На стругах еще гремели
отдельные выстрелы,  но уже травили якоря.  С насадов еще тут и там падали в
воду тела начальных людей,  но  над  караваном уже,  как  стаи чаек в  небе,
летели сотни подброшенных в знак приветствия шапок...
     - Уловили птаху,  батьке потеха будет!  -  выкрикнул кто-то,  заметив в
челне знатного пленника.
     Князя  Семена  подхватили,  подкинули вверх,  кто-то  его  поймал,  как
бревно, перевернули, поставили на ноги.
     Связанный князь стоял уже на палубе атаманского струга. С волос, бороды
и одежды его стекала вода. Разин глядел на него с насмешкой.
     - Жара,  князь Семен.  А ныне я не купался.  Тепла ли вода?  -  спросил
Разин.
     - Не балуй,  Степан Тимофеич,  -  угрюмо ответил князь. - Ты мне в руки
попал бы -  я бы над тобой не глумился. Воля твоя - хошь руби, хошь вешай, а
глум дуракам оставь!
     Окружавшие их казаки подтолкнули друг друга локтями,  ожидая, что Разин
не спустит дерзости и срубит к чертям воеводскую голову.
     Но Степан засмеялся.
     - А ты прав,  воевода.  Невместно мне ваньку валять! - Он нахмурился. -
Казаков моих пострелял? - спросил он.
     - На что же в бою пистоли?  -  сказал князь Семен, взглянув ему прямо в
глаза.
     - И то,  на войне не убойство -  рать, - вдруг успокоившись, согласился
Степан.  -  Развязывай,  казаки,  воеводу.  Гостем будешь,  князь.  Ты  меня
принимал по-добру,  ныне мой черед чарку ставить. Я на берег съеду, а ты тут
покуда гость на стругу. Не бойся, никто не обидит... Да платье свое просуши.
Казак тебе даст на смену, а то ты - что мокрый петух, не к лицу воеводе...
     Степан  ловко  спрыгнул  в   поданный  челн  и   поплыл  к  стрелецкому
каравану...

     У  Черного Яра по  высокому берегу пылали костры.  Вокруг костров пили,
ели.  Вздымались и стукались кружки с вином.  Стрельцы братались с разинским
войском, многие находили своих прошлогодних знакомцев.
     С  мачты  княжеского струга  сняли  мертвое тело  разинского сынка.  Из
протопоповского сада в Черном Яру оборвали цветы,  притащили на гроб казаку.
Понесли отпевать в  городскую церковь.  Протопопу велели служить заупокойную
службу о "безвинно замученном воине Тимофее"...
     Атаман подошел к мертвецу, скинул шапку.
     - Что обещал,  то сполнил, Тимоша, - привел мне стрельцов астраханских!
- сказал он с печальной усмешкой. - Ведь эк окалечили, черти, мальчонку!.. -
добавил Степан,  горестно глядя на  обезображенное тело  любимца,  словно по
ранам  и  ссадинам читая  страшную повесть его  мук.  И  вдруг  заключил:  -
Смердит. Закопайте скорее. - Он махнул рукою и пошел прочь.
     В соборной церкви Черного Яра заупокойным звоном звонили колокола...
     Астраханским стрельцам объявили казацкую волю. Велели сойтись на круг -
выбирать атаманов.
     Проходя по берегу мимо разинского струга,  они заметили Львова. Кричали
ему в насмешку:
     - Эй, князь! Иди с нами на круг, оберем в есаулы!
     Львов  сидел  погруженный в  тяжелую  думу.  Его  угнетал позор  плена.
Угнетало до  отчаянья,  что,  опытный воин,  он позволил себя окружить,  как
волк,  попавший в  облаву...  Гул,  говор и песни многотысячного полчища шли
мимо него...
     Солнце спустилось уже за  город и  залило небо багрянцем,  когда атаман
возвратился с  берега  на  свой  струг.  Он  был  возбужден  удачей.  Всегда
блестящие глаза его  сверкали огнями больше обычного,  движения были  не  по
возрасту легки и быстры. Он вскочил из челна на палубу струга.
     - Ну,   здравствуй,  князь!  Не  обессудь,  хлопот  полон  рот!  Велико
хозяйство ты  мне  привел по  старой-то  дружбе!  Ведь  четыре тысячи войска
принять не шутка!  Да пищали,  струги,  да пушки - добра-то гора! Оттого я и
припоздал... Иди-ка в шатер, комары не так будут мучить.
     Молодой казачок-кашевар прилепил в  шатре  свечи к  большому ларю  и  к
бочонку  с  вином,  поставил два  кубка,  на  пестром  персидском подносе  -
закуску.
     - Садись, князь Семен.
     Разин бросил Львову повыше подушку и сам опустился возле него на ковер,
сложив по-татарски ноги. Он налил себе и князю по кубку вина.
     - Гляди веселей,  князь Семен Иваныч! - подбодрил он пленника. - Что ты
смотришь сычом и радость казачью мутишь!
     Львов угрюмо смолчал.
     - Пьем,  что ли!  -  Степан поднял кубок. - Каждый сам про себя выпьем,
князь!  Не станешь ты пить за мою удачу на счастье,  и  я тебя не неволю.  -
Атаман засмеялся.  -  А ты пей -  не пей,  удачлив я в ратных делах!  Должно
быть,  в сорочке родился...  Неделя минует -  и Астрахань будет моя!.. Сколь
там осталось еще-то стрельцов?
     Львов покачал головой.
     - Чего  тебе  надо,  Степан?  Ведь  русскую кровь ты  льешь понапрасну!
Смирись! Куда прешь, как медведь, на рожон?! - воскликнул князь.
     Разин громко, отрывисто захохотал.
     - Медведей страшишься?!  Не  я  пру,  князь  Семен.  Народ  прет,  а  я
подпираю.  Не будь я атаманом - другого найдут. Довели вы, бояре, всю Русь -
ажно плакать не может.  Все слезы повысыхали,  как летом трава в степи...  А
ты,  князь, видал, как степи сухие горят? Искру брось - и пойдет полыхать...
Так-то нынче народ загорелся.
     - А ты будь умнее, Степан; ты сам их уйми, - сказал Львов. - Народ ведь
как стадо.  Себе не  к  добру он  мятется,  себя не  жалеет.  Хоть ты бы его
пожалел! Ведь силу нашлют на вас...
     Степан от души засмеялся.
     - И  ты шел-то силой.  Силу вел на меня.  А что вышло?  Где битва?  Где
кровь?  Вот то-то!  Где люди,  князь,  там и сила моя! - с торжеством сказал
Разин.  - Ведь нет на Руси людей, кому жить хорошо. Вам, боярам, житье - так
вы ко мне не придете!..
     - А ты мыслишь, народу добра промышляешь? - спросил князь Семен.
     - Добра! - вызывающе бросил Разин.
     - Гордыня в  тебе  играет,  Степан,  -  возразил воеводский товарищ.  -
Прошлый год говорил, что Корнилу ты хочешь свернуть...
     - И свернул! - подтвердил Степан.
     - И Войско Донское подмять под себя?
     - Что ж, подмял! - согласился Разин.
     - И сел бы себе на Дону,  да и правил казацким войском! Чего ты державу
мутишь?! Век ратный у нас. Нам тесно без моря. Со шведом войны не минуешь. С
турками,  крымцами биться не миновать.  А  придет война,  ты себя показал бы
большим атаманом...  Султана по бьешь - и бояре поклонятся низким поклоном и
сам  государь  всему  Войску  Донскому волю  дарует!  -  убеждал  воеводский
товарищ.
     - Какую там волю,  князь!  - оборвал его Разин. - Ты словно дите! Бояре
глядят,  как бы  нам воевод посадить,  а  ты  -  волю!  Поклоны боярские мне
насулил...  И чего тебе сладко, что царь меня жаловать станет? Ты - князь, я
- казак.
     - Я прежде тебе говорил,  Степан Тимофеич:  ратный талант твой мне люб.
За  то тебе государь и  прощеную грамоту дал.  А  кто же тебе нынче поверит,
коль ты своеволишь опять?  Ты рад.  Кричишь:  "Удача, удача!" Стрельцы, мол,
сошли к тебе.  Напрасная радость,  казак!  Ведь они - мертвецы! Им всем ведь
петля да плаха...  Побьют,  показнят,  кого и за ребра на крюк, кого на огне
запытают...
     - Боярская речь!  -  перебил Степан.  -  Стращаешь ты нас,  а  народ не
страшится.  Что  я,  медом обмазан?  Чего ко  мне  лезет народ?  Ты  смертью
стращаешь?  Так,  стало быть, смерть слаще эдакой жизни, Семен... Ты мыслишь
меня сговорить, а потом к государю с поклоном: мол, я настращал, уломал...
     Семен вспыхнул:
     - Да что ты, Степан! Я от сердца!..
     - Ты,  может,  от сердца,  Семен,  да сердце твое не лежит к народу,  и
думка твоя не про нас.  Не нас - ты бояр жалеешь: а вдруг и вправду всю Русь
подыму?..  И вправду,  Семен,  подыму!  Весь род боярский к черту под корень
порубим!..   Страшишься?!  -  спросил  Степан,  испытующе  заглянув  в  лицо
пленнику.
     Воевода пожал плечами.
     - Лес  рубят  -  щепки  летят.  Я  щепка,  Степан  Тимофеич.  Чего  мне
страшиться?  Не бояр я  жалею.  Ты слеп,  а народ за собою ведешь.  Ведь что
будет?  Церковь Христова встанет против тебя.  Государь соберет полки. Бояре
озлобятся.  А  бояре сильны,  Степан.  Они  ведь веками правят.  Знают,  как
править.  А  ты одно ведаешь -  как разорять.  Разорять не хитро.  Кто новое
строит - в том сила!..
     - Да что ты стоишь за бояр?  -  насмешливо спросил Разин.  - Бояре тебя
самого за  измену сожрут с  потрохами,  за то,  что ты мне стрельцов без боя
привел...
     - Что брешешь?! - вспыхнул Семен.
     - А я не брешу,  князь Семен Иваныч,  - с насмешкой ответил Степан. - Я
мыслю,  тебе самому сготованы и  топор и  петля,  крючья под ребра и дыба...
чего бишь еще-то сулил?.. Выпьем лучше. Казнят нас с тобой, так уж вместе!
     Разин  налил вина.  Князь Семен оттолкнул свой  кубок и  пролил его  на
ковер.
     - Слышь,  Степан.  Ты головы сек дворянам.  Секи и мою,  а глумиться не
стать!
     - Что за глум, князь! Имали в степях казаки гонца астраханского. Скакал
на  Москву от  князя Ивана с  тайною грамотой.  Писал воевода извет на тебя.
Возьми почитай.
     Степан протянул Львову грамоту.
     - Мне ни к чему! - гордо ответил стольник.
     - Грамота про твою измену, Семен Иваныч!
     - Нету за мной измены, Степан! - угрюмо ответил Львов.
     - А  воевода Иван Семеныч мыслит не  так,  -  задорно сказал Степан.  -
Пишет:  "Он  вора  Стеньку  с  его  казаками  на  море  не  побил,  отпустил
своеволить,  а было воров одолети легко. И то он творил для своей бездельной
корысти. Велики дары от воров имал..."
     - Я  для корысти?!  -  в  возмущенье воскликнул Львов.  Он  хотел взять
столбец из рук Разина, но атаман не дал.
     - Ты далее слушай,  князь: "Равнял он вора с большими воеводами, хвалил
его за отвагу и ратную удаль, за то, что он кизилбашцев побил, в дому он его
принимал почетно и с ним пировал..."
     - Что было, то было, - сказал стольник.
     - Одно к  одному,  князь Семен.  За  то ты "имал от воров велики дары и
узорочья много..."
     - Когда же то было, Степан?! - негодуя, воскликнул Львов.
     Атаман усмехнулся.
     - Ты далее слушай,  князь. Тут все вины твои начисто писаны:  "...хотел
он  собою воров посылать на войну с  трухменцы,  земли чужие себе покорять и
князем над ними вчиниться".  Еще не хотел ты идти на воров походом, а мыслил
наждать вора Стеньку осадой на город...
     Львов молча вырвал столбец из рук Разина,  дрожащими пальцами развернул
и, придвинувшись ближе к свече, стал читать. Даже при красном мигающем свете
свечей было видно,  как кровь прихлынула к  его голове.  Руки его дрожали...
Разин  его  наблюдал  с  молчаливой и  скрытой  усмешкой.  Молча  он  поднял
опрокинутый Львовым кубок и снова наполнил его вином.
     - А теперь,  князь Семен, ты и сам сошел к вору со всеми стрельцами без
боя. Так что тебя ждет, как ты мыслишь? - спросил Степан.
     Львов молчал, зажав в кулак русую бороду. Высокий лоб его побагровел, и
на висках налились напряженные синие жилки.
     Разин видел,  что князь Семен в безвыходном положении.  Он понимал, что
все сошлось против Семена и оправданья в глазах государя ему не сыскать.
     - Прав ты, князь, - сказал Разин, - что править бояре свычны, а мы лишь
одно -  разорять... Разумный и смелый ты, князь... Не ко двору таков человек
боярам...  И добра тебе нынче не ждать...  А мы,  князь,  за правду идем. Не
разбоем -  войной на бояр.  Иди к  нам в казаки.  Первым товарищем будешь со
мною во всяких делах.  Бояр мы побьем -  государю советчиком станешь: все же
ты князь!..  И меня там,  где надо,  советом наставишь, как казацкое царство
устроить...
     - Ты  пьян!  -  взбешенно воскликнул пленник.  -  Да как ты мне смеешь,
собачий ты сын! Ляг проспись!.. Кого ты зовешь дурацкое царство ладить?!
     - Дурацкое?! - рявкнул Степан.
     Он схватил дворянина за бороду и ткнул его в подбородок так,  что Семен
опрокинулся навзничь.
     - Болван я!  Боярско отродье на честное дело призвал! Душою открылся!..
- с  досадой воскликнул Разин.  -  И верно,  что спьяну поверил в дворянское
сердце.  Просплюсь -  и смеяться стану, дурак неумытый!.. Вставай, выходи из
шатра...  Один тебе путь с  Прозоровским.  Ну,  вставай,  не убил я  тебя...
Подымайся,  боярский холоп!  Чай,  мыслишь -  присяге ты верность держишь?..
Брехня!  За  Гришку  Отрепьева ваше  отродье  шло,  за  польского королевича
Владислава вы кровь проливали...  За русский народ никогда вам, дворянам, не
встать!..  Иди прочь!.. Ты пошел бы со мной - и другие дворяне нашлись бы...
Да  я  уж иных не покличу.  Всей вашей дворянской породе теперь один от меня
конец.  Всех  стану казнить без  всякой пощады.  А  тебя  я  живьем сберегу.
Увидишь, какие мы "мертвецы" да чья перемога будет!..
     Степан кликнул двоих казаков и  велел без обиды свезти воеводу в тюрьму
и держать до его указа.


     Астраханская твердыня

     Прозоровский  весь  кипел  ненавистью  к  "черни",  которая  смела  при
встречах с ним выкрикивать бранные слова.  Но он затаился до времени, ожидая
возврата стрельцов из похода...
     Крики и брань в народе начались с того часа,  когда он повесил на мачте
разинского  "сынка"...   Именно  с  этого  времени  чернь  обнаглела.   Двое
стрелецких сотников были  убиты  ночью  неведомо кем  и  за  что...  Воевода
запретил рыбакам отходить от Астрахани,  поставив стрелецкий дозор на Волге.
Но  рыбаки  напали  толпой  на  дозор,  разогнали стрельцов и  дозорную избу
речного караула сожгли. Виновных в этом бесчинстве никак не могли найти.
     Наконец к  нему  прискакали двое  стрелецких сотников и  сообщили,  что
астраханские стрельцы толпами  бросают городовые работы  и  грозят  мятежом,
если им не дадут их стрелецкого жалованья, которое не платили уже целый год.
     - Зачинщиков взять, привести во Приказну палату! - приказал воевода.
     - Да вон они сами, боярин, идут, - побледнев, сказал сотник и указал за
окно.
     Кучка стрельцов человек в  пятнадцать явилась на площадь у  воеводского
дома.  С  вымазанными землею руками,  с лицами,  покрытыми красной кирпичной
пылью,  испещренными потоками пота,  с ломами и лопатами вместо оружия,  они
шли  вразвалку,  свободной  и  независимой походкой  людей,  отказавшихся от
всякого повиновения.  Нечесаные бороды  нагло  выпячивались вперед,  опояски
были распущены, шапки заломлены набекрень.
     - Срам глядеть.  Не стрельцы,  а  ярыжки кабацкие.  Эк растрепались!  -
глядя на них из окна, проворчал воевода. - Чьей сотни стрельцы? - спросил он
сотника.
     В  тот же  миг один из стрельцов остановился против воеводского дома и,
упершись руками в бока, глядя в окна, задорно запел:

     А и где то, братцы, видано,
     А и где, робята, слыхано -
     Во боярах был бы добрый человек,
     В воеводах да не вор бы сидел!..

     - Э-эй!  Толстопузый!  - крикнул другой стрелец, обратясь к воеводскому
дому. - Давай государевы деньги! Ай пропил?!
     - Слышь, боярин, иди говорить со стрельцами!
     - Сойди на крылечко! - подхватили в стрелецкой гурьбе.
     - Эй,  Федька! Еремка! - крикнул взбешенный боярин, выскочив из дому не
на улицу,  а во двор.  -  Чего вы,  собаки,  глядите, когда у ворот озоруют!
Гоните бродяг по шеям!
     Воеводская челядь засуетилась.  Кинулась обуваться. Конюх Еремка седлал
коня.
     - Ослопьем [Ослопье -  дубина] разогнать аль плетьми укажешь, боярин? -
угодливо подскочил к воеводе дворник Федька.
     - Лупи чем попало.  Кого ухватишь -  вяжи,  волоки во двор,  - приказал
воевода.
     Один из холопов залез на крышу конюшни, глянул через высокие ворота.
     - Ой, там людно, боярин! - негромко воскликнул он.
     Толпа с улицы сразу заметила соглядатая. Брошенный чьей-то рукой камень
ударил холопа по  голове.  Тот  охнул,  пополз на  карачках вниз.  Лицо  его
залилось кровью. С улицы слышались улюлюканье, свист...
     - А черта,  что людно.  Побьем!  - подзадоренный нападеньем, воскликнул
Еремка.  - Садись по коням! Отворяй ворота! - крикнул он, выезжая с дубинкой
вперед.
     Десяток всадников, слуг и холопов столпились за ним.
     Желтоволосый вертлявый парнишка  Митяйка  подскочил,  отложил  запор  у
ворот,  потянул  на  себя  окованный медью  тяжелый дубовый затвор.  Челядь,
хлестнув коней, ринулась за ворота.
     - Боярски  хулители!  Черти  поганые!  Всех  затопчу!  -  гаркнул конюх
Еремка, бодря своих.
     - Э-ге-ей!.. Бе-ей!.. - закричали холопы.
     Толпа на площади взревела негодованьем:
     - Бей боярских! Лупи-и-и!
     Десятки  камней  полетели в  холопов и  залетели в  распахнутые ворота.
Стрелецкий сотник поспешно отпрыгнул прочь,  но  тяжелый булыжник ударил его
по ноге, и он захромал.
     - Колоти-и-и...  -  ревела за  воротами толпа,  и  чей-то пронзительный
свист покрывал все крики.
     Давя  друг  друга,  теснясь  в  воротах,  хлеща  перепуганных  лошадей,
сметенная челядь отступала в боярский двор под градом камней.
     - Запирай! - заорал Еремка, приведенный в ужас натиском.
     Боярские слуги, сотники, сам воевода - все дружно навалились на ворота,
припирая их от противника.
     С той стороны стучали лопатами,  ломами,  обушками. Через ворота летели
камни.
     - Их там, боярин, с полета человек! - захлебываясь, пробормотал Еремка.
     - У страха глаза велики! Двух десятков бесчинцев там нету! - воскликнул
в гневе боярин.
     - Ты  глянь-ко,  боярин,  гляди!  -  непочтительно потянул его за рукав
дворецкий, найдя щель в заборе.
     Воевода взглянул сквозь щель.  Толпа  перед  домом  выросла.  Стрельцов
была,  может быть,  целая сотня.  На улице стало темнеть, и разглядеть толпу
было уже невозможно.
     - Иван Семеныч!  Эй,  слышь,  подобру к нам пришел бы!  - кричали из-за
ворот.
     - Гришка Чикмаз, убеглый к ворам, возвернулся в город, - шептал воеводе
на ухо сотник.  -  Чикмаз смущает стрельцов,  да с ним же Никитка Петух.  Их
обоих по глотке узнаешь...
     Воевода призвал боярыню и детей,  приказал им уйти в сад и спрятаться в
баньке.
     - Боярин! Иван Семеныч! А ты-то тут как же один? И тебе бы сокрыться! -
закричала боярыня.
     Воевода грозно взглянул на нее.
     - Я с тятей останусь! - решительно вызвался Федор.
     - Куды ты еще!  - со злостью рыкнул боярин. - А их кто же будет блюсти?
- строго спросил он,  кивнув на жену,  дочерей и на младшего сына.  -  Саблю
возьми да блюди! - приказал он.
     Поддавшись отцовской хитрости, тот покорился.
     Боярин  вооружил холопов копьями и  оставил их  во  дворе  под  началом
сотника. Второго стрелецкого сотника поманил за собою в дом.
     Они влезли на  пыльный,  пропахнувший дымом чердак.  Из  слухового окна
глядели на  темные кучки стрельцов,  черневшие на  улице и  на площади перед
домом. Слушали возрастающий гул голосов.
     - Целый  год,  воевода,  стрелецкие деньги держишь.  Отдай!  -  крикнул
гулкий, задорящий голос из ближней кучки стрельцов.
     - Вот Чикмаз кричит, - шепнул воеводе сотник.
     Стрельцы с  каждой минутой смелели.  Толпа  их  росла и  приближалась к
дому.
     "Рейтаров позвать бы!" - подумалось воеводе. Он верил больше рейтарам и
иноземному офицерству.
     - Ворье боярское, сволочь! Царские деньги давай! - кричали стрельцы.
     Воевода знал,  что  тут дело не  в  самом жалованье.  Он  понимал,  что
разинские подсыльщики Никитка Петух и Чикмаз сбивают стрельцов к возмущению,
пользуясь всем,  что  может  служить для  раздоров и  мятежа.  Голоса  толпы
становились мрачней и грозней:
     - У них не возьмешь добром, силой надо!
     - Продать  воеводскую рухлядь -  всем  городом будем  сыты!  -  кричали
снизу.
     Кто-то зажег на площади факел.
     - Огоньку под крыльцо воеводе, робята! - выкрикнули в толпе.
     На шум подходили люди из улиц. Толпа заполняла площадь. В разных местах
еще разгорелись факелы,  тут и  там освещая толпу.  Во  мраке людей казалось
больше, чем их могла вместить площадь. Прозоровский видел злые лица кричащих
людей.  Крики сливались в один сплошной рев.  Послышались тонкие,  визгливые
женские голоса:
     - Робят кормить нечем!
     - Ишь, засел там, молчит, как в берлоге!
     Растрепанная стрельчиха выскочила из толпы,  схватила с земли булыжник,
подбежав близко к дому, вдруг вся извернулась и бросила камень.
     С  дребезгом раскололось стекло.  Гордость и красота воеводского дома -
узорчатое цветное окно рассыпалось в мелкие, жалобно звенящие осколки.
     У  воеводы заняло дух от  бессильного бешенства.  Он высунулся в  окно,
хотел крикнуть, но сотник его потащил назад.
     - Боярин!  Молчи,  затаись!  Ведь не люди - скоты. Разорвут на клоки! -
шептал он.
     Прозоровский его оттолкнул, но тут с площади долетел властный окрик:
     - Стрельцы!  Эй,  стрельцы государевы!  Бога бойтесь!  Куда вы  пришли!
Чикмаз, вор, ты откуда?!
     - Стрельцы!  Разойдись по своим приказам! - грянул второй повелительный
голос.
     - Пятисотники Туров да Крицын, - шепнул сотник на ухо воеводе.
     - Вас черт принес,  головы,  к нам на расправу!  - откликнулся голос. -
Робята, рубите голов!
     - Берегись! - раздался чей-то крик.
     - Эй, десятник! - звал кто-то.
     - Секи их! Лопатой его по башке!
     - Брось пистоль! Брось пистоль!
     - Эй! Гасите огни!
     Грянул выстрел.
     Разглядеть ничего уже  было  нельзя.  Можно было только угадывать,  что
творится.
     - Вот так и другого!
     - Повесят вас, дьяволы! - крикнул голос стрелецкого головы.
     В  сумерках  там,   где  блеснул  огонь  выстрела,   толпа  сгустилась,
послышался сабельный лязг.  Тяжко  дыша,  воевода приник  к  слуховому окну,
хотел разглядеть, что творится.
     - А дай его мне! Ну-ка дай!..
     - Отойди-и!..
     Столкнулось железо с  железом,  раздался короткий выкрик,  утонувший во
многоголосой буре.
     Воеводскую спину и плечи обдало жаром.  Пот покатил по спине,  по лицу,
но боярин сдержал волненье,  заметив,  что сотник с ним рядом дрожит,  как в
трясухе...
     Прозоровский при свете факелов узнал Чикмаза.
     - А дай-ка сюды мне пистоль! - решительно прошептал он сотнику.
     - Не надо,  боярин, голубчик, не надо! Давай лучше так, сойдем на зады!
- залепетал перепуганный сотник, стуча зубами.
     - Дай пистоль, говорю! - зарычал воевода, уверенный в том, что, убей он
Чикмаза, вся эта толпа шарахнется в темную ночь, побежит и рассеется.
     Он повернулся к сотнику, но тот вдруг куда-то пропал.
     - Стрелецкие деньги давай, воевода! - кричали снизу.
     Боярин не выдержал бессильного бешенства. Высунувшись в слуховое окно с
чердака, задыхаясь от злобы, он выкрикнул:
     - Шишку с маком! Не дам ни деньги, воровской сброд! Не дам!
     - Врешь, отдашь! - крикнул голос.
     - Ан не дам!  Ан не дам!  -  не помня себя,  визгливо, как баба, кричал
Прозоровский, до пояса вылезая из тесного чердачного окошка.
     - Собака в конуре, робята! - выкрикнул кто-то снизу.
     Он рассмешил толпу.
     - Давно бы  откликнулся,  воевода!  Ладом тебя звали сперва,  -  сказал
Чикмаз. - Не дашь денег - дотла разорим.
     - Раздайсь!  Раздайсь! - послышались громкие выкрики, и словно какой-то
смиряющий ветер пронесся по площади. Толпа приутихла. Умолкли удары в дверь.
Карета с факелами,  запряженная четверкой митрополичьих коней,  остановилась
невдалеке от воеводского дома.
     Старик  с  седой  трясущейся головой  -  митрополит Иосиф  -  вышел  из
колымаги.
     - Чего вы,  бесстыдники, ночью шумите! - как детям сказал он стрельцам,
и на утихнувшей площади негромкий старческий голос его был явственно слышен.
     - Воевода нас голодом держит, владыко!
     - Год жалованье не хочет платить!
     - Вели  нам  отдать стрелецкие деньги!  -  жалобно заговорили стрельцы,
будто и не они лишь минуту назад рубили воеводскую дверь.
     - Поговорю я боярину воеводе.  Идите-ка все по домам.  Ишь,  как тати в
ночи,  сошлись!  -  пенял старик,  проходя сквозь толпу.  - Кто же ночью вам
станет платить!  И  денег-то ночью не видно,  а  деньги счет любят!..  Идите
покуда...
     Толпа раздавалась,  давая митрополиту дорогу к крыльцу. Стрельцы на его
пути подставляли горстками руки и склонялись под благословение.
     Торопясь опередить митрополита,  воевода спустился вниз, натолкнулся на
затаившегося сотника и послал его отпереть двери, а сам кликнул слугу зажечь
свет в дальней горенке. Трясущийся старикашка благословил боярина.
     - Вешать мятежников,  отче святой!  Всех их  вешать!  -  рычал воевода,
мотаясь туда и  сюда в  тесной комнатке,  и  бородастая тень его от мигающей
тусклой свечи  дергалась и  плясала на  потолке.  -  Мятежом ведь  пришли  к
воеводе, к боярину царскому, мятежом!..
     - Кроток и милостив будь к ним, Иван! Господь любит кротких, - увещевал
его  митрополит,  словно в  самом  деле  воевода был  в  этот  час  в  силах
кого-нибудь миловать или казнить.  - Уплатить ведь им надобно деньги, боярин
Иван.  Не противься.  Смутное время пришло. Не задорь народа. Надобно деньги
отдать...
     - Шиш  отдать им!  -  воскликнул боярин.  -  За  то,  что они меня лают
бесчестно да топорами двери секут?!
     - За шум наказуй,  когда время придет.  А ныне добром с людьми надо. Ты
деньги отдай, - повторил старик.
     - А где я возьму?  -  огрызнулся боярин. - В Приказной палате и денежки
ломаной нету!..
     - Из монастырской казны ссужу, - заикнулся старик.
     - Взаймы для воров?!  Пусть ведают дети собачьи,  что надо с покорством
идти,  а  не смутой!  -  стоял на своем воевода.  -  Вот князь Семен в город
воротится...
     - Уймись ты!  Не время спесивиться ныне!  -  отчаянным шепотом прошипел
митрополит. - Семен-то у вора! У в-о-р-а! - беззвучно еще раз сказал он.
     Шепот его прозвучал, как гром... Воевода смотрел на него растерянно, не
понимая страшного значения сказанных им слов...
     - Как же так...  для чего?  -  прошептал он беззвучно в лад старику.  -
Куды ж он?..
     Темные пятна  плыли перед глазами воеводы.  Остановившимся взором глядя
куда-то сквозь старца, заикаясь, он прохрипел:
     - А войско?.. Где войско?..
     Митрополит молча значительно посмотрел на него и развел руками,  словно
не в силах сказать всего, что стряслось...
     - Что врешь?!  Что ты врешь?!  Как тому совершиться?!  Не может! Четыре
тысячи лучших стрельцов... пушки... ядер довольно... Не может! Не мо-жет!
     Воевода, забывшись, схватил старика и тряс его так, что всегда дрожащая
голова митрополита Иосифа безвольно замоталась туда и сюда...
     - Не кричи! Не кричи ты! Отчаянность губит людей!
     - Казнить его за измену, повесить! - в бессилии простонал воевода.
     - Грешно, Иван, - остановил его старец. - Князь Семен в сей час, может,
мученическую кончину примает, а ты - эко слово!..
     - Нет,  вре-ешь!  Он кончины не примет!  Он к дружку своему подался!  -
отчаянно прохрипел Прозоровский.  -  Собака изменная,  падаль,  вор, бражник
бесстыдный!  На  дыбу его потяну!  На  стене городской на  потеху всей черни
повешу!
     В  окошко  горенки,   еще  по  старинке  затянутое  пузырем,  со  двора
застучали, раздался шум, свист во дворе...
     Митрополит и боярин вскочили с мест.
     - Во имя отца,  и сына,  и духа святого!  Уймитесь вы там,  озорные!  -
воскликнул митрополит.  -  Я иду к вам! Идем со мной, сотник, - позвал он и,
на ходу благословив боярина, вышел из горницы.
     Погасив свечу и  на  цыпочках выбравшись в  большую комнату с  выбитыми
стеклами, воевода смотрел на темную площадь, куда вышел старик.
     - Слушьте меня, государевы ратные люди! - внятно сказал митрополит.
     Толпа приутихла.  Как вдруг,  нарушая наступившую тишину,  из  соседней
улицы донеслись пронзительный визг и топот коней. На бешеной скачке, роняя с
пылающих факелов искры,  как ветер,  примчалась на площадь полсотня черкесов
во главе с  князем Михайлой.  Они летели,  будто на крыльях,  в  распахнутых
черных бурках.  У каждого при седле,  под коленом,  мушкет, с другой стороны
лук и за спиною стрелы, у пояса гнутая сабля, в руках были плети...
     - Секи их! Хлещи их! Топчи-и! - голосил воеводский брат, на всем скаку,
впереди черкесов, врезавшись в толпы стрельцов.
     Крики ужаса, стоны раздались из-под копыт лошадей...
     Закрывая глаза  от  плетей руками,  закинув на  головы подолы кафтанов,
люди разбегались по темной площади в разные стороны.
     - Стрельцы!  Не  сдавайся!  Стрельцы-ы!  -  призывал  Чикмаз,  стараясь
сдержать убегающих.
     Несколько человек сбились возле него  с  топорами,  лопатами,  копьями.
Черкесскую лошадь кто-то достал копьем...
     - Недобитый пес!  Подходи, поломаю ноги! - задорно крикнул Никита Петух
князю Михайле.
     - Черкес-лар! Мушкет-лар-билян! - по-татарски выкрикнул князь Михайла.
     Черные  всадники  мигом  выхватили из-под  колен  мушкеты.  Перед  этим
оружием  было  не   удержать  безоружных  стрельцов.   Толпа  остановившихся
смельчаков разбегалась по  ночной  площади.  Им  вслед  раздались  мушкетные
выстрелы...
     - В  са-абли!  -  взвизгнул Михайла и,  подняв  свой  клинок,  помчался
преследовать убегающую толпу.
     Сунув на место мушкеты, выхватив сабли, черкесы пустились за ним...
     Площадь вмиг опустела...
     Митрополит,   стоя  на  воеводском  крыльце,   ошалело  глядел  на  эту
мгновенную расправу...
     Его колымага,  громыхая, подъехала к крыльцу. Двое монахов, выскочив из
черного ящика,  подхватили митрополита под локти,  посадили его, как дитя, в
колымагу,  и  грохот колес  ее  быстро утих.  Слышались только стоны помятых
конями стрельцов,  расползавшихся в  улицы,  да утихающий лай растревоженных
городских собак...
     Воевода без  сил  опустился в  кресло.  С  Волги дуло прохладой.  Через
разбитые окна тянул сквознячок.  Князь Иван снял с головы тафейку, провел по
лысому темени потной ладонью и оперся локтями на стол...
     Он  глядел из  окна на  темную площадь.  Появление Михайлы с  черкесами
казалось ему минутным мелькнувшим сном.  Он смотрел в  восхищенье на смелого
брата,  который так  вовремя подоспел...  В  то  же  время какое-то  тяжелое
беспокойство охватило его...
     И вот снова донесся из улицы бешеный топот копыт.  Михайла с рейтарами,
разогнав стрельцов,  мчался с  другой стороны на площадь.  У  самого дома он
спрянул с коня и легко взбежал на крыльцо.
     - Брат! Открой! Отвори! Все ли живы? - бодро выкрикнул он.
     Он шумно ввалился в дом, возбужденный своей победой, с хрустом давил на
полу сапогами битые стекла.
     - Будь здрав,  воевода!  - басисто хвалился он. - Был мятеж, да и нету!
Видал, со мной звери-черти какие! Весь город во страхе позаперся ныне!..
     Но,  вместо того чтобы братски обнять удалого брата за то,  что он спас
его от беды, воевода угрюмо и злобно одернул:
     - Шумишь неладом! Ты, чаешь, добро совершил?! А слыхал про Семена?!
     - Что Семен? - удивленный холодным приемом, спросил воеводский брат.
     - А вот то! Не ко времени ты мне стрельцов возмущаешь! Дурацкое дело не
хитро -  палить из мушкетов...  Иной раз подумать не грех!..  -  раздраженно
сказал воевода и  сдавленным голосом через  силу  добавил:  -  Князь Семен у
злодея в плену... Все стрельцы от него... сошли к вору...

     По  стрелецким приказам  с  утра  объявили идти  за  деньгами.  Воевода
выплачивал стрелецкое жалованье из митрополичьей казны. Всем сполна уплатить
не хватило денег.
     Дьяк  нарочно  медлил  в  стрелецких  полках,   выдавая  деньги,  -  не
раздобудется ли  воевода еще.  А  Прозоровский тем  часом поспешно призвал к
себе астраханских купцов.
     Купцы  сходились не  торопясь,  без  охоты,  кланялись без  усердия,  в
четверть поклона.
     Воевода просил  взаймы  у  торговых людей.  Они  мялись,  кряхтели,  но
кошелей не развязывали.
     - Сам знаешь, боярин! Ведь Астрахань - город стрелецкий. На стрельцов у
нас  вся  надежа,  и  в  долг их  товаром ссужаем.  Как  жалованье получат -
заплатят.   А   мимо  стрельцов  да  посадского  люда  откуда  нам  взять-то
деньжишек!..
     Воевода смотрел на них ненавидящим взглядом. Понял: до них дошел слух о
беде.  Испугались:  вдруг Разин с ворами возьмет город, тогда не помилует их
за  помощь воеводе.  Страшатся за  деньги и  за  свои  товары.  Все-таки  их
уговаривал:
     - Потрудитесь,  торговые люди,  сыщите деньжишек, и то вам у государя в
службу зачтется, государь станет жаловать.
     - До государева жалованья дай бог дожить,  -  сказал рыбник Сохатов.  -
Доживем ли - кто знает. А до воровского разорения дожили!
     Прозоровский заметил,  как при этих словах купцы воровато переглянулись
между собою, но не отстал от них.
     Не жалея дедовской чести,  заговорил о том,  что деньги тотчас отвратят
стрельцов от измены, стрельцы станут сильно стоять на воров.
     - Бог знает,  воевода боярин Иван Семеныч,  и те стрельцы, кои с князем
Семеном пошли,  побьют воров крепко.  На тех стрельцов ведь мы денег и наших
товаров не пожалели! - сказал все тот же Сохатов.
     Снова купчишки переглянулись, и воевода понял, что им уже все известно,
что случилось у Черного Яра. Они не верят больше ни воеводе, ни астраханским
стрельцам.
     В  это  время  к  Приказной палате подъехал персидский посол в  длинном
пестром халате, в чалме, с красной крашеной бородой.
     Воевода погнал  из  палаты  торговых людей,  и  купцы  с  облегчением и
радостью вышли.
     На зов воеводы переводчик и дьяк вошли в горницу.
     Посол сказал,  что великий шах посылает его в  Москву к  его величеству
государю-царю.  Он сказал, что уж целый месяц неволею прожил в Астрахани, но
больше не может ждать.  Если боярин его не пускает в  Москву,  то пусть даст
провожатых обратно домой.
     "А черт тебя нес не ко времени,  крашена борода!  -  про себя проворчал
воевода.  -  Пустил бы назад, да опять нелады: наплетет про казацкий мятеж у
себя в  кизилбашцах такое,  чего и не вздумать!  Пусть лучше сидит да глядит
своими глазами, чем лживые вести трепать за моря!"
     И боярин ответил,  что шахов посол ему друг, а друга нельзя посылать на
опасность. Придется еще пожить у них в городе. Как только Волга очистится от
разбойников, так воевода отпустит с послом провожатых к Москве.
     - Есть слух,  что разбойники царских солдат на Волге побили,  -  сказал
посол.
     Воевода на миг смутился, не ждал, что так быстро все тайное узнается...
     - Слухом земля полнится,  да  не  всякому слуху верь!  -  сказал он.  -
Ратные люди гонят воров вверх по Волге, дорогу к Москве очищают.
     Посол как будто не слышал сказанного боярином.
     - Есть  слух от  татар,  что  воры в  низовье идут и  Астрахань сядет в
осаду.  Когда  бог  допустит такое  лихо,  как  думает воевода -  стрельцы и
солдаты станут ли  город и  стены беречь от  воров?  -  настойчиво продолжал
посол.
     Он испытующе поглядел на боярина.  Прозоровский понял, что обмануть его
не  удастся.  Он  понял,  что  это  торговые персы подослали его.  У  них  в
караван-сарае  сложено  множество разных  товаров  для  торга  не  только  с
Москвой, но с Англией, Швецией, с датскими и голландскими немцами.
     Воевода прикинул возможный исход беседы и медлил с ответом.
     - Может,  ты,  воевода боярин, советуешь нашим купцам корабли нагрузить
да отплыть? - осторожно спросил посол.
     - А  куды  им  отплыть?!  -  возразил  Прозоровский.  -  Боевые  струги
величества шаха  выстоять  против  русских  людей  не  сумели.  Прошлый  год
Стенька-вор астаринского вашего хана на море побил!  -  с невольной какой-то
гордостью за казаков,  которую он хотел скрыть даже и от себя самого, сказал
воевода. - А купцы как беречься станут?! Сидите уж тут!.. Сбережем!
     - Есть слух, что среди астраханских стрельцов смятение, - сказал посол.
     - Кручинятся много ратные люди,  отвечал воевода.  - Вечор приходили ко
мне  бить челом,  о  деньгах просили.  Великий наш государь из-за  разбойных
людей не  мог из  Москвы сей год прислать Волгою денег.  Когда б  нам толику
деньжишек сыскать, то ратные люди станут сильно стоять от воров. А город наш
крепок: и пушек, и ядер, и зелья, и хлеба у нас хватит на год.
     - Я думаю,  что торговые люди великого шаха ссудят воеводу деньгами для
ратных людей,  -  сказал посол.  - Боярин может послать ко мне казначейского
дьяка.
     Как  только посол уехал,  обрадованный Прозоровский тотчас послал людей
из Приказной палаты, чтобы сказать стрельцам, что нынче им будут платить все
жалованье сполна.
     Иноземные офицеры Бутлер {Прим. стр. 124} и Видерос вошли к воеводе.
     В  сущности,  Бутлер был капитаном военного корабля "Орел" {Прим.  стр.
124}.  Но  по приказу воеводы корабль был оставлен без пушек.  Пушки и  люди
были сняты с него Прозоровским для усиления обороны города.
     - Мы с капитаном сейчас объехали стены.  Надо чинить крепостной снаряд.
Лишние  ворота заложить кирпичом.  Городу хватит одних  ворот  для  въезда и
выезда, - сказал Бутлер.
     - Где же взять сил для такой работы? - возразил воевода.
     - Стрельцов и солдат поставить,  согнать горожан,  -  сказал Бутлер.  -
Боярин выдал солдатам денег. Солдаты спокойны.
     Прозоровский неуверенно поглядел на него.
     - Да, да! - подтвердил Бутлер. - Я знаю солдат. Они совсем успокоились.
     - Мыслишь, что так? Ну, божья воля! Сейчас призовем начальных людей.
     Воевода позвал к  себе  полуголов и  сотников.  Вызвал уличных старост,
сотских, десятских. Велел всем городом идти по стенам на городовые работы.
     Начальные люди ушли, но Бутлер все еще мялся.
     - Что скажешь, Давыд? - спросил его Прозоровский.
     - Мои люди ушли из города нынче ночью, - сказал Бутлер.
     - Куда? Как ушли? - не понял его воевода.
     - Покинули город совсем... Я не знаю... Они...
     Прозоровский почувствовал, как бросилась к вискам кровь, но сдержался и
сохранил молчание, чтобы не показать, что взволнован.
     - Воевода и  князь!  Я клянусь,  что они не ушли к казакам.  Они просто
сбежали, как трусы...
     - Да-да... просто трусы... - сказал Прозоровский.
     Он  верил  в  своих  иноземцев.  Под  внешней  личиной вежливости,  под
болтовней о  рыцарстве он  не  сумел  разглядеть в  них  простых  наемников,
которые бросят его при первой грозе.
     - Клянусь, что они не ушли к казакам, - повторил Бутлер.
     - Зачем же им к казакам! - согласился с ним воевода. - Ну что ж, мы без
них...  Немцы -  немцы и есть!..  Цепные собаки...  А цепь - серебро. Что им
царская служба?  Наемная рать!..  Не  все ли  равно им,  кому служить,  кому
изменить,  -  про  себя  бормотал воевода.  Он  словно  случайно взглянул на
Бутлера и только теперь заметил его. - А ты почему не ушел? - спросил он.
     - Князь! Во мне благородное сердце! Я рыцарь! - воскликнул Бутлер.
     - И тебя обманули?! Сбежали и бросили! Так? - спросил Прозоровский.
     - Князь, я сам...
     - Буде врать!  -  прервал Прозоровский.  -  Ну  что же,  теперь уж тебе
одному  не   бежать  -   пропадешь...   Нынче  ночью  стрельцы  убили  двоих
полковников.  Ты теперь будешь полковник.  Иди,  -  отпустил Прозоровский. -
Минует мятеж -  и напишу о тебе государю,  что ты не ушел, не покинул меня в
беде...
     - Я, князь воевода... - воскликнул Бутлер, прижав руку к сердцу.
     - Уж ладно, иди, коль попался... Стой крепко. Авось отобьемся.
     - Князь воевода! - несмело сказал Бутлер.
     Прозоровский взглянул на него.
     - Ты все не ушел? - спросил он с нетерпением.
     - Князь боярин!  Я мыслю, что нужно простить тех стрельцов, что сошли к
казакам.  Объяви,  что простил их вины, и они, как река, потекут в городские
ворота. Ведь семьи у них!..
     Воевода мотнул головой.
     - Не пущу.  Сегодня войдут в ворота, а завтра их вору отворят. Измену с
собой принесут... Не пущу! Ты иди...
     Бутлер вышел. Воевода остался один, угнетенный, подавленный.
     - Тараканы!  -  сказал он.  -  Почуют пожар и бегут!..  Наемная рать!..
Лыцари тоже!..
     Надо  было  подняться,  выехать на  стены вместе с  начальниками ратных
людей.  Но, подавленный всеми событиями, ночным мятежом стрельцов, пленением
Львова,  воевода сидел  недвижно...  Слегка приоткрыв окно,  он  наблюдал из
Приказной палаты жизнь города.  Прозоровский видел, как стрельцы и посадские
сотнями сходятся на работы к стенам,  как по улицам проезжают воза со смолой
и   камнями,   изредка  скачут  десятками  в  распахнутых  бурках  Михайлины
"звери-черти"...
     Митрополичий сын боярский {Прим.  стр.  126} Стремин-Коровин подъехал к
крыльцу Приказной палаты, взбежал на крыльцо.
     - Боярин и воевода,  владыка преосвященный Иосиф прислал меня. Спрошает
владыка:  гоже ли  будет ров  с  его огородов прокопати да  воду спустить из
пруда к городским стенам?
     Митрополичий пруд был  глубок -  запасами его воды можно было пополнить
обсохший и обмелевший ров возле стен.
     - Гоже,  гоже!  - воскликнул боярин, почувствовав вдруг, что весь город
готовится к битве,  кроме него одного. Его охватил стыд за свое бездействие.
Он вскочил.  -  Спроси-ка,  Василий,  владыку, сколько людей ему надобно для
такого дела.
     - Нисколь нам не надо,  боярин Иван Семеныч.  Мы сами.  Монахи взялись,
копают.
     - Скажи, я приеду глядеть...
     Сын боярский уехал. Но воевода не выехал вслед за ним. Он остался опять
в своем кресле.
     "Пожалуй,  Михайла был все-таки прав,  -  раздумывал воевода.  - Смирил
ведь стрельцов!  Ишь,  идут, ишь, идут!.. И лопаты несут, топоры. И с возами
едут. Без всякого шуму".
     Дьяк доложил, что персидский посол собрал у своих купцов деньги. Деньги
были московского образца.  Хотя в  Астрахани ходили и  талеры,  и туманы,  и
марки,  но  воевода предпочитал заплатить стрельцам русскими,  чтобы они  не
знали,  что деньги взяты у чужеземцев. Он велел выплачивать жалованье тем из
стрельцов, кому не хватило утром.
     - Персияне  и   купцы   со   своими  людишками  просят  пищалей  да   в
караван-сарай пять-шесть пушек. Хотят стоять против воров, - доложил воеводе
подьячий по сбору пошлин с иноземного торга.
     Воевода сам  написал капитану Видеросу,  чтобы  дать  им  пищали  и  от
Приказной палаты шесть кизилбашских пушек,  в  прошлом году сданных Разиным;
при  этом  воевода мысленно утешил  себя,  что  даст  чужеземцам в  руки  не
русские, а их же, персидские пушки.
     Беспокойная,  без  спанья ночь  вдруг  сказалась внезапной сонливостью.
Истомленный зноем и духотой предгрозья,  Прозоровский,  склонившись к столу,
задремал...
     Его  разбудил  отчаянный  женский  визг,  возгласы  множества  голосов.
Воевода вскочил, задохнувшись, жадно глотал воздух, схватил со стола пистоль
и припал к окну...  На площади перед Приказной палатой какие-то две торговки
с криком тянули в разные стороны петуха.  Гурьба молодых стрельцов,  тешась,
уськала их  дружка на  дружку.  В  злости одна  из  торговок рванула птицу к
себе...  И  вдруг  стрельцы  разразились отчаянным  хохотом:  голова  петуха
оторвалась. Женщины кинулись в драку. Безголовый петух кувыркался и бился по
пыльной улице. На белых камнях мостовой воевода увидел темные пятна крови.
     Обессиленный,  боярин  сел  в  кресло и  шелковым пестрым платком вытер
потное темя.
     - Еремка, коня! - крикнул он за окно.
     Он слышал, как зацокали по мостовой подковы. Поднялся.
     - Господи, ну и жара! - сказал он, выходя на крыльцо.
     С  крыльца Приказной палаты была видна окутанная маревом волжская даль.
Чайки носились низко,  над самой водой. По небосклону от моря, синея, ползла
на город темная туча...
     Подсаженный верным Еремкой,  воевода тяжко взвалился в  седло.  Десяток
черкесов выехали из-за угла улицы и поскакали за воеводой.
     "Михайла велел им меня беречь",  -  подумал воевода с  благодарностью к
брату.
     С  городской  стены  раздались звуки  труб  и  барабанов.  Вдоль  стены
проходили в лад с музыкой вооруженные персияне.  Торговый люд, непривычный к
оружию,  они  не  могли  удержать  выражения довольства своей  новой  ролью,
выступали почти вприпляс.  Лица их были радостны,  в полном несоответствии с
обстановкой.
     Воевода,  сдержав усмешку,  проехал мимо. У городских ворот шли работы.
Грязные,  как черти, стрельцы, скинув кафтаны, таскали кирпич, месили глину,
закладывая ворота словно навек.
     - Бог в помощь! - окликнул их воевода.
     - С нами трудиться!  - насмешливо крикнули из гурьбы привычный народный
ответ на это приветствие.
     "Может, сей самый в ночи топорком мои двери сек!" - подумалось воеводе.
     Навстречу ему ехали англичанин полковник Фома Бальи {Прим.  стр.  128},
Бутлер  и  капитан Видерос.  Офицеры были  возбуждены.  Объезжая стены,  они
заметили лодку, в которой сидят двое странных людей, не рыбацкого вида.
     - А ну-ка, черкес! - позвал воевода.
     Черкесский десятник,  державшийся в отдалении,  подскакал.  Воевода ему
объяснил,  где стоит лодка, велел захватить тех людей и везти их к Приказной
палате. Четверка черкесов, взрывая песок, помчалась в волжскую сторону.
     У  следующих ворот,  до  которых  доехал  боярин  вместе  с  иноземными
офицерами,  шла та же работа:  ворота закладывали кирпичом и камнями. Тут же
на дне опрокинутой бочки расположились дьяк и подьячий,  выплачивая на месте
работы  стрелецкое  жалованье.   Стрельцы  растянулись  длинным  хвостом  за
деньгами.
     - Вишь,  воевода боярин, и денежки нынче нашлись! - весело крикнул один
из стрельцов, скаля белые зубы.
     - Вели кабаки отворить, воевода боярин! - попросили стрельцы.
     - Не велю кабакам торговать:  время ратное нынче,  робята.  Упьетесь, а
кто на стенах стоять будет! - миролюбиво сказал воевода.
     - С вином веселей на стенах-то стоять! - отозвался стрелец.
     - Ужо вам по чарке велю дать за труд, - сказал воевода и тронул коня.
     Один из четверки черкесов примчался сказать,  что в лодке пойманы поп и
какой-то  стрелец,  отвезены разом  в  Приказ.  Найденные у  них  бумаги они
привезли с собой.
     Прозоровский взял в руки письмо.
     "Боярину и  астраханскому воеводе князю Ивану Семенычу Прозоровскому от
атамана Великого Войска Донского Степана Тимофеева,  сына Разина",  - прочел
воевода.  Он оглянулся, не видел ли кто, что написано. На втором письме была
немецкая надпись.
     - Прочти-кось, Давыд, - окликнул боярин Бутлера.
     Тот прочел.
     - Сей  лист,  -  сказал он,  -  писан на  капитан Видерос,  от  донской
ватман...
     Воевода вырвал письмо из рук Бутлера.
     Бутлер растерянно заморгал.
     - Еремка, призвать палача во Приказну! - приказал воевода.
     Конюх умчался.

     Один из  двоих пойманных в  лодке оказался ссыльным попом Воздвиженской
церкви Василием, родом - мордовец. {Прим. стр. 129}
     Год   назад,   когда  все   астраханское  духовенство  вышло  провожать
антиохийского патриарха,  который возвращался домой из Москвы,  поп Василий,
глядя,  как целый обоз патриаршей рухляди грузили в  морские струги,  назвал
вселенского патриарха "боярским продажником".
     - Как ты лаешь такое лицо? - спросил его другой поп.
     - Гляди-ка,  добра нахватал от бояр за осуждение невинного!  Три струга
везет, тьфу!
     Их разговор услыхал дьячок и  рассказал митрополиту Иосифу.  Митрополит
учинил расспрос и  дознался,  что  поп  Василий не  в  первый раз  вел среди
духовных  лиц  подобные  "скаредные"  речи.   Он  говорил,   что  осужденный
вселенскими  патриархами  Никон  был  сыном  мордовского мужика,  да  высоко
вознесся,  потому его и сожрали бояре, а патриархи осудили и отрешили его от
великого сана корыстью, получив за то большие дары от бояр.
     Астраханский митрополит не отправил попа в  Патриарший приказ в Москву.
Он решил,  что расправится сам, и послал Василия в Черный Яр в ссылку. И вот
теперь поп пристал к Разину...
     - Как же ты, поп, ко мне? Ведь бояре меня зовут врагом церкви! - сказал
ему Разин.
     - Пустые слова,  сын!  Правда ведь не в боярских грамотах: она в сердце
людском да в делах. А твои дела к правде! - ответил поп.
     Разин ему не поверил,  но поп,  чтобы доказать свою приверженность,  не
устрашился отправиться с письмами в Астрахань.
     Второй посланец Степана был старый слуга князя Семена Львова, однорукий
старик из бывших стрельцов.
     Поставленный к  пытке,  однорукий посланец сказал воеводе,  что  был на
струге во время похода с князем.
     Он поклялся, что умолял Степана пустить князя вместе с ним в Астрахань,
но Разин оставил его у себя.
     - Что   князь  Семен  наказал  тебе  говорить  астраханским  ворам?   -
допрашивал его Прозоровский.
     - Мне  князь ничего не  велел,  боярин.  Вор  лишь велел мне  тебе дать
письмо да немцу,  как звать его,  экий...  ногайцев к стрельбе обучает...  с
рыжим усом...
     - Про  немца ты  мне не  плети.  Ты  про князя Семена измену без утайки
сказывай! - перебил Прозоровский.
     - Да что ты,  боярин,  взбесился!  Какая на князе моем измена!  Чего ты
плетешь! - разозлился старик.
     Прозоровский указал подвергнуть его  самым  жестоким мучениям,  требуя,
чтобы  он  говорил об  измене князя Семена,  что  князь Семен был  виноват в
переходе стрельцов к Разину.
     - Ты,  боярин,  сам  боле  того  виновен.  Эк  ведь  парня молоденького
замучил!  Стрельцы взглянут - да плачут!.. И речь промеж них такова: "Знать,
малый за правду стоял,  коль его воевода с  такой сатанинской злобой терзал.
Кого воевода страшнее мучит, тот человек, знать, нам, черни, добра пожелал!"
Ты  корыстью да  злобой народ подымаешь.  Я  об  том  тебе  нынче сказать не
страшусь: все одно не сносить головы...
     Ничего  не  добившись от  старика,  Прозоровский велел  его  вывесть на
площадь и отрубить ему голову.
     Попу  Василию  воевода  велел  забить  кляпом  рот  и  посадить  его  в
монастырскую башню в Троицком монастыре, у митрополита Иосифа...
     Двое персидских купцов привели двоих ведомых городу нищих,  один из них
был Тимошка,  по кличке Безногий.  Персы их увидали, когда они подбирались к
стенам,  хоронясь в кустах. Вода из митрополичьих прудов в это время хлынула
на солончак вокруг Белого города и отрезала нищим обратный путь. Спустившись
тогда со стены, персы схватили их.
     Угли были еще горячи под дыбой. Прозоровский не медлил. Огнем и щипцами
заставил он нищих заговорить, и они признались, что были у Разина, он угощал
их в своем шатре едой и питьем и потом отпустил домой,  указав, чтобы ночью,
в час приступа, они подожгли город.
     - Знать, ночью приступа ждать? - спросил воевода.
     - Не ведаю, в кую ночь. Того атаман не сказал, - ответил Безногий.
     Прозоровский велел палачу забивать ему гвозди под ногти, но Безногий не
выдал, когда будет приступ...
     Замученных нищих тут же стащили на плаху и отсекли им головы...
     Явно, что приступа ждать нужно было без промедления...
     Приехал Михайла.
     - Ну,  Иван, ты как хошь, а я нехристям более верю, чем христианам. Был
сейчас у татар в Ямгурчеевом городке.  Велел Ямгурчею в стены идти со своими
ногайцами...  На стены будем ставить татар.  Татары на Стеньку серчают. Он у
них табуны и овец отбивал. Я сам с ними на стену встану...
     - Ведь в  город ногаям запрет входить на  ночь,  ты  их  оружных хочешь
пустить. Измена пойдет!.. - возразил воевода.
     Михайла тряхнул головой.
     - От русских-то хуже измена!.. К шерти [Приведение к шерти - то же, что
к присяге,  но не по христианской вере] татар приведи по вере - они уж своих
богов никогда не обманут.  А  русский стрелец ко кресту приложился,  присягу
дал - да и тут же башку тебе прочь отсечет!..
     - С митрополитом советовать надо, - сказал воевода.
     Они  собрались  на  митрополичьем  дворе  -   воевода,   Михайла,  двое
стрелецких голов,  дьяки,  стрелецкие сотники. Митрополит велел звать к себе
также пятидесятников и десятников и лучших из старых служилых стрельцов.
     Как раз зазвонили к вечерне.  Митрополит служил ее сам. Час был ранний,
но с моря надвинулись тучи.  День помрачнел. Свечи едва рассеивали церковный
мрак.  Издали доносились раскаты грома. Голос митрополита дрожал и срывался.
Молящиеся в церкви томились жарой и вздыхали...
     Окончив вечерню, митрополит обратился к собравшимся с проповедью.
     - Дерзайте,  братие и  чада!  Ныне  время приспело за  бога и  великого
государя умерти.  И кто бога и государя отступится,  тот во ад поспешает,  к
диаволу и сатане.  Кто же постраждет и ратную смерть от воров примет,  тот в
царствие божие внидет...  -  Митрополит прослезился.  -  Вы лучшие в  городе
люди,  стойте за  государя верой и  правдою,  и  за то государева милость да
будет с вами. Присягайте, братие, лобзая крест господа нашего Иисуса Христа.
     Первым к кресту подошел боярин.
     - Именем божьим обещаюсь стоять до смерти,  - сказал он, - за государя,
за правду божью!
     За ним подходили головы,  сотники, пятидесятники, десятники и стрельцы,
повторяя его слова.
     - За правду божью дай бог постоять до конца! - сказал, крестясь, старый
стрелец с  белыми как снег волосами и  бородой,  по прозванию Красуля {Прим.
стр. 132}.
     Окончив молитву, митрополит обратился к нему:
     - Станешь ли крепко стоять, Иван?
     - Да  как же,  владыко!  Сколь мы  годов во  стрельцах?!  Постоим уж до
смерти за божью-то правду! - твердо сказал старик.
     Все с облегчением вышли из душной церкви.
     - Молодых  стрельцов наставляй,  Иван,  к  верности  государю.  Внушай,
поучай,  отклоняй от измены! - говорил митрополит на дорогу. - Тебя государь
за то наградит.
     - Да  не  сумнись,  владыко!  Вот  нас  тут  полсотни старых стрельцов.
Воевода нас  знает,  и  мы  его  ведаем.  Мы  всю  жизнь за  бояр стояли!  -
успокаивал старый Красуля митрополита.  - Мне скоро седьмой десяток полезет,
владыко. Кому и наставить на правое дело стрельцов молодых.

     Солнце  скрылось  за  черную  тучу,  наплывшую с  моря.  Волга  темнела
зловещим, тяжелым свинцом. На небо медленно лезли огромные черные и лохматые
звери.  Где-то  еще  далеко над  морем  сверкали частые молнии,  глухо рычал
отдаленный гром,  и казалось, что это рыкают небесные чудища, наползающие на
город.
     Воевода еще  раз  в  сопровождении немцев объехал все крепостные стены.
Сотники подбегали к нему доложить о работах,  о крепостном снаряде. Со стен,
где топили в  котлах смолу,  тяжело опускался на  город дым,  закрывая улицы
будто туманом.
     С ватагой черкесов примчался Михайла.
     - Татары сбежали! - воскликнул он.
     - Как?
     - Камыш покидали в воду,  сверху жердинок наклали.  Кто лодками, кто по
мосткам... и ушли.
     - К вору?
     - К Тереку в степи пошли кочевать.  Мурза Мурзабек вместе с сыном хотел
остаться.  Его Ямгурчей избил плетью, связал, как вьюк, - на коня и повез...
И улусные люди за ними...
     - Не жалей,  Михайла, - сказал боярин. - Лучше сейчас изменил Ямгурчей,
убежал, чем в город вошел бы да тут учинил измену.
     - Хотел я догнать их - да в сабли.
     - И саблям иная работа найдется, - утешил боярин брата.
     Уже совсем свечерело. В воздухе пахло влагой от надвигавшейся грозы.
     Конный черкесский дозор сообщил,  что  не  так далеко видали по  берегу
конное войско, а на реке - струги.
     - Ну, ратную сбрую пора надевать, брат Михайла, - сказал Прозоровский.
     Через час воевода с  братом и старшим сыном,  с дьяками,  подьячими,  с
детьми боярскими и  дворянами торжественно вышли  из  воеводского дома.  Все
были  в  кольчугах и  колонтарях.  Впереди  слуги  вели  запасных коней  под
чепраками,  направляясь в Белый город,  к Вознесенским воротам, откуда ждали
приступа казаков.
     Боярская и дворянская челядь ехала, вооруженная пиками и пищалями.
     Воевода велел бить в тулумбасы и в трубы трубить поход. Завыли сполохом
церковные колокола.
     Улицы наполнила толпа горожан.
     - Братья и дети!  Кто хочет, идите с нами стоять на воров! Бог наградит
вас,  и царь не забудет!  - говорил горожанам боярин, проезжая по улицам. Но
горожане жались к домам, пропуская походное шествие воевод и дворянства.
     Воеводские слуги зажгли факелы. Скакали, роняя искры во мраке улиц.
     У Вознесенских ворот воевода сошел с коня.
     - Зажечь по стенам костры!
     Башни выросли из  черноты рыжими кирпичными пятнами.  В  небе  не  было
видно  ни  единой  звезды.  Гроза  подходила ближе.  Частые молнии рвали  на
небосклоне тучи,  и  после них  ночь еще больше сгущалась.  От  грома слегка
подрагивала земля.
     Воевода поднялся в башню,  подошел к дозорному пушкарю,  возле которого
стоял Бутлер, глядевший в темную ночь через зрительную трубу.
     - Что  там видно,  Давыд?  -  спросил Прозоровский и  взял у  голландца
трубу.
     - Что? - в свою очередь, спросил Бутлер.
     - Огни...  Там,  должно, на стругах огни, что ли, на Волге, - задумчиво
произнес  боярин,  стараясь увидеть  больше,  чем  неверный,  мерцающий свет
красных искр.
     Вдруг  молния осветила всю  степь,  и  державший у  глаза трубу воевода
вскрикнул:
     - Идут!
     Через  трубу при  внезапной вспышке ему  показалось,  что  казаки возле
самых стен.
     - Камни! Смолу! - крикнул он.
     - Пали фитиль! - перебив его, приказал пушкарям голландец.
     Грянула пушка,  выбросив сноп огня.  В  ответ послышался пушечный гул в
степи, но ядра не долетели до стен.
     На стенах ударил набат.  В свете костров замелькало множество людей.  И
вдруг,  раз за разом, без выстрелов, полетели огни из степи, откуда-то из-за
надолб.  Наметы,  брошенные метательной пружиной,  пали  среди  астраханских
деревянных домов и ярко горели.
     С  криком выскакивали из  домов  горожане,  чтобы не  дать  разгореться
пожару.
     В степи ближе к городу мелькнули огни по оврагам. Из "подошвенного боя"
[Подошвенный бой -  нижний ярус орудийных бойниц в  крепостных башнях] башни
пушки били теперь непрерывно.
     Воевода спустился туда к пушкарям.
     - Куды бьешь? - спросил он.
     - А бог его знает куды,  боярин.  Господь донесет, куды надо, - ответил
пушкарь.
     - Боярин,  на  Волге  огни!  -  крикнул  сотник,  всюду  сопровождавший
воеводу.
     Огни мелькнули и скрылись. Струги или просто челны - не понять.
     Начался  дождь.  Молнии  заблистали над  самым  городом,  над  куполами
церквей. Загремел оглушающий гром...
     И сквозь возбужденные крики стрельцов по стенам, сквозь грохот орудий и
шум дождя послышались крики от Болдина устья.
     Разинцы по степи приближались к  городу.  В  их толпах горело множество
факелов.
     Воевода  послал  гонцов,   чтобы  тотчас  все  силы  стянуть  сюда,   к
Вознесенским воротам.
     - Пищаль  заряжай!..  Зелье  сыпь!..  -  слышались  крики  начальных со
стен...
     - Зелье сыпь!..
     - Ко глазу клади!..
     Снова сверкнула молния,  и вместе с громом хлестнул отчаянный ливень...
Сквозь грохот и шум слышен был отрывистый треск пищалей.
     От  Никольских ворот с  Волги раз  за  разом прогремели пять  выстрелов
пушки.
     В  тот же миг в  городе всюду начали загораться огни.  Огни засветились
где-то  вдали  на  стене города,  сверкнули вдоль улиц,  факелы загорелись в
кремле.
     - Измена!  -  крикнул князь Михайла внизу,  под стеной.  -  Черкесы, за
мной! - И воевода услышал дружный удаляющийся топот многих коней.
     Бой  шел на  улицах.  Стрелецкий сотник прокричал на  ухо воеводе,  что
стрельцы помогают разинским казакам перелезать через стены.
     Поручик голландец подбежал,  сообщил, что своими рейтарами убит капитан
Видерос, а полковник Бальи ранен в обе ноги.
     Женский отчаянный визг послышался под стенами.  Дворянские жены в ужасе
толпою  бежали  по  улицам,  спасаясь из  кремля  от  казаков  и  восставших
стрельцов.
     Воевода  сбежал  со  стены  на  улицу.  Навстречу ему  торопливо шагали
стрельцы.  При блеске молнии Прозоровский узнал по  белой седой бороде Ивана
Красулю.
     - Измена, Иван! - крикнул он, ища у стрельцов защиты.
     - И  что за измена,  боярин!  За божию правду идем на бояр!  Уходи-ка с
дороги, - ответил старый Красуля.
     - И  ты  изменил!  -  вцепившись дрожащей рукой в  его плечо,  вскричал
воевода. - И ты?!
     - А ну-ко тебя!..
     Красуля поднял пистоль и выстрелил воеводе в живот.
     - Идемте, робята! Сам сдохнет! - позвал он стрельцов и, толкнув воеводу
ногой, перешагнул через него, удаляясь в ночную улицу.
     - Боярин!  Боярин!  - выскочив из-за угла, подбежал к Прозоровскому его
конюх. - Идем-ка, боярин, в собор отведу. Там схоронишься лучше, идем...
     - Воевода где?! - грянул над ухом боярина голос из темноты. - Там князя
Михайлу Никитка Петух порубил!..
     Держась за  живот,  опираясь на  руку конюха,  бесконечными улицами под
ливнем брел воевода к собору.
     Дул холодный,  пронзительный ветер с моря.  Молнии раздирали небо огнем
от края до края.  Ливень хлестал с невиданной силой, вмиг заливая факелы. По
лицам людей, за одежду лилась вода ведрами, но никто не искал укрытия.
     Толпа бушевала на улицах, рубила ворота, ломилась в какие-то двери...
     - Наш праздник, робята! - кричали по улицам.
     - Выбивай дворян из домов!..
     - Бей подьячих! - слышались крики сквозь шум бури.
     - Крапивное семя бе-ей! Бе-ей!
     Раздавались скрежет железа, стрельба, лай собак, стоны, крики...
     Какие-то люди внесли воеводу в собор, положили на каменные плиты пола у
самого алтаря.  Прозоровскому было  все  безразлично.  Он  чувствовал только
слабость и боль. В соборе было темно. Вспышки молний вдруг вырывали из мрака
собора лики  икон,  испуганные лица сбежавшихся в  церковь дворянских жен  и
детей, купцов с семействами, приказных дьяков и подьячих, попов с попадьями,
с  детьми...  Женщины и  ребята плакали,  прижимаясь друг к другу,  в страхе
крестились.  Стонали раненые дворяне, принесенные со всех городских стен и с
улиц в божий дом как в убежище, в котором их не коснется рука злодеев...
     Перед  глазами  Прозоровского молнии  озаряли отрубленную голову  Ивана
Предтечи на  золотом блюде.  Предтеча был  "ангел" Ивана  Семеныча.  Воевода
хотел помолиться ему, но рука ослабла и не поднималась ко лбу.
     "Придут и  меня...  вот так же..."  -  подумалось воеводе,  но мысль не
испугала его. Если не казнит Стенька Разин, то царь казнит...
     "Как же ты город мой отдал ворью-бесчинникам?!" -  спросил его знакомый
голос царя. От страха перед царем воевода очнулся. Понял, что пригрезилось в
забытьи... "Как же я город-то отдал?!" - подумал он сокрушенно.
     Ливень кончился. С улицы засветились огни разожженных факелов...
     "Ворвутся  сейчас  и   сюда!"   -   с  тоской  обреченности  подумалось
Прозоровскому.
     Истошная  слабость  охватила  его  от  боли  в   животе,   от  ощущения
безнадежности раны,  от  страха и  горя.  Он закрыл глаза в  забытьи.  Перед
глазами плыли цветные круги.  В ушах стоял звон. Вдруг воевода услышал из-за
двери, с Соборной площади, зычный знакомый и торжествующий голос:
     - Здравствуй, народ астраханский!
     И толпа народа откликнулась ему кличем восторга.


     Помчались гонцы

     Боярин  Богдан  Матвеевич  Хитрово  приехал  к   Одоевскому  в   приказ
Казанского  дворца  {Прим.   стр.  137}.  Переполошенно  забегали  приказные
подьячие.  Два  дьяка вылезли на  крыльцо,  чтобы встретить боярина,  и  сам
Никита Иваныч Одоевский вышел навстречу,  за  руку  провел старого боярина в
свою горницу.
     - Что ж ты, боярин, в приказ?! Доброе ли то место такого великого гостя
принять? Ты бы домой пожаловал, и я рад был бы тебе угодить!
     Сухощавый  стройный  старик  с  острыми  бегающими  глазами,  с  черной
серебрящейся,   будто  бобровою,  бородой  быстрыми  шагами  прошел,  резким
движением сел на указанное место, недовольно взглянул на отворенную дверь, и
хотя ничего не  сказал,  но Никита Иванович понял и  сам,  затворил дверь...
Хитрово снял с головы тафейку, вытер платком лысую голову...
     - Дело великое,  ждать-то невмоготу,  князь Никита Иваныч! - пояснил он
причину своего приезда в приказ. - Разорение пришло на меня...
     Одоевский  отвел  в  сторону  косой  взгляд.   Старый  боярин  славился
алчностью,  и  разорить его было не  так легко:  по  всем концам просторного
Русского государства лежали его земли -  пашни,  леса и широкие невспаханные
пастбища.  У  Богдана Матвеевича были свои рудные промыслы,  реки и  озера с
рыбными ловлями,  табуны коней  и  стада  овец,  поля,  засеянные коноплею и
льном; житницы его ломились от хлеба, и при нужде он мог накормить в осадный
год несколько городов. Он продавал иноземным купцам пеньку, мед, воск, кожи,
поташ, смолу, деготь.
     - В чем же твое разорение, боярин Богдан Матвеич? Чем могу пособить?
     - Черемиса  ворует,  боярин...  Ветлужская  черемиса  напала  на  будны
майданы в  лесах,  разорила станы.  Приказного моего человека сожгли в печи,
двести бочек готового поташу в  реку выбили,  смолу отвезли на остров и  всю
истопили огнем -  сожгли вместе с  бочками...  А  у меня весь товар запродан
иноземным купцам.  Вот-вот голландец приедет ко мне за товаром...  А прошлый
год были нужны деньжишки,  я их вперед взял... Купцы с меня станут искать за
убытки, а мне-то где взять!.. Разорят!..
     - Беда на тебя пришла!  - сочувственно сказал Одоевский. - Да с чего же
безбожники на тебя воровство такое затеяли?  -  спросил он,  сам хорошо зная
все это дело.
     Уже  года  три  подряд в  приказ Казанского дворца наезжали черемисские
ходоки -  староста с двоими десятскими, богатые черемисы. С боярином Хитрово
у них была тяжба в течение нескольких лет из-за того, что боярская вотчина в
царской жалованной грамоте была писана вместе с лесами, в числе которых была
небольшая,  священная для язычников роща в излучине реки.  В царскую грамоту
эта рощица попала по явному недоразумению, из-за отсутствия точных чертежей.
Леса и земли боярина Хитрово охватили ее с трех сторон. Черемисские посланцы
через приказ Казанского дворца добивались того,  чтобы царь указал выключить
рощу из  боярских владений.  Они ходили уже несколько лет подряд по  Москве,
приносили в подарок приказным людям и боярам меду,  пушнины. Одоевский и сам
носил шубу, привезенную черемисами, сам целую зиму ел черемисский мед. Когда
в  прошлом  году  ему  довелось  беседовать  с  черемисскими  ходоками,   он
посоветовал им ладить добром с  самим боярином Хитрово,  законным владельцем
лесов.  Черемисы несли дары и  Богдану Матвеевичу,  и  его приказчикам,  для
которых спор о роще стал выгодным источником получения доходов.
     - Видишь,  жалуются,  что  будными станами мы  все  их  леса  на  поташ
повыжгли,  золой повывезли и  у них-то лесов не останется скоро,  -  пояснил
Хитрово.
     - Так твои же  леса,  не  их.  А  чай,  просеки рублены?!  -  словно бы
удивился Одоевский.
     - Поди,  разбери, где там просеки! Лес-то дремуч. Ныне просеку вырубил,
завтра,  глядишь,  заросла! - сказал старый боярин. - Межеваны были леса, да
чего-то они не поладили там с моими приказными.
     Одоевский хорошо понимал, "чего они там не поладили".
     - Какая-то  роща  языческа,  что  ли,  у  них  там  была,  -  подсказал
Одоевский.
     - Была, - согласился гость. - Ну, добром бы сказали ту рощу не трогать!
А кто ж ее знал,  что таков пожар из-за нее загорится!.. В чем у них спор, я
и  сам не  ведаю.  А  ты  ведь помысли,  злодейство какое:  человека в  печи
сожгли!..  На куски порубили -  да в печь.  И сгорел,  как полено!... Лучший
поташник был во всех вотчинах!
     - Чего  тебе было ту  рощицу не  уступить!  Язычники за  нее  небось не
жалели бы  лесу.  Раз в  сотню больше тебе отвели бы  добром,  полюбовно,  -
сказал Одоевский.
     Он  знал,  что в  прошлом году черемисский староста предлагал за каждое
дерево  этой  злосчастной рощи  по  пятьдесят деревьев в  другом черемисском
лесу. Но приказчик Хитрово требовал сто деревьев за каждое дерево.
     - Я  бы лишнего с  них и  не взял,  да приказный корыстлив.  Они,  мол,
боярин,  говорят,  что с  той рощицы пчелы меду несут.  А  мы с  них и воску
возьмем!  Их староста,  черемисский,  мне сам говорил: "За каждое дерево сто
дадим!  Перво дело, что в роще и деды и прадеды наши молились!" Он сказал, а
приказной мой не  стерпел -  стал секчи их леса.  Да сколько он там насчитал
дерев,  я  не  ведаю,  право,  сто  аль  больше  за  каждое  дерево,  только
взбесились,  пришли черемисы с дубьем,  с луки-стрелы,  учали гнать мужиков.
Налезло их целая тьма.  Мужики подалися назад, а приказной огнем распалился,
стал бить черемис из мушкета.  Поранил ли,  нет ли -  не знаю,  а озвереть -
озверели.  Кинулись бочки с поташом крушить топорами, рассеяли по лесу бочек
триста...  Поташник мой тогда осерчал:  в  одну ночь половину языческой рощи
срубил за дерзость...  Должно быть,  за то у них и пошло. Да ты сам подумай,
боярин Никита Иванович,  ведь зверство какое:  за дерева человека пожечь!  -
возмущался корыстный старик.
     - Язычники,  боярин!  С язычников много ли взять! - сказал Одоевский, с
тайным злорадством отметив,  что корысть не ведет к добру. - Чем же теперь я
тебе пособлю, боярин? Ведь человека, который сгорел, не воротишь.
     - Не  в  чудотворцы  тебя  звать  приехал,   боярин  Никита  Иваныч!  -
раздраженно сказал старик.  -  Человека с  того света кликать не  стану.  Ты
мыслишь -  от  старости Матвеич уж  из  ума вовсе выжил?!  Ты  черемису свою
усмири!
     - Какая ж она моя, боярин, помилуй! - отозвался Одоевский.
     - Казанскому воеводе указ напиши,  чтобы высылку выслал на черемису,  -
потребовал Хитрово.  -  Не то уж я стал не хозяин в моих лесах.  Показать им
боярскую крепкую руку! А не покажешь сейчас, то и пуще в дерзость придут. Уж
тогда не  уймешь их  дву сотнями стрелецкого войска.  Пойдет,  как намедни в
башкирцах, пылать...
     Одоевский покачал головой.
     - Помилуй,  боярин,  - откликнулся он. - Повсядни приказчики сварятся с
мужиками на межевых делах.  Тот с  русскими не поладит,  тот с черемисой,  с
мордвой...  Не  царское войско вздынать нам  повсядни!  Мыслю,  довольно тут
будет твоих людей с сотню выслать,  и весь мятеж, как метлой, пометут! Не то
и  дворовых боярских доволе.  -  Одоевский взял со  стола столбец -  отписку
казанского воеводы князя Урусова.  - Вот ныне прислали, - сказал он. - Пишут
нам  из  Казани:  свияжские чуваши убили ясашного приставка,  ясашный сбор -
соболей и лисиц -  по рукам расхватали назад да в леса подались!.. Неужто на
них  посылать  воеводскую высылку?  Мы  их  пуще  ожесточим так,  боярин.  С
месяц-два  проживут в  лесу  и  назад приберутся,  челом бить  в  своей вине
государю.  Заводчиков выдадут головой, ясак {Прим. стр. 140} соберут - и все
подобру потечет,  как река...  А ведь тот приставок -  человек государев,  и
ясашный сбор -  государево дело.  А  вышли на них стрельцов -  станут засеки
строить,  смутьяны найдутся,  стрелы,  пики пойдут ковать, и покоя от них не
жди.
     - Сам ты молвил: ясак принесут. А мне кто поташ воротит?
     - И высылку выслать -  поташ не сберут, коли в реку спустили, боярин, -
возразил Одоевский.
     - За  то  мне  иным  товаром заплатят.  Купцы прибегут -  скажу:  поташ
потерял.  А взамен им продам воску, рухляди мягкой - лисиц али белку... - не
унимался Хитрово.
     "Царским войском тебе собирать-то лисиц да белок!" - подумал Одоевский.
     - Я бы и рад пособить в твоих бедах, боярин, - сказал он, - да, вишь, у
нас и опять непокои: слыхал ты, что на Дону думного дворянина Евдокимова вор
Стенька злодейски убил?  Черкасском ныне  вор  завладел,  то  и  гляди,  что
сызнова встанет на Волгу.  Того для от государя указ: всем воеводам по Волге
держать наготове ратных людей для высылки против воров на  низовья.  Стоял у
меня зимою в  Казани полк головы Лопатина,  да  ныне уж вышел он на низа.  А
иных стрельцов и прочих ратных у меня лишних нет...  Либо,  боярин, дворовых
туда посылай, а не то погоди до осеннего времени, сами придут поклониться. А
не придут, то и я тебе осенью ратных людей отпущу...
     Старый боярин обиженный поднялся с места.
     - Кабы твоя была вотчина в  разорении,  ты  бы  не  так  судил,  Никита
Иваныч!  Ты  к  государю дошел бы со своею нуждишкой...  А  на мою у  тебя и
полсотни стрельцов лишних  нет!..  Не  хотел  я  в  печали  тревожить своими
заботами государя. А ты пособить не можешь - дойду до него!..
     - Напрасна обида твоя,  боярин! - сказал Одоевский. - Знать, год удался
таков воровской!  -  усмехнулся он.  - Годами идет урожай - когда на чеснок,
когда на малину.  А ныне,  вишь,  на ворье урожай.  Потому и ратных людей не
даю.  А  государю,  в  его великой печали,  мы и  с  державными нуждами ныне
стараемся не докучать.  Тут -  как совесть твоя дозволит,  боярин!  - сказал
Одоевский на прощанье.
     Хитрово уехал.
     "Полезет к  царю  со  своим поташом!  Терпеньишка нет.  Державных забот
разуметь не хочет,  корысть его так ослепила. А ведь велик человек был..." -
с сокрушением подумал Одоевский о Богдане.
     Никита  Иваныч знал,  что  государь по  такому делу  не  станет слушать
Богдана.  Около  четырех  месяцев уже  государь отказывался от  всяких  дел,
погруженный в печаль, размышления, чтение и церковные службы...
     В  январе  неожиданно заболел  и  умер  в  юном  возрасте  любимый  сын
государя,  наследник престола Алексей Алексеевич {Прим.  стр.  142}. Знавший
несколько языков, изучавший науки, способный, живой, он был надеждой царя. И
после  его  неожиданной смерти,  угнетенный,  убитый  горем  царь  не  хотел
заниматься никакими государственными делами,  тосковал и  вздыхал,  молился,
забыл любимые потехи и  развлечения.  Сокольничий двор был  в  забросе.  Над
дворцом  царила  печаль.  Царь  ходил  ко  всем  церковным стояниям,  служил
панихиды,  в  слезах падал на  пол,  когда священник во время обедни поминал
"новопреставленного наследника царевича Алексея".
     Единственным человеком, с которым царь охотно проводил время, был новый
царский любимец - Артамон Сергеевич Матвеев, воспитатель покойного царевича,
старший товарищ его и учитель, книжный человек не высокого рода, сын думного
дьяка...
     Приближение Артамона к царю произошло неприметно.  Никому и в голову не
приходило,  что  приближенный после смерти царевича,  его  воспитатель может
настолько увлечь царя и стать его первым любимцем... Незнатное происхождение
нового  царского  друга  раздражало  бояр,   но  назло  нелюбимому  Афанасию
Ордын-Нащокину бояре благоволили к нему,  и, чтобы не выделяться из всех, не
показать своей  ревности,  Афанасий Лаврентьич вместе со  всеми  выказывал к
нему самое дружеское расположение и говорил о нем только добрые речи...
     Однако не  далее  как  вчера  Ордын-Нащокин приехал к  Одоевскому не  в
прежнем  ясном  расположении  души.  Вся  прежняя  уверенность  его  куда-то
пропала,  он  был  растерян,  заискивал и  явно  нуждался в  союзнике...  Он
рассказал,  как  пришел к  государю с  вестью о  неожиданном повороте дел на
Дону,  где Разин свалил атамана и захватил власть над казачеством.  Афанасий
Лаврентьич просил государя созвать бояр для  совещания о  тех  мерах,  какие
должны быть приняты срочно. Но государь встретил старого друга холодно.
     - И прав был покойник Алмаз Иваныч,  -  сказал он.  - Надо было прошлый
год разбить воров в море,  не допустив их на Русскую землю ногою ступить.  А
ты мудрил,  мудрил,  Афанасий.  И старика вогнал в гроб,  и на Дону вскормил
смуту...  А теперь,  вишь, ко мне! А пошто ко мне? Неужто царское дело воров
побивать?!  И  что-то я  на Дон полезу.  Ты сказывал прошлый год,  что твоим
старанием воеводы сядут над казаками... Сам и справляйся, боярин!..
     Ордын-Нащокин сказал Одоевскому, что хочет на случай построить на Волге
у Нижнего сотню стругов: пятьдесят из них волжских и пятьдесят мореходных.
     - Как бы не промахнуть нам с ворьем.  Вдруг они снова полезут на Волгу,
то быть бы готовыми к встрече.  А ты мне,  Никита Иванович, боярин, снастить
струги пособи.  Сказывал ты,  что не  хуже голландских дашь снасти.  Давай и
смоленых и белых на все сто стругов.  Тотчас домой накажи,  чтобы слали,  не
мешкая, в Нижний на пристань.
     - А парусные холсты? - только заикнулся Одоевский.
     - На сто стругов всю снасть - и паруса, - согласился Ордын-Нащокин.
     Оказывалось, что казацкое воровство тоже может стать выгодным делом.
     Одоевский целую ночь  не  спал и  все  подсчитывал,  сколько возьмет он
прибытков на продаже для царских стругов пеньковой оснастки и парусов.
     "Небось Афанасий Лаврентьич и  себя  не  обидит в  том  деле:  якоря на
заводах новогородских гостей станет делать,  а  с  них-то доходец ему же!" -
размышлял про себя Одоевский.
     Утром, читая письмо казанского воеводы о том, что чуваши убили ясашного
приставка,  Одоевский думал,  что,  отправляя отписку в  Казань,  он  сумеет
заслать по пути письмо в  свою вотчину,  сыну Феде,  чтобы грузил на ладьи и
гнал скорым делом вервье и парусный холст в Нижний к пристани.
     По  отъезде Хитрово князь Одоевский задумался над этим письмом к  сыну.
Он даже не слышал,  как постучали в дверь. Подьячий просунул испуганное лицо
в щелку, приотворив самочинно двери.
     - Боярин,  там  человек...  Там  попович  тебя  спрошает,  -  оторопело
пролепетал он.
     Одоевский увидел за  спиной подьячего знакомое лицо Васьки,  поповского
сына из своей вотчины. Поп не раз просил его взять младшего сына в подьячие,
и  боярин  ему  обещал  устроить  поповича  в  Москве.  Увидев  его,  боярин
поморщился:  поп - в вотчине человек полезный, отказывать ему не хотелось, а
подьячих и тут доволе, чтобы еще привозить!..
     Никита Иванович тут же подумал,  что точас пошлет поповского сына домой
с  письмом да  кстати велит  ему  провожать из  вотчины в  Нижний товар  для
царских стругов.
     - Ну, зови, - милостиво согласился боярин.
     Попович вошел в горницу и тут же, перешагнув порог, повалился боярину в
ноги.
     - Батюшка наш,  боярин, отец родной, смилуйся. Рад бы я с доброю вестью
к  тебе,  да бог не хотел того...  что,  горемыкам,  нам делать,  такая беда
сотряслася!.. - вдруг завопил по-бабьи попович.
     "Недобрые вести...  беда...  горемыки",  -  мелькнуло в уме боярина.  В
недоуменье он посмотрел на Ваську, продолжавшего валяться в ногах на полу.
     - Все,  все в руках божьих,  -  пробормотал он. - Поп, что ли, помер? С
чего? Ведь здоров был намедни!..
     - Хуже,  батюшка наш,  государь наш,  кормилец боярин!  Батюшка жив,  а
сыночек твой, князюшка наш-то Федорушка Никитич...
     Попович  затрясся всем  телом,  с  рыданьем схватив  боярина  за  ногу.
Одоевский ошалело вскочил с места, толкнул его сапогом.
     - Чего ты плетешь,  неразумна скотина,  чего?  Толком сказывай, дьявол,
собака!..
     Кособочась,  кося  глазами,  с  искаженным от  смятенья и  злобы лицом,
подскочил он  к  поповичу,  который от  страха лишился речи и  только шлепал
губами, силясь выговорить хоть слово.
     Дрожащими руками боярин поднял от  пола его лицо,  заглянул в  глаза и,
ничего не расспрашивая больше, вдруг закричал диким голосом...
     Неделю подряд сидела Боярская дума...
     Началось  все  с  того,  что  боярин  Одоевский прискакал к  государю в
Коломенское, дождался конца обедни и при выходе из церкви упал с воплем царю
в ноги...
     Растерявшийся царь поднял Никиту Ивановича и  повел с  собой во дворец.
Услыхав о несчастье боярина,  который, так же как он, потерял любимого сына,
опору и  надежду всей  жизни,  царь  стал его  утешать обычными словами всех
утешителей,  говоря о  божьей воле и  о  райских вратах,  которые отворяются
перед усопшим.  Но боярин был безутешен.  Может быть,  плохо веря в то,  что
князю  Федору  уготовано место  в  селениях  праведных,  он  жаждал  земного
возмездия  за  безвременную гибель  своего  Федюшки.  Он  требовал  от  царя
воеводской высылки с царским войском,  ссылаясь на то,  что с каждым днем, с
каждым  часом  множатся  мятежи,   что  смута  скоро  разольется  по   всему
государству.
     - Голубчик ты наш государь, надежа и утешение всей державы! Ведь что на
Руси творится -  ты сам посуди!  Не отринь царский взор от юдоли! Ведь Волга
горит,  государь,  кого хочешь спроси...  Боярин Богдан Матвеич ныне ко  мне
приезжал,  у  него черемиса взбесилась,  будны майданы в  лесах погромила...
Свияжские чуваши ясашных твоих приставов избивают повсядни, ясаку платить не
хотят.  В  Саранске мордва приказного человека на площади била,  а стрельцы,
собрався вокруг,  лишь смеялись,  воры...  На  Дону ныне Стенька-вор сидит в
атаманово место и побивает царских посыльных бояр и дворян...  Спаси державу
свою, государь! Охрани нас от бед и напастей! - умолял Одоевский.
     И  в  тот момент,  когда царь собирался сослаться на утомленность и  на
недуг,  от  саратовского воеводы  примчался гонец  с  вестью,  что  Разин  с
казаками вышел на Волгу,  захватил Царицын и разбил казанскую высылку головы
Лопатина.
     Царь встал и упал на колени перед кивотом.
     - Неразумный пастырь  и  нерадивый покинул  стадо  свое,  и  вот  волки
терзают его,  и тигры пещерные и львы пустынь собрались,  изрыгая рыкания! -
воскликнул царь, бия себя в грудь. - Как смел я, царь недостойный, предаться
печали по сыне возлюбленном и покинуть державу мою!..  - выспренне выкрикнул
он.  - Прости меня, Никита Иванович! Царям и мужам совета нельзя предаваться
простым человеческим слабостям.  Слуги  державы своей всегда должны быть  на
страже... Зови-ка назавтра ко мне с утра лучших бояр...
     И вот, сначала лишь "лучшие" и "ближние", а затем и вся Боярская дума в
полном составе сидела все  дни  от  утра и  до  вечера,  решая дела спасения
государства...
     Москва закипела. Бояре спешили опередить Разина в ратных сборах: во все
стороны по московским дорогам летели гонцы. В Нижний - с указами о постройке
стругов.  В Тулу -  с приказом готовить для войска пики, сабли и бердыши. По
всем городам,  порубежным с  казацкой землей,  развозили указы о том,  чтобы
никто -  ни  купцы,  ни  крестьяне -  не  смели отъехать на  Дон ни с  каким
товаром,  а  кто будет схвачен,  тот тут же как вор и  изменник будет казнен
смертью...  Во все замосковные и  украинные города и уезды,  во все города и
уезды заокских и поволжских земель скакали гонцы,  развозя призыв государя к
дворянам о явке в Москву на государеву ратную службу.  В монастыри поспешали
посланцы с требованием выслать отданных им на прокорм драгунских коней.
     Сын боярский Данила Илюхин с  десятком драгун скакал из  Москвы,  через
Муром,  Нижний, Макарьевский монастырь, в Казань - к воеводе князю Урусову и
в Симбирск -  к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому {Прим.  стр.  146} с
указом готовить высылку на воров.
     Поручик  драгунской  службы   Данила  Илюхин  был   отправлен  приказом
Казанского  дворца,   самим  боярином  Одоевским,   который  ему  указал  на
возвратном пути взять пятьдесят драгун у казанского воеводы,  с ними заехать
в  вотчину Одоевских,  разыскать в  лесу убеглые деревеньки Никиты Иваныча и
пригнать  всех  назад  по  своим  местам,  а  заводчиков,  паче  всех  Мишку
Харитонова {Прим.  стр. 146}, зовомого "казаком", захватить живьем и везти к
боярину на Москву для "особого разговора".  И  по голосу боярина,  и по речи
Данила уже заранее понимал, какой это будет "особый разговор..."
     Драгуны скакали лесами,  ночуя по  деревенькам.  На  расспросы крестьян
гонцы отвечали, что турки собрались войной на Москву, и они, дескать, скачут
звать ратных людей на турок...
     У  Мурома  переправились через  Оку.  Ехавший рядом  с  Данилой попович
сказал,   что  недалече  уж  вотчина  князя  Одоевского,   но  он  опасается
пробираться  домой  в  одиночку,   страшится  разбойников.  Данила  над  ним
посмеялся:
     - Тебе бы, попович, в ратную службу! Ну, едем, проводим...
     К  ночи,  едучи шагом в лесу конь о конь,  попович тихонька рассказывал
Даниле о  том,  как втроем,  со своим отцом и  со старшим братом,  ночью они
снимали с ворот повешенного мужиками княжича, чтобы его схоронить.
     - Мы с  батей крадемся,  а  ветер его качает,  покойник-то будто руками
машет. Боязно стало, я как затрясусь, а батя мне в рожу как двинет! "Чтоб не
страшился!" -  шепчет. И что же ты скажешь! Весь страх миновался... Стали мы
с петли снимать его,  а он как загрохочет.  Я было упал, обомлел, а батя мне
сызнова в рожу! Да шепчет: "Сыч кычет, дура!"
     - А  ну  тебя,  к  ночи  такое!  -  отмахнулся поручик,  завертываясь в
дорожную епанчу от ночного тумана.
     - Нет,  ты погоди, - настойчиво продолжал попович. - Вот стали мы в яму
его опускать, а в лесу как загукает...
     - Батька те в рыло! - со смешком подсказал сын боярский. - Ну и батька!
У нас есть полковник такой...
     - Небось страшишься к  такому.  Ты смелый в  ратных людях,  а тебе бы в
поповичи - вот бы завыл-то, - заметил малый. - Ну, схоронили его мы вот тут,
за кустом, чтобы Мишка не ведал...
     - Где - тут? - перебил оторопелый боярский сын.
     - Вот тут, недалече, сейчас доедем, - сказал попович.
     - А стороной не объедем?
     - Чудак, ты бы ранее молвил! Да ты не страшись: я ему кол осиновый вбил
в могилку. Он не встает, а только скулит, как робенок плачет.
     Поручик перекрестился.
     - Тьфу, нечисть, спаси Христос!.. - пробормотал он.
     - Ты далее слухай. Вот мы его так схоронили да по лесу крадемся. Как на
нас гаркнет: "Стой! Кто таковы?"
     - А батька те в морду! - подсказал сын боярский.
     - Не.  Батька сомлел,  устрашился.  А я его - в шею! Он тотчас пришел в
себя:  поп,  мол,  идет!  "Падаль боярскую хоронить ходили?" -  спрошает так
грозно. Батька не ведает, что и сказать...
     - А ты его - в шею!
     - А я его -  в бок!  Он и признался:  "Ходил хоронить".  Тот бает:  "Ну
ладно,  поп, что ты враки какой не умыслил, а то бы тебе и конец!" Ан то сам
Харитонов Мишка нам встрелся...  Пришли мы домой.  Я мыслил, что батька меня
за тычки за мои вожжами отвозит,  а он говорит:  "Спасибо, Васятка, ты в бок
саданул. Хотел я сбрехнуть, и пропали бы мы ни за что!" Вот тут и могилка, -
сказал вдруг попович.
     Поручик взглянул в направлении кустов с неприятным чувством. "Скорей бы
проехать!"  Слегка  подхлестнул  лошадку.   Как  вдруг  в  кустах  у  могилы
задвигались черные тени.
     - Стой! Кто таков? - грозно спросил голос.
     - Я, Васька-попович, - дрожащим голосом ответил спутник Данилы.
     - К боярину ездил в Москву повещать и облаву на нас привел?!  - спросил
тот же голос.
     - Сам Мишка,  - шепнул попович поручику. - Да что ты, Михайл Харитоныч!
Так,  ратные люди едут путем,  а  я  с  ними по  лесу увязался от страху,  -
ответил попович, дрожа.
     - Слазьте с седел,  ратные люди,  проезду тут нет,  -  сказал из кустов
человек, не подходя к ним близко.
     "Пропала моя голова! Пропали драгуны и царский указ!" - подумал Данила.
В  каждом кусте,  в  каждом дереве он видел разбойника.  "Хлестнуть покрепче
коней да прорваться!" - решил он.
     - Драгуны,  за мною!  - крикнул Данила, выхватив саблю. Он дал коню под
бока острогами,  рванулся вперед...  и  стремглав полетел в  какую-то  тьму,
куда-то в глубокий,  черный провал. Над головою его затрещали сучья, под ним
билась лошадь,  сверху рухнули комья  земли...  Еще  что-то  упало и  бешено
заколотилось...
     "Еще одна лошадь",  - подумал Данила. Невыносимая тяжесть навалилась на
него...  "В  яму  поймали нас,  вместе с  конями",  -  понял он,  задыхаясь,
стараясь вырваться и не в силах будучи двинуть ни рукой, ни ногой...
     ...  Придавленный лошадьми,  посиневший труп  сына боярского Данилы был
обыскан.  У него в шапке нашли зашитый царский указ. Васька-попович дрожащим
голосом,  запинаясь и  заикаясь,  при свете свечи в  подвале княжеского дома
читал  собравшимся "разбойникам" и  их  атаману  Михайле вынутую у  поручика
грамоту.
     Царь  звал  дворян  в  ополчение против  Разина  и  его  казаков;  царь
обращался ко всему служилому и поместному люду:
     - "...памятуя  господа   бога  и  наше,   великого  государя,  крестное
целование,  и  свою породу,  и  службу,  и кровь,  и за те свои службы нашу,
великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести,
за все Московское государство и за домы свои..." - читал Васька. Он вспотел.
Рукавом кафтана вытирал себе лоб.
     - За домы свои!  - повторил державший церковную свечку старик, дед Илья
Иваныч.
     - За домы -  что!  Боярские домы жгут,  то и за домы вставать! Ан тут с
хитростью писано:  "за  Московское государство",  как  словно  на  иноземцев
вставать.  Будто Разин собрался все Русское государство порушить,  - заметил
Михайла.
     - Неужто сам царь писал? - со вздохом спросил кто-то из темноты.
     - Ведь сам не напишет,  - уверенно заявил дед Илья Иваныч. - Он лишь за
перо  возьмется,  бояре тотчас подскочат:  "Пошто тебе  белы  ручки трудить,
пошто тебе ясны очи темнить, пошто царску голову думой заботить! Садись-ка в
карету да поезжай по садам покататься,  сладкие ягоды кушать,  а  мы тут все
сами испишем.  Только печать поставь,  а  уж  мы все управим!"  -  изобразил
старик, словно присутствовал при таком разговоре.
     Илья Иваныч славился по уезду тем,  что,  участвуя во взятии Смоленска,
первый  вскочил  на  стену  и  заколол рогатиной,  как  медведя,  вражеского
воеводу,  после  чего  сам  государь захотел его  видеть,  и  целый вечер он
просидел у  царя во дворце,  рассказывая ему и  о  своей семье,  и  о  своем
подвиге.  Потому-то все,  что говорил старик о царе,  и считалось бесспорной
истиной,  именно с тех самых пор его и стали звать не просто Ильей, а только
по отчеству.
     - А государь-то сам,  может, про то и не знает? - спросили его из толпы
крестьян, столпившихся вокруг Васьки и слушавших грамоту.
     - Ему и не скажут! Его ведь такое дело: печать приложил да иди старичка
послушай али  в  церковь сходи  помолиться,  а  они-то  тем  временем все  и
обделали! - пояснил старик.
     - Ну, ты дале, дале читай, - поощрил Харитонов поповича.
     А Васька читал дальше -  о том, как царь звал дворян служить "со всяким
усердием" и "со всею службою" ехать к Москве "тотчас, бессрочно, не мешкав в
домах своих, без всякия лености..."
     - А  Степан Тимофеевич ведает ли,  что скликают на  него все дворянское
царство? - раздался беспокойный голос.
     - Ведь, может, не ведает ничего!
     - Ему б сию грамоту. Он бы и сам поспешал на них!
     - Атаман, ты пошли-ка кого из нас к Тимофеичу, право!
     - Ить надо послать, Харитоныч! - раздались оживленные, дружные голоса.
     - Пошлем,  мужики!  -  уверенно сказал Харитонов.  -  А  ныне мы станем
другую грамоту слушать. Васька, читай.
     Это  было  письмо боярина князя  Одоевского к  казанскому воеводе князю
Урусову.  Одоевский писал,  чтобы  воевода готовил стрелецкую высылку против
Разина вниз по Волге, и заканчивал личным своим делом:
     "Да  как  ты  сына  боярского поручика Данилу Илюхина станешь к  Москве
отпускать,  и ты бы, князь, дал ему ратных людей с полета человек для поимки
моих  беглых крестьянишек по  лесам  в  моей  вотчине и  заводчика их  Мишки
Харитонова, разбойника и татя..."
     - Ну,  знатную  ты  послугу  нам  оказал,  попович,  что  прочитал  сии
грамотки, - сказал Харитонов.
     - Да что ты,  Миша! На то ведь и батька меня обучал премудрости чтения!
- скромно сказал попович.
     - А  пуще заслуга твоя перед боярином,  что ты  ему про крестьян и  про
Мишку-вора все рассказал, - перебил Михайла.
     - Ведь  батька послал,  Михайл Харитоныч!  Мое  дело малое -  сын!  Что
батька скажет, то слушай! - оробев, оправдывался попович.
     - Так,  мыслишь  ты,  не  тебя,  батьку  вешать?  -  спросил  Михайла с
насмешкой.
     Попович упал на колени перед Михайлой.
     - Михал  Харитоныч,  голубчик!  Прости меня,  батюшка!  Бога  молить за
тебя...
     - Не любишь,  когда до расплаты? - спросил Харитонов. - Ну ладно. Домой
к отцу не пойдешь, с нами - в лес: и нам надобны грамотны люди. Вставай-ка с
коленок. Степан Тимофеичу грамоту станешь писать.


     Астрахань - город казацкий

     Вымытый ливнем город  сверкал под  утренним солнцем.  Полноводная Волга
после бури еще не могла успокоиться;  на желто-мутных волнах вскипали пенные
гребешки.  Струги и челны, стоявшие на якорях возле города, качало волной, и
цепи гремели в кольцах.  Омытая от песку и пыли городская зелень красовалась
яркими пятнами.
     Как в большой праздник, народ вышел на улицу, толпился по площадям. Над
всем большим городом стоял гомон, как над огромным базаром. То с одной, то с
другой стороны раздавались крики:
     - Держи-и-и! Лови-и!..
     И  вся толпа из  ближайших улиц кидалась на эти крики:  били воеводских
сыщиков, ловили и тащили к плахе дворян. Им тут же рубили головы...
     В  пыточной башне,  запершись изнутри,  на  самом  верху  еще  сидело с
десяток черкесов.  У  них больше не стало свинца,  и они из пищалей стреляли
деньгами, зная, что все равно астраханский народ им пощады не даст...
     Тела убитых дворян и  приказных тащили в  одну глубокую и  широкую яму.
Среди прочих были сброшены в  ту же могилу тела казненного воеводы с братом,
побитых иноземных офицеров,  русских сотников и черкесов, персидских купцов,
добровольно взявшихся  за  оружие,  и  многих  других  угодников  воеводской
власти.
     Все лавки были закрыты.  В  церквях не звонили к обедне.  Наслышавшись,
что Разин - враг церкви и бога, попы не смели выйти на улицу.
     Разин  первый вспомнил попа  Василия,  своего посланца в  Астрахань,  и
спросил о нем.
     - Не ведаем,  батька,  где.  Тюрьму отпустили, попов там нет, - сказали
Степану.
     - Сыскать! - приказал атаман.
     Освобожденных  колодников  привечал  весь  город.  Измученных  пытками,
изможденных голодом,  ослабевших от сырости темных подвалов, их толпою несли
на руках,  как знамена победы.  Родные до них не могли добраться.  Каждый из
астраханцев считал их не в меньшей мере своею родней.
     Из  домов  вытаскивали для  них  столы,  покрывали лучшими  скатертями,
выносили гостинцы, потчевали их едой и питьем.
     Возбужденные  свободой,   пьяные  светом,   шумом  и   общей  радостью,
освобожденные колодники всем  и  каждому  по  десятому  разу  рассказывали о
воеводских неправдах,  о  муках своих и  чужих,  о разорении своих домов,  о
корысти приказных, о злобе сыщиков...
     Из  воеводского  дома  казак  кидал  в  толпу  платье,   куски  холста,
крашенины,  сукон, шелка и бархата. Из толпы хватали куски, делили тут же на
части.
     - Все мы, дураки, от бедности приносили в принос боярам!
     - Богатым в разживу!
     В толпе выделялись лохмотьями ярыжные бурлаки, работные люди из соляных
варниц. Казаки звали самых оборванных:
     - Эй, ты! Иди-ка сюда! Скидай свою требуху, одевайся!
     - Неужто мне? - пораженный роскошью, восклицал оборванец.
     - Да ну, одевайся!
     Тут же  на улице под общие шутки и  смех скидывались лохмотья.  Дорогое
сукно,  парча,  шелк  и  бархат сверкали на  изрубцованных плетью,  потертых
бурлацкой лямкой рабочих плечах.
     - Сапоги не налазят...  Козловы к чему мне!  Ить ноги от соли распухли.
Мне  бы  какие онучи помягче да  лапоточки.  Эй,  братцы!  Там нет лапотков?
Пошукайте!
     Толпа разражалась хохотом.
     - В боярском доме лаптей захотел!
     - Да ты сам как боярин! Куда в такой справной одеже лаптищи!
     - Бахилы ему воеводски! Бахилы кто взял?!
     - Саблю, саблю ему!
     - Куда саблю - топор бы! - смущался тот.
     - На пику, казак! - совали в руки оружие.
     - Вот справа! - соглашался работный.

     В  Приказной  палате  сошлись  Разин  и  есаулы.  Они  распахнули  окна
затхлого,  душного помещения, взломали замки сундуков и ларей, вывалили кучи
бумаг.
     Узнать,  чем  занимаются воеводы,  о  чем они пишут в  Москву к  царю и
боярам, хотелось всем.
     В  Приказную палату набились ближние казаки.  Толпа  горожан стояла под
окнами. Все слушали, что читают.
     Были уже прочитаны долговые записи, списки недоимщиков, мелкие изветы и
жалобы.  Теперь добрались до железного ларя, запечатанного тремя воеводскими
печатями.
     Призванный к чтению приказный подьячий не смел поломать печатей.  Разин
со смехом сорвал их сам.
     - Читай,  дурак!  Перед кем ты страшишься вины,  те сами уже в  яме!  А
соврешь в чем -  и быть тебе с ними!..  Уж там-то они тебя заедят! Все кости
обгложут!..
     Подьячий испуганно закрестился.
     Разин и с ним другие казаки расхохотались.
     - Ну, читай-ка, читай!
     - Горилки ему для видваги! - подсказал Боба и подал подьячему чарку.
     Тот залпом выпил. Отер рукавом проступившие слезы и перевел дух.
     Дрожащими пальцами он взял из ларя самый верхний столбец, развернул, но
не мог читать вслух и заплакал.
     Василий Ус покачал головой.
     - Чего ты, дура, страшишься?!
     - Дай с духом собраться, честной атаман! - попросился приказный.
     - Ну, сбирайся живее, а то погоню тебя к черту, иного найду грамотея! -
раздраженно сказал Разин.
     Подьячий набрался воздуха и,  выпучив от  усердья глаза,  не  вникая  в
смысл, стал читать. Царь, сам царь писал к воеводам, с гневом им выговаривая
за то, что они не умели как следует править свое воеводское дело:
     - "И вы тех воровских казаков не расспрашивали и  к вере не привели,  и
пограбежную рухлядь  ратных  людей,  которые  были  на  бусе,  и  шаховых  и
купчинных товаров у них не взяли,  и на Дон их, воровских казаков, отпустить
бы не довелось, а ныне нам, великому государю, ведомо учинилось, что..."
     Подьячий умолк.
     - Ну, чего? - спросил Разин.
     - Не ладно тут писано, осударь атаман великий, - робко сказал подьячий.
     - Ну-ну! - нетерпеливо прикрикнул Разин.
     - "...что  сказанный  Стенька,  безбожник и  вор,  надругатель святыни,
проклятый богом,  у  себя на Дону сбирает таких же,  как он..."  -  Подьячий
умолк опять.
     - Читай, собака! - потребовал Разин.
     - "...бездомовных   и   воровских   людишек,   хотя  воровать,  и  оный
богоотступник, вор Стенька, проклятый богом в возмутительном нечестии своем,
отринувшись святой православной церкви и веры христианской..."
     - Брешут они! Чья припись? Не государева припись?
     - Думного дьяка, Степан Тимофеевич, атаман великий.
     - Вот то-то!  Ты брось ее. Государь мне иное писал, - сказал Разин. - А
тут бояре, видать, составляли... Иную давай!
     Одну за  другой заставил Степан читать московские грамоты и  воеводские
отписки. Весь этот железный ларь наполнен был тайною перепиской о нем самом.
     Разин задумался.  Подьячий читал еще и еще,  но он уже не слушал его. В
первый раз  понял Степан,  какое огромное значение придавали ему в  Москве и
царь и  бояре,  как озабочены были они каждым его движением,  как стремились
они проникнуть во все его замыслы,  как окружили его лазутчиками и сыщиками,
с какою робостью ожидали каждого его шага, движенья и слова...
     - Буде враку пороть!  Сложи все назад да  опять запечатай.  Мне надобны
будут бумаги сии.  На Москве мы их вместе прочтем с  государем...  Кои бояре
писали сии бумаги, уже им в ответе стоять! - сказал Разин подьячему.
     Он встал, потянулся. За ним поднялись есаулы.
     Разин пошел на  крыльцо.  Народ,  ожидавший на  площади выхода атамана,
хлынул к крыльцу.
     - Палачей! - крикнул Разин.
     - Палачи схоронились,  батька!  Мы  их самих показнить хотели за злобу.
Они сокрылись.
     - Да ты укажи,  отец,  кого казнить.  Твой недруг - наш враг. Мы и сами
управим! - откликнулись из толпы.
     - Иди-ка сюда! - позвал Разин одного из посадских, стоявшего ближе. - И
ты иди тоже, и ты! - позвал ан его соседей в палату.
     Те вошли.  Толпа любопытно стеснилась к самым дверям,  не смея без зова
войти, но горя нетерпением узнать, зачем палачи атаману.
     Новоявленный посадский "палач" с  помощниками вскоре вышли из Приказной
палаты,  таща вороха бумаг. Они донесли свой груз до помоста на площади, где
совершались, бывало, казни, свалили там и пошли назад в дом.
     Толпа окружила помост, не поняв, что творится.
     Кто-то  из  есаулов окликнул еще  из  толпы охотников.  Сразу вызвалось
целых полсотни людей.
     - Куды столь! Будет еще троих!
     Весь помост завалили бумагой.
     - Вали, вали выше! Куча мала! - задорили из толпы.
     Напряженное ожидание казни,  смертей,  которое  вместе  с  любопытством
охватило толпу,  когда  Разин  потребовал палачей,  теперь сменилось веселым
удивленьем.
     Разин вышел опять на крыльцо. За ним вынесли воеводское кресло.
     Вдохновленный победой,  с горящим взором, но строгий, в черном кафтане,
отделанном серебром, в запорожской шапке, с атаманским брусем в руках, Разин
мгновенье стоял,  ожидая,  когда все увидят его и  замолкнут.  Говор смолк в
один миг.
     По  донскому обычаю,  при  обращенье к  народу  Степан  скинул шапку  и
поклонился.
     Народ сорвал шапки с голов, бросил к небу.
     - Здравствуй, батька, навеки! Отец наш родной!
     - Слава батьке Степану!
     - Слава!
     - Ура! Ура-а-а!
     Степан протянул руку. Народ умолк.
     - Братцы казаки! Вольность казацкая с вами отныне! - сказал атаман.
     Опять полетели вверх шапки, и крики прервали его слова:
     - Спасибо тебе, Степан Тимофеевич!
     - Батюшка родной, спасибо за волю!
     - Слава!
     - Казаки!  -  продолжал Степан. - Атаманы честные! Вот вся кабала ваша,
муки,  неправды - все тут. Пусть навеки огнем горят! Пусть и пепел их ветром
развеет!
     - Из пушки тем пеплом пальнуть!
     - Из пушки пальнем, пусть развеет!
     - Пушки наши,  чего не пальнуть! - ответил Степан. - Зажигай, палачи! -
приказал он, махнув рукой. Он надел свою шапку и сел.
     Посадский  "Петруха",  успевший  одеться,  как  подобало  быть  одетому
палачу, в красной рубахе, зажег факел и с разных сторон поджег все бумаги.
     - Помост погорит! - крикнул кто-то.
     - Аль жалко тебе?!
     - Пусть горит! - зашумели вокруг.
     Пламя бежало по свиткам, по связкам листов, по книгам. Зажженные листы,
как птицы,  взвивались к  небу,  кружимые ветром,  летали с огнем и сыпались
пеплом на площадь.
     Народ ликовал,  глядя на то, как корчилась в пламени мучительная старая
жизнь,  вместе с боярщиной и со всеми ее обидами,  как легким дымом вились и
расплывались,  будто и не были, тяжкие законы, как в вихре взвивались пеплом
приговоры к  плетям и  к  кнуту,  изветы,  из-за  которых людям  пришлось бы
терпеть разорение,  жестокие пытки и,  может быть,  казнь тут,  на  этом  же
месте, на плахе...
     Деды и внуки несли на хребте закаменевший от времени горб.  Его несли с
покорной,  унылой обреченностью. И каменный горб этот лопнул, рассыпался. От
рождения скрюченные,  люди вдруг ощутили в себе способность выпрямить спину,
вздохнуть  всей  грудью,  расправить  плечи...  Навсегда,  навсегда,  навеки
сгорела  неправда богатых и  сильных.  Самый  воздух,  вчера  еще  душный  и
пыльный, теперь, освеженный ночным ливнем, был как струя ключевой воды после
долгой дороги в безводной пустыне.
     Народ ничего не приписывал себе самому.  Батька! Все - батька. Словно у
батьки  была  тысяча рук,  чтобы  рушить стены,  тысяча ног,  чтобы  в  прах
растоптать всякую силу, вставшую на пути.
     Степан смотрел на  пламя  костра,  на  добровольных "палачей",  которые
длинными пиками  подсовывали в  огонь  валившиеся из  пылающей кучи  свитки,
глядел на всю эту радостную толпу, на праздничные лица...
     Загорелся помост.  Жар стал сильнее.  Ближние к помосту люди отступили,
пятясь от  жара.  Степан увидал перед  самым  помостом в  толпе  Сукнина.  С
каким-то потерянным выражением, почерневший и мрачный, Федор смотрел в огонь
безразлично,  погруженный в себя, будто его не касалась общая радость, даже,
наоборот, было похоже на то, что он угнетен и убит общим праздником.
     Выйдя на площадь и  подойдя к  костру,  Федор и  не взглянул на крыльцо
Приказной палаты и не видал Степана, сидевшего тут в воеводском кресле.
     - Федор Власыч! Эй, Федор! - громко окликнул Разин.
     Сукнин оглянулся так, словно окрик вырвал его из какого-то оцепенения.
     - Ну, что? Неужто же не нашел? - спросил атаман.
     - Да вот она, Настя, - ответил Сукнин.
     Услышав,  что сам атаман говорит с есаулом, толпа расступилась, очистив
дорогу к крыльцу.
     Сукнин подошел вместе с  Настей.  В  этой измученной женщине не  узнать
было  прежней  румяной,  дородной казачки,  не  умолкавшей певуньи,  пышущей
весельем и  силой.  Прядка седых волос выбивалась из-под ее головной повязки
на пожелтевшую щеку. В огромных глазах, обведенных будто углем, горели тоска
и мука. Голос был хриплым, когда она глухо сказала:
     - Тимофеич, родимый! Мишатку они доконали...
     - Робенка! За что же? - спросил в изумлении Разин.
     - Замучили сына... Сыночка... сгубили...
     Настя закрыла лицо руками.
     - Пытали они,  куды  Федор упрятал богатство.  Вишь,  богат воротился с
тобой от персидцев -  отдай!..  -  заговорила Настя, открыв лицо и пересилив
себя. - А сами все ранее взяли... Хотели еще... Кабы знала, где взять, и еще
бы дала... Что - богатство!.. Пытали меня. Клялась, что не ведаю больше. Они
при  Мишатке стали меня мучить.  Он  как закричит:  "Батька сказывать ей  не
велел!  Мы с  ним вместе ходили,  а  мамка не знает!" Я им баю:  мол,  малый
соврал,  меня пожалел -  на себя наклепал...  Не поверил мне воевода боярин,
велел Мишу за ноги весить...  Любимое дело его было за ноги весить. Повесили
Мишку,   покуда  откроет.  Меня-то  к  стене,  рядом  с  ним,  приковали,  -
рассказывала казачка. Хриплый голос ее срывался, но люди, сомкнувшись вокруг
тесной толпой, слушали затаив дыхание. Никто не глядел на догоравший помост.
     - Смотрю на него,  -  продолжала Настя,  -  смотрю,  вся трясусь.  Богу
молиться хотела,  да  вместо молитвы на  бога  невместны слова горожу.  Язык
непокорный лопочет и  сам...  Мишатка мне:  "Матка,  не плачь.  Нисколько не
больно!.." А стало в окошке светать -  голова-то его,  я гляжу,  будто тыква
большая...  Не можно признать...  Я вскричала, да так и сомлела... Лозой его
после секли...  Сказал он  тогда палачам,  что  сам напраслину молвил.  Меня
стали после-то за ноги весить...  Лежит он внизу да шепчет.  Чего - услыхать
не могу.  В ушах гулко стало от крови... Железом меня прижигали. Услышала я,
как Миша заплакал,  да снова сомлела...  Очнулась внизу...  Миша мертвенький
рядом лежит на земле...  Будила его,  умоляла.  "Сыночек, живи, пожалей свою
мать".  Не  проснулся...  Унесли,  схоронили...  Куды схоронили,  не знаю...
Могилку бы ведать... - Она задохнулась в рыданьях.
     В толпе плакали женщины. Казаки кашляли, отворачивались.
     Степан глядел молча под ноги.
     - Не  спрошал ты меня,  Тимофеич,  сказнил воеводу!  Уж я  бы его...  -
произнес сквозь зубы Сукнин.
     Атаман поднял голову.
     - Прозоровских молодчих сюды приведите! - потребовал он.
     Ночью, когда сам Степан сбросил воеводу с раската под крепостную стену,
он  указал  его  сыновей вместе  с  боярыней отвести в  Троицкий монастырь и
отдать монахам,  чтобы их  не  убил разъяренный восставший народ.  Но теперь
переполнилась чаша.
     Толпа  ожидала в  молчанье,  пока  четыре  монаха пришли с  воеводскими
сыновьями. В толпе прошел тихий говор.
     - Ну,  вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? - спросил
Разин.
     - Пограбили все!  Какое еще богатство!  Что на нас, то и наше! - дерзко
сказал Федор.
     - Брешешь,  боярский  щенок!  Отвечай  мне,  куды  схоронили богатство?
Узорочье где закопал твой отец? - настаивал Разин.
     - Кабы знал,  не  сказал бы тебе,  вор-ворище!  -  крикнул Федор,  едва
сдержав слезы.
     - А скажешь, собачье отродье!.. Ты знаешь? - спросил Степан младшего.
     Тот всхлипнул:
     - Не ведаю я...
     - Да что ты,  казак, взбесился! Отколе детям ведать! - воскликнул седой
монах.
     - Ты,  чернец,  помолчи!  Не  тебя я  спрошаю!  -  прикрикнул Разин.  -
Молчите,  щенки?  -  обратился он к сыновьям воеводы. - Повесить обоих их за
ноги на  городской стене...  покуда...  не скажут...  -  мрачно распорядился
Разин.
     Толпа казаков и горожан вся сжалась и приумолкла.
     - Эй ты, палач!.. - позвал атаман.
     Тот,  в  красной  рубахе,  который разыгрывал палача,  поджигая бумаги,
шарахнулся прочь,  притаился в толпе,  но соседи,  немилосердно подталкивая,
вытеснили его и поставили перед крыльцом.
     - Я сроду людей не казнил, - сказал тот.
     - Сам назвался! - грозно воскликнул Степан.
     - Робята же... дети...
     - Веди, говорю!..
     - Пусти их, Степан Тимофеич! - несмело вмешался Сукнин.
     - Уйди!  -  упрямо сказал Разин.  Глаза его загорелись, как угли. - Ну,
палач, забирай да повесь их... На память всем воеводам...
     "Палач" неуверенно взял за плечо Федора.
     - Не трожь! Сам пойду! - огрызнулся тот, уходя.
     Многие из толпы потянулись за ними...
     - Жалко,  раньше убил  воеводу.  Я  утре  заставил бы  черта глядеть на
сыновние муки, - сказал им вслед Разин.
     - Грех тебе,  атаман! Вопиет кровь младенцев! - воскликнул седой монах.
- Пусти воеводских невинных детей.
     - Око за око, зуб за зуб и глум за глум! - сказал Разин.
     - Христос-то велел за зло воздавати добром, - продолжал монах.
     - Ты боярам эдак сказал бы, святой отец! - отозвался Разин. - Пусть они
меня любят за муки да всем нам добром воздают,  а мы -  грешные люди... Уйди
от греха,  поп! Велю и тебя вверх ногами весить... Уйди! Никто не просите за
них. Кто станет просить, того лишь повешу рядом!..
     - Батька,  иди во Приказну палату,  сошлись есаулы к совету,  -  позвал
Наумов.
     Степан резко поднялся и пошел...
     Дела в Приказной палате и вправду было довольно.  Кабаки, сбор напойных
кабацких денег,  которые Разин брал  нынче для  войска,  житницы,  пороховая
казна,  счет пищалям и прочей всей ратной справе, казацкое устройство города
- обо  всем  были  нужны заботы.  Особенно помогал во  всем астраханец Федор
Шелудяк, которому хорошо был известен город.
     - В  иных городах весь доход -  напойные кабацкие деньги,  а Астрахань,
батька,  богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать
за товар, - объяснял Шелудяк. - Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет
в  городе.  Все истощались.  Я указал,  чтоб купцов привели во Приказну.  Ты
настрого им накажи, а то ить народу худо.
     Ввели купцов.  Одни из них робко жались,  другие шли смело,  помня, как
прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег.
     - Пришли,  гости?  -  спросил атаман.  - Праздник праздником, а пора за
работу. Завтра с утра чтобы торг!
     - Батька,  у нас,  по указу,  с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру.
Знойко утром, - смело сказал один из купцов.
     - Мне все едино -  татаре ли,  русские.  Всем торговать!  А кто торг не
учнет, тому будет худо.
     - А грабить казаки не станут? - с опаской спросил все тот же купец.
     - Не разбойники,  дура!  -  одернул его Шелудяк.  - Кто станет грабить,
того ведите ко мне.  -  Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина - как
примет тот его самозванство.
     - Верно,  Федор.  Бери на  себя сие дело.  Пускай по татьбе да по торгу
тебе докучают. Ты и управу чини, - согласился Разин.
     Купцы ушли.
     - Слышь, Федор! - обратился Разин к Шелудяку. - Станешь посулы брать от
купцов воеводским обычаем -  хоть  кроху  возьмешь,  узнаю о  том,  то  тебя
показню.
     - Да что ты, Степан Тимофеич! - воскликнул тот.
     - Ведаю,  Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою - заслуга
во многом твоя.  Да с  купцами всегда корысть;  а тебе для острастки заранее
молвил...
     Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников.
Назначили письменных людей к описи всяких пожитков.
     Сидели так до  утра.  Тут же пили,  ели и  спали и  снова вели беседы и
споры. К утру у всех покраснели глаза.
     - Ну,  а город-то как же,  братцы? Сами городом завладели, да некогда и
поглядеть на него!  Кто со мною -  поскачем по улицам,  что ли, размяться! -
сказал Степан.
     Он шумно двинул скамью, поднимаясь.
     В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера.
     - Слышь,  Разин,  будет!  - глухо и твердо сказал он. - Оба мы с Настей
молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле
них да  воет волчихой...  У  младшего голова как котел.  Она убивается дюже.
Боюсь я - ума решится...
     Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил.
     - Ну, ты младшего только, - взмолился Сукнин.
     - Ладно,  -  отрывисто бросил Степан.  -  Прежде лозой постегать, чтобы
смолоду помнил на  всю  свою  жизнь...  Потом боярыне да  монахам отдать,  а
того... собачонка... скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!..
     Сукнин тотчас вышел из горницы.
     Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами.
     - Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? - громче, чем нужно,
окликнул он.
     Поднялись толпой есаулы.
     - Казаки!  Коней атаманам!  - грянул Разин с крыльца на всю еще сонную,
хоть уже залитую утренним солнцем площадь.
     - Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! - садясь
на коня,  задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая
тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой.
     Вместе с  Чикмазом,  засланным впереди войска в  Астрахань,  к  атаману
пришел и Никита Петух.
     - Славно,  славно,  робята,  вы  тут  повернули!  -  одобрил Степан.  -
Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать...
     Степан сам наливал им  чарки,  расспрашивал их  о  том,  как сумели они
поднять стрельцов против воеводы,  вызнавал,  кто из  астраханских стрельцов
помогал им  больше других,  с  оживлением слушал рассказы своих  посланцев и
вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту.
     - А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил...
     - Да нешто я погубил его, батька?! - побелев, задрожавшим голосом глухо
воскликнул Никита.
     - Башку отвернуть тебе надо за то, - сурово сказал атаман.
     - Тимошка-то млад,  неразумен был,  батька,  оттого и  горяч и сам себя
погубил!  -  возразил Никита.  -  И  мне его жалко ведь,  батька.  Слезами я
плакал! - Искреннее горе послышалось в его голосе.
     - Любил я его,  - печально сказал Степан. - Пятерых бы я дал за него...
А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил?
     - Дорвался, - сказал Никита.
     - Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу
тебя видеть.  Взгляну на тебя -  вижу: справный казак, а кажется мне, что ты
погубил Тимошку.  Хочу не хочу,  а блазнится мне, что на тебе его кровь, его
гибель.  Хоть верю,  что ты не виновен,  а в другой раз под горячую руку мне
попадешь -  порублю ни за что... Уходи с моих глаз да более не попадайся. За
мною в поход не ходи,  живи тут.  Отныне и тут казацкие земли.  Станешь тех,
кто новый придет,  обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня
на  счастье за службу.  Пей чарку еще на дорогу -  и  вот те порог...  А  то
захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь...
     Разин подал Никите перстень,  сдернутый тут же с пальца,  сам налил ему
последнюю чарку вина.
     - Во здравье твое, Степан Тимофеич! - сказал Никита, подняв свою чарку.
- Неправедно гонишь меня от  себя.  Да  все же  спасибо за  все.  Когда тебе
надобен станет Никита,  лишь  кликни -  прискочет твой рыжий и  душу свою за
тебя положит!
     Степан  посмотрел  на  него  пристально,   испытующе,  махнул  рукою  и
отвернулся.
     - Иди!  - в нетерпенье повторил он. - Коли ты вправду виновен, то пусть
и тебе загинуть такой же смертью...
     Никита поднялся, вышел.
     - Напрасно ты, батька, его разобидел, - сказал Чикмаз, жалея Никитку. -
Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый...
     - Вот то  и  я  мыслю,  что малый-то смелый,  а  тут оробел,  не посмел
оправдаться.  Много ли,  мало ли винен,  а  кабы невинным был,  не терпел бы
такой обиды.
     - Да,  батька,  ведь от тебя!  -  воскликнул Наумов. - От тебя и другие
терпят!
     - Напраслину терпят,  что ли?! - спросил Разин. - Кому никому - никогда
не спущу напраслины, тезка! - твердо сказал Степан.

     Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в  Астрахани пришел
к атаману. Он явился одетый в казацкое платье - в кафтане и с саблей.
     - Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! - с укоризной воскликнул поп.
- Испытал ты приверженность друга, да чуть не сгубил!..
     - Поп,  здорово! - вскочив с места, радостно отозвался Разин. - Прости,
поп!  Ведь чуть не сгубил тебя...  Не ты и не я в том винны, а ваша поповска
порода. Вражды от вас много и всякого дурна! Искал я тебя в казематах. Нигде
не сыскал. Где ж ты был?
     - У  владыки  митрополита Иосифа  на  покаянье!  Старый  пес  изо  всех
казематов нашел для меня каземат.  С  монастырской казной засадил в подвалы,
где злато,  да жемчуг,  да ризы хранятся. Издох бы я там, каб не добрый отец
казначей, старец тоже Иосиф... Кормил, поил и винца не жалел, спасибо ему!
     - Чего же ты сразу не вышел ко мне? - удивился Степан.
     - Ты,  сынок,  воевод покорил. А церковь святая - особа твердыня. Ее ты
не трогал и  не тебе одолеть!  И  я узник особый -  церковный,  и грех мой -
духовный грех:  я  патриарха вселенского лаял...  Я  и  ныне сбежал,  и ныне
митрополит не ведает,  что я у тебя,  мыслит,  что я в том подвале, а то и к
тебе пошлет по мою душу.
     - Ты ныне казак!  Митрополиту нет дела до казаков.  Сабля не крест,  не
кадило!  -  сказал атаман.  -  Пришлет он  монахов ко мне -  я  им тоже сыщу
потемнее подвал.
     Но поп покачал головой.
     - Не казак,  я,  Степан Тимофеич.  Я поп.  Казак я худой:  стану саблей
рубить и себя порублю.  Мое дело -  кадило да крест. И тебе на кой пес такой
надобен воин!  А попа тебе надобно,  атаман.  Верный поп - великое дело. И у
царя есть свой поп...
     - А что мне в попах?!  -  возразил атаман.  -  Не люблю я вашего брата.
Народ от меня воротят.
     - Вот то-то!  И я говорю про то! А как поп у тебя заведется, так и иные
попы преклоняться учнут.  А  в попах,  Тимофеич,  сила.  Великая сила!  Попы
сердцами владают...  В  денежном том подвале,  где я  сидел,  окошечко малое
есть, а выходит окошко в глухое место в саду, где скамья дерновая, Тимофеич.
А на дерновой скамье попы да монахи многи садятся, беседы ведут. И слышал я,
сын мой, что многи попы погибель тебе пророчат.
     - Колдуны они, что ли? - спросил атаман.
     - Пошто колдуны?! Просто хитрости ведают! Говорят, что тебя патриарх от
церкви отринет, тем и народ от тебя отвратит. Разумеешь? Проклятье нашлет на
тебя, как на Гришку Отрепьева.
     Степан слегка побледнел. Он никогда не молился богу, не очень верил, но
все же проклятье казалось ему подобием колдовства,  которое может наслать на
человека разные неудачи и беды.
     - Гришка Отрепьев привел иноземцев на Русь;  его и народ проклинал,  не
то что попы! - словно защищаясь от обвинения, сказал Разин.
     - Не бойся,  сыне! Один патриарх проклянет, а другой патриарх святейший
благословенье господне к тебе призовет...  Иоасаф - патриарх боярский {Прим.
стр.  163},  неправдой он сел на престол,  боярской корыстью да злобой.  А с
нами иной патриарх пойдет... Никон... - Василий понизил голос: - Нам с тобою
к  нему бы  послов снарядить в  заточенье да  к  себе залучить.  Вот бы сила
была...  Бояре его от  государя и  от  царевичей силой отторгли за  то,  что
мужицкий сын. Государи церкви всегда на Руси из бояр - Колычевы, Романовы да
иные. А святейший кир Никон - мордовский мужик!..
     - А на что он нам надобен? - спросил Разин.
     - Сила,  сила в нем,  Тимофеич!  Народ весь к церкви прилежен.  Затем я
тебе говорю:  с крестом да кадилом,  в рясе поповской я тебе надобнее, чем с
саблей.
     - Ну, шут с тобой, - согласился атаман. - Сыщи себе рясу да крест, а не
то я пошлю кого из робят тебе митру принесть от Иосифа; митрополитом наместо
него тебя посажу.
     Поп усмехнулся.
     - Робенок ты,  право!  Ведь их  патриархи лишь ставят -  не  князя,  не
воеводы! И сам государь не в силе митрополитов творить...
     Разин качнул головой.
     - Ну ладно,  - решительно сказал он. - Ты пиши тому, прежнему патриарху
грамоту, а я приберу казаков для такого дела, кто грамоту отнесет...
     С  того  дня  поп  Василий стал  постоянным советчиком Разина  вместе с
ближними атаманами.  Нередко сидел он  в  Приказной палате,  когда приходили
крестьянские ходоки от крестьян из разных уездов. Он успокаивал их сомненья:
     - Сам  государь атамана Степана Тимофеича на  изменных бояр  призывает.
Письмо ему слал от своей руки, - говорил поп.
     - Что же он написал от своей руки? Ай бояр побивать?
     - Всей Русью вставать на бояр,  -  сказал поп.  - Да не то что письмо -
дружбы своей и любви ради прислал государь, чего нету сердцу дороже.
     - Дар великий? Перстень златой? - любопытствовали посланцы крестьян.
     - Что перстень!  После прислал от царского сердца с великой любовью,  -
таинственно шепнул поп.
     - Неужто... сыночка?! - склонившись, спросил в изумлении крестьянин.
     Поп только значительно двинул бровью и прижал к губам палец.
     Крестьянин обрадованно перекрестился.
     - Ну, господу слава! А мы-то тужили! - таинственно заговорил он. - Ведь
бес их,  бояр:  у нас оглашали,  что преставился в зиму царевич,  и панихиды
служили...
     - Да  ты  не шуми,  не шуми,  ведь великое дело:  сам государь патриарх
святейший кир Никон его к нам привез от боярской злобы.
     - И патриарх... с атама-ном!.. - изумленно воскликнул посланец.
     Поп силой зажал ему рот и дернул его за бороду.
     - Что ты  хайло распахнул!  -  цыкнул поп,  понимая,  что нет на  свете
вещей, которые разойдутся в народе быстрее и шире, чем тайна.
     - Да я разумею!  -  беззвучно шептал крестьянин. - Вот тот патриарх-то,
знать, новый за то и грозился на нас...
     - Ты  покуда молчи,  -  сказал поп.  -  Как мы  придем на  Москву,  так
объявятся оба наши великие гостя, - добавил он.
     - Чего-то  ты  вздумал,  поп?  -  когда вышли посланцы,  спросил Разин,
слышавший эту беседу.
     - Нам вверх по  Волге идти.  Так народ-то преклоннее станет,  -  сказал
поп.
     И вот два струга - один, обитый малиновым бархатом, и второй, обтянутый
черным сукном,  как шептали о  них:  "царевичев" и  "патриарший" -  стали на
якорь невдалеке от астраханских ворот на Волге.
     С  других стругов никто не  смел  подниматься на  оба  пышно украшенных
судна.  На все вопросы о них не велено было ничего отвечать, кроме того, что
на них "великие гости". Но народ сам слагал про них тайные сказки.
     Степан  предложил попу  Василию представлять на  струге  самого Никона,
благословлять народ.
     - Не дерзну, сын мой, что ты! Нет, не дерзну. Слугою его на струге быть
могу.  Яства,  питья святейшему относить, свечи перед иконами возжигать... А
патриархом не смею аз, поп недостойный!..
     И  три  недели  спустя после  взятия Астрахани за  городом астраханские
жители  целовали крест  на  верность "великому государю Алексею Михайловичу,
царевичу Алексею Алексеевичу, святейшему патриарху Никону и великому атаману
Степану Тимофеевичу".
     Ко кресту приводил Воздвиженский поп Василий.


     Богатырская поступь

     Над всем понизовьем на тысячи верст стоял иссушающий, страшный июльский
зной.  То дули с  востока ветра,  приносившие тучами в Астрахань раскаленный
песок, то все застывало в мертвенной неподвижности, пропахшей гнилым камышом
и смрадом гниющей рыбы. Жара перехватывала дыхание. Травы за Волгой в степях
погорели,  с  деревьев даже по островам сыпались в Волгу скрученные,  как от
огня,  преждевременно иссохшие листья.  Ни  скоту,  ни  людям пища не  шла в
горло.  Комары,  мошкара,  оводы и  слепни тучами висли в  воздухе,  насыщая
адскими муками и  без того мучительный зной.  Овцы от  них тесно сбивались к
дыму  костров.  Лошади неустанно хлестали себя по  бокам и  спинам хвостами.
Волы лезли в воду,  и не было силы их оттуда выгнать. В солончаковых степях,
как  снег,  все  больше  выступала сугробами сверкающая белизною  соль.  Над
ковылями и выгоревшими травами торжествующе гремел трескучий, неумолчный хор
краснокрылой,  пучеглазой саранчи. Перелетая через Волгу, она падала сотнями
тысяч в  воду,  и жадная рыба хватала ее,  ходя поверху.  Босыми ногами было
немыслимо ступать по песку. Ставни в домах городов затворяли с утра. Торг по
базарам в  Царицыне,  Черном  Яру  и  Астрахани,  когда  стояли такие  жары,
начинался,  бывало,  при первых бликах рассвета и кончался часа за четыре до
полдня.  Потом  наступало мертвое время бессилья,  и  только к  закату опять
оживали улицы и майданы и народ устремлялся толпами к Волге - купаться.
     Но в этом году в самый страшный зной города на Волге не знали покоя:  в
Камышине,  Царицыне,  Черном Яру и в Астрахани днем и ночью пылали кузнечные
горны.  Дым кузниц недвижимо висел над водой, грохот железа летел далеко над
волжской гладью;  большие и  малые молоты гвоздили по наковальням.  Голые до
пояса,  почерневшие от копоти и  загара,  сухие,  жилистые люди,  от сухости
утратившие способность потеть,  ковали сабли, наконечники к пикам и стрелам,
чинили пищали, кольчуги, колонтари и железные шлемы.
     Все,  что  находили  железного  по  городам,  было  собрано  в  кузнях.
Изношенные подковы,  старые  стремена,  кочерги,  ухваты,  сошники,  дверные
скобы,  ковши  -  все  шло  в  дело.  Обломки  кос  оправлялись в  рукояти и
превращались  в   рожны  и  копья.   У  мирных  топоров  оттягивали  лезвия,
перековывая их  в  боевые секиры.  Добрались и  до якорей.  Якоря на стругах
заменяли тяжелыми каменными глыбами...
     Весь обывательский обиход обращали к войне, даже оглобли вывертывали из
телег, превращая их в древки копьев...
     За городом трудились возле котлов зелейные варщики, приготовляя порох.
     Кожевникам и  шорникам тоже  хватало труда:  Разину были  нужны  тысячи
седел, уздечек, стремян.
     Атаману,  от нетерпенья идти в поход, работа ремесленных людей казалась
медлительной. Он вызвал с Дона еще кузнецов, зелейщиков, шорников.
     В  эти  дни  в  Астрахань приезжали послы из  ногайцев и  от  калмыков.
Обещали помочь в походе на воевод и бояр, продавали баранов и лошадей.
     Астраханцы солили к походу мясо и рыбу.
     Степан  ежедневно объезжал все  места  работ.  Считал  готовые сабли  и
копья, бочки пороху и солонины, мешки сухарей...
     С верховьев шли ходоки от крестьян,  горожан и стрельцов. Звали атамана
к себе на выручку.
     - Теребят,  Василий,  а  где я возьму казаков на всю Русь?  Не из глины
лепить людей! Пусть сами встают на бояр... - жаловался Разин Василию. - А то
вон пришли, просят с сотню пищалей. Богатых нашли нас...
     Василий Ус  жил в  воеводском доме.  Он  вдруг обессилел и  занемог еще
хуже; едва бродил он по комнатам и мучил себя, в самый зной вылеживая часами
под лучами палящего солнца.  Вокруг его язв роились тучами мухи и слепни, но
язвы не  проходили от  солнца.  Однако Василий все  еще думал о  том,  чтобы
двинуться самому  в  поход.  Он  ненавидел Астрахань.  Родные  русские земли
снились ему...
     - Мы дворян не побьем, то дворяне нас. В пустыне трава не растет. Нешто
тут народишь рать?!  В хлебные земли идем,  Степан! Ты не бойся: где леса да
нивы,  там люди, а где люди, там наша рать. Не стрельцы, не посадские люди -
крестьяне!  Ты ведаешь -  что крестьяне?  Богатырщина - вот что! Идем к ним,
Степан, да скорее!.. Чую, что сила моя на исходе.
     Но на Степана вдруг напала "морока".  Сам прославленный как колдун,  он
попал в колдовские сети и не мог из них вырваться и,  правду сказать,  -  не
хотел вырываться...
     Никогда во  всю жизнь он не помнил такого томления и  безутешной тоски,
какая его охватила в эти дни пребывания в Астрахани...
     Как-то в первые дни, возвращаясь в город от пристани, где стоял караван
стругов,  Степан Тимофеевич у городских ворот встретил стрельчиху Марью,  ту
самую,  которую видел на площади,  когда в первый раз вышел на русский берег
после морского похода,  Марью, которая оберегла его от нападения воеводского
брата...
     И вдруг атамана словно кольнуло в сердце.
     - Марья!  Ты?!  -  как  в  прошлую  встречу,  невольно  воскликнул  он,
придержав коня,  и сам удивился тому, сколь взволновала его эта встреча. Все
это время он ни разу не вспомнил о ней. Ее для него словно не было никогда -
так она позабылась.
     Стрельчиха зарделась. Темный румянец густой волной окатил ее щеки.
     - Я! - вызывающе сказала она. Искры сверкнули в ее глазах и скрылись за
ресницами.
     - Что же, забыла меня? - спросил Разин.
     - А я ныне мужня жена! - бойко ответила Маша, но голос ее задрожал.
     - На что тебе муж!  -  возразил атаман,  даже и не спросив, за кого она
вышла.
     - Как -  на что! Муж - он муж! - оправившись, усмехнулась стрельчиха. -
Детей ему стану рожать!
     - Покину я Астрахань скоро,  -  сказал Степан, уже уверенный в том, что
каждое слово его западает ей  в  сердце.  -  Ты загодя приходи на мой струг.
Караульный казак тебя впустит в шатер, там и жди. Придешь? - спросил он.
     - Сам ведь знаешь, - шепнула она, взглянув ему прямо в глаза.
     Степан  возвратился на  свой  струг.  Он  сказал караульному впустить в
шатер Машу, беречь ее.
     На другой день приехал.
     - Здесь?
     - Не  была,  атаман,  -  потупясь,  ответил караульный,  словно от него
зависело сделать так, чтобы Маша пришла.
     И  что-то случилось вдруг со Степаном,  что он смертельно затосковал по
ней. В тот же день к вечеру он снова наведался, не появилась ли Марья. Он не
говорил о  ней  никому больше,  но  ходил  и  ездил по  астраханским улицам,
разыскивая ее в толпах прохожих.
     - Степан Тимофеич, в верховьях народ тебя дожидает, - говорил ему Ус. -
Не  давать бы боярам времени войско собрать,  скорее бы грянуть в  верховья.
Оставим тут казаков,  чтобы город держать, а сами пойдем на Саратов, Самару.
Ведаешь ты, сколь народу пристанет на пахотных землях!
     И  все уж  как будто было готово к  походу,  но  Степан Тимофеич не мог
одолеть разгоревшейся страсти,  покинуть Астрахань и  уйти.  Он искал причин
для отсрочки похода то в болезни Василия Уса,  словно тот должен был вот-вот
на  днях исцелиться от своего недуга,  то в  том,  что дует верховой ветер и
придется идти на веслах.
     Каждый  день  приезжал  он  из  города  к  Волге,  подымался на  струг,
спрашивал караульного и, мрачный, тревожный, в досаде соскакивал в челн...
     - Степан Тимофеич,  аль  в  Астрахань хочешь боярское войско наждать на
себя?  Аль битвы с боярами устрашился?! - приступил к нему Ус. - Али, может,
опять отрекаешься мужиков,  то скажи.  Я и сам,  без тебя, со своими пойду в
верховья.  Мы  ведь  письма послали крестьянам,  звали вставать на  бояр.  А
теперь что же, сами под кочку?!
     Степан,  может быть, и еще искал бы повода для проволочки, но в эти дни
казаки стали все чаще жаловаться на болезнь лошадей. Явился Еремеев, который
стоял со своими конными и с табунами коней за Волгой.
     - Батька,  когда не  хочешь без  едина коня  остаться,  то  надо отселе
наскоре нам  уходить;  в  траве,  что  ли,  вред какой -  что  ни  день кони
падают!.. Которые были с конями в степи пастухи - и тоже хворают...
     - Сколь же коней пало?
     - Не мене с триста.
     Степан привскочил.
     - Да что ж ты,  дитя,  что ли, малое, Митька?! Какая же будет война без
коней!  Триста коней пало,  а ты лишь теперь спохватился!  Чего же ты до сих
пор дожидал?!
     - Помнишь,  батька,  Мурза осерчал на Василия.  На прощанье кричал, что
нам все равно на тех конях не ездить.  А своих-то покинул, каких привел тебе
в дар... С них началось... На них порча была, они первыми пали. Да поветрие,
знать,  на траву перешло, и ныне у нас не менее - с тысячу лошадей недугует.
Мыслю, одно нам спасенье: угнать их в другие степи, на новые травы...
     Перед угрозой остаться без конницы атаман позабыл свою страсть и тоску.
В последний раз он проехал по улицам города и объявил наутро поход...
     Все было готово,  осталась последняя ночь.  С  рассветом челны и струги
покидали низовья Волги.  Но в эту самую ночь Василии совсем расхворался и не
мог больше встать на ноги.
     Степан сидел  с  вечера у  него,  осторожно старался отговорить его  от
похода. Ус и сам понимал, что ему не идти...
     - Ты,  Вася,  Астрахань-город не любишь,  знаю.  А  все же не кинь его.
Астрахань -  наша опора.  В чьих руках я ее оставлю? Живи тут. Береги, держи
ее  крепче.   Да  Федор  тебе  пособит,  вдвух  держите,  -  говорил  Степан
Тимофеевич.  -  Прослышите,  бьют нас,  - все же, пока я вас сам не покличу,
сидите тут,  не лезьте ко мне на подмогу.  Крепок тут город,  велик.  И море
запрешь от бояр. Коли побьют меня воеводы, то и я сюда приберусь. Тут станем
новые силы копить...  Богдана на Украине паны не раз побивали, и хан изменял
ему.   Ну,  кажись-кажись,  вовсе  конец.  Ан  кусок  земли  оставался,  где
отдышаться, оправиться можно. Оправимся - снова грянем...
     - Чего-то  ты,  как  перед смертью,  заветы даешь,  Степан!  -  покачал
головою Ус, лежавший рядом с Разиным на ковре. Он приподнялся на локоть. - С
таким-то сердцем,  Степан Тимофеич,  не ходят в дорогу,  а то ведь и вправду
тебя побьют!..
     Ус потянулся к кувшину, налил вина в кубок, но рука не держала тяжести,
он пролил вино на скатерть,  расстеленную среди ковра. Федор Шелудяк, бывший
третьим в этой ночной беседе,  схватил горсть мелкой толченой соли, поспешно
засыпал пятно.
     - Дай-ка я наливать стану лучше, - с досадой сказал он Усу.
     Василий молча отдал ему кувшин.
     - Я с легкой душой выхожу на Волгу, Лавреич, - возразил атаман. - А все
же надолго мы расстаемся.  Мало ли что впереди.  Не впервой мне с  дворянами
биться: на Украине бил их. Силы в проклятых много. Казны у них много, пушек,
мушкетов. Не сразу-то их одолеешь. А к нам-то народ без ружья идет. Людей бы
хватило,  а  ружей  где  взять?  Народ  приходить к  вам  станет -  вы  всех
принимайте,  копите людей.  К ружью обучайте. Кто лишний - ко мне в верховья
их  шлите...  Да  еще ты,  Василий,  за  своими гляди:  ковры азиатские дюже
полюбят, скатерти шитые. Иному ведь скатерть станет и друга дороже...
     Шелудяк покосился на кучку соли, которой засыпал пятно, покраснел.
     - Про меня ты, батька? - спросил он.
     - А хотя про тебя,  - согласился Разин. - Другой ведь в лаптищах к тебе
приберется,  Федор.  Ведь  ты  атаман.  К  тебе  всякие люди  пойдут.  А  ты
устрашишься:  ковры,  мол, загадят - в сенцы лишь пустишь!.. Таков атаман от
народа ушел, во дворяне залез!..
     - Я мужик,  Степан Тимофеич, мужицкого званья не гнушаюсь, а что живу в
воеводском доме... - вспыхнул Василий.
     - Не про тебя я, Василий! Я Федьке сказал. Вижу, он полюбил ковры-то!..
И  ты  не  мужик уж больше,  Василий.  Ныне ты атаман великого Астраханского
казачьего войска.  Буде послов к тебе кто пришлет - и ты принимай атаманским
обычаем:  пусть тебя под руки есаулы к  послам ведут,  впереди бунчук несут,
брусь на  подушке...  Шапки первый перед послами не скидывай,  ног не труди,
сиди, без нужды не вставай...
     - Какие ж послы?! - засмеялся Ус, представив себя в таком важном виде.
     - Ты Волгу держишь.  Кизилбашцы наедут, станут проситься в Москву али в
Нижний да  на  Дон.  Ты им не груби,  держись как хозяин.  А  ты,  Федор,  -
повернулся Степан в сторону Шелудяка,  -  ты отнюдь их не грабь. Не поладите
миром  -  велите домой  им  плыть.  Не  прежнее время.  Мы  ныне  -  хозяева
астраханской земли. Нам разбой не пристал!.. Может, немцы каких земель через
Дон приедут к  кизилбашцам проситься.  Их  не  пускайте.  Пусть в  Астрахани
торгуют...
     - Во здравье! - сказал Василий, подняв свой кубок.
     - Нельзя ведь,  Василий,  тебе.  Язвы хуже пойдут. Сказал тебе лекарь -
нельзя, - остановил Степан.
     - Да  как  же  мне  за  удачу твою не  удариться чаркой!  -  воскликнул
Василий. - Ведь сам я идти хотел с тобой. Так хотел!.. Не судьба!..
     Три кубка ударились над ковром. Атаманы пили.
     Вошел Наумов.
     - Тимофеич! Пора, - позвал он.
     Степан встал с ковра, подтянул кушак...
     Они  сели  в  седла.  Василий поехал их  провожать в  колымаге.  Степан
Тимофеевич ехал с ним рядом шажком,  не спеша, чтобы поменьше трясло Василия
и не так сильно мучили язвы.
     Город лежал за мутной дымкой едва забрезжившего рассвета,  но народ шел
по улицам,  поспешая.  Женщины несли белые узелки, как на пасху. Все текло к
берегу Волги,  где уже стоял наготове к отплытию караван в две сотни стругов
и  бессчетное множество мелких челнов...  Здесь слышался многоголосый говор,
перекличка, крики людей, грузивших в струги последний припас.
     Волга поблескивала свинцом,  в  который уже кое-где упали искры зорнего
отблеска.  Розовый отсвет окрасил и  лица  людей.  Женщины обнимали в  толпе
мужей,  уходящих в поход,  совали им узелки с пирогами. Подъехало воза три с
арбузами.  Казаки их расхватали.  Татары,  хозяева этих возов, едва успевали
без счета совать в кишени казацкие деньги...
     Разин,  Наумов,  Чикмаз,  Сукнин,  старый  Серебряков и  Федор  Шелудяк
столпились возле Василия у городских ворот, глядя на то, как кончают грузить
караван.
     Ус держал Разина за руку своей горячей, костлявой рукой.
     - Слышь,  Степан Тимофеич, - вполголоса говорил Василий. - Ты теперь не
казацкий донской атаман. Ты атаман народа всего, Руси атаман. Бойся, Степан,
раздору. Казаки твои гордятся перед крестьянами. Не стало б беды от того. Не
давай мужиков в обиду.
     - Все  будет ладно,  Василий!  -  пообещал Разин,  сжимая его руку.  Он
поглядел на  лицо Василия и  понял,  что  тот  уже не  жилец,  что больше им
никогда не видаться.
     "Эх, Василий! - подумал Степан Тимофеевич. - Найду ли другого такого-то
друга,  как ты!  Голова у тебя, Василий!" Он хотел сказать это вслух, крепче
сжал горячую руку друга...
     - По челна-а-ам! - закричал в этот миг Наумов.
     - По челна-а-ам! - подхватили по берегу крикуны.
     И все всколыхнулось.
     Атаманы обнимались, прощаясь с теми, кто оставался.
     По  берегу  поднялся  пуще  нестройный  галдеж.  Кто-то  кого-то  искал
напоследок в  толпе.  Женщины плакали,  цепляясь за  своих  казаков.  Где-то
пронзительно, жалобно завизжала собака.
     Казаки бежали со  всех сторон к  берегу,  скакали в  челны,  скоплялись
перед узкими сходнями стругов. Другие уже позанимали места в челнах и оттуда
махали шапками,  кричали на  берег вдруг вспомнившиеся какие-то самые нужные
слова, но в общем гвалте их было немыслимо разобрать.
     Степан,  обнявшись с  Василием и  Федором,  шагнул в  челн и  подплыл к
переднему стругу, из-за мели стоявшему в стороне от берега.
     На струге Степан мимоходом распахнул белый шелковый полог шатра.
     - Не была? - спросил караульного казака.
     - Не была, атаман, - виновато ответил тот и развел руками.
     Степан  безразлично махнул рукой,  но  сдвинутые мохнатые брови  выдали
мгновенную мрачность, охватившую его душу.
     С  палубы струга Степан с нетерпением оглядел всю толпу,  скопившуюся у
берега.  Зренье смеялось над ним, по меньшей мере раз десять подряд обманув:
показав там и тут в толпе ложный облик стрельчихи.
     Досадуя на себя, Степан отвернулся от берега.
     Он  взглянул вдаль,  вперед по  Волге.  Там  навстречу стругам еще  два
десятка челнов показались на глади воды из верховьев. Они приближались, летя
по течению на веслах.
     На переднем из них поднялся русобородый рослый казак и, стоя без шапки,
крикнул:
     - Стяпан Тимофеич!..
     Разин вмиг узнал Сергея Кривого.  Сердце его забилось быстрее,  он даже
забыл о  Маше и  о  ее  обещанье прийти на струг,  но отвернулся с  деланным
безразличием.
     - Стяпан Тимофеич! - еще раз окликнул Сергей.
     Степан взглянул в его сторону сурово и молча, сдвинув мохнатые брови.
     - Казаков к тебе с Дона привел!  Прими,  атаман.  Тошно мне без тебя на
Дону! - крикнул Сергей из челна.
     - Ты слыхал, я тебе обещался отсечь башку? - грозно сказал Разин.
     - Руби,  черт!  Все одно,  на,  руби! - воскликнул Сергей, рванув ворот
рубахи и обнажив загорелую шею с медной цепочкой нательного крестика.
     - Казаков -  по разным стругам,  а сам лезь сюда,  - приказал Степан. И
вдруг он не выдержал и протянул руку старому другу,  помогая ему взобраться.
И  когда уж  тот стоял на  палубе струга,  Разин хлопнул его тяжелой ладонью
между лопаток, крепко обнял и трижды поцеловал для встречи.
     - Алеша как?  Как робята?  Где Фрол? - спрашивал, торопясь, атаман, еще
держа Сергея в объятьях.
     - Все ладно, Стяпан. Все целы... В твоем городке живут... Спасибо тебе,
что пустил... Не житье мне было! - от радости тяжело дыша, говорил Сергей.
     - Осерчала соколиха на сокола да ушла на насест к петуху.  Сладко ль ей
там пожилось?! - Степан засмеялся внезапным коротким смехом.
     Он  оглянулся.  Сукнин и  Наумов стояли тут  же.  Они  обнялись тоже  с
Сергеем,  но Степан заметил, как темная тень недовольства легла меж бровей у
Наумова.
     - Ну, час, что ли, братцы?! - спросил Степан.
     По стругам убирали сходни.
     Степан поднялся на нос струга, снял шапку, став на виду у всего народа.
     - Прощай,  астраханский народ.  Оставаться счастливо!  Блюдите город! -
крикнул он на весь берег.
     - Счастливо тебе, атаман! Спасибо!
     - Пошли бог удачи!
     - Слава батюшке!
     - Сла-ава! - крикнули с берега.
     Какой-то мальчишка запустил выше воротной башни свою шапку.
     И за этой драной шапчонкой вдруг полетели вверх сотни и тысячи шапок.
     - Ставь паруса-а-а! - повелительно и протяжно крикнул Сукнин.
     Возгласы крикунов на стругах и  челнах потонули в  общем гаме и  криках
толпы,  и  одно за  другим вверх по мачтам судов поползли полотна.  Загудели
барабаны, взревели трубы, и со стругов загремели прощальным приветом пушки.
     Астраханская твердыня ударила пушечным громом  ответ  со  всех  стен  и
башен. Попутный морской ветер вздул паруса.
     И  вся  толпа устремилась вдоль берега,  провожая струги.  Впереди всех
бежали мальчишки, за ними толпа взрослых.
     Степан заметил среди  толпы запряженную парой колымагу Василия Уса.  Он
ехал по  берегу,  не отставая.  Захотелось сказать напоследок какое-то слово
ему в особину.
     - Василий Лавреич!  Астрахань крепче  блюди!  Держи  город!  -  крикнул
Степан, стараясь перекричать всю толпу.
     Василий  услышал или,  быть  может,  лишь  понял,  что  слово  к  нему.
Превозмогая боль  и  бессилие,  он  поднялся на  сидении  колымаги и  что-то
крикнул в ответ, но слова его не достигли Разина.
     Струги шли быстрей и быстрей.  Миновали кладбище.  Астрахань оставалась
позади,  уже облитая лучами восходящего солнца. Из слободских домов выбегали
люди, смотрели на караван, кричали напутствия.
     У  Болдина устья  стояли  над  Волгой  конные  сотни  Бобы,  Протакина,
Еремеева.  Хвостатые бунчуки на пиках,  флажки, развернутые знамена развевал
ветер. Конники собирались переправляться через Болду.
     Протакин,  Боба и  Еремеев,  а  с  ними толпа сотников съехали к самому
берегу Волги, махали шапками.
     - У Черного Яра сустре-ча-а! - крикнул Еремеев, сложив ладони трубой.
     Сверкая, летали над Волгой стрекозы.
     Над блистающей рябью Волги носились чайки.
     В  караване плыли хозяева Волги.  На  тысячу верст впереди она  лежала,
освобожденная от воевод и бояр...
     Вся  волжская ширь  была покрыта судами,  и  с  переднего струга,  если
взглянуть назад, не было видно конца каравану. Челны, челны и челны выходили
еще из-за всех поворотов и островов...
     Речная рябь вскипала пеной перед носами судов и  оставляла видимый след
за  кормами.  Высокие астраханские купола блестели под  утренним солнцем уже
вдалеке.
     У  Черного  Яра  встречали Разина  толпы  народа.  На  церквах  звонили
колокола.  Попы  вышли навстречу казацкому войску с  иконами,  горожане -  с
хлебом-солью.  Звали  гостить,  пожить у  них  несколько дней,  отдохнуть от
похода. Но войско не задержалось...
     Степан Тимофеевич хотел от  Черного Яра пересесть на  седло,  но конные
подъехали с берега со страшной вестью, что конский падеж после выхода войска
из Астрахани усилился еще пуще.  Хворь от коней стала переходить на казаков,
многие  умирали.  Серебряков,  завзятый конник,  старый  казак,  Со  слезами
сказал,  что  сам  застрелил своего конька.  На  войско надвинулась страшная
участь - остаться без конницы.
     - Да,  мыслю, сын, коли сами покинем своих коней, то лучше будет, не то
и в российски края занесем поветрие. А то бог пошлет - здоровыми разживемся.
     - Сколько же ныне у нас лошадей? - спросил Степан.
     - Не более тысячи ныне, и тех надо бросить... - грустно признал старик.
Только Боба,  державший дозоры по  Волге выше Царицына,  да Алеша Протакин с
конными,  оберегавший волжские берега от  Царицына до Черного Яра,  остались
единственной конной силой разинцев...
     Ближними есаулами на  стругах были Сергей и  Наумов.  Наумов не ладил с
Сергеем.  Ему все казалось, что с той поры, как вернулся Сергей, атаман стал
с ним меньше делиться своими мыслями.  Степан замечал его ревность,  но лишь
усмехался.

     Такая же встреча, как в Черном Яру, ожидала войско в Царицыне.
     Здесь ждал  Степана заранее предупрежденный гонцами брат Фрол,  который
приехал нарочно для этой встречи из Кагальницкого городка.
     - Казачка ждет тебя,  брат,  - сказал Фролка. - Погости на Дону. Войско
тут постоит без тебя.  Навоевался -  ишь,  целое царство за  пазуху положил!
Отдохнул бы!
     Степан вздохнул.
     - Смеешься ты,  Фролка,  или глуп?!  Да кто же мне отдыха даст?! Надвое
тут разошлась дорога,  -  пояснил он.  -  И здесь надо крепче подумать,  как
дальше идти на Русь - Доном или Волгой.
     Степан созвал есаулов к себе на совет.  Заговорил сразу так,  как будто
давно уже все собирались идти на Москву.
     - Да, батька, на что нам Москва! - заикнулся Митий Еремеев.
     - Тебя не спрошал!  - оборвал его Разин, но спохватился. - В Москве все
дороги сошлись.  Кто Москвою владает, тот и всей Русью владает! - сказал он.
- Москвы не минуешь!  И сам государь велел нам идти на Москву. А кою дорогой
идти - вот к тому и совет.
     - Доном,  батька  Степан Тимофеич,  нельзя.  Великая рать  пройдет,  то
запустошишь украинные города и скудость по Дону будет,  а ныне и так на Дону
небогато!  -  заговорили исконные донцы,  забота которых прежде всего была о
своем Донском крае.
     - Да  еще потому,  батька,  Доном нам не  идти,  что Тамбов и  Козлов -
города велики,  многолюдны и  дворян там и  всяких людей боярских доволе.  В
Тамбове рязанцы на службе. Туда пойдем - крови много прольется.
     - А  может,  степями нам путь скоротить под Тулу,  не  то  на  Оку да в
Касимов! - подсказывали из тех казаков, что ходили с Василием Усом.
     - Степями пойдешь,  то голодом всех поморишь! Как с собою запасы обозом
везти да на чем?  И коней не стало,  да и на что нам таков тяжелый обоз?!  -
возражали им.
     - Стало, нам путь один - Волгой! - решительно заключил Степан.
     Для укрепления своего пути он  тотчас велел рассылать людей с  письмами
по всему Приволжью.
     Фролка жаловался Степану, что в Черкасске стало малолюдно, потому что в
поход не ушли одни домовитые,  и  черт знает что они могут наделать...  Друг
Степана острогожский полковник Иван Дзиньковский уже  сообщал,  что какие-то
люди, таясь, пробрались через Острогожск в московскую сторону и стояли целые
сутки у воеводы. Дзиньковский их не сумел задержать, но беспокоился, что это
могли быть вестники с письмом от Корнилы. Фролка не знал, что делать. Он был
по природе не воин.
     - Надо Черкасск укрепить, - согласился Степан. - Пошлю я с тобой твоего
тезку  Фрола Минаева с  дву  тысячью казаков:  пусть станут в  Черкасске для
береженья.  Да  пушек десяток с  ними да нашу казну.  По всей Руси войсковую
казну нам возить ни к чему.  Мало ли случай какой на войне!..  Да Слободскую
Украину пора прибирать к рукам.  Дзиньковский там пособит, в Острогожске. Мы
с ним,  когда польских панов колотили,  тогда говорили:  до русских панов бы
добраться!..  Ты  ему  больше пиши да  гонцов посылай для  вестей.  Как  бы,
вправду, бояре с Украины на нас не пришли!
     В царицынских кузницах денно и нощно ковали копья и бердыши.
     Из степей в войско Разина подошли татары,  с верховьев явились посланцы
от  черемисов,  мордвы,  чувашей.  Поп  Василий,  мордовец,  знал их  языки,
уговаривал встать за великого государя и патриарха.
     Он же привел ко кресту царицынских жителей.
     По  городам Поволжья разинские гонцы  развозили письма,  призывая народ
стоять за веру,  за великого государя и за царевича Алексея Алексеевича,  за
патриарха Никона  и  за  Русскую  землю  и  верно  служить  атаману  Степану
Тимофеевичу.
     Ладья с  низовьев бежала к  Царицыну.  Старый рыбак правил парусом.  На
носу,  глядя в  воду,  сидела стрельчиха Маша.  Она обещала отдать за провоз
кольцо и сережки - немалая плата; старик увез бы ее и за одно кольцо.
     Рыбак глядел на нее с  сомнением.  Странная женка.  Пошто ей в Царицын?
Али  муж  с   атаманом  ушел,   догонять  собралась?   Много  разинских  тут
повенчались. Недельку пожили с женами, да и в поход, а ей полюбился казак...
Да где там найти в эких толпах народу!  Ну,  пусть поплывет... Рыбак молчал.
За целую жизнь у него накопилось довольно думок.  Он мог плыть неделю -  ему
бы  хватило,  о  чем  вспоминать без людей.  В  долгие годы своего одинокого
промысла старый привык быть один на реке ночами и днями.
     Маша  молчаливо глядела  в  течение Волги,  которое одолевала ладья  на
парусе,  полном горячего душного ветра,  и,  как течение Волги,  текла перед
Машей вся ее жизнь от первой встречи со Степаном...
     "Ты?" - спросил он ее в тот, в первый раз. В одном этом звуке сказалось
все,  чего другой не высказал бы и в тысяче разных слов...  Знала она тогда,
что ему не уйти,  не минуть ее...  И  пришел...  А она персиянской царевной,
бедняжкой,  сдуру его тогда попрекнула...  А  он и ушел,  ничего не ответил.
Сказал бы:  мол, Маша, дуришь, уйду да покину навеки! Куды тебе деться? Сама
бы схватилась,  припала к нему на грудь,  смолой прикипела бы в ласке... Как
он тогда ее отшвырнул -  замерла и застыла, ждала: вот подхватит, сломает...
А он и ушел, ничего не сказал... Только шаги отдавались...
     Потом казаки гуляли по  городу,  всю  Астрахань перевернули вверх дном,
точно буря играла,  да вдруг и ушли,  покинули город.  Стрельчиха не верила,
что  атаман  не  вернется,  сидела  в  избе,  почернела с  тоски...  Не  раз
потянулась  рукой  к   отравному  зелью:   выпить  чарку  -   и  нет  больше
Машки-стрельчихи...  А что смертный грех?! И так не святая!.. Сидела неделю,
другую немытой,  нечесаной,  будто другой раз  казнили на  плахе мужа.  Даже
старуха не  смела к  ней приставать с  гостями.  Да вдруг воеводские "гости"
нагрянули ночью, схватили, поволокли.
     Старый черт всех повыгнал.
     - Что же, стрелецка вдова, приходил к тебе вор?
     - Приходил.
     - Любить обещался? - спросил воевода.
     - Мало ли что! - угрюмо сказала она.
     - Угощала вином атамана?
     И стрельчиху как прорвало:
     - Ты приходи,  воевода боярин. Сулейка есть у меня в головах с заветным
вином. Угощу!.. К чему ты меня подбиваешь, бесстыжий? Не знаешь греха?!
     - Ишь ты,  взъелась!  - сказал Прозоровский. - Спасала его, говорят, от
напасти, кричала, народ призывала?!
     - Кого бьют у моих ворот,  я не ведаю,  да ответ за убойство держать не
хотела!..  -  возразила стрельчиха.  - К тому и народ призывала! Воеводского
брата побили раз тоже, меня воевода таскал...
     - Ан врешь!  Ведала ты,  кто придет.  Ведала ты,  кого спасала.  И  где
Никитка, ты ведаешь тоже!..
     - Отколе мне  ведать?!  Должно быть,  сошел с  атаманом.  Тебе его было
держать, мне не нужен!
     Воевода ее  отпустил.  Но  прошло  два-три  дня,  и  в  корчму ворвался
воеводский дозор с подьячим: "сыск по корчемству".
     Вино из заветной сулейки Маша успела вылить в  подвал.  У бабки забрали
вино. Старуху вместе со внучкой свели за корчемство в тюрьму. Потом их обоих
били кнутом на торговой площади.
     Когда ей читали приговор, Маша кричала:
     - Вернется Степан  Тимофеич!  Придет атаман еще  раз  и  жалеть вас  не
станет!..  Хотел воевода его отравить -  не сгубил. А теперь улетел соколок,
не поймать, не достать его в облаках индюкам!..
     Под кнутом она не стонала,  рычала зверюгой, пока не обвисла без силы и
обомлела...
     В  тюрьме десять дней  лежала без  памяти,  не  застонала,  не  охнула.
Думали,  что  умрет,  -  ожила...  Тюремные  сидельцы пожалели ее,  какие-то
кабацкие гулящие женки кормили, поили вином, молоком. Маша не вспомнила даже
про бабку.  Ан бабка на площади под кнутом не скончалась да милости у воевод
упросила.  Выбралась из тюрьмы и опять завела корчму.  Машу,  однако же,  ей
воевода не отдал.
     - Сама твоя внучка знает свои вины, - сказал он старухе.
     Дни в тюрьме шли бесцветной, пустой чередой.
     Стрельчиха,   казалось,  не  замечала  времени,  даже  не  плакала,  не
приходила в  отчаянье.  Никто не слыхал ее жалоб.  С  утра до ночной темноты
сидела она,  уставившись в  угол,  не слушая болтовни и  подчас пронзительно
громких,  сварливых  схваток  и  перебранки своих  невольных  подруг.  Когда
старуха ей приносила еду, она равнодушно брала ее приношенье и большую часть
в  тот  же  час  раздавала подругам -  тюремным сиделицам.  Так шли недели и
месяцы.  В  каменном тесном подвале почти не бывало солнца,  и стрельчиха не
замечала того,  что пришла весна,  не видела,  как подошло и лето...  Все ее
мысли были всегда об одном -  о Степане.  То ей представлялось,  что было бы
дальше,  если бы она не сказала своих необдуманных слов и он не ушел бы в ту
ночь.  Он увез бы ее с собой на казачий Дон, а может быть, даже дальше, одел
бы,  как царицу,  любил,  любовался,  ласкал...  То  казалось ей,  что снова
приходит он в  Астрахань,  разбивает тюрьму и  выводит за руку Машу на божий
свет.  То сны принимала она за явь. То Заботливо щупала на спине рукою рубцы
от кнута -  зарастают ли, так ли багровы и безобразны они, как у одной из ее
подруг,  испытавшей кнут палача на  своей спине.  Так он коснется ладонью ее
спины, а там будто змеи какие и руки отдернет...
     Иногда она понимала,  что все это бредни, пустая мечта и Степан никогда
не вернется на Волгу.  Тогда ее сердце сжималось тоской и  она жалела о том,
что все-таки не послушала воеводы,  не напоила его отравой, не испытала хоть
раз, перед смертью, горячую ласку Степана.
     "Ой,  господи,  чтой-то я, дура, злодейка, помыслила! - тотчас пугалась
она.  -  Пусть живет, где ни где, да живет, а мне бы лишь ведать, что жив да
здоров, - и в том утешенье! Хоть весточка долетела бы, что ли, откуда!.."
     И вдруг появился в окне Никита. Он стал ей шептать, что отворит тюрьму,
что возьмет ее, только бы согласилась пойти за него... И тут у нее на глазах
под окном его стали ловить, он пустился спасаться...
     "Загинул казак за меня!"  -  подумала Маша и  в  первый раз его наконец
пожалела...
     Но прошли недолгие дни,  и Никита ворвался ночью в тюрьму.  Он повел ее
из  тюрьмы по  крикливым и  шумным улицам за  город,  на кладбище к  дьячку.
Торопливо прислуживал ей, подавал умыться, одеться. Она, как во сне, во всем
покорялась ему,  как  во  сне  стояла  в  кладбищенской церкви у  алтаря под
венцом,  как во сне обменялась с ним кольцами, поцеловала в губы... Какие-то
люди гуляли у них на свадьбе, пили вино и кричали "горько". Она целовалась с
Никитой;  отвыкшая от хмеля,  быстро пьянела.  Словно в  тумане видела бабку
корчемщицу,  которая тоже ее  целовала...  Потом стрельчиха проснулась женою
Никиты, в Никитином доме, который два года назад он припас для нее...
     Никитка был весел и ласков,  в доме было довольно добра -  пей, ешь, не
горюй!..  Маша не сразу сумела понять,  что случилось. Только к вечеру этого
дня она поняла,  что Разин вернулся в город, что Астрахань пала, что воевода
казнен и Степан Тимофеич - хозяин всего...
     "Обдурил меня малый!  Повел к алтарю,  окрутил, да и рад!.. Эх, Никита,
не в  радость себе ты женился!  Наплачешься с  венчанной Марьей похуже,  чем
прежде!" - сказала она про себя.
     Мысль о встрече с Разиным стала терзать и мучить ее с утра до ночи. Она
не гнала Никиту,  терпела его ласки, как в тюрьме, бывало, терпела и холод и
голод. Терпела, как будто ничто ее не касалось, а думала все о своем.
     Бабка принесла прежнее платье,  какое сумела сберечь от  рук приказных,
когда Машу взяли в  тюрьму.  Маша оделась.  Год прожитых страданий придал ей
еще  большую горькую прелесть;  как  пламя,  светились ее  впалые от  худобы
глаза.  Темный пух над верхней губой,  подчеркнутый бледностью кожи, оттенял
ее  сочные и  в  тюрьме не иссохшие губы,  нежная синяя жилка билась на шее,
словно в какой-то щемящей и непрерывной тревоге, которой томилась Маша.
     Для  Маши все  было уже  решено.  Она ждала только часа,  когда обманом
выскользнет к Волге...  И дождалась...  А Степан точно чуял...  "Судьба моя,
доля!" - сказала стрельчиха, увидев его на коне. И опять то же самое: "Ты?!"
     "Все сызнова началось с  того часа!  -  сказала себе стрельчиха.  -  Не
будь, Марья, дурой да счастье свое не теряй. В третий раз не воротишь!"
     Однако язык не послушал ее, лепетал ненужные речи про мужню жену.
     "К чему?" - оборвала себя стрельчиха.
     "Придешь?" - спросил атаман.
     "Сам знаешь", - ответило шепотом сердце...
     Но ревнивый Никита бродил по улице возле дома,  чтобы видеть,  с  какой
стороны воротилась жена,  и  ее  готовая ложь о  том,  что  была у  старухи,
пропала задаром.
     Она не  сумела скрыть пламени радости,  жар не сходил с  ее щек,  глаза
разгорелись, уши пылали... Она не хотела придумывать оправданий и врать...
     - Отстань ты,  мой венчанный муж!  Не люблю я тебя,  Никита. Петух ты и
есть петух... Убирайся!..
     Она подумала:  может быть,  лучше отдаться ему,  приласкать,  чтобы он,
утомленный,  спокойно уснул и  проспал ее  бегство.  Но вдруг он ей так стал
противен.  Она оттолкнула его и целую ночь напролет с ним боролась, пока он,
избив ее, не запер в чулан...
     - Сиди тут, покуда покорнее станешь! - сказал он.
     Два  дня дознавался он  с  плетью,  кто ее  полюбовник.  Марья молчала.
Уходя, Никита ее запирал на замок, морил голодом, жаждой, как лютый палач, и
сам умирал от ревности...
     Так шли недели ее замужества,  похожего на суровое заключенье в тюрьме,
но она не сдавалась...
     - Никитка, гляди, утоплюсь! - пригрозилась Маша.
     - Баба с возу - кобыле легче! - ответил Никита. - Каб я тебя из воды не
волок, и давно бы женился на доброй девице, детей нарожал да покой бы ведал!
Повдовею - женюсь!
     Никита ушел.  Возвратился хмельной,  поздно ночью, свалился спать. Маша
билась,  стучала, покуда сорвала запор, и бежала... Только тут и узнала она,
что два дня назад Разин с казацким войском покинул город...
     На  Волге она оставила свое платье:  "Пусть думает,  что утопилась,  да
женится снова!" Вымылась в Волге,  точно как в давнее утро, когда все тот же
Никита в первую ночь ею овладел у костра.
     Оделась  в  чистое,  что  захватила с  собой,  и  пошла  вдоль  берега.
Невдалеке одинокий рыбак возился,  спуская челн,  и они сговорились... Пошли
на  верховья без всяких запасов.  Их кормили арбузы,  да огурцы,  да чеснок,
которые были в лодке, да рыба...
     Старик мало спал -  только в  тот час,  покуда на берегу Маша пекла или
варила рыбу.
     Черный Яр миновался.
     Ладью окликали не  раз казачьи дозоры.  Старик объяснял им сам по своей
догадке,   что  Маша  едет  за  мужем,  который  сошел  в  казаки.  Дозорные
усмехались, шутили.
     - Была бы моя такой кралей, вовек не ушел бы от ней!
     - Брось его, ты меня полюби, казачка!
     - Мой краше!  -  сказала Марья, сама с удивлением ощутив у себя на лице
задорную и приветливую улыбку.
     Только тут она поняла, что свободна, что Никита за ней не погонится, не
догадается, где она...
     И она рассмеялась от сердца.

     Шатер атамана стоял не в  городе,  а  на прибрежном холме.  Вокруг него
табором у костров сидели казаки. Царицынские горожанки перед закатом сходили
к ним,  пели песни,  смеялись,  грызли еще зеленые,  молодые орешки,  лущили
гороховые стручки, подсолнухи, арбузное и тыквенное семя.
     Маша  вмешалась в  казачьи толпы.  Она  не  смела сама подойти к  шатру
атамана.  Ей было страшно.  А вдруг он,  еще раз обманутый ею, не примет ее,
прогонит...
     Несколько раз проходила она мимо его шатра.
     "Спит он и не чует, что я пришла!" - думалось ей.
     - Садись с нами,  женушка, к свежей ушице! - Казак протянул ей ложку. -
Сама из каких? - спросил он.
     - Из посадских.
     - Не наша! - отозвалась царицынская казачка, сидевшая тут же.
     - Коль с нами, то наша! - со смехом ответил казак.
     - Хороша Маша! Как звать-то тебя? - обратился второй.
     - А сам сказал: Маша! - бойко откликнулась Марья.
     - Знать, угадал?! - радостно подскочил тот и обнял ее.
     Маша ударила его ложкой по лбу.
     - Поймал леща!  -  засмеялись вокруг казаки.  - Ай да женка! Пригожа да
поворотлива! Чья ты, казачка?
     - А чья,  тот ведает сам!..  - ответила Маша и растерянно заморгала, не
веря своим глазам:  между казачьих костров,  освещенный лучами заката, как в
пурпуре, шел к ней Степан Тимофеевич.
     Она  встала ему  навстречу.  Бледность покрыла ее  лицо.  Ноги ее  едва
удержали.  Так,  с ложкой в руках, смятенная и недвижная, как неживая, ждала
она его приближенья. Он подошел к ней вплотную, взглянул в глаза.
     - Пришла? - спросил просто и внятно.
     Хозяйской рукой он взял ее за руку и повел с собою в шатер.
     - Вот те и "чья казачка"! - изумленно послышалось за ее спиной.
     - И ложку мою унесла! Чем уху хлебать стану?!
     Маша оправилась.  Брызнув веселым,  трепещущим смехом, она обернулась и
кинула ложку:
     - Лови!..
     И  казаки увидели словно какое-то чудо.  Казачка преобразилась:  жаркий
румянец взыграл на  ее  щеках,  глаза  засияли,  как  звезды,  полные-полные
радостью.
     Она вошла с атаманом в шатер...
     - Марья! - сказал Степан то же самое слово, как год назад.
     Но тогда она изо всех сил старалась не глянуть в  его колдовские глаза.
А теперь,  притянув к себе ее за покатые жаркие плечи, он смотрел ей в лицо,
смотрел близко и жадно...
     - Дождался тебя,  -  прошептал,  обжигая дыханьем ее губы,  а глаза его
утонули  в  ее  огромных  темных  глазах,   широко  открытых  навстречу  еще
небывалому счастью...
     Июльская знойная  ночь  опустилась над  берегом  Волги.  Звезды  висели
близко, мохнатые в мареве и большие. Под берегом от зноя тревожно плескалась
крупная и  мелкая рыба.  Степан спустил полог,  отделяя себя и  Машу от мира
словно бы крепостной стеною. За тонким шелковым пологом беспокойно ворочался
и  возился казацкий табор.  Без  перерыва сухим томительным шелестом трещали
кузнечики,  призывая своих кузнечих.  По временам,  пролетая, кричала ночная
птица.
     Дозорный казак,  молодой Тереша,  во  мраке  бродил  у  шатра  атамана,
стараясь держаться в сторонке...

     В  Черкасске в  войсковой избе  сидел писарь и  двое разинских есаулов.
Редко и мало кто приходил туда.
     Разинские справляли свои дела в  Кагальницком городке:  оттуда высылали
заставы,  дозоры,  там вербовали казаков в  помощь Разину на  Волгу,  оттуда
давали и проходные грамоты в верховья.
     Донское домовитое понизовье притихло:  кто не был убит и не скрылся, те
не  показывались на  улицах,  тихо  сидели по  своим  куреням.  Даже  тайную
переписку с  Москвой и  Астраханью они  прекратили,  чтобы,  боже спаси,  не
навлечь недовольство и гнев кагальницких "заводчиков".
     Корнила Ходнев постарел и осунулся. Он тоже вел тихую жизнь, затаив всю
ненависть к  крестнику,  оберегаясь сказать  лишнее  слово,  но  не  оставив
надежды на то, что бояре свернут шею Разину.
     "Да и  как не  свернуть!  -  рассуждал атаман.  -  То  держава великая,
войско! А то пустой сброд: от пашни отбились, к ружью не прибились... Сойдут
на низовья с десяток приказов стрельцов - тысяч в пять али в семь, ударят на
Стеньку - и кончится крестник, как не был! Уразумиет тогда, песий сын, как у
крестного батьки из  рук  хватать булаву...  Тоже гетман голяцкий знайшовся!
Таких гетьманов геть!..  В Персиде, однако, он бил басурманов, - припомнил с
опаской Корнила.  -  Да  то басурманы,  не царское войско!  -  успокоил себя
атаман.  Но  опять  спохватился:  -  На  обманство язычник Степанка хитер!..
Может,  Яицкий город  опять воевать захочет?  Да  нет,  уж  научен в  Яицком
городке.  Туда не пойдет!  Царицын не взять ему,  нет!  И  Астрахань -  тоже
никак...  Вот разве что Черный Яр-  А в Черном Яру не сдержать осады.  Бояре
придут - заморят... В Черном Яру и запасов-то нет для осады!.. В верховья, к
Казани да к Нижнему,  он не дерзнет - там близко Москва, да к тому ж никогда
не бывало того, чтобы лезли казаки в верховья. Чего им там делать?!"
     И  вдруг  пришла весть,  что  Степан взял  Царицын,  разбил стрельцов и
победил татар... Все домовитое понизовье стало еще осторожней и тише.
     Корнила занимался хозяйством.  Овцы,  павлины, бахчи, огород, сад - вот
вся была и  утеха.  В  саду надумал он разводить виноград и грузинские розы,
которые привез армянский купец с берега моря.
     Почти все работники атамана ушли на Волгу. Осталось несколько стариков.
Двое-трое из них ловили рыбу на весь атаманский двор. Как-то Корнила с одним
из своих рыбаков собрался рыбачить.  Петрушка,  пасынок, его отговаривал: не
мозолить ворам глаза,  лучше сидеть во дворе.  Атаман не послушался, вышел в
челне на низовье.
     Из камышей навстречу выплыл челнок черкасского рыбака Прокопа Горюнова.
     Прокоп был  с  детства "испорчен".  Его часто били припадки,  во  время
которых он  падал с  ног и  колотился об  пол с  пеною на губах,  выкрикивая
что-то  бессвязное.  "Порча" его взрастила не воином.  Он никогда не ходил в
походы, не садился в седло, не пил пенной "горилки", ни даже хмельного пива.
Когда-то он жил в работниках у Корнилы, потом ушел от него, стал рыбачить, и
так все знали его как рыбака.  Прокоп был угрюм, молчалив. Люди считали, что
он  завистлив,  боялись его  черных глаз,  словно,  "порченый" сам,  он  мог
принести такую  же  "порчу" людям  одним только завистливым взглядом.  Часто
припадки случались с  ним  и  в  церкви,  во  время молитвы.  С  детства поп
пробовал отчитывать его молитвами "от беса",  который его мучил,  но отчитка
не помогла.  Не помогли ни наговоры,  ни травы,  которыми пытался лечить его
черкасский лекарь Мироха.  Клички "Порченый" и "Бесноватый" навек пристали к
Прокопу.
     Привыкнув к  тому,  что казаки ему перестали кланяться,  Корнила и  сам
отвернулся. Но рыбак окликнул его:
     - Здоров, Корней Яковлич!
     - Здрав будь, Прокопе, - отозвался и Корнила. - Как лов?
     - Ничего, слава богу... помалу ловлю...
     - Отчего помалу? - спросил атаман.
     - Да снасть не велика.
     - А слышь-ка,  Прокоп!  -  оживился Корнила. - Работники у меня сошли к
крестнику, Стеньке. Сети есть. Заходи...
     "Ишь ты, ласковый стал!" - подумал Прокоп.
     - Ты в сети,  батька, меня не заманивай, - вслух сказал он. - Не судак,
как раз - щука, и сеть прокушу! Ей пра!
     - Как хошь!  -  равнодушно отозвался атаман.  - Береженого бог бережет!
Степана страшишься ко мне заходить?  Ну, ну, берегись. Я Семену Лысову отдам
сеть. А то бы недорого взял...
     Он  знал,  что Семен Лысов и  Прокопий враги,  что пуще всего Прокоп не
простил бы себе,  если бы дешевые сети, вместо него, достались Семену. Семен
Лысов от разинцев сидел в  войсковой избе,  а так как в ней дела было теперь
немного,  то почасту рыбачил. В недавние дни случилось, что Семен с Прокопом
сцепились чуть ли не в драку из-за того,  что хотели ставить сеть непременно
оба в одном месте.
     Атаман ждал.
     Неприязнь Прокопа к Семену сделала дело: Прокоп постучался к нему.
     - Сети, сказывал... - буркнул он от порога.
     - На том учужке они.  Давай съездим.  Да ты угодил-то к обеду.  Поедим,
тогда съездим.  Садись пропивать все  рыбацтво мое.  Хошь,  и  челн уступлю.
Палублен челн, и шатер на нем для рыбацкого обихода...
     Прокоп сел за стол.  Про себя усмехнулся: "Не звал меня прежде к столу,
атаман!"
     За  обедом Корнила повел речь о  войске,  о  крестнике.  Прокоп тоже не
верил,  что Разин продержится долго,  не  верил,  что голытьба может надолго
взять верх на Дону.
     - Свалится сокол с  высока полета да грянется оземь,  лишь перья вокруг
полетят! - сказал Прокоп. - А жалко: высоко летит!..
     - Чего ж ты не с ним?
     - А доля моя иная,  -  ответил Прокоп. - Не люблю, кто высоко летает. И
тебя не любил.  Вот ныне мне все одно.  А кто высоко летит,  мне все хочется
камушком крылья подбить... Только мочь бы...
     - Да что же тебе не мочь?! - возразил Корнила.
     - Надсмешек еще не  терплю,  атаман!  За надсмешку серчаю.  На что тебе
лишнее сердце?  И  так небогат ты любовью людской!  -  со злобно сверкнувшим
взглядом предостерег Прокоп.
     - Да я не смеюсь...  Ты молвил:  подшиб бы крыло,  а я говорю: подшиби.
Государь тебе скажет "спасибо" и жаловать будет. Старшина донская поклонится
низко, а я научу - богат станешь! Сам высоко взлетишь. Ведь чем тебе в жизни
взять - не удалью ратной! А хитростью можешь...
     Прокоп поглядел Корниле в  глаза  с  немым и  жадным вопросом.  Корнила
понизил голос:
     - Набирай людей на  Дону да иди к  ним в  нечистое их собранье.  Другой
приведет -  и  не  взглянут;  а  ты  приведешь -  и  все подивятся.  Из нас,
домовитых, который придет, то никто не поверит, хоть пасынок мой Петро, хоть
иной из старшинства -  беречься станут.  А тебя уж не станут страшиться:  ты
свой -  в том и сила твоя!  И там у нас тоже есть люди свои. Помогут тебе...
Подберись,  подползи поближе -  да  камушком!..  Ну,  поедем,  что ль,  сети
глядеть! - оборвал Корнила, вставая из-за стола.
     - Ан врешь!  Я теперь во двоих с тобой никуда!  -  возразил рыбак. - Ты
мне атаманскую душу открыл,  а в ней -  сам сатана... Устрашишься теперь - а
вдруг да откроюсь кому... Да с челна меня в воду!..
     Корнила почувствовал, что краснеет.
     Прокоп поглядел на него с торжеством и зло засмеялся.
     - Страшишься,  Корней!.. А ты не страшись. Я правду тебе сказал: я тебе
не завистник.  Ты стар. Уже тебе помирать. А Стенька в моих же годах и летит
высоко...  Вот его и под крылья!..  -  Рыбак помолчал.  -  Попал же я в сети
твои...  -  признался вдруг он. - Угодил с головой, старый черт!.. Теперь не
отвяжется от меня июдская думка... Прощай!
     Рыбак отворил дверь, шагнул было в сени, но вдруг задержался и, опустив
глаза в землю, глухо сказал:
     - А  ты  меня все же  страшись...  Я,  может,  к  Семену Лысову зайду в
войсковую избу... мириться...
     Не  доходя Камышина разинский передовой дозор задержал на Волге ладью с
четырьмя гребцами. В ладье восседал семидесятилетний белобородый старец.
     - Что за люди? Куда? - окликнули их.
     - А  вы  помоложе,  детки.  Вам бы с  вежеством прежде себя назвать,  -
отозвался старик.
     - Мы  -  донские казаки великого атамана всего казацкого войска Степана
Тимофеича.
     - А  я  к нему поспешаю от атамана Михал Харитоныча,  из Муромска лесу.
Зовут меня Ильею Иванычем, а к Тимофеичу у меня тайная грамотка.
     Дозорные доставили старика к Степану.
     - Наскоре ехали -  где  на  конях,  где ладьей,  как было способней,  -
пояснил атаману Илья Иванович. - Мыслили, в Астрахань нам поспешать, ан ты и
сам навстречу. Читай, атаман, что бояре пишут.
     И  старик  подал  Разину  грамоту,  взятую  Харитоновым  у  драгунского
поручика.
     Собрав своих ближних, Разин велел читать вслух указ о сборе дворянского
ополчения.
     Митяй Еремеев, с трудом разбирая, читал длинный перечень:
     - "Замосковных   -   володимирцом,   суздальцом,   смоляном,   беляном,
вязьмичем,  дорогобужаном,  ярославцом,  костромичом,  галичаном,  муромцом,
лужаном,   гороховляном,   дмитровцом,   камышенцом,  угличаном,  бежечаном,
переславцом,   ростовцом,  романовцом,  вологжаном,  пошехонцом,  боровичем,
можаичем,  клиняном, волочаном, ружаном, вереичем, звенигородцом, белозерцом
- дворяном  и  детям  боярским  разных  городов,  новокрещеном  и  мурзам  и
татарам..."
     - Ого,  Стяпан,  буча у них кака!  Сроду бояре такого не видели. Глянь,
все  царство дворянское подымают на  нас!..  -  не  выдержал,  перебил Митяя
увлеченный Сергей.
     Но список был еще не кончен:
     - "Украинных -  гуляном,  каширяном, коломничем, алексинцем, торушеном,
серпуховичем,   соловляном.   Заоцких  -  калуженом,  лихвинцом,  серпьяном,
козличем,  воротынцом,  медынцом",  -  вычитывал дальше  Митяй,  запинаясь и
путаясь.
     Сергей не умел сдержать своего ликования:
     - Загавкали всюду собаки!..  Вот разгул -  так разгул по  Руси,  Стяпан
Тимофеич, мой братец!.. А я дворянина тогда за жену по башке сулейкой тяпнул
и сам возгордился: мол, я-то каков богатырь!.. Эх, братец ты мой!..
     Степан глядел на него с усмешкой.  Он любил простодушную восторженность
старого друга.  Когда Сергея с ним не было,  он тосковал по нем и теперь был
рад, что товарищ детства опять с ним рядом - конь о конь, локоть о локоть.
     Правда,  тотчас после Царицына между Сергеем и Разиным пробежала черная
тень: Сергей не мог вынести появления Маши в шатре атамана.
     - Пошто себе шлюху завел?!  -  резко и прямо сказал Сергей.  -  На срам
всему войску впустил в атаманский шатер!
     - Тебя не спросил! - огрызнулся Разин.
     - И меня! - задорно взъелся Кривой. - Я, чай, брат! Не грех и спрошать,
а когда не спросил, то послухать!
     - Мальчонка я малый,  что ли! - обрушился на Сергея Степан. - То Наумов
пристал с персиянской девчонкой, тут ты... Люба мне, да только! Ты себе кого
хошь заведи, я и слова не молвлю! Не люб я тебе - уходи, а учить не берись!
     - Куды ж я уйду-то?  К боярам? Эх ты, Стяпа-ан! Я по-братню к тебе. Ить
мне за сестренку обида. На что ты ее променял!
     - Какая тут  мена!  Дурман,  Серега.  Алеша -  жена;  от  нее никуда не
уйдешь.  А ныне дурман на меня накатил.  Ты брось про нее;  так-то лучше меж
нами раздора не будет!
     Сергей смолчал.  Он  больше не  заговаривал со Степаном про Машу,  зато
вообще держался обиженно и  молчаливо.  Разин видел его досаду,  замечал его
косой взгляд,  когда проходила Маша. Понимая, что Сергей от него отшатнулся,
он искренне был обрадован,  когда, после чтения царских указов, Кривой снова
вспыхнул прежним наивным восторгом.
     - Надо,  Сергей, их ловить по дорогам да всем им, чертям, объявить: кто
по  боярским указам к  Москве поедет,  тому  быть  в  казни,  а  все  животы
пограбим,  семейки побьем,  -  сказал Разин.  - Да всюду заставы, заставы по
всем дорогам наставить,  ловить...  Да во все уезды писать к народу - ловили
бы их по большим и по малым дорогам,  давили,  топили, секли... А коней бы к
нам гнали.  Коней вон сколь пало,  а нам на Москву надо конно идти... К царю
казакам не пристало пеше - срамно!
     - И  то!  Срам казакам без коней.  А  к  царю-то и пуще!  -  согласился
Сергей.
     - И  наш  атаман Михал Харитоныч так указал:  ловить их  по  дорогам да
вешать,  а коней да ружье брать в ватагу,  -  вставил старик. - И заставы мы
держим по  всем  дорогам,  чтобы мимо  нас  из  заокских уездов к  Москве не
проехать, - Михал Харитоныч велел.
     - Толковый у вас атаман Михал Харитоныч,  -  сказал Разин.  - Поклон от
меня отдай атаману, да ныне письмо укажу ему написать.


     Утес на Волге

     Атаман Фрол  Минаев с  войском в  две  тысячи казаков вместе с  Фролкою
Разиным двинулся на Дон.  В тот же день все великое войско Степана,  оставив
Царицын, пошло вверх по Волге.
     Стоял  нестерпимый зной.  В  полуденное время все  войско располагалось
между прибрежных кустов -  в ивняке, в орешнике. Боба вперед по пути высылал
разъезды.  Дозоры  Протакина скакали  по  сторонам Волги,  оберегая со  всех
сторон войско от нападенья татар и от боярской засады.
     После того  как  Харитонов прислал весть о  дворянских сборах,  атаманы
задумчиво покачали головами,  глядя на косы,  рожны и вилы, которых в войске
было  в  десять  раз  больше,  чем  пищалей  и  мушкетов,  страшась за  свой
разношерстный сброд,  среди которого многие не умели насыпать порох на полку
и не владели саблей.
     Они миновали Камышин и продолжали свой путь в верховья.
     - Батька,  мы  на  смерть ведь  идем!  -  сказал Наумов Степану,  когда
остальные отстали от них.  -  Ты гляди,  батька,  Волга наша. Сколь городов:
Камышин,  Царицын, Астрахань... Яицко устье, захочешь, и тоже наше. Куды нам
еще?!  Тут  бы  и  ставить рубеж понизовых казаков...  Дон к  нам пристанет,
Хопер,  Медведица,  там - Донец, Запорожье. Куды еще больше! Слыхал ты, чай,
сказку, как вороненок зарился на барана!..
     - Не вороненок я,  тезка!  - раздраженно ответил Разин. - Гляди, борода
седеет.  Что же,  шутки я,  что ли, шутить подымаю народ!.. Как услышал, что
выслали войско,  так сразу в кусты?  Мыслишь, бояре без драки тебе понизовья
оставят?!
     - Не один я так мыслю,  Степан Тимофеич, - оправдываясь, сказал Наумов.
- Так ведь и  все казаки говорят.  Сказывают -  зря ты на Москву разгорелся:
тебе в битвах славы искать, а казакам-де Москва к чему?!
     - Чего же от меня таятся с такими речами?!
     - Страшатся, батька, тебя, - признался Наумов.
     - А ты, тезка, смелый! - с насмешкой ответил Разин.
     - Еще, батька, я хотел тебе молвить... - несмело сказал Наумов.
     - Чего еще?
     - Берегся  бы  ты,  завелись  у  нас  в  войске  лазутчики  от  донских
домовитых...  Кто они -  имяны я  не  знаю,  а  есть...  Не  схотели б  тебя
погубить...
     Степан придержал коня и взглянул испытующе на Наумова.
     - На Сережку хошь наклепать?!  -  грозно сказал он. - Знаете, что люблю
его, вот и сеете лжу. Завидно, что он мне как брат...
     - Степан Тимофеич, ведь я не сказал, что Сергей! - воскликнул Наумов. -
Кабы я знал кто,  то я бы и сам убил, хотя и Сережку... Не мне говорить, что
тебя люблю, - о том ведаешь сам. А как войску остаться без атамана?!
     - Ладно,  Наумов.  Слыхал ты в народе,  что пуля меня не берет? Колдун,
говорят... И ныне меня ни пуля, ни нож не тронет...
     За Камышином они подошли к последнему рубежу, где стояли дозоры Разина.
До сих пор они шли по "своей" земле, по "своей" воде. Дальше лежали боярские
земли.  С крутых камней,  что высились над берегом Волги,  казачьи разинские
дозоры видели лодки,  в которых сидели царские стрельцы и рейтары, высланные
на  разведку из Саратова.  По берегам,  опасаясь попасться в  казацкие руки,
маячили на  конях  саратовские драгуны.  Как-то  на  днях  разъезды драгун и
разинцев встретились,  но не вступили в драку,  а только,  крича,  грозились
одни  другим.  Драгуны кричали тогда,  что  в  Саратове приготовлено сильное
войско и много пушек...
     Степан Тимофеевич призвал Еремеева,  который успел  купить сотню  новых
коней.
     - Посылай,  Митя,  лучших своих дозорных в  Саратов разведать,  что там
творится.  Может,  нас попусту только стращают,  что войско. Мы тут постоим,
дождемся,  а чтобы нам времени не терять,  пусть назад лошадей не гонят.  На
луговой стороне всегда стогов понаставлено пропасть.  Один  стог робята твои
зажгут -  стало,  в городе войско большое. Два стога зажгут - значит, войска
немного,  да все-таки будет стоять против нас,  если разом три стога в степи
загорятся,  то,  значит, город преклонен к нам сам и нам мочно без боя идти.
Тогда я, не мешкав, все войско вперед подниму.
     Еремеев решил,  что двинется сам во главе большого дозора, и Степан его
отпустил...
     Широкий стан раскинулся по берегу Волги.  За скалистым,  крутым берегом
росли кустарник и  лес.  Вся  ватага сбирала сучье,  рубила корни.  По  лесу
поднялся  шум,  перекличка.  На  луговинах  паслись  кони.  Разинский  табор
растянулся на несколько верст.
     Атаман подошел к костру, где сидела кучка астраханских стрельцов.
     - К нашему котелку просим, батька, садись! - обратился один из них.
     Остальные сидевшие и лежавшие у костра -  их было с десяток -  вскочили
на ноги при виде высокого гостя, засуетились, стараясь ему угодить, накидали
одежды - было б на чем сидеть.
     Степан засмеялся:
     - Не архирей я - казак!
     Сел к костру.
     - С чем похлебка? - спросил он.
     - Просяная с  копченой свининой.  Кабы  лучку,  так  и  матка не  лучше
варила! - откликнулся от костра кашевар.
     - Богато живете! - заметил Разин.
     - Женки-стрельчихи нам в путь нанесли.
     Кашевар  начисто  облизал  ложку,  которой  пробовал варево,  вытер  ее
исподней стороной полы своего кафтана и подал Разину.
     - Покушаешь с нами?
     Разин достал с пояса свою ложку, висевшую в чехолке.
     Ели в  молчанье.  Разин не  нарушал их  обычая.  Кончив есть,  он набил
табаком трубку.  Молодой стрелец,  перебрасывая в ладонях, поднес ему уголек
от костра.
     - Не грех, атаман? - спросил сидевший тут же старик.
     - Я не поп -  мне почем грехи знать!  -  усмехнулся Разин.  Он пустил в
костер облачко дыма.
     - Совет хочу с вами держать, атаманы, - сказал он. - Пришли мы теперь к
рубежу. Тут остатние наши заставы, а дальше боярское войско нас ждет. Стало,
далее с боем идти. Идти ли нам дальше?
     - А пошто же ты,  батька, нас вел? - спросил молодой стрелец. - Мы ведь
ратные люди, а боя еще не видали!
     - Бой увидишь!  Мы  не пойдем,  то бояре на нас полезут.  Даром столько
земли не оставят!  -  ответил Разин.  - Спрос не в том: а идти ли вперед али
тут дожидаться?
     - Опасаешься?  -  осторожно спросил старик.  - А чего опасаться, Степан
Тимофеич!  Они  ведь  покуда  не  все  еще  силы  скопили.  Порознь их  бить
способней... Нынче толику побьем - на завтра нам менее будет!..
     - Стрельцы с нами биться не станут:  стрелец ныне в нужде.  Не тот нам,
стрельцам,  почет,  и  не та у нас в государстве сила,  -  заговорил второй,
пожилой стрелец.  -  У  государя и у бояр на рейтаров да на солдат уж надежи
больше:  немцев в начальные люди зовут,  от домов стрельцов поотбили. Прежде
промыслом да  торговлей жили,  а  ныне нас сгонят всех вместе в  приказ да с
утра до ночи, как над собакой, мудруют, приучают к пищали, к мушкету.
     - На новый,  немецкий лад!  -  подхватил снова первый.  - И кому оно на
сердце пало?!  К  чему нам  в  бою немецкий обычай?  Али мы  русским обычаем
немцев не били?!
     - Ото всего от того и  обиды,  Степан Тимофеевич,  -  сказал второй.  -
Потому нынче лучше идти к большим городам,  где стрельцов по многу приказов.
Взять Казань...
     - Нижний Новгород, - перебили другие.
     - Симбирск!
     - Муром, Владимир! - подхватили стрельцы.
     - Стрельцам независтная доля при нынешнем государе.  И в денежном бунте
недаром шумели стрельцы! - заключил пожилой.
     - Все в обиде! Ты сам посуди, атаман. Я, к примеру, колесник.
     - А я гончар, - подхватил второй.
     - Я рыбные сети плести был первый искусник!..
     Стрельцы зашумели все враз о своих ремеслах и промыслах.  Не перебивая,
Разин смотрел на них и слушал с любопытством.
     - А ныне мы отбыли промыслов и дома-то свои позабыли.  Согнали нас жить
по приказам,  под единую кровлю,  как словно в конюшни. Коням хоть отдельные
стойла, а нам и того нет. Смрад, грязь!..
     - Зимой холод!
     - Дома хозяйки одни да робята.
     - Кормись  одним  жалованьем стрелецким,  а  деньги  идут  воеводам  да
головам. Каждый себе норовит споловинить...
     - Коли  поднял  нас,  то  к  большим городам,  атаман,  уж  веди.  Всех
стрельцов по пути до Москвы поднимем.
     - Есть слух,  что в Саратове знатная рать у бояр,  - сказал Разин. - Не
сробеете в битве?
     - Давай лишь веди. Не сробеем! В обиду тебя не дадим, - обещал стрелец.
     - Ну,  спасибо вам, добрые люди, - сказал на прощанье Разин, вставая от
их костра.
     Ближе к берегу сидели кучки крестьян вокруг таких же костров. Они пекли
рыбу, варили жирную кашу, уху.
     - Хлеб да соль! - сказал Разин, подойдя к огню.
     - Садись, батька, с нами! Добыча у нас нынче добрая: осетра уловили.
     - У нас, батька, утки печены!
     - Степан Тимофеич!  Лесная свежатина!  Олень на нас сам наскочил! Иди к
нам! - звали от разных костров.
     Там,  где на вертелах пекся олень,  было самое людное место.  Над кучей
ярого жара,  воткнув на пики,  пекли огромные части -  целые ноги, хребтину,
голову, бок...
     - Ну, жару гора! Как стоять-то! - покачал головою Разин.
     - Зато комары погорели!
     - Доброе мясо будет, Степан Тимофеич!
     - К такому бы мясу да пиво!
     Разин сел  в  стороне от  кострища возле двоих пожилых крестьян,  бойко
орудовавших кочедыгами. Возле них лежало уже по паре готовых лаптей.
     - На спор,  атаман честной, лапти плетем: у кого спорее! На низовьях-то
все обтоптались -  ить лычка нету! А ныне и рады - липка пошла по пригоркам,
и мы с обужей!
     - Хоть до Москвы в таких! - усмехнулся Разин.
     - Мы муромски, милой! Пошто нам Москва! - возразил крестьянин.
     - За всю Русь ведь повстали.  Москву нам не миновать у бояр отсуживать,
- сказал атаман.
     - Своей бы земли у боярина отсудить!  А в Москве и без нас людей много:
там стрельцы да посадские встанут. Ты нас-то, пожалуй, на нашей земле укрепи
казацким обычаем... Ведь к жатве пора! - убеждали его крестьяне.
     - Нам к жатве до Мурома не поспеть,  - засмеялся Степан. - Города брать
- не лапти плесть.
     - А  наши-то наказали,  чтоб к жатве поспеть.  Скажите,  мол,  атаману,
земля у нас добро рожает.  Коль к жатве поспеем,  мы хлеба на все его войско
дадим. Лишь бояр бы согнать, чтобы хлеба не отняли.
     Вокруг них собралась уже добрая сотня людей, обступили.
     - И  ближе туг земли лежат,  тоже хлеба рожают.  Чего-то  к  вам прежде
прочих идти! - говорили муромским.
     - Синбирские земли ближе!
     - А Нижний! - подсказывали кругом.
     - А Пенза!
     - Тамбов!.. Бояр бы согнать - и мы тоже хлебушка рады на войско отдать!
     - Москву  возьмем,   братцы,  тогда  по  всей  Руси  бояр  сгоним.  Все
крестьянство вздохнет от бояр.  В Москве вся их сила,  - убеждал атаман. - А
Москву не возьмем - они все равно одолеют, и Волгу, и Дон, и Оку заберут. Уж
тут недалече лежит по дороге Саратов.  Там войско бояре скопили.  Саратов не
взять, то и дальше дороги не будет.
     - Степан Тимофеич, пусти меня с мужиками путь расчищать. Тут пензенские
сошлись. Ты пусти, мы на Пензу пойдем по прямому пути. Ведаешь, сколь народу
по деревням пристанет!  - сказал от костра молодой красивый казак. - Василий
Лавреич зимой обещал,  что придет.  У  крестьян там думка одна:  мужик-то не
хочет боярам ведь  хлеб отдавать.  За  хлеб он  и  встанет!  А  далее мы  на
Нижний...
     - Пензенских отпустить?  -  спросил  Разин,  с  удивлением взглянув  на
парня,  красою более схожего с  девушкой.  -  Ну,  ныне я пензенских отпущу,
завтре рязанские от меня уйдут, там - Козловские, и все по своим уездам?! Ты
боярску грамоту слышал?  Бояре всех уездов дворян в Москву собирают,  единой
ратью,  а мы все поврозь?! И нам надо силы великие вкупе держать... как тебя
звать-то...
     - Зовут меня Осиповым Максимкою {Прим.  стр.  196},  батька,  - ответил
красавец.  - Боярску грамоту я слыхал, да не то хотел молвить, чтобы всяк по
уездам шел воевать.  А  мыслю я так:  коли мы пойдем к Пензе,  то с нами все
пензенские мужики на бояр возметутся.  Тебе тогда казаков туды посылать ни к
чему:  своей рукой народ завоюет пензенскую землю тебе в покорность.  Покуда
ведь мы  не  придем,  мужики-то  сами не  встанут,  а  мы придем -  и  мужик
осмелеет!..
     - Никого не держу я, Максим, - сказал атаман. - А все же нам лучше силы
не половинить.  Вот Саратов тут перед нами.  Может, завтра с утра нам бои. И
саратовские нас ждут. Неужто мы их обманем?!
     - Нет, пошто обмануть! Как ведь ты велишь! - отозвался Осипов. - К тебе
мы пришли - тебе служим.
     Уже смеркалось.  У костров повсюду спешили с едой,  ожидая,  что к ночи
Степан подымет в  поход...  Но  есаулы молчали...  Степан бродил по  крутому
каменистому  берегу  и   нетерпеливо  смотрел  в  верховья.   Ждал  огней  в
саратовской стороне.  Подумал,  что  все-таки далеко от  Саратова,  можно не
разглядеть огней.  Высокий,  крутой,  каменистый утес возвышался над берегом
Волги.
     "Забраться туда, то и было бы видно", - подумал Степан, взглянув на его
вершину.
     Каменная глыба  отбрасывала черную  тень  на  бурлящую у  ее  подножья,
заваленную камнями Волгу...  Вершина утеса освещена была последним отблеском
вечерней зари.  Степан Тимофеевич начал взбираться на кручу. Камни скользили
из-под тяжелой ноги и,  шелестя, осыпались. Узкая тропа оборвалась и повисла
гладкою крутизной, только кое-где торчали кусточки. Но Степану казалось, что
оттуда,  с вершины утеса,  он лучше увидит огни. Он ощупывал выступы ближних
камней,  ногтями сдирал с  них  мягкую корку  моха,  пробовал крепкой рукой,
надежно ли держится камень, и снова лез...
     "Впору козе взобраться!"  -  подумал он  про себя,  отдыхая на  гладком
выступе,  где смог наконец опереться двумя ногами...  Во мраке вспорхнула из
трещины камня большая сова,  чуть не  задела крылом.  Степан от  внезапности
покачнулся,  схватился за куст,  росший в расселине,  едва удержался и снова
пустился наверх...  Вот  близко уже  видна  вершина утеса...  Крупный камень
выскользнул из-под  ноги,  гулко плеснулся в  воде у  подножья скалы,  между
камней,  омываемых Волгой;  но Степан уже крепко стоял на самой вершине.  Он
снял  шапку,  вытер ширинкой вспотевший лоб,  лицо,  шею...  Ноги дрожали от
долгого напряжения.  "Ладно,  никто не видал, как я взбирался, вот подняли б
шуму!" -  подумал он. Он сел на выступ скалы, густо покрытой столетним слоем
мягкого моха.  Ветер трепал волосы.  Степан огляделся вокруг. За его спиною,
внизу,  горели сотни костров,  разбросанные далеко на  версты и  версты.  По
скалам,  по оврагам,  между кустов и  деревьев -  везде огни,  огни,  искры,
отражение огней в воде Волги.
     Разин взглянул перед собою вперед. Ночь была непроглядна. Тучи обложили
небосклон.  Ни одной звезды,  ни огня впереди.  Окутанная мраком, лежала там
Русь, могучее Русское государство, которым правят бояре...
     И как тому быть,  что бояре всю свою власть отдадут?!  Сила же,  сила у
них! Затаились ведь где-то они в темноте, да и ждут засадой...
     Сидят! Караулят...
     И   ночной  мрак  впереди  утеса  вдруг  Степану  представился  логовом
клыкастого чудища  с  железными когтями,  которое жаждет терзать их  казачьи
тела...
     Ни звезд,  ни желанных огней в  стороне Саратова.  Безнадежная тьма над
водой и камнями. Ветер да тучи... Черным-черно...
     Князь Семен назвал тогда всех казаков мертвецами, дыбу, щипцы и каленые
угли сулил...  А вдруг да и прав,  окаянный,  и в этой тьме,  там,  впереди,
только дыбы да угли!..  И  вот,  словно груда углей под дыбой,  засветился в
самом деле мерцающий отблеск в ночной дали...
     Степан тряхнул головой,  чтобы отогнать от себя это видение, но оно все
назойливее росло,  разгоралось ярче,  словно палач раздувал эти угли шапкой,
Собираясь пониже спустить свою жертву с дыбы...
     "Стог  загорелся...  Митяйкин знак!..  -  вдруг  понял  Степан.  -  Вот
вспыхнет еще огонь", - с надеждой подумал он.
     Но  другого не было.  Один столб огня,  окруженный заревом,  поднимался
зловеще и  грозно на  сумрачном небосклоне...  Значит,  молва  права:  бояре
скопили тут  силу,  готовясь к  отпору  вольнице...  Тут  ставят они  рядами
высокие  виселицы,  затесывают острые  колья,  на  которых собираются мучить
восставших за лучшую долю людей, тут у них и дыбы, и горн с горячими углями,
да козлы и плахи...
     "Да нет,  не на тех напали,  кто молча склонит на плаху голову... Не на
тех!..  - со злостью подумал Разин. - Не только народная кровь будет литься,
- дворянскую бочками будем лить!..
     Заряжены пушки,  пищали,  мушкеты,  сабли наточены...  Косы и пики тоже
побьют немало голов... Постоим!.."
     Разин смело взглянул вперед...  Нет,  не двоится в глазах: второй столб
огня поднимался в окутанной мраком далекой степи,  на фоне серого неба...  И
вот загорелась едва приметная третья красная звездочка, разгораясь все ярче,
бросая на серое небо розовый отсвет...
     Не было больше ни кольев, ни плах!..
     Разин вдохнул всей грудью утренний ветер. Мрак таял. Бояре не затаились
там,  за лукою Волги,  они не посмели выйти навстречу великой народной рати.
Путь  свободен...  Широкая Русь лежит впереди,  покорная,  ждет...  В  ветре
слышались голоса:  "Я,  Казань,  жду тебя, Степан Тимофеич! Я, Тула, жду! Я,
Тверь...  Я,  Калуга...  Я,  мать и царица всех городов, я, Москва, поджидаю
тебя, атаман, бери, покорюсь!.."
     Зарево разливалось все шире и шире по небу,  охватило уже полнебосвода.
Степан глядел как  зачарованный.  Отсвет пожара слился с  зарей  восходящего
дня...
     Степан Тимофеевич поднялся с камня, полный кипящих сил, шагнул к спуску
с  утеса.  Он поднес ко рту пальцы,  и даль над Волгой вздрогнула от резкого
свиста.
     - К  похо-оду-у!  Сади-ись по  чел-на-ам!  На  Са-ра-атов!  -  вслед за
свистом раздался клич с высоты утеса.

     В  Саратове  праздничным  гулом  звонили  колокола.   Городские  ворота
отворились,  и  весь  город вышел навстречу.  Попы -  с  иконами,  с  пением
многолетия  государю,   царевичу  Алексею  и  атаману  Степану  Тимофеевичу.
Горожане шли с  хлебом-солью,  стрельцы -  со своим оружием,  с барабанами и
знаменами.  Монахи из монастыря шли во главе с  игуменом.  Работные волжские
люди:  бурлаки,  соляные варщики,  рыболовы с учужных станов,  случившиеся в
городе крестьяне - все шли навстречу к войску с приветными криками, радостно
кидали  вверх  шапки,  со  слезами  становились  перед  Разиным  на  колени,
навстречу ему  выносили детей,  чтобы  видели  своего избавителя от  старой,
собачьей жизни...
     Жадного и жестокого саратовского воеводу {Прим.  стр. 199}, чтобы он не
успел убежать от суда,  еще с вечера в Саратове взяли под стражу, и двадцать
человек саратовских горожан всяких званий охраняли его. Теперь его вывели на
расправу к Разину с веревкой на шее.
     - Что со злодеем творить укажешь, отец? - спросили Степана.
     - Отдаю его  вам  головой:  вы  жили под  его воеводскою рукою -  вам и
ведать, чего заслужил воевода.
     Саратовские купцы  подвели  Разину  коня,  оседланного дорогим  седлом.
Горожане спорили между собой о чести,  кому вести под уздцы атаманского коня
во время торжественного въезда Разина в город...
     Уже  наслышанные о  взятии Астрахани,  о  разинских порядках в  городе,
взбудораженные саратовцы сами  приготовили у  места  торговых казней костер,
чтобы жечь приказные бумаги.  Городской палач поджидал у  костра,  кому сечь
головы,  кого казнить какой казнью. Стрелецкие головы и начальные стрелецкие
дворяне,  какие  не  успели бежать из  города,  были  связаны...  Под  крики
восторга взметнулся огонь костра над кипами воеводских бумаг, выброшенных на
площадь через окна приказной избы.
     Вместе с  казаками саратовцы сами  разбивали тюрьму,  как  и  в  других
городах, освобождая воеводских пленников.
     В  последние дни  возросшее разинское войско не  могло все вместиться в
городе.  Оно стояло по обоим берегам Волги,  растянувшись верст на десять. С
окрестных  сел  и   деревень  подъезжали  крестьянские  ватажки.   Крестьяне
рассказывали,   как  они  при  приближении  войска  расправились  со  своими
помещиками.  Многие расспрашивали разинцев о  Василии Усе,  о  его здоровье.
Немало из них уже побывало в его походах,  знали теперь, что Василий пошел к
Разину. К разинцам шли, как к Василию, со всеми крестьянскими нуждами, звали
в свои уезды, просили атаманов дать с десяток вооруженных казаков для борьбы
с дворянином,  который засел в своей вотчине и оборонялся.  С правого берега
подъезжали атаманы,  желая видеть Степана,  переправлялись в ладьях на левый
берег, к Саратову.
     Саратовские горожане,  разбившись на  сотни,  выбирали  себе  атаманов.
Счастливый новой победой,  Разин велел заодно выбрать из саратовских жителей
посланцев в  Самару с вестью о том,  что завтра всем войском он выйдет туда,
чтобы Самара встречала его покорностью.  Степан уже не  страшился того,  что
города верховьев затворятся перед ним.  Встреча в  Саратове дала ему  новую,
еще большую уверенность.
     Василий  Федоров  {Прим.  стр.  201},  беглый  саратовский  крестьянин,
побывавший на Дону и  возвратившийся с Дона с письмом Разина,  быстро набрал
себе  крестьянское войско  в  пятьсот  человек,  сошедшихся из-под  Тамбова,
Пензы,  с  верховьев Медведицы и Хопра.  Вся ватага его была конной,  многие
были вооружены оружием,  отнятым у царских служилых людей,  отправлявшихся в
дворянское ополчение в  Москву.  Уже  целый  месяц  они  побивали дворян  по
дорогам и брали себе их оружие.
     - Не за страх,  а за совесть служили мы тебе, атаман, - сказал Федоров.
- На низа мы к  тебе не сходили,  мыслили:  и  так там доволе народу.  Какую
службу нам далее править велишь?
     Федоров озадачил Степана: до сих пор Разин считал, что к нему на службу
съезжаются в его войско, а тут выходило, что ему же служат по разным далеким
уездам...  Может,  еще  и  в  самой  Москве найдутся,  что  скажут:  "Разину
служим"... Вот тебе на!
     Разин благодарил атамана за службу и велел его казакам выдать жалованье
из своей казны - из напойных денег, взятых в саратовском кабаке...
     - Какую нам далее службу править в уездах укажешь? - спросил Федоров. -
Мыслю - на Пензу отселе пойти.
     Степан вспомнил вчерашний свой разговор у костра с красавцем Максимкой,
который просился в Пензу.
     - Как делали,  так и  впредь творите:  побивайте дворян по дорогам и  в
вотчинах,  домы  их  жгите без  всякой пощады,  хлеб делите между деревень и
уезды вздынайте на воевод и бояр, - сказал Разин, отпуская Василия Федорова.
     "Погляжу, как станут они без казаков побивать. А может, и правду сказал
тот малый! Голос народа - ведь божий голос!" - подумал Разин.



     МОСКВА ЗАШАТАЛАСЬ


     Дворянское ополчение

     Герасим Знобуша, крестьянин вотчины князя Юрия Олексиевича Долгорукого,
сидел  в  кабаке с  площадным подьячим.  Уже  третий день  "площадная крыса"
проедал собранные Герасиму на дорогу мирские деньги - жрал пироги с вязигой,
с грибами,  с луком и яйцами, с печенкой и - как его не разорвет! - с кашей,
с  капустой,  пил водку и  уговаривал крестьянского ходока писать челобитную
своему боярину.
     - Ведь,  мил человек,  ведь,  мил человек,  мы  не  раз уже писали всем
миром.  Ведь вот она,  мил человек.  Сам ты  грамотен -  чти,  что боярин на
отповедь нам отповедал.
     Мужик достал из-за пазухи смятый, затертый, видно, по многу и многу раз
читанный лист.
     Кабацкий  грамотей  с  любопытством  читал:  "...на  боярской  пашне...
повсядни,  в неделю по шесть ден...  по нашим грехом, оскудели... не поспели
посеять во благовремении, и потому, попущением божием, на наших крестьянских
нивках кругом недород...  рожь  побило травою...  пить-есть нечего,  и  едим
траву...  Повели,  государь,  приказным  своим  и  старостам  отпустить  нас
кормиться по окольным вотчинам,  а на твоих,  государь,  винокурнях мы вовсе
загинем..."
     И на другом листке краткий и вразумительный боярский ответ, скрепленный
крепким немилостивым словцом:
     "...Какая  на  вас,  сукины дети,  там пропасть пришла,  не сдохнете на
боярина потрудиться.  Лошадь во  всю  жизнь траву жрет и  воза возит.  А  то
воровство  и  нестатное дело,  чтобы  боярской  работы  бегать,  и  прикащик
плутает, что вас отпустил ко мне с челобитьем".
     Князь  Юрий  Олексиевич не  соблазнялся посевами  конопли  и  льна,  не
заводил прядильных и  ткацких станов,  ни будных майданов.  Его доходом был,
как  и  дедовским,  хлеб,  с  той  только разницей,  что  все  свои земли он
обрабатывал барщинным трудом,  на который его крестьяне были должны отдавать
шесть дней из недели.
     Боярин продавал хлеб,  а  в  последние годы часть хлеба стал пускать на
вино.  На его винокурнях,  также за барщину,  должны были работать все те же
крестьяне. Несколько раз всем миром молили они у князя пощады, но суровый их
господин был непреклонен, считая их челобитные баловством.
     Тайно собравшись на сход, крестьяне решили дерзнуть к государю. Бросили
жребий,  кому податься в  Москву.  Все  знали,  что  челобитчика может ждать
беспощадная,  злая  судьба.  Жребий  выпал  Родиону  Комолому,  вдовому отцу
пятерых ребят.  Герасим его пожалел.  Куда им  остаться еще без отца -  ведь
мало ли что стрясется! Он взялся пойти охотником вместо Родьки. Старуха мать
плакала.
     - Что  выть-то!  Фомка  дома  останется,  да  и  батя  не  старый,  еще
потрудится. Покуда я не женат - и идти. Не робят сиротить за мирское дело! -
сказал Герасим, собираясь в Москву.
     Мир держал его сборы в  тайне.  Приказчик его не пустил бы.  Теперь там
считалось,  что  "Гераська сбежал".  И  боярин  не  думал,  что  беглый  его
крестьянин сидит в кабаке в Москве недалеко от его боярского двора,  куда не
раз  привозил из  вотчины  "столовые обиходы" -  собранные с  крестьян яйца,
мясо, мед, масло, сало, предназначенные для боярского стола...
     - Ить,  мил человек, не пропасть нам теперь! Напишешь боярину - и опять
скажет то же.  Уж ты испиши,  как я умоляю.  Никто не проведает;  на кусочки
порежь меня - не скажу! - уверял Герасим.
     - Безумные люди  вы!  Мысленно ль  дело  писать "туды"!  Да  хотя бы  я
исписал, ну как ты пошлешь, кто отдать дерзнет?!
     - Об том не твоя забота -  уж я человека сыскал,  кто сумеет отдать,  -
уверял Герасим.
     - Деньжишки  напрасно  лишь  истеряешь,   обманет  тебя,  не  отдаст  -
немысленна дерзость такая!  - твердил площадный ябедник, не забывая при этом
выпить еще чарку вина и закусить куском говяжьего студня и пирогом.
     Наконец Герасим его убедил.  Но подьячий не решился писать на имя царя,
сидя тут же  в  кабаке.  Он повел челобитчика к  себе в  дом.  По дороге они
захватили еще  вина,  еще  пирогов,  еще  студня,  печеных яиц,  малосольных
огурчиков,  редьки,  словно без всех этих снадобий и  перо не  могло одолеть
необычайного челобитья.
     Дома  подьячий начал свой  труд длинным и  сложным обрядом:  сначала он
помолился богу  о  ниспослании удачи,  потом  выпил чарку и  хорошо закусил,
потом  долго  искал  между бумагами какой-то  особый лист  синеватой толстой
бумаги, очинил новое, не бывшее в употребленье перо, снова выпил и закусил -
и тогда уже приступил к челобитью.
     Обмакнув перо  в  киноварь,  прежде  всего  необычайной яркости красным
замысловатым узором он выписал и  покрыл золотыми тенями первую залихватскую
буквицу.  Глядя на  ее  выкрутасы и  завитушки,  на хитросплетение листьев и
трав, украсивших букву, Герасим уже не жалел, что потратил мирские деньги на
угощение подьячего.  Он  видел,  что дело попало в  руки искусника,  который
знает, как надо писать...
     "Его величеству,  государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и
Белыя Руссии..." - начал подьячий.
     Герасим следил за  пером с  необычайным волнением.  От  этого челобитья
зависела судьба сотен людей,  сотен обездоленных крестьян,  которые, отдавая
свои силы на боярское винокурение, не успевают взрастить себе столько хлеба,
чтобы хватило его хотя бы  по  небольшому куску на каждый день.  Что ни день
растет боярская пашня, что ни год продает боярин все больше хлеба и боярские
винокурни курят все больше вина,  а  крестьянская пашня год от  года тощает,
скудеет и замирает...
     Герасим знал, как добраться до государя.
     Собранных ему на дорогу денег хватило на то,  чтобы сменить одежду:  он
скинул свои  лапти и  купил вместо них  мягкие татарские сапожки,  ходовые у
московских посадских.  Он купил себе синюю однорядку и высокий колпак, чтобы
не отличаться в новой одежде от тысяч людей, которые плотной толпою теснятся
"там",  на государевом смотре в  Сокольниках.  Широкая и густая русая борода
придавала ему почтенный вид.
     Судя по тому, что его спросили вчера, чем торгует, он был уверен, что в
новом виде похож на купца...
     Герасим бывал в  Москве уже не раз.  Он видел Москву и знал ее.  Его не
удивлял ее шум, движенье, множество всадников и пешеходов, он не мог попасть
впросак при  проезде царя  или  бояр  -  умел  вовремя свернуть с  дороги  и
отскочить от плети или кнута,  знал, как надо кому кланяться и где проехать,
чтобы не  пасть лишний раз на  глаза знатным людям,  которые больше ездят по
широким и чистым улицам...
     Но на этот раз Москва была необыкновенна, и тот, кто бывал в ней и знал
ее,   поражался  обилием  движения,   множеством  нарядных,  богатых  людей,
вооруженных  всадников  на  сытых  конях,  разукрашенных драгоценною сбруей.
Государь созывал дворянское ополчение на воровских казаков,  которые учинили
мятеж на Волге. Шестьдесят тысяч дворян съехалось с разных уездов, и главным
их воеводой был государем назначен боярин Юрий Олексиевич Долгорукий.
     Уже  два  дня проходил царский смотр.  Государь желал видеть дворянское
войско,  которое выйдет  против мятежников и  смутьянов.  Герасим благодарил
бога за то,  что он привел его в  Москву именно в  эти дни,  когда настолько
проще увидать царя и до него добраться.
     Сирая деревенька, детский гробик под мышкой у соседа, васильки в яровых
хлебах,  такие густые,  что все хлебное поле,  как лен, цветет синим цветом,
урожай на кладбищенские кресты,  лебеда да корье к столу, раздутые животы на
кривых ножонках у  малых ребят,  изможденные барщиной черные лица  матерей и
отцов,  зычный покрик приказчика,  на  боярском дворе  свист плетей и  стоны
наказанных... Разве расскажешь об этом царю в челобитье!..
     Подьячий трудился,  выводя строку за строкой, подыскивая жалобные слова
и для того через каждые три-четыре строки прихлебывая вина.
     "...И  дети  малые мрут,  как мухи!..  А прежде того были мы, государь,
черносошными и  оброки тебе,  великому государю,  платили исправно,  а  ныне
боярскою хитростью боярина  твоего  Юрия  Олексиевича да  корыстью приказных
ябед попали мы, государь, в его, боярина вотчину, а твоего, государь, указа,
ваше величество, к тому не давал, а ныне мы в барщине извелись, пропадаем...
Смилуйся,  государь, ваше величество, пожалей сиротинок, от хитрости сильных
спаси,  а мы тебе станем по-прежнему все сполна,  без доимок платить, и дети
наши на нашей землишке мереть не станут..."
     Герасим поклонился подьячему в  пояс,  потом отступил на  шаг,  стал на
колени и поклонился еще раз до земли.
     - Нашел ты слова золотые, мил человек! Никто во всем свете таких верных
слов и не нашел бы. Хоть пьяница, добрый ты человек, а искусник!
     Но подьячий, не слушая, опять утолял свою жажду.
     Вытащив  из-за  пазухи  крашенинную тряпицу,  Герасим  в  последний раз
развязал зубами узелок,  с тревогою пересчитал остаток мирских денег и отдал
подьячему плату за труд.
     - Смотри-и!.. - накрепко предупредил подьячий.
     - Да что ты,  да что ты,  да,  мил человек,  ведь что сказано,  то уж -
могила!..  Вот крест поцелую!  - Герасим вытащил из-за пазухи крест и в знак
незыблемости своего обещания трижды поцеловал его с  клятвой не  выдать даже
под пыткою, кто составлял преступное челобитье.
     Запряженный шестеркой царский возок,  с  гербами,  на  высоких колесах,
остановился  у  просторного  дома,  построенного в  Сокольниках  ко  времени
дворянского смотра,  украшенного балконами, на одном из которых стоял трон и
сидел царь,  когда проходило войско.  Дом  весь был  обтянут снаружи красным
сукном.  Три  высоких крыльца были  устланы дорогими коврами.  Царский возок
остановился у  среднего,  главного крыльца.  Артамон  Сергеевич,  соскочив с
седла, подбежал, распахнул дверцу кареты. Сорокадвухлетний, крепкий, но рано
тучнеющий царь вылез, покрытый потом.
     - Невмоготу,  Артамон, мне в ящике ездить. Пусть себе ездит французский
король,  а  мне и  седло покуда еще не прискучило.  Добро бы мороз,  а  тут,
прости господи,  август,  жарища, а ты садись в ящик. Хоть он расписной, и с
орлами,  и бархатом рытым обит,  красиво,  нарядно, - а не по мне! Бог даст,
еще годов двадцать в седле посижу! - сказал царь, вытирая лоб, щеки и шею.
     - Упарился, право! Ну-ка, квасу со льдом разживись!
     Несмотря на свою тучность,  царь легко поднялся на крыльцо, почти бегом
проскочил  все  двенадцать  покрытых  ковром  ступеней.  Стрельцы  у  дверей
приветственно откинули протазаны,  замерли перед проходом царя.  При  въезде
кареты народ на  площади повалился в  земном поклоне.  Когда царь  скрылся в
смотровую  палату,  народ  весь  поднялся,  зашумел,  затеснился к  перилам,
обтянутым красной  тканью,  откуда  лучше  было  увидеть предстоящее зрелище
прохождения дворянской рати.
     Солдаты  и  стрельцы,  стоявшие цепью  вокруг  перил,  сдерживали напор
толпы.
     - Куды, неумытый, куды! Перила сломишь!
     - Куды медведем прешь! Подайся! - слышались окрики.
     Царь  вошел в  смотровую палату,  богато украшенную настенными коврами,
при входе беглым взглядом осмотрел себя в высокое зеркало, оправил опояску и
охотничий нож в драгоценных ножнах.  В полуохотничьем,  полуратном наряде он
выглядел совсем молодцом.  В  последнее время,  с тех пор как окончился срок
полугодового траура по  царевиче,  царь  молодился и  заявил ближним людям о
своем желании жениться...  Он возобновил охотничьи потехи,  которые помогали
ему отвлечься от  мыслей о  всем неприятном.  Алексей Михайлович выезжал уже
несколько раз на  соколиную охоту,  а  на  днях даже скакал за  оленем...  С
неделю  назад  вечером он  слушал  присланного для  рассказов строгановского
медвежатника, который на веку убил пятьдесят четыре медведя. Царь распалился
и захотел поехать на медвежью облаву, как только настанет зима, а теперь уже
загодя  из  прадедовских сокровищниц вытащил  драгоценный медвежий  нож,  по
преданью - князя Василия Третьего {Прим. стр. 208}.
     Государь и  теперь бы  женился.  Он  уже  выбрал себе  невесту из  рода
Нарышкиных,  не  бог  весть каких знатных дворян,  девицу Наталью Кирилловну
{Прим.  стр. 208}, которая воспитывалась с отроческих лет в семье его нового
друга Артамона Сергеевича и  была  даже  родственницей жены Артамона,  Дуни.
Одной из  помех оказывалось то,  что большая дочь государя была годом старше
его суженой. К тому же тетки противились браку с Нарышкиной, боялись, как бы
новая родня не взяла в государстве власти...  Царь не считался бы с ними, но
опасался за  молодую  девушку.  Ведь  ребенок!  Вдруг  изведут как-нибудь!..
Припомнилась давняя  история с  первой невестой,  дочкой Рафа  Всеволжского,
Фимой, - ее все же сумели отстранить от него.
     Артамон поднес государю кружку холодного квасу. Царь освежился. Ласково
отвечал на поклоны и,  чтобы не смущать окружающих,  разом прошел к  себе на
балкон, где было устроено царское место.
     Прямо  против  балкона уже  стояла  выстроенная пехота -  десять полков
иноземной и  русской выучки,  соревновавшихся в молодечестве.  Они стояли со
своими знаменами и  офицерами впереди.  Между пехотой и  смотровой палатой и
должно  было  проходить дворянское ополчение.  Сейчас  широкая площадь между
смотровой палатой и  пехотным караулом была пуста,  чисто подметена,  заново
посыпана свежим желтым песком.
     Со  своего  места  царь  увидал  ярусом  ниже  приглашенных  к   смотру
иноземцев:  шведского,  датского и польского послов,  датских, голландских и
английских купцов.
     Они  обнажили  головы,  кланялись государю.  Царь  кивнул  им  ответно.
Пригласить иноземцев к смотру насоветовал Артамон: пусть отпишут о роскоши и
богатстве смотра в свои государства.  К тому же будет неплохо послушать, что
скажут они о  дворянском войске,  -  бывали в других странах,  видали разные
ополчения всяких родов.
     Невдалеке от  смотровой палаты поднималась высокая,  со многими окнами,
круглая башня, в которой все время играли трубачи и литаврщики. Звуки музыки
были  столь  резки,  что  говорить приходилось громче  обычного,  но  музыка
создавала оживление и возбуждение, приятное государю.
     С царского места было видно всю площадь.  Царь увидал,  как,  раздвигая
толпу,  подъехал Ордын-Нащокин. Алексей Михайлович отвернулся. Он чувствовал
себя словно виноватым перед боярином.  Казалось,  что Афанасий все в  чем-то
укоряет царя,  и потому государь досадовал и старался все реже его видеть...
В  последнее время Ордын-Нащокин что-то сдружился с Одоевским,  и это как бы
служило царю оправданием в его охлаждении к Афанасию.  Алексей Михайлович не
любил некрасивых людей,  а Одоевский удался-таки,  просто сказать, уродиной.
Месяц назад,  когда стали возить ко двору девиц на смотрины,  Одоевский тоже
сватал своих.  Посмотреть -  миловидны, хоть обе чуть-чуть с косинкой, а как
вспомнишь их родителя-батюшку, так и страх подерет по коже морозцем: а вдруг
да с годами сходными станут с отцом, не дай бог!
     На  Одоевского царь  тоже досадовал.  Этот привязался к  нему со  своей
печалью по сыне.  Со смерти царевича вот уж семь месяцев вышло,  а он каждый
раз, встречая царя, все делает скорбный вид да лопочет о безутешности скорби
отеческой,  - сколько же можно! И сам господь бог вседержитель сына отдал на
смерть за грехи людские, во искупление их!..
     Кроме  того,  Одоевский,  будто  ворон,  в  последнее время  всегда был
вестником новых несчастий и бед.  Но приходилось его каждый раз выслушивать.
В  последний раз  известия касались Саратова,  который  отворил  свои  врата
приближавшимся скопищам разинцев,  и  жители отдали сами в руки воров своего
воеводу...  Одоевский,  как нарочно,  собирал у  дворян только самые мрачные
вести со всего государства.
     Еще  было  не  время  занять  место.   Еще  царь  в  зрительную  трубку
рассматривал народную толпу и  прибывающих бояр.  Как раз Одоевский и улучил
минуту, подошел и пал на колена. Царь поднял его.
     - С челобитьем великим к тебе,  государь!  Смилуйся, ваше величество! -
простонал Одоевский.
     - Что тебе, Никита Иваныч?
     - Слышал я,  государь,  ты потехой охотничьей тешишься по лесам?  И  то
ведь -  не вечно скорбеть о  мертвых:  в живых делах утешение человеков!  Да
поопасся бы,  ваше величество, многие воры сидят в лесах. Молю, государь, за
все государство: пасись!
     - Не в  подмосковных воры!  Али в  Сокольниках да в Измайловском казаки
завелися?! Уж не в Коломенское ли ко мне вор Стенька подсыльщиков засылает?!
- с насмешкой сказал царь.
     - В Сокольниках да в Измайлове покуда не ловлено,  государь великий.  В
Коломенску вотчину мы к  тебе не допустим.  А в Коломенском уезде -  тоже не
так-то далече - дворяне, ехавши к службе, были пограблены да побиты, а воры,
бив,  говорили:  "Идти-де нам нынче не по Стеньку,  а по ваших детей да жен,
ваши вотчинки да поместья палить огнем".
     - А где же те воры ныне?
     - А воры те в Земском приказе пытаны у меня, государь, да не всех взяли
в Земский приказ,  не всех и в Разбойный: кой-то пытан, а кой-то гуляет, нож
точит на  жен и  детей дворянских и  еще,  не дай бог на кого,  и  вымолвить
страшно!..  А бежецкий дворянин Вельяминов сказывал: как ехали мимо Дмитрова
через лес,  то наехали засеку. Выходит из засеки мужичища. Бородища - во! До
пупа. Глазищи - две плошки, кулачищи - в трехпудовую гирю...
     - Государь, пора учинать! - подошел Долгорукий.
     Царь обрадовался, что прерваны разговоры с Одоевским.
     - Как же,  Юрий Олексич!  Пора ведь, пора! Мы и так припоздали! Пойдем,
укажи к началу! - готовно откликнулся царь, уже на ходу кивнув Одоевскому.
     Царь вышел к  себе на  балкон,  сел на трон.  Долгорукий стал по правую
руку его, махнул платком.
     Тотчас же  смолкло гудение на  башне,  и  по  знаку Долгорукого грянули
барабаны и трубы в ближнем лесу, откуда в тот же миг показалось шествие.
     Во главе ополчения двигался окольничий князь Иван Андреевич Хованский с
сыновьями Андреем и Василием.
     Семейство  князей  Хованских  торжественно  выступало,  разукрашенное в
дорогие доспехи,  со старинными перевязями для ножен, с самоцветными камнями
в рукоятях сабель и кинжалов.  Младший,  Василий,  нес в руках святыню рода,
икону с  изображением богородицы,  выходящей из облаков.  За семейством вели
три  пары  коней  под  украшенными золотным  шитьем  бархатными и  ковровыми
чепраками.  Уздечки сверкали камнями,  над головами коней развевались пышные
перья,  на  широких  грудях  были  надеты  драгоценные нагрудники,  в  гривы
вплетены жемчужные нити.
     "Хвастун!"  -  подумалось царю.  -  Тараруй [Тараруй,  то  есть  пустой
болтун, было прозвище Хованского при дворе царя] и есть тараруй!"
     За  княжеским семейством шли  дворяне и  дети  боярские шереметьевского
полка,  за  каждым из  них холопы и  слуги вели коней,  украшенных сообразно
богатству каждого дворянина, но видно было, что каждый из кожи лез, чтобы не
отстать от прочих. Вооруженная дворянская челядь замыкала шествие...
     Перед  царским  местом  старик  окольничий  остановился,  приблизился и
доложил царю целый список дворян, которые вместе с ним пришли к службе.
     - За отечество наше и за православную веру послужи, князь Иван Андреич!
- сказал ему царь. - С богом в ратную службу.
     - За  тебя,  государь,  животы свои  вместе со  всем  своим  семенем не
пожалеем! - ответил старик.
     Шествие  продолжалось.   Уезд  за  уездом  проходили  дворяне,  сверкая
великолепием платья и  боевых доспехов,  несли знамена,  вели в  поводьях до
самых  копыт разукрашенных лошадей,  шагали даточные люди  [Даточные люди  -
сдаваемые своими  господами,  дворянами,  в  рекрутчину {Прим.  стр.  211}],
вооруженные пиками, рогатинами, рожнами, как в старину.
     Самые знатные из  дворян останавливались перед царем,  чтобы доложить о
своем полке, и снова все шло тою же чередой.
     Вся боярская,  княжеская,  дворянская,  помещичья Русь проходила тут, у
подножья трона,  готовая в  ратные схватки с восставшей чернью,  чтобы смять
оружием голодные толпы  мятежных рабов,  показнить их  заводчиков и  вожаков
самыми страшными казнями,  посажать на железные колья, порезать их на куски,
посдирать с  живых кожу,  а  остальных плетьми и  кнутами обратно загнать по
своим  деревенькам,  чтобы  не  смели и  вспомнить во  веки  веков про  свою
непокорность,  про этот кровавый и дерзкий мятеж!  Дворяне шли. И царь сидел
тут над ними.  Царь -  их оборона и сила.  Они -  опора царя. В этом великом
единстве - крепость державы. Безумец тот, кто помыслит иначе...
     Царь покосился на иноземных послов.  Ордын-Нащокин разговаривал с ними,
что-то объясняя, указывая на проходивших дворян.
     - Артамон, ты как-нибудь обиняком призвал бы ко мне Афанасия. Любопытен
я ведать, как смотрят послы на дворянскую рать, - сказал царь.
     Матвеев наклонился к уху царя, чтобы не кричать.
     - Вечор,   государь,  я  побывал  в  гостях  в  Иноземской  слободе,  у
полковника Якова Свиннинга.  Сказывают, не видано за морями такого богатства
и красоты,  а применяем, дескать, не к делу. Таким, дескать, войском владеть
вашего величества дедам.  Ныне дворянских войск уж нигде не держат,  а где и
остались,  то лишь для почета.  Главное ж  войско -  просто люд,  рейтарским
маниром  в  наймы  наймуется,  или  из  даточных всяких  и  вольных людей  -
солдатским маниром.
     Но  государь не любил,  когда Артамон говорил о  дворянах.  Несмотря на
свою  привязанность к  новому другу,  которого считал самым  умным  из  всех
окружающих,  царь в глубине души чувствовал ревность,  когда Артамон начинал
задевать старинное боярство,  хотя и  знал,  что  Хованские,  Милославские и
Голицыны больше всех ненавидят Матвеева, считая его выскочкой.
     - Когда чернь мятется на  государя и  на своих богом данных господ,  то
нет силы иной,  Артамон,  какая бы сила ту чернь сокрушила.  Дворяне за домы
свои поднялись в  ополчение,  за добро свое,  за вотчины и поместья свои!  -
сурово сказал царь.  -  В них ненависть к черни мятежной.  Ни в ком ином сия
ненависть не возгорится столь жарко и столь беспощадно,  ни в ком! Одоевский
сказывал,  чернь уж по ближним уездам скопляться в ватажки стала.  Может,  в
самой Москве, может, тут, посмотрети, и в сей толпе тоже народ на дворянскую
рать, на моих заступников и подпору глядит, как на лютых врагов своих...
     - Полно! Что ты, государь! - возразил Артамон.
     - Не видал ты "солейного",  Артамоша,  "денежного" бунта не зрел.  Ты в
Польше был,  ты не видел тех лиц,  те очи,  меня ненавидящие, с какими чернь
прибежала в Коломенское и на самую паперть церковную влезла... А за что меня
ненавидеть?!  -  шептал царь,  хотя  в  это  самое  время какой-то  дородный
стольник с княжеским титулом вычитывал список дворян, идущих в его полку.
     - Откуда ты взял,  государь?!  Да кто ж  смертный грех примет на душу -
ненавидеть тебя?!  Даже Стенька,  злодей и безбожник, на твое великое имя не
покусился:  бояр поносит, дворян, воевод казнить приказывает, а имени твоего
не смеет коснуться!
     - Не ведаешь ты, Артамон, какие смрадные речи в Земском приказе с пытки
сказал намедни мужик...
     - Опять Одоевский настращал тебя,  государь!  Уж я бы косого!.. - начал
Матвеев и вдруг осекся: рядом с ним стоял князь Никита Иваныч...
     На лице его было написано торжество.
     - Вот вишь, государь, не зря я тебе сказал, что всяки "медведи" живут в
подмосковных лесах:  споймали на  площади тут  вчера человечка,  а  ныне под
пыткою он признался,  что он разинский вор,  а  пришел силы ратной в  Москве
проведать и  на  бояр недоброе дело умыслил...  Вот те  и  медвежий ножик на
поясе,  государь! Поскачешь вот так на потеху, ан наместо медведя наткнешься
на зверя еще медведя лютей.  У тебя-то чинжальчик,  а у него и пистоля!..  -
шептал Одоевский в ухо царю.
     - Оставь уж ты,  Никита Иваныч,  стращать меня,  не робенок я, право! -
сказал с досадою царь. Он нарочно поднес к глазам золотую зрительную трубку,
чтобы показать Одоевскому, что занят и не хочет сейчас говорить.
     Раскрасавцы  кони,  покрытые  малиновым  бархатом  с  золотным  шитьем,
проходили мимо.  Впереди шел  князь  Данила  Барятинский {Прим.  стр.  213}.
Одоевский отстал,  отошел,  но все еще в  ушах у царя стоял зловещий шепоток
боярина,  и  боязливо  косящий  глаз  Одоевского  словно  маячил  еще  перед
глазами...
     Проходили последние назначенные к  смотру в  этот день ряды вооруженных
людей,  проносили последние знамена с  изображениями святых.  Иные из дворян
несли  на  холщовых вышитых  полотенцах тяжелые дедовские иконы  в  золотых,
изукрашенных жемчугом и каменьями ризах, поднимая в поход и святых.
     Царь  встал  со  своего  места  и   пошел  к   выходу.   Толпа  бояр  и
телохранителей устремилась за  ним.  У  выхода замерли на карауле стрельцы с
протазанами. Царь сошел со ступеней крыльца, но не сел в возок, а потребовал
дать верховую лошадь.  Матвеев бросился исполнять приказание. Толпа горожан,
стоявших у  входа  в  смотровую палату,  при  выходе  государя повалилась на
колени.  И вдруг один из этой толпы, дородный, широкоплечий, вскочил и через
головы всех прыжками пустился прямо к  царю.  "Бородища -  во!  До пупа!"  -
точно послышался в этот миг государю голос Одоевского.
     Кто-то  вскрикнул,  кто-то сзади хотел схватить вора,  но тот рванулся,
ударил  кого-то  по  голове  сапогом и  ринулся прямо  на  государя...  Ужас
оледенил царя. Погибнуть? Сейчас умереть от руки злодея?!
     ...  Медвежий нож государя Василия Третьего,  по  самую рукоять вошел в
сердце злодея,  тот свалился,  даже не охнув... Дрожащие губы царя кривились
то  ли  гримасой  плача,  то  ли  усмешкой...  Случившийся  рядом  Одоевский
подхватил его  под локоть,  распахнул карету и  почти насильно всунул в  нее
царя, за ним вскочил сам и выкрикнул:
     - Тро-ога-ай!
     Рванулось  вперед  все   торжественное  шествие.   Впереди  вооруженные
всадники разгоняли толпу,  двое  "детей  боярских" едва  успели  вскочить на
запятки царской кареты;  вокруг кареты и позади нее скакала сотня стремянных
стрельцов...
     Артамон  Матвеев с  оседланной лошадью возвратился к  крыльцу смотровой
палаты.   Тут   царило   смятение.   Народ   плотной  стеной  окружал  место
происшествия,  но стрельцы и солдаты никого не подпускали близко к лежавшему
на земле мертвому человеку...
     Артамон отстранил солдат,  подошел к убитому.  В правой руке у него был
какой-то свиток. Матвеев поднял бумагу и развернул.
     "Его величеству,  государю, царю и великому князю всея Великия, Малыя и
Белыя Руссии", - прочел Артамон.
     Первая  буквица  челобитья  была   хитроумно,   с   большим  искусством
разрисована киноварью и золотом...


     Два великана

     Измученные вековою засухой понизовские степи остались теперь за  спиною
Степана.  Хлебные земли, спелые нивы, полные клети зерна лежали перед ним на
пути в Москву.  Из Симбирска,  Казани и Нижнего,  из Владимира,  Мурома,  из
Тамбовского,  Касимовского, Перьяславского и Суздальского уездов что ни день
приходили к  Разину ходоки.  Во всех уездах народ только и  ждал приближения
разинской рати, чтобы восстать на боярство. Силы Разина выросли бы стократно
в этих краях.
     И царская Русь как в горячке ждала этого страшного часа.  Боярская дума
сидела ночами и  днями,  снаряжая полки из Москвы и из всех больших городов,
рассылая указы по всем городам о высылке денег на ратные нужды,  о постройке
на Волге,  у Нижнего, морских и волжских стругов, о казни всех тех, кто сеет
мятежные слухи, об укреплении стен и надолб, об описи старых пушек и о литье
новых,  о вывозе хлебных запасов к Москве, о непроезде из города в город без
подорожных грамот, о неприеме к ночлегу прохожих, проезжих и явке их сотским
и старостам.
     Державные власти спасали свою державу,  свои дома и  богатства и  самые
жизни.  Они  торопились поставить несокрушимый заслон между хлебной землею и
войском Разина.  Симбирск должен был  стать рубежом смертельных битв  против
мятежников.
     В  самом  Симбирске стоял,  поджидая  Разина,  окольничий воевода  Иван
Богданович Милославский.  В  Алатыре расположился готовый к удару окольничий
воевода князь Петр Семеныч Урусов.  Из Казани к  Симбирску двигался стольник
воевода князь Юрий Барятинский {Прим. стр. 215} с рейтарской конницей.
     Через  Владимир,  Муром  и  Арзамас,  через  Нижний,  Козлов  и  Тамбов
подвигались  рати  воеводы  боярина  князя  Юрия  Олексиевича Долгорукого из
полевых полков  драгун и  рейтаров и  свирепой своры  дворянского ополчения,
полки  рейтаров,  солдат  и  драгун  под  началом  думного  дворянина Федора
Леонтьева, окольничего Константина Щербатова, воеводы стольника Безобразова,
князя  Мещерского,   дворянское  ополчение  окольничего  воеводы  Салтыкова,
стольника Лопухина,  думного дворянина Пушкина,  окольничего князя Голицына,
окольничего Стрешнева и многих других...
     В  обозе главного воеводы боярина князя Юрия Долгорукого на  пяти возах
везли  плети,  кнуты,  колоды  с  цепями,  палаческие щипцы,  топоры,  и  за
подводами шли  и  ехали пятьдесят палачей для расправы с  мятежным народом -
пятьдесят палачей,  как знак веры боярства в  свое кровавое дело и  в победу
боярской державы.
     За палачами, хоронясь в колымагах, ехали целым обозом полсотни черных и
белых  попов для  приведения к  крестному целованию побежденных мятежников и
для напутствия крестом и молитвою пленников, обрекаемых казни...

     Путь к  Москве для Степана лежал через Симбирск и Казань на Нижний.  Он
знал, что по этим большим городам его ожидает повсюду сильное войско, но мог
избегнуть больших  схваток и,  переправившись через  Суру  и  Оку,  захватив
Саранск,  Шацк и Темников,  выйти сразу к Рязани и Мурому.  Но тогда воеводы
кинулись бы на понизовые города -  на Царицын и  Астрахань и отрезали бы его
от  понизовий Волги и  от  казацкого Дона.  В  тылу  у  Степана оказались бы
Нижний,  Казань  и  Симбирск -  могучие  твердыни востока,  с  левого  крыла
угрожали бы полные стрельцами Козлов и  Тамбов,  а  с  правого -  Владимир и
Суздаль.
     Разин решил, несмотря на все трудности, не оставлять за своею спиной по
Волге непокоренных больших городов. Он не рассчитывал, что до морозов успеет
прийти к Москве,  понимал,  что зимою,  хочешь не хочешь,  придется стоять в
Нижнем или в  Казани,  где может держаться его разноплеменное многочисленное
войско, где надежны стены и весь крепостной снаряд, где хватит на всех хлеба
и  прочих запасов,  но  все же достаточно далеко от Москвы,  чтобы по зимним
дорогам не  так-то  легко было выслать против народной рати большое боярское
войско...
     В  Симбирске стояло шесть тысяч стрельцов да  еще набежало с  три сотни
конных дворян из захваченных Разиным городов Понизовья.
     Ожидая нашествия буйной мужицкой орды,  воевода Милославский в  те  дни
укреплял  городские стены,  обновлял рвы  и  надолбы.  Каждое  утро  он  сам
проверял городские работы,  поднимался на  башни  и  озирал всю  окрестность
через зрительную трубу.  Воевода ждал подхода к себе на выручку Барятинского
с  конным войском с  Казани и  князя Урусова -  от Алатыря с  пешими полками
солдатского строя...
     Но  вот,  поднявшись на  башню,  в  туманной  дымке  сентябрьского утра
заметил он  приближение огромных полчищ  от  берегов Волги:  Разин  опередил
Барятинского и Урусова...
     Воевода кинулся к пушкарю,  стоявшему с фитилем у осадной пушки,  чтобы
подать знак тревоги при приближении врага.
     - Зелье пали! - прохрипел воевода вдруг пересохшим ртом.
     Башня и стены и вся гора,  на которой был выстроен город, вздрогнули от
сотрясения пушечным гулом.  Тотчас в ответ ударили в городе тулумбасы, забил
городской набат,  откликнулись церкви,  и  воевода увидел с башни,  как ожил
Симбирск:  по  утренним улицам побежал народ,  поскакали всадники,  раздался
собачий лай,  а  несколько мгновений спустя  повсюду в  городе  появились на
улицах поспешающие к местам оружные ратные люди - стрельцы и дворяне...
     С  тревогой,  но вместе и с удовлетворением смотрел воевода на то,  как
Волга все гуще чернеет подходящими с низовьев стругами, ладьями, челнами...
     "Глядишь -  через час  подоспеют Барятинский и  Урусов.  Пусть ворье на
Симбирск наседает;  держать нам их тут невеликим боем у самого города, а как
конная сила придет,  тогда и  прикончить всех начисто разом!"  -  раздумывал
воевода.
     Он вышел бы и один на мужицкий скоп,  но строгий наказ большего воеводы
- князя Урусова -  запрещал ему  вступать в  общую битву,  пока не  сойдутся
войска Урусова и  Барятинского,  чтобы воров не рассеять,  а  окружить и под
корень всех порубить без остатка.
     Милославский выслал гонцов в  алатырскую сторону к  князю  Урусову и  в
казанскую -  навстречу Барятинскому с  вестями,  что  воры пришли под  самые
стены...
     Милославский не знал,  что Разину тоже известно о  подходе к  Симбирску
Барятинского и князя Урусова и о том,  что когда они подоспеют,  то в городе
станет двенадцать тысяч конного и пешего войска. Милославскому и в голову не
пришло,  что  Степан поспешал к  Симбирску,  чтобы  драться с  разрозненными
силами воевод.  Если бы разгадать замысел Разина,  Милославский заперся бы в
стенах и  сидел осадою до  подхода выручки.  Но  он  не считал вора Стеньку,
мужицкого атамана, способным к тому, чтобы быть дальновидным и мудрым.
     Видя нестройные толпы мятежной рати,  которые лезут на  город от Волги,
вооруженные вилами,  копьями,  рожнами  да  мужицкими  косами,  Милославский
презрительно усмехнулся.  Ратные начальники города уже  собрались тут  возле
него, и воевода отдал им зрительную трубу, чтобы все могли видеть жалкий вид
приближавшейся разинской рати...
     Милославского подмывало все же побить воров одному,  не ожидая прибытия
солдат и  рейтаров,  доказать,  что стрельцы и  дворяне могут биться не хуже
полков,  обученных на иноземный лад.  "Да срам и сказать-то - с кем биться?!
Одной лишь изменою горожан и брал,  видно,  вор понизовские города!  А у нас
тут отколь быть измене?!" - размышлял воевода.
     По  короткому совету с  ближними начальниками воевода двинул из  города
навстречу мятежным толпам три  сотни дворянской конницы -  всю  конную силу,
которая у него была, - и за нею пустил два самых надежных приказа московских
стрельцов старой службы.
     Дворянская конница в три сотни всадников,  построившись клином,  повела
за собою пехоту стрельцов,  и воевода с башни смотрел с радостным замиранием
сердца на  то,  как сближаются рати.  Он  видел заранее мысленным оком,  как
врежется  конный  клин  в  эти  нескладные толпы,  как  под  напором  дворян
мятежники раздадутся в стороны,  и стрельцы - два приказа стрельцов, краса и
гордость Симбирска!  - встанут стеной, разделяя мужицкий скоп и расстреливая
его из пищалей...
     - Вот  сойдутся!..   Вот-вот  сойдутся!   -  шептал  воевода,  наблюдая
сближение симбирской высылки с "воровскою" толпой.
     Дворяне на  всем  скаку  впритык с  десяти шагов  ударили по  врагу  из
мушкетов и  врезались саблями в  толпы,  топча их  копытами лошадей.  И,  не
выдержав грозного натиска стройной дворянской конницы,  мятежники с  криками
бросились прочь  -  вправо и  влево в  кустарники.  Побежали!  У  воеводы от
радости заняло дух - это случилось легче, быстрее, чем он ожидал...
     Но в тот же миг перед дворянами,  будто выросло из-под земли, появилось
стрелецкое войско Разина в зеленых кафтанах, и дружный удар пищалей встретил
дворян,  не успевших сдержать конского бега, и симбирских стрельцов, которые
не  успели еще  развернуться в  бою.  А  вслед  за  ударом пищалей несколько
разинских пушек,  заранее скрытых в кустах,  шарахнуло по симбирцам пушечной
дробью.
     "Эх,  да что же я натворил! - только тут опомнился Милославский. - Ведь
все говорили, что дьявол хитер на ратный обман! Как же я допустил?!"
     Воеводский гонец  стремглав полетел из  ворот  к  симбирцам с  приказом
вернуться в город, но они пустились уже и сами бежать, спасаться... И тут-то
с  обеих сторон,  от Свияги и  Волги,  ринулись из лесу конные силы Степана:
пятьсот запорожцев Бобы и пятьсот донских конников Еремеева.  Отрезав дорогу
к  городу  смятенным симбирским стрельцам,  казаки  окружали  их  небольшими
кучками и крошили, не давая опомниться и занять оборону...
     "Не бой,  а побоище,  право!  Высылку выслать в подмогу!" - мелькнуло в
уме воеводы.
     - Еще два приказа в поле!  - выкрикнул он, обращаясь к начальным людям,
стоявшим возле него.
     - Куды там!  Опомнись,  Иван Богданыч! Не видишь - погубим стрельцов! У
них,  вишь,  и конная сила и пеша, и счету проклятым не видно... Каб конницу
нам,  -  возразил голова,  стоявший рядом с  Милославским.  -  Я мыслю,  нам
поспешать запереться в острожке покуда.
     И  вдруг  раздалась пальба в  самом  городе,  свист,  крики по  улицам:
пользуясь тем,  что  внимание всех  приковано к  полю  боя,  Разин с  другой
стороны ворвался в Симбирск...
     С криком "измена!" начальные люди Симбирска горохом посыпались с башни.
Спасти  остальных стрельцов,  запереться в  стенах  кремля на  вершине горы,
уберечь  дворянские семьи,  духовенство,  купцов,  царский  хлеб,  пороховую
казну...
     С  поспешностью симбирские сотники и десятники гнали своих стрельцов на
вершину  горы,  в  рубленый  осадный  городок,  обнесенный глубоким  рвом...
Запереться в  стенах хотя на два,  на три часа,  пока подойдут Барятинский и
Урусов,  а вечером выйти на вылазку и ударить стрелецкой пехотой в поддержку
солдат и рейтаров,  которые подойдут на подмогу, - так решили начальные люди
Симбирска...
     В  этом  году  купеческие караваны с  верховьев,  дойдя  до  Симбирска,
остановились после  известия о  выходе  Степана на  Волгу.  Толпы  ярыжных с
купеческих стругов,  с  насадов и  плотов поселились в  симбирских слободах.
Чтобы  спастись от  голода,  они  рыбачили в  Волге,  ждали прихода Степана.
Больше  всего  среди  них  мутили  работные  люди  Василия  Шорина,  которым
приказчики дали расчет,  свезя все добро со стругов в лабазы Симбирска.  Это
они-то и  взбунтовали посадский Симбирск и подняли горожан на добрую встречу
Степана...
     Весь город, кроме острожка, в первый же час оказался захвачен Разиным.
     Для народного войска это был первый бой с воеводами. И в этом бою народ
одолел.  Дворяне и стрельцы были побиты, бежали, покинув поле, и заперлись в
крепких стенах.
     Степан в  этом первом бою нарочно пустил "на затравку" простую мужицкую
рать,  чтобы крестьяне считали, что это они, простой крестьянской ватагой, с
рожнами и пиками вышли на бой против дворянской конницы и победили...
     Разин заранее знал,  что сначала они в  бою не снесут удара и  побегут.
Для того он  припас им в  помощь два ряда понизовской стрелецкой пехоты да с
двух сторон приготовил в засаде конное войско.
     Все было рассчитано верно, и теперь, когда город был взят, больше всего
атаман был  рад,  что  все  участники битвы считали это своей удачей.  Разин
слышал  общий  ликующий  говор,  обычное  после  первой  битвы  бахвальство,
хвастовство поединками,  которых как-то никто из товарищей и не приметил,  -
все было так, как бывает во всякой битве, когда новичкам дается удача.
     Это  была наука брата Ивана -  заставить людей поверить тому,  что  они
победили.  С того часа, как человек поверил, что он победитель, он больше не
новичок, а бывалый воин, боец.
     "У  него и  осанка иная станет:  глядишь -  он и  ростом выше,  и  шире
плечьми, и в глазах у него играет отвага!" - говорил когда-то Иван.
     И  Степан Тимофеевич видел теперь,  что  прав был Иван.  Все его войско
было возбуждено и пьяно победой.
     - Дворянин в драке жидок! - слышал Разин презрительный говор.
     - Он в брюхо рожна не любит. Кишка у него слаба!
     - На коне он силен, а содрал его со хребта - тут ему и аминь!
     Степан усмехался,  поддакивал и  бодрил свое войско.  Иных подзадоривал
походя:
     - Не спеши,  погоди:  ныне -  цветики, ягодки - впереди! Вот московские
дворяне налезут, не так запоешь! - дразнил атаман молодых.
     - А  что  нам  московски-то,   батька  Степан  Тимофеич?!   А  что  нам
московски?! Аль у московских по две души?.. Аль у них брюхо железно?!
     И Разина радовал этот веселый и бодрый дух его рати.  Он знал,  что эту
победу он построил своим умом,  своим опытом, хитростью и расчетом. Он знал,
что время не ждет, что отдых будет не долог.
     Еще  до  утра,  прежде  приступа на  Симбирск,  он  послал  по  дорогам
разъезды,  разведать -  откуда  первыми придут воеводы на  помощь Симбирску.
Оставить  Симбирск позади  в  осаде  да  встретить боярское войско  в  пути,
разбить воевод по отдельности,  пока они не сошлись под стенами,  - это было
сегодня главной заботой Степана.
     Ожидая  Урусова от  Алатыря,  Разин  выслал вперед за  Свиягу Наумова с
Алешей Протакиным, Серебрякова, Андрейку Чувыкина и бурлака Серегу Завозного
с ватагою волжских ярыг, дав им наказ стоять насмерть, но не пустить Урусова
на  симбирский  берег  Свияги,  куда  он  будет  рваться  для  соединения  с
Милославским.
     К  осаде  острожка Разин  назначил Федора  Сукнина,  Лазаря  Тимофеева,
Федора  Каторжного и  Ивана  Федотова -  атамана симбирских крестьян,  чтобы
поставить  заслоны  у  всех  городских  ворот  и  не  пустить  Милославского
вырваться из острожка навстречу боярской выручке,  жать,  теснить,  забивать
пищалями,  пушками и рукопашным боем обратно в стены острожка, чтобы сидели,
как крысы в норе...
     Бобу Степан послал по Казанской дороге,  чтобы присмотреть лучшее место
для  битвы  с  Барятинским.  С  Бобой  пустились  Ерославов,  Чикмаз,  Митяй
Еремеев...
     Сам  Степан поскакал по  направлению к  волжскому берегу,  к  стругам и
челнам,  оставленным на  приколе.  Возле  Волги  на  берегу  он  увидел свой
атаманский шатер.
     Степан вошел в шатер шумно и весело.  Маша прильнула к нему всем телом.
Степан взглянул ей в лицо. Спросил, как девчонку:
     - Что,  глазастая,  оробела?! - и засмеялся. - Скушно одной в поле? Ну,
не беда -  наш ныне город.  Воеводу побили к чертям!..  Чай, слыхала пальбу?
Вот то-то!..
     Степан  делился  своею  радостью  с  ближними товарищами -  с  Сергеем,
Наумовым,  с Бобой.  Но в сердце его была, скрываемая от себя самого, тайная
потребность похвалиться победою перед Марьей,  увидеть еще  раз неиссякаемое
восхищенное удивление,  которым каждый раз загоралось все ее  существо.  Ему
хотелось почувствовать ее счастье тем,  что он жив,  невредим,  что снова он
победитель, что он с ней, ее богатырь, и любит ее больше всех на свете...
     - Вишь,  тучи какие налезли,  Маша.  Нече дождя дожидать - иди в город.
Тереша тебе избу добрую сыщет, - сказал ей Разин.
     Разин крикнул Терешку, шагнул из шатра. Сам думал, что тотчас воротится
к ней, но в это время из тумана и мути выскочил посыльный Еремеева.
     - Батька! Войско великое лезет с Казанской дороги.
     - С Казанской?  Ну что ж,  и с Казанской побьем!  - изобразив уверенную
беспечность, сказал Степан, уже опираясь ногою в стремя.
     Он не вернулся больше к Маше в шатер. Наказав Терешке переправить Марью
в Симбирск,  он пустился к Казанским воротам Симбирска. По пути валялись под
осенним дождем неубранные тела убитых.  Разин подумал о том,  что потери его
не велики по сравнению с  дворянскими.  Могли быть и больше.  Это обрадовало
его.  Сама по себе пролитая кровь лишь укрепляла войско. То, что люди видели
и хоронили убитых в бою товарищей, придавало им еще больше дух воинов...
     "На приступ лезти да  ворога гнать,  то всякий дурак сумеет!  -  учил в
свое время Степана Иван Тимофеевич.  -  Хуже -  в  осаде сидеть али  стоя на
месте держаться -  вот где наука нужна, Стенько! Когда ты на приступ лезешь,
ты грозный воин. Ты силу свою во всех жилочках чуешь - орел! А когда на тебя
наседают,  ты полевая дичина.  Ударил бы - развернуться-то негде, тесно. Как
медведь в  своем логове...  Мужества более нужно сидеть-то  в  осаде али  на
месте стоять!.."
     Если бы вот сейчас,  когда отдохнули,  позакусили,  сказать победителям
нынешним лезть на неприступный симбирский острожек,  добить Милославского, -
тотчас полезут, хотя невозможно его одолеть без подкопов, без подготовки. Но
еще труднее вот тут,  в  поле,  стоять под дождем и ждать,  когда сзади тебя
стоит враждебный острожек,  дворянские пушки, пищали, а впереди готовится на
тебя великое войско...
     - А  что  за  "великое",  Митя?  Как оно там велико?  -  спросил Степан
Еремеева.
     - Дозорные молвят,  что конное тысячи в две, а то три. Пушек с двадцать
при них, заводные кони у всех... Языка-то вот мы добыть не сумели...
     Место для битвы Боба с товарищами выбрали на Казанской дороге, в версте
от Симбирска.
     После  страшного конского  падежа,  напавшего на  казацкую  конницу  на
низовьях  Волги,   множество  донских  казаков  осталось  без  лошадей.  Они
двигались с  разинским войском в  челнах.  Часть из  них под началом Михайлы
Ерославова Разин  и  поставил в  кустах при  дороге,  позади широкой поляны,
чтобы  первыми  встретить удар  воеводы  Барятинского.  Пищали  наведены  на
дорогу, казацкие копья выставлены вперед, навстречу врагу...
     На  пятьсот шагов  позади них,  ближе к  симбирскому острожку,  у  края
другой поляны,  Степан поставил вторым заслоном тоже пехотный полк в  тысячу
понизовских стрельцов под началом Чикмаза.
     С  правого крыла  их  на  пригорке в  кустах  и  бурьяне Сергей  Кривой
выставил пушки, наведя их заранее на дорогу, чтобы можно было ударить, когда
рейтары будут на подступе к казакам Ерославова,  а если они прорвут казацкий
заслон и ринутся дальше под стены,  то повернуть пушки так,  чтобы шарахнуть
по ним раньше того, чем они дорвутся до Чикмаза.
     На берегу Свияги в  лесу села в засаду конница запорожцев.  Справа,  по
берегу Волги, в ивовом поросняке - засадный полк Еремеева.
     Тысячный полк  татар  под  началом Пинчейки Разин  выслал переправиться
через Свиягу, обойти рейтаров и с тыла обрушиться на них в разгаре битвы...
     Объезжая свое войско, Разин бодрил казаков и стрельцов, напоминая им об
утренней легкой победе над дворянами и стрельцами Симбирска.  Он ни в ком не
приметил  робости,   но   под   дождем,   в   грязи  народ  шутил  неохотно.
Сосредоточенная  напряженность  сковала  людей.   Их   смущало  самое  слово
"рейтары" и  ожидание  враждебного войска  хваленой  иноземной выучки.  Хуже
всего,  что ожидаемый враг был невидим за серой стеной непогоды.  Под ногами
людей и коней чавкала грязь,  приставала к лаптям, к сапогам, кони скользили
и оступались...
     Молчание и  тишина всем  становились в  тягость.  Всем хотелось,  чтобы
скорей завязался бой.
     Разин тоже был неспокоен - битва могла разгореться в трех местах сразу:
возле  острожка,  откуда осажденные будут  рваться навстречу своей  выручке,
вперед,  на  Казанскую дорогу.  На  самой  Казанской дороге  пойдет  главная
кровавая схватка с  Барятинским,  который сам  будет стремиться прорваться к
острожку,  на выручку осажденным симбирцам.  А хуже всего, если в тот же час
от Алатыря, с той стороны Свияги, приспеет Урусов с солдатской пехотой...
     Сукнин и  Наумов были разумные и  смелые атаманы,  но все же у  Степана
болело сердце - хоть натрое разорвись, чтобы всюду поспеть самому!..
     Разин с  Бобой подъехали на  холм к  Сергею,  где стояли скрытые пушки.
Пушкари забили  заряды и  напряженно ждали  в  едком  дымке,  струившемся от
зажженных фитилей, прикрывая их от дождя полами вымокших зипунов и кафтанов.
Степан и Боба набили трубки, раскурили их от пушкарских фитилей.
     - Куды он там к лешему делся?  Дозоры,  что ли,  послать?  -  проворчал
Степан.
     - А  ты  погони посыльного -  нехай  поторопит!  -  шутя  сказал старый
полковник.
     В  этот  миг  потянувший от  Волги ветер сдернул темный край  облаков и
среди туч сверкнула дневная голубизна.  Внезапно для всех оказалось,  что не
так еще поздно.
     - Ба! Белый день на земле-то, - высказал общую мысль Сергей.
     - И биться повеселее будет!  -  отозвался ему Разин, который не в шутку
тревожился тем,  что  ночь помешает биться с  Барятинским,  а  к  утру может
поспеть и Урусов...
     И  вот впереди показались из леса рейтары в коротком,  немецкого склада
платье, с легкими мушкетами у седел, в кольчугах и с железными нагрудниками,
надетыми на лошадей...
     Разин  тотчас отправил к  Михайле Ерославову посыльного сказать,  чтобы
копья в  бою опустили пониже -  метили коням не  в  груди,  а  в  брюхо,  не
защищенное железом.
     Судя по тому,  как спокойно скачут рейтары,  Разин подумал, что воевода
не  знает о  взятии города и  подойдет вплотную под  выстрелы,  не  опасаясь
удара.  У  Сергея мелькнула та же радостная мысль,  от нетерпения зачесались
ладоши, и единственный зрячий глаз его сверкнул торжествующим огоньком.
     - Ух,  Стяпан, как я их резану-у! Ух, братец ты мой, как я их резану! -
прошептал он, словно опасаясь, что рейтары могут его услышать...
     Но  внезапно затрубили веселым напевом вражеские медные  трубы,  кто-то
выкрикнул что-то в  рейтарских рядах,  и весь конный полк в тысячу всадников
без остановки и  всякой задержки на ходу перестроился к битве.  В тот же миг
все рейтары пригнулись ко гривам,  сабли тускло блеснули над их головами,  а
лошади бурей рванулись влево, заходя под крыло пехоты Ерославова... Никто не
успел опомниться от быстроты их поворота.  Сергей запоздал ударить по ним из
пушек: теперь враги были отделены от него казаками...
     С  холма было видно,  как  разом все вздрогнули и  повернулись казацкие
копья, встречая в лицо изменившего свое направление врага...
     Земля гудела от топота тысяч подков.  Грозный клич наступающих рейтаров
пронесся над полем битвы...  И  вдруг,  не  выдержав приближения этой лавины
закованных в  железо людей  и  коней,  несколько человек из  казацкой пехоты
Ерославова,  покинув свой места,  бросая пищали и копья, пустились бежать от
врага...
     Степан увидал,  как сам Ерославов с  двоими казаками вскочил и пытается
удержать бегущих...
     "Дурак!  Ах,  дурак!  Вот  тебе атаман!"  -  выбранил Ерославова Разин,
опасаясь того, что он из-за этой малой кучки людей оставил большое дело. Так
и случилась беда: в прорыв, который образовался на месте бежавших, ворвались
рейтары...  Вот сеча идет, вот рубят они казаков, вот бьются казаки, ан было
бы  раньше  держаться:  навалились и  ломят  рейтары...  Еще  побежала кучка
донцов... и вот уже все потекло, покатилось прямо к холму, где стоял Степан,
прямо на пушки Сергея...
     - Ату их!  Ату-у!  Улю-лю-у!  -  как на  потешной травле псарям,  вопил
воевода Барятинский, поощряя рейтаров к погоне за беглецами. Он удало мчался
вместе с рейтарами, рубил сплеча казаков и павших топтал конем.
     Только тут  Разин  понял  свою  ошибку:  привычные биться конно,  пешие
казаки Ерославова чувствовали себя  беспомощными и  робкими,  встретившись с
конным врагом. А Барятинский был довольно умен: когда казаки побежали, он не
погнал их  прямо,  где ожидал его стрелецкий заслон под началом Чикмаза,  а,
охватив их дугою,  еще раз обманул атамана, изменив направление и стремясь к
наугольной  башне  Симбирска.   Пушки  могли  бы  смешать  и  замедлить  его
стремительность,  и  Чикмаз  успел  бы  тогда  перестроить своих  стрельцов,
отрезав путь  к  башне острожка,  но  пушки были  бессильны:  донская пехота
смешалась с рейтарской конницей.  Бить по врагу из пушек -  это значило бить
по своим. Не ударить из пушек - рейтары ворвутся на холм, перебьют пушкарей,
захватят все  пушки  и  повернут их  против осадных войск,  чтобы  выпустить
вылазку из острожка...
     - Сережка-а!  Лупи,  не жалей! - закричал в этот миг Михайла Ерославов,
теснимый конницей. - Бей из пушек, Сережка-а!
     - Пали! - хрипло выкрикнул Разин вместо Сергея.
     Недружно,  нестройно грохнули пушки с холма. Трясущимися руками пушкари
совали в  запалы зажженные концы фитилей,  чтобы бить по  врагу,  но убивали
вместе с врагами и своих...
     Разин  видел,  как  рядом  падали казаки и  рейтары,  сметенные близким
ударом пушечной дроби, как воеводская конница сбилась с лада и в ужасе перед
пушками отступила от  Сережкиного холма.  Но  опытные в  боях начальные люди
сдержали рейтаров, построили и повели их снова вперед, упорно прорываясь под
стены  острожка.  Однако навстречу им,  из  кустарников,  откуда не  ждал  и
Степан,  разом поднялись дула пищалей и  встали стрельцы Чикмаза.  Эти  были
привычны к  пешему строю.  Пятьсот пищалей ударили прямо  в  упор,  в  морды
мчавшихся лошадей,  в  груди  и  головы  всадников.  Копья  встали  железной
преградой на их пути...
     - Ай да Чикмаз! Поспел молодец! - радостно вслух одобрил Степан.
     Но конники Барятинского не смешались.
     - Под стены! Вперед! - кричали их начальные люди.
     И  вот  они  дорвались до  стрельцов,  вот врубились в  пехоту Чикмаза,
оттесняя ее все ближе к стенам острожка,  к воротам. Вот слышно - осажденные
криками со стен подбодряют конников к бою.  Вот-вот рейтары сломят последних
стрельцов и обрушатся на заслон у ворот острожка...
     "Конницу из засады!" -  подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел
сказать вслух, как Боба уж понял его.
     - Не время еще, Стенько! - сказал полковник, сам в волнении теребя усы.
     И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им
из-за леса,  и  свежий рейтарский полк вырвался из лесу и  понесся под стены
острожка на помощь первому...
     Разин знал,  как  и  Боба,  что  должен быть,  что есть у  Барятинского
засадный полк. Он знал, что засадный полк вот-вот вступит в битву. Сергей уж
давно подготовил для  этой  минуты пушки,  чтобы ударить засадному полку под
крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать
его было пушками...
     И  вот  еще  -  третий конный полк вылетел на  ту  же  поляну с  другой
стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский...
     Сколько же их?!  Степан и  Боба переглянулись -  оба стараясь не выдать
друг  другу свое  смятение.  Но  вдруг этот третий полк с  визгом и  криками
ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел,
как раз в самую пору, Пинчейка...
     - Теперь и пора! - твердо сказал Разин Бобе.
     Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время
возле него в  ожидании молоденький запорожец забил в  тулумбас,  внизу,  под
холмом, затрубили накры, и запорожцы - от Волги, Еремеев - от Свияги ударили
конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь...
     В  последний миг  дня еще раз проблеснуло солнце и  скрылось в  лесу за
Свиягой,  а  вслед  за  тем  снова  нашли  клокастые темные тучи  и  полился
немилосердный,  казалось,  до  самых  костей проникавший дождь  с  раскатами
грома,  с  осенней бурной грозой...  В  наступивших сумерках и  густом дожде
бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли
в  размахе,  поднявшись над  головой своего  же  неузнанного товарища...  Ни
бойцы,  ни их предводители с  обеих сторон не знали и сами,  кто кого больше
теснит,  кто отходит,  кто наступает,  чьих коней выбегает все больше из боя
лишенными всадников...
     В  тумане  и  мраке  теснила рейтаров конница Разина,  наседая на  них,
прижимая к  прибрежным кустам.  Рейтары  рвались  из  окружения конницы,  но
только,  казалось,  вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из
кустов, из-за пней, из-за кочек... Рейтарам не было места, чтобы оправиться.
Тесно...  нельзя построиться,  разогнаться стремительным бегом... Стесненные
кони храпели и дыбились,  терлись их крупы о крупы,  а снизу за конские ноги
из  мрака  цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы,  подрезая под  самые
щетки  ноги  коней,  невидимые  вилы  вспарывали  коням  животы,  или  вдруг
внезапной дружной пальбой ударяла сотня  мушкетов из  темных  кустов или  из
камыша, из самой воды...
     Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют
их расстроенные ряды,  -  они устремились бы в ужасе в бегство,  но сумрак и
дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество...
     Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва
разыскав его в  сумятице боя,  добрался с полсотней людей посланный ранее из
разведки отхода поручик.  Он  сообщил воеводе,  что  все  поле боя  обложено
бессчетной разноплеменной ордой  и  остался лишь  узкий  проход вдоль  самой
Свияги.
     Бывший  возле  Барятинского трубач подал  знак.  Медный голос  прорезал
разноголосый шум боя,  и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще
три  медных голоса,  будто в  ответ,  повторяя в  точности тот  же  напев...
Разинцы,   не  поняв  значения  этих  необычайных,  новых  для  них  звуков,
заколебались.  Иным из них показалось,  что с трех-четырех сторон из мрака и
ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков.
     - Уходят!  Уходят!  Братцы!  Казаки! Гони! Добива-ай! - голосил Степан,
прежде других догадавшись,  что рейтары спасаются бегством. - Сережка! Пушки
на кони - в уго-он!
     - Экая темень,  Степан!  Что  тут пушки!  -  подъехав и  вытирая мокрой
шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. - Ну, мы знатно
им дали! - добавил он, словно битва уже завершилась.
     Конечно,  Сергей  был  прав.  Пушки  были  в  такой  непросветной  ночи
бесполезны.  Но как упустить врагов,  когда силы довольно,  чтобы их всех до
единого перебить, как попавших в облаву волков.
     - Добить до конца! Что нам темень! - оборвал атаман Сергея. - В уго-он!
- грянул он и  с  поднятой саблей пустился вскачь в  ливень и  мрак вслед за
бегущим хваленой немецкой выучки  войском,  увлекая в  погоню народную рать,
распаленную битвой и верой в свою победу.
     Так  было в  Саратове,  так  в  Самаре:  Терешка подыскивал для Степана
большой дом,  в  каком подобает жить атаману,  а Марье рядом с ним домишко с
садиком в зелени,  чтобы никто не видал,  когда атаман к ней зашел, когда от
нее вышел.
     В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома.  Степана он
поместил в  покинутом купеческом доме,  хозяин которого скрылся в острожек с
дворянами и  Милославским.  Позади этого дома,  в глубине купеческого двора,
жил  домовый приказчик,  который сам  знал  за  собою  довольно грехов перед
горожанами,  чтобы  тоже  убраться с  хозяином в  стены острожка.  Тут-то  и
поместилась Маша.
     Изба с  утра была топлена.  Марья согрелась,  вздула огонь,  и  хотя за
окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по-женски за
то,  чтобы все  устроить к  приходу Степана.  Она  велела принести еще дров.
Можно было кликнуть какую-нибудь симбирскую бабу помыть полы...  Не  хотела:
все для него своими руками!
     Высоко  подоткнув сарафан,  Марья  вымыла начерно избу,  потом  послала
Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом.  Не лето - мухи
не наберутся, а дух - так уж дух!
     Обозного казака послала топить во дворе баню,  велела сготовить веников
- знала, что атаман любит крепко попариться...
     И  пока хлопотала о  том о  сем,  все дальше уходили утренние сумрачные
мысли,  которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А
мысли в  шатре были обидные,  горькие:  Марья думала о  том,  что  все время
похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью -  с
шубами,  сбруей,  дареными лошадьми,  с коврами,  с какими-то сундуками... А
Степан проезжает в  походе мимо,  не остановится,  словно ее и  нет,  словно
забыл о ней.
     И  вот  так покинет в  шатре где-нибудь в  поле одну под дождем,  да  и
забудет - сам дальше с войском уйдет покорять города...
     Марья успела наставить на стол всяческой всячины -  что откуда взялось!
Какая-то  симбирская купчиха прибралась,  нанесла в  поклон  свежей свинины,
квашеной капусты,  Яблоков.  Говорит:  "По-соседски,  на новоселье..." Марья
подумала:  "Знать, муж не поспел товары припрятать!" Любопытно и недоверчиво
купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила:
     - В законе живет с тобой али балует только?
     Маша вспыхнула:
     - Неуж я на потаскуху похожа?!
     - Законны-то  не  бывают такие красавицы.  Я  ведь  сама...  -  Купчиха
оборвала свою речь,  усмехнулась и,  гордо закинув голову, совсем по-другому
сказала:  -  Таких-то и  любят!  А законные что же?  Тебя не касаемо,  что я
сказала,  ведь вот ты какая,  -  вдруг подольстилась она.  - Тебя и законную
грех не любить!  - Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. -
Ай в чем пособить? - готовно спросила она.
     Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце.
     Даже тогда,  когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота,
встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом-солью,
а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных,  -  даже тогда
она  среди  общего  ликования  оставалась  одна,  в  стороне  от  Степана  и
окружавшей его общей радости...
     Кто-то шепнул купцам,  или они догадались и сами,  кто она такова, - ей
нанесли даров.  Не  за  красу  ее  -  думали  угодить атаману.  А  он  вдруг
нахмурился...
     "За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки
от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!"
- в иной день думала Марья,  но тут же она сама пугалась своего ропота:  как
бы не услыхала судьба,  как бы не сотворила с  ней хуже!  А вдруг он покинет
ее, - куда ей тогда?
     В  это  утро перед симбирской битвой Степан зашел к  ней,  сказал,  что
впервой за все время нынче ждет большого боя с  воеводами.  Марья поцеловала
его,  как мужа, перекрестила, как когда-то Антона, когда подступали к стенам
ногайцы.  Заметила,  что  Степану не  нравится...  "Небось каб  его  казачка
благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!" - с
болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи.
     "А  все же заскочил!..  Сокол буйный мой,  заскочил во шатре проведать,
похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! - утешила себя Марья. - А
кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!"
     "В город идти велел,  -  знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы
велел на струга подаваться или в  шатре сидеть в  поле..."  -  думала Марья,
постилая постель.  И вдруг ей представилось,  что Степан сейчас в битве, что
он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела
стелить постель -  вдруг  судьба ей  назло нанесет ему  рану,  а  то  и  бог
знает...
     За окном то и дело сверкали молнии,  почти непрерывно гремел гром. Маше
сделалось жутко.
     "Чего же  они не едут?  Какая тут может быть битва?!  Поколют,  порубят
свои своих в темноте - ведь эка погода!" - подумалось Маше.
     Огонь в  печи  давно догорел.  Изба освещалась лампадкой перед иконами.
Свечи Марья жалела:  знала - Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви
завтра купить, не забыть...
     Как вдруг в  непогожей ночи залаяли издалека собаки,  их лай подхватили
другие,  по ближним дворам;  и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра
на улице зазвенела казацкая песня...
     Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот-вот войдет он
сюда...  И вошел...  Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова,
Алексея Протакина. На пол текла с них вода...
     - Вот так тепло у тебя,  атаманша! - воскликнул Степан, скидывая кожух.
- Намокли мы  и  иззяблись доволе!  Чего  там  есть,  чтобы  погреться да  с
праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день
нам дался!..
     Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы.
     - Банька топлена, атаман, - в смущенье сказала Маша.
     Еремеев  при   слове   "банька"  повел  на   нее   лукавым  взглядом  и
усмехнулся... Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой.
     - На всех вас там веников изготовила, - нарочито громко добавила Марья.
- Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!..
     - Мы уж парились,  как в  ту сторону воеводу гнали,  а ныне к столу нам
поближе, - весело возразил Степан.
     Преследуя Барятинского,  Разин гнался за  ним верст пятнадцать.  Ночь и
гроза  остановили погоню.  Оставив Сергея Кривого с  Бобой караулить воеводу
возле какого-то  большого села над  Свиягой,  Степан возвратился в  Симбирск
доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех
стен   осажденного   городка,   подбодрить   промокших   насквозь   казаков,
распорядился всем  выдать по  чарке,  чтобы согреться,  велел жечь  костры и
бросать в острожек всю ночь приметы {Прим.  стр. 232} с огнем и только после
всего добрался до Марьи...
     - Что ж, ныне, браты-воеводы, знать-то нас с одолением ратным! - подняв
свою чарку, возгласил Степан. - За ратное одоление, братцы!
     Маша хотела уйти от  гостей,  но Степан остановил ее и  велел подносить
чары.  Подносила по старинному обычаю,  с поцелуями,  и оттого почувствовала
себя как  жена.  Кланялась,  угощала.  Зажгла свечи,  чтобы стало повеселее,
подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно
говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек...
     В  первый раз Степан завел к  ней своих есаулов,  в  первый раз при ней
говорил о  своих больших делах,  держался,  как  дома,  хвалил стряпню,  сам
потчевал всех.  И Марье было так хорошо,  что она не жалела мятного квасного
уюта,  который  растаял  в  кислом  запахе  сушившейся казацкой  одежды,  не
заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами...
     Есаулы ушли поздно за полночь.  Степан вышел вместе со всеми.  Марья не
смела спросить,  вернется ли он к  ней.  С  трепетом прильнула ухом к двери,
услыхала,  что он  стоит у  крыльца,  прощаясь с  есаулами.  И  успокоилась,
поняла, что вернется
     Степан возвратился в избу.
     Маша с  ним осмелела:  кинулась,  обхватила за шею,  прильнула к  нему,
лаская,  гладила голову,  плечи,  лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не
держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда,
когда он оставался с нею.  Степан нетерпеливо,  хотя с осторожностью, снимал
ее руки с шеи. Маша заплакала...
     - Ты что? - удивленно спросил Степан.
     - Ты как рвешься куда-то... Постыла тебе я...
     - Да  войско же,  Марья!  Ведь не в  бобки играемся -  рать!  Воеводу я
недобитком оставил. Боюсь, убежит!..
     Сквозь слезы она засмеялась.
     - Воевода бежит от  тебя,  а  ты  же страшишься!  Али на долю тебе иных
воевод не осталось? Не гончий пес ты - за зайцами по полям гоняться. Укажи -
его  и  твои есаулы поймают,  к  тебе приведут!  Всюду сам,  всюду сам -  не
каменный тоже и ты!  Наумыча,  что ли,  послал бы,  ведь самому тебе надобен
тоже когда-то  покой!  Сережка да Боба небось воеводу к  тебе на веревке уже
волокут!
     Марья опять обняла, оплела, прижалась.
     - Постеля ждет,  Машка твоя по  тебе вся иссохла...  Али больше тебе не
люба?! - шептала она, ласкаясь.
     - В бабьих баснях русалки такие бывают:  косой заплетут, травой водяной
запутают, зацелуют... Зелье мое ты отравное, Машка!
     Усталый от битвы, радостный боевой удачей, слегка захмелевший атаман не
долго противился ее уговорам.
     "Али  мои  есаулы  похуже князей в  бою!  Добьют без  меня  воеводу.  И
вправду,  Наумыч двоим только верит - себе да мне!" - оправдывал себя Разин,
когда Марья снимала с него саблю и пояс.

     Казаки стояли в Симбирске.
     По  утрам  над  Волгой  вздымался белый  туман  и  низко  стелился  над
желкнущими лугами и  над  жнивьем.  Рубленый острожек на  вершине симбирской
горы по-прежнему все держался под началом окольничего Милославского.
     Разин  поставил перед  собою  задачу -  взять острожек,  прежде чем  на
выручку к Милославскому придут другие воеводы.
     Сюда,  в  Симбирск,  к  Разину что ни  день стекались отряды восставших
крестьян,  чувашей,  мордовцев и  черемис.  Толпами приходили они со  своими
луками,  стрелами,  с  копьями,  топорами и просто с косами,  по пути сжигая
поместья русских "дворян и  бояр  и  своих  служилых и  владетельных мурз  и
князьков, убивая приказных людей.
     Еще из  Саратова Разин выслал нескольких атаманов со  своими письмами в
уезды  Оки  и  Поволжья.  Теперь поднимались уезды,  вели  к  нему  людей  и
устраивали засады и  засеки по  дорогам,  по  которым подходили дворянские и
стрелецкие полки из Москвы и больших городов...
     Из  Симбирска Разин  выслал еще  нескольких атаманов,  которые осаждали
крепости и городки далеко впереди Симбирска.
     От  Астрахани разинцами был  пройден уже втрое более дальний путь,  чем
оставалось пройти до Москвы.
     Воеводы бежали из  городов,  бежали с  отрядами ратных людей,  дворян и
стрельцов  в  Арзамас,  который  стал  главным  гнездовьем  дворянских  сил,
собиравшихся против Разина...
     Как-то  раз  Степану  пригнали  четверку  сплошь  вороных,  грудастых и
тонконогих породистых жеребцов.
     - Отколе такая краса? - спросил Разин.
     - Из-под Касимова, бачка, - сказал татарин, пригнавший коней. - Указ ты
писал побивать,  кто в  Москву собрался на службу.  Мурза татарский поехал -
побили...
     Татарин отвязал от седла мешок, молча кинул к ногам Степана.
     - Тут чего? - спросил Разин.
     - Мурза башка, еще мурза-сын башка...
     - Двое ехали, стало, на службу?
     - Еще сто татар на конях с собой вел.
     - А татары где?
     - Вон тут, - кивнул головой татарин. - Твоя слобода гуляют...
     Касимов был  далеко впереди.  Туда  не  дошли  еще  и  самые  удалые из
атаманов, только отдельные смельчаки лазутчики пробирались в такую даль.
     - А кто тебе дал наше письмо? - спросил Разин.
     - Сказался купец, сам дальше поехал. Сказал, что другое письмо государю
в Москву ты писал...
     - А-а! Знаю того купца, - кивнул Разин.
     Не  доходя  до  Самары,  один  московский стрелец попросился пустить на
побывку в  Москву.  Обещал,  что поднимет Коломну и  в самой Москве наделает
шуму.
     Наумов не советовал его отпускать, страшился измены.
     - А что от него за измена? - спросил Степан. - Боярам расскажет, что мы
всех бояр побиваем? И так им знатко, и мы того не таим. Извет напишет, что к
нам города с хлебом-солью выходят! Не жалко, не тайность!.. Пускай идет.
     И вот с пути отпущенного стрельца, из Касимова, пришла сотня татар, вот
пригнали коней и привезли две головы поместных людей.
     - Ну,  ныне крепись,  воеводы!  Скопили мы силушки грозной!  - хвалился
Сергей, принимая вновь прибывающих людей.
     - Сергей Никитич! - окликнул его воротный казак, входя в бывшую земскую
избу  Симбирска,  которую  звали  теперь  войсковой избой.  -  Из  Астрахани
какая-то конная сотня пришла. Пускать ли в ворота?
     Воротными в  тот  день  стояли бывшие царицынские стрельцы,  которые не
знали  ни  астраханцев,  ни  донских  казаков и  не  решались сами  впустить
прибылых.
     Сергей вскочил в  седло и поскакал к городским воротам.  Он взглянул на
прибывших и вскрикнул от удивленья:
     - Прокоп заявился!  Здорово,  Прокоп! Тебе бы в челне подобало с сетью,
ан ты в седле атаманом.
     Сергей давно уже знал, что рыбак по убожеству не сидел никогда в боевом
казачьем седле,  хотя говорили,  что как-то в  стычке с  азовцами на воде он
проявил довольно отваги.
     - Здоровы,  донские!  -  приветил и остальных Сергей.  -  Эге,  Никита!
Здоров,  Петух!..  Ваня Скалицын! Гриша! Федюнька! Алеша Чуницын! Давно бы к
нам!  -  воскликнул Сергей,  узнавая в прибывшей сотне знакомые лица донских
казаков.  -  Заезжайте,  ребята.  Воротный,  впускай казаков.  Ну, как там в
Астрахани,  Василий Лавреич? Неможет бедняга? - расспрашивал Сергей, который
только заочно,  из  чужих рассказов,  знал Уса,  но  по  чужим рассказам его
полюбил и жалел, что сам не видел его в глаза.
     К городским воротам прискакал и Наумов.
     - Серега, отдай донских мне, - обратился Наумов к Кривому.
     - Чего ж их тебе не отдать! - усмехнулся Сергей. Он чувствовал недружбу
к себе Наумова и был доволен, что может ему угодить.
     Наумов любил Дон,  любил донских казаков, и только донские казались ему
настоящими воинами.
     - Да как ты,  Прокоп,  снарядился?! - удивленно и радостно расспрашивал
Наумов Горюнова.
     - А что же, Степан! Не лыком и я шит. Ей-пра!.. Времена-то какие! Ты не
смотри, что я порченый. Ныне безрукие и безногие встали за правду...
     Окружение  Разина  составляли  разные  люди:   крестьяне,   стрельцы  и
посадские,  яицкие и  запорожские казаки,  а  донцы,  которые были в  начале
похода основой войска,  теперь представляли собой  далеко не  главную часть.
Потому Наумов был  особенно рад  взять себе под  начало новую донскую сотню,
которая почти вся была из  его родного Черкасска.  Он  считал,  что в  любой
трудный час  они  будут надежней других казаков,  если  придется отдать свою
жизнь за любимого им атамана.
     - А ты отколь сызнова к нам?  -  спросил у Никиты Наумов, заметив его в
сотне Прокола.
     - Что же  мне,  в  Астрахани татар обучать мушкетной пальбе да  мужиков
сноровляти к копью,  а самому пропадать? Ведь я молодой, и казацкая удаль во
мне играет: сам в седло захотел да в битву! - сказал Никита Петух.
     - А что же ты так-то,  простым казаком? Тебе бы в начальных людях. Ведь
ратный строй смыслишь, в битвах бывал...
     - Атаман невзлюбил меня за Тимошку,  -  напомнил Никита Наумову.  - Вот
перстень дал сам,  а на глаза не велел попадаться. Кручинится дюже батька. А
я  и  так со боярами подерусь!  Что мне в  начальных?!  С Прокопом мы дружно
живем...
     - Ну, живи. В добрый час, я скажу про тебя Тимофеичу, что ли?
     - Не надо!  -  скромно остановил Никита. - Опять по Тимошке Кошачьи усы
затоскует, кручиниться станет. Пусть позабудется лучше... Я и так послужу...
     Оставшись "вдовцом",  Никита скучал.  Ему невтерпеж было мирно сидеть в
тихой Астрахани,  обучать пищальному и  мушкетному бою  "новоприборных".  Он
продал дом, где недолгие дни прожил с Марьей, и купил у татарина пару коней.
     "Разгуляться,  что ль,  в сече,  хоть саблею намахаться... За Тимошкину
душу помститься!"
     Запрет  Степана попадаться ему  на  глаза  не  страшил Никиту.  Он  был
уверен, что среди множества разных людей атаман его не приметит.
     Никита был от души привязан к Степану,  к его великому делу. Он любил и
жалел Тимошку, хотя ни на миг не подумал, что Кошачьи усы попал к палачам по
его  вине.  Никита не  почитал за  беду и  то,  что  дважды украл атаманские
деньги.  Что  деньги!  Но  то,  что он  сам изменил было атаману,  остался в
стрельцах из-за Марьи и не вернулся в Яицкий город с вестями,  -  вот это он
почитал за великий грех и хотел его искупить своей верной службой. Он утешал
себя тем,  что после с Чикмазом поднимал за Степана Астрахань, что дорвался,
убил воеводского брата, князя Михайлу, но понимал и сам, что все-таки это не
искупление,  хотя среди казаков уже шла про него молва: разинцы почитали его
удальцом и любили...
     И  как  раз  в  эту  пору,  когда  Никита совсем собрался на  Волгу,  в
Астрахань с  Дона пришла понизовская станица,  набранная Прокопом Горюновым.
Никита пристал к ней...
     С  Прокопом Никита был  знаком раньше:  два  года  живя в  работниках у
атамана Корнилы,  Никита однажды провинился в том,  что спьяну проспал целый
табун атаманских коней и  их  отогнали ногайцы.  Никита знал,  что атаман за
этакий грех с  него слупит с  живого шкуру.  Он сбежал и  засел в камышах на
Дону.  Там он и  встретился с  "порченым" рыбаком Прокопом.  Их встреча была
необычна: во время лова, в челне, Прокопа схватил припадок. Он бросил весла,
повалился на дно челна и  бился в  корчах с  пеной у рта,  а челнок несло по
течению Дона,  к  азовцам.  Никита заметил его,  кинулся вплавь из камышей в
сентябрьскую жгучую воду,  достиг челна и затащил его в камыши.  Он ухаживал
за  Прокопом,  пока тот  очнулся.  За  то  Прокоп,  считая его спасителем от
турецкой или ногайской неволи, целую зиму скрывал у себя Никиту, кормил его,
приодел  в  теплое  платье  и  перед  самым  походом Степана отправил его  в
верховые станицы...
     Теперь, пристав к сотне Прокопа, Никита как-то, в нетрезвый час горькой
тоски,  за  чаркой рассказал Горюнову о  своей окаянной присухе,  стрелецкой
вдове.
     - Сгубил я  ее,  а  теперь мне своей головы не жалко,  под первую саблю
пускай попадет - все едино! - с отчаянием сказал он.
     - Не в  бабе единой утеха,  -  ответил Прокоп.  -  Есть слава на свете,
почет,  богатство,  вино золотое.  Забудешься, паря, ей-пра, позабудешься!..
Вот  разживешься добришком,  воротишься на  Дон,  и  сыщем  тебе  казачку...
Ей-пра!.. Ты только дружбу со мной не теряй.
     Возле бочонка донского вина  повелась у  Прокопа дружба и  со  Степаном
Наумовым,  и под хмельком Наумов как-то раз рассказал Прокопу про атаманскую
полюбовницу,  которая прежде просилась на плаху,  за мужем,  а  ныне живет с
Разиным, не боясь греха и позора.
     Прокоп догадался, что это и есть пропавшая жена Петуха.
     "Вот и друга нашел я себе в атаманском стане!  -  подумал он.  - Таков,
как Никитка, казак всласть помстится за бабу!"
     - А  что,  Никитушка,  кабы  нашел ты  венчанную свою в  полюбовницах у
другого?  Кабы жива была,  не утопла бы в  Волге,  а  к разлюбезному от тебя
убежала? - как-то спросил Прокоп.
     Никита мутными, хмельными глазами поглядел в лицо рыбака и побелел.
     - Обоим тогда конец!  -  хрипло сказал он.  - Да ты не балуй! Отколе ты
взял свою враку?! - схватив Прокопа за грудь, без голоса выкрикнул он.
     - Тише ты,  дура!  Так я спросил. Отколе мне ведать, когда я в глаза ее
видеть не видел! - отозвался рыбак.
     Но с этого часа муки новых сомнений стали терзать Никиту...

     Сотня удалых молодцов с  саблями и  мушкетами,  везя  на  тройке бодрых
коней чугунную пушку, а позади пушки - ядра и порох, подскакала к Симбирску.
Пышный белый бунчук развевался рядом с  их атаманом,  разодетым в дворянское
платье.  Странно было только одно,  что,  вместо пик,  при седлах у них были
косы,   торчавшие  за  спинами,   да  и  бунчук  был  какого-то  необычного,
затейливого вида,  словно бы  не  из  конских волос.  Все кони под ними были
самой отборной стати, на зависть донским казакам, а сами воины - один одного
могучее.
     - В  добром  ли  здравье,  Степан  Тимофеич?  -  независимо произнес их
атаман,  спешившись перед  Степаном,  который вместе  с  Наумовым осматривал
стены Симбирского острожка,  выбирая место для нового приступа.  -  Михайлой
Харитоновым я зовусь. Старика к тебе слал с боярским приказом о сборе дворян
в  Москву.  Князей Одоевских вотчины мы,  верводелы.  Зато и бунчук у нас не
конский - пеньковый.
     Разин вспомнил и мужика "князей Одоевских вотчины", от которого услыхал
про  Василия Уса,  и  старика,  который принес  от  Михайлы царский призыв к
дворянам.
     - Давно  уж  слыхал про  тебя,  Михайла.  Мне  тебя  принимать подобру.
Расскажешь мне обо всем, что творится в Нижегородчине.
     Окончив свои дела с Наумовым,  Степан принял Михайлу в своем атаманском
доме.
     - Ну, сказывай, как там нижегородский народ?
     Михайла развел руками.
     - Народ ведь кипит, Степан Тимофеич! Лиха-то беда начать, а как положил
начало,  то дальше конец уж завьется веревочкой,  было бы к  чему присучить!
Лишь наша вотчина встала да в лес пошла, как тотчас за нами по всем соседним
уездам стали вставать на бояр:  князя Черкасского,  Долгорукого, Безобразова
люди повстали.  А как услыхали,  что ты на Волге,  - и вовсе все загорелось.
День и ночь идут атаманы.  Теперь у нас в уезде пушек с пятнадцать,  пороху,
ядер -  сколь надо,  сабли,  пищали.  Мы дворян побивали в  лесах,  а ратных
людей,  кои с  ними шли,  мы  к  себе добром зазывали.  Теперь у  нас ратных
бывалых людей  не  менее  ста  человек.  Засеки строят такие,  что  воеводам
впору... Мурашкинцы, лысковцы к нам пристали. От них воеводы вбежки убегли в
Арзамас.  Будники с будных майданов повсюду встают воевать на бояр.  Ведаешь
ты,  что под Нижним творится?!  Народ по дорогам идет, как все равно в пасху
на богомолье, да все с ружьем - у кого косы, пики, рожны, а у тех и пищали и
бердыши,  а  чуваши да черемиса -  те с саадаками да со стрелы...  Ну,  тьмы
народу!
     - Куды же идут?! Прямо Нижний, что ли, собой воевать? - спросил Разин.
     - Перво малые города воюют,  дворян изводят по вотчинам, приказчиков да
всяких господских собак побивают и  вешают,  будны майданы громят и жгут,  а
там  и  к  большим городам бог  поможет!  Прежде  страшились вставать:  попы
говорили -  мол,  грех.  А ныне,  когда узнали, что сам государь тебе указал
побивать бояр и  царевич к  тебе приехал,  да сам патриарх с тобою идет,  то
теперь уж  никто не  страшится.  Ныне к  Павлову перевозу два атамана пошли,
повели тысяч пять народу.  Сказывают,  на нас дворяне идут из Владимира,  те
атаманы через Оку их не пустят.  А я вот к тебе,  Степан Тимофеич. Мужики ко
мне приходили -  в Касимов зовут,  в Тамбов,  во Владимир, в Муром. Я мыслю:
нам  рано туда.  Перво надо по  сей  стороне Оки привести все в  покорность,
потом уж в заокские земли. Как ты укажешь?
     - Разумно мыслишь.  Нечего лезть за  Оку до  времени.  Побьют там -  да
только! - сказал Наумов.
     - Вот корсунски мужики по дороге звали.  Похватал у  них воевода лучших
людей.  Не выручим,  то показнит.  Я ныне на Корсунь хочу. А далее - куды ты
укажешь, Степан Тимофеич?
     - Иди пособляй Корсунь,  -  согласился Степан.  - А что тебе у себя под
Нижним не усиделось?  Сам говоришь - как в котле все кипит. Чего ж ты оттуда
ушел?
     Михайла усмехнулся.
     - Там не  воюют покуда.  А  у  нас больше сердце не терпит ждать ратных
людей на себя. Тебе послужить хотим, побивать бояр...
     - Ну, служите, Михайла. Ныне на Корсунь иди, а далее шел бы ты в Пензу.
Послал я  туды  атамана,  ан  вести нет.  Людей я  тебе не  дам,  ты  и  сам
наберешь...
     - Наберу, атаман. Да ты лишь скажи: по многу ли брать людей? С сохи али
с  дыма?  [Соха  -  мера  земли в  крестьянском землеустройстве древней Руси
{Прим. стр. 240}; дым - то же, что и двор]
     Это был новый вопрос.  До  сих пор войско сбиралось из  тех,  кто шел в
него сам, по желанию. Кто пристал своей волей, тот и казак.
     Крестьяне привыкли нести повинности по-иному:  служба у Разина была для
них тоже "царской" повинностью.  Михайла, как и другие крестьянские атаманы,
считал,  что  общее  дело  борьбы  с  боярством должно  делать сообща,  всем
крестьянским миром,  поровну оставляя людей для крестьянских работ,  поровну
забирая в войско: с сохи или с дыма.
     Разин не подал вида, что этот вопрос застал его врасплох.
     - С  дыма  по  казаку,  -  сказал  он,  тут  только  представив,  какое
бессчетное множество люда со всей Руси пойдет в  его войско,  если он станет
сбирать по человеку с дыма.
     - А  косы пошто у вас?  -  прощаясь с Михайлой,  спросил Разин.  -  Али
мушкеты да сабли худая справа?
     - Мы  ведь  с  косами  перво  повстали,  Степан Тимофеич!  Косами мы  и
мушкетов,  и  сабель,  и пушек добыли.  Пошто нам кос отрекаться!  -  сказал
Харитонов.  -  Нам ведь народ подымать на бояр, - пояснил он. - Инраз мужики
говорят:  "Вам ладно с добрым ружьем идти на бояр,  а нам с чем вставать?  И
рады бы встали,  да не с чем". А я им на отповедь: "И мы не с мушкетами шли!
Вот с маткой-косой починали! Матка-коса нам всего накосила!"
     - Разумный ты атаман,  Михайла,  иди в добрый путь!  -  сказал Разин. -
Отписки нам посылай почаще...
     Войско Разина стало уже не то,  каким вышло с  Дона.  Теперь в нем было
довольно всякого  люда.  Донские едва  составляли его  десятую часть.  Когда
Степан созывал на  совет есаулов,  то своих донских среди них было почти что
не видно. Донцы не могли примириться с этим. Их голос делался глуше и глуше:
в походных делах решалось все по "мужицкой" подсказке.
     - Степан Тимофеич,  а что нам держать все войско вкупе? - как-то сказал
не без задней мысли Наумов.  -  Пора посылать атаманов - пусть сами приводят
тебе города в покорность.
     - Куды ж ты собрался походом? - спросил Степан.
     - Я от тебя никуды. Где ты, там и я, Тимофеич. Мое дело - тебя боронить
от всякого худа.  Был бы Иван Черноярец, и я бы во всем на него положился, а
ныне верней меня нет человека,  -  ответил Наумов.  - Я мыслю, батька, можно
мужицкие силы слать по  уездам,  крестьян подымать.  Вот  ты  полюбил есаула
Максимку -  красавец таков,  Иван-царевич из  сказки -  да  полно!  Давно уж
Максимка тоскует -  все хочет сам на бояр ударить. Чего его не послать?! Он,
мыслю, удал...
     Степан покачал головой.
     - Он  сказывал -  хочет идти Нижегородчину побивать.  А  мне  пошто так
далеко вперед глядеть?  Пустил вон я  Федорова с  мужиками из-под Саратова в
Пензу - доселе все слуха нет... Жалко будет, коли Максим пропадет.
     - Вся земля нам навстречу встает,  батька.  Пошто пропадать Максиму?  -
возразил Наумов. - Мужики земляков уважают. Я приду с войском под Нижний - и
столь  не  сберу  мужиков,  как  Максим  без  войска подымет...  Я  бы  слал
нижегородского атамана под Нижний, тамбовского - под Тамбов: кто откуда!
     Степан отпустил Максима в Нижегородчину,  наказав ему каждый день слать
отписки о том, как воюет и сколько набрал нового войска...
     Не  прошло и  недели после  ухода  Максима,  Наумов ворвался к  Степану
радостный.
     - Степан Тимофеич! Максимка Алатырь пожег. Воевода-то, князь Урусов, от
него в Арзамас убежал!.. Ныне Максимка далее пошел, а нам шлет отписку!
     Наумов с  хитростью говорил Степану о высылке атаманов,  желая избавить
войско от засилия "мужиков".  Когда Степан согласился,  Наумова стала мучить
совесть.  Он  не  верил  в  то,  что  "мужицкие" атаманы сумеют без  казаков
воевать.  Получив от Максима Осипова письмо, он был счастлив сказать Разину,
что его затея увенчалась успехом...
     - Бежал воевода,  Степан Тимофеич,  а  Максимка нам пишет,  что ныне на
Нижний пошел.  Как вышел,  то с  ним всего только с  тысячу было,  а ныне он
пишет, что войска его тысяч пять! Вот тебе и мужик!
     - Ищи,  тезка,  еще атаманов удалых,  кого посылать по уездам, - сказал
Степан.  -  Барятинский,  верно,  воротится снова сюда,  под Синбирск.  Надо
навстречу ему  послать до  самой Казани,  чтобы все у  него по  пути горело,
чтобы,  прежде  чем  он  сюда  доберется,  его  атаманы  наши  повсюду били.
Синбирский острожек мы  в  день  не  возьмем.  Надо,  чтобы  на  выручку под
Синбирск не могло подойти ниоткуда дворянское войско.
     - Да что ж,  Тимофеич,  ведь что ни день,  то приходит народ из ближних
уездов.  Тех и слать, кто откуда родом. Всю местность ведают и биться станут
"за домы свои",  как царь написал дворянам.  А за домы-то люди станут крепче
стоять.  На неделе к нам много сошлось чувашей,  свияжских татар, черемис. У
всех свои атаманы.  Я  мыслю для выучки им казаков подбавить да астраханских
стрельцов,  и  пусть  строят засеки по  дорогам да  бьют  дворян по  пути  к
Синбирску.
     Симбирские кузни  грохотали.  Волжский белый туман мешался с  кузнечным
дымом.  Разин готовился к  решающим приступам на Симбирский острожек.  Город
был почти неприступен.  Если бы не сами жители,  его бы не взять и в год, но
взять острожек было еще труднее.  Разин знал, что в острожке всего лишь один
колодец, в котором только на четверть аршина воды, что там почти нет запасов
пищи.  Каждый день осажденным было тяжелее держаться в осаде.  Он взял бы их
просто измором, но время не ждало.
     У  Нижнего были  построены сто  стругов с  морским ходом  и  сорок пять
волжских;  их снаряжали к  походу.  Кроме того,  от устья Казанки должен был
снова  начать наступление уже  разбитый возле Симбирска воевода Барятинский.
Разин хотел во  что  бы  то  ни  стало прежде его  прихода занять Симбирский
острожек, тогда бы Барятинский был бессилен...
     В прошлый раз Барятинский был побит потому, что пришел под Симбирск без
пехоты.
     Только один Степан понимал,  что эта победа -  далеко не победа.  Бодря
свое войско,  он говорил о том,  как легко им далось разбить воевод,  но сам
знал,  что  главное впереди,  что воеводские рати лишь начинают скопляться у
него на пути.
     "Добил бы  его под корень,  и  был бы я  грозен иным воеводам,  а  ныне
оправится он и полезет. А хуже нет, когда битый тобою идет на тебя!" - думал
Разин.
     Удачи пока еще не изменяли Степану:  атаманы,  высланные Разиным из-под
Симбирска вперед с  отрядами казаков и  крестьян,  гнали к нему день за днем
гонцов с вестями о взятии Корсуни,  Саранска, о восстаньях крестьян в Нижнем
Ломове и  в  Темниковском уезде,  где,  всем на  удивленье,  вела семь тысяч
восставших посадская вдова,  беглая монахиня,  которую народ звал  "старицей
Аленой".
     - Попов в атаманах видали, а женок еще отродясь не бывало! - воскликнул
Наумов.
     - Народ атаманом обрал - знать, удалая женка! - сказал Степан.
     - Хоть глазом бы глянуть на экое чудо!
     - Постой, доведется!..
     Со всех концов по указу Степана сходилась великая рать под Симбирск.
     В  эти дни с  Дона от  Фрола Минаева примчался гонец.  Привез от  Алены
Никитичны свежих  яблок.  Сказал,  что  к  полковнику Ивану  Дзиньковскому в
Острогожск,  на  Белгородскую черту,  Минаев выслал отряд казаков с  письмом
Разина и,  по вестям от Дзиньковского, ныне уже взяты Острогожск и Ольшанск.
Одного  воеводу  утопили  в  реке  Сосне,   другого  скинули  с  башни.  Сам
острогожский полковник Иван Дзиньковский писал к Степану,  что хочет ударить
на Коротояк и поднимет к восстанию Старый Оскол и Новый Оскол.
     "...Да   друг   у   меня  воевода  веневский  {Прим.   стр.   243},   в
Веневе-городе,  сам,  горожан и  стрельцов собрав,  читал им твое письмо,  и
веневские горожане да  с  ними стрельцы меж  собою крест целовали,  чтобы им
стоять за  великого государя,  за царевича Алексея,  за патриарха и  во всем
тебя слушать, Степан Тимофеич. Да шлю тебе свежего меду в сотах, да вишневой
наливки бочонок добрый,  женка моя,  тебе  ведомо,  оную делать искусна",  -
писал старый друг и соратник Иван Дзиньковский.
     Степан засмеялся.
     - Вдовка посадская в  атаманах -  не  диво ныне.  В  Веневе сам воевода
полез в атаманы - вот диво!
     Фрол Минаев также писал, что брат атамана, Фрол Тимофеич, собрал людей,
чтобы  идти  из  Кагальницкого городка в  Паншин,  да  оттуда  по  Дону  под
Коротояк.
     - Жара воеводам!  -  с теплой усмешкой сказал Степан.  -  Гусляр наш за
саблю взялся!
     Гонцы из-под Алатыря и  Курмыша приехали с вестями о том,  что Курмыш и
Алатырь взяты. Атаман Иван Белоус писал, что идет из Алатыря на Арзамас, где
укрылись бежавшие воеводы:
     "И  я  то  гнездо осиное начисто выжгу,  Степан Тимофеич.  Чего с  ними
бавиться!  Далее пусть бегут.  А  с  Арзамаса я,  батюшка,  мыслю,  коль бог
поможет, ударить на Муром. Оттоле дорога тебе на Москву прямей да короче: от
Мурома будет верст триста,  не  более.  И  лесов там  довольно,  где  засеки
ставить".
     - Развязать бы  нам руки с  Синбирском,  пошли бы  мы  дальше,  по всей
широкой Руси! - говорил Степан в нетерпеливой досаде на то, что так долго не
взята макушка Симбирской горы.
     Приступы на острожек Степаном велись не раз.  В первый раз "навивали" в
телеги солому и сено, подвозили под город и зажигали у стен, в то же время с
другой стороны ведя приступ.
     Осажденных спасло лишь то, что острожек был мал: на каждой сажени стены
Милославский поставил не  меньше  восьми человек защитников,  и  покуда одни
гасили огонь землей и  песком,  другие вели стрельбу...  Приступ отбит был с
немалой потерей для разинцев.
     Второй раз  Разин  повел  на  город  своих казаков через несколько дней
ночью.  Каждый из  разинцев нес с  собою дрова или хворост.  Но  приступ был
снова отбит.  Защитники крепости били из-за укрытий;  убитых и раненых среди
них было много меньше, чем у повстанцев.
     Степан разозлился.  Он вовсе не ждал, что бояре ему отдадут без боя все
города. Но Симбирский рубленый городок, по сравнению с каменными твердынями,
которые покорились ему,  казался ничтожным,  и все-таки он стоял и стоял, не
сдавался.  Разин знал,  что в  острожке нехватка воды,  между тем осажденные
набрали ее достаточно, чтобы водою гасить пожары.
     Разин понял, что они поставили себе целью держаться, покуда их вызволит
воеводская рать.
     Когда  князь Барятинский убежал с  остатками войска к  Казани,  разинцы
пировали целую ночь. Все войско Разина торжествовало победу, но атаман сидел
на пиру невеселый.
     - Не хитрое дело, тезка, городом завладеть, когда к тебе сами с ключами
градскими навстречу выйдут.  А  ратным обычаем город взятьем взять неужто не
можем?! Что же мы - не казаки, что ли?! Турок, шведов, крымцев и кизилбашцев
- всех одолели,  а дворян одолеть нам невмочь?!  - журил Разин Наумова после
неудачного приступа.
     - Не дворян ведь,  Степан Тимофеич.  Русская рать там сидит.  Не своими
руками  дворяне  да  воеводы  воюют...  А  русская рать  тебе  не  швед,  не
кизилбашец,  не  турок.  Русскую рать либо насмерть побить,  либо правдой ее
сговорить положить ружье.
     - А  силы тебе на  что же!  Вон сколько народу!  -  настаивал Разин.  -
Народу сейчас одолеть городок -  все равно что силу учетверить.  Надо, чтобы
уверились люди в  своей могучести,  слышишь ты,  тезка!  Коли силой Синбирск
возьмем,  то  перед нами иные все города не смогут стоять.  Потеряют дворяне
веру в свои дворянские силы,  а народ еще пуще того распалится отвагой. Горы
ворочать учнет народ!..
     - Степан Тимофеич,  ведь чуют они погибель,  то и  стоят.  Ведают,  что
конец им придет... Попытать взять на милость. Обещать им прощенье? А?
     - Нет,  силой,  Наумов!  Силой надо сломить ныне силу! Осилят они нас -
тогда уже не будет народу пощады. Видал я на Украине...
     Атаман решил не давать осажденным покоя ни днем,  ни ночью.  Около двух
недель он заставлял их тратить запасы воды: круглыми сутками казаки метали в
город приметы -  горшки, чиненные горящей смолой, горящие головни, факелы...
Степан не  хотел больше губить людей на  тяжелый приступ.  Он указал казакам
наваливать вал вровень с высокой стеной острожка.
     Постройкой вала руководил Наумов.
     Сукнин за городом,  над крутым оврагом у Волги,  обучал несколько сотен
крестьян и  казаков,  как  надо ловчее скидывать хворост,  чтобы он  ложился
плотным мостом через крепостной ров.
     Разин готовился к решительному приступу на острожек.
     - Слышь,  тезка,  нагрянут на  нас  воеводы -  тогда  будет  поздно  на
приступ. Загодя надо его разбить! - торопил атаман Наумова.
     - Поспеем еще,  Тимофеич,  -  успокаивал Наумов. - Не разом-то сунутся:
всюду у нас заставы да засеки.
     Лазутчики сообщили,  что  у  Свияжска скопляется большая  конная  рать,
готовая выйти к Симбирску.
     Разин нетерпеливо подъехал сам к месту работы, где строили вал.
     - Не поспеешь,  Наумов,  с  валом.  Рой подкоп из-за вала под стену.  В
пролом-то мы легче ворвемся,  -  приказал атаман,  когда увидел, что вал еще
очень низок.
     Наумов велел рыть подкоп,  но  через две сажени подкопщики натолкнулись
на камень. Стали долбить, однако работа не шла.
     - Бросить придется:  скала крепка -  не пробить и  в  месяц,  -  сказал
Наумов Степану.
     И вдруг лазутчики донесли до Симбирска новую весть - о том, что побитый
Разиным  и   бежавший  к  Казани  Барятинский  стремительно  возвращается  в
направлении Симбирска.  А постройка вала все двигалась медленно. Разин велел
бросить все войско на  эту работу.  Не хватало лопат.  Посменно работали без
передышки, и наконец-то вал поднялся в половину высоты стен острожка.
     С утра каждый день Разин прежде всего ехал смотреть вал.
     - Поспеешь, управишься, тезка? - строже и строже спрашивал Разин.
     - Вишь, работа кипит! - хвалился Наумов.
     Но  вот прискакали гонцы от  села Куланги,  где была устроена засека...
Барятинский там прорвался.  На засеке были татары, мордва, чуваши, черемисы,
вооруженные чем попало,  вплоть до дубины и  кос.  Их побить ему было не так
хитро!  Воевода захватил из них человек шестьдесят,  в  том числе и стрельца
Ефрема, который был атаманом на засеке.
     Лазутчики  донесли,   что   беднягу  Ефрема   Барятинский  четвертовал,
остальных же всех пленных - кого порубил, а кого перевешал.
     "Дурак!  Сам внушает,  чтоб крепче стояли да знали,  что от бояр народу
пощады не ждать", - размышлял Степан. И в самом деле, на другой день в бою у
речки Карлы воевода не смог взять в  плен и двух десятков разинцев:  жестоко
секлись и стояли до самой смерти!..
     Теперь  Барятинский,  чтобы  уклониться от  лишних  стычек,  подвигался
хитростью -  не прямо к Симбирску,  где уж раньше был бит, а новой дорогой -
на Крысадаки... И там ему разинцы дали бой...
     Атаманам было указано всюду держать его  и  трепать сколько можно,  как
хватит силы.
     И все-таки он приближался.
     Два  дня  назад Барятинский был  под  мордовской деревней Поклоуш.  Еще
целый день его там продержали у  засеки;  ударили пушками.  Воевода этого не
ждал, он дрогнул и повернул на засечную черту, к Тогаеву городку. Разин знал
все его движенья:  гонцы скакали и  днем и  ночью с  вестями о  передвижении
воеводы. В Тогаеве Барятинский надеялся найти себе в подкрепленье стрельцов,
но напрасно:  тогаевские стрельцы все уже стали казаками и были в Симбирске,
в разинском войске, так же как и стрельцы из Юшанского городка...
     - Кончено, время не ждет, - сказал Степан, обращаясь к Наумову.
     - К  вечеру,  Тимофеич,  закончат работу.  Вровень стенам сорок сажен в
длину протянули.
     - Оттянул  ты  последний приступ,  Наумыч!  Как  хошь,  а  чтобы  ночью
острожек взятьем взять!  -  сурово потребовал Разин.  - Тебе быть в том деле
первым из всех начальных. Биться всем неотступно. Кто мертвым падет, на того
ступать,  чтобы выше подняться.  Смертный бой до конца. Завтра поздно будет.
Барятинский завтра придет сюда.
     Под вал подвозили хворост.  Сотни людей, защищенных земляным гребнем от
выстрелов из острожка, вязали хворост в снопы.
     Разин  подъехал вместе с  Наумовым,  осмотрел работы.  Остался доволен.
Хворосту было  припасено столько,  что  можно было  насыпать не  меньше пяти
мостов от вала к стене.
     Атаман велел к  вечеру стягивать войско из  слобод,  из  ближних сел  и
деревень.
     В  ожидании схватки с  Барятинским Степан Тимофеевич в  первый раз  был
полон тревоги.
     Князь-воевода шел на него не в простую битву,  он шел отомстить за свою
порушенную и  растоптанную Степаном боярскую спесь,  за  свою  боевую честь,
которую потерял в  битве возле стен Симбирского городка,  откуда,  спасаясь,
бежал он с разбитым войском к Казани.
     "Не шутки пойдут между нами!"  -  думал Степан,  выслушивая лазутчиков,
которые доносили, что войско Барятинского с каждым днем возрастает.
     Два  дня  назад  от  Нижнего подошли к  нему  три  рейтарских полка под
командованием поляков и шведов;  откуда-то,  из тамбовских лесов, мимо Пензы
проскочили  два  полка  драгун,   которые  в  конных  схватках  не  уступают
искусством казакам.  Всего  только сутки назад к  воеводскому войску пристал
полк дворянского ополчения,  подошедшего от  Козлова.  И,  наконец,  Степана
тревожила  мысль  о  том,  что  ни  разу  от  Крысадаки до  Тогаева  городка
Барятинский не пустил в бой пехоту.  А она у него в этот раз, конечно, была,
но он,  видимо приберегал до встречи с  главными силами Разина,  не хотел ее
обнаружить.
     Теперь  атаману надо  было  не  промахнуться в  выборе места  битвы,  в
распределении сил,  в их расстановке.  Надо было напрячь всю изворотливость,
хитрость, ум, весь опыт пройденных в жизни сражений, чтобы меряться силами с
воеводой, который Разину представлялся освирепевшим подраненным вепрем...
     Степан отправился к Бобе в домишко, где старый запорожский полковник на
время осады острожка нашел приют у дородной и крепкой посадской вдовы.
     Боба встретил Степана смущенно.
     - Да что же ты сам трудился,  Стенько?! Прислал бы за мной казака, я бы
разом прыихав. Хозяйка! Вари галушки! Атаман до нас в гости! - отворив дверь
в соседнюю горенку, оглушительно зыкнул Боба.
     Сидевший до  этого с  Бобой молодой казак неловко топтался,  вскочив со
скамьи перед Разиным.
     Степан в  первый же миг заметил в  руках у  обоих и  на столе перед ним
сальные,  затертые, грязные карты. О пристрастии Бобы к картам Степан знал и
раньше.
     - Не   хлопочи  о   галушках,   дядько  Ондрий,   -   остановил  атаман
гостеприимный порыв хозяина.  -  Не до галушек,  не до забавы ныне. Кончайте
забаву.
     - А  добра  забава,  Стенько!  Казаку она  пользу дае,  -  словно бы  в
оправданье приговаривал Боба,  торопливо разбирая свои карты.  - Ось я и учу
молодого Ярэмку.  Ратная,  сынку,  потеха -  не то что зернь, - тут разумную
голову треба.  Твой  заход,  швидше!  [Швидше -  быстрей,  живей  (укр.)]  -
поторопил Боба своего растерявшегося молодого товарища. - Мы разом кинчаемо,
Стенько,  - смущаясь своим пристрастием, но не в силах прервать игры, сказал
старый полковник.
     Степан понимающе усмехнулся.
     - Ну,  ну, - согласился он, зная, что старый Боба не любит бросать игру
незаконченной.
     - А ось тоби, пане полковнику, целый загон! [Загон - отряд] - преодолев
свое  смущение,  выпалил молодой запорожец,  с  вызывающим видом  раскидывая
перед Бобою несколько карт.
     - Эге-э-э!  Це загон!  Не загон - добрый полк! - задумчиво сказал Боба,
переводя глаза со  своих карт на  карты,  разложенные противником,  и  снова
внимательно глядя в свои. - А мы его разом в шабли [Шабли - сабли (укр.)], -
заключил он,  взявшись за  карту,  которой собрался бить,  но еще не решаясь
открыть ее.
     - Ну, рубай! - задорно поторопил молодой.
     - Ось як!  -  азартно выкрикнул Боба,  хлопнув по карте своею картой. -
Ось як! Ось як! - в увлеченье повторял он, словно не карты бросал на стол, а
в самом деле рубил сплеча саблей.  -  Ось твой король!  Ось твоя краля!  Ось
твой есаул!..  А  тут и  рубать ничего не осталось.  Ось!  Ось!  Где же твой
загон,  козаче?!  -  довольный, спросил Боба товарища. - А теперь я под твой
городок силу двину,  -  с угрозой сказал он.  - А ну, ты рубай!.. - заключил
он, сосредоточенно раскладывая по столу карты.
     Степан  глядел на  игру  с  любопытством.  Он  много  раз  видел  ее  у
запорожцев.  Не так давно перешла она и к донским казакам и была уже кое-где
наряду с  костями и  зернью,  но  самому Степану как-то  никогда не  хватало
досуга на это занятие.
     Молодой запорожец так же быстро и резво расправился с картами Бобы. Но,
когда он их бил,  под седыми бровями полковника проскользнула лукавая искра.
Однако он скрыл ее от противника и принял вдруг озабоченный вид.
     - Рубай,  атамане!  - дерзко сказал молодой казак, разложив перед Бобою
новый заход.
     Боба перебирал свои карты,  словно в  самом деле ему  предстояло решить
исход битвы.
     - Ой, мои хлопченята, де ж ваши шаблюкы? Де ж ваши шаблюкы? - задумчиво
напевал себе под нос Боба,  рассматривая свои карты,  и  сокрушенно покрутил
чубатой головой.
     - Хиба поржавилы шаблюкы? - задорно спросил казак.
     - Поржавилы! - со вздохом признался Боба.
     - Вошли мои козаченьки в  твой город!  -  обрадованно воскликнул казак,
придвигая к полковнику карты,  которые тот поневоле принял.  - А ну, ось еще
тебе,  атамане!  Ось!  Ось!  -  торопясь к победе,  горячился товарищ Бобы и
выбрасывал перед полковником карту за картой.
     - Ах, лыхо тоби! Засаду прихоронил, чертяка! Двох полковников с пушками
прихоронил в  засаду!  -  в  притворном удивленье воскликнул Боба и  вдруг с
торжеством усмехнулся.  -  Да и  мы не зевалы,  сынку,  и у нас есть засада!
Поспешил ты,  молодый козаче!  Це  наши пушки!  Лыхо тоби -  пушки!..  Добру
засаду припас я ему, Стенько! - ребячливо похвалился Боба, подмигнув Разину.
- А  ось  наш атаман!  -  приговаривал он,  продолжая бить карты.  И  затем,
небрежно  отбросив  побитое  "войско",  с  торжеством разложил он  последний
заход.  -  Ось еще передом иде атаман пиковый,  а  тут пеши казаки с мечами,
посполитство,  голота казацкая.  Бачь,  Ярэма,  в  ней сила яка!..  А ну-ка,
рубай!..
     Молодой растерянно шарил глазами в своих картах.
     Боба ликующе захохотал.
     - Эге, теперь у тебя шабли поржавилы? Поспешил ты засаду свою загубыты,
молодый! Нечем тебе мое войско рубаты!.. От и моя перемога! И червонцы мои!
     Боба сгреб со стола ладонью червонцы в кишень.
     - Ну,  гуляй,  козаче,  -  отпустил он своего молодого дружка. - Гуляй,
Ярэмко, а мы тут с атаманом удвох посыдымо.
     - Ой,  як  ты меня ощипав,  пане полковнику!  Як гусака!  -  усмехнулся
Ярема.
     - Ни в якой войне,  сынку,  не торопись выдавать засаду!  -  сказал ему
Боба.  -  Береги,  козаче,  засадную силу к остатнему часу, тогда переможешь
ворога!..  Иди,  иди,  в другой раз сбережешь,  - поторопил он, заметив, что
Разин уже раздражается промедлением...
     - Дядько Боба!  Идет воевода на нас.  С большой силой идет,  -  сообщил
Разин, когда они остались вдвоем.
     - А что же,  Стенько?  Чи ты его забоялся?  Чи не ждал?  - насмешливо и
ласково спросил Боба, потягивая книзу на диво длинный седой ус.
     - Острожек не взяли мы. Ныне велел я Наумову лезть на остатний приступ,
- сказал Степан.
     - Остатняя,  сыну,  бывает лишь у попа жинка!  - возразил Боба. - Чи мы
возьмем острожек,  чи еще не возьмем,  а  к  бою с Барятинским приготуватыся
треба.
     - За тем я к тебе,  старый, - сказал Разин. - Съездил бы ты за Свиягу в
поле,  места глядеть.  Сергея возьми с собой да Митяя,  без шуму. Коли я сам
поеду,  то знатко всем будет,  что бой за Свиягой готовим,  а  я  мыслю так:
пусть знают казаки,  что на острожек вся наша надежда, тогда станут на стены
лезть сильнее...

     С  той  ночи,  как  Марья удержала при  себе атамана,  не  отпустив его
"добивать" воеводу, ее женская власть над ним росла, укреплялась. Знала, что
Степан теперь уже не забудет ее в шатре под дождем, знала - не уйдет без нее
воевать города и никуда от нее не уйдет...
     Все чаще есаулам приходилось искать его по делам у  Марьи в избушке,  а
большой атаманский дом  пустовал.  Там хозяйничала старуха,  Терешкина мать.
День за днем варила,  пекла,  ждала атамана к  обеду и к ужину,  а он что ни
день пропадал,  не  являлся.  Приходил поздно ночью,  валился спать подчас в
сапогах и даже не скинув шапки...
     Старуха сама уже хотела того,  чтобы все шло добром,  в едином дому,  с
настоящей хозяйкой.
     - Уж призвал бы тебя к себе в дом, поселился б домком, да и жили б, как
люди!  -  сетовала старуха,  говоря с Марьей.  -  Ведь лезут все в дом - все
попьют,  все пожрут и  спасибо не  скажут!  Кто что хочет,  тот то и  тащит:
Кривой сапоги унес, Наумыч кафтан у костра прожег, увидал, в атаманском дому
висит новый,  вздел да пошел.  Я шуметь:  мол,  бесстыжи глаза, да куды ж ты
чужое  добро на  плечищи пялишь?  Он  только плюнул да  за  дверь...  Пришел
Тимофеич домой,  рассказала ему -  насмех меня же, старуху: куды, мол, тебе,
стара клуша,  казацкий кафтан!  Да нешто я  для себя берегу?  Ты подумай-ка,
Марьюшка-свет, так-то все у него перетащут... Намедни схватился рубаху сухую
- и нету!  Спасибо к тебе пошел,  ты ему чисту дала. Уж я что получше к тебе
отнесу...
     Старуха снесла к Марье лучшие вещи Степана, и Марье стало радостно, что
дом его у  нее в  избушке.  Ей  казалось,  что теперь она уже не останется в
стороне,  если снова случится входить со славою,  с пышностью в города,  как
было в  Саратове и в Самаре.  Уже и сейчас наезжали к ней трое нижегородских
купцов. Не к кому-нибудь прибрались, не к ближним разинским есаулам - к ней,
к Марье. Привезли ей всяких даров, звали в Нижний идти на зимовку, наперебой
предлагали свои дома для постоя атаману и ближним его есаулам.  Маша -  сама
не дитя -  поняла,  что купцы берегут товары от разорения: кто станет зорить
купца, у которого сам атаман стоит в доме! Хитры!
     А все-таки атаману сказала:
     - Степан Тимофеич,  пошто нам  Синбирский острожек-то  воевать?  Больно
надобен!  Пусть остаются в осаде да голодом дохнут!  Оставь-ка ты тут одного
есаула осадой, а зимовать бы нам в Нижнем. Гуляли бы там целу зиму!
     Степан усмехнулся.
     - Тебя бы  на  атаманство -  была бы гульня казакам!  -  И  добавил:  -
Синбирск одолеем, пойдем на Казань. В Казани и зазимуем.
     - А  на  что  нам Казань?  Нижний ближе к  Москве.  Ты  лучше Казань бы
покинул  боярам,   а  сам  -  на  Москву!  -  продолжала  Марья,  ободренная
добродушным смехом Степана.
     Разин  опять рассмеялся,  назвал ее  воеводой,  принял все  за  простую
женскую болтовню,  но, когда увидал подарки, узнал, что они от нижегородских
купцов и что купцы его звали к себе на зимовку, вдруг рассердился на Марью.
     - Кой дурак приносы тебе тащит,  -  не перечу,  бери, а в казацкие дела
ты,  Марья,  не суйся!  - резко сказал он. - Советчица мне отыскалась - каки
города воевать!..
     У  Марьи  в  избушке Степан задевал то  и  дело  за  что-нибудь локтем,
саблей,  ворчал:  "Теснота у тебя какая!" Марья ждала, что, рассердившись на
тесноту,  он ей велит перебраться к себе,  в большой дом,  но Разин все-таки
сам продолжал ходить к ней. В атаманском же доме он лишь принимал для совета
своих есаулов.
     Каждый день Маша ждала его,  как жена.  По  морщинке на  лбу читала его
заботы, угадывала желания.
     Жизнь казалась совсем не  похожей на походную.  Осада шла сама по себе.
Она превратилась почти что в будни: установился какой-то особый черед дней и
ночей.  То ночью случались вылазки,  и атаман,  вскочив с постели, метался в
седле,  скакал в  сечу:  то назначался приступ,  и  тогда Степан пропадал по
многу часов,  а  из города,  всего через две-три улицы,  доносились пальба и
крики идущих на приступ. Один раз Марья даже сама ходила ночью смотреть, как
казаки  лезут  на  приступ острожка.  Она  подошла совсем  близко,  видела и
Степана среди есаулов.  Но потом со стены ударила пушка,  ядро пролетело над
головою Марьи,  и  она убежала домой.  После этого долгое время приступов не
было,  и все стало еще будничней.  Наумов строил земляной вал,  чтобы с него
взять острожек,  казаки рыли подкоп под  стену острожка,  говорили о  поимке
каких-то  людей,  которых расспрашивали под пыткой и  от которых шли вести о
сборе больших воевод на Степаново войско,  но в самом городе как-то все было
спокойно,  не  было битв,  а  редкие выстрелы из  пищалей и  пальба из пушек
казались нестрашными, когда раздавались раз-другой в сутки.
     Но  в  последние два-три  дня снова начали надвигаться тучи.  Появились
тревожные вести о  том,  что недобитый Степаном и упущенный есаулами воевода
Барятинский  надвигается  из  Казани  с  новым  большим  войском  на  помощь
острожку.  Был  перехвачен также  посланец Барятинского,  направленный им  в
Алатырь к  Урусову с  вестью о  том,  что  Барятинский будет  в  Симбирске к
празднику покрова и в тот же день ждет удара на Симбирск со стороны Урусова.
     Разинцы знали,  что Урусова нет в  Алатыре,  что он убежал в  Арзамас и
сидит там,  не смея вылезти.  Но весть от Барятинского могла дойти и туда...
Атаманы ждали новой великой битвы.

     После беседы с Бобой Степан зашел к Маше. Она не ждала его в этот час и
не успела "прибраться" к его приходу. Она была в легких персидских туфельках
на  босу ногу,  черные косы ее были по-девичьи распущены,  и  только простой
сарафан накинут на смуглые плечи. Она заметалась, захлопоталась, спеша разом
подать все на стол.
     Степан, не сняв сабли, не скинув шапки, сел на скамью у стола.
     "Спешит", - догадалась Марья.
     - Расстанься ты с ней,  с ненавистницей лютой моей,  на часок,  -  шутя
попросила она и, словно в боязни, коснулась пальчиком сабли.
     - Нельзя ныне, Марья, - строго и непреклонно сказал Разин.
     - Аль подоспел воевода? - широко открыв большие темные глаза, в тревоге
спросила она.
     - Не поспел,  -  качнув головой, успокоил ее Разин. - Нынче в ночь идем
на острожек в остатний приступ.
     - Часок-то побудешь со мной,  погостишь?  -  робко спросила она. - Ведь
как знать...
     - Часок погощу. - Степан взял ее за руки и потянул к себе.
     - Приберусь я, - стыдливо шепнула Маша, чуть отстранившись.
     - Не  надо.  Останься так,  как  девчонка,  с  косой;  тебе личит...  И
сарафан...  Ишь плечи какие!  Век все глядел бы на них, - говорил ей Степан,
не выпуская ее рук.
     - И гляди... Я люблю, когда так глядишь... Таков взгляд - ажно жжется!
     - А ну, еще пуще ожгу! - усмехнулся Степан.
     Он схватил ее,  и  она,  вся поддавшись,  прильнула и  замерла.  Она не
услышала даже, как постучали в окно...
     - Степан Тимофеич!  Гостья к  тебе издалече!  -  послышался под  окнами
голос Прокопа. - Атаманиха, батька, Алена спрошает тебя.
     "Алена?!" Степан услыхал только имя,  остальное не дошло до него сквозь
шум  ударившей  в  голову  крови.  Он  оттолкнул Марью,  поднялся  и  как-то
нескладно шагнул к двери.
     Степан хотел отворить дверь,  но она сама стремительно распахнулась,  и
навстречу ему  в  избу  смело шагнула невысокая женщина в  монашеском черном
платье, молодая, румяная, с дерзким задором в серых искристых глазах.
     - Куды  ты?  Куды?  -  растерянно вскрикнул ей  вслед  Прокоп  Горюнов,
который знал, что Степан принимает гостей не у Марьи, а у себя в доме.
     - Здоров-ко,  Степан Тимофеич!  -  по-волжски на "о" и  слегка нараспев
громко сказала женщина.  -  Вишь,  в  гости  к  тебе  собралися...  Входите,
входите,  робята!  -  повелительно окликнула она толпившихся за ней в сенцах
мужчин.
     Рослые  казаки  крестьянского вида  с  саблями  и  пистолями  вчетвером
ввалились,  заполнив маленькое жилище Маши,  топча уютные коврики на  только
что мытом полу, еще пахнувшем свежею сыростью.
     - Ты прости,  атаман,  что я так, по-хозяйски, да времечко дорогое ведь
ныне!  Да,  да, дорогое! - сказала гостья. - Вот тебе есаулы мои: Панкратий,
Андрюха, Левон да Митяйка.
     И тут только понял Разин,  что гостья его была та самая "старица Алена"
из Темникова {Прим.  стр.  243}, про которую много раз ему говорили, что она
собрала себе целое войско и воюет с дворянами лучше других атаманов.
     - Скидайте одежу, садитесь, что ль, атаманы, - сказал Степан, когда все
вошли. - Садись, Прокоп.
     - Садитесь,  робята,  -  сказала Алена,  словно приглашения Разина было
мало и до ее приказа никто из ее есаулов не смел бы сесть.
     Она села сама на скамью и любопытным взором скользнула по всей избе.
     - Маша, давай угощай-ка гостей! - позвал Разин.
     Хозяйка,  уже с покрытыми волосами и в темной зеленой телогрее, явилась
из-за шелковой занавески, куда, смущенная, ускользнула при входе гостей.
     Нехотя,  даже слегка раздраженно ставила она чарки на стол, принесла из
сеней кувшин меду.
     - Откушайте, - поклонилась она без радушия и привета.
     - Уж разве по чарке,  -  согласилась Алена, развязно подставив свою под
густую струю хмельного питья.  Она не  стала бы пить,  но явное недовольство
атаманской "кралечки" ее раззадорило.
     За нею послушно подставили чарки и ее есаулы.
     Маша была смущена неожиданным их приходом и разрумянилась от смущенья и
досады.  Алена  рассматривала ее  с  любопытством,  незаметно бросая взгляды
из-под опущенных темных ресниц, но обращаясь только к Степану.
     - Давно бы  с  тобою нам встретиться,  атаман Степан Тимофеич,  да  все
недосуг с делами! - сказала Алена.
     - Со встречей!  -  ответил Степан, подняв чарку и выжидательно глядя на
атаманиху.
     - Во здравье великого атамана! - сказала Алена, подняв свою.
     - Во  здравье!  -  отозвались ее  есаулы,  и  разом все выпили вслед за
Аленой.
     - Окольничать некогда нам,  атаман, - продолжала "старица". - Пришли мы
к тебе не на бражный стол, а для совета.
     Алена взглянула на своих есаулов.
     - Для совета, - повторили они.
     Степан промолчал.
     - Сколь ныне людей у  тебя -  не спрошаю:  не скажешь.  А про себя тебе
прямо  скажу,  что  седьмая тысяча лезет.  -  Алена  испытующе посмотрела на
атамана, но Степан опять промолчал. - Сказать, что войско у нас, - так рано,
- продолжала она.  - Пищалей нехватка, сабель, а более пики, мужицкие топоры
да косы,  рожны...  А все же воюем и воевод,  бывает,  колотим... Колотим! -
словно желая потверже уверить его, повторила Алена.
     - Слыхал, - отозвался Разин.
     - Добро,  коли слышал! Так вот, Степан Тимофеич, каб нам с тобой вместе
сложиться, то сила была бы! - сказала Алена.
     - И так ведь мы вместе, и сил, слава богу, немало! - ответил Разин.
     - Так,  да не так-то,  Степан Тимофеич!  - возразила она. - Ведомо нам,
что окольным путем со всех сторон конну и  пешую силу ведут бояре,  а вы тут
стоите, не чуете ничего над своей головой...
     - Будто не чуем!  -  усмехнулся Разин,  поняв,  что Алена имеет в  виду
полки, подходившие в пополнение к Барятинскому.
     - А  пошто же  ты  тут  стоишь,  коли  чуешь?  -  удивленно воскликнула
атаманиха.  - На кой тебе ляд нечистый Синбирский острожек дался?! Ведь силу
под  ним  теряешь!  Видали мы,  сколько могил у  тебя понасыпано за  тот  за
проклятый острог.  Покинь ты  его.  Бояре тебя тут сговором держат,  а  ты и
стоишь,  а  на тебя со всех концов войско лезет.  Подумай-ка сам:  коль тебя
побьют, что мы делать-то станем?! Осиротеем ведь, право!
     - Куды же  мне от бояр убежать?  Схорониться,  что ли?  -  с  насмешкой
сказал Разин.
     - Ай беда - схорониться! - поняла насмешку Алена. - Народ уберечь - вот
что!  -  Алена понизила голос и взяла атамана за руку.  -  Иди к нам в леса,
Тимофеич! - проникновенно сказала она, заглянув ему снизу в глаза.
     - А в лесу ноне -  грузди,  опенки! - окая, подхватил ей в лад Разин. -
Станет войско грибки собирать!
     Алена взглянула с  упреком на  Разина,  заметила злорадный взор  из-под
черных бровей Маши и вспыхнула.
     - Ты женок привычен шутками тешить,  честной атаман,  а  я не из тех-то
женок!  Я  шутку сшутить и сама удала бываю,  когда наряжусь да не хуже иных
нарумянюсь! А ныне по ратным делам прибралась я к тебе. Шесть с лишним тысяч
народу в лесу меня ждут... Пошто ты глумишься над нами?!
     Она раскраснелась в обиде, сверкнула глазами.
     - Да я не глумлюсь, - возразил Степан.
     - И тебе не пристало!  Мы к отцу пришли с есаулами.  Любим тебя.  Славу
твою почитаем.  А  боязно нам  за  тебя:  лазутчики наши видали,  как войско
дворянское на тебя надвигается с разных дорог.  Ты хоть перво послушай,  что
мы тебе говорим!
     - Ладно, слушаю, - согласился Степан.
     - Проведем мы  все  войско твое по  волчьим тропинкам.  Воеводская рать
сквозь него,  будто дождик в  сито,  проскочит...  Они  тебя под  Синбирском
станут искать, а ты под Касимов тем временем выйдешь, под Муром... Глядишь -
и в Москве! Да, в Москве!.. - повторила она.
     - Уж ты залетела,  Алена Ивановна!  -  осмелившись,  вставил Прокоп.  -
Спешишь ты к Москве.
     - А  вы  не спешите!  Под Синбирском народу погубите,  а  там впереди -
Казань,  а далее -  Нижний:  города велики, оружны. И что тебе в них, Степан
Тимофеич?!  А Москва -  городам начало, в Москве государь к нам выйдет! Ведь
само святое-то дело нам к государю народ привести...  Мы к тебе, атаман, для
того и скакали: мы ведь тутошни люди, места-та все ведомы нам. Проведем твое
войско от  воевод,  оно будто в  воду канет!  -  Алена смешливо поджала свои
яркие,  полные губы и продолжала: - На меня-то пошли они так, а мы раздались
по  всем сторонам,  пропустили их  да ударили в  спину...  -  Она засмеялась
неожиданно приятным и звучным смехом.  - Помысли ты только, Степан Тимофеич,
колдуньей за  то ведь прозвали они меня!  Говорят,  мол,  глаза отвела...  -
любуясь собою,  сказала Алена.  -  Вот и  стали бы  мы:  ты  "колдун",  а  я
"колдунья", наворожили бы дворянам!..
     - Ты так и вперед води свое войско,  Алена Ивановна,  -  ласково сказал
Разин,  положив на плечо ей руку.  - А мне-то скрываться от них не пристало.
Мне городами владать.  Я им покажу,  что народ не страшится лоб в лоб на них
выходить...  Не то в городах бояре накопят ратную силу, нам в спину ударят -
повсюду тогда доберутся.  Мне войско мое не  дробить,  не  рознить...  А  вы
пособляйте:  дорогу ли  где  завалили,  обоз у  дворян пограбили,  мосток ли
пожгли - воевод задержали, то нам на пользу!..
     - А коли тебя побьют, Степан Тимофеич! - шепнула Алена, близко взглянув
ему в лицо. - Ведь грозная сила идет!..
     - Да что ты,  каркуша-то в черной рясе,  на голову каркаешь атаману!  -
раздраженная тем, что Степан говорит с ней мягко, вскинулась Маша. - "Побьют
да побьют!" В леса к себе хочешь его заманить, лесная шишига!..
     Степан удивленно взглянул на Машу, словно только что вспомнил о ней.
     - Ты что?! - недовольно и строго, но сдержанно сказал он.
     Прокоп дружелюбно, с предостережением взглянул на Марью. И Маша, поймав
этот взгляд, поняла его и осеклась, даже в душе пожалела о вспышке и смолкла
     - Хмельна, что ли, женка? - небрежно спросила Степана Алена, не глядя в
сторону Маши.
     Марья вздрогнула в бешенстве и забылась.
     - Сама ты хмельна! Пришла тут собою хвалиться! Расстрига бесстыжая, ишь
прицепилась!  - взбешенная, воскликнула Маша. Глаза ее сузились и почернели,
рисованные черные брови сдвинулись вместе, ноздри дрожали...
     - Марья!  -  грозно прикрикнул Степан.  Он  резко  встал со  скамьи.  -
Пойдем-ка, Ивановна, из избы, - позвал он.
     Маша, бледная, молча рванулась за ним, но Разин уже шагнул за дверь, за
ним Алена и  все ее  есаулы.  Прокоп в  двери обернулся и  укоризненно,  как
молчаливый союзник, качнул головою.
     - Я к Наумову, батька Степан Тимофеич, - сказал Прокоп. - Он мне указал
гостей отвести да скорей ворочаться Да велел сказать - и тебе пора скоро...
     Степан отпустил его, и Прокоп уехал.
     Когда вошли в дом Степана и вздули светец, Алена добрыми серыми глазами
насмешливо посмотрела на Разина.
     - Хозяйка, знать, любит тебя, атаман! Беда тебе с ней! - сказала Алена.
     - Бабий  разум,  -  ответил  смущенный  Степан.  И  тотчас  же  перевел
разговор.  -  Так слышь-ка,  Алена Ивановна,  ты мне скажи: в деревнях да по
селам каким вы обычаем ладите жизнь? - спросил он.
     - По-казацки и  ладим,  Степан Тимофеич,  как ты указуешь!..  Мы письма
твои по сходам читаем. В каждом селе и в деревне свой атаман, есаул, а где и
по два и по три есаула...  Ведь мы городков,  атаман, не чуждаемся тоже. Вот
как  деревеньки вокруг подберем,  тогда  в  городишко грянем.  Тогда  у  нас
пушечки будут свои. Мы помалу, помалу...
     Она засмеялась грудным, женственным смехом, красуясь перед Степаном.
     - Ишь какая ты!  -  усмехнулся Разин. - Я мыслил, что ты ростом в косую
сажень,  а ходишь в портах да в кафтане, и лет тебе за пятьдесят, и саблю на
поясе носишь... не даром же "старицей" кличут.
     - В бою-то и с саблей бываю, - сказала Алена чуть-чуть с пахвальбой.
     - Владаешь?  -  спросил Степан, с любопытством взглянув на ее небольшие
руки.
     - Да  что ведь за хитрость,  Степан Тимофеич!  Не хуже иных и  в  седле
сижу,  и  саблей владаю...  Мои есаулы,  однако,  не  больно дают мне в  бою
разыграться...
     - Хоть бы ты,  отец наш,  ее образумил, - вмешался угрюмый Панкратий. -
Сказал бы ты нашей Алене Ивановне,  что атаманское дело указывать есаулам да
войску,  а не самой горячиться с саблей.  Ее голова -  наши руки!  А то ведь
побьют ее так-то в бою...
     - Запальчива в битве? - спросил с любопытством Разин.
     - Куды там! Огонь! Все - "сама"! А мы-то на что же!..
     - Коль женка идет передом,  мужикам-то и  совестно отставать,  для того
впереди держусь! - возразила Алена.
     - Умна голова у тебя, Ивановна! - одобрил Степан.
     - Богу не жалуюсь,  не обидел!  -  задорно отозвалась она. - А тебя вот
таким я  и мыслила видеть,  Степан Тимофеич,  каков ты сейчас.  Угадала тебя
издалече,  -  заглядывая ему в глаза, сказала Алена. - Только женки такой не
ждала с тобой стретить... Аж зависть берет!
     Алена осеклась и  замолчала.  Ее  румяные щеки  зарделись еще  ярче,  а
задорный взгляд ее серых глаз опустился долу.
     - На  что  ж  тебе  зависть?  -  спросил  Степан,  невольно любуясь  ее
внезапной женственной застенчивостью.
     - На красу ее зависть,  -  оправившись от смущенья,  сказала Алена. - Я
тоже ведь женка,  честной атаман.  Мыслю по-мужески,  а сердечко-то бабье...
Самой аж смешно!..
     - Эх,  Алена!  Не нам с тобой экие речи!  -  ответил Разин.  - Когда уж
взялась,  то  води  человеков,  а  женские речи забудь.  Красой тебя бог  не
обидел, да время не то, чтобы сердце слушать...
     - А  тебе,  стало,  время как  раз и  приспело!  Приспело?  -  игриво с
насмешкой спросила она, и в серых глазах ее будто запрыгали бесенята.
     - Ну,  брось!  Ничего я тебе о том не скажу. - Степан засмеялся. - Не к
тому ты приехала, право... И мне-то уж к войску пора... А скажу я тебе одно:
рад,  что тебя повидал.  Велика,  знать-то,  наша земля и всех земель прочих
превыше,  когда в ней не только мужи,  да и жены не хуже мужей в ратном деле
за правду стоят...  Пути у  нас розны с  тобой в  нашей рати,  а дело едино,
Алена Ивановна. И слава у нас в народе едина с тобою на веки веков...
     Попрощавшись с Аленой, Степан не зашел уже к Маше, а сразу пустился под
стены острожка.

     Ночь удалась,  как бывает лишь осенью да весною, - хоть выколи глаз. Ни
звезды, ни огня.
     Три тысячи человек пришли с  Федором Сукниным из  лесов,  неся с  собой
каждый готовую связку хвороста.  Но  шанцевые работники,  как каждую ночь до
этого,  продолжали копать  землю  и  громко перекликались,  чтобы  защитники
крепости,  привыкшие к перекличке работавших на валу казаков, не заподозрили
ничего.
     Степан  в  темноте  объехал  ряды  построенной к  приступу рати,  велел
атаманам и  есаулам еще  раз  всем рассказать,  как  бежать,  как сбрасывать
хворост,  чтобы не было толчеи и  давки.  У  самого вала Степан столкнулся с
Наумовым.
     - С твоей головы спрос. До утра чтобы взять острожек!
     - Я конных поставил, Степан Тимофеич, позади пехоты, - сказал Наумов. -
Алешку Протаку.
     - Куды их? К чему?
     - Кто побежит от острожка - плетями назад бы гнали...
     Разин махнул рукой.
     - Как хочешь возьми, а возьми!
     - Сережка Кривой  с  той  стороны пойдет -  лестницы ладит,  -  добавил
Наумов.
     - Пошто он не вместе? - строго спросил атаман.
     - Выждать хочет.  Как тут поболее шума учнется,  там, может быть, будет
полегче прорваться. Не все нам равно ли, с какой стороны - абы влезть!
     - Ну, иди. Ночь темна, как нарочно для нас.
     - А ты где будешь, батька?
     - Повсюду.
     - Берегся бы лучше... - сказал Наумов.
     - Ты себя береги да людей, - ответил Степан.
     Они обнялись перед боем.
     Разин слышал, как всхлипнула неразлучная трубка Наумова.
     В темноте по знаку Сукнина поползла молчаливая вереница людей,  сначала
не быстро, пока заполняли вал, потом все побежали.
     Разин  нашел  в  условленном месте  стоявшего казака,  кинул ему  повод
лошади.
     - Стань там,  за валом,  у дуба,  - сказал он и, схватив лежавшую рядом
охапку хвороста, никем не узнанный, в общем потоке двинулся вместе с другими
на вал. С вала вниз, под стену падали объемистые вязанки срубленных прутьев.
Бросив свою,  Разин услышал,  что еще далеко до дна, но люди бежали за ним и
кидали еще  и  еще,  тотчас освобождая место бегущим сзади.  Степан отошел к
стоявшему на  валу Сукнину.  Как  вдруг со  стены острожка ударили выстрелы,
вспыхнули огоньки, завыл набат и через стену вниз полетели зажженные факелы.
     Такого противодействия осажденных никто не мог ожидать:  когда в первый
раз  Разин  шел  приступом на  острожек и  зажигал  хворост,  чтобы  поджечь
крепостную стену,  осажденные заливали хворост водой, опасаясь огня. И вдруг
теперь сами зажгли под стенами костры небывалых размеров... Не ожидая этого,
разинцы не припасли воды... Гасить огонь им было нечем...
     - Жгут!  Воды!  Живей,  черти!  - крикнул Федор, поняв, что творится. -
Живей!
     Пламя внизу у  стены побежало по  хворосту:  уже  высокий у  крепостной
стены  хворостяной настил загорелся.  Наумов стал  явственно виден в  блеске
огня.
     - Пушкари!  Пали фитили!  -  закричал Наумов,  выхватив саблю,  которая
молнией заблестела при свете. - Не давай зажигать! Бей по стенам!
     Но ему в  ответ затрещали дружные выстрелы с башни острожка.  С Наумова
пулею  сбило шапку,  но  он  словно и  не  заметил этого.  Саблей он  указал
пушкарям на острожек, и из-за вала ударили пушки, загремели пищали, мушкеты,
взвизгнули стрелы  татар,  пролетая в  сторону стен...  Степан не  дождался,
когда от ближних колодцев притащат воду.
     - Робята!  За мной!  -  призвал Разин, и с тысячью казаков, которые уже
сбросили свой хворост,  он  пустился под  самую стену топтать огонь.  Однако
унять это пламя не было сил, оно выбивалось.
     - Вали сверху хворост!  Давай!  -  крикнул Разин, надеясь, что огонь не
успеет пробиться сквозь толщу срезанных прутьев и  войско ворвется на  стену
раньше, чем пламя вырвется снизу.
     Разинцы  узнали  повелительный  голос  Степана.   Новые  кучи  хвороста
посыпались сверху, заваливая огонь. Казаки вместе с Разиным под выстрелами с
башни,  под струями горящей смолы тотчас притаптывали его плотнее к земле. У
иных казаков загорелось платье. Они срывали с плеч горящие зипуны и кафтаны,
оставались в  одних рубашках.  Несколько человек тут  же  пали под  пулями с
башни, иные в бешенстве катались по земле, облитые горящей смолой...
     Но пальба из пищалей,  пушек и самопалов, которую подняли разинцы, была
так густа,  что заставила защитников крепости не высовываться из бойниц: где
за стеной чуть виделся огонек,  туда в тот же миг летели десятки пуль, сотни
стрел.  А по валу бежала и бежала бессчетная вереница людей, швыряла новые и
новые сотни вязанок хвороста.  И огонь под стеною был,  наконец,  похоронен.
Хворостяной настил от вала к стене пятью мостами лег уже много выше людского
роста, и привезенная в бочках вода показалась ненужной...
     - Скорее вали! Скорее! Живей, окаянные черти! Братцы! Давай поспеша-ай!
- кричал сверху Наумов.
     Хворостяные горы высились под стеной.
     - Пойде-ет! Пойде-е-ет! - раздалось на валу сразу множество голосов.
     - Разойдись! Береги-ись! Эй, внизу! - грозно крикнул Сукнин с вала.
     Разин  едва  успел отскочить,  когда сверху один  за  другим сорвались,
словно  горы  упали,   воза,   груженные  хворостом.  Их  бросили  вместе  с
телегами...  Степан  возвратился наверх наблюдать.  Наумову показалось,  что
навал уж довольно высок.
     - На при-исту-уп! - нетерпеливо выкрикнул он.
     - Бра-ат-цы-ыи!  -  крикнул за ним Федор Сукнин.  -  На сте-ены-и!  Али
дворяне сильнее нас, братцы-и!..
     Яицкий атаман сам первым спрыгнул на хворост и  легко побежал к  стене,
увлекая сотню людей.  "Эх,  рано маленько!" -  подумал Разин, следя за ними.
Они  были  уже  под  самым  острожком,   когда  из   бойниц  опять  полилась
растопленная смола и через стену вдруг полетели десятки пылающих головешек.
     Казаки под  стеной закричали от  боли  и  ужаса Снова пламенем вспыхнул
хворост.  Сукнин скинул с  плеч облитый горящей смолою кафтан и  с  поднятой
саблей,  в одной рубахе, вскочил на стену, сбросив двоих защитников крепости
ловкими ударами сабли.
     - Бра-ат-цы-ыи! - призывал он своих казаков, размахивая клинком.
     Было видно,  как  на  него напали сразу несколько человек.  Ему бы  еще
подкрепление!  Но  высокий настил  был  узок,  и  Сукнин со  своими казаками
спинами загородили проход остальным.  Казаки без  дела топтались позади них,
не в силах вступить в драку.
     Степан с  прерывающимся дыханием следил за битвой на стене.  Вот казаки
заслонили Федора от  ударов,  вот  один из  них сам упал вниз со  стены,  но
тотчас же двое других вскочили на стену.  Вот с  Сукниным уже пятеро казаков
на стене,  вот-вот влезет шестой... "Рано, тезка, послал их на приступ. Узко
и низко еще насыпан хворост", - подумал Степан. Вот двух казаков сбили вниз,
но четверо прорвались на их места,  на стену. Теперь их должно быть там семь
или  восемь...  Видно,  как  с  той  стороны навалились в  свалку  защитники
городка...  Оттуда ударили выстрелы... Падает сверху еще казак... Вот другой
упал вместе с врагом, сцепившись с ним в схватке... Сукнин дерется... "Лихой
атаман!" - подумал о нем Разин. Еще прорвалось два, три, четыре казака. Один
протянул  сверху  пику.  За  нее  ухватились,  еще  вскарабкались двое...  А
остальным не подняться - некуда лезть. Снизу подсаживают казаков на руках...
Еще подсадили двоих...  Снова выстрелы. И вот вдруг один за другим упали три
казака.  Еще,  еще один сорвался...  Еще...  Выстрелы бьют им в  лицо...  Но
казаки лезут на приступ.  Вот их уже десятка два на стене... Такая же свалка
шла у других мостов.
     Никто уже не кидал хворост связками.  Снизу толпами дружно гнали на вал
воза,  а  богатырь Чикмаз подхватывал их и один швырял вниз,  в прогал между
стеною и валом.  Неодолимый огонь,  однако,  бежал по смоле, разжигая костры
под стеной острожка.  Разинцы на них лили воду, но огонь пробивался в другом
месте,  в  третьем;  туда  опять  лили  воду.  Огонь пробивался в  четвертом
месте... Дым начинал заволакивать все...
     Но  Степан не  видел того,  что творится в  других местах:  он  не  мог
оторваться взглядом от Сукнина. "Пропадает Федор!" - подумал с тоскою Разин,
видя,  что тут он не может ничем помочь.  В тот же миг на стене снова дружно
ударили выстрелы, и Федор, широко раскинув руки, навзничь, без крика, видимо
уже  мертвый,  рухнул в  самое пламя внизу под стеной...  Казаки ожесточенно
рванулись вперед,  на его место, но десятки пищальных выстрелов встретили их
со стены,  и они стали падать в разгорающийся все ярче огонь, вслед за своим
атаманом, еще живые, с ужасными криками погибая в пламени..
     - Эх!  Федор!..  -  отчаянно зарычал  Степан.  От  горя  забывшись,  он
выхватил пистоль и сам кинулся на настил, на место убитого Сукнина.
     Крепкая рука Наумова схватила его выше локтя.
     - Ты куды?!  Ошалел?!  -  крикнул в ухо Степану Наумов.  -  Гляди,  как
пылает снизу! Мост горит! Казаки, назад! - заголосил Наумов, стараясь спасти
хоть остатки сотни, поведенной Сукниным.
     Передние десятка три казаков Сукнина отбежали назад на вал,  и  в то же
мгновенье весь "мост", на котором они стояли, был охвачен огнем...
     Языки огня с сизым дымом взметнулись выше башни острожка.
     - Кидай!  Что попало кида-ай вниз!..  Воды-и!..  -  хрипло орал на валу
Наумов.  Но  что еще было кидать в  огонь?  Едва заваливали свежим хворостом
пламя,  как  оно  выбивалось снизу в  другом месте.  Едва разинцы добирались
где-нибудь до  стены,  как  в  этом  месте  лилась из  бойниц смола,  падали
головни,  факелы,  и  разгорался новый костер,  сжигая мосты,  насыпанные от
вала...  Огонь гнездился там, в толще хвороста, и водой его было не одолеть.
Небо  покрылось искрами,  как  сонмами  красных  летящих  звезд.  Дым  душил
казаков, наступавших на стены...
     Кто-то додумался разобрать заборы и срубы ближних домов.  Десятки людей
пустились на  вал,  таща толстые,  с  прилипшей паклей,  почерневшие бревна,
бросали их  вниз,  но  сухие лесины,  взятые из  построек,  стоявших годами,
разгорались так же легко, как хворост...
     Разин  сбежал с  вала,  нашел своего казака с  конем и  помчался вокруг
острожка к  Сергею,  чтобы там повести казаков самому и  прорваться.  Только
тут,  в стороне от битвы,  в пустом ночном поле, Степан заметил, что брезжит
рассвет.
     Он встретил Сергея,  раненного в шею. Видимо тот только что выскочил из
боя, чтобы отдышаться. Сергей шумно высморкал поочередно обе ноздри.
     - Вот,  Стяпан, незадача! Стоят, собаки! Бьют нас, да и только, а их не
достать!..  Я сотни три казаков загубил.  Там как у Наумыча дело?  - спросил
Сергей, прижимая одной рукой к ране кровавую тряпку.
     - Сукнина на стене убили!  Убили, Серега! - крикнул Степан. - Огонь они
сами жгут под стеной. Мы хворосту сыплем - они его жгут, мы сыплем - они его
жгут!
     - Беда-а!.. Чего ж теперь нам? Как ты укажешь? - спросил Сергей.
     - Там стена загорится сейчас.  Хотят -  не хотят, а тушить навалятся. А
мы опять приступ... Веди!..
     Сергей без слов поскакал к своим казакам...
     Но  острожек опять  устоял...  Когда огонь разгорелся так,  что  грозил
пожаром стенам,  осажденные вывесили со  стен  мокрые паруса,  оберегаясь от
жара...  За стену лили смолу,  на стену -  воду...  Огненный ров отгораживал
разинцев от  острожка с  одной стороны,  и  это  была как  раз самая удобная
сторона для  приступа.  Сергей  с  другой стороны повел  снова  вперед своих
казаков,  но  уже рассветало,  и  из бойниц их били легко,  не тратя задаром
выстрелов...
     Разин увидел,  что  губит напрасно свои  силы.  Надо  было готовиться к
битве с Барятинским, не утомлять больше войско, и атаман указал дать повсюду
отбой...
     В  одной из коротких схваток,  случившихся на стене,  вместе с  раненым
разинцем рухнул  в  кучу  горящего хвороста симбирский стрелец.  Его  успели
спасти от огня. После боя его поставили перед Наумовым. Он был легко ранен и
мог отвечать на вопросы.
     Стрелец сказал,  что в стенах острожка нехватка воды и пищи,  что между
стрельцами уже  пошел  разговор о  том,  чтобы  сдаться.  Дворяне  отняли  у
стрельцов пищали и  дали им  только сабли да  бердыши.  По  мнению пленного,
больше трех суток городок не смог бы держаться.
     Но  Разина эта весть не утешила.  Он знал,  что трех дней для спокойной
осады  острожка  уже  не  осталось.  Если  даже  послать  навстречу  воеводе
Барятинскому сильный отряд казаков,  неизвестно, сумеют ли они его задержать
на  трое  суток.  И  Степан не  послал казацкого отряда,  не  решаясь делить
основные  силы  обученных  ратному  делу  казаков  и   стрельцов.   Одни  же
крестьянские толпы не могли задержать приближение воеводы с его полком:  они
были силой лишь при поддержке мушкетов,  пищалей,  пушек,  искусных казацких
сабель  и   под   водительством  бывалых  в   боях  атаманов,   -   с   ними
повстанцы-крестьяне были великой силой. И Разин не хотел потерять ее даром.
     Правда,  вестей из Юшанска еще не пришло,  но Степан все равно понимал,
что путь воеводе из Тогаева городка один: через Юшанск на Симбирск.
     Значит,  надо встречать Барятинского за Свиягой, чтобы его не пустить к
острожку на сближение с осажденными.
     Из-под  стен  острожка Степан  мрачный  отправился к  Бобе.  Но  старый
полковник еще не  вернулся домой,  -  видно,  искал за  Свиягой решения боя,
который должен спустя недолгое время разыграться вблизи Симбирска.
     Степан повернул коня к  своему дому.  Улицы были пустынны и немы.  Даже
дворовые собаки,  утомленные шумом и  тревогами ратной ночи,  теперь наконец
успокоились и ленились брехать на одиноких всадников.
     Бросив  поводья Терешке,  Степан  привычно шагнул  к  воротам,  отворил
калитку,  ведущую к Марье в садик,  но вдруг с какой-то злобой захлопнул ее,
тяжело  стуча  сапогами,  поднялся на  крыльцо  своего  дома  и  настойчиво,
нетерпеливо, по-хозяйски загремел кулаком в дубовую дверь.
     Старуха засуетилась, встречая.
     - Помыться?  Покушать?  Батюшки!..  Мать пресвятая!  Дымищем-то  как от
тебя!.. Спаси бог, не ожегся?..
     - Твоими молитвами,  бабка,  жив и здоров. Ступай-ка к себе. Ничего мне
не надо, лишь спать, - сказал Разин.
     Старуха бережно притворила дверь и тихонько ушла.
     Но Степан не лег.  Он сел на скамью, положил на стол руки и, опершись о
них подбородком, молча смотрел в синеющее рассветом окно.
     Он понимал,  что битый им воевода стоит дороже небитого.  Понимал,  что
теперь на него идет не просто воевода Барятинский,  а распаленная неудачами,
освирепевшая боярская сила...
     "Сила на силу!  -  раздумывал Разин.  - Нас больше. Ведь мы весь народ,
вся Русь -  вон нас сколько!  Куды долетит письмо от  Степана,  там и  народ
поднялся...  Ру-усь!..  И те себя Русью зовут,  и сила у них велика же.  Али
Русь не едина?  Две Руси на свете,  и в каждой могучесть... Как два великана
сошлись -  народ и держава...  И там ведь народ: одним-то боярам не сдюжить!
Дворян собери да  детей боярских -  много ли  их  на Руси?  Не собою сильны,
опенки поганые,  а стрельцами, солдатами, даточными людьми, холопством - все
тот же народ...  Неужто же два народа в  российской державе?!  Один стоит за
себя - за народ, за правду, за волю, другой - за бояр?! Да как тому быть?!"
     "Един народ русский! - решил Степан. - Един народ, да разодран. Собрать
бы его воедино -  и силы нет против него! Куды там дворянскому званью стоять
на  народ!  Ноги жидки.  Их сила в  ином -  в  народном покорстве.  От дедов
привыкли люди  князьям да  боярам послушными быть и  не  смеют отречься того
послушанья..."
     Приехал вызванный Разиным Боба и  прервал размышленья Степана.  Атаманы
поехали вместе глядеть места,  где старый полковник вчера наметил расставить
казацкие силы к битве с Барятинским.

     Для  осады  острожка Разин оставил у  Симбирска Серебрякова с  донскими
казаками,  Чикмаза с  астраханскими стрельцами и  несколько тысяч восставших
крестьян,  чтобы во время битвы с Барятинским осажденные не посмели выйти на
вылазку и ударить на разинцев с тыла.
     Остальное войско -  все лучшие силы донских казаков под началом Наумова
и  Еремеева,   запорожцев,  пушкарей  Сергея  Кривого,  часть  астраханских,
царицынских,  всех  саратовских и  самарских  стрельцов под  началом  Федора
Каторжного и  Лазаря,  тысячи  две  приволжской пехоты:  чувашей,  черемис и
мордвы с попом Василием во главе,  - Степан велел вслед за собой подтянуть к
Свияге.
     Гурьбой переехали атаманы свияжский мост.  Впереди -  Разин с Бобой; за
ними, поодаль, - Наумов, Сергей Кривой, Еремеев, Протакин и поп Василий.
     Потерь за эту ночь было особенно много у Сергея Кривого и у Наумова.
     Наумов был черен лицом,  прокопчен,  устал.  Не  такому бы  двигаться в
битву с дворянским войском!  После ночного приступа нужен был отдых - хоть в
два-три дня, и Наумов сам понимал, что слишком промедлил с постройкой вала и
слишком  поторопился послать  Сукнина на  приступ...  Невесел и  утомлен был
Сергей Кривой.  Остальные, не принимавшие участия в приступе, были уверенней
и  веселей.  Конники были спокойны,  кони их резвы и  сыты,  вдоволь оружия,
вдоволь уверенности и отваги.
     - Придется на конных всю тяжесть валить,  - сказал Разин Бобе. - Пехота
всю ночь дралась.
     - Не беда, отдохнут, как побьют воеводу, - ответил старый полковник.
     Перед  ними  лежало широкое поле,  покрытое жесткой щетиной жнивья,  по
которому вдаль извивалась дорога, вздымаясь выше, на перевал холмов.
     - С  Тогаева путь,  -  указал Боба на эту дорогу,  -  от тех горок рать
поведет воевода.  Главный полк поведут прямо на мост. Левым крылом он пойдет
по речке Сельди,  а правым крылом -  от речки Грязнушки... Его забота - дать
бой нам на том берегу,  поближе к  острожку,  чтобы к стенам нас прижать,  а
Милославский бы пушками пособил им, а то и на вылазку вышел бы. Так, что ли,
Стенько? - спросил Боба.
     - Мыслю, так, - согласился Разин.
     - Наша забота дать ему бой на сем берегу.
     - Так, - согласился Степан.
     - Стало, бой завязать, чтобы к мосту он и не мыслил прорваться.
     - Так, - подтвердил Степан.
     - Когда так,  то поедем туда,  на "пуп", - позвал Боба, указав на холм,
возвышавшийся в центре поля.
     На  вершине "пупа" Боба остановил коня,  по-молодому вскинулся на седло
ногами и встал во весь рост на седле. Конь тяжко переступил под ним.
     - Тпру! - одернул полковник.
     Степан также встал на своем седле.
     Они осматривали поле.  Боба,  объехавший все здесь вчера, указывал, где
он задумал поставить какую силу.
     Уже рисовалось, как из-за густых кустарников, росших вдали на пригорке,
откуда,   змеясь  выходила  дорога,   выезжают  грозные  ряды   всадников  с
примкнутыми к стременам пиками,  с мушкетами у седла, под коленом, и гнутыми
саблями на поясах...
     - Он свой самый таран понесет передом к переправе, чтобы ударить на наш
главный полк в  деревеньке да середину нашу сломать,  а  наш главный полк мы
правей унесем. Воевода сам ему лево крыло подставит... Не поспеет он к месту
дойти,  как Серега из  пушек ему голову срежет справа...  а  Еремеев ударит,
когда он повернет на Серегу... - говорил Разину Боба.
     - Добре ты рассудил...  Ну,  веди по местам атаманов, показывай им, где
кому  заводиться домком.  Да  швидче,  старый,  поспеть бы  нам  все  засады
запрятать.
     - Сховаемо, сынку, не бойся, поспеем, - успокаивал Разина Боба.
     И тут же с холма указал он каждому атаману,  куда кому ставить войско и
кто когда должен вступить в бой.
     Подведенные к  Свияге полки вступили на  мост  и  потекли переправой на
левый берег. Здесь же они разделялись на два потока: один направлялся влево,
к речке Грязнушке, покрытой овражками и мелколесьем, другой - вправо, в лес,
уходящий по берегу Сельди к Юшанску.
     Степан  поскакал на  Симбирский берег.  Среди  других собравшихся войск
здесь были полки татар.  Они не входили в  число тех,  которым Боба указывал
места.
     Степан разыскал атамана татарской конницы Пинчейку и тайно ему приказал
разделить  свой  отряд  и  половине  ехать  вниз,   за  устье  Сельди;   там
переправиться вброд или вплавь и  верст на пять зайти в  глубь левого берега
Свияги,  чтобы  в  разгаре битвы  слева  ударить в  спину  дворянам.  Другую
половину Степан послал вверх по Свияге, чтобы заехать в правый тыл воеводе и
ударить одновременно с левым крылом.
     Тысячи две татар,  врезавшись в тыл воеводской рати, должны были решить
успех битвы.
     Серый осенний день уже перевалил за полдни,  когда над дорогой за лесом
и  за  холмом  тучею  встала  пыль.  Дворянское войско  грозою  двигалось  к
переправе через Свиягу.
     В стане Разина все было твердо условлено. Все затаились и стихли.
     И  вот на  большом полосатом поле из-за холма показались всадники.  Они
подвигались в  молчанье,  без  воинских  труб.  Их  молчаливое движение было
размеренно,   неторопливо,   и   тем  грозней  и  тяжелее  казалась  поступь
подобранных в масть коней...
     Значки и знамена колыхались на длинных древках в рядах ощетиненных пик.
     Впереди по  самой  дороге скакали несколько легких всадников.  Такие же
легкие всадники,  словно танцуя, неслись вдоль опушки леса справа, по самому
краю поля, и слева, вдоль мелколесья и рыжих кустов можжевеля.
     "Дозоры", - подумал о них Разин.
     Позади  них  двигались  тяжелые  ряды  неспешной,   уверенной  конницы.
Движение их вперед прекратилось.  Выйдя в широкое поле,  они меняли походный
строй на грозное боевое построение.
     Вот они двинулись снова.  Из деревеньки, где затаились Разин и Боба, их
было отчетливо видно.
     - Боя ждет, - сказал Разин. - Неужто лазутчики довели?!
     В это время из лесу,  слева от воеводской рати, выскочил конный казачий
дозор.  Словно не  ожидая встретить тут воеводу,  казаки замерли на опушке и
вдруг подхлестнули коней и стремглав полетели, вздымая пыль на дороге, прямо
к  мосту...  Их заметили из войска Барятинского,  за ними пустились в погоню
несколько  всадников  из  дворянского  войска,  но  тотчас  отстали:  казаки
спрямили путь по жнивью и помчались прямо через Свиягу,  к Симбирску, словно
бы по левую сторону реки и  не было никаких разинских войск и  казачий дозор
торопился предупредить Симбирск о внезапном появлении воеводы.
     И  тотчас,  как  только казачий дозор ворвался через мост на  городской
берег, по колокольням церквей за Свиягой завыли сплошные колокола.
     Воевода попался в эту ловушку;  он поверил,  что его не ждали отсюда, и
смело двинул все войско вперед...
     Как  только  дворянское войско  снова  тронулось  в  путь,  Боба  хитро
подмигнул Степану,  снял притороченный за седлом небольшой мешочек и  за уши
вытащил зайца...  Косой,  прижав уши, в волненье часто дышал, дергая розовым
носиком. Боба его погладил по голове, посадил на жнивье и легонько хлопнул в
ладоши.
     - Тикай! - негромко прикрикнул он.
     Животинка сначала  недвижно  присела,  вся  сжавшись в  комочек,  потом
стрельнула  задними  лапками  по  полю,   скакнула  и   понеслась  навстречу
дворянскому войску.
     Десятки  казачьих  глаз  из  засад  наблюдали,  как  беловатый  комочек
скатился  с  дороги  на  луг,  заметив  передовой отряд  воеводы.  Встречные
всадники тоже заметили зайца,  и Барятинский,  видно, поверил тому, что заяц
не может идти из деревни,  в  которой таятся тысячи ратных людей:  он махнул
рукою и сам подхлестнул коня. Передовой отряд воеводы разом рванулся быстрей
по дороге,  за ним перешло на рысь и  все его войско.  Дрогнуло поле от гула
тысяч копыт, ударивших по сухой земле.
     - Вот там, за синим знаменем, у воеводы пушки, - шепнул Степан Бобе.
     Уничтожающей тяжелой лавиной неслось воеводское конное войско к Свияге,
поспешая пройти через мост и ударить на разинцев раньше,  чем там, за рекой,
у острожка, как думал Барятинский, успеют они построиться к обороне. Новые и
новые тысячи всадников выходили из-за холма,  покрывая все поле и  в грозном
движенье, казалось, не зная преград своему стремлению.
     Вот  голова воеводской рати уже миновала лесок,  где справа от  них над
Грязнушкой засела в  оврагах конница Алеши Протакина.  Вот поравнялись они с
холмом,  за  которым в  лесу  затаился Митяй  Еремеев с  двумя полками.  Они
несутся на деревеньку,  в которой стоят запорожцы,  но им не дойти:  ближе к
ним высятся два холма,  покрытые репьяком и  крапивой,  а  в репьяках скрыты
пушки Сергея Кривого,  в крапиве натыканы колья, которые будут пороть животы
дворянских коней, за холмами в овражках и буераках лежит полк пехоты...
     С  крыши деревенской избы  наблюдает Степан,  как  воевода поравнялся с
холмами Сергея, вот он почти миновал их.
     "Да что же Сережка молчит?!" - нетерпеливо подумал Разин.
     И в этот миг дрогнуло все от ударов пушек. Слышно, как визгнула дробь и
затрещали пищальные выстрелы из  буераков,  выплевывая комочки белого  дыма.
Передние ряды дворянского войска смешались в нестройный табун.
     Но  сам воевода,  сдержав встревоженного коня,  без смущения,  спокойно
взглянул  на  окутанный  дымом  холм,   повернул,   указал  своей  саблей  в
направлении пушек Сергея и  что-то крикнул,  отъезжая в сторону,  к середине
поля.
     Отряд  сотен  в  пять  дворян  устремился рысью  на  засаду Сергея.  Их
встретили снова удары пушек и треск пищалей. Уже побежали в стороны лишенные
всадников кони.  Передние всадники налетели на  колья со скрытыми в  бурьяне
острыми концами.  Отчаянно закричали,  падая  на  землю,  пронзенные кольями
лошади.
     Левее Сергея вылетел из  лесу Еремеев и  врезался под  крыло воеводской
рати. И там завязалась сеча.
     Степан смотрел,  как воевода, успев отъехать на холм, собрал возле себя
небольшой отряд и  как  от  него поскакали гонцы то  в  одну,  то  в  другую
сторону, разнося приказы.
     "Силен воевода, проклятый!" - подумал Степан.
     Барятинский тут  же  перед его  глазами повернул свое  войско головою к
Сергею, где ожидал он теперь встретить главный полк Разина.
     "Скор,  поворотлив,  лихой сатана,  -  оценил воеводу Разин, - а все же
попался в сеть!"
     Он  махнул рукой Бобе,  и  запорожцы двинулись из деревеньки,  заходя с
тылу под  левое крыло воеводы,  который всю  голову своего отряда развернул,
направляя ее на Сергея.
     Барятинский тотчас заметил это с холма, махнул саблей и, вдруг из лесу,
со стороны Сельди, на запорожцев ринулся грозный драгунский полк.
     Все сшиблось.  В пыли и дыму по всей равнине рубились тысячи всадников.
Над скошенным лугом,  над сжатою нивой,  над низким кустарником и  болотцами
грохотала пальба из пищалей и пушек, вздымался дым.
     Разин все  еще  продолжал лежать на  крыше деревенской избы.  Ему  было
видно,  что  дворяне теснят  Сергея,  добираясь до  Пушек,  но  и  Сергей не
сдается,  бьет их  с  полсотни шагов,  не сходя с  места.  Разин видел,  как
рубятся запорожцы Бобы с драгунами,  как вдали Еремеев схватился с дворянами
и с приказом московских стремянных стрельцов...
     На запорожцев обрушился целый драгунский полк,  теснил их к реке, и под
тяжестью грозной силы  закованных в  латы  воинов они  отступали.  По  строю
драгун,  по ухваткам их в битве Степан угадал немецкую выучку.  Бритобородые
усачи офицеры в  драгунских рядах подтвердили его догадку.  Разин знал,  что
немецкий  строй  не  в  силах  держаться под  стремительным натиском  бурной
казацкой лавы.
     - Наумыч! - окликнул он и махнул рукой.
     - По ко-оня-ам! - грянул Наумов.
     Степан спрыгнул с крыши, сам вскочил на коня, и, вырвавшись из деревни,
широкой лавой помчались казаки,  с  трех сторон охватывая врага:  на  правом
крыле лавы -  Наумов,  на  левом -  Разин.  Они обрушили разом свои сабли на
головы  драгун,  те  дрогнули и  понеслись наутек...  Степан  глазами  искал
воеводу. Увидел... Барятинский тоже увидел его, но вдруг повернул и пустился
прочь...  Под  напором казаков теперь вся дворянская рать отходила быстрей и
быстрей в  леса,  на  обратную дорогу  к  Юшанску.  Казаки  ободрились.  Они
помчались, преследуя уходящих... Те скакали, спасаясь через лощины, болотца,
по кочкам, кустам, о которые кони царапали груди...
     "Добить...  Добить до  конца на  сей раз воеводу.  Не дать им скопиться
снова.   Тогда  уже  воротиться  к   Синбирску  и  приступом  взять  наконец
острожек...  Ведь срам -  сколько дней одолеть не в  силах...  Уж будет!"  -
думал Степан, увлеченный погоней.
     - Добывай самого воеводу, секи ему к черту башку! - кричал где-то рядом
Прокоп Горюнов. Он вырвался на коне вперед и мчался, догоняя дворян, неумело
махал саблей...
     "Сорвут самому-то,  уроду,  башку!"  -  подумал Степан,  рысью  за  ним
въезжая на холм.
     И вдруг совершилось что-то нелепое,  глупое...  Как только было заранее
не угадать?!
     "Обманули!..  Пропал!"  -  про себя воскликнул Степан:  за  холмом,  на
который взлетели разинцы,  перед ними  в  кустах стояли в  ряд  два  десятка
пушек, уставившись жерлами и дымя фитилями...
     Степан хотел крикнуть "назад!",  но слово застряло в  груди от досады и
злобы, и захватило дыхание...
     Он только успел вдохнуть воздух,  махнуть рукой,  как дрогнули небо,  и
поле, и лес от удара всех пушек сразу. Кругом засвистало... И на земле возле
Разина уже бились кони и казаки.
     "Пушечной дробью лупят!" - сразу понял Степан.
     Он видел по дыму,  что пушки ударили разом все. "Значит, нужно спешить,
пока их заряжают".
     - Вперед! - крикнул он, торопясь порубить пушкарей.
     От  злобы он  не видел опасности.  Ткнул коня под бока острогами и  сам
полетел на  пушки с  поднятой саблей.  Как  вдруг из  кустов позади пушкарей
поднялись сразу сотни не  тронутой боем свежей пехоты -  московских солдат с
ружьями наготове.  Гром  пальбы  загремел в  лицо  казакам.  Многие  из  них
попадали с седел,  а остальные смешались, отдаваясь на волю своих испуганных
громом коней.
     Мгновенья было  нельзя  терять:  пока  пушкари еще  заряжали и  солдаты
должны были тоже возиться с  ружьями,  -  налететь на  них,  смять и  тех  и
других...
     - В пики! - крикнул Наумов, поняв, чего хочет Разин.
     Но  меж рядами солдат,  когда оставалось всего полсотни шагов до пушек,
из кустов же выскочили другие солдаты и, вскинув ружья, ударили также разом,
свалив  десятка  два  казаков.   Вздыбились  раненые  казацкие  кони,  топча
сброшенных всадников,  а  пушкари тем  временем уже  успели зарядить пушки и
грянули новым залпом...
     Ничто  не  могло  теперь удержать казаков:  не  слыша  уже  никого,  не
способные слушать приказов,  призывов, они понеслись назад, и новые выстрелы
били теперь им в  спины...  Все войско Разина откатывалось назад к Свияге...
Чтобы  не  быть  унесенным общим  потоком бегущих,  Степан  направил коня  в
сторону и оглянулся.  Успевшие построиться сотни дворян,  конных стрельцов и
драгунские полки мчались уже с горы,  готовые преследовать и рубить казаков,
но в это время крики и визг раздались у них с тыла.
     - Алла-а!  А-а!..  а-а!..  а-а-а!.. - послышалось из-за холма, и войско
Барятинского,  вместо того чтобы мчаться за  казаками,  растерянно повернуло
назад.
     Разин понял, это поспели его татары.
     "Опоздали немного ударить!" - с досадой подумал Степан.
     Он  задержался,  наблюдая,  как  торопливо  должна  была  перестроиться
конница воеводы, чтобы принять с тылу двойной удар.
     "Эх,  кабы сейчас не бежали казаки,  а были бы гожи к бою!  - с досадой
подумал Разин,  глядя вслед своим смятенным полкам,  убегавшим к  Свияге.  -
Алешка бы догадался!.."
     И,  словно услышав его затаенную мысль,  Протакин с  тремя полками,  по
тысяче всадников в каждом, рванулся из лесу, из засады, в поддержку татар.
     Разин радостно усмехнулся, поняв, что успеет построить свои полки, пока
дерется Протакин...
     На ровном широком поле Разину было видно, как Наумов, Еремеев и Боба со
своими есаулами обогнали бегущих и  поскакали впереди всей смятенной страхом
отступавшей орды,  крича казакам,  указывая саблями в  сторону пригорка,  за
которым стояли пушки Сергея Кривого.
     Это  был  верный прием:  увидав впереди себя  атаманов,  толпа  казаков
подчинилась общему ощущению того, что она не просто бежит; она поверила, что
ее ведут!.. В ее движении уже обозначился некоторый порядок.
     "Молодцы атаманы!" - подумал Степан, представив себе, как за пригорком,
под  прикрытием пушек Сергея,  все войско снова построится к  бою,  повернет
назад, и тогда воевода будет зажат между казаками и татарами.
     Разин помчался за есаулами,  чтобы быстрее построить войско и вывести в
бой...
     Он не был растерян и  знал,  что это совсем не конец,  а  только начало
битвы.
     Он  видел,  что это была не победа дворян,  не его поражение,  а  всего
только случай... Сотни две перебитых людей не ослабили его войско, но он был
взбешен, что попался, как воробей, в такую пустую ловушку.
     Навстречу Степану скакал одинокий казак от холма, где стоял Кривой.
     - Батька, пушки у нас отбиты, Сергей пропал! - крикнул казак.
     У Разина защемило сердце.  Подъезжая к холму,  он не увидел там никого,
кроме мертвых, валявшихся по его склонам. Еще не поняв, куда девался Сергей,
Разин  присвистнул коню  и  с  нетерпением поднялся  в  стременах,  стараясь
взглянуть на холм...
     Его охватила тревога:  пока он увлекся погоней за воеводой,  Сергей был
разбит и,  может быть,  даже  захвачен дворянами.  Степан подхлестнул коня и
взлетел на пригорок...
     Закинув над  головою руку  с  зажатой саблей,  Сергей лежал на  траве с
рассеченным черепом.  Лежал  так,  словно и  мертвый он  продолжал рубиться.
Глаза его были открыты навстречу смерти,  в  выражении лица была не пустая и
мертвая холодность, а боевая гроза...
     Весь пригорок вокруг был усеян телами своих и врагов, но пушки исчезли.
     "Не  отдал  пушки  Серега.  У  мертвого взяли!"  -  подумал Степан.  Он
задержался над  трупом  Сергея,  коснулся своей  шапки,  хотел  ее  снять  и
проститься с другом,  но вспомнил,  что некогда, и, только сдвинув слегка на
затылок шапку,  пустился вперед.  За холмом он все понял:  на Сергея ударили
сзади, от берега Грязнушки, откуда они не ждали подхода вражеских войск.
     Здесь-то,  на  берегу этой  речки,  и  строилось теперь войско Разина к
новым схваткам.
     По  мутной  холодной воде  Грязнушки,  обросшей по  берегам ольшаником,
плыли, крутясь, осенние желтые листья.
     Степан  старался понять,  куда  же  дворяне увезли  его  отбитые пушки,
которые надо было вернуть,  пока воевода не  мог отвязаться от  наседавших с
тыла татар, поддержанных Алешей Протакиным.
     Но  размышлять долго  не  было  времени:  подъездчики донесли ему,  что
Барятинский устремил на  татар  часть  своих  сил,  которые бьются отдельно;
против Протакина бросил дворянский полк и пеших стрельцов, а остальную часть
войска  вместе с  пушками приготовил к  движению вперед,  должно быть  желая
прорваться к мосту через Свиягу, к самому городу.
     Подъездчики сообщили также,  что с  верховьев Сельди к  дворянам пришел
еще один конный полк, который поставлен на левом крыле воеводской рати.
     Разин тотчас же послал сказать Бобе, что против него идут свежие силы.
     Над полем сгустился туман с осенним мелким дождем.
     Объехав  свое  войско,   вновь  построенное  к   бою,   под  прикрытием
опустившейся мглы  Степан Тимофеевич двинул его  снова в  долину,  навстречу
наступающим полкам воеводы.  Ему сообщили,  что воевода ведет под прикрытием
конных пехоту и пушки к свияжскому мосту. Тогда Степан подъехал к лесочку на
берегу Свияги,  где лежала в засаде пехота, состоявшая из стрельцов Саратова
и Самары, атаманом которых был Лазарь Тимофеев.
     - Пошли! - махнул Степан Лазарю.
     С  заряженными пищалями стрельцы шевельнулись и двинулись шагом вперед,
преграждая подход к мосту.
     - Сам батька с нами! - прошло по рядам стрельцов.
     - В бой с нами! Нас в битву ведет! - радостно говорили они.
     Эта  весть бодрила пехоту,  как будто присутствие Разина четверило силы
бойцов.
     В  дожде и тумане стрельцы подошли,  пока стали видны смутные очертания
врага,  остановились и  без команды,  по молчаливому знаку,  вскинув пищали,
ударили залпом.
     В  стане врага точно этого только и ждали.  Грянули крики,  и вражеская
пехота рванулась в  рукопашную схватку.  Разинские стрельцы напрасно роптали
на то,  что головы их замучили учением на иноземный лад,  - они представляли
собою  войско,  обученное  не  хуже,  чем  присланная из  Казани  воеводская
стрелецкая рать.  Сделав  выстрел,  первый ряд  разинских стрельцов отступил
назад два шага,  второй ряд,  стоявший за ними, шагнул вперед, и, прежде чем
враг добежал,  -  впритык,  в лицо ему снова ударили выстрелы.  Пехота врага
остановилась,  чтобы  также  ответить выстрелами,  но  разинцы снова сменили
ряды, и новая вспышка огня опять не пустила вперед дворянское войско.
     - Конники,  батька!  -  крикнул над ухом Разина чей-то голос.  И  Разин
увидел несущийся справа конный отряд,  который готов  был  врубиться в  ряды
пехоты.
     Однако они не успели напасть:  искусные сотники Лазаря быстро построили
половину  стрельцов  ко   врагу  лицом,   и   пальба  из  пищалей  встретила
надвигавшиеся конские морды...
     Серое  небо  сеяло  бледный  свет,   при  котором  нельзя  было  видеть
всадников,  только общие их очертания сказали, что это драгуны: рядом с ними
торчали высокие древки пик.  Смятенные выстрелами, они отшатнулись, опять не
сумев  завязать общей битвы,  но  в  это  время на  левое их  крыло налетели
конники Бобы.
     - Стой!  стой!  Своих бьете!  Ведь вы запорожцы, собачьи дети! - гневно
воскликнул Боба. - Хиба ж запорожцам тут место, в боярском скопе, гадюки?!
     Всадники сгрудились,  услыхав украинскую речь,  сабли вдруг опустились.
Казаки  отпрукивали,  осаживая разъяренных коней.  Два  отряда  остановились
почти вплотную, стена на стену.
     - А ты кто такий?  - раздался вопрос из рядов запорожцев, которых Разин
принял сперва за драгун.
     - Запориський полковник Боба -  вот кто я!  Панов да бояр побивать наша
справа, як ваша. Идитемо к нам, в наше войско, Панове товарищи!
     - Бунтивник! - крикнули из рядов боярских запорожцев.
     - Продажники!  Зрадники!  -  грянули им  в  ответ сотни глоток из полка
Бобы.
     - Рубаймо их, Боба! Чего с них дывиться! Рубай!..
     - За волю! Неча-ай! - призвал своих Боба, кинувшись в схватку.
     И   запорожские  сабли  скрестились  с  саблями  запорожцев,   ряды  их
смешались...  Тысяча всадников,  посланных гетманом Многогрешным {Прим. стр.
278} в помощь боярам,  колола и секла братьев своих украинцев, восставших за
братский народ.  Это были отборные всадники из  украинской шляхты,  дворяне,
искавшие  царских  милостей и  поместий в  пролитии народной крови.  Они  не
ждали,  что  будут  побиты рукой  украинского холопства и  "быдла",  как  от
польских панов научились они называть свой народ...
     - Бунтивники! Быдло! - вопила шляхта.
     - Зрадники! Ляховы диты! - кричали казаки Бобы, рубя и кроша их в бою.
     Но в общем гвалте, пальбе и криках их слов больше уже никто не слыхал.
     Пехота Лазаря сошлась грудь с грудью с пехотой Барятинского.  Рубились,
кололись, били в лицо из пищалей.
     Конница  Еремеева  крепко  схватилась  с  драгунами.   Протакин  теснил
стремянных стрельцов...
     Но  воеводских пушек было никак не достать.  Разин держал еще в  засаде
три тысячи войска:  тысячу конных донских казаков под началом Наумова и  две
тысячи лапотников,  вооруженных косами,  пиками и  рожнами.  Эта засада была
оставлена им  у  моста на  случай,  если  дворяне ринутся к  переправе через
Свиягу.
     Держать наготове большие силы до  последней минуты Степан любил сам,  и
тому же вчера учил своего молодого товарища Боба,  когда Степан их застал за
игрой в Карты.
     "Береги,  козаче,  засадную силу  к  остатнему часу,  тогда  переможешь
врага", - вспомнил Разин слова Старика полковника.
     Но сейчас ему были нужны пушки, взять же их без этой засады было нечем.
Когда Барятинский выкатит пушки к  мосту,  перейдет с  ними  вместе Свиягу и
зажмет казаков у острожка, тогда не поможет засада. "Да и сам воевода небось
все засады свои уже ныне истратил.  Небось уже последнюю вывел, когда послал
в бой своих запорожцев,  -  подумал Разин,  - а у меня тут три тысячи свежих
людей. Если сильно ударим - дорвемся до пушек..."
     Атаман  уж  представил себе,  как  он,  овладев  двадцатью  воеводскими
пушками,  поставит их возле моста на горке, подпустит к себе воеводские силы
и грянет по ним изо всех двадцати жерл...
     Держать заветы отцов да хранить засаду в три тысячи человек,  когда эти
люди  могли бы  решить разом исход всей битвы,  показалось Степану смешным и
ненужным... Он обернулся к посыльному казаку, скакавшему о бок с ним.
     - Скачи,  Терешка, что духу в Синбирск. Серебрякову скажи, чтобы конных
гнал тотчас сюда,  к  переправе,  да у Чикмаза пушек с полдюжины прихватил с
собою сюда же для обороны моста, - сказал Разин.
     Казак полетел стремглав к мосту.
     Разин выехал сам  на  пригорок,  махнул Наумову,  стоявшему в  засаде у
свияжского моста.
     Наумов построил конных донцов,  а  сзади них приготовил пехоту тысячи в
две - мордвы, чувашей и черемис, которых казаки звали "лапотною пехотой". Их
вел поп Василий -  он хотя и  не брал в руки сабли,  но умел придавать людям
смелость и веру в свою победу.
     Степан их двинул вперед, решив расстаться с последней засадой на время,
пока Серебряков приведет своих конных и Чикмаз пришлет свои пушки к мосту.
     Дождь кончился,  разошелся туман, и яркий отблеск вечерней зари осветил
поле боя.  Все стало ясней. Было видно, что разинцы снова ломят дворян: поле
битвы ползло от Свияги в гору, оставляя сзади холмы убитых и раненых.
     Разин  качнул головой.  Его  тревожила участь пеших,  плохо вооруженных
людей,  идущих за конниками Наумова. Но "лапотная" пехота шла смело. Вот она
уже дошла до крайнего места схватки,  вот казацкая конница для нее прорубила
путь сквозь конницу воеводы,  словно в лесу расчищая просеку, и раздалась на
две  стороны,  пропуская "лапотных" в  битву...  При свете зари сверкнули их
копья, разя дворян; над ними блеснули дворянские сабли... Но "лапотники" шли
бесстрашно вперед,  не отставая от казаков Наумова и пробиваясь к дворянским
пушкам.
     - Добре, добре, - глядя на них, бормотал себе в бороду Разин.
     Он подхлестнул коня и сам помчался за ними в гущу сражения.
     Трава повсюду была окрашена кровью. Тела убитых разбросаны были везде и
местами высились прямо-таки  холмами.  Отчаянно,  визгливо и  хрипло кричали
подбитые кони, стонали люди.
     Одинокие лошади проносились без всадников и мчались дальше от битвы,  в
открытое поле...
     В дважды рассеченном саблею запорожце, лежавшем ничком, Разин признал и
с затылка убитого Бобу...
     - Эх, Боба! - воскликнул он горько и ринулся дальше вперед.
     - Батька! Батька! Сюда! - узнав его, крикнул Наумов из гущи свалки.
     Наумов ударил на кусты,  где стояли теперь воеводские пушки. Он вылетел
сбоку и  сбил  засаду московских стрельцов.  Те  побежали.  Их  преследовали
казаки  Наумова  и  рубились уже  в  кустарнике.  Пушки  остались открытыми.
Пушкари только сами оборонялись пальбой от наседавшей "лапотной" пехоты.
     Разин примчался сюда.
     - Наумов!  Наумов!  - кричал он вдогонку. - Чертов сын, позабыл, за чем
шел!
     Боевая задача Наумова была ясной и  краткой:  сбить стрельцов и  помочь
пехоте взять пушки. Наумов увлекся погоней.
     - Эй, че-ор-рт! Вороти-ись! - вопил Разин ему вдогонку.
     Пушки хлестали огнем в  лицо  наступающих,  словно метлой разметая ряды
чувашей, черемис и мордовцев.
     "Вот-вот побегут, все пропало!" - страшился Разин.
     Но пехота с  попом впереди грозно рвалась через павших людей на огонь и
смерть...
     "С дубьем ведь,  с одним дубьем, родимые, лезут на пушки!" - в восторге
следя за ними, восклицал про себя Разин.
     Поп Василий упал в гуще свалки.
     Степан сам подскакал к его пехоте.
     - Бей пушкарей,  бери пушки!  -  крикнул он.  Стесненные со всех сторон
наступающими воеводские  пушкари  на  руках  откатили  назад  свои  пушки  и
пальнули еще раз в толпу. Пуля пробила ногу Степану и раздробила бедро коню.
Конь поддал задом, упал и забился, давя под собой атамана.
     Увидев  его  паденье,  пехота смутилась и  отступила,  толпой окружила,
заслоняя его от врага.
     - Время, время теряете, дьяволы! Пушки хватайте! - выкрикнул Разин.
     С  перекошенным от  боли  и  нетерпенья лицом он  со  злостью вырвал из
стремени раненую ногу.
     Неотлучный  Терешка  поймал  для   него   потерявшую  всадника  лошадь.
Несколько человек его подсадили в седло.
     - Братцы!  Держись!  -  прокатилось над полем битвы,  и  все по  голосу
услыхали, что жив атаман.
     Но за эти минуты дворяне и  московские стрельцы успели прикрыть пушки и
начали отводить их теперь за овраг, на новый рубеж, на пригорок.
     Степан,  призывая своих людей за собою,  пустился вперед,  перескакивая
через стонущих раненых и убитых недругов и друзей...
     Без шапки, под черными кудрявыми волосами старый шрам на лбу покраснел,
как свежая рана. Черная борода растрепалась, глаза сверкали.
     - Вперед!  - кричал Разин, устремляя коня сквозь вражеские ряды снова к
пушкам.
     Несколько десятков смельчаков кинулись вслед за ним.  С  другой стороны
возвращался сюда  же  Наумов с  донскими...  И  снова весь  жар  этой  битвы
перекинулся вдруг сюда, к пушкам. Разинцы с трудом оттесняли врагов, со всех
сторон наседавших теперь на Степана.
     Сотни  дворян  сшиблись с  сотнями  казаков.  Скрестились пики.  Уже  в
полумраке ударили сабли о сабли в бешеной стычке вокруг пушек.
     Наумов, жестоко рубясь, пробивался с донцами к Степану.
     - Батька, иду! - крикнул он.
     Прежде других разинцев добрался до  пушек сам  атаман.  Он  саблей снес
голову  немецкому офицеру,  конем  затоптал одного пушкаря и  заставил двоих
пушкарей залезть под лафеты.
     Пешие люди в  лаптях с  пиками,  с косами,  вилами бесстрашно бежали за
атаманом.  Их  били пулями из мушкетов,  рубили саблями,  но,  теряя десятки
товарищей,  он") пробивались вперед.  Затаясь за лафетами, несколько черемис
пустили стрелы в рейтаров и в пушкарей.
     Пушкари побежали, бросая свои орудия... Победа!..
     "Вот тут бы сейчас пособил мне Наумов с  конными.  Вот он где нужен!  -
подумал Разин. Он увидел, что Наумов рвется в его сторону. - Дьявол - не лез
бы вперед, и давно бы мы пушки отбили!"
     Забыв свою  рану,  Степан стал  пристегивать постромки упряжных коней к
пушке.  Несколько человек чувашей и  мордовцев ему  помогали.  Возле них шел
горячий бой,  люди  рубились саблями,  падали под  копыта коней.  Даже кони,
взбешенные запахом крови,  вгрызались друг другу в гривы и ляжки, а Степан с
горсткой смелых упорно делал свое.
     Он уже видел победу.  Он знал,  что, оставшись без пушек, воевода опять
побежит, и он его будет гнать и добьет до конца...
     Вытащив перепуганного пушкаря из-под лафета за  шиворот,  Разин швырнул
его на лафет и сунул ему в руки вожжи.
     - Скачи!  -  приказал он,  указав ему  в  сторону своих войск.  Молодой
пушкарь испуганно заморгал,  хватил кнутом и усердно погнал коней,  крича на
них, как ямщик на большой дороге.
     Чуваши и  мордовцы успели запрячь еще два орудия и  погнали их вслед за
первым.
     Степан оглянулся назад и увидел, что он с горсткой "лапотников" отрезан
от  всех  своих,  увидал,  как  на  них  налетают откуда-то  взятые воеводой
драгуны... "Сатана! Ведь еще он припас засаду!" - подумал Степан.
     - Батька!  На коня!  На коня!  -  отчаянно завопил,  пробиваясь к нему,
Наумов.
     Степан  ухватился  за  холку  коня,  но  раненая  нога  отяжелела и  не
поднималась в стремя...
     Над  самой  головой  Степана раздался остервенелый лязг  сабель  -  это
свежая засада драгун столкнулась с донцами Наумова.
     К ногам Степана упал Митяй Еремеев с разбитою головой.  Степан взглянул
вверх и увидел покрытое кровью, искаженное отчаяньем лицо Наумова.
     Разин,   подсаженный  двоими  мордовцами,   вскочил  наконец  в  седло,
схватился за  саблю,  но  не  успел ее  вырвать из ножен:  драгунский клинок
рубанул его по  простоволосой голове.  В  глазах атамана перевернулось все -
казаки  и  другуны.  Заходящее солнце  прыснуло ослепляющим золотом прямо  в
зрачки, и Степан ощутил, что, как пьяный, ползет с седла.
     "Зарубил меня окаянный драгун!" - подумал он, падая навзничь.

     Нет,  это  была  не  победа  дворянского войска.  Опытный  воевода Юрий
Барятинский хорошо понимал, что ему снова нечем хвалиться и нечего приписать
к "дедовской чести",  что он не победитель в этой тяжелой кровавой битее.  К
концу дня усталость всех дошла до такого предела,  что если бы Разин призвал
от стен острожка еще один свежий полк, если бы бросил он в бой хоть с тысячу
свежей конницы, все воеводское войско пустилось бы в бегство...
     Какая  лютая  схватка закипела вдруг  над  пораженным атаманом!  Откуда
взялось у разноплеменных мятежников столько ратного жара, который пристал бы
лучшему войску при защите отечества от нашествия иноземцев?! И казацкая сила
вдруг  вся  навалилась на  этом  участке боя...  Половина драгун полегла под
внезапным свирепым натиском.  Воевода видел их трупы:  удары пик их пронзали
насквозь, взмахи сабель рубили почти пополам. Отколе сия богатырская сила?!
     Если бы не было сабель,  пищалей и пик,  думается, мятежники и с голыми
кулаками одолели бы  все же  дворян и  драгунский засадный полк и  отбили бы
все-таки своего атамана.
     Гора мертвых тел осталась на месте той схватки. Сколько было побито там
"лапотной" рати!..  Сам воевода Барятинский, бодривший своих воинов, едва не
пропал в  этой сече,  когда,  как буря,  без всякого склада и  строя,  толпы
мятежников бросились напролом,  защищая упавшего Разина. Пешие, конные - все
помешалось.  Пешие  не  страшились конских  подков,  всадники сами  налетали
грудями  на  выставленные копья  пехоты,  чтобы  своими  телами  сломать  ее
строй...  Барятинский видел,  как какой-то широкоплечий, коренастый татарин,
свалившись с  убитой лошади,  схватил под мышки мертвого дворянина и стал им
махать, как дубиной, сваливая пеших стрельцов.
     А  этот  бешеный есаул  Наумов!  Сколько воинов  искрошил он  саблей  и
затоптал  конем,   когда,   словно  чудом,  прошел  невредимым  сквозь  полк
стремянных стрельцов и врезался в гущу драгун!
     Дорвавшись до  своего атамана,  Наумов перекинул его к  себе на  седло.
Дворяне,  драгуны,  стрельцы -  все  искали чести  взять в  плен  воровского
главаря. Но вокруг него словно проведен был заколдованный круг, в который не
мог  прорваться никто  из  воеводского стана...  Мятежники отходили железной
стеной, отражая удары до самой Свияги...
     "Когда бы я так пал с коня,  стояла бы так же нерушимо и бесстрашно вся
дворянская рать в защиту меня?" - спросил себя воевода.
     И он сам себе не хотел ответить, чтобы не покривить душою...
     И,  размышляя так,  Барятинский вдруг увидел в  тот  миг,  что от  стен
Симбирска несется свежее  войско разинцев...  На  берегу Свияги оно  с  ходу
поставило пушки, конные сотни ринулись вплавь через воды реки...
     Барятинский тотчас велел  своим отходить на  север по  левому берегу...
Ввязаться в бой с новыми силами он не решился...
     Разинцы думали,  что воевода уходит опять к Тетюшам, но Барятинский уже
понимал в тот миг,  что они не станут его преследовать. Оба зверя были равно
изранены и усталы!  Оба хотели лишь одного: лечь спокойно и молча зализывать
раны...
     Пехота Барятинского была измучена битвой и не могла отходить достаточно
быстро;  она даже не в  силах была бы вынести самый ничтожный натиск.  Нужно
было  избавиться  от   нее,   чтобы  быть  готовым  назавтра  к   поспешному
отступлению...
     Барятинский перешел Свиягу верст на  пять ниже и  в  сумерках осторожно
приблизился к острожку.
     Его встречали со стен острожка как победителя.  Они не знали о том, как
кончился бой.  Из  Казанских ворот острожка выехал сам  воевода,  окольничий
Иван Богданович Милославский.  Измученный и усталый, он обнял Барятинского и
называл его избавителем от  египетского плена.  Он  молился и  плакал...  Но
Барятинский так и сказал ему прямо:
     - Я сам разбит,  братец Иван Богданыч. Пехота моя - на ногах у меня как
колода. Возьми-ка ее к себе в стены...
     Милославский опешил от этих слов. Он сказал, что не сможет сдержать еще
один приступ разинцев,  умолял взять с собой защитников городка, увести их в
Казань.
     - Куда ты,  Иван Богданыч, побойся бога! - возразил Барятинский. - Ведь
воры в погоню пойдут.  Я с конными стану наскоре уходить, а пехота отстанет,
и ты со своими отстанешь... Сиди уж еще в городке...
     Милославский заплакал.
     Барятинский ввел к  Милославскому в  городок свой обоз,  дал осажденным
пороху и  свинцу и  оставил свою  пехоту.  Он  раскинул свой стан возле стен
городка и  велел рыть окопы для обороны по  северной стороне,  чтобы враг не
напал внезапно.
     Воевода знал,  что  разинцам тоже нужно сперва отдохнуть.  Если увидят,
что он тут роет окопы, они не будут спешить с наступлением, дождутся утра, а
до утра он уйдет...
     Сам воевода расположился в  ближней слободке.  В  теплой избе он  выпил
вина,  съел  яишню  на  целой  сковороде  -  штук  в  двенадцать  яиц...  Ел
безразлично,  не  замечая,  что  ест,  незаметно для  себя  искрошил большой
каравай хлеба,  размышляя о том,  что разинцы все-таки могут ударить ночью и
натиска их ему не сдержать.
     Надо было отвлечь их  внимание,  обезопасить себя хотя бы на три-четыре
часа, пока отдохнут и покормятся кони...
     Он вызвал к себе подполковника Казимира Ющинского.
     - Слышь,  пан Казимир, твой полк не так сильно устал. Спустись со своим
полком к Волге. Тихо спустись. Да от берега Волги шум учини со своими. Пусть
воры оттоле ждут на себя большой силы.
     - Един мой полк,  пан князь,  воры побьют без всякой пощады,  -  сказал
полковник.
     - А ты не давайся!  Не указую тебе вступать в бой, а шум учинять, чтобы
ждали,  что с Волги стоит великая сила,  да на нас не смели бы сами ударить.
Ведаешь ты,  что стрясется, как они ночью полезут на нас?.. Подков не сберем
до Казани...
     - Так, пан воевода.
     - Ну вот и  ступай...  а в драку не лезь,  пан Ющинский.  Да берегись -
дозоры надежные выставь. Перебежчики не ушли бы к ворам...
     Ющинский ушел, а воевода вызвал к себе дворянского сотника.
     - Доброго дворянина одень во стрелецкое платье,  пошли "перебежчиком" к
ворам,  -  указал воевода.  -  Пусть скажет,  что, дескать, войско великое с
Волги пришло.  Как они бой со мною учнут,  так у  них,  мол,  челны и струги
отобьют да угонят к  Казани.  Они не схотят без челнов остаться и в драку на
нас не пойдут...
     - Не дай бог,  князь Юрий Никитич!  Ведь целый день и так в битве, куды
же еще!.. И так половина людей осталась! - сказал дворянин.
     Отпустив дворянина,  Барятинский потребовал перо,  чернила, бумагу. При
свете свечи он писал главному воеводе Петру Семеновичу Урусову, жалуясь, что
в  битве он  "от воров разбит",  что "силам их  сметы нет да  еще что ни час
подходят".  Барятинский упрекал его за сиденье в  Арзамасе и молил выслать в
помощь конное подкрепление.
     "А  пехоту свою  я  оставил в  Синбирском острожке и  хлебный запас  им
покинул -  без хлеба они отощали,  а  с  хлебом да  с  зельем им бог поможет
держаться еще. Да в битве в покров день вор Стенька дважды поранен и есаулов
лучших его побито", - писал Барятинский.
     Он  сообщал,  что не  стал стоять под Симбирском из  боязни "государево
войско сгубить без  всякия пользы,  а  вору  без  великого урона -  лишь  ко
тщеславию".
     "Да  войско в  подмогу мне,  господине князь  воевода,  когда изволишь,
прислал бы в Тетюши. Там стану его поджидать", - заключил Барятинский...


     Свет померк

     Наумов не  отходил от Степана.  Тот лежал неподвижный,  как мертвый,  в
шатре при свете мерцающей свечки.  Надвигалась ночь.  Наумов не ждал ночного
нападения воеводы.  Он призвал к  себе Чикмаза,  сговорился с  ним выставить
караулы. Алеше Протакину указал держать вокруг стана разъезды. Велел собрать
все остатки Конницы и пехоты, пересчитать боевой припас и оружие.
     Разин внезапно очнулся, когда Наумов беседовал с есаулами.
     - Кто бит, Наумыч? - спросил он.
     - Стоим, батька, держимся крепко, - ответил Наумов.
     - Вели-ка свечу вздуть, - сказал Степан.
     - Свеча ведь горит, Тимофеич, а больше на что! - возразил Наумов.
     - Не вижу свечи... Поднеси-ка ко мне поближе, - потребовал Разин.
     Наумов поднес свечку к самому лицу атамана.
     - Чего я сказал! Дай свечку! - нетерпеливо прикрикнул Степан.
     - Держу свечу,  батька,  -  дрогнувшим голосом тихо ответил Наумов.  Он
понял, что Разин ослеп.
     - Вон...  чего...  окаянный драгун...  мне содеял... - еще тише Наумова
сказал атаман. - Слеп я, тезка... не вижу света...
     - Пройдет,  отморгаешься,  батька!..  Ум  тверез,  и  язык  прилежен...
Лежи-ка в покое... Я стану осадой стоять...
     - Слышь,  тезка,  ты  тотчас гони  казаков на  добрых конях  к  Максиму
Осипову под Нижний,  под Казань -  к  Ал макаю да к Михайле Харитонову -  на
черту,  в Наровчат, чтобы слали к нам войско сюды, сколько есть, на подмогу,
- трезво и сохраняя спокойствие, сказал Разин. - Воевода побит хуже нас. Нам
лишь с силой сейчас пособраться...
     - Я, батька, послал уже гонцов за подмогой, ко всем послал, - отозвался
Наумов. - Мыслю, наскоре будет подмога.
     - Сережку ко мне призови, - внезапно сказал Степан.
     - Сергей побит,  Тимофеич.  Ты  сам его видел,  как он лежал невдали от
моста.
     - Что ты врешь!  -  внезапно вскричал Степан,  привскочив с подушек.  -
Сергея зови!  Окаянное сердце, зови мне Сергея!.. Он первым станет по мне...
Где Сергей?!
     - Батька, ляг.
     - Где Сергей?!
     - Нет Сергея, порублен у пушек в бою... - увещевал Наумов.
     - Кто Сережку срубил? Кто срубил? - кричал Разин.
     - Ляг, батька. Руда полилась, не уймешь, - уговаривал есаул.
     Степан вскочил на ноги, шаря на поясе саблю, и, не найдя ее, крикнул:
     - Изме-ена-а!.. Изме-ена-а!.. - и пал на ковер...
     Он бредил...
     Наумов оставил возле  него  двоих  казаков,  сам  же  вышел  на  вал  -
послушать  в  ночи,   как  живет  войско.  К  нему  подвели  перебежчика  от
Барятинского, стрельца.
     - Сведите меня к атаману, - требовал тот.
     - Я сам атаман, - поспешно сказал Наумов, предупреждая ответ казаков.
     - Не признали тебя в темноте-то,  батька Степан Тимофеич,  - сообразив,
живо ответил один из дозорных, приведший стрельца.
     - Сговор между бояр,  -  сообщил стрелец. - Как ты ныне учнешь бой, так
разом отбить вас от Волги, челны и струги угнать вверх...
     Наумов тотчас же выслал разъезды к  Волге,  где у берега стояли челны и
струги.  По  стругам  велел  зарядить  фальконеты,  направив их  жерлами  на
берег... Небольшой опалубленный челн с десятком гребцов он указал пригнать в
камыши,  на случай,  в тайное место. Крестьянскому вожаку есаулу Федотову из
симбирских крестьян он  поручил наблюдать осаду,  пока отвезет в  безопасное
место  раненого Степана,  и  с  десятком донских казаков,  взяв  на  носилки
Разина, двинулся к Волге, пользуясь ночной темнотой.
     У самого берега встретился им конный дозор.
     - Шум от Волги,  -  сказал атаман конной сотни,  - у берега людно. Кони
ржут, люди голос дают...
     Наумов  прислушался.  Невдалеке  поднимался  гул  голосов.  Послышалось
одинокое ржанье...
     - Угонят  челны,  тогда  пропадем тут,  как  мухи,  -  заметил  Прокоп,
сопровождавший Наумова.
     - Поспеем,  уйдем.  Главное дело  -  нам  батьку спасти да  донских,  -
отозвался Наумов.
     - А как мужики? Неужто всех на челны возьмешь?
     - Куды их к чертям!..  Как сами сумеют!  -  ответил Наумов.  - Давай-ка
покуда спасать атамана, а там поглядим, - заключил он.
     По едва приметной тропе всадники заторопились к берегу.  В камышах, идя
по колено в  воде,  погрузили Разина в  челн,  когда от острожка послышалась
пушечная пальба и пищальный бой.
     - Живо в дозор! - приказал Прокопу Наумов. - Я тут буду с батькой...
     В тихий час Наумов любил поговорить о казацком житье, вспомнить донскую
рыбную ловлю,  Черкасск. Любил и Прокоп разговоры про Тихий Дон, на этом они
сошлись и в последнее время стали почти неразлучны.
     В  волнении ждал Прокоп своего часа возле раненого Степана.  С  десяток
сообщников было у него в своей Понизовской станице,  с десяток верных людей,
тайных друзей Корнилы. С ними можно было бы захватить атамана, прорваться из
казацкого стана и  выдать Разина воеводам.  Но,  кроме таких ближних Прокопу
людей,  большинство были  в  Понизовской станице верные разинцы,  которые не
спустили бы  своему  есаулу  измены.  Из  казаков своей  станицы больше всех
опасался  Прокоп  Никиту  Петуха,  бесстрашного малого,  который  увлек  всю
станицу Прокопа в  жестокую схватку с драгунами над павшим с коня Степаном и
вот не отходит теперь от его шатра.  Прокоп его знал как казака,  готового в
любой час сложить свою голову за  атамана.  При нем Прокоп не  решился бы на
измену.
     И вдруг в голове Прокопа словно сверкнула молния.
     - Никитушка,  слушай-ка,  брат, скачи живо в город, в дом атаманский, -
сказал он.  -  Там на задах невелика избушка, а в ней атаманова люба, Марьей
зовут, как твою, ты сказывал, звали... Бояре ить в город влезут, схватят ее,
атаманову радость,  спекут на углях. Ой, как кручиниться батька станет!.. Да
и руки-то женские наших казацких нежнее...  Вези ее живо сюда,  чтобы ходила
за батькой, покуда оправится.
     И Никита пустился в город...

     После того как ушел Степан с атаманихой, Марья озлилась. "Врешь, Степан
Тимофеич!  Ушел,  так и мыслишь,  что я все спущу?  Как не так!  Вот оденусь
сейчас да и в Астрахань съеду!  Не мужняя жена я тебе -  не догонишь, любить
не заставишь!  Ступай в леса со своей шишигой лесной! Врешь, не уйдешь! Ныне
сам  полюбил меня.  Нагорюешься,  коли покину...  Мало ли  кто  там  к  тебе
приберется да  станет  мне  хальное молвить,  а  я  и  терпи?  Сам  бы  иной
заступился!.. Ведь глупый, не видит того, что ей перед ним красоваться охота
пришла...  Простая душа-то,  он  мыслит,  она прибралась по ратным делам,  а
женка - так женка и есть! Небось с есаулами со своими со всеми..."
     Марья услышала голоса во дворе у  ворот.  Разин кликал Терешку.  Знать,
атаманиха уезжает к себе.  "Неужто и он с ней уедет?  -  мелькнула боязливая
мысль.  Но  она и  сама не  поверила этому.  -  Не  уедет!  Да как ему город
покинуть и  всех  казаков?  Не  таковский!..  Небось  проститься зайдет пред
битвой. Скажу: виновата. Пусть дурой меня назовет. Скажу, заболело сердечко,
когда она стала собой красоваться,  мол,  я не стерпела...  Скажу -  никогда
такого наперед не стрясется...  И вправду ведь дура! Кого же он любит? С кем
ночи проводит? К кому..."
     С улицы долетел только топот копыт. Разин к ней не зашел и уехал.
     Через час  началась горячая битва.  Вот тут за  домами,  тут рядом,  на
горке,  в  конце той же  улицы разгорался кровавый бой.  Пальба из мушкетов,
пищалей, удары пушек, крики тысяч народу. Со всех сторон по дворам завыванье
и  лай собак,  с  испугу ревут по соседям коровы,  козы кричат,  как черти в
аду...
     Над городом разливалось зарево.
     Марья  стояла  всю  ночь  у  ворот.  По  звукам  старалась понять,  что
творится.
     И вот все утихло...  Марья услышала топот копыт,  ей казалось, что даже
копыта Степанова коня стучат по-иному,  чем у других: узнала лошадь Степана.
Поспешно метнулась от калитки к себе...
     Целый день  Марья слушала отдаленный грохот пушек,  далекие выстрелы из
пищалей и крики.
     Когда Степан,  не  зайдя к  ней,  ушел к  себе в  дом после приступа на
острожек,  она пробралась к старухе. Робко, неслышно, как кошка, скреблась к
ней в дверь. Старуха остерегающе замахала руками.
     - Опять ведь не одолели острожка!
     В отчаянии,  униженная,  не посмев подойти к Степану, вернулась Марья к
себе.
     "Не жена ты,  Машка!  - твердила она себе. - Была бы победа, радость, и
он бы вломился к тебе с атаманами пить,  как намедни.  С горем, с бедой уж к
тебе не придет!..  А была бы родная,  и кручину принес бы,  кручинную голову
положил бы на грудь к тебе,  ласки ждал бы... Была бы женою, не оробела бы и
сама прийти к нему с утешеньем..."
     Она ожидала,  что утром он все же зайдет, следила, видела, стоя у окна,
как  он  с  Бобой  и  Терешкой поехал из  дому,  даже  не  оглянувшись в  ее
сторону...
     Слушая звуки битвы,  Марья думала не  о  победе или  поражении.  Она не
могла опомниться от удара.
     "Ну, мало ли что там сболтнула, ну, мало ли - осерчал... А как же так -
не проститься перед такой великою битвой?" - растерянно размышляла она.
     Только  когда  по  городу  повезли на  телегах раненых казаков и  пешие
потянулись по двое, по трое, в окровавленной одежде, поддерживая друг друга,
хромая и  зажимая свежие раны шапками или тряпками,  она кинулась от  ворот,
побежала по улицам спрашивать их - как там битва...
     - Никто - никого. Нашла сила на силу! - говорили не раз.
     - А как атаман?
     - Атаман на коне впереди.  Да что ему станет,  раз пуля его не берет! -
уверенно повторяли одно и то же.
     Марья знала, как сам Степан смеялся над славою колдуна.
     "Так что же его бережет?  Удаль?  Отвага? Любовь людская? Может, слава,
что он заколдован:  не смеют напасть на него - колдовства страшатся! А вдруг
нападут?.."
     Временами Марье казалось,  что с поля из-за Свияги доносится до нее его
зычный голос, хоть знала, что этого быть не может...
     Вороны раскаркались над головою, заглушая все дальние звуки.
     - Проклятая птица -  на вашу же голову!  - выбранилась Маша, поняв, что
обычные спутники битвы, они летят на поживу.
     Она сравнивала ворон со  вчерашнею гостьей,  со  "старицей",  но тут же
призналась,  что ревность ее  ослепила.  Алена Ивановна диво как хороша и  с
вороной не схожа... И тут же спросила себя: "А ты бы, Машута, сумела бы эдак
же рати водить?  А нет,  не сумела бы,  право!  - призналась сама себе. - Не
женское дело,  да и  Степан не любил бы такую...  На экие плечи и  коромысла
ладом не положишь, а где там пищаль али саблей махать!.. Не к тому рождена".
     Сгустились сумерки, стихла пальба.
     Марья вспомнила,  что  так  же  все  утро  тогда,  когда только вошли в
Симбирск и Степан гнал к Казани разбитого Барятинского.
     "Может, опять одоление!"
     Она бросилась в избу, чтобы приодеться и встретить Степана как ни в чем
не бывало, не попрекнуть ни в чем, обласкать...
     Но едва накинула побогаче,  покраше платье, как на улице поднялся топот
копыт, голоса людей и собачий лай.
     "Едет!" -  подумала Марья. Она выбежала снова на улицу, но всадники уже
проскакали мимо.
     По улице,  как, бывало, от всенощной, вереницами тянулись усталые люди,
пораненные в бою.  Шли со стонами,  в муках, то и дело останавливаясь, чтобы
передохнуть.
     Марья догнала гурьбу казаков.
     - Как там, братцы родимые, кончилась битва?
     - Лишь ночь развела, а то бы и до сих пор бились, - ответили ей.
     - А кто кого, братцы? А как там Степан Тимофеич?
     - Да что ты, не ведаешь, что ли! Ведь атаман-то поранен! - сказали ей
     Марья едва удержалась от крика. Ноги ее ослабли.
     - Под драгунскую саблю пал. Голову посекли, аж с седла повалился.
     - Да  жив  он?  Жив  все  же?  -  увязавшись  за  казаками,  настойчиво
продолжала расспрашивать Марья.
     - Али  тебе  пуще  всех  его  надо?!  Вишь,  сами  поранены люди.  Чего
пристала! Сказано - ранен, так, стало быть, не убит!
     - Да где он? Куда его повезли? - добивалась она.
     - Куда надо, туды и свезли... Отвяжись-ка ты, пропастна дура... Не баба
- пиявица, право!
     Марья кинулась постелить помягче постель.  Вот  его привезут...  Ведь в
голову ранен -  стало,  подушку повыше,  чтобы кровью не  наливалась рана...
Господи боже,  да как же не сберегли его?!  Каждый небось за себя, а он-то -
за всех!..  Небось вон своими ногами плетутся, а сам атаман - ясное солнце -
в голову ранен.
     Кабы знать,  куда его повезли,  сама бы к нему побежала,  -  да куда?..
Господи, не дай изболеться тоской? И вдруг спохватилась.
     - Да что же я,  дура дубова,  в избе?!  Может, еще казаки пойдут мимо -
укажут!..
     Марья металась,  не зная,  за что схватиться, что делать, - греть воду,
чтобы обмыть ему рану, или бежать за знахаркой...
     Да, может, они сбрехнули не знаючи, может, совсем и не ранен?..
     Никита  въехал  в  Симбирск  навстречу текущей  толпе  истомленной боем
пехоты и  вереницам раненых разинцев,  бредших пешком и  ехавших на телегах.
Все эти толпы тянулись в леса и поля - за город.
     Разноязычный говор  татар,  черемис,  чувашей  и  мордовцев слышался  в
темных  улицах  среди  скрипа  телег  и  ржания и  фырканья лошадей.  Иногда
обессиленный раненый  падал.  Его  поднимали товарищи,  уговаривали проезжих
взять на  телегу;  те ворчали,  что лошади скоро падут -  столько народа уже
лежит и  сидит на  телегах...  На одной из телег заметили,  что двое раненых
казаков успели скончаться.  Мертвецов сложили тут же на улице, возле дороги,
а обессиленных раненых положили на их место.
     Казаки стучали в двери и ставни домишек, умоляя хозяев о пище и воде. В
приоткрытые ставни скупо и  торопливо совали им подаяние,  словно боясь быть
замеченными в добром деле.
     По  городу между жителями уже пробежал слух,  что Разин убит или ранен,
что разинцы отходят из города,  и горожане спешили затвориться в домах, хотя
и  не  смели  еще  отказывать казакам,  помня недавнее время,  когда воеводы
бежали и казаки остались хозяевами города.
     - Сучье вымя,  почуяли недобро -  и  ворота на запор!  -  в негодовании
ворчал Никита, пробираясь по ставшим знакомыми грязным симбирским улицам.
     Он свернул с главной дороги в улицу, где стоял атаманский дом.
     "Ведь экая сотряслась напасть!..  И  как мы  не сберегли его,  право!..
Атамана такого великого не сберегли! - размышлял Никита. - И я-то был тут же
в сече, ан нет того, чтобы рядом быть с атаманом. Прокопа хранил от сабли, а
самого дорогого не  уберег!..  Вот  утре  битва  опять  разгорится -  а  кто
поведет? Наумов? Наумов удал, да не равняться ему с самим батькой!"
     В темной улице Никита остановился,  присматриваясь к домам.  Улица была
пустынна.  Никита во  тьме  и  тумане едва  узнал атаманский дом,  спрянул с
седла,  привязал коней.  Подумал,  что атаманская люба вскинется, заголосит,
как узнает об атаманской беде. Он поискал осторожных слов, чтобы ее не сразу
напугать, и вошел во двор.
     Увидев во  тьме  едва заметное тусклое пятно затянутого пузырем оконца,
он понял, что это и есть избушка, о которой сказал Прокоп. Никита постучался
в косяк окна.
     - Ой,  ктой-то?  -  услышал он  голос,  от  которого сердце ухнуло так,
словно он сорвался с высоты и падал в глубокий колодец...
     Не раз проезжал он мимо этого дома, в котором в Симбирске стоял атаман.
Слышал он и о том, что есть у Степана красотка-любезница, но никто не сказал
ему о красавице единого слова,  которое навело бы на мысль, что это его жена
Марья...
     Никита уже не  помнил,  как он рванул к  себе дверь,  и,  будто пьяный,
качнувшись всем телом, шагнул в избу...
     Среди  раскиданных в  беспорядке женских вещей  стояла при  свете свечи
богато -  будто боярыня или дворянка -  разодетая Марья...  Она стремительно
кинулась навстречу вошедшему, что-то хотела спросить, но слово замерло у нее
на  губах,  -  она узнала его и  отшатнулась...  Оба молчали,  глядя один на
другого: Марья - в испуге, Никита - с ненавистью...
     - Так вот-то ты как утопилась, нечестная шлюха! - мрачно сказал Никита.
- То-то  сердце мое  покоя не  знало:  каб  сдохла,  давно позабыл бы  тебя,
окаянную бабу! Богатством прельстилась?!
     Марья оправилась от мгновенья страха. Робкая со Степаном, она с Никитой
вдруг нашла в себе прежнюю Машку.
     - Полно-ко врать!  -  резко оборвала она. - Сказывай, что с атаманом?..
Где он?
     - Срамница!  Ты мужа спрошаешь!  - прикрикнул Никита. - Забыла, что мне
жена?! Сбирайся-ка на Дон!..
     - С тобой?!  -  в негодовании и злобе вскинулась Марья. - Чтобы я после
сокола к  петуху на насест заскочила?!  Да разум-то где у тебя?!  Степана-то
вон как народ почитает! Вон ведь слава его какова над всей русской землей!..
     - Была,  да пропала слава!  - со злорадством прервал Никита. - Пропала!
Издох твой сокол...  Аль не знала еще?! Своею рукой я его распорол от глотки
ниже пупа!.. - И Никите вдруг показалось, что он в самом деле убил Степана и
действительно мертвый Разин лежит у его ног...
     Марья невольно взглянула на  пол,  на то же место,  куда смотрел он,  и
холод прошел по всему ее существу. Убежденность Никиты передалась ей во всей
своей силе.  В  ворохе раскиданного платья на  полу ей представилось мертвое
тело Степана. Рот ее перекосился судорогой крика, но голоса не было...
     - Аль не знала?!  Как я его резанул!  - наслаждаясь ее растерянностью и
мукой,  тешил себя Никита.  - Как борова, распластал и потроха все повывалил
вон из брюха... Уж хватит ему...
     - Брешешь ты все!  -  вдруг поняв Никиту,  устало сказала Марья.  -  Не
такой вороватой рукой одолеть Степана,  червяк ты паскудный! Ведь Степан мне
единый свет на земле, как не стало его, я бы сразу почула. А ныне я чую, что
жив!
     - Мужнюю кровь как же ты позабыла? Антона ты кровь простила любезнику?!
- гневно спросил Никита, шагнув от порога.
     Но Марья не отступила.
     - Али  ты  за  покойника,  что  ли,  заступщик?!  Что  мертвого  зря-то
тревожить! Антон из могилы не встанет! - просто сказала она.
     Никиту душили злоба и ревность.
     - Колдунья бесовская!  Мужнюю кровь продала за  парчу да  бархат!  Меня
присушила,  Степана приворожила к себе...  Ан встанет Антон-то,  придет! Вот
тут  он,  за  дверью стоит...  Он  сраму  такого тебе  не  простит,  волчиха
проклятая!  Он тебя,  ведьму,  ко божью престолу на суд за косы потащит!.. К
мужнему палачу пошла во подстилки...
     Марья шагнула вперед, на Никиту.
     - В  подстилки!  -  с силой выкрикнула она.  -  Дерюжкою под ноги стану
стелиться -  вот какая любовь у меня!  -  Она нагнулась,  схватила с пола от
двери грязную мокрую тряпку.  -  Вот  я  что  для него!  Пусть топчет,  коль
схочет!.. К нему я пойду!
     - Не пойдешь! - прохрипел Никита. - Жизни своей пожалей. Не пущу!..
     И  вдруг она  поняла,  что  Никита ее  все равно убьет...  Обороняться?
Бежать? А к чему ей бежать? Что осталось ей в жизни?!
     Марья вскипела.  Зная, что только одно мгновенье отделяет ее от гибели,
чувствуя не  страх  перед  смертью,  а  только неодолимую ненависть к  этому
человеку, шагнула она на Никиту.
     - А ну-ка, пусти! - И Марья хлестнула его по лицу мокрой тряпкой...
     От  резкого взмаха ее погасла свеча.  Да если бы даже и  не погасла,  у
Никиты все равно потемнело в глазах от стыда, от обиды, злобы и ревности. Он
выхватил засапожный нож и бросился на нее.  Она не видала ножа,  но звериное
рычание его  ужаснуло Марью.  С  последним отчаянным криком рванулась она из
избы.
     Никита  ударил  ее  ножом.  Теплая кровь  облила его  руку.  Сердце его
остановилось,   и  дыханье  стеснилось.   Страшное  ощущение  непоправимости
охватило его,  когда Марья без стона, держась за косяк двери, тяжко осела на
пол. Рука Никиты сама поднялась, и он ударил ее еще, и еще, и еще...
     Перешагнув через мертвую,  Никита вышел вон из избы,  под густым дождем
отвязал лошадей и  помчался к Волге,  где в камышах казаки укладывали на дно
челна раненого атамана...

     Покинув шатер атамана, Прокоп Горюнов помчался к острожку. Он знал, что
делать. Настала минута, ради которой приехал он с Дона.
     У  острожка шла перестрелка.  Григорий Федотов,  оставшись за  атамана,
готовился к приступу на городок.  Между стеною и валом крестьяне клали мосты
из бревен и из мешков с землею, отвлекая меж тем осажденных пальбою с другой
стороны.
     Прокоп  атаманским шлепком по  спине  одобрил ратную хитрость Федотова,
засмеялся удачной  выдумке,  разыскал среди  казаков Серебрякова,  осторожно
шепнул ему отходить с  казаками к  Волге,  указав то самое место,  откуда он
вместе с Наумовым слышал конское ржание и голоса.
     - Не  стало б  по  Волге погони.  Как на  струги взойдете,  так причалы
рубить,  остальные струги и челны пусть вниз поплывут самоходом. У берега их
не кидать - так батька велел, - сказал Прокоп.
     Прокоп  кипел  жаждою дела...  Если  бы  ускользнуть от  внимания своих
казаков и попасть в воеводский стан,  он выдал бы Разина с головой воеводам,
он указал бы место, где Наумов оставил челн.
     Он  видел  и  слышал,  как  закипели в  казачьем стане его  слова.  Уже
поскакали к Волге дозоры... В ночном мраке строились сотни...
     - Куды  казаки  отъезжают?  -  спросил Федотов,  столкнувшись с  ним  в
темноте возле вала.
     - Батька им указал в обход, на воеводу с тыла ударить, - сказал Прокоп.
- А ты живей учинай приступ.
     Он ехал к  Волге,  прислушиваясь в  ночи,  когда заварится свалка.  При
первых же криках и выстрелах от городка он припустился рысью, въехал в камыш
у берега и прямо с седла соскочил в челн.
     - Что там? - нетерпеливо спросил Наумов.
     - Бьют  наших...  Новое  войско пришло,  к  Волге гонят...  Да,  слышь,
Наумыч,  неладно творим,  -  несмело сказал  Прокоп.  -  Сколь  народу бояре
порубят...
     - А что ж теперь делать! - возразил Наумов.
     - Сам я  батьку свезу.  Сберегу,  не страшись,  а  ты не кидай мужиков.
Грянь с донскими,  да и забей дворян в стены... Мужиков на расправу покинешь
- и батька тебе того не простит...
     - Сдурел ты!  -  ответил Наумов.  - Батькину голову я никому не доверю.
Сам повезу. Он всей Руси еще надобен... Батька будет - и войско будет!..
     Как  раз в  этот миг казаки,  отходившие к  Волге,  сшиблись с  полком,
который Барятинский выслал на берег... Со стругов ударили фальконеты...
     - До стругов добрались! - воскликнул в испуге Наумов. - Весла в воду! -
приказал он своим казакам.
     Гребцы налегли,  и в волжском тумане по высоким и бурным осенним волнам
одинокий челн полетел на низовья...

     Зарево над острожком,  пушечная пальба,  какие-то крики, конское ржанье
доносились вослед беглецам по воде.  Сквозь всплески холодной волжской волны
и  свист  в  камышах  осеннего  резкого  ветра  весь  этот  шум  воображенье
превращало в  отчаянный рев  обезумевших тысяч людей,  избиваемых воеводской
ратью...
     Только к рассвету, скрывшись от бешеной волжской бури, беглецы пристали
в высоких густых камышах.
     По берегу днем проносились всадники, бежали отдельные пешеходы.
     - Позвать, может их, распросить? - добивался Прокоп.
     Ему  не  терпелось  узнать,  как  бояре  разбили  крестьянское  войско,
лишенное казаков.  В то же время надеялся он,  что сумеет на берегу привлечь
внимание воеводских разъездов к челну, затаившемуся в камышах.
     Но Наумов держал его возле себя.
     Разин не  приходил в  сознание.  То  он недвижно и  бездыханно лежал на
кровавой подушке,  то вскакивал с  криком и рвался из рук неусыпно хранивших
его казаков...
     Наумов выглядывал несколько раз из камышей,  наблюдая берег.  Он сказал
Прокопу,  что  видел разъезды дворян.  У  того стеснило дыхание от  досады и
нетерпения.
     Прокоп наблюдал,  как  мимо  них  один за  другим проносились в  тумане
десятка два небольших челнов с казаками.
     - Окликнуть? - спросил он у Наумова.
     - Не надо, не кличь. Кто их знает, какие мысли... Боярское войско рыщет
по берегам.  Батьку в  Астрахань тайно доставим,  чтоб не схватили.  Один-то
челн всюду проскочит...
     - В  Астрахань?!  -  удивился Прокоп.  Это расстраивало его замыслы:  в
Астрахани сидели верные союзники Разина -  Шелудяк и Василий Ус. На Волге по
городам было оставлено сильное и обученное войско -  казаки, стрельцы. Разин
их  созовет и  опять воспрянет.  Прокоп слыхал,  как Шелудяк говорил,  что в
случае поражения Степан возвратится в  Астрахань и для того там надо держать
свежие силы,  не в Астрахань надо идти, а на Дон, где за это время домовитые
отдышались и сколотили вокруг себя верных людей.

     Никита едва  успел вскочить в  челн  вместе с  десятком других казаков,
сопровождавших Степана.  Он  заметил  на  себе  испытующий взгляд  Прокопа и
понял, что, посылая его за Марьей, Прокоп заранее знал, кто она такова.
     Никита сидел на  веслах,  греб.  Лицо  его,  руки и  платье были залиты
кровью, которую он и не думал смыть.
     - Что ж ты один воротился?  -  тихо спросил Прокоп,  когда они стояли в
камышах.
     Никита с  ненавистью посмотрел на  него  и  не  ответил,  лишь скрипнул
зубами.  Он  вспомнил,  как уже неделю назад Прокоп спросил его,  что бы  он
сделал,  когда бы узнал,  что Марья не утопилась,  а бежала к другому...  Он
опасался теперь,  что Прокоп скажет Наумову обо всем и,  страшась за  участь
Степана,  Наумов прогонит его из челна. Никита не мог уйти от Степана. Жажда
мести держала его тут... Он наблюдал за Прокопом, но тот с равнодушным видом
сидел в челне, больше не глядя уже на Никиту.
     - Изведешься ты так-то,  Наумыч!  -  внезапно сказал Прокоп. - Отдохнул
бы. Хоть я посижу возле батьки!..
     Никита вздрогнул, пронзительно посмотрел на Прокопа, но тот по-прежнему
не глядел в его сторону.
     - А ты сам не уснешь?  -  спросил Наумов.  -  Буен был с вечера батька.
Неравно снова вскинется -  из  челна да и  в  Волгу!..  Лучше Никитка пускай
посидит. Не уснешь, Никита?
     - Не усну, - буркнул Никита, и сердце его защемило, словно щипцами. "Не
утерплю я - зарежу его!" - в страхе подумал он.
     Он встал, покачнулся в челне, чуть не свалился, но, удержав равновесие,
шагнул к Степану и опустился возле его изголовья,  не глядя в лица Наумова и
Прокопа.
     - Эк ты загваздался весь в кровище!  -  заметил Наумов.  - Хоть отмылся
бы, что ли!
     Склонясь через край челна,  Никита послушно вымыл лицо и руки. И вот он
сидит,  глядя в безжизненное лицо Степана.  Кровавая повязка на лбу, дыхания
не  слышно,  знакомое,  всегда живое лицо  побелело,  даже  губы  белы -  ни
кровинки...  "Какая тут  месть!  Был  бы  жив!..  Сквитались мы  с  атаманом
ныне!.."  -  подумал  Никита.  Он  продолжал смотреть  в  безжизненное лицо.
"Неужто помрет?!  Не берегся в битвах - всюду сам, всюду сам!.. Отваги в нем
сколь!..  И  вправду,  другого на  свете нету такого:  один на  всю  Русь...
"Сокол!"  -  думал Никита.  -  Грех и  помыслить за женку такого сгубить!  И
вправду она сказала - да кто с ним равняться может?!"
     Разин открыл глаза.
     - Пить... - слабо шепнул он.
     Никита черпнул ковш воды из Волги.
     - Испей!  -  Он поднес кружку к пересохшим губам Степана и заметил, что
Прокоп, притворяясь спящим, за ним наблюдает.
     "Чего  хочет  Прокоп?  Чтобы  я  помстился над  атаманом?  На  что  ему
надобно?"
     Но Прокоп знал,  чего ему надо: ему был нужен союзник, и этого союзника
видел теперь он  только в  лице Никиты.  Прокоп не  ждал,  что Наумов увезет
атамана в одном челне.  Он думал, что захватит с собою всю свою станицу, а в
ней у  него уже было довольно единомышленников и  друзей.  Но судьба указала
иначе: Наумов так поспешил с отплытием, что Прокопу осталось только скакнуть
в  челн вместе со  всеми или  он  потерял бы  совсем из  вида Степана с  его
ближними казаками.
     Их было десятеро в челне,  -  шесть казаков сидели на веслах. Прокоп их
не знал,  но думал, что, должно быть, Наумов выбрал самых надежных и верных.
Никита остался единственным человеком,  на  вражду которого к  Разину Прокоп
мог  вполне положиться.  Он  опасался только того,  что  Никита не  выдержит
испытания и  сам убьет атамана,  а  надо было его захватить во  что бы то ни
стало живым...
     Но, наблюдая за Никитою, Прокоп успокоился. Он решил, что Никита сумеет
таить  вражду до  последнего,  решительного часа,  когда можно будет предать
Степана вместе с Наумовым и прочими плывшими в челне казаками.


     Волчье логово

     Крепостной городок Арзамас, когда-то построенный при древнем мордовском
селении для береженья пути из Москвы в Казань и для охраны Нижнего Новгорода
от  натиска кочевников с  юга,  давно  уже  позабыл о  ратных делах.  Рубежи
государства давным-давно отодвинулись от него,  и жители,  позабыв о военных
тревогах, спокойно селились в слободах за стенами. Арзамасские пушки ржавели
по стенам города,  никто не чинил городские башни и надолбы, рвы осыпались и
зарастали травой, и по отлогим зеленым краям их бродили козы.
     И  вот  в  мирный  город,  где  все  стрельцы  занимались больше  всего
ремеслами,  а воевода любил разводить свиней,  -  с барабанами, с ревом труб
вошли три  тысячи войска.  Кони  затопотали по  улицам,  мерным шагом прошла
пехота. Лошади, запряженные цугом, провезли невиданное множество пушек...
     За несколько дней до того шли несмелые,  тайные слухи о том,  что Разин
пришел под Симбирск.  В  городе нашлись уже и  такие,  кто грозил его именем
богачам-притеснителям,  впрочем втайне  не  веря  и  сам,  что  такое  может
стрястись. Казалось, что все, что есть шумного, беспокойного в мире, то идет
стороной, где-то мимо.
     И  вдруг ратный гул прокатился по  городу...  Все население выслали для
обновления стен и  рва,  чинили надолбы,  на  обветшалые башни с  уханьем на
веревках тянули стрельцы новые  медные и  железные пушки...  Местный воевода
Шайсупов совсем затих,  даже не появлялся в съезжей избе. На его месте сидел
теперь  окольничий князь  Петр  Семеныч Урусов.  Ему  подчинялось и  все  то
войско,  которое так  внезапно нарушило мирную  жизнь  Арзамаса и  наполнило
город шумом и небывалою теснотой...
     Воевода Петр Семеныч Урусов первым вышел из Казани на Разина и  сначала
стоял в  Алатыре.  Потом,  после того как Барятинский был разбит под стенами
Симбирска,  не  решаясь вступить один  в  битву  с  Разиным,  Урусов оставил
Алатырь и ушел со всем своим войском в Арзамас...
     Вослед за Урусовым,  спасаясь от Разина и от крестьянских восстаний,  в
Арзамас начали прибегать воеводы окрестных городов со  своими товарищами,  с
приказными людьми и  с воеводскими семьями;  так же с семьями бежали сюда из
своих  горящих  восстаниями уездов  ближние  дворяне,  купцы,  устрашившиеся
разорения от мятежников, духовенство, ратные начальные люди, стрельцы...
     Из-за внезапного переполнения города арзамасские жители скоро перестали
себя  чувствовать хозяевами своих  домов и  дворов:  в  каждом дворе ютилось
теперь по две-три семьи беглецов,  искавших убежища под защитою войска князя
Урусова...
     В  первые  дни  по  приходе Урусова в  город  местные купцы  и  богатые
посадские люди  радовались тому,  что  все-таки  самое  страшное их  минует,
потому что не станет же Разин лезть в  город,  настолько наполненный ратными
силами.  Но мало-помалу их радость сменилась опасением,  что пришельцы,  как
саранча,  истребят все запасы их пищи. Даже самые богатые горожане уже стали
жалеть, что беглецы по пути не попались разинцам...
     И  все-таки  с  каждым  днем  становилось еще  теснее,  прибывали новые
беглецы из  тех  мест,  где вспыхивали восстания или куда доходили разинские
казаки...
     Многие из жителей приходили с жалобами к Урусову, который всех принимал
по нуждам в приказной избе.  Жители жаловались князю на утеснения со стороны
приезжих, на истребление ими добра, на насильственное занятие ими домов и на
всяческие обиды от пришлых ратных людей.  Беглецы приходили тоже с  жалобами
на хозяев,  которые то не давали топить печи,  то вступали во всякие свары и
драки из-за своего имущества...
     Только что воевода отделался от  купца,  которому пьяный стрелец продал
чужую лошадь,  а теперь приходилось ее возвращать, и вот уже опять ворвалась
к нему какая-то крикливая баба.
     - Князь-воевода!  Петр Семеныч!  Да  где же  тут правда?!  Коли муж мой
пропал от  воров,  так и  доли мне нету?!  С  троими робятами отпустили меня
злодеи... Куды ж мне деваться?! Да как я в такой каморушке стану?! - истошно
вопила дородная женщина, наступая выпяченным своим животом на князя Урусова.
     - Кто ты,  матушка,  кто такова?  Толком молви,  никак ничего не пойму.
Отколь воры тебя отпустили? - спросил воевода.
     - Из Нижнего Ломова,  государь Петр Семеныч!  Воеводска я  вдова,  Петр
Семеныч,  голубчик,  заступник!  Воеводу Андрея Иваныча Пекина ты изволил ли
знать?  Вдова я  его.  Злодеи на пиках его разнесли...  -  Вдова разразилась
вдруг  пронзительным,  жалобным причитаньем:  -  Укажи  ты,  сердешный,  тем
нехристям  правду  чинить...  Воеводша  ведь  я!  На  кого  ж  я  теперь-то,
вдова-горемыка, осталась!..
     Урусов перекрестился.
     - Царство небесное, знал я Андрея... Когда же... стряслося?
     - В  четверг на  неделе,  мой  государь...  Нечистый весь город поднял:
перво  письма  все  воровские читали  между  себя,  потом  на  приказну избу
накинулись целым скопом...  Андрюша-то  на  крылечко выбежал да саблей двоих
злодеев посек,  а те-то всем городом на него... Троих дворян, да приказного,
да  Андрюшеньку,  да  стрельца Покатуя  сгубили...  -  Вдова  залилась опять
причитаньем.
     - Царство небесное!  -  повторил еще раз, перекрестившись, Урусов. - За
государя живот положил Андрей.  Честь и хвала и вечная память ему!  -  важно
сказал он. - Государь тебя не забудет. Как звать тебя, матушка?
     - Марья,  Иванова дочь,  сына боярского Селезнева.  С  троими робятами,
сударь,  я  упаслась от воров.  По дворам натаскалась -  никто не впускает с
троими, а тут...
     - Государь тебя, Марь Ивановна, не забудет и сирот не оставит в беде...
Честь и хвала твоему покойнику, - повторил воевода.
     - Вот и я так же молвила:  "Честь и хвала!  Постоял за царя!" - вдруг с
высохшими глазами яростно,  без причитаний, заговорила вдова. - А тут полный
город со  всех сторон воевод набежало:  курмышский,  ядринский,  атемарский,
терюшинский,  да бог его весть откуда еще прибрались. Города свои побросали,
за государя не встали с мечом на нечистых мятежников, - а тут им всем лучшие
домы подай?!  Я в Нижний к сестрице хотела проехать, так нету пути от воров.
И  так-то я  тут проедаюсь,  а те-то всегда сыты-пьяны,  в шишки да в карты,
прости Христос...  Винище жрут!  Домы все позаняли.  А  вечор мурашкинский с
лысковским воеводы еще прибегли от войны хорониться,  да в тот же дом, где и
я... Добришко мое покидали в чуланчик... Велел бы ты им, Петр Семеныч, князь
милый, вернуть мою горенку...
     - Князь-воевода!  -  вбежав в приказную избу, возбужденно, запыхавшись,
крикнул стрелецкий сотник.  -  От Оки идет войско!  Великая рать идет,  Петр
Семеныч!..
     Урусов вскочил.  Мигом мелькнула мысль,  что  Арзамас окружают разинцы,
что им не пробиться... Конец!
     - Сколь будет воров? - в волнении спросил он.
     - Да что ты, да что ты! Какие там воры?! Царское войско в подмогу нам с
Мурома, князь-воевода Петр Семеныч!
     - Государево?!  Во-он  что!  -  Урусов сел и  вытер ладонью покрывшийся
потом лоб.  -  Во-он что-о!  -  соображая, медленно протянул он. - Иди, иди,
матушка!  Видишь сама,  тесно. И я потеснюсь, - сказал Урусов вдове. - Вишь,
еще войско идет, а ты тут про горенку... Не на век селиться. Какую-нибудь уж
сама себе разыщи...
     - Да ведаю, сударь мой, что тесно... - начала вдова Пекина.
     Но воевода прервал ее.
     - Иди,  иди,  матушка-а!  - досадливо закричал он. - А ты тотчас беги к
протопопу, - послал он сотника, - всем причтом чтобы с крестами встречали бы
войско. Я сам на коне навстречу...

     Арзамасские колокольни звонили  торжественным звоном.  Муромские ворота
города  распахнулись навстречу подходившему конному  и  пешему  стрелецкому,
солдатскому и  рейтарскому войску.  Конные и  пешие ряды  воинов растянулись
больше  чем  на  версту.   Впереди  подходившего  войска  ехал  боярин  Юрий
Олексиевич Долгорукий.  При встрече с крестным ходом боярин,  сойдя с седла,
приложился к кресту и принял благословение священника.
     Увидев Долгорукого впереди подходившей рати,  Петр Семеныч был от  души
обрадован, что ему придется служить со своим старым другом.
     - Вот  рад-то  я  видеть тебя,  князь  Юрий!  -  воскликнул Урусов.  Он
рванулся с объятиями к Долгорукому,  но боярин,  холодно отстранившись, лишь
повитался с ним за руку и вскочил на своего гнедого жеребца.
     Думный  дворянин  Федор  Леонтьев  и  окольничий  Константин  Щербатов,
ехавшие с боярином,  тоже не проявили слишком большой горячности при встрече
с Урусовым.  Петр Семеныч был озадачен и даже смятен душою. С чего бы старый
приятель и друг Долгорукий с ним обошелся так холодно?!
     Перед  собором,  как  водится,  остановились отслужить  молебен.  Толпа
дворян и  воевод раздалась в  обе стороны,  пропуская высокого и  надменного
боярина,  сухощавого,  чернобородого,  с  сильною проседью,  ни  на  кого не
глядящего выпученными ястребиными глазами.  За  ним  шел  Урусов.  Во  время
молебна они стояли бок о бок,  но Долгорукий так усердно молился, что Урусов
ему не  решился задать никаких вопросов...  Потом,  прикладываясь ко кресту,
Долгорукий спросил протопопа,  где стать на постой...  Урусов опешил: что-то
боярин  вздумал спрашивать протопопа?!  Урусов  уже  решил  поселить воеводу
вместе с  собой.  Но вдруг протопоп предложил боярину место в своем доме,  и
Долгорукий тот час же согласился.
     - Да,  Юрий  Олексич,  покои тебе уж  готовят!  -  воскликнул обиженный
Урусов.
     - Тебе бы, князь, ведомо было, что государь от воеводства тебя отставил
и  указал тебе ехать,  не мешкав,  в  Москву,  а  город и  войско ты на меня
покинешь, - отрезал боярин. Он быстро пошел к своему коню и отъехал...
     Воеводы соседних уездов,  бежавшие от мятежников в Арзамас и жившие тут
в безделье, потянулись толпою вослед за боярином.
     Петр Семенович,  смятенный,  приехал к  себе,  в дом арзамасского купца
Раздорина. Сам купец выехал, предоставив жилище воеводе, и вот уж недели две
жил по соседству,  у своего брата.  Дом был удобный,  устроенный,  и Урусов,
выезжая навстречу войску,  указал  освободить половину для  нового  воеводы.
Теперь  слуги  таскали вещи  Урусова в  одну  половину,  очищая  вторую  для
Долгорукого...
     - Все назад, по места-ам! По местам, говорю! Эк, базар натворили какой!
- закричал, входя в дом, Урусов.
     Слуги кинулись все расставлять по старым местам.
     - После поставите. Все пошли вон! - закричал воевода. - Вон!
     Оторопелые слуги вмиг разбежались.
     - Раздеваться! - крикнул Урусов.
     С  помощью холопа,  такого  же  старика,  как  он  сам,  воевода скинул
торжественный наряд и остался одетым по-домашнему. Он походил из угла в угол
по  своим приведенным в  беспорядок покоям,  потоптался возле стола,  открыл
наугад страницу часослова,  прочел:  "...да  не  убоишься,  аще и смертию ти
претит..." Воевода усмехнулся.
     - Одеться!  - позвал он. Он вдруг решил поехать в приказную избу, чтобы
никто не подумал, что он растерялся от приезда боярина, не смеет по-прежнему
править свою службу и сразу готов покориться ему да уехать.
     С  помощью старого слуги  он  обулся,  надел кольчугу,  накинул широкую
ферязь {Прим. стр. 305}, через округлый живот опоясал сабельную перевязь. Он
снял  уж  плеть с  гвоздя,  чтобы ехать,  когда в  дверь постучал алатырский
воевода... {Прим. стр. 305}
     - Ну,  государь  Петр  Семеныч,  грозен  боярин  приехал!  -  заговорил
пришедший.  -  Там  воеводы  собрались у  протопопа да  в  складчину напасли
угощенье.  Стол  уставили -  аж  протопопица ахнула.  Дивно!  Меду,  наливок
сыскали -  хоть впору царю. Двух гусей запекли, ухи наварили... А боярин как
зыкнет, как топнет ногою, как зарычит, прости боже, зверь зверем: "Да что же
вы,  растакие-то дети,  сюды от воров убежали для пьянства?!  Всех,  кричит,
поверстаю в  солдаты,  с  пищальми пехотой пошлю  воевать!  Города,  кричит,
побросали на срам государству и всем дворянам! Как драть посулы с живого и с
мертвого, на воеводстве сидя, так - вы первые, а стоять за великого государя
и  за  державу,  за  отчую честь -  устрашились!.."  Воеводы один за другого
хоронятся от боярских глаз,  а он кричит:  "Вон! Чтобы духом вашим мне более
не смердело! Ворья, мужиков забоялись, заячье племя!.. Поместья и вотчины от
вас велит государь за срам отобрать!"
     - А что же,  и поделом!  -  в раздумье согласился Урусов.  - Ведь я тут
стою ради ратного дела и ради воров одоленья,  а вы -  будто крысы на стог в
половодье залезли. Вот и выходит, что я тут все войско держу для вашего лишь
бережения.  И впрямь,  города свои побросали.  С ворами биться за государево
дело не стали, а тут весь город объели, без дела лежа...
     - И тебя он бранил тем же словом, сударь Петр Семеныч! - лукаво добавил
алатырский воевода.  -  Кабы только нас, не так бы беда. За тебя нам обидно.
"С окольничим,  князь Петром,  говорит,  вы,  как мыши,  из городов убежали.
Государево сердце,  кричит, в кручину вогнали!" Так и срамил принародно. Что
ты молвил сейчас про нас, а он про тебя то же слово!..
     - Самого бы его под Синбирск -  каков оказался бы победоносец?! - вдруг
остынув, сказал Урусов.
     - Вот то-то ведь и  оно!  Я так и сказал ему,  сударь Петр Семеныч!  От
малолюдства ушли,  мол. Кабы доволе войска, то не ушли бы. Мол, Юрий Никитич
Барятинский под Синбирском разбит...
     - А он?
     - И слушать не хочет. Всех разогнал...
     Во время этой беседы воеводы входили один за другим к  Урусову.  У  них
был растерянный и смущенный вид. Каждый из них по-своему жаловался на грубую
выходку боярина, который отчитывал их, как приказчиков в вотчине или простых
мужиков.
     - Посмотрим,  как сам станет биться!  Два полка привел.  Пусть посылает
Леонтьева со  Щербатым.  Мы  тут  не  напрасно сидели:  для обороны устроили
город;  ему не придется теперь острожки строить, засеки ставить... Пришел на
готовое да гордится собою! - говорили воеводы.
     - Пусть боярин вокруг оглядится -  тогда и  увидит,  что был неправ.  А
покуда мы станем всяк свое дело делать.  Не то, за нашими вздорами, воры нас
всех тут,  как кур, переловят, - решительно остановил Урусов поток воркотни.
- По своим местам, воеводы!
     Подчиниться словам  Долгорукого и  уехать  сейчас в  Москву означало бы
позабыть о  возможности оправдания себя перед царем.  Урусов решил во что бы
то ни стало оставаться тут,  не отдавать Долгорукому свое войско и доказать,
что  он  тоже способен сражаться и  побеждать,  когда есть достаточно ратной
силы.  Все воеводы-беглецы были у него расписаны и ранее по полкам, но никто
не  заставлял их  нести  службу,  и  сами  они  что  ни  день  забывали  эту
обязанность.  С  приездом боярина они сами хотели взяться за  дело под рукою
нового воеводы,  отшатнувшись от Урусова.  Но боярин обидел и  оттолкнул их.
Теперь они поневоле стали союзниками Урусова в  их общем желании оправдаться
перед царем и перед всею дворянской и боярской Россией...

     Урусов и  Долгорукий встретились лишь через два  дня в  приказной избе.
Долгорукий по-прежнему сурово и  сухо сказал,  что вот уж два дня ожидает от
окольничего передачи его войска и города.
     - Ни войска,  ни города я, боярин, тебе не отдам и сам никуда не поеду,
- ответил Урусов.  -  Государь не ведал того,  что тут, за Окою, творится, а
кабы ведал,  не указал бы мне бросить все... И ты - воевода бывалый, боярин.
Тебе бы  уразуметь,  что не страха ради я  ворам Алатырь покинул.  Нежданная
сила  воров привалила.  Не  с  малыми людьми от  них  устоять в  таком худом
городишке,  вроде Алатыря.  Ратную силу хранил я, когда отошел в Арзамас. Не
то ты пришел бы - и Арзамаса не стало бы: тоже сожгли бы его, как Алатырь!
     Долгорукий и сам понимал, что неожиданный размах крестьянских восстаний
сделал  невозможной борьбу  против  разинцев  малыми  силами,  которые  были
высланы в прошлом месяце.  Еще по пути от Мурома Долгорукий встретил в лесах
немало дворян,  которые вместе с семьями бежали в Касимов, Муром и в Москву.
Беженцы в  один  голос твердили о  наступившей кончине мира и  о  пришествии
антихриста...  Опытный в войне, воевода Долгорукий и сам хорошо понимал, что
даже его  сильных полков будет мало для борьбы и  для усмирения края.  Еще с
пути,   угадав  обстановку,  он  отправил  в  Москву  гонца,  требуя  нового
подкрепления своего войска.
     Долгорукий совсем  не  имел  намерения погубить,  опорочить и  осрамить
своего старого друга Урусова.  Но  надо было всех успокоить,  добиться того,
чтобы люди поверили,  что не разинская сила,  а  только пустой,  недостойный
страх  перед  плохо  вооруженными мужицкими скопищами разогнал воевод из  их
городов, что если бы воеводы были достаточно смелы, то давно уже задавили бы
всякий  мятеж.  Потому  Долгорукий и  слушать не  хотел  оправданий Урусова,
заранее зная,  что все, что он скажет, будет вполне справедливо. Но признать
правоту Урусова -  это  значило вслух признать силу Разина.  А  этого делать
было нельзя.
     - И в других городах от тебя пошло, - сурово сказал Долгорукий Урусову,
- како ты,  государев большой воевода,  творишь,  так и  малые воеводишки по
уездам...  А  ворище  кричит:  я,  мол,  всех  воевод  государевых  побиваю!
Барятинска в  битве побил,  а  Урусов и  сам  убежал!  -  со  злостью сказал
Долгорукий.  -  Да  где  бишь еще  у  вас тут святой угодник,  страстотерпец
курмышский  воевода?   С  чернью  мятежною  заедино  вышел  воров  встречать
хлебом-солью {Прим. стр. 308}, да так и остался бы с ними, лишь немилость от
Стеньки почуял -  и  убежал...  А  куды убежал?  В  болото!  Куды же еще?  В
Арзамас!..  В  железы его заковать да послать за измену в Москву к государю!
Во Фролову башню отдать палачу! - гремел Долгорукий на всю приказную избу.
     - Послушай, боярин... - заикнулся Урусов.
     - И нечего слушать,  Петр Семеныч!  Нечего слушать,  князь!  -  оборвал
Долгорукий.  -  Велел тебе государь к Москве ехать, и мой тебе добрый совет:
не мешкав, туды поезжай...
     - Как будут воры побиты,  и пусть государь тогда меня казнит смертью за
ослушание его святой воли,  а  покуда я  не поеду.  А  курмышского воеводу я
выдам тебе,  посылай его к  палачу.  Я  сам его в  подполе в  съезжей избе в
колодах держу за его срамную измену...
     - А  как  ты  на  воров изготовился?!  -  перебил раздраженнее прежнего
Долгорукий.  -  Воеводы твои убеглые с  утра до  ночи,  у  протопопа в  дому
сойдясь,  пьют вино да в  шашки играют!  Терюшинский воевода с пьяных глаз у
лысковского воеводшу отбил!.. Арзамасских людей дотла разорили - кур, гусей,
поросят поприрезали дивно сколько!  Ропот вокруг...  По всему Заокскому краю
два  воеводы  лишь  было  добрых  -   в   Верхнем  да  в   Нижнем  Ломове...
Нижнеломовский за государеву честь свой живот положил:  в  малых людях напал
на  воров  да  их  атамана нечистого саблей срубил...  А  его  честную вдову
пьяницы беглые с троими детьми в чуланчик загнали!..
     "Поспела и тут,  окаянная баба!" - с досадой подумал о воеводской вдове
Урусов.
     - Засеки  да  острожки наставили мы  по  пути  от  Алатыря к  Арзамасу,
боярин,  - сказал он Долгорукому. - А в Арзамасе ныне дворяне сошли со всего
Заочья.  Я  их коплю,  да еще я  с  Мурома дорогу оберегаю,  по которой ты с
войском прошел... Да жду вестей, когда придет время на вора ударить. А время
сие уж не за горами!..

     С этого дня наступило в городе явное двоевластие.
     Жители Арзамаса не  знали,  кому из  воевод угождать.  Некоторым больше
нравился  жестокостью нрава  и  гордостью "настоящий боярин"  -  Долгорукий.
Другие были на стороне более мягкого и простого воеводы Урусова.
     Нелады между  воеводами отражались и  на  отношениях между  их  людьми:
ратные люди,  прибывшие с  боярином,  гнали со стен и  от башен и  городских
ворот людей,  подчинявшихся воеводе Урусову,  а те отгоняли их,  говоря, что
сумеют без них постоять за город...  На улицах,  на торговой площади и возле
церкви между людьми Урусова и Долгорукова возникали что ни час потасовки...
     Через два дня после беседы с  Долгоруким,  первого октября,  в праздник
покрова богородицы,  князь  Петр  Семенович даже  в  церковь пришел воровато
крадучись и  стал совсем в  сторонке,  не желая мешаться в  толпу воеводской
мелочи и  в  то же время не решаясь,  как полагалось по чину,  стать рядом с
Долгоруким,  от которого ждал какого-нибудь оскорбления...  Он понимал,  что
Долгорукий затеет теперь принародный разговор возле церкви и станет при всех
срамить его  и  требовать,  чтобы он  сдал  свое воеводство...  Но  этого не
случилось:  прежде окончания церковной службы верный холоп вызвал Урусова из
церкви...
     Оказалось,  что его ждет дворянин -  посланец Барятинского с  письмом о
том,  что князь Юрий Никитич выступил из  Казани и  движется на  Симбирск со
свежими силами.  Барятинский выслал гонца почти от самой Казани, но в пути у
того убили коня,  и он тащился пешком,  хоронясь от мятежных скопищ,  потому
ничего не мог сказать о том, где теперь войско Барятинского.
     Барятинский еще ничего не  знал,  что теперь,  по указу царя,  подчинен
Долгорукому,  потому и сообщал о своем движении Урусову. Он собрался ударить
на  Разина от  симбирской засечной черты  и  просил воеводу выйти  со  своим
войском на  соединение с  ним  возле Тогаева городка или Юшанска...  Был уже
покров день,  а  никто еще не вышел и даже не был готов к походу из-за того,
что гонец опоздал...
     Урусов  решил  выступать,   ничего  не  говоря  Долгорукому,  вдвоем  с
Барятинским ударить на Разина, разбить воров и тем доказать свою правоту. Он
тотчас вызвал своих  ратных начальников,  велел приготовить немедля походный
запас сухарей и  в  два дня быть готовыми к  походу,  а тем временем выслать
дозоры в симбирскую сторону, чтобы разведать дороги...
     Как только весть о готовящемся походе достигла Долгорукого,  так тотчас
боярин приехал к Урусову сам.
     - А как же ты,  Петр Семеныч, один, без меня, в поход собрался? - прямо
спросил Долгорукий,  в  упор  глядя  в  лицо  князя Петра своими немигающими
круглыми глазами.
     - Там  мое  войско идет на  воров,  должно вместе ударить и  правду мою
доказать, - заявил окольничий.
     - Какое же там твое войско?
     - Стольник Барятинский,  коего я  посылал в Симбирск.  В первый раз его
воры побили по малолюдству, а ныне он с новой силой подходит...
     - А ладно ли,  князь Петр Семеныч,  что ты от меня таишься с вестями? -
строго спросил Долгорукий.  -  От  твоего промедления может снова стрястись,
что  Юрья Никитича вор  расколотит!  На  ком  тогда перед богом и  государем
ответ?  Мои-то полки сильней твоих впятеры и к походу готовы...  Кабы ты мне
сказал о  вестях,  и  я  тотчас бы  выслал навстречу стольнику Юрью Никитичу
войско свое... А ты со мной в жмурки играться?!
     - На готовое хочешь, боярин Юрий Олексич?! - с жаром воскликнул Урусов.
- Мое войско вора побьет, а твое станет в трубы трубить?!
     - Я мыслил,  у нас с тобой государево войско,  Петр Семеныч!  -  гневно
воскликнул боярин. - Я не похитчик чужой ратной славы. Милостью государей от
юности в битвах возрос!
     Долгорукий поднялся и, не прощаясь, уехал.
     Воеводская гордость не  позволяла теперь ему  поступать,  как  хотел он
раньше:  выслать в симбирскую сторону свое войско. Что там ни будь, а Урусов
станет потом говорить,  что он прискакал из Москвы на готовое,  чтобы писать
отписки царю о  своих победах...  Мысль о  том,  что такое поведение Урусова
может привести к  поражению царских войск,  к пролитию лишней крови,  теперь
уже отошла на второе место.  Самое главное было в том,  чтобы доказать,  что
именно настоящая победа не может прийти ни от кого иного, кроме как от него,
от Юрия Долгорукого, самого искусного и умного воеводы...
     Наутро Урусову доложили,  что  войско готово к  выходу,  но  все еще не
возвратились дозоры,  высланные им для разведки дорог. А когда вокруг мятежи
и заставы,  идти без разведки было бы неосторожно.  Урусов решил подождать с
выступлением до вечера или до следующего утра...
     Вдруг к Урусову прискакал еще новый гонец от Барятинского с вестью, что
разинское войско под Симбирском разбито.
     Разин разбит!  Если бы при получении этой вести был Долгорукий,  Урусов
ему  забыл бы  все  обиды последних дней,  обнял бы  крепко и  расцеловал от
радости...  Разин разбит его войском,  а  не приверженцами Долгорукого.  Его
подчиненный Барятинский нанес  поражение врагу  государя и  церкви,  бояр  и
всего дворянства, разбил нечестивца, к торжеству всей державы!..
     И вот через час в арзамасских церквах загудели колокола.  Они звонили в
неурочное время,  и  весь народ в  городе,  удивленный необычайностью звона,
высыпал из домов и поспешил на церковный звон, чтобы узнать, что случилось.
     В  собор,  где служил протопоп,  сходилась вся,  теперь многочисленная,
знать  Арзамаса.  На  этот  раз  прежде других появился сам  воевода Урусов,
одетый со всем богатством и  пышностью,  а за ним -  важная свита его ратных
начальников.  Соборная церковь быстро наполнялась народом.  У  всех на  виду
протопоп,  выйдя из  алтаря,  подошел к  отставленному воеводе,  окольничему
князю Урусову. Откинув седые волосы, он подставил князю Урусову ухо, и князь
что-то  ему прошептал.  Тогда протопоп удалился в  алтарь...  Когда уж  весь
город собрался к  молитве,  в  церкви послышался шепот и  дворяне раздались,
пропуская вперед Долгорукого.
     Боярин прошел на самый перед и  остановился рядом с Урусовым.  Он хотел
спросить окольничего о причинах молебствия,  но тот так усердно молился, что
"не  заметил" прибытия боярина.  Долгорукий увидел,  что  все  наблюдают его
неудавшуюся попытку заговорить с  князем  Петром  Семенычем.  Он  кашлянул и
покраснел...  В  это  время  протопоп вышел из  алтаря и  обратился к  толпе
молящихся:
     - Братие!  Милостью  и  промыслом божиим  и  молитвами всех  христиан и
верных богу людей совершилось добро:  вор  и  безбожный разбойник,  мятежный
изменник Стенька  Разин  в  Синбирском городке побит  на  боях  государевыми
ратными людьми стольника князя  Юрия  Никитича Барятинского.  Толпы мятежные
рассеяны в прах,  сам вор дважды ранен и,  истекая кровью, бежал с поля боя.
Есаулы и заводчики мятежа кои побиты в бою, а кои всякими кажнями кажнены, и
город Синбирск ныне  в  руках государевых воевод.  За  избавление державы от
смуты  и  мятежа,  за  одоление  государевой христолюбивой рати,  умилясь  в
сердцах,    господа   бога    нашего    возблагодарим   и    господу   миром
помо-лим-ся-а-а-а! - внезапно по-молитвенному заголосил протопоп.
     Гулкий голос его отдался под куполом церкви. Откликнулся дьякон. Дьячок
подскочил с  дымящимся кадилом и  сунул его  дьякону в  руки.  На  церковной
колокольне по-праздничному затрезвонили колокола.  Началось благодарственное
молебствие...
     С  завистью  к  удачливому  воеводе  Барятинскому,   падали  на  колени
окрестные воеводы благодарить создателя за  помощь  в  подавлении мятежа.  С
радостью  стукался лбом  в  землю  Урусов,  довольный успехом  Барятинского.
Слушая молебен,  крестясь,  он сочинял про себя доношение к государю:  "...а
ныне сам вор,  быв поранен,  покинул свой воровской стан и бежал на низовья,
да, чаю, на том и быть прекращению мятежу..."
     Дворянам и  воеводам и женам их грезилось мщение за пролитую дворянскую
кровь,  мщение за погоревшие их поместья,  за страх,  с  которым они бежали,
спасая свои животы...  Пена бешенства накипала на  их языках,  злобная жажда
крови рождалась в сердцах, наконец начавших отходить от трепета... И все, от
Долгорукого  и  Урусова  до  самых  мелких  дворян,   молившихся  в  церкви,
обдумывали,  каким  страшным  казням  они  предадут  усмиренных  мятежников,
размышляли о  том,  сколько плах и виселиц понаставят они в своих поместьях,
как  отведут свое сердце,  хлеща плетьми и  кнутами взбунтовавшихся мужиков,
чтобы ни  детям,  ни  внукам их  вперед не  повадно было восставать на своих
господ...  В  дыму  молитвенного ладана  чуялся им  запах  пыточной башни  -
горелого мяса и крови...
     Протопоп,  читая молитвы, настроен был мирно, он предвкушал праздничное
угощение в  доме  "победителя",  каким выставлял себя князь Урусов,  еще  до
начала молебна пригласивший протопопа на обед...
     Долгорукий,  молясь,  обдумывал,  принять  ли  праздничное  приглашение
государева ослушника. Хотя могло получиться и так, что в связи с известием о
победе государь простит и ослушание Урусова, и бегство его из Алатыря...
     "Дам ему добрый совет:  самому поехать в  Москву к государю с радостной
вестью,  -  решил наконец Долгорукий.  - Если поедет в Москву, то и полк мне
отдаст,  и  упорство свое  покинет!  А  может,  и  вместе нам  взяться воров
выводить?  Хоть ратную славу мне тут не стяжать,  да и так ее хватит. А ныне
возьмусь выводить измену крепкой рукой. Спасение отечеству ныне не в битвах,
так в каре жестокой. И тут тоже надобен разум и воеводская хватка!"
     Праздничным звоном отвечали собору и  другие арзамасские церкви.  В них
сошелся  простой  люд:   стрельцы,  подьячие  и  посадские  разных  городов,
убежавшие от войны в Арзамас. Тут же были и арзамасские горожане.
     Слыша весть о  победе над  Разиным,  иные из  них  недоверчиво молчали,
другие  же,  считая неизбежной победу царского войска,  желали лишь  одного:
чтобы все  поскорей закончилось,  чтобы можно было  опять по-мирному жить  в
домах, без стесненья, принесенного нашествием воевод и дворян... Большинство
простого народа желало победы Разина,  считая, что если он победит, то жизнь
будет легче, но, видя в городе такое скопление воевод и ратных людей, жители
Арзамаса были устрашены этой грозной силой и  не  смели надеяться на  победу
правды.  Многие к  тому же предпочитали,  чтобы война,  разрушения,  смерти,
кровь прошли где-нибудь стороной,  не  касаясь ни  их  добра,  ни жилищ,  ни
близких людей,  а  чтобы Разин "там",  где-нибудь по другим городам и селам,
одолел бы,  а  у них тут устроилась бы сама по себе справедливая жизнь,  без
войны и без крови...
     Молебен  окончился.  Праздничная толпа  воевод  и  дворян  выходила  из
собора.  Многие  оставались на  паперти:  окликнув  друг  друга,  кидались в
объятия, обнимались и целовались, как будто на пасху, поздравляли друг друга
с победой и окончанием богопротивного мятежа.
     Они не  могли расстаться и  разойтись.  Взявшись за руки,  делились они
своей радостью,  наперерыв говорили друг другу лишь об одном: как вернутся в
свои поместья и вотчины и какую там учинят расправу... Жалуясь друг другу на
полное разорение своих домов в деревеньках и городках,  обсуждали, что можно
купить в Арзамасе, чтобы везти с собой по домам.
     - Я  лишь  плетей  бы  отсюда  повез,  а  прочее  все  мужики нанесут в
покорность!  -  повторял всем  одно  и  то  же  дородный,  брюхастый,  седой
дворянин.  -  Нанесу-ут!  Весь дом  устроят богаче,  чем  был!  Жен и  детей
нагишами оставят -  моих  оденут!  Арзамасски кожевники издавна плети плести
искусны, продадут по дешевке!..
     Боярин Долгорукий и  князь  Урусов вышли из  церкви последними вместе с
протопопом. На лицах их ясно светилось примирение, дружелюбие и приязнь друг
к  другу.  Еще в  соборе,  ожидая,  пока разоблачится священник,  они успели
договориться о том, что теперь, для полного искоренения мятежа, надо выслать
сразу большие силы, которые грозной карой пройдут по всему восставшему краю,
нагоняя страх,  без пощады казня заводчиков и главарей смуты, строя виселицы
на площадях и перекрестках дорог, расправляясь кнутом, топором и пламенем...
     Выступление  войска  Урусова  было  отложено  до  другого  дня,   когда
Долгорукий подготовит к походу свои полки, предназначенные уже не для битвы,
а для расправ и казней...
     В  доме  Урусова матушка-протопопица с  женами нескольких воевод -  все
радостные, разрумянившиеся, довольные - хлопотали, готовя праздничный стол.
     В  городе с разрешения арзамасского воеводы Шайсупова,  почуявшего себя
хоть  в  чем-то  хозяином,  открыл торговлю кабатчик.  Ратные люди Урусова и
Долгорукого праздновали в  кабаке  победу  над  Разиным  и  примирение своих
воевод...

     В  приказной избе Арзамаса Долгорукий засадил всех арзамасских и беглых
из других городов подьячих писать увещательные письма мятежникам о том,  что
Разин разбит и бежал,  и о том,  что боярин и воевода им предлагает сдаться,
сложить оружие и,  в  знак покорности государю,  принести вины и  поцеловать
крест на верность. Пока подьячие в десятках списков переписывали это письмо,
боярин  созвал  воевод и  начальных людей  на  совещание о  том,  как  лучше
действовать  против   воров.   Дворянское  войско  усмирителей  должно  было
двинуться из  Арзамаса тремя полками в  разные стороны,  при  этом каждый из
трех полков обязан был рассылать от  себя небольшие отряды,  по  сотне и  по
две,  для занятия городов.  Очищая от мятежников города, следовало сажать на
места воевод и приводить местных жителей к крестному целованию или к шерти -
по  их  вере  -  и  тотчас же  набирать в  городах пополнение ратных людей и
направлять их  в  деревни и  в  села,  в  дворянские вотчины и  поместья для
усмирения крестьян...
     Каждый полк,  кроме оружия,  брал с  собой воз батогов,  кнуты и плети.
Кроме  того,  Долгорукий послал  в  Москву гонца  с  требованием выслать сто
человек палачей и  сколько возможно пыточных приборов для  пытки  атаманов и
"пущих" воров.
     Во  все стороны перед выходом войска были высланы из Арзамаса разъезды,
чтобы  открыть  места  пребывания  рассеянных толп  мятежников,  бегущих  от
Симбирска и других городов...
     Один из  таких разъездов поймал в  лесу пробиравшегося с  нижегородской
стороны казака.  Его  привели к  Долгорукому.  Молодой "вор"  не  противился
схватившему дозору и  сам  потребовал доставить его  к  боярину.  Связанного
пленника  поставили перед  воеводой.  Долгорукий взглянул на  него.  Донская
шапка на  голове,  синий кафтан под грубой епанчой,  татарские сапоги,  руки
связаны за  спиной.  Лицо  безбородое,  совсем молодое,  левый глаз косоват.
Казак смотрел в лицо боярину без всякой боязни.
     - Отколь, куда пробирался, вор? - спросил Долгорукий.
     Пленник не выдержал, прыснул смехом и загигикал:
     - К тебе добирался,  боярин Юрий Олексич.  Не ведал, что ты так почетно
встретишь! Да что ты, боярин! Аль не признал?!
     Долгорукий удивленно взглянул на пленника.
     - Господи, Ваня! Право, ведь Ваня! Да как же ты в эком нелепом обличий?
- воскликнул  старый  боярин,   узнав   нареченного  зятя,   младшего  князя
Одоевского. - Да что ж вы стоите-то, олухи! Распутывай князя Ивана Яковлича!
- прикрикнул воевода на дозорных стрельцов,  приведших пленника. - Пошли вон
отселе!  -  приказал он, как только были срезаны с рук Одоевского веревки. -
Ну,  сказывай все ладом - как, откуда? - подставив для поцелуя щеку и усадив
Одоевского, спросил воевода.
     - Вот как,  боярин! Через скопища воровские, через нечистые их собрания
я к тебе пробрался!  Лихо,  а?!  -  похвалился Одоевский.  - Три тысячи нас,
дворян,  к тебе шло, ан под Нижним у переправы стоит воровское скопище. Мы в
схватку сошлись...  Куды там! Побили да за Оку нас погнали... Звал я дворян,
кто смелый,  со мною к  боярину пробираться.  Никто не пошел.  А  я  -  вот,
князь-боярин! Я тут, возле вотчинки нашей, все с детства в седле обскакал...
Пустился по памяти...
     - Сколь же  воров там скопилось у  переправы?  -  в  нетерпенье перебил
боярин.
     - Да кто же их считал,  боярин!  Сказывали дворяне: не менее - с десять
тысяч.  А подлинно -  кто же ведает!  В лесу казак на меня наскочил, заколол
его да раздел,  а свое-то платье кинул в лесу -  вот и стал казаком. По пути
сколь раз воры меня спрошали.  Я  врать-то ловок!  Такого им набрехал!  -  в
увлеченье собой продолжал Одоевский.
     - Как там воры оружны? - опять перебил воевода.
     - Пушки у них, пищали, мушкеты, а самих - не менее тысяч с пятнадцать.
     - Ты только что молвил, что десять тысяч, - остановил воевода.
     - Не-ет,  более будет!  -  настойчиво возразил Одоевский.  -  Да тут по
пути-то  повсюду ворье -  по  просекам,  на  мостах,  на  всех  росстанях по
дорогам... Тут недалечко есть нашей вотчины атаман - Харитонов Мишка. Как бы
попал я  ему -  уж содрал бы он шкуру.  Я  его добро знаю:  с  братишкой его
галочьи гнезда в лесу зорил, как малые были...
     - Три тысячи, говоришь, дворян шло? Куды ж вы посланы были? Чего же Оку
не перешли?
     - К тебе шли,  боярин Юрий Олексич.  Да как перейти? Из-за Оки-то воров
не собьешь!  Едино лишь -  на них с  тылу грянуть,  через леса подобраться к
Павлову перевозу. А то и на Нижний отселе тебе не пройти...
     - Что ты врешь!  -  рассердился боярин.  -  Вор Стенька разбит и  бежал
назад в Астрахань. Теперь, я чаю, воры все побросали, от Нижнего утекают...
     - Когда вор разбит? - удивился младший Одоевский.
     - Вечор получил вести. Молебен служили по всем церквам.
     - Ну,  слава богу!  А ведаешь ты, боярин Юрий Олексич: у бати в Земском
приказе сидят воры,  кои в Москве по торгам вели речи,  что Разин скоро бояр
побьет и его стречать всей Москвой с хлебом-солью... Многи дворяне глядят из
Москвы, куды в дальние вотчины ехать!
     - Вот ведь дал тебе бог языка,  князь Иван!  -  оборвал Долгорукий. - Я
про Нижний спрошаю,  а  ты  мне пустое -  про воровскую брехню на  Москве!..
Сможешь ты  войску вожем быть?  Проведешь ли до Павлова ратных людей лесами?
Мы  весь скоп воровской захватим под Нижним,  покуда ворье не прознало,  что
Разин побит,  да все по домам не ушли.  Разбегутся -  тогда их не выловишь в
деревнях. Надо нам поскорее выходить...
     - Проведу! Я, как ехал сюды, примечал дорогу. Под самый великий скоп, к
Павлову, выведу, - обещал Одоевский.
     - Коли  вывести можешь,  пойдем-ка,  покуда не  спит Леонтьев,  я  тебя
проведу к  нему.  Да  не беда.  Идем так.  После оденешься в  доброе платье.
Найдем для тебя по  плечу,  -  нетерпеливо сказал Долгорукий,  заметив,  что
молодой дворянин растерянно оглядел свой "воровской" наряд.
     Они вышли во двор. Наступил уже вечер. Долгорукий взглянул на небо.
     - Зарево? Али заря до сих пор играет? - сказал Долгорукий.
     - Ночь на дворе. Какая, боярин, заря!
     Оба остановились. Осеннее мглистое небо на юго-востоке все светилось то
тускнеющим, то вновь разгорающимся широким багряным заревом.
     - Должно,  там какой-то пожар,  -  сам не зная чем вдруг взволнованный,
произнес Долгорукий.
     - Пожар... - подтвердил Одоевский.
     И вдруг они оба услышали в той стороне отдаленные и глухие удары пушек.
     На  ночной тихой улице послышался бешеный конский топот.  У  воеводских
ворот  всадник отпрукнул коня  и,  бросив его  у  калитки,  вбежал во  двор,
вгорячах не заметив боярина.
     - Чего ты? - спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом.
     - Несметными силами воры идут в Арзамас,  боярин! - воскликнул гонец. -
Кадом взяли. Ратных людей побили... Кадомский воевода убит!.. - Гонец указал
на небо: - Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва...
     - Молчи! - весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий.
     Это  был  славный  поход  "четырех атаманов",  которые  взяли  Саранск,
Верхний и Нижний Ломов,  Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот
- Арзамас...


     Черное сердце

     Пока Степан занимал Поволжье,  азовцы и  крымцы подняли головы.  Они не
раз  набегали на  низовые  станицы,  и  разинские есаулы,  для  обороны Дона
оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых.
     - Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском,
- сказал  Корниле  Ходневу  Семен  Лысов,  который,  оставшись в  Черкасске,
стремился к миру и ладу со всеми.  - Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим,
а все же и вы,  как и мы,  -  донские казаки и христиане.  Аль вам не дорого
ныне наш Дон боронить от нечистых!
     Корнила внимательно посмотрел на Лысова.
     - Руки голы у нас,  -  сказал он.  -  Ни пушек,  ни пороху нет. Я своих
казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой...
     - Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, - пообещал Лысов.
     Уже  после  этого  на  Дон  пришел Фрол  Минаев с  разинскими казаками.
Сильным ударом он  забил азовцев обратно в  их  земли,  а  сам  двинулся под
Маяцкий город,  Валуйки и  Острогожск,  отрядив часть  своих  нести службу в
верховьях Дона,  другую часть - на Донец, а третью пустив дозорами по рубежу
от крымцев...
     Домовитые снова притихли,  но несколько пушек и порох,  данные Лысовым,
так и остались у них.
     Через людей,  которых время от времени присылал Корнила в стан Разина и
которых Прокоп узнавал по заветному слову "низовье донское",  Горюнов знал о
всем,  что случилось за  это время в  Черкасске.  Он знал,  что если Степана
сейчас повезти в Черкасск,  то у низовых достаточно сил, чтобы его захватить
и отправить в Москву.
     - Пошто его в Астрахань везть?  -  спросил он Наумова. - Мыслю я, везть
его надо домой,  в Кагальницкий город. Кто лучше своей хозяйки залечит раны!
И воеводы, знать, нынче по Волге ударятся вниз, а на Дон не дерзнут. На Дону
все казачество встанет стеною за волю...
     - Сам  батька не  раз говорил!  -  возразил Наумов,  который и  сам был
согласен, что лучше донских казаков никому не сберечь атамана.
     - Не  бог ведь и  батька!  Не  мог он  вперед угадать,  что трапится...
[Трапится - случится (укр.)] А ныне, я мыслю, все же краше нам на Дон...
     Они  шли  ночами на  веслах,  днем  таились от  глаз людских.  Миновали
Самару.  Наумов  выслал  лазутчиков в  город.  Самарские жители  слышали про
разгром.  О разинцах говорили недобрые речи.  Иные склонялись к тому,  чтобы
выслать посланцев с  повинной.  Уже не страшился никто в  городе говорить за
бояр, против Разина...
     Возле  Саратова  наконец  Наумов  решился  окликнуть несколько казачьих
челнов,  которые  также  шли  поодиночке,  то  отставая  от  них,  то  опять
обгоняя...  Около  полутора сотен  донских  казаков  собралось теперь  возле
Степана. Запасов еды у них не было никогда. Они постучались у запертых ворот
Саратова. Им не открыли город.
     - Батька ранен. Батьку везем на низовье! - сказал Наумов.
     Воротные пошли доложить городским старшинам. Те после долгого совещания
так  и  не  вышли к  стенам.  Только велели сказать,  что городских ворот не
отворят, покуда казачьи челны не уйдут от города прочь.
     Наумов пытался вызвать саратовского атамана.
     - Как вести пошли по Волге, так ваш атаман утек на Дон со всеми своими,
- сказали саратовцы.
     Вести о  пораженье Разина летели уже далеко впереди...  Все прежние его
союзники, в робости и ожидании боярской кары, примолкли и затаились.
     - Жалко нам батьку,  - сказал один из воротных. - Да ныне страшимся, не
было б казни от воевод. Не обессудьте, казаки, не смеем впустить...
     С  полутора сотнями казаков Наумов  решился бы  брать  приступом город,
если бы не забота о сбереженье раненого атамана.
     - В Астрахани,  может, вот так же! - сказал Прокоп, когда они двинулись
дальше, оставив Саратов. - А Дон-то, Наумыч, уж Дон! Тихий Дон - родной дом,
а тут, глянь, стрельцы да посадские - не казаки.
     Наумов смолчал,  но его встревожила эта мысль:  а ну, если в самом деле
сойдут они на низовья -  и Астрахань встретит их такой же недружбой...  Идти
тогда верст семьсот в  верховья с раненым батькою,  да еще на челне,  не дай
бог - ледостав, и Волга замерзнет... Тогда везти его на санях по степям...
     Камышин они миновали, не заходя. В царицынские ворота впустили их после
долгих расспросов.  Наумов рассказывал здесь,  что  всюду у  Разина победы и
одоления, что города им приходят в покорность, что из-под самой Москвы к ним
идут ходоки,  а уезды везде восстают при их приближении.  Он говорил и ждал,
что  вот-вот  царицынские осадят его и  раскроют его враки.  Но  царицынский
атаман сказал,  что на Дон, еще нет тому суток, промчались гонцы с вестями о
взятии  разинскими атаманами  Козьмодемьянска,  Темникова,  Нижнего  Ломова,
Пензы,  о восстаниях в Мурашкине,  в Павлове, в Кадоме и о сборах под Нижний
Новгород...
     Известия о победах взволновали Наумова еще больше.
     - Чего же  мы  с  тобой натворили,  Прокоп?!  Не  будет прощения нам от
Степана!..  Куды от войска?!  Куды ж  мы его увезли?  Ведь повсюду победы!..
Народ воевод побивает, а мы... убежали!..
     - Брось,  Наумыч! Убит - то беда, а убежал - воротиться можно!.. Свезем
атамана к  его казачке,  да  сами и  в  сечу...  Степан Тимофеевич сказывал:
зимовать  в  Казани.  Он  и  сам  возвернется туда...  с  новым  войском,  -
успокаивал Наумова Прокоп Горюнов.
     - Стало,  на Дон... Очнулся бы батька на миг. Сказать бы ему, что такие
победы, - от радости он оживел бы. Крикнуть, что ли, ему?
     Наумов припал к самому уху Степана.
     - Батька!  Батька! Победа! Пенза взята! Кадом взят! Мурашкино, Темники,
батька! - кричал Наумов.
     Но  Разин лежал без  сознания.  Только жилка на  лбу его билась робким,
едва заметным биением. Не дрогнули даже веки.
     - Довезем ли живого,  Прокоп?  - всполохнулся Наумов. - Вишь, и радость
его не может взбудить... Неужто помрет?..
     - А слышь-ко, Наумыч, не мешкай ты тут. В Черкасске есть лекарь добрый,
Мироха Черкашенин.  Я поскачу за ним, привезу его в Кагальницкий город, и ты
с атаманом как раз прибудешь.  А я полечу,  как стрела... Пока жив, отходить
человека можно,  а мертвых назад ворочать -  один лекарь был, да распяли его
окаянные нехристи в злобе, - сказал Горюнов.
     - Скачи, - согласился Наумов.
     Долететь  скорей  до  Корнилы,  собрать  незаметно  станицу  и  грянуть
наперерез из засады...  Только бы весть не дошла прежде времени в Кагальник.
Прокопу представилось,  как сотни три понизовских казаков идут за  ним,  как
нападают они из засады,  вяжут Наумова и забирают Степана и как он,  Прокоп,
въезжает в  Москву верхом на коне,  разодетый,  как вся донская старшина,  в
кармазинный алый кафтан и в шелковистой косматой папахе с золотым галуном на
донце...
     - Я  поеду,  Наумыч!  -  внезапно возвысил голос молчаливый все эти дни
Никита Петух. - Прокоп пусть с тобой остается. Вдруг падучка его прихватит в
степи: сам загинет и лекаря не привезет! А я доскачу как вихорь!..
     Никита сказал это с таким жаром,  что Прокоп растерялся. Он в удивлении
взглянул на Никиту, который смотрел с вызовом прямо ему в глаза.
     "Так вот оно что!  -  решил Прокоп.  Он наконец-то понял Никиту.  -  Он
хочет живьем захватить их  обоих да  выдать черкасской старшине...  На Волге
дворянам отдать убоялся, а тут - казакам. Чести больше: хоть молод, а мыслит
о войске!..
     Сказать ему,  чтоб  он  перво  из  первых  к  Корнею  спешил,  али  сам
сдогадается, что ли?!"
     - Ну что же, Никита, лети, добывай Митроху, - согласился Наумов.
     И Никита помчался в Черкасск.
     Не говоря ничего Прокопу, он был уже убежден, что Прокоп враг Разина, -
иначе ему  незачем было  подсказывать Никите,  что  Марья и  есть  атаманова
полюбовница!
     Если Прокоп поскачет в  Черкасск,  то  и  быть беде:  не  за лекарем он
поедет,  он сам приведет старшинских, чтобы сгубить атамана, - так размышлял
Никита, когда предложил поехать вместо Прокопа.
     "А мне-то к чему голову атамана спасать! За какие ко мне его милости? -
спрашивал Никита себя.  -  А за ту его милость, что он для всего народа себя
не жалеет - не об себе печется, о мире. За то его и жалеть!.."
     Никита гнал от себя черную мысль о том,  что Степан у него отнял Марью,
но сами собою лезли в  голову думы,  что не зря велел Разин ему оставаться в
Астрахани: "Знал, окаянный, что венчана Машка со мною. Мне велел на глаза не
пасть, а Машку с собой заманил!.."
     Эта мысль вызывала ревность,  рождала злобу, но даже злоба не побуждала
Никиту к  предательству.  Больше,  чем  Разина,  он  ненавидел за  эти мысли
Прокопа.
     "Порченый дьявол!  Хочет он,  чтобы я атамана продал.  Ан не продам! Не
добьется того,  что я покорюсь его черному сердцу,  пес бесноватый!  - думал
Никита. - Я пуще того, прилежней того послужу атаману!"
     Осенний  ветер  резал  глаза,   дождь  сек  по  лицу,  измученный  конь
спотыкался, но Никита, не зная устали и не замечая преград, гнал и гнал...


     Разинское гнездо

     Бушевала  ветрами  внезапно  похолодавшая осень.  Кагальницкие землянки
освещались по вечерам поплавками,  горящими в сале,  лучинкой.  В атаманском
"доме"  горела  свеча.  Алена  Никитична молча  сучила пряжу,  склонившись к
веретену, отчего вся спина ее по-старушечьи горбилась.
     Старый дед  Черевик,  в  сотне битв  израненный запорожец,  ютившийся в
атаманском доме,  также молча помаргивал,  глядя на пламя свечи, вспоминая о
чем-то своем, стародавнем.
     В углу на скамье отсыпался с дороги гонец, присланный из-под Коротояка.
Седобородый казак  спал  как  мертвый.  Утром он  должен был  возвращаться в
войско к Фролу Разину.
     На полатях, ровно дыша, спала атаманская дочка Параша.
     Хлопнув дверью,  ворвался в землянку Гришатка, встрепанный, оживленный,
с горящим взором. Пламя свечи замигало и заметалось от ветра.
     - Что нынче поспел ночевать?  Ты  бы утром домой воротился!  -  сердито
заметила мать Гришатке.
     - Казаки завтра к бате поедут, кои ранены были. Собрались в сторожевой,
про войну говорили, - словно бы в оправданье себе сообщил мальчишка.
     - Ну так что?..
     - Ты,  матынька,  отпусти меня к бате,  - вдруг попросился Гришатка так
просто, как будто в жаркий день собрался купаться с ребятами.
     - Ты что, ошалел?! - возмущенно воскликнула мать.
     - А чего - ошалел? - лукаво спросил Гришатка.
     - В  крынке возьми молока да  пышку на полке,  -  вместо ответа сказала
Алена.
     - Славой отецкой прельстился?  -  внезапно подал свой  голос спавший на
лавке гонец. - Славу свою завоюешь, казак, как взрастешь. Твой батя - народу
отец. Ни в Запорогах, ни на Дону не бывало такого...
     - Богдан був великий гетьман,  -  вмешался и дед Черевик.  -  Та все же
траплялось Богданови сердцем  кривдить.  Ради  шляхетской милости катовал он
над посполитой голотой...  Шляхетская кровь была у  Богдана,  Грицю,  а твий
батько  справжний лыцарь.  Николи  еще  не  было  яснишего сокола  в  жодной
краини...  И  слава его  -  святая,  великая слава на  все казацтство и  все
христианское посполитство...  Не с дытынкою цацкаться ныне ему: вин, хлопче,
мае инши заботы... Сидай вже покиль коло матци...
     Гришка задумался над молоком и лепешкой.
     - А царь больше батьки? - внезапно спросил он.
     - Гришка! Молвить-то грех! - в испуге вскричала Алена. - Вот черти тебе
на том свете язык за такие слова...
     - Царь -  что?  Царь от бога поставлен.  Царем родился -  то и царь!  -
спокойно сказал из  угла гонец.  -  А  батька твой сердцем велик -  оттого и
вознесся. Народ его по заслугам воздвиг всех высоких превыше.
     Алену вдруг охватило от этих речей какое-то радостное томленье и вместе
тоска,  как  бывало всегда,  когда говорили при ней казаки про Степана.  Как
будто стояла она на крутой высоте и  вот-вот могла оборваться...  Правда,  в
жизни своей она еще никогда не  была на такой высоте.  Даже на колокольню на
пасху в  селе,  бывало,  взбирались одни лишь мальчишки...  Всего только раз
залезла она  на  верхушку большой рябины и  там  испытала подобное чувство -
вместе и  страха и  радости...  Тогда мать оттаскала ее  за  косы.  А  после
подобное чувство она ощущала, когда приникала к сердцу Степана.
     Нередко с  досадою думала она о своем казаке,  таком не похожем на всех
остальных,  считая себя несчастною и  самою незадачливой из  казачек,  вечно
покинутой и одинокой вдовой при живом муже.
     Но  если  о  нем  говорили казаки или  она  слышала речи  крестьянского
беглого люда,  сердце ее расширялось от восторга и  страха и возносило ее на
страшную высоту,  от которой дух занимало счастьем и радостью. Тогда она вся
замирала, не смея ни вымолвить слова, ни шевельнуться...
     Смутное  сознанье  греховности  атаманских  деяний   Степана  временами
терзало ее. Наивная вера в "тот свет" и адские муки страшили казачку, но она
отгоняла тревогу твердою верой в то,  что казак лучше знает,  что делает. Не
женское дело судить о  казацких походах!  И  особенная уверенность в правоте
Степана родилась в  ней по возвращении к  нему Сергея.  Алена была уверена в
крепкой приверженности Сергея к богу и в его боязни греха.  И если уж Сергей
поверил Степану и,  простив обиду,  пошел  заодно с  ним,  то,  значит,  его
атаманская правда не противна богу.
     И  едва  дошел слух,  что  бояре готовят великое войско против Степана,
Алена Никитична решительно взъелась на Фролку:
     - Брат ведь Степан тебе, пентюх! Сиди-ишь! Мой бы был брат да была бы я
казаком,  я бы ветром помчалась...  Срам ведь смотреть: брат за весь люд, за
всю землю один со  злодеями бьется,  а  ты  все на  гуслях да в  голос,  как
девка!..
     Фрол смутился.
     - Мне сам Степан указал тут сидеть по  казацким делам,  -  оправдывался
он.
     - Сидеть!  Ты  и  рад  сидеть!  В  седле  не  скакать и  сабли рукой не
касаться.  Тпрунди-брунди на  гуслях -  вот и  вся твоя справа!  Да время-то
нынче не то:  слышь,  народ про Москву что болтает?  Не мешкав сбирайся,  ко
Стеньке скачи!
     - А город как кину! Степан наказал...
     - Не хуже тебя-то управлю всю службу! - сердито оборвала Алена. - И дед
пособит...
     Фрол поехал.  Он возвратился с  наказом Степана двинуться с  казаками в
донские верховья.
     Алена его торопила:
     - Поспешай,  поспешай! Покуда чего - сухари сушим, рыбы коптим, а ты бы
челны  посмолил!  Я  две  бочки  смолы поутру указала на  берег скатить,  за
ворота. Ударишь пораньше с низовьев, бояре-то силу свою споловинят, Степанке
на Волге-то станет полегче!..
     - Дывысь, атаманова яка! Не жиночя, бачишь, розмова! Стратэгию розумие,
як добрый козак. Ото гарна жинка! - весело говорил Черевик. - Тебе в есаулах
ходыты б,  козачка!  Оце так дружина,  братове,  у  нашего батька у  Стенька
Тимохвеича!  -  хвалился он казакам Аленой, словно она была его дочь. - Дуже
гарна жинка!  Не жиночий разум. Я бы справди краще Алену Никитишну с войском
послал, чем Хрола Тимохвеича: не козак вин - козачка!
     Фрол вышел в  поход на семидесяти челнах и  бударах с  тысячью казаков,
чтобы ударить под Коротояк. Алена ему велела взять лишних три сотни с собою,
по  берегу,  конными.  Она уже наслушалась от казаков,  что конные надобны в
битвах.  Фрол  не  решался их  брать.  Хотел оставить,  чтобы блюсти остров,
потому что  Фрол  Минаев ушел  из  Черкасска к  Маяцкому городку,  и  Фролка
страшился набега понизовых на Кагальник.
     - С  три  сотни еще тут оставишь.  Как-никак усидим!  -  твердо сказала
Алена.  - Надо будет - ребят по стенам... Казачата пищальми не хуже владают.
Я первая Гришку поставлю.
     На прощанье она была ласкова с Фролкою, как никогда.
     - Берегися,  брательничек милый! Я чую: как ведь до битвы дорвешься, то
Разина кровь-то  в  тебе закипит.  Не гусли ведь -  битва!  -  говорила она,
словно не раз уж сама испытала битву.
     И  вот Алена осталась в Кагальнике со стариком Черевиком и с тремястами
разинских казаков.
     Почти каждый день  прилетали гонцы от  Степана.  Говорили,  что  батька
здрав, весел, летит, как орел, города полоняет. Они называли далекие и чужие
имена городов: Саратов, Самара, Корсунь, Саранск, Алатырь, Курмыш...
     Когда спрашивала, почему не прислал письма, опускали глаза: "Войсковыми
все занят делами Степан Тимофеич".
     Алена  сдвигала брови,  плотно  сжимала губы.  Ей  вспомнилась разбитая
голубая чашка...  "Тонка,  хрупка...  так вот пала из  рук да разбилась!"  -
слышала она голос Степана. Тогда ее начинала мучить тоска.
     И в этот вечер терзало ей сердце нудное завыванье ветра в печной трубе.
"Домовой завывает!" - подумалось ей.
     Алена перекрестилась.
     - Дедушка, сердце чего-то болит! - сказала она, отбросив веретено.
     - Стосковалось,  Олесю,  вот то и болит.  Непогода,  бачь,  воет, тоску
нагоняет,  Дон плещет хвылямы.  Тучи,  морок.  Як солнышко в небе - так и на
сердце свет, а на небе хмары - и в душу все облак нисходит...
     - Недоброе чую, - сказала Алена.
     - С чего недобру,  дочка,  взяться?!  Бачь, вести яки! Все выше да выше
наш сокол летит...  Слышь, гонцы говорят - и еще города покорились. Кабы мне
молодым,  не сидел бы тут возле тебя!..  Люба ты мне, атаманова, будто дочка
родная,  а нет, не сидел бы! Летел бы за ним... Светло в его славе! Вот то и
народ к нему липнет, как словно букашки на свет...
     - А сердце болит, будто свету не стало, - сказала Алена.
     - Погоди.  Остановится скоро  зимовьем  наш  сокол,  пришлет  за  тобой
колымагу...
     Но  Алена помнила,  как  ей  уже  сулили колымагу,  когда Стенька был в
первом походе. Она не ждала колымаги - лишь добрых вестей...
     Веретено опять зажужжало...
     Алена  слушала  свое  сердце.  Оно  стучало все  беспокойней,  быстрей,
неровней...  Погруженная в  свои  мысли,  она  откуда-то,  словно  издалека,
слышала доносившиеся слова старого Черевика,  который рассказывал Гришке про
запорожский поход на султана.
     - Пидыйшлы козакы пид сами цареградьски стены.  Як  пострилы из  гармат
залуналы, султан наполохався - геть з Цареграду тикать... - рассказывал дед.
     Гришка смеялся звонко и весело.
     Алена накинула на плечи плат,  молча вышла во двор. Было сумрачно. Тучи
клоками летели по небу,  скрывая луну.  Из-за стен долетали осенние всплески
донской волны... Алене послышались стоны. Так Стенька стонал, когда привезли
его раненым из похода...
     Откуда-то  с  берега  донеслось  одинокое  ржанье.  Алене  представился
брошенный конь под седлом,  который несется по полю,  ищет своего казака,  а
казак лежит на земле без дыханья, раскинув мертвые руки.
     Алена вдруг задохнулась от страха.  Ей захотелось кричать и  плакать...
Но она сдержалась, торопливо вошла в землянку и тупо села у прялки. Веретено
валилось из рук от тоски...
     - И мене растрывожила, старого, неспокойна жинка... Чего-то и я неладно
вздумал,  - ворчливо сказал старик. - Эх-хе!.. Лезь, Грыцю, на печь, я разом
прыйду за тобой,  -  с кряхтеньем добавил он, подымаясь с лавки, и, надвинув
на  самые  брови  свою  замусоленную,   истертую  запорожскую  шапку,  вышел
наружу...
     Гришка взлез на  печь,  и  тотчас же сверху послышалось его равномерное
сопение...
     Дед  долго не  возвращался.  Алене сделалось жутко одной слушать нудное
завывание в трубе. Она снова вышла во двор. Ни души!
     - Дедушка! - позвала она тихо.
     Дворовый пес Лапа ласково ткнулся холодным носом в ее ладонь...
     Алена  сразу,  двумя  руками,  привычно и  ловко собрав на  плечах края
платка, накинула его поверх головы, на покрывшиеся уже каплями дождя волосы,
и по темной,  туманной улице пошла на мерцавший огонь,  к воротам городка, в
сторожевую избу...
     Городовой есаул  Дрон  Чупрыгин,  низкорослый и  коренастый,  чернявый,
суровый казак, строил к выезду возле избы вооруженных казаков.
     Одинокий  смоляной факел  мигал  капризным рыжим  огнем,  отсвечивая на
стволах мушкетов.
     - Вести худые? Отколь? - оробев, спросила Алена.
     Чупрыгин ей поклонился.
     - Слава богу,  худого не чули,  -  ответил он.  - Да вот атаман повелел
сдать дозоры,  -  указал он на деда.  - Мало ли... ночи темны да ненастны...
Ратная служба во  всем  любит лад!  -  сказал Дрон,  от  себя одобряя приказ
старика.
     Он повернулся к своим казакам.
     - Челны,  братцы, справа стоят. Ворота отворим, иди без огня: на береге
жечь не  к  чему...  По челнам без слова садись,  один за другим отворачивай
разом в верховья...
     - Пойдем, пойдем, дочка, на стуже раздетой стоишь-то! Он тут и без нас,
- позвал Черевик Алену.
     - Спасибо, дедушка, - тихо шепнула Алена.
     - Баламутная ты, - проворчал Черевик. - Меня, старого, с толку сбила...
Козачка пригожа слезы роняе,  а старый дид сдуру дозоры гоняе!  Пойдем... Ты
домовь,  а я стану сидеть в вартовой [Вартовая - караульная (укр.)]. Козаков
разогнали - кому стены беречь?!

     Кагальницкий дозор шел тремя отрядами. Первая сотня - на челнах по Дону
в  верховья.  Другая сотня шла  конно,  разбитая пополам:  половина -  вдоль
берега нижней тропой,  да половина -  по верховой тропе через степь.  Дозоры
пересылались между  собой  вестовыми.  С  береговой тропы конники следили за
челнами,  один из которых держался все время близ бережка,  чтобы можно было
негромко переговариваться с  конными.  Береговые дозоры шли десятками вширь,
чтобы дальше охватывать степь.
     В челнах пищали и у конных мушкеты были заряжены.
     Ветер крепчал и гнал побелевшие облака. На рассвете из верхней полсотни
заметили в стороне,  ближе к Волге,  каких-то всадников.  Дали знать низовым
дозорным и в челны, а сами смело помчались наперерез.
     - Стой! Кто таковы? Куды?..
     Из  лощины  в  ореховом  поросняке выезжали один  за  другим  понизовые
богатей Черкасска.  Их было с добрую сотню. У всех на руках кречета и другая
ловчая птица.
     - Куды собрались? - спросил Дрон, наезжая конем вплотную на передовых.
     - А ты что за спрос?! - дерзко крикнул Петька Ходнев - пасынок Корнилы,
еще  не  видя  численности дозора.  Но  в  это  время с  нижней тропы вторая
полусотня  кагальницкого дозора  ворвалась  в  лощину  с  другой  стороны  с
мушкетами наготове.
     - Ведь гуси летят, есаул!
     - Мы  на  травлю к  озерам!  -  уже  более  мирно  отозвались из  среды
домовитых.
     - По утренней зорьке хотели...
     - Куды же вас черт занес далеко?! А ну, ворочайся! - потребовал Дрон. -
Мушкеты, пистоли пошто при всех?
     - Ведь крымская сторона, дорогой есаул. Ты сам от крымцев бережешься, с
пистолем ездишь.  И  мы  не  дурнее тебя!  -  вызывающе отозвался Самаренин,
исподлобья глазами считая дозор  и  выезжая вперед из  толпы других,  словно
готовясь к схватке.
     Дрон не  дал ему опомниться и  с  размаху хлестнул его по  лицу плетью.
Самаренин пошатнулся в седле от удара,  невольно закрыл лицо рукавом, отирая
кровь.
     - Знай, с кем говоришь! - гаркнул Дрон.
     Кагальницкие дозорные перехватили удобней мушкеты.
     Черкасские,  не  сробев,  разом сдвинулись в  круг,  но  в  это  время,
повыскочив из  челнов,  широкою цепью  с  криком по  степи уже  бежали пешие
кагальницкие казаки с пищалями.
     Сжимавшие  рукояти  пистолей  и   сабель  руки   черкасские  ослабли  и
опустились...
     - Ну,  кому  я  сказал!  Ворочайся к  домам!  -  грозно  повторил Дрон,
выставив черную острую бороду и  с  поднятой плетью в  руке наезжая опять на
черкасских,  так что передние из них начали пятить своих лошадей.  -  Кто от
Черкасска заедет на  травлю еще  хоть раз  выше Кагальника,  тому не  избыть
беды... Слышь, пузастые гады!
     Черкасские расступились,  давая дорогу его коню, образовав полукруг. И,
еще раз взмахнув своей плетью перед носами передних, Дрон строго закончил:
     - Хватит с вас журавлей да гусей на низовьях. Езжай веселей!
     Домовитые повернули назад.
     - Вся зна-ать! - произнес кто-то вслед отъезжавшим.
     - Неспроста чего-то скакали! - заметил другой.
     - Порубать бы их, к черту, сейчас!.. Повели, есаул!..
     Дрон взглянул на дозорных. Вся ненависть к понизовой старшине при свете
всходившего солнца, как искры, горела в зрачках кагальницкого казачья.
     - Шуму будет, раздору, - заметил Дрон.
     - Не мы -  словно б  крымцы побили...  -  со смехом воскликнул какой-то
казак.
     Пальцы дозорных нетерпеливо впились в  мушкеты и  сабли.  Сузившиеся от
солнца и  злобы зрачки перебегали со  спин отъезжавших на  есаула.  Иные уже
подбирали короче поводья, привстали на стременах.
     - Батька велел без него мирно жить на Дону, без усобиц, - твердо сказал
Дрон, поворачивая коня.
     Два новых всадника,  словно отбившиеся от  остальных домовитых,  в  это
время  выехали из  другой лощины за  рощей,  они  гнали стремглав,  уходя от
дозора.
     Дрон  с  десятком  людей  пустился за  ними  в  погоню.  На  крики  они
задержались.
     - Назад! - крикнул Дрон.
     Они  повернули коней,  воротились к  дозору.  Это  были  Никита Петух и
казацкий лекарь Мироха, исцеливший сотни различных недугов и тысячи ран.
     - Куды вы? Отколь? - спросил их есаул.
     - Из Черкасска,  мы батьке навстречу. Батька раненый едет домой. Наумов
меня посылал, - сказал Дрону Никита.
     - Где же батька?
     - Вот скачем всустречь...  не  скончался б  в  дороге,  -  тихо добавил
Никита.
     - Избави бог, что ты! - воскликнул Дрон. - Да чего же вы стали?! Гоните
вовсю!  -  вдруг закричал он.  -  Стой! Кони крепки ль? Может, дать новых на
смену?.. Да как без заводных?!
     Дрон  тотчас  же  отделил полсотни людей  из  дозора в  охрану Никиты с
Мирохой, задумчиво провожал их глазами, пока они скрылись в холмах, и только
тогда уж треснул себя кулаком по лбу.
     - И-ех-х! Жалко, я вас не послушал, робята! - воскликнул он, обратясь к
дозорным.  -  Ведь верно, срубить бы их всех дочиста, как крапиву: на батьку
ведь ехали,  рыла свиные!..  "На травлю"!  По  следу за  лекарем гнали,  как
словно вороны на  падаль...  Дай господи здравия Степану Тимофеичу,  батьке,
заступнику сирых! - жарко сказал Дрон, подняв глаза к небу...


     В Кагальницкой бурдюге

     Степан очнулся.  Была тишина... Он приоткрыл глаза и сквозь узкие щелки
меж  век увидал показавшееся ему ярче солнца тусклое мерцание горящей свечи.
Он невольно зажмурился и  в тот же миг вспомнил,  что после ранения ослеп...
Сердце его тревожно замерло. Несколько мгновений он пролежал, не решаясь еще
раз открыть глаза,  потом осторожно и робко слегка приподнял веки -  и снова
увидел свечу.  Он весь загорелся радостью. "Зряч! Не ослеп!" - закричало все
его существо...  Не двигая ни рукой,  ни ногой,  придерживая дыхание,  боясь
шевельнуть даже  пальцем,  он  только смежал и  вновь открывал глаза,  чтобы
видеть и узнавать знакомые вещи:  ковер над собой на стене, на ковре висящие
сабли,  пистоли,  пороховницы,  наверху надо всем -  литовский дубовый лук с
концами из рога... Степан понял, что он у себя в землянке.
     И  вдруг,  как новый,  смертельный удар вражеской сабли по той же ране,
его сотрясла до отчаянной боли мгновенная мысль:  "Почему?! Почему на Дону?!
Значит, Волгу и все города на Волге - Самару, Саратов, Царицын и Астрахань -
все захватили бояре?.. Все пропало?!"
     От волнения у него пересохло в горле...
     - Пить! - прохрипел он, не зная, кого позвать.
     - Прочкнулся?! - услышал он незнакомый голос.
     Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы
и  бритый,  покрытый торчащей щетиной подбородок,  из-за  нависших клокастых
бровей недобрый взгляд косоватых глаз -  и сразу признал Мироху Черкашенина,
похожего на турка, горбоносого лекаря.
     - Испей!  - грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную
сулейку. - Во имя отца, - произнес Мироха, когда он сделал глоток, - и сына,
- промолвил он,  поднося сулейку для второго глотка,  -  и  духа святого!  -
закончил Мироха, дав третий глоток.
     Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана.
     - Будь здрав,  атаман!  -  произнес Мироха.  -  Насилу тебя отходили...
Молчи,  молчи!  Спи!  Заутра проснешься,  тогда слово молвишь, а ныне ты сон
чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети - только б лежать да
молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет
ни к чему. Спи! - повелительно заключил Мироха.
     - Сон напускаешь?!  -  внезапно сказал Разин.  -  Брось!  Не  время мне
спать!
     - Время спать!  - настойчиво возразил Мироха. - Ум смутен, зор тускл, и
памяти нет...
     - Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! - упрямо
воскликнул Степан.
     - Когда врачеваться не хочешь,  лечи себя сам, а я за тебя не ответчик!
- с обидой сказал удивленный Мироха.
     Сотни раненых казаков подчинялись велению его  слова,  а  этот мятежник
восстал...
     - Отвяжись!  -  сказал Разин.  -  Гришатка!  -  позвал он, услышав, что
скрипнула дверь со двора.
     - Вреда себе хошь?! - с угрозой сказал Мироха.
     - На тебе нет ответа. Ступай! - уже с досадою огрызнулся Степан.
     Из соседней комнаты,  услышав их голоса,  не успев с  мороза раздеться,
вбежала Алена.
     - Степанка!  -  вскричала она и, как была - в инее и в снегу на платке,
кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой...
и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача.
     Степан провел по ее волосам ладонью.
     - Вот и жив! - сказал он.
     Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел.
     - Гришка где? - слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин.
     - С  Прокопом порченым подружил.  Все  проруби рубят да  рыбу  ловят...
Страшусь:  припадочный пес, утопит мальчонку! - сказала Алена, подняв лицо с
полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги
за Гришку.
     Она  взглянула на  мужа,  и  снова лицо ее  скрылось под низко упавшими
волосами...
     - Прокоп от рождения рыбак,  -  чего ему утопить! - возразил Степан. Он
взглянул на Алену,  припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее
седину. - Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был?
     - Да уж дома шестую неделю,  Степанушка!  Лучше,  да хуже, да лучше, да
хуже... Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха... Сказывал
он:  как  очнешься -  блюсти тебя от  невзгоды,  слова лишня не  молвить,  а
пуще... - Алена осеклась.
     - ...про  ратны  дела?  -  с  усмешкой,  чуть  глянувшей  из-под  усов,
подсказал он.  -  Ну,  блюди...  Ты блюди - мне скорей бы быть здраву! Тезка
где? - внезапно спросил он.
     - Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома...
     - Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже...
     - Да  что ты,  Степанушка!  -  всполохнулась Алена,  услышав холодный и
повелительный голос мужа,  каким она знала его в минувшее время. Этот резкий
и требовательный голос,  как признак его здоровья,  Алену обрадовал, но в то
же время обидел:  "Едва на одну духовинку хватило его.  Как кошку - погладил
по волосам, да и "брысь, пошла с рук!".
     - Чтоб мигом! - твердо сказал Степан.
     Но,  извещенные лекарем  о  случившемся,  казаки  уже  сами  вбежали  в
землянку.
     - Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! - закричал
Наумов.
     - Сто лет тебе здравствовать! - сдержанно сказал за спиною его Прокоп.
     - Входи,  входи,  атаманы,  садитесь,  цедите вина али  браги,  чем там
казачка богата...
     - Я мигом, Степанушка! - отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской.
     Но Степан перебил ее:
     - Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке.
     - Степан Тимофеич! - взмолилась она.
     - Выйди, выйди, - настойчиво повторил он.
     И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.
     - Ну,  сказывай все, атаманы, без кривды - как было, когда меня порубал
драгун?
     - А что же как было, - сказал Наумов. - Схватили тебя, увезли из боя да
в челн... То и было...
     - Что ты брешешь? - подозрительно процедил Степан. - Я об чем спрошаю?!
     - Об том и я говорю!  - смущенно вывернулся Наумов. - Войско без головы
- уж  не  войско.  Тебя  порубили,  Сергея ты  видел  сам,  Бобу,  срубили и
Наливайку,  Алешу Протакина пуля уж  ночью достала.  Митяя -  и  саблей и  в
сердце копьем,  Пинчейку-татарина - топором пополам, как полено. Серебрякова
в челне везли казаки, по пути скончался... А так-то уж что...
     - Мужики как? Татары? Чуваши?.. - перебил его Разин. - Побиты все?
     - Всяк сам по себе спасался, - глухо сказал Наумов.
     - Эх-х вы...  есаулы...  поганая рвань!.. - без голоса прошипел Степан,
глядя ему в глаза.
     - Батька, я... - заикнулся Прокоп.
     - Не  сгорел от срама -  сиди да молчи,  урод паскудный!  -  прикрикнул
Разин.
     Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.
     - Я во всем винен,  Степан Тимофеич,  -  потупясь,  признался Наумов. -
Порченый мне говорил,  что тебя увезет,  а  я б остался за атамана,  казаков
удержал бы и  мужиков не покинул...  А я не послушал.  Мыслил:  перво голову
золотую твою упасти, а войско найдется...
     Прокоп с достоинством промолчал.
     - Ну, руби уж сплеча! - обратился к Наумову Разин.
     Тот побледнел и  повел рассказ обо всем без утайки.  Когда он  дошел до
того,  как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно
казацкой помощи,  и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов
в  это  время велел отходить казакам,  -  Степан не  сдержался:  огонь свечи
сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с
силою  врезался в  край  стола...  Наумов успел  отскочить.  Разин  упал  на
подушку.  Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от
удара воткнутую в доску гибкую сталь...
     Прокоп подошел,  с  силой  выдернул саблю  из  толстой дубовой доски и,
дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.
     - Да  как же  земля тебя держит,  Июда!  Чего ты  на  шею себе не надел
веревку?  В хозяйстве, что ль, не нашлось?! - прохрипел Степан, в упор глядя
в лицо Наумову.  -  Иди с моих глаз,  не могу тебя видеть,  поганая тварь!..
Уходи...
     Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.
     - Прокоп, ты останься, - остановил его Разин.
     Спрятав  сверкнувший в  глазах  торжествующий желтенький огонек,  рыбак
опустился на лавку.
     - Любит тебя он, батька! - кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал
Прокоп.

     Оставшись вдвоем  с  атаманом,  Прокоп рассказал,  как  Наумов увел  от
крестьян караулы и  как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян
на крестьянскую рать,  об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска.  Он
рассказал,  как Наумов велел отпустить по  течению челны,  чтобы не  было на
низовья  погони,  и  как  в  ужасе  бежавшие от  избиения крестьяне и  часть
казаков,   переполнив  оставшиеся  струги,   шли  от  тяжести  ко  дну,  как
схватывались они  колоться между собой за  места на  стругах и  как боярская
рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде...
     Но больше всего поразила Степана мысль о том,  что бегство Наумова было
ненужным:  в  те  самые дни и  в  тот самый час,  когда он  на  челне увозил
Степана,  повсюду вокруг  кипела победа:  сотни  тысяч  крестьян поднимались
против дворянства и  воевод,  уезды и  города восставали,  воеводы бежали из
них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во
все  стороны  от  Симбирска  народ  побеждал...  Если  бы  кликнуть  клич  к
рассеянным атаманам,  если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше,
вперед -  к Москве, - и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена.
Их ждали татары в  Казани,  стрельцы и  посадские в Нижнем,  к ним присылали
послов крестьяне из Владимирского,  Муромского и  Касимовского уездов.  В то
время Минаевым были  взяты Маяцкий,  Царев,  Борисов,  Чугуев,  Острогожск и
Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж...
     И  в  такой-то  час,  когда зашаталась Москва,  когда в  Коломне читали
письма  Степана,  когда  в  Харькове ждали  восстания и  в  Брянске  казнили
стрельцов за слово о Разине, - бросить все и бежать!..
     Клятва Степана,  данная Усу  за  всех казаков,  бесстыдно была нарушена
казаками.  Воеводы напали на  покинутых казаками крестьян,  кололи,  рубили,
топтали конями сотни людей;  захватив,  сажали на острые колья, вешали их на
деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем
деревни и села, убивали детей...
     - Кто же теперь нам поверит, Прокоп? - воскликнул Степан.
     Рыбак только развел руками.
     - Да  кто  же  поверит,  Степан  Тимофеич!  Изменники  мы  хуже  всяких
язычников вышли!  Ведь муки-то,  муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал
от людей -  в  Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий...  Свирепый
боярин.  Кровь пить ему из младенцев...  Щипцами на части рвет человеков, за
ребра цепляет крюками,  руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым
и смрад над уездом... сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса
человечья не слышно... Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина!
Ить слезы-ы...
     Степан нахмурился.
     - Ну,  ты ступай,  -  вдруг холодно и резко сказал он.  - Слезы не наше
дело. Иди там с собой поплачь...
     Но  когда  Прокоп вышел,  Разин не  мог  отвязаться от  мысли о  казнях
народа.  Ему  казалось,  он  слышит  треск  ломаемых палачами костей,  хрип,
предсмертные стоны и чует дымы пожаров...
     Он вскочил среди ночи,  с  криком схватил со стены саблю и начал рубить
все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу.
     Сбежавшиеся казаки нашли  Степана обессиленного,  с  открытою раной  на
голове,  со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки,
в которой царило всеобщее разорение...  Казаки подняли атамана и уложили его
на  широкую лавку,  уже  без  надежды на  его исцеление,  но  все-таки снова
призвали к нему из Черкасска Мироху.


     Багряное небо

     Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском.
     Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за
свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в
расправах над  пленниками.  Кто  подумал  бы,  что  над  краем  глумятся  не
чужеземные покорители?!  Но кровавая и  трусливая ненависть дворян приносила
народу  не  меньше  страданий,  чем  холодная  жестокость монгольских полчищ
Чингиса.  Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь
Барятинский,  чтобы  забылось  его  симбирское поражение  и  безумный  ужас,
гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска...
     Густой октябрьский туман  поднимался с  холодной воды  на  пространстве
между Свиягой и Волгой.  Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала
густая,   липкая  грязь,   когда  драгуны  сгоняли  все  население  уезда  к
устрашающему зрелищу казней.  На длинных виселицах раскачивалось по полсотне
искалеченных пытками трупов.
     На  высоких каменных столбах,  сложенных тут  же  в  симбирских полях и
увенчанных железными спицами,  в муках корчились,  умирая, храбрые разинские
атаманы, зверски насаженные на железные острия.
     На  особых  "глаголицах" были  пристроены  толстые  и  острые  железные
крючья, подобные якорным лапам, и на них, подвешенные за ребра, по нескольку
дней ожидали смерти народные мученики за правду и  волю;  даже вся ненависть
их к дворянам не могла удержать их от стонов.
     Возле  кровавых  помостов,  как  горшки,  опрокинутые на  частокол  для
просушки,  воткнутые на  высокие колья,  на  страх  народу  были  выставлены
седоволосые,  чернобородые и  молодые,  еще  безусые,  отрубленные головы  с
белыми бескровными лицами и закрытыми веками.
     Считая,  что  всех  устрашил симбирскими казнями,  что  теперь никто не
посмеет ему  противиться,  Барятинский через  месяц  вышел  из  Симбирска на
север,  к  Казани.  Но  он  не  успел  дойти  до  Тетюш,  когда наткнулся на
непроходимые заграждения,  из  которых ударили в  лоб  его  войску несколько
пушек:   восстали  свияжские  и  казанские  татары,  ожидавшие,  что  теперь
воеводская месть настигнет и их.
     Страшась  окружения  многотысячным скопищем,  ведя  впереди  дворянской
карательной рати  наемные  полки  иноземного строя,  воевода  с  боями  стал
пробираться сквозь  гущу  повстанцев.  Наемники-иноземцы не  щадили  народа,
сжигая деревни и села.  Еще меньше пощады народ ожидал от дворян. Рассказы о
казнях вселяли ужас и ненависть. По деревням летели призывы к восстанию.
     В  каждой  волости,  в  каждом  селе  народ  поднимался для  обороны от
приближавшейся палаческой рати.
     Чувашские атаманы  Анчик  Полкин,  Тимурза  Яшмурзин,  Ахтумер  Шареев,
черемисский староста Мумарин из  Козьмодемьянска,  свияжский татарин Алмакай
собрали не  меньше ста  тысяч повстанцев.  При  приближении палачей народное
войско росло,  как трава, засады вставали за каждым кустом, в каждом лесу, у
речных переправ.  Вооруженные кольями,  косами и дубинами, они брали числом.
Озверелое войско дворян под их ударами не раз отступало в  бою.  Барятинский
стал  опасаться,  что  если  повстанцам еще  несколько раз  удастся прогнать
дворян и перейти в наступление,  это придаст им новые силы. Воевода отчаялся
утихомирить край кровью и  страхом.  Он  выслал своих посланцев с  обещанием
царской  милости,  если  бунтовщики положат  оружие.  Но  повстанцы  ему  не
поверили:   они  повесили  уговорщиков  и  вышли  всем  войском  в  леса  за
Козьмодемьянск, куда не смели проникнуть воеводские силы.

     К  северу от воеводского гнездилища -  Арзамаса до самого Нижнего народ
знал повсюду смелого молодого разинского атамана,  красавца Максима Осипова,
стройного, с тонким лицом, с чуть курчавящейся русой бородой, едва покрывшей
его по-девически нежные щеки. Осипов вел за собою несметные толпы крестьян и
работных людей с будных майданов Морозова и Черкасского -  русских, чувашей,
черемис и  татар.  Объединению их  не  препятствовали ни  разность веры,  ни
различный язык.
     Мало-помалу меж  ними  родился слух  о  том,  что  их  молодой красавец
предводитель -  не казак,  не крестьянин,  а  вовсе особый,  тайный посланец
самого  государя,  которого царь  послал  к  батюшке Степану Тимофеичу:  сам
царевич Алексей Алексеевич,  про  которого был слух,  что он  скончался.  "А
всамделе бежал от изменной боярской злобы!"  -  говорили в  народе.  И тогда
становилась понятной нежная краса атамана,  его  статность -  "ни  в  сказке
сказать,  ни пером описать",  его приветливая, какая должна быть у царевича,
ласковая улыбка и  милость и  в  то же время жестокая неумолимая ненависть к
злодеям  боярам,   которые  захотели  его  извести,  как  только  скончалась
царица...
     Сам Осипов никому не велел себя называть царевичем,  но тем упорней шел
слух, что он подлинный сын государя, наследник престола...
     Максим  Осипов  поставил заставы на  окских  перевозах,  преградив путь
идущим из Москвы подкреплениям, которых так ждал Долгорукий. Заставы Осипова
перехватывали  гонцов,   разбивали  тысячные  отряды  дворянского  войска  и
загоняли его назад на тот берег Оки, в Муромские леса.
     Воевода Урусов писал нижегородскому воеводе Василию Голохвастову, чтобы
он,  не промедлив,  прислал в Арзамас, как только придут из Москвы в Нижний,
пушки с припасом ядер, пороху и свинцу.
     Нижегородский воевода собрал обоз долгожданных припасов,  но не смел их
послать в Арзамас, опасаясь, что Осипов их отобьет по пути...
     Нижегородцы -  работные люди,  стрельцы и  меньшие  посадские -  молили
"царевича" к себе в город и обещали помочь ему войти в стены.
     Воевода Голохвастов со дня на день ждал падения города и  погибели себе
и своим дворянам.  Он слал гонцов в Арзамас,  но гонцы уходили -  и больше о
них  не  было никакой вести.  Кольцо восстания с  каждым днем теснее сжимало
нижегородские стены.
     На  выручку Нижнему из  Арзамаса уже торопились легкие и  быстрые полки
иноземного строя  с  новым оружием.  Их  вел  пришедший с  Долгоруким думный
дворянин и  полковник Федор  Леонтьев.  Князь  Ванька  Одоевский,  знавший с
детства леса  между своими и  соседскими вотчинами,  провел полки по  лесным
тропинкам.  Они подкрались неприметно и  внезапно ударили с  тыла на  окские
переправы.  С той стороны Оки одновременно ринулись до этого запертые на том
берегу ополченцы-дворяне. Крестьянские заставы у переправ были сбиты.
     Дворянское озлобленное и  свирепое  ополчение теперь  свободно текло  с
московских дорог  через  Оку  на  помощь  полкам  Долгорукого.  Солдатские и
рейтарские полки  Леонтьева  соединились с  дворянами.  Воевода  повел  свое
войско против крупных скоплений повстанцев,  а  в это время дворяне кинулись
рыскать по деревням и дорогам,  вылавливая заставы и мелкие отряды разинцев,
топча озимые посевы,  убивая скотину, сжигая скирды хлебов, стога, деревни и
села... По нескольку часов рубились и кололись повстанцы с полками Леонтьева
у Павлова перевоза,  под Мурашкином,  под Лысковом, под Ключищами, и наконец
воевода дорвался почти  под  самый  Нижний,  где  были  собраны главные силы
Максима Осипова в селе Богородском.
     Осипов  тут  скопил  около  пятидесяти  тысяч  крестьянского  войска  и
готовился,  прежде чем подойдут воеводы, взять Нижний, где было бы уж не так
легко раздавить повстанцев.  Воевода Леонтьев опередил Максима. Рати сошлись
в  жестокую,  смертельную схватку.  Опытные воины воеводы изнемогали в бою с
крестьянами.  Бой  длился  уж  десять  часов,  когда  нижегородский  воевода
Голохвастов,  сидевший  в  стенах,  под  страхом  расправы и  казней  собрал
стрелецкое войско и  с  тыла ударил из  стен на  Максима...  Конное и  пешее
войско внезапным ударом врезалось в спины крестьянской рати. От такого удара
во все времена теряли уверенность и  расстраивались многие испытанные в боях
полки;  ведомые  опытными  и  искусными  полководцами.  То  же  случилось  с
крестьянским войском юного атамана Максима. Оно от внезапности замешалось...
Повстанцы вдруг потеряли все  свои  пушки,  часть непривычных к  боям  людей
побежала,  увлекая с  собою  и  заражая боязнью других...  Самый неумолимый,
всегда ведущий к погибели враг -  страх -  ворвался в ряды восставших людей.
Они перестали быть войском,  не слышали окриков своих атаманов; им казалось,
что в  бегстве они обретут спасение,  но бегство несло еще более неумолимый,
позорный и страшный конец...  Они убегали в леса...  Спасая людей от гибели,
удалой Максим ринулся в сабельный бой на дворян и в неравном бою погиб.
     Боярское  войско  вошло  в  Нижний.  Тотчас  же  начались  расправы  по
городу...  Всех, кто писал письма Разину или Максиму, всех, кто хотел отдать
город в  руки "воров",  кто в эти недели ездил для каких-нибудь дел в уезды,
Леонтьев без всякой пощады казнил самыми зверскими казнями. Над Нижним стоял
крик и  плач оставшихся сиротами детей и  овдовелых женщин.  Иные сторонники
Разина не хотели сдаваться.  На улицах вспыхивали кое-где небольшие схватки,
и смельчаки погибали под ударами сабель, под выстрелами дворянских пистолей.
Три дня в  Нижнем на  площадях рубили головы тем,  кого заподозрили воевода,
дворяне и большие посадские... Полными телегами свозили тела с места казней,
толпами  пригоняли по  дорогам  из  уезда  пленных людей  в  пыточную башню,
толпами гнали замученных пытками на площадь, под кнуты палачей, и в таких же
телегах, как мертвых, свозили их с площади.
     Через  три   дня  с   развернутыми  знаменами  под  барабаны  и   трубы
"победители"  вышли  из  Нижнего.  В  окрестностях продолжали  еще  дымиться
сожженные ими деревни и села.  На обнаженных от листьев деревьях под осенним
дождем раскачивал ветер тела повешенных разинцев. "Победители" шли по полям,
где валялись неубранные горы убитых,  в  лаптях и сермягах,  одни -  ничком,
уткнувшись в  мокрую  землю,  за  которую  пали  в  бою,  другие  -  выпятив
окровавленные бороды к сумрачному,  туманному небу.  Тучи ворон носились над
мертвецами. Трубы и барабаны победно гремели над пустыми полями и над телами
убитых,  над грудами серой золы,  оставшейся там, где были деревни... Войска
шли в  лес расправляться с остатками разбитой крестьянской рати.  Теперь уже
им было нечего опасаться внезапного нападения:  атаманы были побиты,  и  те,
кто остался в лесах, представляли собой уже не противника, а простую дичь.
     Дворяне уверенно вступили в  леса,  но  внезапно дорогу  им  преградили
целые  горы  поваленных великанов-деревьев.  Воевода велел разобрать завалы.
Однако,  как только ратные люди сошли с  коней,  по  ним из чащобы леса,  из
рыжего можжевельника,  из  темных куп  елей ударили пушки.  Из-за  стволов и
кустарников били откуда-то  взявшиеся пищали,  свистали меткие стрелы лесных
охотников - черемис и чувашей.
     Весь "усмиренный" железом и  пламенем край,  до  самого Сергача,  опять
поднялся на войну. Все снова загорелось восстанием. В лесах, по погостам, на
пожарищах помещичьих вотчин,  в монастырях и церквах,  в оврагах,  в пещерах
засели  восставшие,  словно  мертвые встали с  политых кровью хлебных полей,
чтобы мстить палачам и убийцам.
     Верстах в десяти от Ядрина, в Алгасских лесах, атаман Иван Константинов
"с товарищи" собрал много тысяч "ясашных людей" с  Ядринского,  Курмышского,
Цывильского и  Чебоксарского уездов.  Воевода  Леонтьев  выслал  против  них
тысячный полк. Повстанцы разбили его в бою и остатки гнали еще верст десять.
В  Цывильске  выпущенный разинцами "тюремный сиделец"  Илья  Долгополов стал
атаманом и  собрал по  уезду не  меньше пятнадцати тысяч повстанцев,  с  ним
вместе был донской атаман Иван Васильевич Синбирец. Новые атаманы появлялись
повсюду:  в  Кокшайском уезде  подымал на  войну крестьянин,  которого звали
просто Захаром Кирилловичем, в Ядринском - чувашенин Семекей Чепенев и с ним
в  товарищах -  крестьянин помещика Горина Семен Белоусов.  В  Нижегородском
уезде,  в селе Путянине, морозовский будник {Прим. стр. 342} Сенька Савельев
собрал  лесных  работных людей  -  углежогов и  будников.  За  подавленным и
усмиренным Симбирском,  в  Надеином усолье,  атаман солеваров Ромашко поднял
работных людей с соляных промыслов -  идти по Симбирской черте на Урень,  на
выручку  разбежавшимся  из-под   Симбирска  разинцам,   которых  вылавливали
дворянские сотни Барятинского и Урусова.
     Дворянское войско,  озлобленное,  кровожадное,  металось по  восставшим
уездам,  но  в  новых местах появлялись еще атаманы.  Дворяне кидались туда,
разоряя деревни,  загоняя в дома и овины семьи тех,  кто ушел с атаманами, и
сжигая всех старых и малых вместе с овинами, вместе с целыми деревнями...
     Крестьяне не отдавали завоеванной у помещиков земли,  не уступали своей
воли.  В Кадомском уезде атаманил крестьянин Иван Кириллов.  На Черной речке
он выстроил несколько засек,  в  них с пушками,  "с барабанами и со знамены"
было  сот  по  пять  человек,  готовых стоять насмерть против бояр за  земли
своего уезда.  В  Темниковском уезде отстаивали крестьяне свои дома и  пашни
под  началом "старицы Алены",  которая продолжала держать около  семи  тысяч
войска. В Саранском уезде восставших сплотил бывший "тюремный сиделец" Федор
Сидоров...
     Целые городки выросли по лесам в виде "засек" с бревенчатыми стенами, с
земляными насыпями и рвами,  наполненными водой. Такие засеки простирались в
длину до трех верст,  а  в  ширину по версте.  Глубокие рвы,  громадные горы
срубленных  деревьев  и   выкорчеванных  корней,   набитые  в   землю  колья
перегораживали дороги на подступах к засекам на всем пространстве между Окою
и  Волгой,  на Суре,  на Ветлуге,  на Унже,  где бы ни появлялось дворянское
войско.
     Когда у  повстанцев в засеках кончались все ядра,  а солдаты и стрельцы
врывались внутрь засек,  крестьяне разбив свои пушки, отходили в глубь леса,
на  новый  рубеж,  где  были  заранее подготовлены новые засеки...  Когда не
оставалось ни  пороху,  ни  свинцу,  уходили  в  свои  селенья,  дрались  на
огородах,  на гумнах,  в домах;  изламывалась ли сабля,  или пика -  дрались
косой,  кололись вилами,  рубились топорами, до самого последнего издыхания,
не веря в  милость,  в  пощаду,  не умоляя о  них и не желая ни милости,  ни
спасенья...
     Отправив на  Нижний  Федора  Леонтьева,  боярин Долгорукий с  таким  же
сильным  отрядом  выслал  другого  воеводу,   князя   Щербатого,   навстречу
повстанцам,  которые  шли  к  Арзамасу.  Отборное,  хорошо  обученное войско
Щербатова,  встретившись с  ними,  билось с  утра  до  глубокой ночи.  Ночью
повстанцы рассеялись. Наутро Щербатов пустился преследовать их к Алатырю, но
за  его спиной тотчас крестьянская рать из ближних лесов устремилась опять к
Арзамасу.  Как змея за своим хвостом, должен был повернуть назад свое войско
Щербатов и  все-таки был бы  разбит,  если бы в  это время не подоспел ему в
поддержку воевода Федор  Леонтьев,  шедший от  Нижнего.  Леонтьев ударил под
правое крыло атаманского войска.  Сберегая свои силы,  "четыре атамана", как
звал  их  народ,  отвели свою  рать назад к  Симбирской засечной черте,  где
повстанцы держали в своих руках несколько захваченных городов.
     Главным  из  "четырех  атаманов"  был  главарь  верводелов Одоевского -
Михайла Харитонов.
     Тысячи  крестьян сошлись в  войско Харитонова.  Удачливость в  битвах с
дворянами создавала ему  славу непобедимого атамана.  К  югу от  воеводского
города Арзамаса весь народ повторял славное имя Михайлы.
     Михайла с товарищами взял Корсунь,  Атемар,  Инсарский острог, Саранск,
Пензу.  Вместе с другим разинским атаманом,  Василием Федоровым, из Пензы он
пошел в Норовчат, в Верхний и Нижний Ломов, в Керенск, Шацк, Кадом, в каждой
деревне и  в каждом селе по пути собирая в войско по человеку "с дыма",  как
указал ему Разин.  Во многих местах приставали к нему крестьянские атаманы с
ватагами:  в Конобееве -  Шилов,  в Хуковщине -  какой-то еще молодой атаман
Илюшка,  в  Юсуповой -  Васька Дьячков...  Харитонов не  раз уже сам от себя
отделял часть войска и высылал атаманов,  чтобы поднимали восстания в других
волостях,  городах и  уездах,  но  каждый раз войско его не  уменьшалось,  а
возрастало,  пополняясь сотнями и  тысячами новых людей.  Вести о  поражении
Разина не уменьшили этот приток,  наоборот -  те,  кто хотел идти к  Разину,
устремлялись теперь к Харитонову.
     - Воротится батюшка наш  Степан Тимофеич да  спросит,  как мы  без него
воевали.  А мы что скажем?  -  говорил Михайла своим "казакам",  вооруженным
косами.
     И  крестьянское воинство Харитонова,  так  же  как  все крестьяне всего
восставшего края,  твердо верило в возвращение Степана. Не раз бывало и так,
что атаманы читали в своем войске письма,  присланные с Дона, в которых было
написано, что раны великого атамана уже начинают заживляться...
     Наступила зима.
     К  Долгорукому прибывали все новые подкрепления:  из Тамбова был выслан
под Шацк с многочисленным и бывалым в битвах полком окольничий Бутурлин,  из
Москвы  пришел с  новым  войском и  многими пушками царский стольник Василий
Панин.  Из  Мурома подоспел воевода Лихарев,  который привел два  солдатских
полка и  полк иноземцев.  Что ни день,  стекалось сюда дворянское ополчение,
городовые казаки, драгуны и несколько приказов московских стрельцов.
     Со  всех  сторон  с  каждым  днем  все  теснее сжимали они  повстанцев.
Теснимые воеводами,  небольшие ватажки стали сходиться все больше и больше к
Михайле Харитонову,  полагаясь на удаль его и на славу искусного атамана. Но
Михайла видел, что время его удач подходит к концу.
     Как  половодье,  весь  край  заливала боярская рать.  Сотни стрелецких,
солдатских,  рейтарских, дворянских отрядов рыскали в уездах, тысячные полки
направлялись на повстанческие города.  Повстанцы уже потерпели поражение под
Симбирском,  под  Корсунью,  Алатырем,  Ядрином,  под Мурашкином,  Лысковом,
Арзамасом.  Во  многих  городах,  городках и  острожках,  раньше захваченных
разинцами,  то и дело появлялись опять воеводы.  Отставая от своих атаманов,
разбредались  тихомолком  к   домам   пензенские,   самарские,   саратовские
крестьяне,  считая,  что  в  их  уездах никто уже не  станет творить никаких
расправ.  Но там,  где люди сдавались на милость воевод и  бояр,  туда,  как
волки,  врывались дворяне,  чтобы  терзать  и  мучить  отставших от  мятежа,
нагоняя ужас, который бы не забылся и в потомстве...
     Особенно трудно стало тогда,  когда окончательно обнажились от  листьев
леса, выпал снег и настали зимние холода. Лес не укрывал уже больше разинцев
от глаз лазутчиков,  следы на снегу выдавали повстанцев врагам, мороз сковал
ледяные мосты,  по  которым враг  в  любом  месте  мог  перейти всякую реку.
Недостаток теплой  одежды  в  разоренных войною  краях  заставлял восставших
стремиться к  жилью,  к деревням и селам,  где дворянскому войску было легче
окружить  и   выловить  непокорных  мятежников.   Все  чаще  царское  войско
появлялось и  внезапно  нападало с  той  стороны,  откуда  повстанцы его  не
ждали...
     Объединить разрозненных атаманов,  покуда их не перебили поодиночке,  -
вот о  чем думал Михайла Харитонов.  Товарищи звали Михайлу идти к  Тамбову,
который начали осаждать большие силы повстанцев.  По  слухам,  там  было уже
тысяч тридцать войска,  в  том  числе городовые казаки,  стрельцы и  солдаты
разных слобод,  -  посланные на службу в Шацкий полк к воеводе Хитрово,  они
присоединились  к  восстанию.  С  тамбовской  осады  товарищи  Харитонова  -
Федоров, Белоус и Дьячков - думали, объединившись с донским атаманом Никитой
Чертенком {Прим.  стр.  345},  начать все сначала. Но Михайла жалел покинуть
родные заокские земли, за которые пролито столько народной крови.
     Он думал собрать атаманов,  разинские разрозненные ватажки подобрать из
уездов в  одно великое войско,  снова броситься в  схватку и  в открытом бою
сломить боярскую силу.  Надо  было показать восставшим,  что  если собраться
вместе, то от них побегут и стрельцы, и солдаты, и дворянское ополчение...
     Другие атаманы,  товарищи Харитонова,  считали,  что он  на этом только
погубит свои силы.
     - Ведь вся дворянская Русь понаехала в  наши земли,  все пушки свезли с
России в  наши края,  всех стрельцов и  солдат согнали на  нас!  -  говорили
Михайле. Но Харитонов твердо решил стоять на своем.
     Так разошлись в  разные стороны те,  кого народ привык называть славным
именем "четырех атаманов".

     ...  Долгорукий стоял уже не в Арзамасе,  а ближе к Алатырю,  в Красной
слободе,  отойдя  подальше от  беспокойных лесных  мест,  где  скрывались от
царских войск многочисленные ватаги повстанцев.
     Боярин только что  возвратился после того,  как присутствовал при казни
знаменитой крестьянской атаманихи "старицы Алены",  которую,  как  колдунью,
сожгли принародно в срубе, когда было разбито ее войско.
     Даже неумолимо жестокий и,  по старости, равнодушный ко всему на свете,
все  видевший и  проливший моря крови Долгорукий был поражен ее  мужеством и
несокрушимой волей.
     Замученная пытками,  Алена Ивановна издевалась над тем, что говорили ей
о ее колдовстве:
     - Что  я  народ  поднимала на  вас  да  дворян  побивала -  в  том  нет
колдовства. А ты вот, должно, колдовством меня одолел - знать, нечистый тебе
помогает! Не может бог помогать людоедам в их зверстве!
     У  есаула Алены  нашли "колдовской" заговор.  Готовясь писать донесение
царю,  боярин принес и его,  чтобы вложить в отписку.  Он лежал перед ним на
столе.
     "Встану благословясь,  пойду перекрестясь за  правое дело,  за  Русскую
землю,  на  извергов,  на  недругов,  кровопийцев,  на дворян-бояр,  на всех
сатанинских детей.  Выйду боем на чистое поле. Во чистом поле свищут пули. Я
пуль не боюся,  я пуль не страшуся,  не троньте,  пули,  белые груди, буйную
голову,  становую жилу, горячее сердце. Скажу я пулям заветно слово: летите,
пули,  в пустую пустыню,  в гнилое болото,  в горючие камни. А моя голова не
преклонится,  а моя руда не изольется, а моя бела кость не изломится. Про то
знают дуб да железо, кремень да огонь. Аминь!"
     Под  пыткой сказал есаул,  что дала ему заговор от  пуль атаманша Алена
Ивановна.
     - Ты  ли  давала своим есаулам нечистые колдовские заговоры от пуль?  -
спросил у нее боярин.
     - А  что же мне не давать!  Тот не ратник,  кто пули страшится!  А  как
заговор в пазуху сунул, то идет на вас смело, и вы, воеводы-бояре, вбежки от
него, от смелого моего атамана! - сказала Алена.
     - И что ж, помогал заговор?
     - Помогал. Такая в нем сила.
     - И всем помогал? - допытывался боярин.
     - Смелому помогал.  А кому не помог,  тот,  знать,  забоялся - тотчас в
заговоре и сила пропала! - сказала Алена.
     - А кто тебя научил тому заговору?
     - Сама составляла, боярин. Своим умишком на свете жила...
     - "Встану благословясь,  пойду перекрестясь... - перечитал боярин, - на
дворян-бояр,  на  всех сатанинских детей!"  Обольщала,  проклятая ведьма!  -
заключил Долгорукий и перекрестился.
     А перед самой смертью, когда к ее казни согнали народ с окрестных сел и
деревень,  когда ее  возвели на  костер,  арзамасский протопоп простер в  ее
сторону крест и воскликнул:
     - Кайся, колдунья!
     Долгорукому показалось,  что  по  запекшимся кровью губам атаманши и  в
голубых глазах ее скользнула насмешка.
     - А не в чем мне каяться! - сказала она. - Ладно я воевала. Кабы другие
все атаманы, как я, дрались, то показал бы ты задницу нам, Долгорукий!
     "Мужам позавидовать,  как легла на костер бесстрашно!" -  подумал о ней
воевода.
     - Рано  ли,  поздно,  а  к  правде народ придет и  побьет всех извергов
окаянных! - предсказала Алена, вися на дыбе.
     Но  Долгорукий уже  был  уверен,  что  скоро,  скоро  придет конец всем
мятежным скопищам. Уже задавили мятеж в Мурашкине, Лыскове, Ядрине, Павлове,
в Василе. Теперь еще - в Темникове и Кадоме... Разин сидел в своем логове на
Дону,  а  без  его  казаков ничто  не  могло связать разрозненных по  уездам
мужицких атаманов...  Больше и некому воевать и прельщать народ к мятежу, да
и казни всех устрашили.  Не подняться уж больше им,  не занять городов,  а в
лесах  их  повыловят скоро...  Дворянское государство куда  сильнее безумной
черни...
     Собираясь  писать  доношение  государю,  Долгорукий  помнил,  что  царь
Алексей не  любит известий о  казнях,  предпочитая вести о  ратных победах и
описанья того,  как  бежали  мятежники перед  дворянским войском,  бросая  в
страхе оружие и на коленях моля о пощаде...
     Прежде всего рассказать о взятии Темникова и Кадома.
     Долгорукий уже обмакнул перо, чтобы вывести царский титул, как тревожно
и сильно заколотили в дверь... Что такое могло стрястись в поздний час?
     В двери появился Урусов,  живший теперь в том же доме,  другую половину
которого занимал Долгорукий.
     - Только  что  вора  поймали,   Юрий  Олексич,   с  прелестным  письмом
атаманишки Харитонова Мишки. Вести важные в нем, боярин, прочти-ка...
     Воевода взял в руки помятый лист сероватой бумаги.
     "От  Великого  Войска  честного  и   грозного,   Донского,   Яицкого  и
Запорожского,   от  атаманов  войсковых  Михайлы  Харитоновича,  да  Василия
Федоровича, да Тимофея Ивановича, да от старшины от Петра Осиповича. Ко всем
атаманам,  по всем уездам -  в Кадомский,  Темниковский, Курмышский, Шацкий,
Алатырский,  Ломовский,  Ядринский,  Козьмодемьянский,  Кокшайский - ко всем
крестьянам,  чувашам,  татарам,  мордовцам,  черемисам,  пахотным и работным
людям,  ко всей черни.  Как к вам вся наша память придет,  и вам бы черни со
всеми вашими атаманами тотчас идти к нам в полк, в Кадом, на воевод и бояр и
на  всех  мирских кровопивцев.  А  войсковой атаман  Степан  Тимофеич из-под
Саратова в  Пензу будет и  наскоре к  нам обещал,  да  указал атаман до  его
приходу по-прежнему города брать и воевод и всех ненавистников кажнить".
     - Брехня!  -  сказал Долгорукий.  -  Как же он в  Кадом зовет,  когда в
Кадоме воевода наш Бутурлин?!  Врака все,  Петр Семеныч.  Да  все же ты вора
пытать укажи, дознаваться - отколе вести, что Разин к ним будет.
     - И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два
ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил!
     Боярин встал со  свечой проводить до  дверей Урусова,  но окольничий не
успел выйти за дверь.  Засыпанный снегом,  с  сосульками в бороде и усах,  с
бледным,  несмотря на мороз,  лицом,  перепачканным кровью, перед ними стоял
Дмитрий  Аристов,  бывший  кадомский воевода,  а  сейчас  воеводский товарищ
окольничего воеводы Афанасия Бутурлина...
     - Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов... отбил назад Кадом,
- со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов.


     Новая дума

     Крепкое тело Степана все-таки не  сдало.  Он  очнулся.  Но тупая боль с
назойливой нудностью сверлила в  голове.  Очнувшись,  он никому не сказал ни
единого слова, упорно думая о своем.
     В  первые дни,  когда он очнулся,  Алена с  плачем молила его словечка.
Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. "Отмучится душа, оттоскуется и
отойдет,  -  раздумывала она.  - Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и
корка на  нем  заскорузнет,  а  после водичкой сбрызнешь,  укроешь потепле -
глядишь, и отмякла!"
     Она набралась терпенья,  окружая его заботой и нежностью, не допуская к
нему  никого.  Кругом была  монастырская тишина,  которая не  мешала Степану
думать часами.  Он  не  хотел сдаваться,  искал себе новых путей.  Все,  что
творилось вокруг  него,  было  как  сон.  Негромкие разговоры жены  и  детей
журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания...
     И  вдруг потянуло морозом и  чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили
строй его мыслей:
     - Дозволь к атаману,  Алена Никитична!  Горько нам!  Столько верст мы к
нему пробирались. Не по себе шли - народ посылал!..
     - Идите, идите отселе, он спит, - зашептала Алена.
     Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы
до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на
пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
     - Алеша! - раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. - Зови всех
сюда, кто пришел издалека!..
     Но  Алена уже успела всех вытолкать из землянки.  Растерянная,  вбежала
она к Степану.
     - Куды же  их  всех-то!..  Ты  ведаешь,  сколько их там!  -  беспокойно
заговорила она.
     - Гришатка! - окликнул Степан. - Давай пособи одеваться...
     - Степанушка! - в страхе вскричала Алена.
     Но  Степан уже был на  ногах.  Он слегка пошатнулся,  схватился за край
стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
     - Давай,  -  поощрял он Гришатку. - Рубаху давай, кафтан... Сапоги-то я
сам не взую...  Валены дай мне... Ну, саблю теперь, пистоли давай - все, как
атаману пристало... Голова-то... Вот шапку боюсь... Ну, давай потихоньку...
     Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу...
     Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ
вылезал из  бурдюг,  натягивая на плечи,  на ноги кому что попало,  бежали к
нему навстречу... Их были сотни...
     - Здрав буди, батька!
     - Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. - кричали ему...
     Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны,
армяки, котыги {Прим. стр. 350}, сапоги и лаптишки...
     Нет, не проклял его народ за казачью измену!
     Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома
Ерик, дед Панас Черевик... вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
     - А где же Наумыч? - спросил Степан.
     - Прогнал ты  его.  Я  звал -  не  идет,  -  отозвался Прокоп,  -  тебя
прогневить страшится.
     - Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу,
а ныне он надобен... Кличьте живей...
     И все закипело.
     Разин  велел пересчитать войсковую казну,  все  оружие,  порох,  запасы
пищи,  указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки
челнов...  Через час Степан утомился.  Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в
землянку и лег.  Голова болела,  но он был радостен...  С этого дня здоровье
вливалось в него потоком.
     Он разослал гонцов с  письмами -  на Украину к  атаману Сирку,  к Фролу
Минаеву на Донец,  в  Царицын и  в  Астрахань к  атаманам,  к брату Фролке в
верховья Дона  -  всем сказать,  что  он  жив,  что  не  кончил борьбы,  что
поражение под  Симбирском не  заставило его  покориться.  Снова всем заявить
себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
     "И  не так еще били Богдана,  -  возвращался он к  старой и  неотвязной
мысли. - Искал Богдан новых путей. И мне поискать... Может, Волгой не лучший
путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван
Васильевич Грозный ходил под нее два раза,  а с тех пор как укрепили ее!  Не
сразу возьмешь... А далее Нижний - богатых купцов полно. Устрашатся моих-то:
все деньги свои отдадут воеводам,  лишь бы город держали. Дальше, сказывают,
Владимир да  Муром...  Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!..
Каб иных доискаться путей!.."
     В  астраханской Приказной палате Степан взял  большой воеводский чертеж
Московского государства.  Ему приходилось и  прежде глядеть чертежи во время
войны с  Польшей.  Теперь он  велел Прокопу спросить про  чертеж у  Наумова.
Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал.
     Разин  бережно  развернул  его  перед  собою,  придвинув  свечу,  низко
склонился к нему головой, разбирая реки и города.
     "Вон ведь куды меня заносило! - раздумывал он, следя за изгибами Волги.
- Да,  густо тут городов... Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного
пути?  По  Донцу прикинуть?..  И  тут  их  немало -  ишь,  лепятся дружка на
дружку!"
     Степан разбирал названия городов,  и  чем больше он  их  разбирал,  тем
яснее делалось на душе:  Маяцкий,  Изюм,  Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов,
Балыклея,  Мелефа -  все  это  были города,  в  которых вместо воевод сидели
теперь разинские есаулы,  города,  которые крепкой рукой  держал атаман Фрол
Минаев...
     Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз
головою.  Рана его начинала болеть,  наливалась кровью и  билась,  как будто
гвоздили по  голове  кузнечной кувалдой...  Атаман  откинулся на  спину,  на
подушку,  чувствовал,  как  отливает от  раны  кровь,  как  легче становится
голове, и опять возвращался к своему чертежу.
     Острогожск,   Ольшанск,  Рыбный...  Усерд...  Вот  Москва...  Ольшанск,
Рыбный,  Новый Оскол...  Этот путь был знаком Степану:  этим путем проходили
казаки в  Польшу.  Этим путем ехал он сам в  войско к Ивану после ранения...
Новый Оскол,  Старый Оскол,  Курск...  Нет,  он  ехал тогда на  Путивль,  на
Чернигов,  а  правее...  И  как  по  щучью веленью,  открылась перед глазами
широкая степь - от Нового Оскола до Тулы...
     От радостного волнения снова ударила в голову кровь... Степан повалился
на  спину и  лежал неподвижно,  не  смея поверить находке...  Не  рябит ли в
глазах?!  Не  похмелье ли  накатило какое?!  Он усердно моргал,  чтобы лучше
прочистить зрение.
     В это время за окнами грянули бубенцы.  Так, бывало, в несколько троек,
с шумом езжала на святки станичная молодежь по гостям или свадьбам.  Степан,
который опять уже потянулся к чертежу,  с любопытством прислушался,  что там
такое творится...  Послышались говор,  шум,  какие-то веселые выкрики,  и  в
землянку ввалился раскатистый окающий голос Фрола Минаева, за ним и сам этот
вечно  кипучий,  рослый,  русый  казак  в  широкой  медвежьей шубе,  братски
расставив объятия, навалился на атамана.
     - Здоров,  батько!  Как  же  ты,  непутева твоя голова,  угодил-то  под
саблю!.. Вешать надо чертей казаков, не сумели тебя уберечь!.. Ну жив, слава
богу...  а  черен,  как  черт!..  -  гремел  Фрол,  разглядывая  Степана.  -
Исхуда-ал!.. Я тебе кой-каких там гостинцев привез, поправляйся...
     - Тпру!  Стой, окаянный, куды те несет, не конь - прямо бес! - услышали
они голоса.
     Фрол вскинулся, брызнув веселым смехом:
     - Каурка!  Пошел, уходи! Ах, срамник! В атаманску избу-то без спросу!..
Вот я тебе дам, собака!..
     Фрол выскочил на минуту и тотчас вошел.
     - Прости, Тимофеич, к тебе поспешил и коню не сказал во дворе дожидать,
а он,  окаянная сила,  за мною в избу, будто званный!.. Он всюду за мной без
повода ходит... Ну, здравствуй еще раз!
     Минаев приехал на целом десятке троек. Он крепко стоял в своих городах.
Все верховья Донца были словно его воеводство, где он замещал добрый десяток
царских воевод, изгнанных или казненных народом.
     Он навез разных подарков:  битых гусей,  ветчины,  наливок, круп, сала,
сушеных груш, яблок, соленых грибов...
     - Не  воеводским  обычаем  брал,   избави  бог,  батька!  -  шумел  он,
по-волжски "окая".  -  Народ все  тебе приносил.  У  нас там народ богат.  И
твое-то имечко свято народу,  Степан Тимофеич! Добра тебе хочет народ, ждет,
когда ты поднимешься снова.
     - Чем гусей да индеек на тройках возить, собрал бы возов сотню хлеба! У
тебя в голове бубенцы,  да орехи, да пироги, а мы, Фрол, державу воюем!.. Не
пирогами нам войско кормить. Хлеба надо! - резко одернул Степан.
     - Да,  батька,  ведь с тем я к тебе:  я хлеба тебе соберу хоть и триста
возов!  Край богат - были б деньги. Казны у меня нехватка. Ты денег давай, -
легко сказал Фрол. - Мы там сколь хочешь войска прокормим!..
     Минаев гремел голосом, громко смеялся, уверенно звал Степана все войско
вести на Донец.
     - Дождались бы весны,  да и грянули дружно оттуда!.. - гудел он. - Ведь
за  нас весь народ.  Поверишь,  робята мои на торга в  Харьков едут гуртом -
воеводы их  пальцем не  смеют!..  А  я,  батька,  умыслил,  чего  никому  не
приснилось: ударить на Новый Оскол да оттоле прямым путем в Тулу!..
     Минаев раскатисто захохотал.
     - Вот будет ди-иво,  как в Тулу-то влезем,  а!  Не ждут воеводы с нашей
сторонки гостей под Москву.
     Степан вдруг весь покрылся испариной.  Минаев словно поймал на лету его
же  мысль,  но надо было ее еще взвесить,  проверить...  Поход -  не игра...
Должно  быть,  глаза  не  соврали Степану,  когда  подсказали эту  дорогу по
чертежу...
     - Уж,   верно,   не  ждут,   -   подтвердил  атаман,  стараясь  хранить
спокойствие.
     - Не ждут, батька, где им! Дорога прямая будет: больших городов по пути
нет,  Воронеж вправо,  Курск влево оставим... Вот Белгород мне как бельмо на
глазу.  Воевода там с  войском сидит,  князь Волконский.  Да  до весны он не
двинется,  станет сидеть.  А  кабы  попередить его,  батька.  Ты  силу  свою
подкинешь,  и воевода тогда не посмеет на нас. Ведаю, рати его не так много.
Да и  нам с  запорожцами сговориться:  Сирко воеводе на хвост наступит -  он
будет сидеть да молчать и носа из Белгорода не сунет...
     Минаев к  чему-то прислушался,  вдруг быстро шагнул к двери,  распахнул
ее... В сенцах стоял Прокоп.
     - Не  один  ты  тут,  батька?..  Я  тогда  после зайду.  Дельце мое  не
велико...  -  растерянно пробормотал рыбак.  -  Здравствуй, Минаевич, Войска
Донецкого атаман! - дружески поклонился он Фролу.
     Тот поглядел сурово и неприветливо.
     - Здорово,  рыбак!  Опосле зайдешь.  Ныне нам  с  батькою бесноватых не
надо! - резко сказал он.
     - Опосле,  опосле!  -  суетливо отозвался Прокоп  и  задом  попятился в
сенцы.
     - Чего-то тут у тебя порченый дьявол снует?! - проворчал Минаев.
     - Да свой человек,  Наумова друг.  И  разумом взял и  отвагой.  Чего он
тебе? - удивился Степан. - Пошто ты его обидел?
     - А в сенцах пошто тут мотается, словно бы пес?
     - Ну, вишь, шел по делу, смутился...
     - Не люблю я  уродов:  как чирьи в роду людском!..  Недобрые люди...  -
серьезно сказал Минаев.
     - Да брось-ка ты, что ты! Уродец уродцу рознь.
     - Ну, как знаешь, а бесноватых я все-таки не люблю! - перебил Минаев и,
насколько возможно понизив  голос,  вернулся к  прежнему разговору:  -  Так,
слышишь ты,  тульские кузнецы ко  мне присылали,  зовут...  А  в  Туле мы  с
ружьями,  с  пушками будем...  А  далее нам уж прямая дорога в  Москву через
Серпухов или Каширу... Лазутчиков слал я по всем городам - путь пытать. Ждут
нас,  Степан Тимофеич, золотко, жду-ут! И что тебе Волга далася! Мой-то путь
тоже испытан:  Иван Болотников шел сим путем.  Не в обиду тебе,  не хуже был
атаман... Попутал с дворянами, Ляпунов его продал {Прим. стр. 354}. А мы без
дворян обойдемся!
     - Что ж, пешим походом... - сказал Степан.
     - На что, батька, пеше! - весело воскликнул Минаев. - У меня ведь нонче
соседи -  татары да запорожцы -  все лошадиные люди,  - шутливо сказал он. -
Чего нам коней не купить!  Сколь надо - сдобудем!.. Покуда ты размышляешь, в
то время челны готовь, а там поглядим - Доном идти на челнах али конно. Пока
ты размышляешь,  а я тысяч пять лошадей приторгую.  А не то, как поправишься
малость, сберись-ка в мое "воеводство". Уж я-то тебя на радостях там приму -
так приму-у!..  А  там мы с  тобой все обсудим,  людей сам расспросишь...  -
Минаев вдруг наклонился к Степану и зашептал:  - А не то запорожские, может,
заедут.  Я  звал их  к  себе побывать.  Тогда мы с  тобой большой разговор с
Запорожьем затеем...  Черт-те что, как Москву обдурим!.. "Згода, что ли?!" -
як говорят сусиды мои, запоризьски казаки, - громко воскликнул Минаев.
     - Побачимо, братику, - в тон ему задумчиво отозвался Степан.
     - Бачь, батко! З горы-то виднее!..
     Минаев уехал, оставив в ушах у Степана шум, в сердце - радость, в уме -
сознанье, что на Москву не одна дорога и всех дорог не закрыть боярам...
     По отъезде Минаева Степан опять развернул чертеж. Перед ним лежал край,
не тронутый ни войной, ни воеводскими набегами и казнями этой осени. Это был
людный край, покрытый сплошь рощами, пашнями и садами, полный хлеба, и среди
хлебных равнин, как заветный остров, - Тула, город железа и кузнецов, город,
откуда шли на Дон сабли, пищали, мушкеты, пистоли и пушки...
     "А что кузнецам стоять за бояр?!  В Туле, конечно, богато стрельцов, да
видали мы их и на Волге: и стрельцы к нам приклонны".
     И вот Москва уже шла навстречу Степану с хлебом и солью.
     Он видел Москву.  В Москве не одни боярские хоромы,  не только купцы да
дворяне -  сколько там драного и  голодного люда!  Не с  пирогами выйдут они
встречать - с черным хлебушком, с серой, крупно размолотой солью, с простыми
солеными огурцами на деревянном блюде, как было в одном из чувашских сел...
     Степану уж больше не нужно было смотреть в чертеж:  лежа с зажмуренными
глазами, он теперь легко представлял себе и Волгу, и Дон, и Донец, и Оку. Он
видел свой новый и славный,  прямой,  как стрела,  путь.  Новый Оскол, Тула,
Кашира,  Москва... Он видел левей своего пути Курск, Севск и Кромы, правее -
Елец, но они не пугали его. Конечно, надо послать туда верных людей, заранее
знать,  сколько там войска.  "Но главное -  не отклоняться с прямого пути...
Надо связать по  рукам воеводу в  Воронеже:  для верности на Дону пошуметь в
челнах...  Кабы там не брат Фролка,  иной бы кто,  посмелей есаул,  - тот бы
поднял великого шуму, что Дон закипел бы и рыба вареная наверх всплыла бы...
Воеводы будут тогда Воронеж беречь с донской стороны - не почуют, как с Нова
Оскола ударим...  Да  на  Волге бы тоже горело у  них огнем,  пекло бы,  как
чирей.  Астраханцам велеть подыматься к  Саратову ратью -  и  бояре всю силу
загонят на Волгу...  Вот тут не зевай,  Степан Тимофеич...  "золотко!"  -  с
усмешкой добавил Степан, вспомнив Минаева.
     Его  лихорадило от  нетерпенья...  Минаев  угадывал все  его  затаенные
мысли: завести "большой разговор с запорожцами", то есть поднять Запорожское
войско в союзе с Донским, сойдясь где-нибудь под Маяцким, у Бахмута, а не то
и в самом Чугуеве, было заветной мечтой Степана.
     Рана еще не  позволяла ему подняться,  а  то  бы и  часа не стал ждать,
чтобы ехать к  Минаеву,  поглядеть его  войско,  договориться как  следует о
покупке коней для похода, о ратных запасах...
     Однако пока  приходилось еще  терпеливо лежать,  ожидая,  когда  голова
позабудет проклятый драгунский удар.
     Люди шли в городок по зимним дорогам под вьюгами и метелями, шли что ни
день.  Шли,  несмотря на заставы,  не глядя на пытки и казни, грозившие всем
перебежчикам из московских краев; несмотря на мороз, на голод.
     Степан указал допускать к  нему всех,  кто  просился,  и  сам опрашивал
прибылых из чужих краев.
     - Из Ряжска?  -  допрашивал он.  -  А  в  Туле бывал?  В Епифани?  И то
недалече от Тулы. Как с хлебушком в той стороне? - дознавался Разин.
     - Из Калуги?  С Оки?  Как там -  рыбно?  Ладьи оснащать, знать, умеешь,
коли рыбак?  Ну,  живи в  городу,  пособляй управляться с ладьями.  А в Туле
бывал?
     Он был рад,  как дитя, когда оказалось, что беглый калужский крестьянин
бежал через Тулу, скрывался у кузнецов.
     - Ну, как они люди?
     - Да добрые люди-то, батька Степан Тимофеич! Укрыли, согрели, и сыт был
у них.
     - Богато живут?
     - Как богато...  Работные люди, ведь не дворяне!.. Когда с утра до ночи
молотом машешь у горна, как в пекле, то с голоду не помрешь...
     - Довольны житьем?
     - Куды им деваться! Доволен ли, нет ли - живи! Они ведь невольные люди.
Какой-то  из  Тулы сошел,  не  схотел кузнечить,  в  грудях у  него от  жару
теснило. Поймали, на площади на козле засекли плетями...
     - Стрельцами там людно?
     - Ку-уды-ы! Как плюнешь - в стрельца попадешь.
     - А злые стрельцы?
     - Стрелец -  он и  есть стрелец!  Стрельцы меня вывезли к Дону,  велели
поклон тебе сказывать...
     Степан недоверчиво покачал головой.
     - Ты не брешешь? Отколь им узнать?
     - Да что ты, Степан Тимофеич! - от сердца воскликнул беглец. - Да кто ж
тебя по  Руси не  знает?!  И  то  ведь всем ведомо ныне,  что  в  битве тебя
посекли.  Как  станут попу  поминанье давать,  так  пишут "о  здравии боляща
Степана". У нас в селе поп-то смутился: да что, мол, у всех у народа "болящи
Степаны" пошли?  На Степанов поветрие, что ли, какое?! Не стану, мол, я бога
молить за Степанов!..  Наутро-то,  глядь, все Степаны в селе лежат и с печек
не  слезут:  у  того  поясницу,  мол,  ломит,  тот,  дескать,  животом,  тот
головой-де неможет!..  Хозяйки к попу: "Да, батюшка, песий ты сын, ты чего ж
с  мужиками творишь,  что хворью всех портишь?!  Да  мы к  самому ко владыке
дойдем на тебя!"  Поп и  сам всполошился от экой напасти,  бает:  "Пишите не
токмо Степанов, хоть всех Степанид!"
     Иных из перебежчиков Степан оставлял в  городке,  иных отправлял назад,
откуда пришли.
     - Скажи:  оправляется атаман.  По  весне  пойдет снова в  поход,  пусть
держатся, ждут, в леса пусть покуда уходят...
     Однажды Прокоп зашел к нему поздно, когда уже все спали.
     - Свечку я,  батька,  увидел в окошке, ты, стало, не спишь - и залез на
огонь.
     - Что доброго скажешь?
     - Я тульского,  батька,  среди прибылых разыскал -  из самой из Тулы, -
шепнул Прокоп.
     Степан загорелся радостью,  но  сдержал себя  и  с  деланным удивлением
спросил:
     - На что мне надобен тульский? Когда я велел сыскать?
     - Да ты не велел...  Я сам,  думал тебе угодить.  Народ говорит: ты про
Тулу у всех дознаешься.
     - Ты мне владимирского приведи, а тульских я видел! - сказал равнодушно
Разин.
     Он   разослал  казаков  по  верховым  станицам  сбирать  своих  прежних
соратников,  кто  жил по  домам.  Велел привозить с  собой топоры,  скобеля,
лопаты, холстину на паруса.
     На острове,  кроме двух бывших ранее,  поставили заново еще две кузни -
чинить оружие.
     Разин пока еще больше лежал, но стал ласков с женой и с детьми, шутил и
смеялся с  Гришкой,  деду Панасу,  который на  время его болезни ушел жить к
Наумову, снова велел перейти к себе.
     - Без дида на двори неладно,  як без собакы!  -  смеялся старик. - Ну и
хай дид живе в атаманьской хате.  Годуй,  дида, Стенько! Як пийдешь у поход,
певно [Певно - верно (укр.)] я знов на меня казачку спокинешь!
     Алена темнела при слове "поход",  но  знала,  что не  избегнуть Степану
походов, покуда он дышит.


     Иудина совесть

     Для Разина все уже было решенным: в верховых городках на Дону будет шум
и  движенье.  Можно послать ватажки по  Иловле на  Камышин,  чтобы лазутчики
довели воеводам,  что Разин вышел на  Волгу,  да  тем часом быстро сойтись с
запорожцами, грянуть на Новый Оскол и оттуда на Тулу.
     Сидеть в  седле Степан Тимофеевич еще  не  мог,  но  ему  не  терпелось
приняться за дело.  Он опасался только того,  что рядом стоит Черкасск.  Это
гнездо  домовитых тут,  под  боком,  могло  повредить.  Нужно  было  получше
разведать их силы, и если надо, то прежде большого похода снова их придавить
покрепче да посадить в Черкасске своих атаманов.  Выступить в дальний поход,
оставив  позади  себя  окрепший  враждебный Черкасск,  Степан  Тимофеевич не
решался...
     Степан был сердит на  Лысова за то,  что он дал домовитым взять в  руки
волю.
     После  симбирской битвы,  когда  Разина  привезли в  Кагальник,  Лысов,
сидевший все лето в Черкасске, вызвал к себе в войсковую избу Корнилу.
     - Корнила Яковлич,  -  дружелюбно сказал он,  -  ты-ко  за старое дело:
садись в войсковую, а мы к себе в городок на зимовье уходим.
     - Что  ж,  мне укажешь всем войском править?  -  воровато,  с  покорной
усмешкой спросил Корнила, который уже знал от казаков о поражении Разина под
Симбирском, слышал от Мирохи о том, что Степан лежит между жизнью и смертью,
и  ожидал  вторжения воеводской рати  на  Дон.  Выслушав предложение Лысова,
Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и
от радости боялся себе поверить. - Отвык я сидеть в войсковой избе... Может,
иной кто сядет... - лукаво поигрывая глазами, заикнулся он.
     И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.
     - Степан Тимофеич тебе указал,  так ты и владай своим войском! - сурово
одернул Лысов.  -  Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры;
если неладно будет,  то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по
Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай - побьем!
     Но  Корнила уже  смирился,  поняв,  что  главное дело -  остаться опять
атаманом в  Черкасске,  где  уже скопилось достаточно казаков,  отставших от
Разина.  Теперь,  опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а
жались в  низа.  Привлечь только их -  и  тогда Кагальник не посмеет пикнуть
перед Черкасском...
     Корнила смиренно принял ключи войсковой избы  и  часть войсковой казны,
которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи
Черкасска Лысов удержал у себя.
     Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились
послы от азовцев.  Они хлопотали устроить мир с Донским Войском.  Корнила их
принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках,
с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.
     - Воры покуда еще сильны,  - тайно, через своих ближних, - сказал он. -
Мы докончанье напишем,  а  воры его порушат.  Вы тогда скажете,  что Корнила
Ходнев своей  клятвы не  держит.  Постойте,  вот  скоро время настанет...  -
значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.
     Уже через месяц черкасские перестали впускать на  торга больше полсотни
кагальницких казаков зараз.  По  ночам совсем никого не  впускали в  ворота,
сидели,  точно в осаде.  Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли
людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.
     Сделалось людно.  Голодные шли  в  войсковую избу проситься в  набег на
татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может
влиять на других,  того приручал:  давал ему хлеба, которого было довольно у
старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.
     - Казак  казака выручай.  Сыто  станет -  вы  мне  отдадите.  Весь  Дон
накормить не смогу,  а доброго атамана в беде не покину,  -  ласково говорил
Корнила.
     До Разина дошел слух,  что между понизовой старшиной идут раздоры,  что
Самаренин и  Семенов требуют созыва  круга  для  выборов нового атамана,  но
Корнила  не  хочет  уступить  атаманства.  Говорили,  что  в  Черкасске  уже
достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее
к рождеству освятить.
     Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак
его   уговаривал  не   оставлять  под   Симбирском  крестьянское  войско  на
растерзание боярам,  Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему
умным,  хитрым и  преданным человеком.  К  тому же он мог в  Черкасске найти
приют у казаков, близких к Корниле...
     - В Черкасск не страшишься, рыбак? - спросил его Разин.
     - А что мне страшиться!
     - Значные силу там взяли.  Наши все тут.  Домовитым в  Черкасске теперь
раздолье, с легкой руки Семена Лысова...
     - А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни
кола. Чего им со мною делить! - удало сказал Прокоп.
     - А ну схватят тебя?
     - Устрашаться,  Степан Тимофеевич,  не  посмеют!  -  возразил убежденно
рыбак. - А пошто мне в Черкасск? - удивленно спросил он.
     - Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь... В
новой церкви помолишься богу...
     - Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет!
     - Пес с  ним,  с  тайным!  Нам хоть явное ведать!  -  сказал Степан.  -
Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит.
     Прокоп поехал.

     Астрахань наконец прислала к  Степану посланца -  деда  Ивана  Красулю.
Белоголовый старик в  сопровождении сотни  астраханских стрельцов и  казаков
приехал в  Кагальник.  Они навезли балыков,  икры,  семги,  соленых арбузов,
калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря...
     Старик  Красуля смотрел на  атамана по-мальчишески задорными,  молодыми
глазами.
     - Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, - говорил он. - Раз из Москвы
убежал из стрельцов.  Поймали,  плетьми отлупили, на Олонец за побег послали
служить.  Я год послужил да опять дал тягу...  Опять поймали,  еще того пуще
драли,  да и в Яицкий город упекли...  В Яицком городке я оженился. Хозяйку,
робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником
сделали,  в  Астрахань отослали за добрую службу.  А думка про Дон все жива.
Вот и  любо мне ваши казацкие земли видеть!  -  весело говорил он.  -  Жизнь
прожил, а Дону не пил!
     Разин приветил старого.  Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя:
пекла пироги, варила, жарила - не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван
Красуля рассказывал об  астраханском житье:  рыба ловилась не хуже,  чем при
воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды.
     Старый Красуля отечески сетовал Разину:
     - Как тебя угораздило!  Не воеводское дело стрять в  сечу.  И  без тебя
хватило бы ратных людей - неразумно дитя-то нашелся!
     - Да пушки отбить, вишь, хотел! - объяснил просто Разин.
     - А  на что тебе пушки без головы!  Воеводское дело:  выбрал пригорочек
али курган,  забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды
подавайся,  тот тут заходи,  ты  тому пособи,  на право крыло навались,  тот
пехоту веди из засады... А самому-то пошто!..
     - Ладно,  дед Иван, за науку спасибо! - весело подмигнул ему Разин. - Я
более уж так не стану!
     Красуля расхохотался.
     - И то,  я,  старый дурак-то,  учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила
твоя,  что горяч... Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел,
устоять на  тебя не умели!  И  то слава богу,  что ныне цела голова,  а  там
бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской!
     Потом  сели  за  стол,  Алена  поднесла старику  чарку,  пригубив сама.
Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился.
     - Мне бы эку жену -  никуда бы в поход не ходил!  -  сказал он,  утирая
ширинкой свою белую бороду.
     Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно
отстранялся от разговора.
     - Не  люблю я  терпеть,  когда в  чарку чего  не  надо  мешают!  Вино -
благодать господня: в нем радость и смех. А градские да ратные дела смеху не
любят.
     Когда уже кончилось угощенье,  дед Иван начал плести чепуху,  опьянел и
стал клевать носом.  Званные к столу есаулы поразошлись, остались Разин, дед
Черевик и Красуля. Разин сказал деду Панасу устроить Красулю на ночь, но тот
протрезвевшими, молодыми глазами со смехом взглянул на него.
     - Неужто ты мыслил,  Степан Тимофеич, я вправду упился? Да что ты! Куды
же такой срам!  Али я  к  тебе не послом приехал?!  Не знаю я твоих есаулов,
Степан Тимофеич.  Кому ты верою веришь,  тому сам после скажешь,  я  -  лишь
тебе, с глазу на глаз.
     - А дед Панас? - кивком указал Разин на Черевика.
     - Сей человек -  видать:  человек!  -  ответил Красуля. - Я его вижу до
самого сердца.  Он весь на куски был порублен в  битвах,  да сызнова сросся.
Жизнь у него прожита. Ему кривда к чему бы?
     И Красуля трезво и просто повел рассказ обо всех астраханских делах:
     - Дворянское семя мы  под  корень порубили.  Дружку твоему князю Семену
пришлося усечь-таки  голову:  тайные письма писал  на  Москву да  к  донским
домовитым.
     - Корниле? - спросил Степан.
     - Михайле Самаренину да Логинке Семенову -  атаманам.  А велел им своих
казаков собрать да прислать будто в помощь нам, а с ними хотел ночью напасть
и побить астраханску старшину.  Хошь ты не велел его трогать, а после такого
письма усекли ему голову.
     - Ну что ж, коли сам напросился! - сказал Степан.
     - И  старец  митрополит Иосиф  народу  грешил,  -  сообщил  Красуля,  -
боярские письма к  народу читал.  Как  слух прошел,  что тебя под Синбирском
побили, так они и взялись с двух сторон.
     - Митрополита казнили? - спросил Разин.
     - Казнили же. Не устрашились и сана.
     - Туды и дорога.
     - Ну, что же сказать еще? Хлеб ведется. Голодными не сидели, благо рыба
в  сей год далася.  Народу из-под Синбирска к  нам добре сошлось.  Ныне всех
языков на  торгу:  мордовцы,  чуваши и  черемисы...  Полки наряжаем из них к
походу.
     - А есть ли добрые атаманы у вас,  чтобы самим,  без меня, под Синбирск
ударить,  кабы я войско надумал вести с другой стороны?  - осторожно спросил
Разин.
     - Ить как не найтись,  Тимофеич!  Время нынче такое: кому народ повелит
атаманом быть,  тот поведет.  Когда укажешь, то атаманов найдем... - Красуля
задумчиво замолчал.  -  А  я,  старый,  тебе скажу:  не  споловинить бы  сил
понапрасну!  -  предостерег он.  - Ведь воеводам так легче побить нас, когда
будем врозь! Чего ты надумал, коли не в тайну?!
     - Неверно ты судишь, Иван, - возразил Степан, пропустив вопрос старика,
- ведь  народ лишь опоры ждет в  казаках.  Покуда мы  на  Тамбов не  пришли,
дотоле тамбовский мужик не встанет; мы от Тулы далече - Тула ждет да молчит.
А  пришлем туда,  в  город,  хоть  сотню лихих казаков -  глядишь,  и  народ
поднялся, из сотни и тысяча стала!.. С двух сторон подниматься в поход - тем
нам силу не половинить, выходит - двоить...
     Красуля качнул головой, еще не сдаваясь.
     - Семь раз  примерь,  Тимофеич!  Время еще у  нас до  весны осталось...
Подумай еще...  Я мыслю,  и Федор-то Шелудяк смутится,  когда ему экую весть
привезу...
     - Пусть Федор наедет сам ко мне, потолкуем, - сказал Разин.
     - Не ждали, Степан Тимофеич, таких твоих мыслей, а то бы собрался Федя,
приехал бы сам,  -  задумчиво произнес старик.  - А мой тебе все-таки добрый
совет:  по весне к нам сбирайся.  Покуда мы Астрахань держим, Царицын от нас
никуды не уйдет -  значит,  низовье все наше...  По Волге ходить нам бывалое
дело, а знамый путь - полпути, Тимофеич. Казански татары к нам слали гонцов:
обещают навстречу идти к Синбирску, а там и на Нижний вместе.
     - Знаю, были и у меня из Казани, - подтвердил Степан.
     - Пушек у нас маловато. Ну, не в первый раз - с бою возьмем... Вот еще,
Тимофеич,  селитру нашли мы на Ахтубе.  Копаем да тайно возим. Серу татары в
степи нашли,  продают нам -  знать,  с  порохом будем...  К  тебе у  нас все
приклонны... Василий Лавреич-то помер в покров...
     - В покров?! - перебил Степан.
     Он впервые слышал о смерти Василия Уса и вдруг устыдился,  что сам даже
и  не спросил о  нем,  о его здоровье,  но в то же время словно почувствовал
облегченье:  ему  все  время было горько сознание,  что  Василий считает его
нарушителем клятвы, данной при первой их встрече в лесу.
     Значит,  Василий скончался,  еще не  зная о  позорном и  страшном конце
симбирских событий.
     - Помер в  покров,  -  подтвердил старик.  -  Перед смертью он  есаулов
собрал,  всю старшину,  велел держаться тебя теснее,  не  отступать от тебя.
Шелудяк и  мы,  все  иные,  клятвой ему поклялись и  крест целовали,  что не
отступим...  Лишь знака ждем твоего. Ну что ж, Тимофеич, - со вздохом сказал
старик, - придешь ты к нам с казаками - у нас тогда добрая сила станет, а не
придешь - и все равно нам на Волгу идти: народы зовут!..
     - Не только на Волге зовут,  Иван! - сказал Разин. - В иных местах тоже
зовут.  Вам на Волгу ударить,  а мне иной будет путь, не время еще говорить,
как пойду Только бы нам в одно время двинуть...
     - Гонцов пришлешь, скажешь тогда?
     - Пришлю.  А вы мне обратно гонцов:  в какой день идете, чтобы уж верно
было...
     - Ну, смотри, атаман! Голова у тебя ясна. Ты летишь высоко, тебе сверху
всю Русскую землю видно,  а  все же скажу:  гляди-ка ты лучше.  Подсыльщиков
спосылай в  города  да  в  уезды,  проведай,  как  примут,  -  наставительно
предостерег Красуля.
     - Посылали, Иван, - тихо сказал Разин.
     - Стало,  примут?..  Ну,  в  добрый час!  А  мы  станем сами  к  походу
сбираться. Народу до времени я ничего говорить не стану и Федору не велю...
     - Ни  словечка,  Иван!  Надо,  чтоб  не  было даже малого слуху.  Пусть
воеводы нас ждут только с Волги...
     - Мыслю я,  кроме меня да Феди,  и  в Астрахани никто бы не ведал...  и
есаулам заранее ни к чему, - подтвердил Красуля.
     - Есаулам поклон от меня.  Пусть готовят к весне поход. Мол, поправлюсь
и тоже своих казаков подыму...
     На   прощанье  Разин   вышел  к   астраханским  стрельцам  и   казакам,
сопровождавшим Красулю,  ласково разговаривал с  ними,  велел отвезти поклон
всем  астраханцам,   одарил  их  деньгами  и,  посулив  им  скорую  встречу,
простился...

     Шли святки. Уж три недели прошло, а Прокоп не возвращался. В эти дни из
Черкасска прибыл  Никита  Петух,  которого там  не  раз  видели  казаки.  Он
попросился видеть Степана по тайному делу.
     - Батька,  -  сказал  он,  -  наш  рыбак-то  в  Черкасске  хлеб-соль  с
домовитыми водит.  У самого атамана сидел на пиру. Все значные принимают его
как свойка.  Да,  слышно,  гонца наряжают куда-то...  Повелеть бы дозорам по
Дону глядеть!
     - А  тебе какая корысть,  рыжий?  Что ты ко мне пришел?  -  спросил его
Разин.  -  Войско ты кинул,  сам к  домовитым в низовье подался да смуту тут
сеешь?!
     Никита смутился.
     Он не сумел одолеть своих мук.  Приехав с  лекарем и встретив Степана в
пути к Кагальницкому городку, Никита не смог остаться в Кагальнике. Он уехал
в Черкасск, где было уже немало разинских казаков; иные из них ускакали сюда
из  страха,  что воеводы тотчас же  следом за  Разиным погонят рать на Дон и
будут хватать всех тех,  кто был со Степаном в походах.  Иные просто решили,
что  атаман погиб,  что  Корнила сядет  опять  в  войсковой избе,  и  просто
переметнулись на  сторону  домовитых.  Они,  чтобы  задобрить Корнилу,  даже
навезли с собою ему подарков.
     Никита страшился не  казни,  не  разорения,  он  всей  душою  готов был
по-прежнему драться против бояр,  но  мысль об  убитой Марье и  о  ее измене
мучила его каждый раз, когда называли имя Степана. И он убежал в Черкасск от
себя самого, от своих мучений.
     Теперь его обдало жгучим стыдом за  то,  что он  кинул своего атамана в
беде.  Ему  захотелось даже сказать все  по  правде Степану,  открыв все про
Марью... Но он удержался от этого соблазна.
     - Верно,  Степан Тимофеич,  что я отступил от тебя,  - сказал он. - Ты,
батька,  прости, не верил, что ты оживешь, а без тебя всему делу конец. Ныне
же слышу -  ты здрав.  А  когда жив да здрав,  то сидеть уж не станешь.  Все
знают,  что ты не таков.  Вот я и назад к тебе. Да, может, еще погодил бы, а
как на тебя измену почуял, то не стерпел, поспешил...
     - Ну,  добро,  коль! Живи в городу. А что Прокоп деет - сам ведает: чье
хочет вино,  то и пьет.  Мне Корнилиной бражки не жалко! - сказал с усмешкой
Степан.
     И Никита остался в Кагальнике.
     Сам Прокоп явился к Разину много спустя после святок.
     - Голова кругом,  как угощали,  батька! - с насмешкой рассказывал он. -
Всем черкасским я кум да сват от стола ко столу под ручки таскали...
     - Слыхал, - сказал Разин.
     - И  к  тебе слух дошел?!  -  опасливо покосившись,  спросил Прокоп.  -
Громкие пиры водил твой "бесноватый" с черкасским старшинством!..  Не пиры -
короводы! - подмигнув, воскликнул он, уже убежденный, что Разин ему верит.
     - Дознался чего? - спросил Разин.
     - Мне чего дознаваться!  Все явно.  Хмель -  доводчик на  всякого,  все
своим  языком  рассказали,   -   презрительно  продолжал  рыбак.   -   Между
старшинством в  Черкасске раздоры:  одни  на  тебя  поднимают народ -  Логин
Семенов да  Мишка Самаренин.  "Стар,  говорят,  Корней,  не  справится он  с
ворами,  а  покуда идет воровство,  у  нас царского хлеба не будет!" Другие,
батька,  страшатся:  Самаренин,  мол,  как усобье начнет, то бояре прилезут,
потом воеводу в  Черкасске посадят,  тогда их  не сгонишь назад и  всей воле
казацкой конец!  А еще слышал,  что воеводы с Москвы обещали быть на Дон.  А
которые казаки судят так,  что на тебя вся надежда:  окроме тебя,  мол, Дона
никто от бояр отстоять не сумеет, а если тебя побить, то и силы иной на бояр
не сыскать...
     - А Корнила? - спросил Степан.
     - Крестный твой  пуще всех угощал и  дары обещал -  хитрый бес!  Он  им
бунчук и брусь отдавать не хочет -  любит власть! И тебя побивать не пойдет.
Бояр не страшится,  однако с  боярами в  драку ему не рука:  он ладит твоими
руками бояр не пустить, а силу по-старому взять да сидеть в атаманах.
     - Лиса, - усмехнулся Разин. - А за что он тебе насулил даров?
     - Чтобы я за него тебе слово молвил:  мол,  любит тебя батька крестный,
мириться хочет, от Мишки и Логинки обороняет тебя.
     - А к чему ему надо?
     - Того не сказал, а думаю я - он Логинки с Мишкой пуще всего страшится.
Когда бы ты с ним заодно пошел, те бы присели в кусты да молчали.
     - А меня Корней не страшится? - спросил Степан.
     - Да черт его ведает,  батька! Может, он мыслит, что ты в Кагальницком,
а он в Черкасске будет сидеть.  Хоть под твоею рукой,  а все атаманом!.. Али
хочет твоими руками тех задавить да после тебя спихнуть...  А  чую,  чего-то
лукавит...  Как стал он  дары мне сулить,  поругался я  с  ним напоследок...
Говорю:  "Июдино сердце в  тебе,  Корней!"  Уж  он  завертелся туды и  сюды.
Говорит: "От души хотел подарить".
     - А ты?
     - Я, батька, дверью как треснул - да вон, не простясь!
     - И  дурак!  -  сказал Разин.  -  Было  б  тебе  взять дары  да  поболе
проведать... Эх, ты-ы!..
     - Других ищи,  атаман!  -  с обидой в голосе,  прямо взглянув Степану в
глаза,  ответил рыбак.  - Душа у меня прямая. Сидел с ним, сидел, кривил уж,
кривил.  Пока был тверез, все терпел, а вино разобрало - не сдюжил я; не зря
говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Меня напоить нелегко:
пью довольно,  а  крепок.  Ан  старый черт мне подсыпал какого-то зелья -  и
взяло. Утре проснулся я, чую неладное над собою. На коня да и гону сюды!..
     - Не  крепок в  лазутчиках ты!  -  усмехнулся Степан.  -  На такое дело
пошел, то уж сердце замкни.
     - Других сыщи,  атаман!  -  повторил Прокоп. - В сечу меня посылай - до
смерти буду стоять, а с июдами знаться нет силы!..
     - Ладно;  черт с тобой,  -  остановил Разин. - Ты вот мне скажи: а что,
коли мы на Черкасск ударим? С налету возьмем?
     - Не надо, - сказал он. - Черкасских злобить не дело. Как боярские рати
напрут,  так они к  тебе сами с поклоном...  А ты станешь лезти взятьем,  то
будет на руку Логинке с Мишкой.  -  Рыбак оживился.  -  Там, батька, сошлось
верховых  немало,  которые  с  нами  ходили  в  поход.  Кабы  хлебушком  где
раздобыться,  все  к  нам сошли бы.  Тогда и  Черкасск наш будет без шуму...
Корнила чего-то болтал, что хлеба умеет добыть и тебя научит...


     Кипучие силы

     С  отъезда Минаева прошло уж больше месяца,  а хлебный обоз от него все
не шел, хотя Степан дал Минаеву денег на хлеб.
     Разин  окреп.  Он  больше  не  мог  оставаться  бездеятельным  и  вдруг
загорелся желанием поехать к Минаеву,  посмотреть его войско, договориться с
запорожцами о  союзе,  купить лошадей для войска и пригнать,  наконец,  обоз
хлеба, который разом привлек бы снова к Кагальнику весь Дон.
     Оставив вместо себя Федора Каторжного,  Степан приказал Наумову с тремя
сотнями казаков собираться с  ним вместе в  дорогу.  Еще не в  силах подолгу
держаться в  седле,  Разин велел снарядить две санные упряжки,  в  каждой по
тройке.  Сборы его были коротки.  Весь Кагальник говорил об отъезде Степана.
Это был общий праздник.  Поездка его означала,  что он  здоров и  снова себя
ощущает хозяином Дона:  не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок,
который он оставляет.
     Даже Алена,  всегда не  любившая провожать в  отъезд мужа,  на этот раз
заразилась общей радостью и  спокойствием.  С легкой и веселой заботливостью
она хлопотала, пекла подорожнички, жарила мясо в дорогу, цедила наливки...
     - Батяня,  возьми меня!  -  попросился Гришатка, увидев отца в конюшне,
где он выбирал лошадей в дорогу.
     - А  что не  взять!  Едем!  -  со внезапной веселостью вдруг согласился
отец.
     - А матка? - растерянно пробормотал не ждавший согласия мальчишка.
     - Что ж, вместе так вместе. Давай уж и матку зови, собирай и Парашку!..
     - Матка!  Матынька!  - мчась со всех ног к Алене, заголосил от восторга
Гришатка.  - Мы с батей поедем ко Фролу Минаеву... Батя тебе и Парашке велел
собираться!..
     Алена  смутилась и  вся  залилась вдруг ярким румянцем.  Так  много лет
никуда она не выезжала... Она не могла поверить внезапному счастью...
     - Что балуешь! Отвяжись! - чтобы скрыть смущенье, прикрикнула она.
     - Матка же!  Батя с собой тебя кличет,  велел собираться с Парашкой. На
тройке поскачем. Вот славно-то будет! Округ казаков три сотни!..
     - Отстань, не балуй, - проворчала снова Алена.
     - Батяня! Батяня! - жалобно выкрикнул Гришка, выскочив снова во двор. -
Батяня! Мне матка не верит. Ты сам вели ей сбираться!
     - Скажи,  я не мешкав велел.  В одночасье готова была бы! - откликнулся
Разин.
     Такого веления Гришка придумать не мог. Алена схватилась за сундуки, за
наряды...  Бархат,  атласы,  парча полетели на пол, пестрея всеми цветами...
Ленты,  мониста, запястья, рогатые кики... Не ударить бы в грязь перед всеми
казачками и перед Минаихой... Что бы еще прихватить?..
     Жадный к нарядам женский глаз не хотел расстаться ни с чем из добра...
     - Вот так майда-ан! - воскликнул Степан, входя со двора. - Аль и впрямь
ты богата,  казачка?!  Гляди,  сколь всего - как на добром торгу!.. Неужто с
собою все надо?! Аль третью тройку велеть заложить?
     - Да что ты,  Степанка!  -  смутилась Алена, испугавшись его насмешки и
помня,  что часто насмешки его переходят в  гнев.  -  Не велишь -  ничего не
возьму!..
     - Коней пожалела!  Нет,  ты не жалей. Я вправду тебе, от души, Алеша, -
заметив ее испуг,  сказал Разин.  - Не всякий день ездишь со мной по гостям.
Как по-женски-то надо?..
     - Не много мне нужно, Степан Тимофеич, - поделилась заботой Алена, - да
вот я  растерялась.  Нарядов повсядни-то  не  ношу;  какой краше личит -  не
знаю...
     - А все тебе хороши: лазорев - к очам, алый - к румянцу, в зеленом ты и
сама будто цвет в  зеленях...  Каков ни  прикинь -  все пригожа!..  Да  шубу
теплее,  смотри.  Ту,  лиловую,  на соболях, али беличью голубую надень... И
мне,  что ль,  обрядиться покраше да кой-что в гостинцы свезти и Фролу, да и
Минаихе,  и  есаулам подарки...  Покажись,  покажись-ка в  зеленом.  Краса-а
атаманша!..
     - Батя,  мне  саблю!  -  пользуясь ласковым  расположением отца,  шумел
Гришка.
     Степан выбрал сам и нацепил ему на пояс нарядный кинжал...
     Весь городок сбежался смотреть на отъезд атамана.
     Казаки желали добра и удачи,  понимая,  что едет Степан не ради простой
потехи.   Казачки   наперебой  обнимали  Алену.   Казачата  перекликались  с
Гришаткой.  Три сотни казаков с мушкетами, с саблями приготовились к выезду.
Степан, обратясь к кагальницким, велел слушать Федора Каторжного. При народе
вручил ему булаву.
     Воротные казаки  наконец  распахнули ворота,  и  весь  поезд  вылетел в
снежный,  сверкающий под  январским  солнцем  широкий  простор...  В  то  же
мгновенье с наугольных башен Кагальника приветом ударили пушки.
     - Кто  затеял  дурить -  ты  аль  Федор?  -  спросил атаман у  Наумова,
скакавшего о бок его коней.
     - Федор пальнуть сдогадался,  Степан Тимофеич. А я мыслю - добро: пусть
слышат низовые черти,  что наш атаман поднялся,  пусть чешут в  затылках!  -
весело отозвался Наумов.
     - Ну, лих с ним... пусть чешут... Давай поспешай!
     Снежная пыль  засверкала вокруг  коней.  Пар  из  конских ноздрей и  от
людского дыханья,  серебрясь,  быстро таял в  морозном воздухе и оставлял на
ресницах,  усах  и  бровях  седину.  Из-под  пушистого  платка,  из  мягкого
собольего ворота теплой шубы Алена любовно глядела на  мужа.  Вот  так бы  и
плыть  в  ладье  по  белому,  серебристому морю  снегов,  под  таким сияющим
солнцем,  с таким удалым орлом и самой -  как орлихе... Разве что только вот
после свадьбы чувствовала она  подобное радостное замирание в  груди,  когда
возвращались они домой и  когда ей  Степан сказал,  что в  глаза ее мочи нет
глянуть - сколь ярки...
     Степан  всей  грудью вбирал резвый ветер  с  морозной степи,  распахнув
широкую  медвежью  шубу,  из-под  которой  виднелся алый  кафтан.  Хорошо  и
привольно было скакать,  будто новая жизнь наливалась в жилы.  Он чувствовал
себя молодым и  сильным.  Взглянул на Алену,  обнял ее и  крепко поцеловал в
губы,  чувствуя сам,  как иней с его усов замочил ей лицо...  Она по-девичьи
застенчиво засмеялась и опустила ресницы.
     - Гриша! Гришка-а! - окликнул Степан.
     Сын обернулся к  нему с облучка,  обсыпанный снежной пылью из-под копыт
резвой тройки.  Он  был  в  этот  миг  как  две  капли  воды  похож на  того
синеглазого "паренька",  с  которым Степан  возвращался когда-то  на  Дон  с
богомолья...
     Степан улыбнулся ему.
     - Здорово, Гришка!
     - Ух, здорово, батя!
     - А что ж,  мы с тобой не казаки,  сынок? - спросил Разин. - Иные все в
седлах, а мы на санях... Айда в седла!..
     - Дава-а-ай! - заорал во все горло Гришатка.
     Четверка заседланных шла  позади саней.  Остановив весь  поезд,  Степан
пересел вместе с  Гришкой верхом.  Он заметил немую тревогу в глазах Алены и
молча же, взглядом ее успокоил.
     Все,  все  миновалось!..  Прежняя сила влилась в  упругие икры Степана,
когда  он  оперся о  стремена,  ветер  ожег  морозцем лицо...  Жизнь  летела
навстречу...
     С седла он опять поглядел Алене в глаза,  -  глаза, как синее небо... -
присвистнул и полетел, избоченясь, перегоняя своих казаков.
     - Батька,  батька в седле! Гляди, сел! Гляди, скачет!.. Ну, стало быть,
здрав! - пролетело между казаками.
     А  он обогнал весь их строй и  выехал наперед.  Наумов с двумя веселыми
есаулами поспевал за ним с белым мятущимся по ветру бунчуком...
     В  белой  бескрайней степи  вдоль  Донца после недавних метелей дорога,
которую не успели заездить, едва заметно бежит на холм, с холма снова вниз и
опять поднимается в горку.  По сторонам то вздымаются,  серебрясь на солнце,
сугробы,  то  низко  стелется снежная пелена  и  щетинки сухого ковыльника в
ветре мотаются, не покрытые снегом...
     Вон далеко-далеко в степи показались какие-то всадники, сани... Должно,
в Кагальник откуда-то новые скачут, не то казаки с верховьев Донца.
     Степан чуть присвистнул коню и понесся вперед...
     Нестройной  ватагой  навстречу  скакали  казаки  с  верховьев.   Солнце
садилось в  степи и  било в глаза золотыми лучами,  так что слепило зрение и
мешало видеть... Встречных скакало с сотню.
     - Стой! Стой! - понеслось им навстречу.
     Черт знает ведь,  что  за  народ по  степи.  Там  тоже играет по  ветру
казачий бунчук.
     Не Минаев ли снова?!
     Махнули условленно бунчуками, перемахнулись саблями... Дали по выстрелу
из мушкетов... Узнали: свои!
     Уже без опаски съехались казаки.  Замелькали знакомые лица.  Встрепаны,
окровавлены,  в ранах,  кто как попало одет; несмотря на мороз, иные в одних
лишь кафтанах, закутаны в конские чепраки, молча сгрудились на дороге...
     Есаул Сеня Лапотник выехал наперед.
     - Что стряслось?  -  спросил его Разин,  и  холод уже пошел у самого по
спине...
     - Беда стряслась, батька! - глухо ответил Сеня. - Побили нас воеводы.
     - А Фрол? - через силу, тихо выдавил Разин.
     - В санях, атаман, - указал лишь глазами Сеня.
     Разин тяжело и неуклюже пополз с седла. Наумов успел подхватить его под
руки.  Неверной  походкой  направился  атаман  к  саням,  укрытым  медвежьей
полостью. Оседланный каурый конь без привязи шел за санями.
     Казаки расступились, давая Степану дорогу. Ездовый, склонясь с облучка,
откинул полость в санях.  На сене, выпятив к заходящему солнцу русую бороду,
навек запрокинув большую кудластую голову,  с  нерастаявшим инеем в волосах,
лежал мертвый Минаев...



     ПОДБИТЫЕ КРЫЛЬЯ


     Скошенные надежды

     Все  южные городки по  Донцу внезапным ударом занял Волконский.  Казаки
были  разбиты,  бежали,  спасаясь,  на  Дон.  Над  местными горожанами,  над
крестьянами и стрельцами дворяне чинили расправы.
     Тульский поход был провален...
     Степан возвратился к  себе в  Кагальник.  Покойника до утра положили на
лавку, где прежде лежал Степан. В застывшую руку вложили свечу.
     Не  верилось.  Разин молча сидел возле убитого друга,  сумрачно глядя в
трескучий огонь  восковой  оплывавшей свечи.  Алена  Никитична плакала  тоже
молча и безутешно.  Ей казалось,  что это ее несчастная доля:  если б она не
поехала с мужем, такого несчастия не стряслось бы. Она не хотела и слышать о
том, что Волконский разбил казаков уже почти неделю назад.
     С  улицы был слышен стук топора.  Там ладили гроб атаману.  К  рассвету
хотели внести в землянку,  да был он длинен и широк,  а двери землянки узки.
Пришлось выносить покойника.  Поставили гроб посреди двора. При тихом морозе
ровно горела в мертвой руке свеча. Две свечи - в изголовье гроба.
     На крышку гроба казак прибивал атаманскую саблю, два пистолета и шапку.
В ту руку,  где свечка,  вложили Минаеву крест, в левую - атаманскую булаву.
Он  лежал,  приодетый в  нарядный алый  кафтан с  жемчужными пуговицами.  На
высокий лоб опустились несколько одиноких снежинок и так, не растаяв, лежали
на лбу.
     Минаиха,  привезенная на других санях,  плакала,  припав к ногам Фрола,
причитала голосисто,  визгливо и  вдруг выводила тонкую,  нежную нотку,  как
будто свирель...
     Утром начали приезжать казаки из Ведерниковской и  Кагальницкой станиц,
приходили казачки.  Глядели,  вздыхая,  в  красивое  мертвое  лицо  атамана,
смотрели с сочувствием и любопытством, как убивается и плачет его атаманиха.
     Степан осмотрел могилу,  которую рыли на острове. Несмотря на мороз, на
дно ее сквозь песок просочилась вода.
     - Какая тут,  к черту,  могила!  Тут раки сожрут мертвеца! - недовольно
сказал он.  -  А будет высоко весеннее половодье - и вымоет с гробом... Айда
на станичный погост, там на горке копайте...
     Вскинув лопаты и ломы на плечи, казаки покорно пошли на берег.
     - Могилка ненадобна,  то бы засыпать!..  Примета худая - пустую могилку
кидать:  еще мертвец будет!  - сказали в толпе любопытных, собравшихся возле
могилы.
     - Старухины враки! - одернул Степан. - Пусть остается яма...
     После полудня приехал с погоста казак сказать, что могила готова.
     Восьмеро казаков  подняли  тяжелый  некрашеный гроб,  по  донскому льду
понесли к  Ведерниковской станице...  За гробом никто не вел Фролова Каурку.
Он сам шагал за хозяином, время от времени только вытягивал шею и нюхал край
гроба.
     Простоволосая,   со  снежинками  в  растрепавшихся  волосах,  красивая,
молоденькая,  балованная Минаиха тоненько плакала, опираясь на руку Алены. С
другой  стороны держала ее  сухая  суровая есаулиха -  казачка Наумова.  Она
глядела так, будто досадовала на Минаихин плач, и видно было: коли убьют, не
дай бог, Наумова, казачка его не обронит единой слезы, так придет и к могиле
- прямая, сухая, с сухими глазами, разве только покрепче прикусит губу...
     Казаки Минаева ехали позади в молчании. Порубленные, израненные: у кого
- рука,  у кого -  голова, с трудом держались они на ногах и в седлах. Видно
было, что крепко бились с дворянами и атаман их недаром погиб в бою...
     Желтое морозное солнце уже  спускалось к  закату,  когда  вошли они  на
погост.  Конные  казаки  стояли  вокруг  могилы  широким кольцом.  Казачки и
ребятишки столпились поодаль,  заполнив  весь  небольшой кладбищенский холм.
Пять заряженных пушек выстроились рядком за погостом,  над берегом Дона. При
закате  ярким  рыжим  пятном  на   вершине  холма  под  вербой  лежала  гора
свежевырытых комьев  промерзлой глины.  На  рыжий  гребень казаки  поставили
гроб.  Могила была рыта щедрой и  сильной рукой -  глубока и просторна,  как
дом.  Минаиха пуще заголосила,  припав к телу мужа,  рыдая, ударялась о гроб
головой.   В  несколько  голосов  запричитали  сошедшиеся  казачки.  Знамена
склонились  низко,   касаясь  полотнами  гроба  и  рыжей  промерзлой  глины.
Нагнулись к  земле волосатые,  пышные головы бунчуков...  По  мерзлой дороге
послышался цокот  скачущей  сотни,  и  на  пригорок со  знаменами черкасских
станиц взъехали казаки из  Черкасска.  На  самом пригорке они  чинно скинули
шапки и в знак печали склонили свои знамена.
     - Кто звал их? - спросил Степан у Наумова.
     Не нарушая торжественности минуты,  Наумов подъехал к  Петрухе Ходневу,
который скакал впереди черкасских, что-то с ним пошептался и быстро вернулся
к Разину.
     - Фрол Минаич подолгу в  Черкасске живал.  Узнали -  и  честь отдать от
шести  станиц  по  пятнадцати казаков послали.  Не  гнать,  Тимофеич,  когда
подобру прискакали! - сказал Наумов.
     Но  Разин уже не слышал того,  что говорил Наумов,  уже не видал никого
вокруг...  С  Минаевым хоронил он  свой тульский поход.  Все,  все надо было
заново  думать.  В  Минаеве он  хоронил атамана,  которому верил,  как  себе
самому.  Так широко умел мыслить Фрол,  так далеко умел видеть, такая была в
нем большая кипучая сила...  Не видеть, не слышать сейчас никого, сидеть бы,
как прошлую ночь просидел над телом убитого друга, одному в тишине и думать,
словно советуясь с ним, как и что теперь делать дальше...
     - Что ж дальше,  батька?  Ты скажешь последнее слово? - шепнул над ухом
Наумов.
     - Последнее слово?  - громко переспросил его Разин. - Да, много бы слов
надо было сказать, атаманы, у гроба такого друга! - произнес Степан, подойдя
ко гробу.  -  Много больших слов,  особых!  Не простые слова говорить ему на
дорогу.  А где их найти?  Сказать,  что мы будем стоять за святое дело? Ведь
все одно:  скажешь,  а он не услышит. Сказать, что в битве он будет с нами в
казацких сердцах?.. Слов таких нет, чтобы мертвый услышал.
     Степан сдвинул брови, упер глаза в землю и в тишине помолчал.
     - А наше последнее слово мы скажем пулей да саблей,  -  грозно закончил
он.  -  Когда  дворянская кровь просочится до  самых гробов убитых товарищей
наших, тогда и услышат они последнее наше слово. А ныне - прощай, Фрол...
     Степан поглядел на убитого и опустил голову.
     Наумов дал знак накрывать крышку гроба, когда кто-то с пригорка заметил
еще с сотню всадников, мчавшихся от верхних станиц.
     - Еще казаки поспешают проститься! - крикнули из толпы, и Наумов махнул
казакам погодить закрывать гроб.
     Все  смотрели  по  направлению  к  приближавшейся  сотне,  над  которой
развевался по  ветру  хвостатый бунчук.  Вот  всадники  скрылись на  миг  за
кустами и, стремительно обогнув по тропе бугор, понеслись к кладбищу.
     Впереди мчался Фрол Тимофеевич Разин -  брат атамана.  В белой парчовой
шубе на соболях,  в седой смушковой шапке,  на белом коне, с гурьбой есаулов
он подскакал к стоявшим на кладбище казакам.  Толпа казачат и женщин дала им
дорогу. Молодой казак, соскочив на ходу с коня, придержал Фролу стремя. Двое
нарядных есаулов привычно подхватили его под руки, помогая сойти с седла.
     - Что тут у вас? - по-хозяйски спросил Фрол, входя в круг казаков.
     - Минаева Фрола хороним, - откликнулся кто-то.
     - А-а,  тезку?!  -  развязно выкрикнул Фрол и, пьяно качнувшись, плечом
раздвигая толпу,  шагнул к гробу.  Он заглянул в лицо мертвеца. - Шумлив был
казак! Отшумелся! - громко добавил он.
     - Шапку скинь! - резко одернул его Наумов.
     - Не любил он сам ломать шапку! - ответил Фрол, задетый окриком есаула.
- Во  всем был  сам себе высокая голова.  Кабы стоял он  живой о  сем месте,
сказал бы я вам: судите нас с тезкой, удалые атаманы, всем кругом судите!
     - Чего ты плетешь! - оборвал Степан.
     - Я,  брат,  не плету! - упрямо настаивал Фролка. - Пропал тезка, пусть
ему будет пухом земля, бог с ним! А уж живому ему не спустил бы...
     - Батька!  -  выкрикнул минаевский есаул Сеня  Лапотник,  с  обвязанной
кровавой повязкою раненой головой,  шагнув из  толпы,  стоявшей у  гроба.  -
Пошто твой брат мертвого клеплет?!  Суди!  Рассуждай!  Оба  тут  перед нами.
Пусть Фрол Тимофеич свое говорит, а мы скажем сами за нашего атамана.
     Разин строго кивнул брату.
     - Сам ты затеял, Фролка, судиться, - сказал он.
     - С  живым,  Степан!  С мертвым каков же суд?!  -  покосившись на гроб,
возразил Фрол.
     - Иной и в живых мертвец, а тот и мертвый сам за себя постоит: дела его
правду  скажут!  -  крикнул малорослый казак  из  толпы  израненных,  дружно
стоявших вместе товарищей убитого атамана.
     - Дело  ли  будет,  робята  живого с  убитым судить?  -  спросил Степан
Тимофеевич, обратившись ко всем собравшимся.
     - А чем,  батька, не дело! Фрол Тимофеич обидел Минаича. Мертвый защиты
просит! - ответили казаки Минаева.
     Трое  казаков стояли еще  перед  могилой,  держа  крышку гроба,  но  не
решаясь накрыть его и ожидая знака от старших.
     - Постойте гроб  накрывать,  -  сказал  Разин.  -  Пусть  Фрол  в  лицо
покойнику смотрит да правду молвит, о чем говорил.
     Фролка вызывающе посмотрел на Степана, шагнул ближе к могиле.
     - Ну что ж,  и скажу! - произнес он громко, чтобы слышали все. - Я взял
город Коротояк, а Фрол Минаич влез в верхние городки по Донцу. Есаулов своих
он послал в Острогожск да в Ольшанск.  Стали мы с ним соседи по городам.  Он
атаман со своей ратью.  Я сам себе атаман -  со своей.  Тут слух, что побили
тебя,  Степан,  под Синбирском. Мы с Минаичем съехались для совета по слуху.
Было так? - спросил Фролка, взглянув на Сеню.
     - Было так, - подтвердил минаевский есаул.
     - Я Минаеву говорил:  "Чем стоять в городах,  нам лучше Дон да казацкие
земли блюсти",  -  продолжал Фролка.  -  А Минаич шумит: "Я что взял у бояр,
того не отдам!" Я молвил:  "Степан поранен.  Ты слушай покуда меня:  пока не
встанет Степан,  бросай города,  копи силу".  Что ж я,  дурак,  что ли, был?
Атаманская сметка была у  меня!  А  он  еще  дальше на  царские земли полез.
Пошто? Я его упреждал, а он величался: "Разин, кричит, ты - Разин, да только
не тот! Я, шумит, хлебом весь Дон накормлю без московского хлеба! Я, кричит,
всю  Слободскую Украину и  Запорожье вздыму,  я  тут не  хуже,  чем Разин по
Волге,  народ возмету!"  Во  всем величался!  Больше тебя хотел стать,  брат
Степан.  Покуда ты  ранен лежал,  он  хотел наперед скакнуть.  Слава твоя не
давала ему житья. На том и пропал...
     - Кончил, что ли, брехать? - перебил Степан.
     - Нет,  не кончил!  -  дерзко выкрикнул Фролка. - Судить, так уж слушай
меня до  конца!  Чего же натворил Минаев?  Не только его убили -  побили его
казаков.  Три тысячи дал ты ему, Степан Тимофеич. А где они ныне? Города все
равно все побрали назад,  как я его упреждал.  Народ казнят. Виселиц - будто
лес растет по дорогам... И с той стороны теперь то же: Ольшанск, Острогожск,
Коротояк -  все дворянской ратью полно; того и гляди грянут на Дон. А мне их
в  Качалинском не  удержать.  Ты  мне  Качалинский городок да  Паншин  велел
уберечь, чтобы с Волгой сходиться... А ныне я как удержу воевод?
     - Кончил? - спросил Степан.
     - Ну, кончил! - по-прежнему дерзко ответил Фролка.
     - Давай, Минаев, ответ! - внятно сказал Разин, обращаясь к покойнику.
     Сеня Лапотник шагнул к изголовью гроба.
     - Я, Степан Тимофеич, скажу за него, - произнес он громко.
     Разин молча кивнул головой.
     Сеня заговорил. Он был вместе с Минаевым, когда тот приезжал к Фролке в
Коротояк. Фролка загордился, что Минаев приехал к нему, принимал его пьяный,
ломался, разыгрывал грозного атамана. Чтобы заставить Минаева верить в себя,
ни за что ни про что повесил при нем на воротах попа...  Как раз в  эту пору
пришла весть,  что  ранен Степан.  Фролка вдруг заявил,  что вместо брата он
будет главным из  атаманов.  Он потребовал,  чтобы Минаев ему подчинялся,  и
заставлял отвести все войско назад на казацкие земли. "Ты станешь в Бахмуте,
а  я  в Качалинском городке.  Вина нам обоим будет довольно -  пей да гуляй,
покуда оправится брат".  -  "Дон  пропьешь,  всю  Русь проиграешь и  братнюю
голову прокидаешь в кости!" - сказал Минаев. Он требовал, чтобы Фролка стоял
в Коротояке,  не отступая.  "Указчик ты мне!  -  закричал Фролка. - Я сам не
хуже тебя атаман!  Не хочешь разумного слова послушать -  стой, а я ухожу на
казацкие земли".
     Фролка  бросил  Коротояк прежде  всякого наступления дворян и  убежал в
Качалинский городок. Воеводы заняли брошенный Коротояк; оттуда им было легко
захватить Острогожск и Ольшанск, и дворянская рать ударила на Минаева с двух
сторон разом: из Острогожска и Белгорода.
     - А мы до конца стояли,  Степан Тимофеич.  Мы крови своей не жалели,  и
атаман наш Минаев ее не жалел! - заключил Сеня.
     Заходящее солнце  облило  красным  светом  повязку  на  его  голове,  и
засохшая порыжелая кровь как будто бы снова выступила из раны.
     - Сам вижу все, - сказал Разин, на самые брови надвинув свою шапку.
     Но тут из толпы подскочил мелкорослый казак.
     - Ты,  батько,  братика своего кровного слухав?  И  нас не  дави прежде
сроку!  -  задорно выкрикнул он.  - Семен, может, все сказал, да я досказать
хочу дале.  Ты слухай меня, казачишку Максима Забийворота, - то прозвище мое
такое смешное.
     - Ну, что? - спросил Разин.
     - Я того великого атамана Хрола Тимохвеича знаю краще за всих:  у его в
полку я  служил,  батько;  я  с ним вместе в будару ночью скочил да тикал до
самого Паншина без оглядки -  ось мы  яки видважные булы,  батько!  Чи ты не
ведал, який атаман твой братик? - спросил казак.
     - Не к месту над гробом тут скоморошить! - остановил казака Наумов.
     - Тю-у! А ты не ленись, есаул, послухай! Степан Тимохвеич сам терпит, и
ты як-нибудь покрипысь.  За скомороха я  сам расскажу -  який був скоморох у
Качалинском да у Паншине городках.  Качалинский городок ведом всем: городок,
каже,  не  тужи,  завий горе веревочкой!  Там живут казаки таковськи:  когда
другие пошли  побивать бояр  да  панов,  а  воны  позади ходылы по  воеваным
городам -  купчих резать да  шубы  тащить.  Полны воза привезли.  Куды деть?
Десять шуб не взденешь на плечи, а взденешь, то парко буде!.. В Качалинский,
в Паншин купцов воровских понаихало - тьма: никакие заставы не держат. Гроши
торбами возят.  Горилки -  не дай бог скильки там:  на царскую свадьбу и  то
хватило бы...  Вот  мы  тут-то  и  сели с  нашим славным атаманом,  со  Хрол
Тимохвеичем. Шубу-то, бачьте, яку нам парчовую на собольем меху пидныслы?! И
шапка к шубе,  и конь,  и шабля - кругом краса! А главное - имя-то, имечко -
Разин Хрол Тимохвеич. Самого батька брат ридный! Вот тут и пошло: ему красой
величаться,  год ручки чтобы водили,  батькой звали бы,  а  им прикрыться от
добрых людей:  "У нас атаман,  каже, Разин Хрол Тимохвеич!.." А кому атаман?
Питухам!  Кабацким ярыжкам! Воровским купцам, живоглотам, что шубы увозят да
горилку привозят...  Они ему ни  серебра,  ни  шуб не жалели!  Им батькой он
бул!..  Спозаранку на билом коне с бунчуком пролетить подбоченясь.  Куды?  К
Сидорке в кабак!  А бунчук навищо?  А як же -  батько!..  Да с ним те двое -
капустные головы пидскочили,  под ручки цоп!  И  тащат!..  Им бы пить за его
грошенята.  Молодой бобка стремя ему  поддержит,  другой бобка гусли за  ним
повсюду таскае...  На  крыльцо пьяный вылезет,  дивчинкам орехи  да  пряники
станет горстями кидать...  Тьфу ты, сором! За що же мы вставали, народ за що
кровь лил?  Плюнул я да пешки пошел ко Хролу Минаичу.  Два-десять козакив со
мной вместе... Он тут молвил, что Паншина не удержит ныне. Да ты спытай его,
батько,  ким  удержаты?  Ведь вси разбрелысь от  него казаки,  осталысь одни
питухи кабацки. Рать прыйде, а они под столами валяются пьяни...
     - Слыхал?!  -  перебил казака Степан, обращаясь ко Фролке. Лицо атамана
побагровело, глаза налились кровью, жилы вздулись на лбу, кулаки были крепко
сжаты.  Он стоял неподвижно,  как будто врос в  землю.  -  Мертвого ты хотел
осрамить, а кого осрамил? Чего по казацким законам ты заслужил, собака?
     Фрол  молчал,  опустив глаза.  Даже при  красном отсвете яркой вечерней
зари было видно, как краски сбежали со щек и губ Фрола.
     - За  смерть атамана Минаева,  да  за  срам на  казацкое звание,  и  за
товарищей наших побитых,  да за украинные города - что с тобой сделать? Куды
тебя ныне девать? - продолжал Степан. - Живьем вот туды!
     Степан шагнул к брату и могучим толчком внезапно сбросил его в могилу.
     - Туды!  А  сверх того  положить,  кого ты  погубил...  В  могиле,  под
домовиной Минаева,  только изжить тебе сраму!..  -  задохнувшись от гнева, в
общем мертвом молчании закончил Степан.
     - Алеша! Сестрица! Заступись за меня! Алена Никитична! - в страхе перед
такою  невиданной казнью  выкрикнул из  могилы Фролка.  -  Матрена Петровна,
спаси!  -  истошно заголосил он,  за полу шубы схватив Минаиху,  стоявшую на
коленях у самого края могилы.
     Женский крик всколыхнул кладбище.
     - Степан Тимофеич!  Голубчик!  Не надо!  Ведь брат он тебе! - закричала
Катюша, казачка Фролки, упав на колени перед Степаном.
     - Степан  Тимофеич!  -  дрожащим голосом  взмолилась Минаиха  вместе  с
другими.
     - Стенька!  Что ты?!  Господь с  тобой!  -  кинулась к  Разину и  Алена
Никитична, тряся его за руку, словно желая его разбудить.
     - Батька!  Батька! Батяня! Не надо! - вопил перепуганный Гришка. - Дядя
Фролушка! Вылезь оттуда!.. Батяня!
     - Брат ведь! Брат я тебе! - в исступлении хрипел и рычал Фролка.
     - Фролову святую могилу тобой  не  поганить!  -  глухо сказал Разин.  -
Вылезай!
     Он  отвернулся и  быстро пошел  прочь  с  погоста между могил и  старых
казацких крестов.  Он шел,  глубоко проваливаясь в сугробы, наметанные между
могилами.  За  спиною  его  застучал  обушок.  Прибивали  крышку.  Причитала
Минаиха.  Потом с  холма раздались мушкетные выстрелы,  и  тотчас трехкратно
отгрянули с берега пушки...
     "Схоронили!" -  подумал Степан.  Он снял шапку и тут только понял,  что
нестерпимою болью горела на  голове его  рана.  Эту боль он  заметил лишь по
тому, как стала она утихать на морозе, под ветерком...

     "Все, все полетело к чертям, - думал Разин. - Еще нам помешкать недолго
- и крышка!..  Волгу отрежут, прорвутся на Дон... Небось разъярились теперь,
и зима воевод не удержит.  Черкасские тоже им пособят.  Окружат в городке да
порубят в  куски,  как  капусту...  -  раздумывал Разин.  -  Капусту нашли -
донских удальцов-то рубить!.. - вдруг вскинулся он. - А ну-ка, возьми!"
     Синие сумерки опускались на снег. Степан шел один. Под холмом обступила
его тишина,  словно там,  позади,  не было нескольких сот казаков и казачек.
Мерно хрустел под его ногами морозный снег. По небу летела куда-то к ночлегу
галочья стая. Прокаркала, и опять тишина, тишина...
     И вдруг подхватила Степана неодолимая вера в себя,  в свои силы,  в то,
что снова найдет он правильный путь.
     "Али ратная хитрость покинет меня?!" - подумалось Разину.
     Освобожденная от шапки голова его перестала болеть.  Разин шел,  подняв
голову к одинокой звезде, загоревшейся в небе. Морозный воздух бодрил. Мысль
атамана жадно искала выхода из неудач... Дворяне отрезали хлебный обоз Фрола
Минаева.  Хлеб не придет уже со Слободской Украины.  А нужен -  уж так-то...
Ну, прямо... как хлеб!..
     До сих пор в Черкасске стояли нетронутые осадные житницы - запас на три
года.  Снимать с  них  замки  и  печати можно было  лишь  по  решенью общего
войскового круга. У домовитых в Черкасске тоже был хлеб. Степан понимал, что
добром они не дадут его.
     "А пошто безотменно добром?!  Как взять - так и взять: хоть силой, хоть
с пытки..."
     Надо  было  любой  ценой выдать хлебное жалованье,  захватить Черкасск,
снова привлечь к себе всех казаков и,  пока не успели прийти воеводы на Дон,
сойтись с астраханцами...
     Разин  досадовал на  Семена Лысова,  который,  покинув Черкасск,  когда
Степан упрекнул его,  нашел оправдание в том, что, мол, черкасские городские
ключи он не отдал Корниле.
     "Не мешкав возьму Черкасск,  - думал Разин. - А что там Прокоп наплел -
все пустое! Откуда ему атаманской сметки достать?!
     Мы нынче с Федькой да с тезкой Наумычем вечерком прикинем, разберем-ка,
почем чего на торгу...  Ежу,  Дрона Чупрыгина,  Сеньку тоже к себе призову -
разумные есаулы.  А все же разумней всех дед Черевик;  стар атаман,  а троих
молодых за кушак заткнет!.. Воевал на веку довольно!.."
     Степан не  заметил и  сам,  как  с  этими мыслями окрепла его  походка.
Увидев тропу на  снегу,  он ступил на нее и  бодро свернул к  дороге,  где в
сумерках зачернела толпа выходивших с погоста людей.
     Из-за кустов навстречу ему выехал вдруг Прокоп, ведя в поводу коня.
     - Садись-ка,  Степан  Тимофеевич,  Фролово  наследье -  Каурку  тебе  я
привел, - сказал он. - Неладно тебе одному: ведь черкасские тут!
     - Да  ну  тебя!   -  отмахнулся  Разин.  -  Со  Фролом  проститься  они
прискакали.
     - Брешут! Не к похоронам они. Петруха признался, - буркнул рыбак.
     - Чего им? - вскочив в седло, спросил атаман.
     - Чехарда!  -  махнул рукою рыбак.  -  Свара в Черкасске:  Корней -  на
Михайлу да Логина, те - на него, Корнила прислал их...
     - Чего же они? - оживился Разин.
     - Молит Корнила,  чтоб ты его принял, будто бы хочет держать совет, как
Дон боронить от бояр, будто Корнила хочет Мишку да Логинку задавить и просит
тебя не помешкать, покуда лед держит...
     - А ты что?
     - Послал их к чертям. Корнилу я знаю!..
     - Ты,  Прокоп,  воли много забрал у меня!  - строго сказал ему Разин. -
Дон горит - разумеешь?
     - Мы  вот с  тобою по Дону едем,  и  Дон не горит,  -  опустив по бычьи
голову, возразил Прокоп. - А тебе не сгореть бы с такими дружками!..
     - Постой-ка ты,  не мели,  -  нетерпеливо остановил Степан, - скажи им,
что я повелел Корниле приехать.
     - Ну,  ты,  атаман,  с  такими делами иного посла найди!  -  огрызнулся
Прокоп.
     - Чего-о? - возмущенно воскликнул Разин.
     - Иного сыщи,  говорю,  а  я  не посол к  домовитым!  -  упорно ответил
предатель.
     - Указывать будешь мне, бесноватый дурак! - рыкнул раздраженный Степан.
     Он  подхлестнул коня  и,  оставив  Прокопа,  на  рыси  догнал  казаков,
разъезжавшихся с кладбища.


     Хитрость на хитрость

     Степан  Тимофеевич указал  жене  застелить  столы  лучшими  скатертями,
выставить побогаче  кубки  и  блюда,  не  жалеть  привезенных в  дар  Фролом
Минаевым наливок,  медов  и  настоек,  чтобы  получше принять Корнилу с  его
есаулами и ближними казаками.
     Степан не хотел сам говорить с братом.
     - Спроси скомороха Фролку, как надо у них. Он много терся в Черкасске -
ведает, что на пирах любо Корниле.
     Получив через Алену Никитичну приказ брата,  убитый и оробелый Фролка в
один миг ожил, почувствовав себя снова чуть ли не атаманом.
     - Да кто же так ветчину кромсает?!  Эх,  ты-ы! Оглобля! - покрикивал он
на одного из казаков,  данных ему для помощи. - Меды да наливочки тоже любят
уряд.  У  них свои атаманы да есаулы,  подъесаулы,  десятские,  -  поучал он
Алену.  - Горилочку старую пенную - передом: она в питии - войсковой атаман.
Постой-ка,  глоточек отведаю...  Эх,  хороша!..  Травничек рядом душистый, а
наливочки -  значные казачки,  нарядные,  в  алых  ленточках,  -  ставь тут,
насупротив,   рядком  вишневочка  -   атаманша...   Сливяночка  -   войскова
есаулиха... А мед-то, мед - войсковой казначей - ему место!..
     Когда случалось проходил Степан,  Фролка смолкал и  старался скользнуть
неприметно в кладовку или за чем-нибудь выйти во двор...
     Серебряные ковши,  кубки,  братины громоздились горой,  выставляемые из
тяжелого сундука.
     К столу подошел Степан, поглядел на посуду.
     - Сколь крови казацкой на них запеклось, - указал он на кубки.
     - Да что ты, Степанка, все мыты! - встрепенулась Алена.
     Степан усмехнулся, обнял ее за плечи.
     - Не  отмыть  их,  Алешенька,  не  трудись -  ни  вином,  ни  водой  не
отмоешь!..
     Двое казаков осторожно вкатили в землянку бочку пива,  поставили на пол
в углу.
     ... Ночью, когда все спали, Степан Тимофеевич поднял деда Панаса.
     - Як, диду, шаблю ще тримаешь?
     - Мицно  тримаю,  сынку!  Хиба  справа  яка  знайшлась для  старого?  -
спросил, подмигнув, Черевик.
     - Велыкая ратная справа, диду! - сказал Степан. - Але сдюжишь ли?
     - Кажи, там побачимо.
     Дед Черевик набил трубку,  зажег.  Степан взял ее изо рта у деда,  раза
два потянул и отдал. Молча и долго думал. Черевик не мешал ему. Забравшись с
босыми ногами на лавку,  пошевеливая пальцами ног,  он курил и  крутил седые
усы.  Из-под расстегнутого ворота холщовой рубахи виднелся на  черном шнурке
резной кипарисовый киевский крестик...
     - Ну,  слухай,  Панасе.  Кажи,  кого  ведаешь кращего есаула  у  нас  в
городке! - спросил Разин.
     - Дрон Чупрыга найкращий,  Стенька!  -  сказал дед. - Я Дрона на десять
инших не сменю.
     - Когда так,  бери с собой Дрона,  бери семьсот казаков -  да в дорогу.
Корнила нас  обдурить собрался.  Нашел желторотых!  Не  пташенята мы,  диду.
Пусть приезжает Корнила.  Горилки хватит,  наливок,  меду довольно,  а крови
казацкой ему не  попить!..  Покуда они пировать тут станут да  будут думать,
что голову нам задурили,  а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как
мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь - и к Черкасску. А как
гости мои дорогие под стол упадут от питья,  я - в седло и туды же, за вами.
Ночь долга.  По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам
и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем...
     - Оце гарно!  - воскликнул старик. - Спробую еще раз, старый, як водыты
козакив у сичу.
     - Я мыслю,  дед,  сечи не будет: не станет казацтво с казацтвом биться.
Отворят они нам ворота.
     - Дай боже, сынку! - согласился старый казак.
     Они посидели еще, размышляя о том, откуда лучше напасть на город.
     ...  Глубокой осенью Корнила прислал гонца в Кагальник -  сказать,  что
крымцы собрались кочевьями близко к Черкасску. Степан еще не занимался тогда
никакими делами.  Семен Лысов разрешил Корниле исправить стены и вал. Теперь
подъездчики рассказали Разину,  где вал был слабее.  Оказалось,  на крымскую
сторону  не  было  вовсе  направлено пушек,  там,  вместо  пушек,  торчали в
бойницах крашенные смолою бревна.  Зато в кагальницкую сторону были наведены
пушки, возле которых всегда наготове дымился зажженный фитиль, дозорные день
и ночь сидели на башнях,  глядя в кагальницкую сторону, а пушкари так и жили
в одной пушкарской избе, под самой стеной.
     Лучше всего было взять город, обойдя его с тыла, от крымского рубежа.
     Вдвоем дед Панас и Степан написали письмо к караульным воротным, обещая
им  милость,  если они  без  шуму откроют ворота,  и  казнь -  если поднимут
тревогу.  Воткнутое на  пику  письмо  должен  был  передать одиночный казак,
подскакав к  воротам,  в  тот  миг,  когда войско будет стоять уже готовое к
приступу.  Выстрел со стороны ворот будет значить отказ воротных,  и  тотчас
разинские  казаки  кинутся  на  стены.   Лестницы  с  крючьями  Разин  велел
заготовить днем, чтобы никто не знал о них даже в Кагальнике.
     Дед со Степаном расстались уже перед утром.

     Поутру к атаману пришел Прокоп. Он был мрачен.
     - Нынче гостей поджидаешь? - спросил он.
     - Мыслю, нынче приспеют, - ответил Степан.
     - Хошь серчай,  хошь нет, Степан Тимофеич, а я пировать со старшиной не
стану. Хватит, что святки у них пировал по твоим веленьям.
     - Чего же ты хочешь? - спросил его Разин.
     - Поставь ты меня в караул на всю ночь со всей моей сотней -  ворота да
стены беречь и  дозоры править.  Спросят,  куды подевался Прокоп,  ты скажи:
службу правит.  Вот и  гостям твоим дорогим не будет обиды,  и  я не приду с
ними пить.
     Степан  согласился.  Указал никого из  черкасских,  когда  приедут,  не
выпускать из  ворот до  его  указа,  отдал Прокопу ключи от  зелейной башни,
назначил заветное слово дозорам у стен и полевым объездам.

     Прокоп видел,  что Дрон Чупрыгин и  дед Панас Черевик готовят станицы к
походу.  Он не дознался -  куда,  но главное было наруку:  Дрон с  Черевиком
выведут кагальницких казаков из стен города, а черкасское войско Корнилы тем
временем  вторгнется  в  стены,  легко  раздавит  оставшихся  кагальницких и
схватит Степана.
     Прокоп недаром просился,  чтобы  Степан в  этот  день  назначил его  со
станицею в  караулы.  Друзья Прокопа будут  стоять на  кагальницких башнях у
зелейного погреба, у житных клетей, а сам он станет у ворот городка.
     Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар
атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по  льду с  левого берега под
стены и в это самое время,  по выстрелу на берегу,  Прокоп взорвет пороховую
казну  Разина.  Башня  взлетит  в  воздух,  и  черкасские казаки  ворвутся в
Кагальник через свежий пролом в стене...
     - За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон,  - сказал Разин. - Им
пороху дашь из зелейной казны сколько спросят.
     - Было б твое веленье,  -  безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги
блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил.
     Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и,  нерешительно возвратясь,
по-бычьи потупился и обратился к Разину:
     - Не гневайся,  батька!  Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для
нужды, вдруг годятся.
     Он протянул два заряженных пистолета.
     - Чего ты мне каркаешь,  будто ворона!  - со смехом сказал Степан. - Их
горстка, а нас сколько будет!
     ...  Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло
в  кубках и стопах с вином,  в гранях камней,  украшавших платье,  в широких
круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших
вокруг столов и вдоль стен по лавкам.
     Слушая  гул  голосов и  время  от  времени поднимая свой  кубок,  чтобы
стукнуться с кем-нибудь,  Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему
надо быть трезвым.  Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал,  когда же
начнут  пьянеть  гости.  Он  подсчитывал,  сколько  получится казаков,  если
сложить кагальницких вместе с  черкасскими,  и  сколько людей он получит еще
после раздачи хлебного жалованья из  осадных запасов Черкасска.  Он  рисовал
себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял,  что нужно ему для того,
чтобы пройти без потерь,  минуя Царицын,  прямо по Манычу,  через морозные и
метельные степи, к низовьям Волги.
     Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе:
     - Ныне бояре мудруют над нами,  жмут,  а  казаки голодуют,  когда у нас
хлеба довольно.
     - Не у тебя ли уж,  крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам
не даешь? - спросил Разин.
     - Я осадные житницы разумею, - спокойно сказал Корнила.
     - Как можно,  Корнила Яковлич!  А вдруг на нас крымцы нагрянут!..  Да и
много ли там!  - воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал
об этом хлебе...
     Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне:
     - Бояре идут нас в  осаду садить -  стало быть,  время пришло с осадных
житниц  сбивать  замки  и  печати.  Пора  казакам покинуть разброд,  заедино
подняться - вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон - не высадить их
назад!..
     - Али ты  в  войско мое проситься вздумал?  -  с  усмешкой,  прищурясь,
спросил Степан.
     - Я к тебе не глумиться приехал, Разин, - раздраженно сказал Корнила. -
Какое там к бесу "твое", "мое"?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор
падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон!
     - Чего же ты хочешь?
     - Хочу  задавить  войсковых  есаулов  Михайлу  Самаренина  да  Семенова
Логинку -  вот я чего хочу.  А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам,
зовут воевод,  чтобы тебя побили.  А мне краше ты,  чем бояре:  хоть вор,  а
казак!
     - Вот,  батька крестный,  спасибо за  правду!  -  со  смехом воскликнул
Степан.  -  А пошто же ты,  крестный,  покинул Черкасск?  Тебе бы сидеть там
покрепче да  мне написать приходить и  ворота открыть бы.  Уж  я  бы к  тебе
пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: "С вором спознался!"
     - Ворота отворят,  Степан, - твердо пообещал Корнила. - Ведь на воротах
не Логинка с Мишкой - простые казаки.
     Степан усмехнулся.  Его  подмывало сказать,  что ворота откроют нынче к
утру, но он удержался.
     - За чаркой такие дела не судят,  крестный,  - сказал он. - Мы завтра с
утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез
мне в гостинец медку. Ты отведай.
     Он  налил Корниле полную чашу,  стукнулся с  ним и  оглядел все казачье
собранье.
     Узколицый  Фролка  пьяно   перебирал  струны  своих  гусель,   сидя   с
полуоткрытым ртом.
     "Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!" -  с презрением
подумал о нем Разин.
     Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась.  Кагальницкие
от черкасских держались особняком,  те и другие пили и говорили только между
своими.
     Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она,
усталая,  с  женской  заботливостью оглядывала стол  и  не  взглянула в  его
сторону. "Притомилась Алеша!" - подумал о ней Степан.
     Он увидел,  как Корнила стукнулся чарой с Наумовым.  Наумов поднял свой
кубок, громко крича:
     - Пью за великого атамана всего Войска Донского - Степана Тимофеича, за
славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..
     Он что-то кричал и еще,  но Разин уже не слушал его.  Следя за взглядом
Корнилы,  Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула - Федора
Каторжного.  Разин увидел по  прямой складке его рта,  что он  трезв и  весь
налился ненавистью...  Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко
поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.
     - За дружбу казацкую, за братскую веру! - провозгласил Корнила.
     - Пьем,  атаман!  -  отозвался Федор и,  глядя Корниле в  лицо,  широко
плеснул за  плечо полный кубок,  так  что рубиновые брызги попали Степану на
руку.
     Корнила,   успевший  выпить  свою  чашу,   и  Федор  сцепились  острыми
взглядами,  как в  рукопашной схватке враги,  и  не могли оторваться.  Злоба
горела на лицах обоих.
     - Не веришь мне, Федор? - прищурясь, тихо спросил Корнила.
     - Не верю,  Корнила!  Лиса ты и есть лиса. Да стара, хоть хитра... А я,
брат Корнила, лисятник, ямы на вашего брата копать искусник.
     "Кремень есаул!" - радостно подумал о нем Степан.
     - Ты яму другому не рой.  Бывает,  и сам в нее попадешь!  -  огрызнулся
Корнила.
     "Обиделся,  старый пес",  - сказал про себя Степан. Корнила взглянул на
него. Они встретились взглядами.
     - Не отдадим, крестник, Дона боярам? - пьяно спросил Корнила.
     - Не отдадим,  батька крестный!  -  подражая ему,  так же пьяно ответил
Степан и тут же заметил,  что, если бы он и не хотел подражать, сам язык его
ворочался тяжело.
     "Неужто я пьяный?! - мелькнула мысль. - Нельзя мне пьянеть!"
     - Как на  Украине,  бояре хотят у  нас насадить воевод,  а  старшинство
купить  чинами  боярскими,  как  гетмана  Брюховецкого,  -  говорил  соседям
Корнилин приятель Демьян Ведерников.
     - А  что ж,  "боярин Корнила Яковлич Ходнев" -  то не худо бы слышалось
уху!  -  с  насмешкой крикнул  Степан.  -  Да  ты,  Демьян,  зря  не  бреши:
польстились бы вы на боярство -  ан не дадут его вам.  Серчают бояре, что вы
вора Стеньку не задавили.
     - Писали про то из Москвы,  -  дружелюбно признался Корнила.  - Выпьем,
Степан,  чтобы не было никогда на Дону бояр!  -  громко воскликнул он, снова
протягивая к Разину свою чашу.
     "Здоров,  старый черт! Пьет, пьет, а не свалится!" - подумал Степан. Он
поднял свой кубок,  и вдруг ему показалось,  что свечи горят тускло, что всю
землянку заволокло туманом, а уши его залепила смола...
     - Не гневайся,  крестный,  больше не пью,  -  с  трудом ворочая языком,
произнес Степан,  и  какая-то  злая тревога толкнула его сердце.  -  Фролка,
сыграй-ка песню,  потешь гостей!  -  громко выкрикнул он,  чтобы отогнать от
себя внезапный прилив беспокойства.
     - Потешь-ка,  Фрол Тимофеич! Сыграй, потешь! - загудели гости, и Фролка
рванул струны...

     Эх, туманы, вы мои туманушки,
     Вы, туманы мои непроглядные,
     Как печаль-тоска ненавистные... -

     запел Фрол.  Голос его  был  нежный,  дрожащий,  словно струна,  и  все
приутихли и смолкли, слушая.
     Хмель кружил Разину голову.  Песня Фролки брала за  сердце.  Она лилась
высокая и  протяжная,  просясь на  широкий простор.  Ей было тесно в  душной
землянке, в табачном дыму, в копоти и хмельном чаду. "Выйти сейчас, вскочить
на седло да и гнать по степи,  вдогонку за дедом Панасом да Дроном...  А тут
будут сидеть,  пировать,  - небось с пьяных глаз не почуют, что я ускакал. А
Алене велеть сказать: "Притомился Степан, рана на голове заныла, и лежит".
     - Ваня,  как там Каурка?  -  негромко спросил Разин конюшенного казака,
сидевшего невдалеке за  столом.  Конюшенный знал уже,  что атаман собирается
ночью скакать за  ушедшим войском и  самому ему  тоже  велел быть  готовым в
путь.
     - Кормится,  батька!  Добрый конек в  наследство тебе  остался.  Ты  не
тревожься - все справно у нас на конюшне, - намекнул конюшенный, но, заметив
строгое движение бровей атамана, замолк.

     Ты взойди, взойди, солнце красное,
     Над горой взойди над высокою.
     Над дубравушкой над зеленою,
     Над урочищем добра молодца...

     Песню хотелось слушать и слушать;  она таила в себе безысходную грусть,
но от грусти этой делалось сладко.
     - Врешь,  Фрол!  Не ту поешь!  Дунь плясовую!  - заглушая пение, хрипло
крикнул Корнила.
     Фрол замолк, поднял опущенные ресницы, весело и хитро усмехнулся и лихо
щипнул  струну,  которая  взвизгнула  неожиданно тонко,  по-поросячьи,  всех
рассмешив даже самым звуком.

     Ходил казак за горами,
     За ним девушки стадами,
     Молодцы табунами...

     Дрогнул дощатый пол  землянки.  Петруха Ходнев бросил под  ноги шапку и
первым пошел в пляс...
     - Ходи-и-и! - тонко, заливисто грянул Юрко Писаренок.

     Пошли наши гусли
     Писать ногой мысли
     С печи на лавку,
     С лавки на травку...

     Поднялся гомон.  Все  хлопали в  ладоши,  притопывали,  присвистывали и
подпевали в лад.
     Плясали с гостями и кагальницкие казаки,  все кипело, но Разин заметил,
что лицо черкасского плясуна Еремейки Седельникова было испуганным,  увидел,
что  вздрагивают седые усы  Корнилы,  что  Петруха кому-то  что-то  шепнул и
тотчас опасливо покосился на кагальницких.  Иные черкасские гости,  словно в
каком-то смятении, подталкивали друг друга локтями, переглядывались и тотчас
опасливо прятали взор...
     "Хитрости нашей страшатся, сами ли затевают измену?" - подумал Разин.
     - Тезка!  -  негромко позвал он Наумова. - А что там на дворе, как наши
казаки?
     - Пьют, батька! - беспечно ответил Наумов. - Не наши и наши - все пьют.
Фрол  Тимофеич  им   выкатил  бочку  горилки,   какую  с   собою  привез  из
Качалинска-городка. Веселятся!..
     - Поди-ка уйми, чтобы не пили больше, - строго сказал Степан.
     Наумов поднялся со скамьи,  шатаясь,  добрел до двери и  тяжело осел на
сундук.  Разин хотел окликнуть его,  но  в  этот  миг  отворилась дверь и  в
землянку вошел белей снега Прокоп.
     Степан с  тревогой взглянул на  него,  даже чуть привскочил,  но  казак
успокоил его глазами. Он подошел к Степану и, встав за его спиной, прошептал
на ухо:
     - Не могу я так,  батька. Сердце мое изболелось тебя тут покинуть средь
них. Гляди, у них рожи какие... Я возле буду стоять.
     - Сбесился ты, порченый! А кто в караульной остался?
     - Там Никита. Он скличет меня, коли что.
     - Давно уж ушли Черевик с Дроном? - тихо спросил Степан.
     - Час, должно быть, уж минул, - так же тихо сказал Прокоп.
     Разин взглянул на  Наумова,  который так и  сидел на сундуке у  дверей,
тяжело опустив голову.
     "Не в час нализался, скотина тезка! - подумал Степан. - Упреждал его не
напиться!"
     - Ваня! - снова позвал он конюшенного. - Иди-ка Каурку там посмотри. Да
скажи, чтоб отстали казаки пить. Будет уж им веселья. Тверезыми были бы...
     Конюшенный поднялся от стола и, трезво пройдя по избе, вышел во двор.
     Степан тряхнул головой, отгоняя хмель. Про себя подумал: "Как поскачем,
пройдет  на  ветру!"  Он  огляделся вдруг  потрезвевшим глазом,  прислушался
трезвым ухом.

     С печки на лавку,
     С лавки на травку...

     Фролка трепал струны.  Отсвет свечи тонул в  полированном черном дереве
гусель.
     Сквозь песни,  присвист и  плеск ладоней Степану послышались за дверями
тревожные звуки, но песня их заглушала.

     На улице диво:
     Варил чернец пиво!..
     Пиво-то, пиво!.. -

     отчаянно громко выкрикивал хор голосов,  без веселья,  без смысла,  уже
без пляски,  как бы только лишь для того,  чтобы наполнить землянку гвалтом.
Черкасские кармазинные кафтаны сбились все в  одну нестройную кучку.  Степан
увидел, как Корнила что-то шепнул одному из своих на ухо...
     Дверь  со  двора  распахнулась.  Без  шапки,  встрепанный Никита  Петух
ворвался в землянку.
     - Атаманы!  Измена!  -  крикнул с порога Никита.  -  Батька! Черкасские
лезут!..
     Петруха Ходнев в  наступившей вдруг тишине выстрелил из пистоля в упор,
в лоб Никиты.
     Разин вскочил и  рванулся из-за  стола,  но тут грохот страшного взрыва
потряс  землянку.   С  потолка  посыпалась  пыль,   распахнулось  окошко,  и
три-четыре свечи разом погасли...  В  тот  же  миг кожаная петля захлестнула
Степана через голову сзади за шею.
     Задыхаясь,  Степан сунул руку за пояс, схватил пистолет, направив его к
себе за плечо...  Пистоль лишь беспомощно щелкнул...  Но вокруг бушевали уже
крики, удары, лязг сабель...
     Степан  чувствовал,  что  на  его  плечах сидят  трое,  а  может  быть,
четверо...  Он  ухватил уздечку,  сжимавшую его горло,  силясь ее  растянуть
руками,  по несколько человек валили его на пол.  В борьбе Разин видел, как,
очнувшись от хмеля и  не найдя при себе оружия,  Лазарь Тимофеев бросился на
Петруху Ходнева с  ножом.  В  тот же  миг какой-то черкасский казак взмахнул
саблей, и рука Лазаря, брызнув кровью, шлепнулась перед Степаном на стол.
     Грянул еще выстрел.  Петля вдруг ослабела на шее,  и  Степан увидал над
собой на столе Федьку Каторжного с дымящимся пистолем в одной руке, с саблей
в другой...  Степан с силой отбросил двоих противников прочь,  однако кто-то
еще и  еще навалился,  и уздечка на шее снова стянулась крепче,  ломая хрящи
горла...
     "Конец... удавили..." - подумал, слабея, Разин...
     Степан очнулся опутанный двойной рыбацкой сетью.  Горло ему  отпустили,
но двое казаков сидели у  него на ногах и  груди.  С улицы слышалась пальба.
Разноголосый вой покрывал отдельные выкрики.
     Юрка  Писаренок и  другие  черкасские жадно  хватали со  стола  дорогую
посуду -  блюда, кубки и все кое-как со звоном и дребезгом кидали в сундуки.
Какой-то казак срывал со стены оружие,  изукрашенное золотом и камнями.  Сам
Корнила топорком на  столе  разбивал замок  у  заветного разинского ларца  с
узорочьем...  Иные  топорами  рубили  крышки  сундуков,  вытаскивали Аленино
добро,  раскидывали его  между  убитыми казаками,  второпях топтали в  крови
сапогами шелк и атлас.
     - Выноси,  выноси живей!  В сани,  в сани тащи! - покрикивал Корнила на
казаков. - Опосле там все разберем!..
     На полу лежал недвижимый Фролка, возле растоптанных гусель, рядом с ним
- Лазарь с разрубленною головой,  Сеня Лапотник,  конюшенный Ваня...  Тут же
корчился в муках Прокоп. Он сучил ногами и громко стонал...
     "Не слушал я рыбака,  а чуял он их измену",  - подумал Степан с горькой
досадой на себя.
     - Живей,  живей выноси добро-то!  -  крикнул Корнила.  -  За чем вы там
гонитесь?  Брось,  пусть горит!  Тут вам серебра да золота будет!  - Корнила
вырвал со  злостью какой-то  кафтан из рук казака и  швырнул его в  угол.  -
Сундуки подымай, тащи, черти!
     Казаки подняли тяжелый сундук.  Один из них,  вынося, споткнулся о ноги
Лазаря, чуть не упал.
     Степан встретился взглядом с Прокопом,  хотел подбодрить его,  но рыбак
опередил его мысль:
     - Сдыхаю, Степан, а все же тебя я сгубил... петлю на шею накинул...
     У Разина почернело в глазах от этих слов. Неужто он не ослышался?!
     - Двум  хозяевам разом служил ты,  Прокоп.  Как  знать,  кому  пуще!  -
ответил Корнила. - И без твоей бы петли никуда вот не делся!..
     "Ай,  дурак я,  дурак! Ай, дурак я, дурак! - про себя вскричал Разин. -
Так вот он зачем из Астрахани приехал!"
     - Слышь, Степан, я взорвал и зелейную башню, без меня не влезть бы им в
город! - хрипел Прокоп.
     Он  схватился опять за  живот.  Глаза его лезли на лоб от муки.  На пол
возле него ползла лужа крови.
     - И  через  стены  бы  влезли!  -  спокойно  отозвался Корнила,  считая
богатство в разбитом ларце.
     - А кто подслушал Степана про Новый Оскол да про Тулу?  Сидел бы Минаев
у вас на носу,  не смели бы вы в Кагальник! - прохрипел Горюнов, обращаясь к
Корниле.
     - Часу нет,  часу нет добычу считать,  батька!  - воскликнул Петруха, с
клубами дыма входя из сеней. - Пожар вокруг, поспешай!..
     Несколько казаков  ввалились с  улицы  вместе  с  Петрухой и  в  страхе
остановились в дверях.
     - Ну,  давай,  давай,  атаманы!  Живей, тащи вора в кошевку, - поспешно
захлопнув крышку ларца, приказал Корнила.
     - Ить как нам,  честной атаман,  без попа, без молитвы?! Ноги прилипли!
Все ведают, что колдун! - пробормотал казак.
     - Где там поп подевался?! - окликнул Корнила.
     - А черт его знает,  где поп!  Я и сам за попа! - отозвался Петруха. Он
подскочил к Степану.  -  Колдун?!  -  воскликнул он.  - Вот какой он колдун!
Пускай заколдует!
     И с размаху Петруха ударил Степана в лицо сапогом.
     - Хватай да тащи! - крикнул он казакам.
     В этот миг поп с крестом показался в дверях.
     - Вот и поп!  -  воскликнул Петруха.  - Куды ты пропал, долгогривый?! С
крестом иди провожай колдуна - не ушел бы!..
     - Да воскреснет бог и расточатся врази его!  -  заголосил поп, поднимая
над головою крест.
     Казаки схватили связанного Степана и вчетвером потащили его во двор.
     - Помираю!  -  хрипел ему вслед Прокоп.  -  Ан  все ж  я  тебя погубил,
атаман, то мне сладко! Ой, батюшки! Выдирают нутро!..
     Вокруг  по  всему  городку  разливался  пожар.  Царил  грабеж  и  общее
разрушение.  Черкасские бежали с узлами и сундуками. Между домов валялись на
почерневшем снегу  убитые  казаки.  Разина  вынесли  за  ворота  Кагальника,
положили связанного на снег.
     - Эй, тройку давай самых резвых! - кричал в стороне Петруха.
     Разин видел, как горит у ворот караульня, как катят пушки из городка...
Ставят в  сани бочонки с  вином,  валят узлы,  сундучки,  корзины с каким-то
добром...
     "Куды же теперь повезут? В Черкасск или прямо в Москву?" - гадал Разин.
     К Корниле, стоявшему рядом со связанным Степаном, подъехали всадники из
темноты. Один соскочил.
     - Христос воскресе,  Корнила Яковлич!  -  узнал  Степан  голос  Михайлы
Самаренина. - Славно слажено дело, батька!
     - Помог господь уловить волка в  логове!  -  угодливо подхватил тут  же
рядом стоявший Ведерников.
     Корнила обнялся с Михайлой Самарениным.
     - Слышь,  Яковлич,  Логин  в  погоню  пустился за  Федькой Каторжным со
дружками, а я с тобой до Черкасска: в пути не отбили бы вора у нас, - сказал
Корниле Михайла.
     У Разина радостной надеждой забилось сердце.  "В Черкасск! - воскликнул
он про себя.  -  Ну так,  атаманы! Я-то ваш, а Черкасск-то мой город! Везите
меня туда себе на беду!"
     В  один  миг  он  представил себе,  как  Корнила въезжает в  черкасские
ворота,  как их окружают со всех сторон казаки Черевика и  Дрона,  как после
короткой схватки порублен Корнила,  а он развязан...  "Нет, никому домовитым
вперед не спущу!.. Всех под корень!" - решил Степан.
     Вот подкатила тройка к воротам.
     - Давай подымай! Клади в сани! - покрикивал в темноте Корнила.
     Степана кинули в сани на сено.
     - Пошел! - приказал Корнила.
     Дернули лошади, с места рванули вскачь. И вдруг во тьме крики:
     - Стой!.. Стой!.. Сто-ой!..
     Бег прервался. Какие-то всадники окружили сани.
     - Войско! Войско, Корнила Яковлич! - закричали из мрака. - Кагальницкие
скачут, не менее тысячи!
     - Где? С какой стороны?
     - С низовьев по правому берегу гонят.
     И вдруг все вокруг охватило смятенье.
     - Срезай постромки к чертям!.. Давай сюды вора... Сюда-а!.. - торопливо
покрикивали вокруг. - Тпру! Тпру-у!..
     - А, ч-чер-рт вас... дава-ай!..
     Степана схватили,  волоком за ноги потащили по снегу, колотя головой об
ухабы, скребя голой спиной по сугробам...
     Но он не чувствовал ни боли,  ни холода. Все его существо было охвачено
только одной мыслью:  "Неужто Панас возвратился назад?!  Эх,  беда!.. Как бы
здорово взяли Черкасск, покуда черкасская сила вся тут завязла!"
     Степана вскинули, как мешок, на спину лошади, под брюхом ее связали ему
руки с ногами...
     - Живей, черт, живе-ей! - кричал рядом Петруха.
     И лошади понеслись...  Его везли, окруженного всадниками, но кое-как он
все же узнал,  что везут через Дон к  Ведерниковской станице.  Вот кладбище,
где хоронили Минаева.  По темной станице несколько конных мчалось стремглав,
увозя его в темную степь...
     Разин понял, что Дрон и дед Черевик не успели уехать достаточно далеко,
услышали взрыв, увидели зарево и возвращаются...
     Крики и выстрелы раздались на том берегу... Вот-вот, всего через Дон...
Там схватились они с черкасскими...
     - Э-ге-ге-э-эй!  Дед Пана-ас!..  Выручайте!.. - закричал изо всей своей
силы Степан.
     Чем-то тупым и тяжелым его оглушили по голове.


     Крестом и цепями

     После того  как  на  темной улице Ведерниковской станицы Петруха Ходнев
оглушил  Степана  ударом  мушкетного приклада по  голове,  Разин  очнулся  в
притворе черкасской церкви уже закованным в цепи и прикованным толстой цепью
к бревенчатой новой стене притвора. Перед глазами его все время будто маячил
туман,   помутивший  зрение  после  удара,  который  опять  угодил  по  едва
залеченной ране.
     В церкви все время служили молебны, чтобы "колдун" не мог расковаться и
сбросить цепи.  Толпа казачек с  подростками казачатами сходилась глядеть на
Степана,  и  все шарахались и  визжали,  когда от его движений гремела цепь,
которой он был прикован.
     По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью...
     Шел  великий пост.  С  разных станиц съезжались сюда  казаки и  казачки
молиться, и потому перед пленником не редела толпа любопытных зевак...
     "Неужто же нет среди них никого,  кто слово доброе молвил бы!  -  думал
Степан. - Не одни домовитые сходятся тут. Али всех устрашил Корнила?"
     Так вот для чего было нужно объявить его колдуном!
     Степан вспомнил "старицу Алену" из Темников, атаманшу, сложившую ватагу
в семь тысяч крестьян.  В самое тяжкое время, когда уже сам он был ранен и в
Арзамасе свирепствовал Долгорукий,  Алена  бесстрашно била  боярское войско,
спасая народ от  воеводской расправы.  Разин с  ней  говорил только раз.  Но
крестьяне рассказывали о  ней,  что она не  знала ни  страха,  ни  жалости к
врагам,  убивая дворян и  пуская на  дым помещичьи гнезда.  Когда ее наконец
одолели,  ее объявили колдуньей и сожгли живьем в срубе.  Она и тут не явила
страха и,  плюнув на Долгорукого, спокойно легла на костер... "А сердечко-то
бабье!" -  припомнил Степан ее слова и ямочки на щеках от улыбки...  Он даже
чуть-чуть улыбнулся сам...
     "От  срама и  страха творят они  нас колдунами,  чтобы народ не  дерзал
восставать.  Внушают,  что не  людскою народной силой биты дворяне и  всякие
ратные люди,  колдовским ухищреньем,  -  понял Степан. - Да поздно уж нынче,
бояре  и  воеводы!  Видал народ ваши  пятки,  ведает он,  что  бежали вы  от
простого дубья.  Видел народ и трепет ваш перед плахой, слезы ваши да кровь,
простую,  как наша...  Прозрел ныне народ на Руси.  Не уляжется,  нет! Опять
будет трясти вас,  как груши...  Отсеют хлеба мужики -  и  опять соберутся в
ватаги!.."
     Хотя был еще пост,  но с  каждым днем становилось теплее.  К церкви уже
привезли целый воз нарезанных по донским берегам краснокожих гибких вербинок
с нежными, пушистыми "котятами"
     В  вербную всенощную,  бывало,  на  площади в  городе  закипала игра  в
"верба-хлест, бей до слез" и молодежь хлестала друг друга вербными прутьями.
Попы бранились за эту языческую забаву, однако унять ее не могли.
     На  этот  раз  молодые казаки  и  казачки,  словно  охваченные какою-то
робостью,  тихо шли  ото всенощной,  и  никто не  затеял веками жившей игры.
Только где-то, уже далеко от церкви, услышал Степан взрывы смеха и вскрики и
визг вспугнутых девчонок...
     "А болит у  них сердце,  болит!  -  думал Разин.  -  Сколь ни старайся,
Корней,  не поднять тебе злобы их против меня:  знают,  что я  для народа за
правду бился, и скажут еще они свое слово!"
     Через  день  поутру,  тотчас после  обедни,  когда толпа собравшихся не
вмещалась в маленькой церкви,  поп в облачении,  с зажженной свечою вышел на
площадь.
     Петруха Ходнев  помогал мелкорослому,  щупленькому,  как  сухое  яблоко
сморщенному псаломщику с  седоватой косицей  вытащить  из  церкви  пузастый,
тяжелый аналой, обшитый черным сукном.
     Домовитые казаки,  вся знать, со строгими, великопостными лицами, важно
расположились вокруг  аналоя.  Таинственно перешептывались.  Простые  казаки
почуяли что-то необычайное,  напряглись любопытством.  Поп развернул длинный
свиток  и  торжественно огласил  послание патриарха,  которое сообщало,  что
великим постом, в неделю православия, в Москве, в Успенском соборе, патриарх
Иоасаф  отлучил  от  церкви,  проклял и  предал  анафеме "вора,  безбожника,
клятвопреступника,  сатанинского сына,  изверга и  убийцу,  пролившего кровь
невинных", казака Зимовейской станицы Стеньку Разина.
     Вся собравшаяся на  площадь у  церкви толпа гулко охнула одним вздохом,
как вершины деревьев в  лесу при внезапном порыве ветра,  глухим шумом вдруг
охватило площадь,  но  все тотчас же смолкли,  когда поп взял из рук дьякона
сразу целый пук зажженных свечей. Все с любопытством уставились на небывалый
факел в поповских руках.
     - Трижды анафема,  проклят безбожник,  враг церкви Христовой Стенька, -
возгласил поп с  каким-то  озлобленным торжеством.  -  Предан навек сатане и
отвергнут от бога!  Во ад,  в геенну огненную,  на веки веков предается душа
его Вельзевулу.  Да  никто не спознается с  ним.  Да никто же любит его,  да
никто  же  молится за  него,  безбожника-убийцу.  Трижды анафема проклят!  -
воскликнул поп и повернул зажженные свечи,  которые держал в руке,  горящими
концами вниз. Некоторые из них погасли и зачадили.
     Степан словно и не слышал попа, словно не видел толпы казаков и стоящей
впереди всей старшины.  Он сидел,  опустив голову, отламывая хлеб от краюхи,
лежавшей рядом с  ним  на  полу  притвора,  и  бессознательно медленно жевал
подгорелую корку.
     - Трижды анафема Стенька проклят! - повторил на всю площадь поп и снова
огнем вниз поставил свечи.
     На площади в задних рядах толпы в это время поднялась суматоха,  словно
кто-то   проталкивался,   рвался   сквозь   людское   скопище,   послышались
приглушенные возгласы,  восклицания.  Многие  головы  повернулись в  сторону
шума.
     Войсковая  старшина,  опасаясь  явить  страх  и  утратить  достоинство,
беспокойно косилась на окружавших...
     - Трижды  проклят  безбожник,   враг  церкви  Христовой,  убийца,  вор,
клятвопреступник,  анафема Стенька! - выкрикнул поп и в третий раз опрокинул
свечи. Пламя затрепетало, и фитили потухли, распространяя чад.
     Толпа  раздалась,   пропуская  к  церкви  неприбранную,  с  измученными
глазами, запыхавшуюся от долгой и быстрой ходьбы Алену.
     Вырвавшись наконец из людского скопища,  Алена остановилась,  взглянула
на скованного цепями мужа,  грязного, со всклокоченной поседевшей бородой, в
растерзанном дорогом кафтане и об одном сапоге, глядевшего в пол, где лежала
краюха.
     Домовитые успокоенно переглянулись и отвели от несчастной глаза.
     Алена всплеснула руками,  ноги ее  подкосились,  и  молча она  упала на
колени там,  где стояла. Глаза ее помутились, но слезы не лились по щекам, а
как-то странно держались, дрожа между густыми ресницами. Она вся была в этих
покрытых трепетной влагой синих глазах, затаивших отчаяние и муку.
     - Так  да  погаснет в  душах  людских  любовь  к  анафеме Стеньке.  Так
потухнет бесовская сила  его,  как  погас для  него  свет  любви и  прощенья
божьего! - возгласил поп, глядя на тающий чад от погасших свечей.
     - Аминь! - откликнулись дьякон, псаломщик и с ними Петруха.
     Стоявшая рядом старшина с поспешностью начала расходиться.
     - Степанушка!  -  закричала Алена,  протянув к мужу руки, но не в силах
подняться.  -  Да  что же злодеи с  тобой сотворили?!  -  вскричала она,  не
вставая с колен.
     Степан только тут, только вблизи, узнал ее и ласково посмотрел на нее.
     - Встань, Алеша, - глухо сказал он. - Жива! А Гришатка?
     И  слезы теперь сорвались у  нее с  ресниц и  потекли по  щекам.  Алена
вскочила,  метнулась к  нему,  но казаки охраны скрестили меж ней и Степаном
две пики.
     - Назад! Куды к сатане полезла!
     Она  не  слыхала окрика.  Схватившись за  пики руками,  как за  ограду,
которая отделяла ее от Степана, она видела и слышала только его одного.
     - Гришатка не ведаю где,  -  говорила она.  -  Тогда же вослед за тобой
увели.  А я-то сомлела...  Меня Машута да Катя с Парашенькой взяли, держали,
никак не  пускали,  насилу-то я  убегла...  А  ныне сказали народ,  что тебя
показнят... уж как я бежала.
     По щекам Алены,  оставляя мокрый след, текли слезы, мокрая прядка волос
прилипла к потному лбу.
     - А  как атаманы?  -  нетерпеливо спросил Степан.  -  Тезка где?  Федор
Каторжный, дедко Панас?..
     - Не ведаю ведь сама ничего, Степан Тимофеич...
     Пробираясь в толпе,  она не слышала слов проклятья и не думала ни о чем
теперь, кроме того, что перед нею закованный в цепи ее муж, ее жизнь...
     Степан тоже глядел на нее,  позабыв о  толпе,  окружавшей церковь,  как
будто их было здесь только двое...
     - Неужто тебя  казнят?..  -  опять  прорвалась рыданьем Алена  и  снова
метнулась к нему. - Пойду лягу вместе с тобою на плаху! - вскричала она.
     Но пики скрестились выше и крепче.
     - Наза-ад! - зарычал караульный.
     Алена вдруг возмутилась.
     - Да  что  ты,  взбесился?!  Кого не  пускаешь,  ирод?  Жена я  ему!  -
закричала Алена, с неожиданной силой встряхнув обе пики.
     - Женщина!  Стой,  раба божья! - громко сказал поп, выходя из церкви. -
Не  муж он  тебе,  и  ты ему не жена.  Уймись!  Церковь тебя с  ним венчала,
церковь отторгла тебя от него. Проклят он...
     - Господи! Боже! - воскликнула она, в страхе крестясь.
     - Не греши?  - остановил ее поп. - Краше тебе молиться за нехристя, чем
за него: ангел-хранитель покинул его в слезах... Сам патриарх его проклял...
     - Гос-по-ди-и!  -  вскричала Алена,  только тут и  поняв,  что постигло
Степана.  -  Боже мой,  да за что мне одной, окаянной, сдалося такое!.. Сына
малого отняли, вот казака проклинают!.. Да что ж я наделала?! Чем виновата у
бога?!
     Алена вцепилась пальцами в косы, дернула клочья волос и упала на землю.
     Какая-то  женщина из  толпы,  глядя на  муки  ее,  не  сдержала слез  и
вскрикнула.
     - Муж мо-ой! - вопила Алена.
     - Уймись, неразумная, - неумолимо твердил ей поп. - Нет у него ни жены,
ни детей,  ни брата.  Сатана и нечистые -  то ему вся родня.  Токмо молитвою
перед богом...
     - Встань,  Алешка!  -  твердо и повелительно перебил Степан.  - Продали
нашего бога боярам за тридцать алтын... Нет больше бога!..
     - Унять колдуна! На бога хулу шумит! - взвизгнул Петруха.
     - Камнями побить колдуна! - подхватил другой молодой казак.
     - Анафема про-оклят? Ана-фема про-оклят!.. - закричал нараспев какой-то
нарядный подросток.  Он  выбрал камушек на земле и,  запустив им в  Степана,
попал в висок.
     Из рассеченного виска на лицо потекла кровь.
     - Колдун,  колдун,  заколдуй!  Колдун,  колдун,  заколдуй! - подхватили
другие ребята, дети домовитого казачья, меча мелкие камушки в Разина.
     - Пошли, собачата! - несмело турнул их кто-то, но ребята не унялись.
     Алена,  недвижно лежавшая на земле ничком, подняла голову, взглянула на
них,  вскочила и,  как  мать,  защищая детеныша,  разъяренная,  бросилась на
ребят.
     - Мучители,  нехристи!  Иродо племя!  - голосила она, стараясь схватить
испугавшихся не на шутку подростков...
     - Растер-за-а-и-ит! Спасайте де-те-ей! - тонко, пронзительно заголосила
тучная Демьяниха, мать одного из ребят, кидаясь вослед за Аленой.
     - Ишь,  ощерилась,  ведьма!  Когтищи железные на  ребят...  Хватай  ее,
ведьму!.. - крикнул Петруха.
     - Саму-то камнями,  камнями!..  -  подхватили за Демьянихой старшинские
жены, из любопытства не ушедшие за мужьями с площади.
     - Ой,   матынька,   матка-а!..   -  откуда-то  издали  заорал  один  из
подростков.
     Озверевшая и  жирная  Демьяниха с  диким  визгом рванулась туда  сквозь
толпу. Кто-то подставил ей ногу, она растянулась и завизжала пуще...
     Петруха  Ходнев,   Микола  Ведерников,  Ванька  Семенов  -  старшинская
молодежь - с плетями кинулись на толпу.
     Никто  не  противился им,  не  вступил с  ними  в  драку.  Толпа  молча
пятилась,  отползала от церкви. Откуда-то издали доносились еще возбужденные
голоса,  но постепенно они умолкли,  и возле церкви остались лишь караульные
казаки.
     Степан  сидел  неподвижно  в  притворе,  уставясь  глазами  в  грязный,
заплеванный и  зашарканный пол,  не  замечая,  что  из  виска  его  все  еще
продолжает сочиться кровь...
     Теперь он остался один. Рядом с ним жил Черкасск. Проходили и проезжали
на торг, уходили с торга, на ночь гасили огни. В церкви шли службы страстной
недели,  приходили казачки  и  казаки  молиться;  мимо  него  протискивались
пугливо,  не глядя ему в глаза,  словно чувствуя за собою вину или и вправду
страшась от него колдовской "порчи"...

     Миновала и  пасха.  Когда  вскрылся Дон,  Степан  радостно слушал,  как
трескался зимний лед.  Ему казалось,  что вслед за  рекой и  он сам разобьет
оковы. "Дон взломался, знать, Волга крушит свои льды, - думал он, - и ударят
сюда, астраханцы всем войском! Чую, что тут мне еще не конец!.."
     Но  все  было  тихо.  Никто  не  давал никаких вестей,  не  слышно было
смятения,  шума.  Сытые  и  довольные лица  домовитых не  отражали  ни  тени
тревоги.  Степана охватывало нетерпение.  Где же  выручка?  Не  всех же  его
атаманов побили тогда,  в  кагальницком бою!  Как же  так:  он сидит на цепи
собакой,  и  никто не  идет выручать,  будто так все и  надо...  Будто он не
Степан  Тимофеевич Разин,  единым  словом своим  подымавший на  смерть и  на
подвиг бессчетные толпы...  Не может быть!  Нет!  Придут еще атаманы. Придут
выручать, спустят на дым черкасских хозяев - и пепел по ветру!..
     Но  как-то раз на рассвете на черкасскую площадь подъехали две телеги с
бревнами  и  досками,  за  ними  пришли  работные  люди,  ударили  топоры...
Слеповатыми глазами Разин всматривался в постройку. Что они ладят! Сруб - не
сруб, избу - не избу... И вдруг понял: помост для казни...
     Разин знал,  что Корнила послал гонца в Москву с вестью о том,  что его
схватили и заковали,  знал,  что ждут от царя указ,  казнить его или везти в
Москву.
     "Устрашились везти по станицам и городам. Устрашились народа. Не смеют.
Тут кончить велели!" - подумал Степан.
     Мысль о том,  что его казнят, может быть, нынче же в полдень, вселила в
него тревогу...
     Может быть,  слух долетел, что идут из верховьев казаки ему на выручку,
и старшина торопится, чтобы никто не успел прийти. "Наумыч, да Федор, да дед
Черевик как ударят!  -  радостно рисовалось Степану. - Ударят, да поздно: не
станет меня уж на свете, не погляжу на их праздник!.."
     И вот уж к утру возвышался почти готовый помост.  Проходя через площадь
к торгу,  казаки и казачки останавливались в стороне от него, молча глядели,
шептались о  чем-то между собою и  дальше шли сумрачно,  задумчиво покачивая
головами...
     Потом  ребятишки  сбежались стайкой  смотреть  на  постройку.  Плотники
отгоняли их...
     От  войсковой избы прискакали двое подъесаулов,  со  всех сторон обошли
помост, ускакали, и тотчас вышел красильщик с кистью и деревянной бадейкой и
начал мазать помост.  Солнце грело, и легкий весенний ветер донес до Степана
запах смолы, которой чернил казак свежие доски...
     В  церкви пели обычный молебен.  Поп бормотал заклятие:  "Да воскреснет
бог".  Как каждый день,  поп окропил "святой" водой круг возле Разина, круг,
через который "колдун" не мог бы уйти...  Но Степан уже видел, что и сам поп
не верит в его колдовство...
     И  вот  потекли на  площадь со  всех сторон люди -  прежде всех значные
казаки,  домовитые хозяева понизовьев,  старшинство... Они обступили помост.
Молодежь -  с мушкетами за плечами.  Потом - простое казачество из станиц...
Подъезжали конные с  пиками у  стремян,  становились позади толпы,  чтобы не
застить пешим зрелище казни.
     Степана никто не расковывал,  ему в  этот день даже не принесли с  утра
его  постоянную  пищу  -  хлеб  и  квас.  Это  было  против  обычая:  всегда
обреченного казни в  канун ее  и  поутру заведено было  сытно кормить,  даже
давать вино...
     Каждый день смотреть на Степана сходились кучки людей.  Казалось бы,  в
этот  последний день  должно быть  зевак  больше всегдашнего,  но  никто  не
смотрел - всем было не до него. О нем позабыли...
     Народ   зашумел  на   площади.   Взоры   всех   обратились  куда-то   в
противоположную сторону.
     - Ведут! - крикнул кто-то.
     И  вслед за  тем с  колокольни пронесся одинокий нежный,  плачущий удар
колокола.
     Пока он звенел и таял,  Степан догадался...  О чем? Он и сам не решался
себе признаться: это было страшнее, чем казнь...
     Второй удар в колокол большей величины,  такой же протяжный и одинокий,
рванул его за сердце.  Это был похоронный звон по тому,  кого где-то там, за
толпой, подводили к помосту...
     На помост поднялся палач -  пленный турок с двумя помощниками. Несмотря
на свою слепоту, Степан их узнал по красным рубахам...
     Дружный  звук  нескольких колоколов  раздался  над  площадью,  медленно
таял... Поп в черной рясе торопливо вышел из церкви, держа в руке крест.
     - Палач,   кого  казнить  спешишь?  -  спросил  его  Разин,  когда  поп
поравнялся с ним.
     Еще поспешнее,  не оглянувшись, поп сбежал с паперти и зашагал к толпе,
окружавшей помост...
     Тягучий похоронный перезвон продолжал звучать над Черкасском...
     Конные казаки оттесняли толпу от церкви, когда она слишком приближалась
сюда.
     "Страшатся ко мне допускать людей!" - мелькнуло в уме Разина.
     Рана на  голове загудела ударами,  словно по ней били молотом,  в  ушах
стоял  звон,  в  глазах  замелькали слепящие черные пятна  и  золотые искры,
сквозь которые было почти ничего не видно.
     Петруха  Ходнев  с  конными  казаками гнал  на  площадь  толпу  пленных
разинцев, взятых на острове и выловленных поодиночке в степях после боя.
     Корнила  с  седла  в  тревоге  взглянул на  огромное шествие  связанных
пленников.
     - Что ты, сбесился?! Куды столь пригнал! - рыкнул он на Петруху - Народ
во смущенье приводишь... Пошто ты их всех?..
     - Не беда,  пусть страшатся!  -  ответил Петруха. - Два десятка чертей,
которые лезли из Паншина в город Степана спасать, те первыми лягут на плаху.
Пусть ведают все,  что не будет спасенья,  кто злодеев пойдет выручать Потом
атаманов и  ближних людей палачам под  топор,  а  там  ты,  коли хочешь,  им
милость объявишь, - тебе же хвалу воздадут!
     - "...клятвопреступника,   вора,   злодея,  анафему  Стеньку спасти  из
неволи да для того пробраться в  черкасские стены,  пожогом пожечь войсковую
избу,  затеять смятенье и расковать своего атамана.  За то войсковой судья и
вся войсковая старшина тех казаков обрекли принародному отсечению головы, да
кто впредь помыслит вора,  безбожника и  убийцу Стеньку Разина вызволять,  с
теми  будет содеяно против того  же..."  -  читал войсковой подьячий с  угла
помоста...
     Степан видал,  как ввели на помост казака. Тот молча взошел, поклонился
народу, перекрестился и лег.
     "Кого же казнят? Кого?" - думал Степан.
     Казнь  прошла  в  молчанье.  Только  глухой  удар  топора  отдался  над
площадью, и тотчас же вслед за ним раздался удар похоронного перезвона...
     Взор Степана туманился блеском солнца и охватившим его волнением. Он не
узнал казака,  не расслышал названного подьячим имени. Вторая безвестная для
Степана казацкая голова пала с плахи... Третья...
     Кто же послал их из Паншина?  Кто у них там атаманом?  Наумов? Не кинет
тезка.  Других  уж  пошлет  не  двадцать -  два  ста  казаков и  две  тысячи
наберет... Войсковую избу сберегли от пожога, так весь Черкасск погорит...
     Разин по-прежнему не мог разглядеть тех, кого подводили на казнь.
     - Эй,  друже,  казак,  кто  там  в  Паншине атаманом?  Кто посылал меня
выручать? - громко спросил Степан.
     Казак на помосте хотел перед смертью перекреститься, поднял руку да так
и застыл.
     - Ты тут еще,  батька?  -  выкрикнул он.  -  Спасибо,  что голос подал.
Теперь помирать-то мне легче!.. Мы сами шли, батька. Побиты ведь атаманы...
     Палачи повалили его  на  плаху,  и  казак  не  успел крикнуть больше ни
слова. Но поднялся новый казак.
     - Степан Тимофеич! Нас Ежа вел! - крикнул он.
     - Я,  батька,  вел!..  Я,  Ежа, вел!.. Помнишь, меня ты простил и казни
избавил... Тебе, батька, моя голова! - крикнул Ежа с площади...
     Палачи заспешили казнить казаков.  Теперь их  кидали на плаху одного за
другим, не давая вымолвить слова.
     Степану казалось,  что он  узнал очертания коренастого и  широкого Ежи,
которого палачи повалили...
     - Батька, прощай! - крикнул Ежа.
     Но топор палача ударил прежде, чем Разин ответно крикнул ему "прощай".
     - Не  бойсь,  держись,  батька!  Там больше теперь накопилось наших!  -
крикнул еще казак.
     - Есть слух, астраханские на Дон идут!..
     - Прощай, Степан Тимофеич!..
     Казацкие головы падали на помост.
     Хорошо умирали разинцы.  Ни  один не  взмолился у  плахи,  не  просил о
прощенье и милости.
     - Скажи,  батька, мне напослед: будет все-таки правда на русской земле?
- жадно спросил один обреченный.
     - Будет правда народу! - крикнул ему Степан.
     "Так что же я такое,  что они вопрошают меня?  На плаху идут. О себе бы
им мыслить,  страшиться, ан нет - о правде пытают... Кого? Да меня же... А я
тут и сам в цепи!"
     Он сбился со счета: сколько их пало?..
     И снова подьячий читал приговор. Кому?
     - "...Всюду  со  Стенькой, безбожником, вором, были в походах... дворян
и  воевод  разбивали...  страха божьего не  ведая...  город  Астрахань...  -
доносились обрывки слов  до  слуха  Степана -  ...посылал воровские дозоры и
стены берег...  во  всем за  воров стоял и  с  войском дерзал под черкасские
стены...  да и  с  Волги донским Казачеством,  против его величества царских
указов,  за Стеньку,  проклятого вора, еретика и безбожника... многих верных
его  величеству ратных людей  стрельцов,  рейтаров,  дворян,  казаков в  тех
битвах побито..."
     Кого  же  они  еще  казнят,  изверги?  Сердце  стучало,  заглушая слова
приговора. Степан держал цепь, чтобы звон ее не мешал ему слушать. Насколько
позволяла цепь, приблизившись к выходу, он неотрывно смотрел на помост.
     Небольшое облако набежало на  солнце,  свет его больше не резал зрачки,
все стало яснее взору, и Степан разглядел на помосте деда Панаса...
     - Чуешь, Стенько, помыраю за правду. За одне мени журба, що не взял я в
ту ничь черкасские стины!.. Тоди б мы им показали, де ракы...
     Палачи повалили Панаса.
     - Прощай,  Стенько!  -  выкрикнул Черевик так, словно, вскочив в седло,
собрался куда-то поехать.
     - Прощай, диду! - хрипло ответил Степан.
     Горло его сжималось.
     Дело его казнили, душу его казнили на этой плахе.
     За дедом взошел на помост Дрон Чупрыгин.
     - Что ж вы глазеете молча,  казаки, как домовитые головы нам секут? Али
руки ослабли за сабли взяться? - спросил он у всей толпы...
     - Кончать его! - крикнул Самаренин.
     - Все помнишь,  как я  тебя плеткой по  морде?  -  спросил его Дрон.  -
Прощай, Степан Тимофеич! - крикнул он.
     - Да что ж вы стоите, народ?! - прорвался Степан. - И вас так же завтра
порубят. Хватайте!.. Валите на плаху Корнилу...
     - Колдуй,  колдуй!  Не  возьмешь теперь  больше!  -  в  общем  молчанье
послышался голос Петрухи.
     - Батько!  Бисов  поп  настращал  казаков  проклятием!  Злякалысь!..  -
крикнул с помоста Максим Забийворота.
     - А  хай  нас  кляне  патриарх!  Не  дадим  губыть кращих товарищив!  -
неожиданно грянул  старый Ерема  Клин,  сидевший в  седле  рядом  с  донскою
старшиной. - Рубай домовитых!
     Он выхватил саблю,  но сзади его схватили сразу несколько рук,  вырвали
саблю, сорвали его с седла и потащили смелого старика к помосту.
     - Руби ему руки и ноги! - приказал палачам Петруха.
     - Знать,  Стенька,  крепко ты проклят. Нет нашей силы, - громко признал
Ерема.
     Ерему мучили долго.
     "Хотят устрашить народ,  - думал Степан. - Эх, каб сила, не так бы я их
самих  устрашил!..  А  мы-то  жалели казацкой крови.  Тезка  сколь говорил -
показнить к сатане все старшинство...  Каб жив был Наумыч, не допустил бы он
казни такой.  Войско целое поднял бы  на  старшину,  нашел бы людей.  Знать,
убили его..."
     - Тимофеич! - внезапно услышал он голос Наумова.
     "Тезка!  Жив!  Не  убит!"  -  безотчетной радостью  промелькнуло в  уме
Степана,  прежде чем  понял он,  что Наумов стоит на  помосте среди палачей.
Степан отрезвился.
     - Наумыч!
     - Нас показнят,  а тебя не посмеют, Степан! Чую, что ты еще полетишь!..
Наберешь есаулов...  не хуже...  -  Наумов уже барахтался,  вырываясь из рук
палачей, чтобы успеть сказать другу последнее слово: - Не хуже, чем мы!..
     Свалка  шла  на  помосте.  Помощники палача отлетели прочь.  Палач  сам
подходил к Наумову, но тот успел ткнуть его ногою в живот...
     - Казни  тогда,  Тимофеич,  всех...  домовитых!..  -  кричал Наумов.  -
Помстись... за своих... казаков...
     Палачи одолели Наумова, повалили.
     - Прощай! - крикнул он.
     - Наумыч!..  Наумыч!..  -  воскликнул Разин.  Горе его опьянило... Удар
топора в этот раз прозвучал у него в ушах, как выстрел из пушки.
     - Прокляты вы, сучье племя! Боярские потаскухи! - со всей прежней мощью
грянул Степан.  -  Распроклят весь город Черкасск! Пусть огнем погорит он за
нашу казацкую кровь!.. Пусть ваши дети подохнут... Проклятые бабы ваши пусть
преют и смрадом смердят вам в постелях!..
     Толпа замерла.
     Разин  рванулся вперед,  громыхнув железом.  Он  дернул цепь  так,  что
шатнулся бревенчатый сруб  церковного притвора и  железный пробой  сломался.
Степан стал в дверях, потрясая оборванной цепью на истекающих кровью руках.
     Громовой голос,  страшный блеск его глаз, зловещее громыханье вырванной
из стены цепи оледенили сердца толпы страхом.
     - Расковался, колдун, - взвизгнул кто-то.
     - Проклянет нас...
     - Бежим!
     И  вдруг,  обуянные страхом,  люди  бросились врассыпную с  площади  по
дворам.
     - Устрашились?!  -  рычал на всю площадь Степан, размахивая концом цепи
и,  в  припадке отчаянной ярости,  сам  уже  веря  в  неодолимую силу  своих
проклятий.
     Он находил их,  одно страшнее другого, призывая на головы домовитых все
беды мира:  небесный гром и болезни,  безумье и нищету,  слепоту и уродство,
трусость, позор и бесчестье...
     Петруха Ходнев опомнился первым.  С  десятком таких же лихих казаков он
кинулся усмирять Степана.  Они  плескали ему  в  лицо ведрами холодную воду,
били его по чему попало древками длинных пик,  загоняя на место в  церковный
притвор.  Но,  весь в крови, встрепанный и пылающий, он продолжал клокотать,
извергая проклятия.
     - Буде казнить... Остальных гони в яму, - смятенно пробормотал Корнила,
пряча в широкой ладони дрожащий седой ус.
     Казаки  окружили толпу  оставшихся пленников и  погнали  ударами пик  и
плетей с площади.
     В  это время кто-то  из молодых атаманских сынков сунул на пике горящий
факел в лицо продолжавшего метаться Степана.
     - Ба-а-тя-а! Ба-тя-а-аня! - услышал Степан пронзительный возглас Гришки
из толпы угоняемых с площади разинцев.
     Степан хотел ему крикнуть ответно, но вдруг поперхнулся и не мог больше
выдавить ни единого звука из горла...
     Окровавленные цепями большие,  сильные руки повисли,  и молча, без сил,
опустился он на землю.  Тотчас же шею его охватила веревочная петля,  и  его
повалили.
     - Кузнеца!  Кузнеца давай живо!  За шею его приковать...  Эк,  медведь,
чуть всю церковь не своротил! - голосил Петруха.
     Разину заклепывали железный ошейник.  Теперь его приковали к стене так,
что он не мог отойти даже на три шага и не мог во весь рост подняться...
     Целых пять дней Степан сидел неподвижно и  молча,  в  тяжком задумчивом
оцепенении. Лишь на шестой день спросил он у звонаря, принесшего воду, что с
Гришкой.
     - Ушел он из ямы, Степан Тимофеич. Искали - не сыщет никто. Куды делся?
- таинственно прошептал звонарь.
     "Сам ли ушел,  домовитые ли украли его да задавили тайно, чтобы дитя не
казнить принародно?" - думал Степан.
     Старый звонарь был единственным человеком, который каждый день подходил
к  нему,  принося хлеб и квас.  Время от времени он сообщал Степану короткую
весточку о  том,  что творится.  И  вдруг он  передал от  кого-то мясо,  кус
пирога...  Подмигнул.  Степан пытался спросить его,  от  кого он принес,  но
звонарь отмолчался.
     - Всяко даяние благо. Молчи знай да силу копи, - сказал он.
     И невнятные слова старика вдруг бросили Разина в жар...
     "Силу копи!  Не конец!  -  думал он. - Придет еще время!.. Придет!" И с
этого дня Разин стал крепнуть духом...
     Он сам чувствовал с  каждым днем,  как нарастает в нем,  как наливается
сила...  Уже через несколько дней ее  было столько,  сколько не  ощущал он в
себе никогда.  К тому же теперь он так ясно видел,  так многое понимал,  что
ему казалось: только бы снова подняться - и уж тогда никто его не осилит...
     - Гонец из  Москвы,  Тимофеич,  -  шепнул звонарь.  -  Челны смолят,  -
говорят, что тебя везти... Федор Каторжный...
     Старик хотел сказать что-то  еще,  но  стража стояла близко.  Он  подал
обычный кувшин с квасом и ушел, гремя костылем...
     С  утра  закипели сборы.  Не  стесняясь Степана,  между  собой говорили
казаки о походе, о том, что Петруха расплавил нательный крест и слил из него
пулю на колдуна,  говорили,  что тем,  кто назначен в Москву,  Корнила велел
выдать  из  войсковой казны  серебряных денег  для  зарядки мушкетов,  чтобы
колдовская сила была бессильна против их выстрелов...
     Но Степан их не слушал. Он ждал старика звонаря.
     Он  ждал  прихода  его  с  тяжко  бьющимся сердцем.  От  нетерпенья ему
казалось,  что кровь закипела и вспенилась в жилах.  И вот дождался.  Спустя
почти целые сутки звонарь досказал:
     - Федор Каторжный по  Медведице и  с  Хопра наскликал казаков...  возле
Паншина ждут...
     Ночи были темные, звездные, Разин не мог больше спать. Он ждал и горел.
Воля, казалось, летела к нему на широких крыльях из этого звездного неба...
     "Нет,  не так я теперь поверну. Ворочусь в Черкасск - по завету Наумыча
всех домовитых порежу под корень..."
     На  площади  вечером,  только  стемнело,  мелькнули  зажженные  факелы,
застучали копыта, брякнули сабли, кто-то тпрукал коней...
     "Не за мной ли?" - мелькнула мысль, но всадники на конях промчались.
     Тогда подошли к Разину кузнецы,  расковали,  присвечивая свечами, тесно
сковали руки цепями,  ноги забили в  колоду,  свезли в  челн под  палубку...
Разин заметил у  берега много готовых к  отплытию челнов с  казаками.  Но  в
темной  плавучей каморке,  с  кляпом во  рту,  с  колодою на  ногах,  Степан
ликовал:  "Везде меня сыщут мои-то соколики. И под землею от них не упрячете
батьку!  Брехал поп о  том,  что не станут меня любить...  Ишь караван целый
выслали для одного человека".
     Весла ударили по воде. Слышался голос Петрухи.
     Разин думал свое:
     "Дон,  родной мой, казацкая сила, неси поскорее! Чуешь, кого ты несешь?
Чуй, донская вода, выноси меня к воле!.."
     Каждый удар  весла был  сладок и  радостен атаману.  Он  слушал донскую
ночь.  По шелесту камышей о борта понимал, что идут вблизи берега. "Островов
опасаются, - понял Степан. - Знать, не все-то мои казаки попались!"
     С  берега слева  вдруг долетел какой-то  условленный посвист.  С  челна
отозвались.
     "Дозоры по берегу шлют. Стало, все же и сами страшатся народа, собаки!"
- подумал Степан.
     Камыши сильнее царапнули дно. Челн ткнулся в берег. Пристали... Зачем?
     Его потащили на палубу.
     "Али хотят утопить?  -  с внезапным испугом подумал Разин.  -  Не смеют
перед народом казнить. Как щенка, хотят тайно, в неведомом месте".
     Его втащили на берег.  В темноте звездной ночи заметил Степан лошадей и
телегу...
     - Отваливай! - крикнул кто-то.
     Весла  всплеснули,  коротко прошелестел камыш...  Челн  опять  пошел на
реку...
     Разина положили в телегу,  запряженную парой, привязали веревками и что
есть мочи погнали по берегу. Вокруг телеги скакали казаки на лошадях...
     Степан понял все,  что случилось:  опасаясь Царицына и  Паншина,  боясь
нападения с  Волги и  с  верхних станиц,  атаманы пустили по  Дону  обманный
пустой караван челнов, а его повезли прямо степью на Коротояк и Воронеж...
     Напрасно теперь  будет  ждать  Федька Каторжный,  верный из  верных его
есаулов, бесшабашная голова...
     Степан не заметил рассвета. Ему было все равно, день или ночь на земле.
Темная, беззвездная осенняя ночь была в сердце...
     "Неужто конец?! Перехитрили проклятые! Обманули..."
     Степана везли в Москву.  Большой отряд понизовых казаков охранял его по
пути, но, не доверяя простым казакам, Корнила Ходнев, Логин Семенов, Михайла
Самаренин и  ближние их друзья окружали сами Разина,  закованного в те самые
цепи,  в  которые в течение долгих недель до этого был он прикован к стене в
церковном притворе в Черкасске. Сотня стрельцов ехала с ними.
     Но сердце не верило,  что конец.  Но бурлившая сила не позволяла унынью
вселиться в душу.
     "Все равно слух пройдет по Руси, что везут Степана! Везде есть народ, а
где народ - там и сила наша!"
     Дни  за  днями тянулся однообразный путь  по  безлюдью.  С  каждым днем
согревало все  жарче весеннее солнце,  расцветала степь,  и,  вдыхая влажную
свежесть душистого ветра, Разин ожил.
     "Не  может  так  статься,  -  думал Степан,  -  чтобы сверчок запечный,
червивый опенок Прокошка весь русский народ задавил поганой продажей,  когда
бояре и воеводы его задавить не умели!  Верно, побили хороших моих атаманов.
Да всех не побьешь: атаманы не родятся. Их народ из простых казаков по нужде
обирает.  Гляди,  Степан, лето идет! Снова встанет народ на бояр. А когда уж
поднимется,  то  атаманов найдет!  И  Наумыч сказал,  что  найдутся иные  не
хуже... И те мои были не тертые калачи, а ржаные - простого казацкого теста,
как я же!"
     И  его атаманы являлись перед глазами Степана как живые,  в  знакомых и
близких обликах,  какими их знал и любил,  с какими шел вместе к победам,  к
славе и гибели.
     Когда,  случалось,  он мысленно говорил с  кем-нибудь из своих есаулов,
как  с  живыми,  и  вгорячах,  бывало,  срывались вслух те  или  иные слова,
ходневская стража пугливо косилась в  его сторону и  шепталась между собою о
том, что он говорит с нечистою силою.
     "Взять хоть тебя,  Фрол Минаич,  каб ныне тебя не побили, небось осилил
бы ты Слободскую Украину поднять,  сумел бы и с запорожцами сговор наладить,
и  в  Тулу дерзнул бы...  глядишь,  и  в  Москву бы дошел.  А уж хвастал бы,
хвастал!..  -  тепло усмехнулся Разин.  -  Не в обиду тебе, атаман, любил ты
собой любоваться, любил ты себя, хоть и стоил того, чтоб тебя любить: сердце
в  тебе было ясно,  ничем ты  его не пачкал...  А  нравом был дюже уж весел,
беспечный ты  был,  Минаич!..  Тебе бы Наумыча дать во товарищи -  то был бы
лад!..
     Али Серега... Ты тоже, Сергей, был не прост атаман-то, разгульный! Если
бы  на  Украине тогда довелось мне загинуть,  не я  -  ты бы поднял народ на
бояр,  не в обиду сказать Лавреичу. Дон распахал бы по-мужицки, сплеча, хлеб
загреб бы лопатой да стал бы таким атаманом,  что равного не нашлось бы тебе
на Дону!.."
     Скоро они въехали на царские земли.  По сторонам дороги вдруг появились
широкие полосы хлебных полей. Озимь уже поднялась, высокая и густая.
     "Вот рядом с казачьей землею рожает земля,  а наша бесплодна. Потому-то
и  давят бояре нас  хлебом...  Нет,  отныне пахать,  братцы,  земли донские!
Пахать!  -  говорил с  собою Степан,  словно стоял на казацком кругу,  среди
площади. - Прав был ты, братец Сергей Никитич, пахать их!.. Понапрасну велел
я  тогда разорить твои кузни.  Уж тут я...  признаюсь,  Серега:  тут я тебе,
друг, виноват! Тут ты далее видел!.."

     Эта  мысль  показалась Степану  такой  простой  и  бесспорной,  что  он
удивился и  сам,  как он раньше не мог до нее додуматься.  "Деды,  вишь,  не
пахали.  Да мало ли что там у  дедов бывало!..  Чего я тогда страшился?  Что
донские помещики народятся.  Ан  чтобы дворян между казаками не  заводилось,
пахать нам не каждый себе,  а  на войско,  да в  войсковые житницы и ссыпать
зерно для хлебного жалованья, и не надо тогда нам царского хлеба".
     Новая дума захватила Степана. Весь день он только об этом и думал. Ведь
вместе с  пашней должны были стать на Дону и во всем другие порядки,  другой
уклад жизни...
     "На пашню станицами выходить казакам,  как в  ратное дело,  а  кто себе
лишнего хлеба потянет,  того на майдане плетями,  да все его животы брать на
войско",  - обдумывал Разин. Он спохватился, что начались людные места, чаще
пошли деревни. А вот впереди и город... Каков же тут город?
     Степану казалось уже,  что  каждый  из  встречных может  быть  связан с
людьми,  которые ждут только знака, чтобы напасть на казачий отряд и вернуть
ему волю.
     И  вот  перед ними стоял Острогожск,  где был повешен старый приятель и
друг Степана полковник Иван Дзиньковский с  женой и  друзьями.  У  городских
ворот еще  высилось несколько виселиц и  возвышался облитый кровью помост...
Люди угрюмо встречали на улицах города казаков,  опускали взоры.  В  прошлом
году в  одних их  глазах было бы  довольно огня,  чтобы расплавить железо на
руках и ногах Степана. Теперь потухли их взоры, потухли сердца.
     "Неужто все миновалось и нет никого,  чтобы встать на бояр?!  Неужто же
так и в Москву довезут, в железах, в колоде и с кляпом?.. Неужто конец?!
     Вот так-то  по  скольким теперь городам стоят виселицы,  помосты...  да
острые колья набиты в  землю,  чтобы мучить бедных людей.  А  что застенков,
козлов,  сколь кнутов и  плетей истрепали небось о людские спины!  Целый лес
батожья извели, сколь тюрем наполнили, осиротили детей, повдовили жен... Да,
они не злодеи! Разин - изверг, и вор, и безбожник, убийца, злодей - он рубил
воевод,  он дворянскую кровь проливал!  А которые кровью народной всю землю,
как тесто, месят, те не разбойники - добрые царские слуги. От царя им почет,
и хвала, и богатое жалованье".
     Они  миновали другое место  воеводских расправ -  Коротояк,  который из
страха, без боя, покинул Фролка. И здесь стоял тоже ряд виселиц. Повернули к
Курску...
     Фролку везли в  Москву заодно с братом,  но за весь длинный путь Степан
не сказал ему слова. О чем говорить?! Не друг, не товарищ... Не брат... Иван
вот был брат! Кабы дожил, был бы он добрый товарищ во всех делах...
     "А  может,  не спас бы я  Долгорукого в  битве -  и  был бы Иван живой.
Вместе стали бы с ним на дворян... Стать нам было бы так: я - по Волге, Иван
- по Дону через Воронеж в Рязань,  а Минаич -  как теперь и меня везут -  на
Тулу и Серпухов. Как с трех бы сторон понаперли, куды там боярская рать!..
     Советов я мало держал,  все своей головою мыслил. А были меня не глупей
атаманы... Каб снова теперь..."
     И вспомнил Степан беломорского рыбака...  "Так и звал его дедом,  а имя
не ведал. Как он говорил-то: мол, смолоду глуп, а состарился - хоть поумнел,
да второй раз на свете пожить не пустят!..  Не пустят тебя, Степан Тимофеич.
Видать,  что уж дело к  концу!  Задавили кого воеводы,  кого и попы,  а кого
изменою взяли...  И как же я их не узнал?! Минаич тогда говорил, и Алешка...
его не любила... А я поддался. Еще и Минаича посрамил за нелюбье к уродам...
Вот  кабы быть колдуном да  в  сердцах у  людей все  видеть!..  А  то  срам:
говорят,  весь народ колдовством подымал,  города колдовством покорял,  бояр
побивал,  а  брошку за пазухой угадать не сдюжил!..  Колду-ун!"  -  Степан с
горечью усмехнулся.
     "Вот ведь ждали и звали: скорей бы, мол, в наши-то земли пришли! "Когда
же ты,  батька,  дойдешь до тульских земель?"  Приехал...  Стречайте.  Вот и
тульские земли.  А  где же народ встает ратью?!"  -  сам над собой издевался
Степан. Но все еще вера в себя не могла в нем угаснуть.
     "А что ж,  - возразил он себе. - Кабы кликнул я клич из Тулы, небось бы
сошлось... Недели, глядишь, не прошло бы, к царю бы явился с народом!.."
     "Знать, и вправду пришло повидаться с царем, да не так, как задумал!" -
сказал он себе, теряя надежду на то, что снова будет свободен.
     "А все же увижу -  скажу ему все. Пусть спросит, зачем присягу нарушил,
зачем города воевал и народ возметал, - уж я расскажу!"
     И вместе с утратой веры в то, что найдутся еще атаманы, которые нападут
по пути и отнимут его у врагов,  Степаном овладело страстное желанье увидеть
царя и сказать ему правду о русской земле и о народе.
     Целыми днями теперь он был занят только беседой с царем.  Он думал, что
спросит царь и  как он ему ответит Он находил такие слова,  от жара которых,
казалось ему,  даже камень был должен облиться слезами и  кровью,  а царское
сердце ведь все-таки - сердце, не камень...
     Увлеченный своими мыслями,  он не заметил пути.  На стоянке вдруг стали
снимать с него казацкое платье и натянули ему лохмотья.
     "Чего-то  они  творят надо мною,  собачьи дети?  Должно,  уж  Москва на
носу...  Пошто же  меня так  приодели,  как  нищего к  пасхе?  Неужто мне не
увидеть царя?!  Не покажут!  -  вдруг понял он.  - Устрашились, что я доведу
государю про  все  их  дела,  что царь их  самих велит на  расправу народную
выдать... Ах, черти!.. Небось ведь и с братом Иваном так было. Прощался он с
нами,  сказал: "Поймет русский царь казацкое русское сердце!" На всю жизнь я
упомнил его слова.  А я-то царя попрекал:  чего же,  мол, царь не понял?! Ан
вон они как творят: казацкое платье долой, на плечи лохмотья. Таким-то дуром
повезут, что и царь не узнает, да и народу не знать. Разин ходит богато, как
князь,  говорят,  а тут побродяга какой-то,  страшило страшилом,  хуже,  чем
пугало у  попа в  огороде!..  А  мы-то с  Серегой тогда говорили:  к царю на
Москву казакам непригоже пеше! Вот те черкасско седельце да алый кафтан!.."
     Степана поставили на высокую телегу, на которой была устроена виселица.
В  разные стороны растянули цепями и  приковали к  ее  столбам руки и  ноги.
Сзади него,  за ошейник прикованный цепью к  телеге,  как пес,  бежал теперь
Фролка в  таких  же  лохмотьях.  Он  задыхался,  кашлял,  молил потише гнать
лошадь... Степан ничего не слыхал. Он узнавал Москву.
     Вот  тут  он  пил квас,  когда по  пути в  Соловки дошел до  Москвы,  и
торговка стоит у  того же домишка,  все с  тем же квасом...  Согнулась и нос
крюком, а боярских хором на квасу не успела построить... Крестится старая, -
может, жалеет его...
     Разин вспомнил, как раньше шагал по Москве, вспомнил встречу с царем...
     "А кабы сказал я тогда молодому царю про народную долю,  что стал бы он
делать?
     А  ну,  как сам царь встал бы  вместо меня на  бояр да царской рукою по
правде бы все устроил!.."
     И  Разин,  вдруг позабыв о том,  что его везут к пыткам и к казни,  сам
рассмеялся тому, что надумал...
     "Уж  царь бы  устроил,  -  с  насмешкою продолжал он.  -  Только колпак
подставляй под царскую правду!..  Взять, хоть я бы родился царем - пил да ел
бы  да  пташек травил кречетами.  Откуда мне  ведать,  как люди живут?!  Ну,
скажем,  приехал ко мне воевода.  "Здоров, воевода, как жив?" - "Слава богу,
хлебов,  государь,  уродилось, дары вот привез с воеводства!" - "Ну, как там
народ?" -  "А что им творится!  Живут.  Государя да господа славят".  - "Ну,
славят так славят!  Едем с  тобой поутру,  воевода,  на пташек!"  А то может
статься и  так:  прискакал воевода:  "Государь!  У меня в воеводстве людишки
воруют:  боярскую землю пахать не хотят и дворян побивают!" - "Чего же они?"
- спросит царь.  "Да с жиру сбесились,  таков уж народ воровской,  государь;
лебеды не  хотят -  подай хлеба на круглый год.  Да эдак мы,  государь,  без
индеек на праздники сядем!  Недоимки всюду... Хоть сам волокись за сохой!" -
"А ты возьми, воевода, сот пять солдат, побейка-ка воров, а заводчиков вешай
повыше!" Вот тут и вся тебе царская правда, Степан Тимофеич!.."
     Он  вспомнил московского беглеца,  который жил у  него в  станице после
"медного" бунта.
     "Ведь бил же с ним царь по рукам, а потом обманул! Вот еще тебе царская
правда! Ее ли мы шли добиваться?!"
     Степан не слыхал,  как сняли его с телеги, не заметил, как ввели его на
высокое крыльцо Земского приказа,  как скинули с плеч лохмотья и вздели руки
в ременные кольца.
     Только тогда, когда стали поднимать его на дыбу и начали выворачиваться
из плеч суставы, он оторвался от своих размышлений.
     Он осмотрел застенок с  пыточными орудиями,  двух палачей,  подьячего и
плюгавого человечка в боярской шапке.
     - Вот тут и живет, значит, царская правда! - сказал он вслух...


     Птица холзан

     Степан всего себя словно зажал в кулак.
     "Стоять до  последнего твердо  и  крепко.  Осилить их.  Не  показать ни
страха, ни муки, бровью не дрогнуть!" - сказал он себе и держался.
     Тело уже измучено пытками.  Боль везде.  Ни  кровинки,  ни жилки уже не
осталось не тронутой болью,  и оттого боль стала уже безразличной.  Вначале,
когда удар кнута падал на спину,  раздирая кожу, хотелось унять эту боль, но
когда от ударов кнута и  плетей,  от ожогов,  побоев,  щипцов и крючьев боль
охватила все существо, - она притупилась...
     - Хотел  ли  стать  выше  бояр  и  самого  государя?  -  спрашивал  сам
Одоевский, ведавший Земским приказом.
     - Дурак!  И  сейчас я выше тебя,  -  спокойно сказал ему Разин и плюнул
сверху в лицо боярина...
     Как он взбесился!.. Сам бросился бить по ногам железным прутом.
     - Не боярская справа палаческий хлеб отбивать. Подохнешь, косой. Глянь,
слюни по бороде потекли, - сказал искалеченный Разин, не выдав муки...
     Больше он  ничего не  запомнил от  первой пытки.  Очнулся,  когда палач
отливал его холодной водой, и тотчас, открыв глаза, спросил палача:
     - Как боярин, не сдох?..
     Теперь привели его ночью на расспрос во Фролову башню {Прим. стр. 420}.
При красно-желтом коптящем свете свечей на  кирпичных стенах колебались тени
бояр, дворян и дьяков.
     "Сошлись,  сволочь,  ночью клевать человечье мясо.  Любо вам знать, что
сам Стенька у вас в застенке. Не был бы Стенька в застенке, быть бы вам всем
под  Стенькой!"  -  подумал он,  довольный,  что думка эта вышла у  него так
складно.
     Они  нашли новую муку.  Еще  цела  была голова.  Угадали больное место!
Волосы сбрили.  Под  бритвою проступила рана.  Череп треснут,  и  в  трещине
"дышит" мозг,  только кожа его покрывает. На бритое темя, почти что на голый
мозг,  стали капать по капле холодную воду...  Так в  первые дни после того,
как очнулся,  болела рана,  а  может быть,  меньше.  Тогда он  от боли терял
сознанье, теперь держался.
     Спрашивали, писал ли письма бывшему патриарху Никону.
     - Его спрошайте, чего вы пристали ко мне! - сказал Разин.
     Спрашивали про тех, кто ему писал письма, откуда, о чем.
     - Народ писал. Всем вы постылы, как чирьи. Молили башки вам посечь, а я
обещал, да не сдюжил.
     - Кто? Кто? Кто? - с каждой каплей, падавшей на мозг, допрашивал дьяк.
     - Все равно не скажу,  -  заключил Степан и замолк. Замолк потому, что,
если бы выдавил слово,  оно превратилось бы в рев...  Не выпустить звука, ни
звука - вот все, о чем думал, чего хотел, теряя и слух и зрение.
     - Кто? Кто?
     Степан не ответил. Они сдались и отстали.
     Опять потянули на дыбу.  Не поняли,  что любая боль в этот миг для него
была лишь отрадой: она отвлекала от несравнимой и страшной боли в мозгу...
     Наконец-то  опять  посветлело  в  глазах.  Разин  узнал  в  толпе  Юрия
Долгорукого.
     - Постарел ты,  Егорка,  -  сказал Степан ему,  как знакомцу.  - Жалко,
дьявол, ты прошлый год не попал мне. Вот я бы тебя пытал!..
     Сверху, с дыбы, он обводил глазами толпу, чтобы лучше отвлечься от боли
и вытерпеть все мученья.
     У  входа стояли стрельцы:  один из них был похож на Чикмаза.  В верхние
окна башни светила луна.  "Может, в остатний раз ее вижу!" - подумал Разин и
задержал на ней взгляд, словно хотел навсегда получше ее запомнить.
     Палач калил в  это время железный прут.  Боль в плече отвлекала Степана
от боли в мозгу. Второй палач подгребал жар под дыбу.
     - Где казну зарывал? Куда ложил клады? - спросил Одоевский.
     Разин смолчал.
     Внезапно его по спине ударил тяжелый кнут, сотрясая все тело.
     - Где клады зарыл? - повторил боярин.
     - В  сердцах народных зарыл,  и  ты  откопай себе на  беду,  -  ответил
Степан. И вдруг, взглянув еще раз в толпу бояр, он поймал на себе вороватый,
испуганный взгляд нестарого человека,  который сразу отвел глаза,  словно во
взоре Степана увидал что-то страшное...
     Разин узнал его...
     - Ба!  Сколь чести!  И  царь  тут!  -  воскликнул он,  принудив себя  к
усмешке.
     Царь не совладал с собой, вздрогнул.
     - Пошто ж ты хоронишься за бояр?! На тебя подивиться мне любо! Давно не
видал! О тебе только думка! - сказал ему Разин.
     - Замолчь! - крикнул Одоевский. - Эй, заплечный, заткни ему глотку!
     - Дурак!  Я тебе ничего не открыл и вперед не открою... Царю государево
дело скажу...  всю тайность открою... А то вы, бояре, сокроете правду мою от
него!..
     Одоевский ничего не смел решить сам,  и хотя царь присутствовал в башне
тайно, он ждал царского слова.
     - Пусть говорит, - смятенно пробормотал царь.
     - Сказывай, вор! - приказал Одоевский.
     - Не тебе,  пес,  -  царю,  - сказал Степан. - Спусти дыбу, палач. Выше
бояр - мне по чину, а выше царя - невместно!..
     Палач  растерялся.  В  первый  раз  в  жизни  видел  он  человека такой
непреклонной силы.
     - Спусти, - едва слышно сказал царь.
     Раскидав под  дыбой  горящие  угли,  палач  спустил  Разина.  Ноги  его
коснулись кирпичного пола.
     - Сказывай, что хотел, - приказал Одоевский.
     - Бояр побивал,  города воевал -  о  тебе,  государь,  я все мыслил,  -
сказал Степан.  -  Теперь одолели меня, на Москву везли - и вся думка была о
тебе. Думал, бояре сокроют тебя, так до смерти и не увижу. Да милостив бог и
привел!  Для тебя одного я  берег мою тайность.  Другим ее  не разуметь:  на
Дону, на восход от Черкасска, в степу есть роща дубова, за той рощей сызнова
степ,  а в степу... дудаки пудовы... Поезжай потешься, да главная тайность в
том, что бери их не кречетом, а холзаном-птицей трави!
     - Заплечный! Тяни! - крикнул Одоевский, поняв издевательство над царем.
- Скажешь,  ты,  вор,  каково "государево дело" хотел молвить!  -  хрипел он
Разину.
     - Нашего царя дело едино: пташек травить - в том он смыслит! - глумливо
сказал Разин.
     - Кнута! - не выдержав, взвизгнул царь.
     Он  подскочил сам  к  Степану;  крепко  вцепившись,  выдернул клок  его
бороды, бросил на пол и стал исступленно топтать ногами.
     Страшные  удары  кнута  снова  рушились  на  спину  Разина.  Но,  теряя
сознание, он не сдался и прошептал прерывающимся голосом:
     - Запомни, царь... азиатская... птица... холзан...


     Конец великого канцлера

     Всю жизнь расчетливый, выдержанный и спокойный, Ордын-Нащокин на глазах
всех   знавших   его    начал   быстро   стареть,    сделался   вспыльчивым,
раздражительным, никому в приказе не спускал малейшей описки, рвал на клочки
подаваемые на  подпись бумаги и  разгонял подьячих.  Он вдруг увидал со всей
ясностью,  что постоянные разъезды в  посольствах оторвали и отдалили его от
царя.  Без него царь нашел себе нового друга:  с  каждым днем завоевывал все
большую  силу,  все  большее  доверие  государя  Артамон  Сергеевич Матвеев.
Почувствовав,  что прежнего отношения царя не вернуть, Ордын-Нащокин утратил
и  прежнюю уверенность,  которая всю  жизнь  давала ему  силы  для  борьбы с
нелюбовью дворянской знати...
     Дьяки и  дворяне в приказе тоже почуяли эту перемену в положении своего
начальника.  В  последний раз,  когда Афанасий Лаврентьевич был в Польше для
переговоров об утверждении Андрусовских мирных статей, в грамоте, присланной
ему из  приказа Посольских дел,  его наименовали просто боярином,  пропустив
знаменитый  титул  -   "большой  государственной  печати  и  великих  тайных
посольских дел оберегателя".  Ордын-Нащокин прислал оттуда царю раздраженное
письмо с  жалобой на своих собственных подчиненных,  на неправды и  нелюбовь
окружающих. Царь его даже не захотел успокоить и ограничился только тем, что
приказал отослать ему новую грамоту - с титулом.
     Это  последнее посольство было  завершено блестяще.  Никто даже не  мог
ожидать,  что ему так твердо удастся отстоять занятую позицию и  удержать на
вечные времена в  русских руках "матерь русской державы и  веры Христовой" -
Киев. И, несмотря на такие великие и успешные труды, по возвращении в Москву
Ордын-Нащокин даже не  сразу был принят царем.  От обиды слезы сжимали горло
боярину.  Он старался себя утешить тем, что государю сейчас недосуг, что его
тревожит казацкий мятеж,  который  пылает  на  Волге.  Однако  Ордын-Нащокин
вскоре  узнал,  что  государь  собирается  сочетаться браком  ранее  полного
умиротворения государства.  Как  государственный муж,  Афанасий Лаврентьевич
считал,  что это разумный шаг,  потому что царская свадьба покажет всем, что
трудности  миновали,  и  отвлечет  внимание  от  мятежа,  которому  в  чужих
государствах уделяли в последнее время слишком большое внимание...
     И  вот в  январе была в самом деле назначена царская свадьба.  Афанасий
Лаврентьевич был приглашен в числе гостей со стороны высокого жениха.  Но за
все время празднества государь не обмолвился с ним лишним дружеским словом и
только поговорил на ходу о самых неотложных посольских делах.
     "Как ни дружи с  Артамоном,  а  в  великих делах государства все ж -  к
Афанасию!  То мой и удел,  - со злостью подумал Ордын-Нащокин. - Кто, как я,
соблюдет государство от происков иноземных и в посольских, и в ратных делах,
и в торге, и в чести!.."
     Дома Ордын-Нащокин перебирал старинные царские письма,  полученные им в
бытность в  посольствах,  когда,  по  несогласию с  остальными послами и  по
дружбе с царем, "великий канцлер", как называли его иноземцы, помимо приказа
переписывался с самим государем.
     "Друг ты  мой Афанасий Лаврентьич!  Письмецо твое бесценное и  разумное
получил.  Твори,  друг,  твоим разумением, как сердце и ум велят. А Тараруя,
Хованского Ваньку я  сам  избраню за  твою обиду.  Дурак дураком,  что родом
чванится безо всякого разумения!  А ты на дурацкую голову не гляди, твори по
себе с  божьей помощью.  Ты всех родовитых вместе один во всем стоишь..."  -
перечитывал царское письмо грустный боярин.  В  последний год  царь  уже  не
писал ему больше подобных писем...
     После  женитьбы  царя  на  Наталье  Нарышкиной  Артамон  Сергеевич,  ее
воспитатель,  через  родню  государыни  сделался  свойственником  царя.  При
встречах с  ним Афанасий Лаврентьевич держался с ласковым дружелюбием,  ни в
чем не обнаруживая ревности,  зависти, неприязни. Афанасий Лаврентьевич даже
позвал его побывать у  себя в  гостях.  Матвеев благодарил за честь,  словно
давно с  нетерпением ждал  приглашения боярина,  и,  не  заставив долго себя
упрашивать,  доказал  свою  искреннюю радость  на  деле,  тотчас  собравшись
приехать.
     Ордын-Нащокин  так  близко  наедине  со  своим  соперником встретился в
первый раз; при этом он был поражен умом и обходительной тонкостью Артамона.
За обедом они говорили обо всех самых важных и  самых живых делах,  говорили
об устроении государства,  о  будущем русской державы.  И  дивно:  насколько
многое во взглядах их было сходно!..
     Военный человек,  полковник войск  иноземного строя,  Артамон рассуждал
свободно о  том,  что стрелецкое войско,  как и дворянское ополчение,  в его
прежнем  виде  уже  не  может  служить  обороной  отечеству,  что  надо  все
перестроить на новый лад, обучая войско по иноземному строю.
     - На мятежные скопища мужиков и  то Стрельцы были слабы,  а  дворянское
ополчение пригодилось только расправы чинить после того, как мятежники клали
ружье.  Едино  лишь  нового строя  войско пригодно к  сражениям,  -  говорил
Матвеев.  - Не потому говорю, что сам я служил в полках иноземного строя, не
потому,  боярин.  А  кто разбил разинские полки?  Юрий Барятинский.  У  Юрья
Никитича сплошь было новое войско.  Без  него бы  во  веки веков не  осилить
воров, а с иноземными биться и паче!..
     - Иноземному войску цена высока, Артамон Сергеич, - возразил Афанасий.
     - Я не о том говорю,  Афанасий Лаврентьич. Не рейтар нанимать. Иноземцы
себя оправдают разве в  одном:  с  мятежными биться -  русской крови они  не
жалеют.  А  оборону наемною сволочью нам  не  держать.  Ее  лишь  солдатским
войском крепить. Сколь мужики ни мятежны, а для отечества не сыскать обороны
сильнее, чем русский мужик, да учить его ратному делу надо на иноземный лад.
Много мир возлюбили мы,  русские люди,  ан  забыли,  что не с  овцами,  а  в
волчьей стае живем:  не наточим зубы -  сожрут с потрохами, ради нашей земли
изобилья.  Ото всех поотстали мы -  от голландцев и  шведов.  А  нам ведь со
шведами биться не миновать!
     - Не миновать! - оживленно воскликнул Ордын-Нащокин.
     - Ан зубы у них вострей на суше и на море, - продолжал Артамон. - И нам
от них перенять надо много,  тогда их побьем. Не то нам сидеть без моря, как
и доселе сидим.
     "Разумница", - сказал про себя боярин, почуяв единомышленника.
     Они заговорили о  грамотности,  о науках.  Оказалось,  что Артамону и в
этих делах приходили мысли,  подобные мыслям Ордын-Нащокина: он говорил, что
нужно издать закон,  по  которому обучение грамоте должно стать обязательным
для всех торговых и служилых людей.
     - Срамно видеть русскому человеку у  кормила державного,  в государевой
Думе,  древних родом  и  знатных,  кои  аза  не  ведают и  припись свою  под
приговором Думы поставить не разумеют!
     - Ныне  уж  родовитых спесь  под  лопату  глядит,  Артамон  Матвеич,  -
согласился Ордын-Нащокин.  - Родовитости с разумом не тягаться! Дал бог Руси
великого и  разумного государя,  который в  ближних своих не  древности рода
ищет,  а  разума,  -  намекнул он на общую их незнатность и в то же время на
общую близость к царю.
     - И в приказных,  и в людях торговых разумные головы есть,  кои не хуже
способны вершить державное дело,  да  велика нелюбовь к  таким  людям  бояр.
Хованские,  Долгорукие да Голицыны не хотят уступить места в  торге.  А  дай
только волю русским купцам -  сколь пользы они  принесут державе!  Бояре так
промыслов не устроят, как бы наладил купец, а нет ему подлинной воли! Оттого
иноземный купец  всюду  нашего  давит,  что  бояре  корыстью  сами  хотят  с
иноземцами торговать...
     Заговорили об  иноземных делах.  Матвеев  пересказал содержание рижских
"Курантов" [Куранты  -  газета  {Прим.  стр.  426}],  привезенных кем-то  из
иноземцев и еще не читанных Ордын-Нащокиным, в которых со смешною наивностью
рассказывалось о разинском мятеже.
     - И  не по дурости пишут такое,  -  сказал Артамон.  -  Умыслом пишут -
чтобы  унизить  нашего  государя и  всю  державу.  Страху  хотят  нагнать на
торговых людей иных  государств,  чтобы,  страшась разорения и  грабежу,  не
ездили к русскому торгу, а самим бы приехать и цены свои давать, какие хотят
положить.
     После отъезда гостя Ордын-Нащокин признался себе,  что ни с кем из бояр
не провел бы время так хорошо.
     "Молод еще,  не так много видел.  А  съездит в посольствах,  посмотрит,
послушает -  да и скажет такое слово,  какого другим не сказать!  -  подумал
боярин о новом царском любимце.  - Надо послать его во посольство съездить",
- заключил про  себя  боярин,  надеясь,  кстати,  что  за  время  посольства
Матвеева сам он снова сблизится с государем.

     Через несколько дней царь призвал Афанасия Лаврентьевича для  беседы "в
комнату" в неурочное время,  как,  бывало,  звал раньше. Боярин подумал, что
выбрал правильный путь,  сблизившись с новым царским любимцем,  не проявив к
нему неприязни и ревности...
     Царь встретил Афанасия почти что по-старому - обнял, поцеловал в плечо,
усадил, расспрашивал о здоровье, потом завел речь о шведских делах.
     В  прошлом году близкий друг и  приятель Матвеева полковник фон  Стаден
{Прим.  стр.  427} был  послан царем в  разные страны для  призыва в  Россию
мастеров и  разных ремесленных людей.  Несколько дней назад он  возвратился,
заходил по  делам в  Посольский приказ,  но  ни  единым словом не обмолвился
Ордын-Нащокину о  том,  что ему сказали в пути два важных шведских генерала,
встретившись в  Риге,  -  они  предложили фон  Стадену  сообщить  царю,  что
предлагают учинить союз  со  своим  королем против общих шведских и  русских
неприятелей на условиях высылки пяти тысяч войска, ста тысяч рублей деньгами
и помощи военным снарядом.
     Слушая государя, Ордын-Нащокин чувствовал, что жилы на лбу и на шее его
наливаются кровью настолько,  что  могут лопнуть.  Возмущение,  раздражение,
стыд,  досада и злоба -  все вместе не давало ему дышать... Так, значит, уже
не он первый теперь узнает о великих посольских делах! Значит, теперь другие
по посольским делам входят мимо него к государю!..  Ордын-Нащокин знал обоих
шведских вельмож -  графа Врангеля и графа Тотте.  Он понимал,  что это они,
зная  его  неприязнь к  шведам,  просили доложить государю мимо  него  о  их
предложениях.  Так  неужели  же  шведские  генералы  для  русского  офицера,
посланного  приказом  Посольских  дел,  значат  больше,  чем  тот,  кто  его
направлял в  зарубежные страны,  и  что же  такое стал в  Посольском приказе
Ордын-Нащокин?!
     Кровь шумела у него в голове,  и в глазах темнело от волнения. Он плохо
слушал рассуждения государя,  хотя изо  всех сил  старался не  пропустить ни
слова.
     Царь  говорил дальше о  том,  о  чем  несколько дней  назад в  гостях у
боярина рассказал Артамон,  - о шведских курантах, в которых были напечатаны
унижающие царя ложные известия с разинском мятеже.  Царь просто сказал,  что
куранты привез из Риги тот же фон Стаден.
     Если даже шведские генералы просили фон  Стадена быть тайным поверенным
государя в  отношении союза со Швецией и он им поклялся не разглашать никому
их предложения,  кроме самого государя, то не могли же они взять клятву, что
он никому,  кроме царя, не покажет печатных курантов, которые может читать -
и читает - каждый рижский купец!..
     Царь  подал Ордын-Нащокину перевод из  курантов,  написанный аккуратным
почерком самого Артамона:
     "...Царское  величество  ищет   случая  со  Стенькой мириться,  к  чему
склоняется также и Разин, но токмо таким намерением:
     1. Чтобы царское величество его царем астраханским и казанским почитал.
     2.  Чтобы царь на  его  войско из  своей царской казны ему  дать указал
двадцать бочек золота.
     3.  Он же,  Стенька,  желает, чтобы великий государь ему выдать изволил
осьми  человек  его  ближних  бояр,  которых он  за  прегрешения их  казнить
умыслил".
     - Не нас ли с тобой, Артамон Сергеич?! - принудив себя к шутке, прервал
чтение Афанасий.
     - Попали бы в руки мы, то и нам не спустил бы! - усмехнулся тот.
     "4.  Последи ж  желает Стенька,  чтобы  прежний патриарх,  который есть
человек премудрый,  ученый и во всем лучше самого царя досужей,  паки в свой
чин возвратился бы. Ныне же тот неправедно отставленный патриарх пребывает с
великим войском у Стеньки..."
     Далее,  тут же, за переводом текста курантов, той же рукою Матвеева был
"начернен" ответ на предложение шведских генералов.
     По поводу союза Артамон писал шведам,  что государь хочет мира и дружбы
с соседями,  однако не может давать людей для войны,  но соглашается лишь на
помощь деньгами и военным снарядом.
     Затем  "начернена" была  отповедь по  поводу  нелепых писаний курантов.
Высмеивая их вздорность,  Матвеев писал,  чтобы "королевское величество,  по
своему  любительному  желательству  к  царскому  величеству,   приказал  тем
печатникам, которые пишут во все государства вести, велел за вышеименованные
и  ложные  куранты наказать их  жестоко,  а  впредь бы  велел  сказать,  под
смертною казнию,  чтобы никто отнюдь таких ложных курантов не печатали и тем
между царского и королевского величества не затевали зла..."
     Ордын-Нащокин со стеснением в груди дочитывал эти строки.
     - Ты, Афанасий Лаврентьич, искусней в таких делах, - сказал государь. -
Составь набело против сей отписки, как надо.
     Чаша терпения переполнилась:  ничего не  сказав заранее,  как  простому
подьячему,  царь  указал  ему  "набело  составить"!..  Не  спросив  никакого
совета?!  Артамон станет мысли свои писать начерно,  а  ты,  Афанасий,  лишь
красного слогу прибавь?!
     Опустив низко голову, Ордын-Нащокин силился выдавить слово из горла, но
слово не шло с языка...
     - Али ты чем недужен? - спросил его царь.
     Ордын-Нащокин  вскипел.  Удержавшись  от  прямого  высказывания  обиды,
заговорил он с насмешкой и злостью:
     - Чьей премудростью писано тут,  я не ведаю,  государь,  да мыслю,  что
писано  невпопад...  Что  там  в  курантах собаки брешут про  Стеньки Разина
воровство, в том мы сами повинны: отколе им правды знать? Едино лишь - слухи
сбирают,  а  слухи ведь ветром носит!  За  ту  пустую брехню смертной казнию
никого наказать,  по шведским законам, не смеют. И не след нам писати о том,
что,  заранее знаем,  не дастся,  -  в том чести российской поруха. А нам бы
свои куранты не переписчикам отдавать,  а  друковать на печатном дворе да по
дворам королей и  всех государей по почте их рассылать и торговым кумпаниям,
чтобы  ведали правду о  нашей земле.  Для  первого случая повели,  государь,
составить такие куранты,  в  коих бы писано было о  прекращении мятежу и как
Стенька,  вор и  мятежник,  казнен на плахе...  -  Ордын-Нащокин взглянул на
царя,  но тот опустил глаза в плитяной пол, и не понять было, как показалась
ему речь Афанасия.
     Глаза Ордын-Нащокина скользнули случайно по  лицу  Артамона,  и  боярин
заметил,  что новый "друг" его сделал какой-то предупреждающий знак глазами,
словно остерегая его от государева гнева.  Этот взгляд распалил окончательно
Афанасия,  будто он в первый раз за все время понял, что кто-то другой ближе
и  лучше,  чем он,  знает и  понимает царя и сам больше достоин его доверия.
Нет!  Только  сейчас!  Или  более  никогда  уже  не  удастся вернуть к  себе
государево сердце.  Когда-то  раньше царь так любил его прямоту,  так уважал
независимость и  цельность его  суждений.  Именно в  этот раз доказать,  что
намеченный шведский  союз  принесет только  зло  России,  да  вместе  с  тем
показать государю,  что  рано задумал он  обходиться в  посольских делах без
советов опытом умудренного мужа...
     - И по другой статье дозволь,  государь,  -  прямо сказал боярин.  - Об
устроении союза тут писано.  С кем союз?  На кого?! Мыслишь ли ты, государь,
что шведы на  турка пойдут?  Никогда!  На кого же они в  союз призывают ваше
величество?  Завистно им, что турецкий султан один собрался на Польшу. Хотят
и себе от сей несчастной державы урвать.  Что им славянская кровь?!  Вот-вот
султан влезет в Польшу всей силой,  а шведы тогда ударят с другой стороны. А
мы им пособники будем?!  Не мочно тому, государь, совершиться! Когда два сии
смертельных врага российской державы через добитую Польшу соединятся, то нам
уж во веки веков не пробиться ни к  Черному,  ни к Балтийскому морю.  А моря
твоему великому государству, как божий свет, надобны, государь!
     Царь молчал,  не глядя в глаза Ордын-Нащокину,  но признак гнева -  два
ярких красных пятна выступили на  его широковатых скулах.  "Испугаться гнева
его и умолкнуть?  Отступиться?  Нет,  пусть поймет, к чему приведет забвение
старого  и  искусного в  этих  делах,  верного  и  прямого друга!"  -  решил
Афанасий.
     - По вашему,  государь,  указу со свейцами мир был устроен в Кардисе, -
продолжал Афанасий,  прервав молчание. - К чему послужил тот мир? Чтобы паки
нам с Польшей спорить? По тому Кардисскому договору мы сами свои корабли под
Полоцком спалили огнем...  Так-то Русь вышла в Балтийское море. За ливонские
города сколь  мы  пролили русской крови!  И  вся  та  святая кровь  шведским
королевским дворянам на земле их поместий к утучнению их прибытков осталась?
Все земли обратно им отдали.  А  они?  Они,  государь,  тот кровью купленный
договор сапогом попрали:  скоро уж  десять лет за  своими пушками ходим мы к
ним на поклон!  И в пленных делах не хотят они знать того договора!  И в том
договор попрали,  что изменника Катошихина Гришку {Прим. стр. 431} приняли у
себя,  а Гришка изменные зазорные враки там записал, ругательски посрамляя и
русское государство,  и  тебя,  великого и  преславного государя,  и  за  то
королевским жалованьем пожалован.  Внемли, государь, что стонов слышно из-за
Днепра!  Изменник и  лютый  враг  Дорошенко с  турками вместе зверствует над
христианы: на поток и грабеж отдает польские и малорусские города. Со шведом
ли,  другом султана,  станем чинить союз и  дружебную помощь?!  Нет,  уволь,
государь.  Не стану писать им о дружбе...  Такую неправду послушным подьячим
вели составлять!..
     Боярин умолк.  Царь  сидел,  по-прежнему опустив глаза  в  пол.  Отсвет
вечерней зари сквозь окно падал на его лоб,  и не понять было, красно ли все
лицо его от раздражения и гнева, или всего лишь солнечный луч окрасил его.
     - Отчитал ты  меня,  Афанасий!  -  воскликнул царь.  -  Прости ты меня,
Христа  ради,  что  я  с  моего  простого умишка в  великие государства дела
посягнул!..  Не  чаял  шутом  шутовским перед тобою вчиниться!..  Может,  ты
мыслишь, что мне только пташек травить?! Со птицей козланом скакати в степях
- то и  царская справа?!  Премудрого мужа тебя недостойно,  что государь без
совета с тобою тебе указует творить его волю?! К подьячим меня отсылаешь?!
     - Государь... - заикнулся Ордын-Нащокин.
     - Молчи, недостойный холоп! - вскочив, крикнул царь. - Хула на царя, по
тебе,  не  великое дело,  чтобы о  нем писать на  одном листе с  государским
союзом?!  За государя российского честь писаке ничтожному требовать смертной
казни уж наша держава не смеет?! И ты мне в глаза о том говоришь?! Всю жизнь
мне внушаешь великую пользу единодержавства,  твердишь мне, что воле царя не
смеет претить Боярска дума, а сам хочешь стать над моею самодержавной волей?
- продолжал с озлоблением царь. - Всегда ты всех лучше все ведаешь, Афанасий
Лаврентьич.  А правду сказать,  так и Разина возмущенье,  и беды, и кровь от
того пошли,  что я на тебя положился...  Каб слушать тогда Алмаза-покойника,
царство ему небесное,  побить бы воров было в  море,  не допуская на русские
берега... И сами они убежали тогда от князя... как бишь его?
     - От князя Семена Иваныча Львова, - подсказал Артамон.
     - От  покойника князя Семена,  царство небесное,  вечный покой!..  Сами
бежали...  Кабы ударить на них. А ты подталдыкнул меня, чтобы впустить их на
русскую землю.  Лукавством да хитростью Дон покорить покушался,  дабы власть
государя устроить крепче, ан к неслыханной смуте и крови привел государство,
ажно Москва зашаталась!..  Ажно в иных державах людям помстилось, что вор на
престол, в государево место, мнит!.. Небылиц разгласили такую уйму, что диву
даешься!..  Вот  к  чему  привело то,  что  верил  и  я  в  твое  беспорочно
всезнайство!..
     - Неугоден я  стал тебе,  государь,  то  моя и  вина во  всех незадачах
державы,  -  с обидой сказал Афанасий, стараясь держаться спокойно. - Ан нет
человеков на свете,  у  которых вся жизнь прошла без промашки...  А я что бы
ныне тебе,  государь,  ни сказал,  что бы ни сделал, ты лишь в раздражение и
печаль.  Без  гнева,  по  правде размыслить,  так сей кровавый мятеж еще раз
показал,  что  Афонька  Нащокин  во  многих  великих делах  государства был,
всеконечно,  прав.  Из сего мятежа явно стало, что боярский уклад безотменно
быть должен порушен,  единодержавно должно быть царство и ни в пяди не может
быть более терпимо удельное княжество вора донского Корнилки...
     - Пошто  верноподданца нашего  атамана хулишь и  вором  его  называешь?
Какое его тебе ведомо воровство?! - взбеленился царь, словно вступался не за
донского атамана, а за самого близкого человека.
     Предательская поимка Степана Разина обратила к Корниле сердце царя.
     Ордын-Нащокин понял,  что надо смириться, что не прежнее время и прямым
упорством ему уже не взять. Он смирил себя.
     - А  как  нарещи,  государь великий,  кто царскую власть исхищает?  Как
нарещи, государь, кто воров и беглых людишек от державных законов с ружьем и
снарядом хранит, бережет от дворянской правды? - вкрадчиво заговорил боярин.
- Али то  не  поруха царству?!  Хитростью лезет к  тебе,  государь,  донская
старшина. Все они воры, как Разин. Казацкий Дон - воли твоей надругательство
и  государству урон,  а  от  недругов не  оборона!  Верь ты  мне,  государь.
Казацкое войско -  не войско,  а  волчья свора:  то и глядят,  где бы крепче
зубами вгрызться в  тело державы...  А  сей  мятеж показал,  что нам надобно
новое войско,  и о том я тебе, государь, говорил и советовал не по разу... И
крестьянство  всегда  от  бояр  в   разорении  будет,   покуда  торговли  да
промыслов...
     - А  дивно,  что ты  не пошел,  Афанасий Лаврентьич,  в  монахи!  Столь
поучать ты преклонен, - с насмешкой перебил его царь. - Послушать тебя, то и
вспомнится Никон...  Тот тоже всегда и  во всем оставался прав,  ажно поныне
стяжал себе славу ученого человека, - а всего лишь мордовский поп!.. И ты бы
напялил рясу!
     - От скорби моей и обид одно и прибежище вижу - обитель божью. Давно уж
хотел я тебя,  государь, умолять, да не смею: немилостив ты ко мне ныне... -
ответил боярин, не глядя в глаза царя.
     - О чем ты хотел умолять? - словно не понимая его, спросил царь.
     - Отпустил бы меня, государь, в монастырь, о спасении души помыслить...
     "Вот тут-то  и  взмолится государь!  Канцлера своего,  большой печати и
великих и тайных дел сберегателя,  упекчи в монастырь-то!.. Небось и не то в
курантах напишут по всяким землям!" - подумал со злостью Ордын-Нащокин.
     - Да  как  я  тебя  отпущу?!  -  широко  раскрыв  свои  голубые  глаза,
простодушно  и  прямо,   с  некоторой  даже  растерянностью  сказал  Алексей
Михайлыч. - Али ты уж разгневался, право? Да кто же в приказе Посольских дел
станет сидеть у кормила? На все державы ты знатен великим умом!..
     - Нет,  я не во гневе...  Старость подходит.  Покоя ищу.  А тут молодые
взросли!  -  не сдержав свою радость,  ответил боярин. - Вот хотя... Артамон
Сергеич... Я мыслю, не менее станет и он искусен в великих делах...
     - Не с тобой мне равняться,  боярин!  -  в смущенье возразил Артамон. -
Молод я для такого великого дела.
     - Полно,   что  ты!   И  я  ведь  не  старым  родился!   -   воскликнул
Ордын-Нащокин.  -  Служба державе мудрость дает человекам!  - Он покосился в
сторону государя. Царь поймал его быстрый взгляд и усмехнулся.
     - Ты  прав,  Артамон!  Афанасий Лаврентьич уж так искушен в  посольских
делах,  столь премудр, что ты с ним не мысли равняться, равного не найти ему
не токмо что в нашей державе - во всех соседних и дальних не сыщешь. Кабы он
не  сказал за  тебя,  то  и  я  усумнился бы дать в  твои руки правление дел
посольских.  Ан  в  сих  великих делах привык я  во  всем  Афанасия слушать.
Придется и  ныне  мне  воле его  покориться.  Когда человек о  спасенье души
помышляет, грех был бы мне мирскими делами его от бога вдали удержать!..
     Внезапная бледность покрыла лицо боярина.  Он растерялся.  Чтобы скрыть
замешательство,   охватившее  все   его   существо,   Афанасий  Лаврентьевич
стремительно ринулся на колени перед кивотом, ударился об пол лбом и замер в
земном поклоне.
     Артамон Сергеич и царь молились,  стоя сзади него, не нарушая молчания,
каждый из трех - скрывая свои настоящие чувства.
     Наконец Афанасий поднял от пола залитое слезами "умиления",  побелевшее
и осунувшееся лицо, перекрестился еще раз.
     - Ныне отпущаеши раба твоего,  владыко,  по глаголу твоему! - прошептал
он громко и встал с колен.  - Благодарю тебя, государь, за великую милость к
холопишке твоему! Радостно мне в обитель господню, к мирному житию отойти, а
когда  восхощеешь призвать меня  для  пользы  державы оставить покой,  то  с
радостью послужу тебе и в монашеском чине, - сказал боярин, опускаясь теперь
на колени перед царем.
     Царь поднял его и обнял.
     - Чем,  может, обидел когда-нибудь я тебя, Афанасий, забудь и прости, -
сказал царь,  словно не понимая того,  что именно в  этот миг совершал самую
большую обиду.
     - "Feci quod potui, faciant meliora potentes", как говорили латиняне, -
сказал Афанасий Лаврентьевич.  И, зная, что царь не разумеет латыни, добавил
по-русски.  -  Я творил так,  как краше умел,  а кто ныне придет,  тот пусть
лучше меня сотворяет!  -  Он повернулся к сопернику:  -  На новые, небывалые
прежде  пути  вступает великая наша  держава.  Посольска приказа начальник -
вожатый ее  по дорогам между иными державами.  От иных отставать нам негоже.
То и слово мое в дорогу тебе, Артамон Сергеич!..
     И,  не  в  силах сдержать слезы бешенства и  отчаяния,  не удерживаемый
больше никем, отставленный "канцлер" покинул царскую комнату...


     Сарынь на кичку!

     Косой  лунный  луч  через  окошко  вверху  освещал столетнюю плесень на
кирпичах стены и какие-то черные пятна -  может быть, пятна крови замученных
здесь  людей.   Мокрицы  и  пауки  уже  две  недели  то  и  дело  падали  на
изрубцованное,  покрытое язвами и  едва прикрытое лохмотьями тело.  На улице
эта  ночь  была  знойной,  но  тут,  в  кирпичном застенке,  стояла влажная,
леденящая тело  мгла...  На  полу  где-то  рядом и  ночами и  днями суетливо
шлепали лапками по  кирпичу,  дрались и  пищали крысы.  Раза два в  эту ночь
пробежала крыса по телу Степана.  В соломенной подстилке,  брошенной на пол,
все время что-то шуршало...
     Степан  был  прикован железным ошейником к  цепи,  навеки вмурованной в
толстую стену Фроловой башни Кремля.  Вот  уже  две недели он  не  мог найти
удобного положения.  Спина,  бока,  ноги, руки и плечи - все было изъязвлено
кнутом, плетями, клещами, огнем. Он пробовал лечь на живот, но была изодрана
и  сожжена вся грудь...  Не  найдя положения для сна,  как каждую ночь перед
утром,  он сел наконец на солому;  так было легче, но голова не держалась от
слабости, и он уронил ее на руки.
     Напротив Степана таким же  ошейником был прикован Фролка.  Он  круглыми
сутками вздыхал,  стонал  и  молился...  Иногда он  плачущим голосом начинал
лепетать оправданья, словно Степан - судья, которому вольно его помиловать и
простить.
     - Ты пожил,  попировал, Степан, пограбил богатства, повеселился, власти
вкусил,  кого хотел -  того миловал али казнил,  народ перед тобою на колена
падал... Не жалко небось тебе помереть, есть за что!.. А мне каково! Я и сам
не хотел воевать,  смирно жил... Ты послал меня, я и пошел, а меня, как тебя
же,  и мучат и судят!..  Где же тут правда?.. Не надо мне было богатства, ты
дарил кафтаны да шубы,  коней... А мне было к чему! Я своей рукой ни единого
человечка ни  в  бою не побил,  ни в  миру не казнил!..  За тебя пропадаю...
Алена Никитична торопила тогда: иди да иди, выручай, мол брата...
     - Чего ж  ты боярам-то не сказал?  -  мрачно спросил Степан,  терпеливо
молчавший до этих пор.
     - Чего не сказал?
     - Что Алешка тебя послала...  С тебя бы и сняли вину,  а ее бы,  вместо
тебя, и на плаху!..
     - Смеешься ты надо мною, Стенька! - плаксиво, с обидой сказал Фрол. - А
мне ведь бедно едва за тридцать лет помирать. Молодой я...
     - Отстал бы ты со слезой! - оборвал Степан.
     "Вот в том он и видит все счастье,  что пировал, что народ преклонялся,
что золото было...  Вино пил да  платье цветное носил...  За  то ему было бы
помирать не жалко...  И то ведь сказать, что напрасно я впутал его. Добра от
него не бывало, а слез цело море бежит!.." - думал Степан.
     Фрол обиделся.  Не найдя сочувствия,  он больше не обращался к Степану,
стонал и вздыхал про себя.
     Вот уж  несколько дней они не  сказали,  брат брату,  ни единого слова.
Каждый жил про себя и думал свое...
     "И то,  жалко жизни!  -  думал Степан,  погруженный в  себя,  не слушая
стонов брата.  -  Ему  тридцать лет,  а  мне...  Мне бы  тоже вперед жить да
жить...  Ведь есть казаки,  что живут по сту лет, а мне и половины далеко не
довелось.  Не  вина,  не  богатства,  не солнышка божьего жалко.  А  дела не
довершил -  вот что пуще всего. Фролка разве уразумеет, за что жалко жизни?!
Города покорял,  воевод казнил,  вольную жизнь устраивал,  а  ныне пришли да
назад повернули.  К  чему же тогда было жить?  Что ж,  вся слава моя пустая?
Ведь сколь было неправды на свете,  столько ее и осталось!.. А хвастал! - со
злостью сказал себе Разин.  -  Хвастал: все поверну! Все по правде устрою!..
Вот я каков -  силы нет против меня:  ни пуля, ни сабля меня не берет!.. Как
молодой  казачонок бахвалился -  ни  кольчуги ни  шапки  железной носить  не
хотел.  И  голову не  сберег...  А  надобно было блюсти себя для народа.  Не
простой человек ты,  когда вся земля за тобою встает!..  Вот и  пропал.  Где
другого такого-то взять?!  Атаманов, и добрых, немало, да Степан Тимофеич-то
был один на всю Русь!..  Не бахвалюсь?  -  спросил Степан сам себя. И твердо
ответил:  -  Нет,  не бахвалюсь!  Эку гору кто бы на плечи поднял?! Ведь был
путь полегче. Вон князь Семен тогда Ермакову славу сулил!.."
     Степан задумался о  том,  что  было  бы,  если бы  он  тогда послушался
воеводу, смирился, не воевал с Москвой, а пошел бы походом за море...

     - Славу мою ты стяжал бы тогда, - негромко сказал чужой голос.
     Степан поднял голову.  В  глазах плыл  туман.  Серый  свет  лунной ночи
сочился в башню через узкую щелку окна, высоко, у самого потолка, серебрился
на  паутине,  сползал по  плеснелым кирпичам и  белелся пятном возле кованой
двери.   Степан  разглядел  бородастого,  в  серебряном  панцире,  человека,
стоявшего у двери. Он сразу понял, что это Ермак.
     - Ты отколь тут? - спросил Степан.
     - Наведать тебя,  -  сказал Ермак просто.  -  Жалеешь ты,  что не пошел
добывать моей славы?
     - Хо! Твоей! - усмехнулся Степан.
     - А что ты гордишься,  казак!  Ты грабил, я грабил. Меня под топор, как
тебя же,  хотели,  а  я  сбежал,  да и стал воеводой -  сибирские земли царю
покорять... То и слава! И ты бы пошел на трухменцев...
     Степан перебил его:
     - Ты Сибирь воевал,  а я Русь...  Русь!  Ведь слово какое!.. Я всю Русь
хотел сотворить без бояр... народу завоевать.
     - Сотворил? - усмехнулся Ермак.
     - Не поспел, - сказал Разин, опять опустив голову.
     - А  каб сызнова жить,  да  снова тебя князь Семен на трухменцев послал
бы, да все наперед бы ведать, - пошел бы ты добывать моей славы али опять за
своей бы гонялся?.. - спросил Ермак.
     - Славы моей мне  хватит,  а  Русь без  бояр сотворить -  великое дело.
Плаха так плаха, топор так топор, а я опять шел бы своей дорогой...

     Ермак повернулся к двери и загремел замком.  Разин вздрогнул,  очнулся.
Дверь  отворилась,  мерцая просветом...  Ермак  растаял в  светлом пятне,  а
наместо него появился у двери Самсонка-палач.
     В  башне стало светлее.  Утренний свет  сеялся через паутину в  окошко.
Церковный звон доносился снаружи.
     - Атаман, здорово! - громко сказал палач.
     - Палача не здравствуют,  черт,  чтоб ты сдох!  - отозвался Разин. - На
кой тебе надобно здравье мое, а твое мне - на что!
     Палач хехекнул.
     - Шутник!  Час придет -  сдохну и я.  А ныне,  знать, твой черед: плаху
велели свезти на лобное место да пыток,  сказали,  нынче не будет, а к плахе
иных нет готовых... Стало, и мыслю - тебе черед!
     - Раньше ли,  позже ли помереть! - сказал Разин, не ощутив ни волненья,
ни страха. - Тебе-то какое дело!
     - А я вот пришел к тебе...
     - С доброй вестью, как ворон! - усмехнулся Разин.
     - Уважить тебе хотел -  не побрезгуй,  - сказал палач и поставил на пол
возле Степана кошелку. - Принес я тебе кое-что...
     - Угольков, что ль, горячих?
     - Не смейся,  -  сказал Самсонка.  -  Такое впервой со мной во весь мой
палаческий век сотворилось... Принес вот пирог горячий, гуся, да огурчик, да
выпить чарку... Не обессудь, не побрезгуй! - сказал он, комкая горстью сивую
бороду.
     - Поминки справлять по Разину, что ли? - перебил Степан.
     - Шутни-ик! - отозвался палач с угрюмой ухмылкой, поняв невеселую шутку
Степана как  милость и  тотчас принявшись вытаскивать снедь  из  кошелки.  -
Поминки я справлю ужо... - Он замялся.
     - Как голову мне отсечешь, - подсказал Степан просто.
     - Не каждый день эки головы!  -  ответил палач.  - Сек и разбойников, и
дворян, и попов, довелось и боярина, а экую голову сечь на весь свет единому
мне доведется: нет другой такой головы на всю жизнь!
     - Ну, то-то! Гляди, секи лучше, со всем усердием! - сказал Степан.
     - Шутни-ик!  Ну,  сила в тебе, Степан Тимофеич! Скажу, не греша, - кабы
ты мне ранее встрелся...
     - Кабы я  тебе ранее встрелся,  давно бы  ты в  яме погнил!  -  оборвал
Степан.  -  Эй,  Фролка!  - позвал он. - Ты плакал, что пировал не довольно.
Садись еще раз пировать!  С  царем не  пришлось,  то не хочешь ли с  палачом
Самсонкой - не боле погана душа, чем а царе да боярах!
     - Уйди,  тошно мне!  И как тебе шутки на ум идут?!  - отозвался Фролка,
окончательно впавший в отчаянье от вести о скорой казни.
     - Неужто мне плакать?  На то они палача прислали,  чтобы робость во мне
растравить... Оплошал, кат-собака! Не оробею!
     - Ошибся ведь ты,  атаман Степан Тимофеич! - сказал палач. - Послушь ты
меня:  прошлый год  довелось мне  не  меньше десятка посечь на  Москве твоих
похвалителей:  был  и  стрелецкий десятник,  посадского звания были,  монах,
ярыжные побродяжки,  площадный подьячий один тоже был...  Терзали их -  боже
спаси как терзали!  Казнил я да думал:  "Чего же они нашли в нем, в собачьем
сыне?!  За что свой живот погубили?"  А  ныне уразумел!..  Я уже девятый год
палачом и казаков, бывало, казнил...
     - Бывало,  и казаков?  - Степан посмотрел на Самсонку в упор. - А брата
Ивана не  ты  порешил?  Таков был казак,  что на Дон из Польши станицы повел
самовольством...
     - Про царство казачье от Буга до Яика мыслил?! - обрадованно воскликнул
палач, словно встретил знакомца. - Князь Юрий Олексич его к нам прислал?!
     Разин молча кивнул.
     - Твой  братец  вот,  царство небесно,  был  дюжий  казак!  -  сказал с
одобрением палач. - Не дожил он твоего повстанья...
     - Топор у тебя все тот? - перебил Степан.
     Палач кивнул на стену.
     - Вот там,  во кладовке, во хламе. Отжил тот, иззубрился. Запрошлый год
новый дали...
     - Ты ныне тот извостри, - твердо сказал Степан.
     Палач  удивленно и  вопросительно посмотрел на  Степана и  вдруг словно
что-то понял...
     - Свята твоя воля!  -  ответил он. - Ты ныне хозяин мне больше боярина!
Извострю!  Он не так-то и плох ведь,  топор, да как срок ему вышел, то новый
дают:  три года служить топору в палачовых руках.  А я извострю -  как новый
пойдет! - похвалился Самсонка.
     Ударил церковный колокол. Палач снял шапку, перекрестился.

     - К "Достойне" ударили.  Не застали б меня...  А ты,  атаман, послушай:
коли  брезгуешь есть  из  палаческих рук,  то  не  ешь,  а  в  куски искроши
пирожок-то!  Может,  в нем не простая начинка... - Самсонка понизил голос до
шепота:  -  Молили меня испекчи тебе пирожок...  Для  иного кого,  так я  не
посмел бы, а для тебя расстарался.
     - Кто молил?
     - Палачу нешто скажется - кто? Незнаемый мне человек умолял. Сказывали,
что в последнюю радость тебе прислали "начинку"...
     Разин схватил пирог и стал крошить корку. Вдруг ощутил под рукой что-то
упругое,  твердое...  Выковырнув из теста комок,  поднес к  глазам.  Это был
крохотный плотный холщовый мешочек. На ощупь Степан узнал в нем бумагу.
     - Чего то?  -  спросил он вдруг дрогнувшим голосом.  И тотчас,  сдержав
прорвавшееся волнение,  с прежней издевкой добавил: - На тот свет подорожная
аль сатане письмо?..
     Самсонка махнул рукой.
     - Там уж сам разберешься, пойду...
     Разин не  слышал,  как хлопнула тяжелая железная дверь,  не видел,  как
вышел  его  странный гость.  Весь  потный,  он  торопливо дергал  и  теребил
мешочек,  облипший остатками теста, нетерпеливо рванул с края нитку зубами и
дрожащими пальцами вытащил  плотно  свернутый листок  засаленной и  истертой
бумаги.  Степан развернул ее...  От волнения рябило в глазах.  При брезжущем
свете,  напрягая до  боли зрение,  Степан едва разобрал знаки бледных чернил
полустертой грамоты:
     "...мофеич...  город  Астрахань  крепок...  людей сошлось велико мно...
беглых,  татары...  сякого люда... тысяч да пушек... А старых твоих есаул...
Шелудяк да Красуля да Чикмаз... Аким Застрехин да Петенька..."
     Степан  привскочил,  позабыл  про  железный  ошейник.  Цепь  загремела,
рванула его за горло.  Он повалился назад на солому, не отрываясь глазами от
смутных значков, не замечая боли...
     - Фролка!  Фрол!  -  окликнул Степан,  в  нетерпенье хоть с  кем-нибудь
поделиться. - Слышь, славные вести какие!
     - Какие? - откликнулся Фрол.
     Но Степан продолжал разбирать:
     "...по  вестям...  ты  в цепи...  кован и мы не...  весной опасались, а
ныне...  готовим рать... Народ с Волги... уездов и с Дона... к нам едет в...
день... а как хлеб соберут еще бу... огда мы за правду... всей силой..."
     - Слышь-ка,  Фролка:  "за правду всей силой!.."  Мой-то Астрахань-город
стоит! Стоит - не шатнется!..
     Фрол молчал.
     Разин  вчитывался еще  и  еще  раз  в  слепые,  стертые строки,  силясь
заполнить в уме белые пятна...
     - Рать великую копят... В день и ночь к ним народ идет, слышь!..
     - Ну и пусть!.. - охладил его Фролка. - Тебя, что ли, выручат с плахи?!
     Степан поднял голову, что-то хотел ответить, но, словно забыв о Фролке,
снова впился глазами в письмо...
     Он ожил.  Казалось,  что измученное пытками тело вдруг снова исцелилось
от язв и рубцов: кожа не саднила, кости не ныли...
     Значит,  бояре туда не  успели дойти,  устрашились...  В  Паншине Федор
Каторжный,  а может,  теперь уже он и вышел на Волгу. Может, опять идут уж в
Царицын, в Камышин... Может, уже поднялись вверх...
     Разин весь обратился в жаркое желание жизни.  Вот снова бы вырваться да
полететь над Русью,  с астраханцами двинуться вверх!  Железный ошейник давил
горло,  казалось -  вот-вот он  задушит.  Степан сам был готов от бессилья и
бешенства взвыть хуже Фролки...  Боль сжала грудь.  Не смерти страх -  жажда
новой борьбы охватила его до  дрожи во  всем существе.  Не всюду еще по Руси
виселицы да плахи.  Не всюду палач Самсонка да царь задавили народ - нет, не
всюду.  Знать,  есть еще вольные люди и вольные земли. "К ним бы порхнуть на
Волгу,  да оттуда,  как стая орлов,  на Москву... На Москву!.. Не оплошал бы
теперь, разыскал бы дорогу!" - дрожа от волнения, думал Степан.
     Мечты разожгли Степана.  Прав был тогда дед Красуля:  в Астрахань нужно
было к народу -  и все бы пошло по-иному. А ныне сумеют ли астраханцы стоять
на бояр, как сумел бы Степан... Эх, каб вырваться снова из плена!..
     И вот еще раз загремела тюремная дверь,  вошел поп,  который явился для
"последнего утешения" Фролки...
     Поп в тюрьме -  верный знак приближения казни. Черная ряса его зловещим
призраком смерти вошла  во  Фролову башню.  Степан вздрогнул.  "Нет,  крылья
коротки,  не улетишь никуда,  атаман",  - сказал он себе. Пока он не получил
этого  тревожного и  радостного письма  от  своих  астраханских друзей,  как
спокойно встретил Степан палача,  как легко говорил с ним о казни, как прост
и  легок казался ему  удар топора,  который отделит от  тела его  голову,  а
теперь этот поп показался ему мрачнее и пакостнее палача:  он словно нарочно
пришел,  чтобы изгадить последнюю радость...  Выгнать черного ворона вон  из
башни...  Да как знать -  может, надобно Фролке. Кому ведь что, - Степан был
готов на все, лишь бы Фролка не осрамился у плахи.
     Фролка сжался и  задрожал...  Боязливая дрожь пришедшего в  ужас  брата
вызвала в Степане гадливость. Он крепко взял себя в руки.
     Поп  присел  в  изголовье Фролкина тюремного ложа  на  солому и  что-то
шептал...  Разин  видел,  как  Фролка вслед  за  попом  крестился;  как  поп
"отпустил грехи" Фролке и дал ему поцеловать крест.
     Степан был спокоен.
     Все кончено... Что же тут делать?! Остался только топор!..
     Фролка дрожал как в лихорадке.  Теперь дневной свет уже ясно проходил в
каземат и  привычные к сумраку глаза различали краски.  Фролка был белый как
снег Степан понял,  что брата не  могут утешить ни поп,  ни ангелы,  если бы
вздумалось им пробраться сюда во Фролову башню. Страх смерти им овладел, как
скотиной, которую гонят на бойню...
     - Нет,  Фролка,  никто  не  придет выручать.  Все  равно нам  не  будет
спасенья.  Да ты и не жди,  - сказал Разин. - Ведь топор - он что? Трах! - и
кончено дело...  Ну,  чего ты страшишься -  ведь пытки сносил, а топор пыток
легче...  Гляди веселей,  и  тебе легче станет!  А  то смотри,  перед плахою
осрамишь Разин род -  на том свете тебе не прощу, загрызу зубами, ей-богу!..
Братко, слышь, уж недолго осталось! - добавил Степан со внезапною теплотой.
     Опять загремел в замке ключ...
     - Ишь  гостей  сколько ныне!  -  снова  вдруг  вызывающе сказал  Разин,
стараясь взбодрить брата.
     Вошел  тюремщик с  едой.  Принес последнее царское угощение обреченным:
мясо с жирною кашей, по чарке водки.
     - Вишь,  ныне  пиры какие!  -  удало воскликнул Степан.  -  Помирать не
захочешь!
     Тюремщик испуганно отшатнулся от громкого возгласа.
     - Об душе бы помыслил, - ворчливо сказал он.
     - Душа,  брат,  тю-тю!  -  возразил Степан.  - Патриарх ее сатане в дар
послал, хотел откупиться, а сатана не дурак: говорит, что хитрит старый черт
и сам он в пекле надобен не меньше, чем Стенька!..
     Тюремщик выскочил вон...
     - Фрол,  давай поедим. Негоже на лобное место голодными нам подыматься,
- просто сказал Степан, как, бывало, приказывал казакам закусить перед боем.
- Нам головы надо несть высоко да  твердо ступать,  пока живы,  чтобы видели
все, что не страшно на плахе. Ешь, ешь. Пьем-ка чарку во славу смелых!..
     Фролка  выпил  вина,   съел  несколько  ложек  каши  и  казался  теперь
спокойней, будто одеревенел.
     - Что же, брат, делать, назад не вернешь! - говорил Степан. - Ты только
уж  "там"  подержись,  не  сдайся.  Казак  ведь  ты.  Как,  батьку нашего не
посрамишь? Ну, спасибо. Держись, - еще раз повторил Степан, стараясь внушить
ему бодрость.
     И  вот яркий свет брызнул им  обоим в  глаза.  У  Фроловой башни стояла
знакомая высокая телега с  черною виселицей.  Хмурые стрельцы окружали ее...
Был знойный солнечный день.  Разина вывели на крыльцо.  На искалеченные ноги
тяжко было ступать, но он не хотел показать страданий, держался прямо.
     Под застрехой Фроловой башни хлопали крыльями и  ворковали голуби.  Под
ногами людей купались в пыли воробьи.  Лошади нетерпеливо хлестали хвостами,
отгоняя роящихся мух...  Степана ввели  на  телегу,  Фролку опять  приковали
сзади...
     На  Красной площади и  по  ближним улочкам всюду  лепились люди.  Полны
людей были кремлевские стены, люди глядели с башен и с крыш домов. Казалось,
что вся Москва собралась сюда, к казни...
     Степана сняли с телеги. В лохмотьях, с выбритой головой, в ссадинах и в
кровоподтеках,  он прямо, стараясь держаться свободно, взошел на помост, где
ждал уже  палач Самсонка с  помощниками.  И  тут Степан увидел орудия казни:
плаху, топор, колесо и доски...
     Сердце его на мгновенье дрогнуло...
     "Стало,  не голову срубят,  а четвертуют!" - понял Степан. Он посмотрел
на Самсонку.  Тот опустил глаза.  Разин был готов к казни,  но новых мучений
уже не ждал больше.  Теперь надо было снова собрать силы, чтобы перед толпою
людей держаться по-прежнему твердо,  как  он  держался в  застенке во  время
пыток.
     Дьяк стал читать приговор. Степан почти не слыхал его слов. Он весь был
охвачен только одной мыслью, одним напряжением воли - держаться.
     "...И  ты,  Стенька, вор и безбожник, презрев государеву милость и свою
присягу..." - вливался в мысли Степана однообразный и нудный голос дьяка.
     Вся  многотысячная толпа  слушала  приговор,  обнажив головы.  Но  люди
собрались уже давно.  Торопясь стать поближе к лобному месту,  они стояли по
пять,  шесть часов,  и  пирожники,  сбитенщики,  квасники сновали в толпе со
своими  жаровнями,   противнями,  бочонками,  угощая  едой  и  питьем  толпу
зрителей...  Впрочем,  торг  шел  в  молчанье,  чинно,  иные из  продавцов и
покупателей,  даже не  говоря,  показывали на  пальцах,  что дать и  сколько
платить...
     Площадь дышала зноем  и  человеческим потом.  Вились роем  мухи.  Одна,
назойливая,  садилась все  время  на  ссадину на  виске.  Степан ее  хлопнул
ладонью, и от резкого движения звон его цепи пролетел надо всей толпой.
     Он уже овладел собой и  знал,  что не сдаст,  как не сдавал до сих пор.
Осторожно покосился на  Фролку.  Тот стоял,  опустив голову.  Над глазом его
напряженно дергалось веко,  по лбу,  как рябь на реке, бежали морщины, но он
не дрожал, держал прямо плечи. Руками крепко сжимал свою цепь.
     Приговор  перечислял  все   дела  Степана:   Яицкий  городок,   Персию,
Астрахань, Дон...
     Близкие лица  товарищей и  друзей вставали опять  перед ним.  Вот  Иван
Черноярец.  "Был бы жив -  не дал бы ты в  цепях меня волочить.  Ты бы добыл
меня отколь хошь.  Москву зашатал бы,  Ваня! Зашатал бы ведь, а?!" - спросил
Разин.
     Запорожцы Боба и  Наливайко,  дед Панас Черевик,  Максим Забийворота...
"То мы с ними шли побивать панов.  Потом они с нами - наших бояр побивать, а
все и у них и у нас сидит панство.  Не панов казнят -  нас, казаков. Меня на
Москве,  других, может, в Киеве показнят, а панство повсюду осталось. Немало
еще народу придется побиться,  пока одолеет он панство по всей земле.  Опять
будут брать города,  воевод казнить..."  Степану представился пушечный гром,
дым, знамена в дыму и грозный клич казаков, идущих на приступ... Дон, полный
казацких челнов,  Кагальницкий город,  казаки на берегу стоят,  машут, машут
платками своим казакам, а вот и Алена Никитична... "Эх, Алешка!" - с грустью
подумал Степан, жалея ее, и вспомнил о сыне.
     "Жив ли ты, Гришка? - спросил Степан. - А когда жив, каким вырастешь ты
казаком? Дорастешь ли, сынок, до битвы, или раньше погубят тебя?!"
     Звонарь  из  черкасской  церкви  успел  рассказать  ему,   что  Гришка,
проснувшись,  когда уж Степана связали,  видно,  в тот миг, когда он был без
сознания,  схватил со стены отцовскую саблю и бросился на Петруху. За то его
кинули в  яму вместе с  другими,  кто бился в  Кагальнике и  кого удалось им
схватить живыми...
     Степан усмехнулся.
     Припомнился ему и батька, Тимош Разя. "Как просто он умирал, израненный
поляками,  да так бы и умер, и только очнулся от гнева на атамана Корнилу...
Спокойно старик умирал, потому что знал, что погиб за правое дело... а все ж
не хотел умирать. Так и сказал: "Не хочу, а помру..."
     "И я не хочу помирать, - подумал Степан. - А вдруг что стрясется и я не
помру!" И тут же насмешливо остановил себя:  "Ишь,  хитра душа - щелку ищет,
куда б ей бежать от страха. А я те за хвост - не беги! Страх - пустое. Страх
для малых людей,  а  я вон как велик.  Шел за правду.  Помру -  песни сложат
казаки.  Поедут в поход -  запоют,  и я заживу,  как словно бы на коне между
ними. И почудится им, что Степан Тимофеич меж них, возгордятся, скажут себе:
"И  мы  таковы орлы!"  А  любят люди собою гордиться.  Поедут-поедут,  опять
запоют..."
     Но самая мысль о смерти все же Степану была дика. Он взглянул на топор.
Широкое свежеотточенное лезвие ярко блестело на солнце. "Знать, то тот самый
топор,  которым брата Ивана посекли..."  Он представил себе,  как этот топор
вонзится в его шею,  отрубит голову.  "А дальше что?" И Степан не представил
себе ни ада,  ни рая,  ни ангелов, ни чертей, а так, будто свалился в погреб
или тулупом накрыли,  -  ничего не слыхать,  ничего не видать,  ни о  чем не
думать...
     И вдруг он понял,  что всю жизнь любил думать,  что, может быть, в этом
самое великое счастье.  Слеп думает,  глух думает,  горбат,  безрук,  безног
думает - пока живы, все думают, только мертвый уж думать не может...
     "А много я думал,  да все не додумал чего-то,  -  сказал он себе,  -  и
времени осталось не больше, чем с комариный нос!"
     Эта  неожиданно  пришедшая  мысль  удивила  и  растревожила Разина.  Он
старался не слушать назойливых слов приговора, который по-прежнему монотонно
читал дьяк,  чтобы эти слова не  мешали его мыслям.  Он старался прогнать от
себя вдруг почему-то представший образ Прокопа.
     "Вот тому помирать было страшно,  -  подумал он, вспомнив, как корчился
Прокоп,  заправляя руками кишки в разорванный черный живот.  -  А мне что? Я
шел правым путем,  делал правое дело,  волю народу давал,  никого не предал,
себя не жалел. И ныне мне умирать легко!" - заключил Степан почти вслух.
     "Ой,  вру!  Ой, нелегко! - поймал он себя самого. - Вот тогда бы легко,
каб меня посекли,  а правда моя одолела.  Страшусь ведь того,  что со мною и
правду мою показнят...  А  как ее показнить-то?!  -  вдруг твердо и радостно
спросил он.  -  Кабы правда была вся во  мне,  то с  одной головою моей и  в
могилку пала бы,  а правда моя в народе живет.  Астрахань-город стоит - мой,
Разин-город. Твердыня! А в ней-то народная правда...
     Народ не собрать на плаху,  народ не казнить!  В той правде,  которая в
сердце народа вошла, в ней уж сила! Казни не казни, а правда взметет народ и
опять поведет на бояр. Казни не казни, а правда всегда победна!"
     Дьяк  окончил читать приговор,  и  тысячи людей стали шептаться,  чтобы
перевести дыханье.  Все понимали,  что настает самый важный миг. Все глядели
на  Разина,  а  он  даже не слышал последних слов приговора,  не слышал он и
того,  что голос дьяка замолк, не видел взглядов толпы. Мысль о бессмертии и
победности  правды  народной  его  озарила  каким-то   внутренним  светом  и
прибавила сил.
     - Что не каешься перед смертью, вор? - услыхал Степан голос дьяка.
     Он огляделся.
     Тысячи глаз  впились в  него  со  всех сторон.  Чужие глаза стрельцов и
рейтаров,  дворян и  бояр,  сидевших невдалеке на  сытых  конях,  разодетых,
чванных,  окруженных толпами слуг.  За  ними,  там,  дальше,  стояло скопище
"черни",  той самой, которая так ждала его прошлый год на Москве. Кабы тогда
подоспел,  то на лобном бы месте стояли бояре, а он бы сидел вон там на коне
да гладил бы бороду, как тот боярин...
     "И вправду ведь каяться надобно в эком грехе,  что попал я на плаху, да
не повыбил боярское семя.  Каяться, что не сумел одолеть их силу, что всю их
неправду взвалил выводить другим..."
     Разин шагнул вперед.
     - Прости ты,  народ московский!  - громко воскликнул он и поклонился на
все четыре стороны. - Кланяюсь я тебе, простому народу, винюсь я, что поднял
тебя на бояр, да не сдюжил...
     - Заплечный,  верши!  -  испуганно взвизгнул дьяк  откуда-то  взявшимся
тонким  голосом.  Он  понял,  что  "покаянье" будет  лишь  новым  призывом к
восстанию.
     Помощники палача подскочили к Разину. И, махнув народу рукою, он гордо,
будто соболью шубу,  скинул с  плеч палачам на  руки отерханные лохмотья,  в
которые был  одет.  Перед народом открылись раны,  ожоги и  язвы от  кнута и
щипцов, разъеденные солью.
     Он  стоял  ростом  выше  всех  палачей,  с  высокой богатырской грудью,
широкий, прямой, с поднятой головой и смелым открытым взглядом.
     "Пусть видит московский народ,  каков был  Степан Тимофеич.  Кто видел,
ведь детям и внукам сказывать будет", - подумал Степан.
     Кузнец стал сбивать с него цепи.  Над площадью раздался лязг. Народ, не
поняв, что делается, вытягивал шеи, стараясь получше увидеть.
     - Чего там творят? - крикнул кто-то.
     - Железы сбивают. На волю хотят спустить! - насмешливо крикнул Разин.
     - Молчи! - зашипел дьяк.
     - А то показнишь?! - с издевкой бросил Степан.
     Палачи его ловко свалили между двух досок.
     Началось!
     "Покажу,  что не боязно человеку гинуть за правду.  Пусть не страшатся,
встают на своих бояр",  - подумал Степан и сжал зубы, чтобы не выдать криком
страданий.
     Самсонка в  красной рубахе  склонился над  ним,  примерился и  взмахнул
топором.
     Разин зажмурил глаза,  но  боль  растаращила их,  боль  дернула тело от
головы до ног,  опьянила и помутила все мысли и чувства.  Степан не крикнул,
он только дышал тяжело и прерывисто, с хрипом...
     "Отрубили мне руку", - понял он.
     Время шло медленно. Разин открыл глаза. Рука лежала на колесе.
     "Моя  рука!"  -  сказал  про  себя  Степан и  вспомнил отрубленную руку
Лазаря, павшую возле него на стол.
     - Давай,  -  негромко позвал один  из  помощников палача,  склонившихся
возле ног Степана.
     Палач подошел.
     Крик боли рвался из горла, из груди, из живота, но Степан опять удержал
его.
     Он сквозь туман увидал,  как помощник палача,  показывая народу,  нес к
колесу по колено отрубленную ногу.
     "Силен и я, как батька Тимош, - думал Степан. - Сколь крови, сколь мук,
а я все вижу и все слышу".
     Но  он  не  слышал уже  всего:  часы  на  Спасской башне звонили словно
откуда-то из тридесятого царства.  В  глазах был туман,  в котором двигались
неузнаваемые люди,  в ушах словно море шумело приливом. И боль растворялась,
делаясь глуше. Степан покосился на небо, и ему показалось, что голубые волны
тихо качают и кружат его... И вдруг издалека донесся отчаянный громкий крик:
     - Простите  меня!..  Пустите  меня!  Государево дело  я  знаю...  Скажу
государево дело!.. {Прим. стр. 449}
     Степан узнал голос Фролки. Видя мучения брата, Фрол ужаснулся.
     "Сам срамится, народ пугает!" - подумал Степан и сказал неожиданно ясно
и внятно:
     - Молчи, собака!
     Потом почувствовал он,  что слабеет уже навсегда.  Он  опять увидал над
собой  сивую  бороду палача Самсонки,  и  прежде,  чем  тот  успел взмахнуть
топором,  чтобы срубить голову,  Степан собрал все последние силы и крикнул,
как казалось ему,  по-старому,  сотрясая криком всю площадь и  башни Кремля,
крикнул так, чтобы с криком выдохнуть жизнь:
     - Сарынь на ки-ичку-у!..
     Но  никто не услышал его,  потому что белые,  мертвые губы Степана едва
шевельнулись, без звука...


     1937-1950 гг.




     Стр. 18. "Старой, бери-ка перо да бумагу, станем письма писать..."
     "Прелестные" (от слова "прельщать") грамоты -  своеобразные прокламации
с  призывом к  восстанию -  "Побить на Москве и  в  городах бояр и  думных и
всяких  приказных людей  и  дворян  за  измену".  Грамоты  обещали населению
уничтожение  рабства.   Рассылались  в  больших  количествах  по  территории
Среднего  Поволжья,  появлялись  даже  в  Карелии  и  в  Слободской Украине.
Писались от имени Разина, а иногда и от имени царевича Алексея Алексеевича и
опального патриарха Никона.

     Стр.  21.  Тимофеев Лазарь -  донской казак, участник восстания, атаман
казачьей станицы,  отправленный Разиным  в  августе -  сентябре 1669  г.  из
Астрахани в Москву к Алексею Михайловичу с повинной.

     Стр.  35.  Брюховецкий Иван Мартынович -  гетман Левобережной Украины в
1663-1669 гг.  В  борьбе с  Москвой искал союза с  Разиным,  договаривался с
Турцией о подчинении Украины. Убит восставшими казаками.

     Стр.  50.  Тургенев  Тимофей  Васильевич -  царицынский воевода,  после
взятия города в мае 1670 г. утоплен.

     Стр. 52. Бахилы - сапоги с голенищами выше колен.

     Стр. 61. Камча - нагайка.

     Стр. 66. Крамарь, или мохрятник - лавочник, торгующий мелочным товаром.

     Стр.  79.  Навязень -  длинный кистень,  ядро или  гиря,  привязанная к
палке.

     Стр. 90. Протазан - то же, что бердыш.

     Стр. 91. Накра - бубны или литавры.

     Стр.  124.  Бутлер Давид -  голландец (?)  на  русской службе,  капитан
корабля "Орел";  бежал из восставшей Астрахани,  был перехвачен восставшими,
снова бежал в августе 1670 г. Оставил письмо о событиях в Астрахани.
     "Орел"  -  первым  русский  корабль.  Построен в  60-х  годах  XVII  в.
голландскими мастерами. Весной 1669 г., оснащенный пушками, он был отправлен
в  Астрахань под начальством капитана Д.  Бутлера с  командой из иностранных
матросов и офицеров. Летом 1670 г. сожжен разинцами.

     Стр.  126.  Сын  боярский -  боярские дети  -  сословие мелких  дворян,
обязанных военной службой.

     Стр.   128.   Бальи  Фома   (Бейли  Томас)  -   англичанин,   полковник
астраханского солдатского полка;  убит  солдатами своего полка,  как  только
началась осада Астрахани в июне 1670 г.

     Стр.  129.  Гаврилов  Василий  -  поп-расстрига  церкви  Воздвиженья  в
Астрахани, участник восстания.

     Стр.  132.  Красулин (Красуля) Иван  -  астраханский стрелец,  старшина
восставших  в   Астрахани;   казнен   в   1672   г.   астраханским  воеводой
Я.Н.Одоевским.

     Стр.  137.  Приказ  Казанского Дворца  -  создан для  управления новыми
территориями,  присоединенными к Русскому государству в XVI в. на востоке, а
также землями бывших царств Казанского,  Астраханского и  Сибирского.  После
учреждения в 1637 г.  Сибирского Приказа в ведении Приказа Казанского дворца
остались Казань, территории по Средней и Нижней Волге и Башкирия.

     Стр.  140. Ясак, ясашный сбор - подать, которую платили казне нерусские
народности, большей частью пушниной.

     Стр.  142.  Алексей  Алексеевич  (1654-1670)  -  царевич,  сын  Алексея
Михайловича.  Его  имя  использовалось повстанцами:  царю,  который дал себя
обмануть  боярам,  противопоставлялся  сын  как  невинная  жертва  боярского
произвола.

     Стр.  146. Милославский Иван Богданович - боярин, симбирский воевода; 5
сентября  1670  г.  засел  в  симбирском кремле,  выдерживая почти  месячную
упорную  осаду  отрядов  Разина,   пока   его   не   выручил  воевода  князь
Ю.Н.Барятинский.
     Харитонов Михаил -  атаман,  донской казак;  в  сентябре 1670 г.  вышел
из-под  Симбирска  с  небольшим отрядом  вдоль  укрепленной черты;  захватил
города Корсунь,  Саранск и Пензу,  где соединился с отрядом атамана Федорова
(см.  ниже) и  вместе с  ним взял города Нижний и  Верхний Ломов,  Керенск и
осадил Шацк,  овладеть которым повстанцам так и не удалось.  17 октября 1670
г. повстанцы потерпели поражение под Шацком.

     Стр.  163. Иоасаф - патриарх московский, избранный в 1666 г. Московским
церковным собором, который низложил Никона.

     Стр.  196.  Осипов Максим -  атаман,  в  сентябре 1670 г.  вышел из-под
Симбирска с  отрядом в  тридцать человек,  который быстро рос по пути.  Взял
города Алатырь,  Ядрин,  Васильсурск.  В октябре отряд, достигший пятнадцати
тысяч человек,  осадил и захватил Макарьев-Желтоводский монастырь. Повстанцы
подходили к Нижнему Новгороду,  но взять его не смогли, а 22 октября 1670 г.
потерпели поражение под селом Мурашкино.  В июле 1671 г. М. Осипов с отрядом
в триста человек пытался пробиться к Астрахани, но под Царицыном был разбит,
схвачен и выдан атаману Войска Донского.

     Стр.  199.  Саратовский воевода -  Козьма Лутохин,  казнен после взятия
города повстанцами в августе 1670 г.

     Стр.  201.  Федоров Василий -  атаман,  донской казак из беглых солдат;
участник похода Разина в  Астрахань;  на  обратной пути заболел и  остался в
Саратове;  затем  с  отрядом саратовцев пошел  на  Пензу,  где  соединился с
отрядом Харитонова. В бою с войсками Ю. А. Долгорукого под Троицким острогом
был разбит и взят в плен; в декабре 1670 г. после допроса и пытки повешен.

     Стр. 208. Василий III (1479-1533) - великий князь Московский с 1505 г.
     Нарышкина Наталия Кирилловна -  вторая жена  Алексея Михайловича,  мать
Петра Алексеевича, будущего императора.

     Стр.  211.  Даточные люди - крестьяне и посадские привлекались к ратной
службе  в  военное время  под  названием посошных и  даточных людей;  первые
обслуживали войско как вспомогательная сила,  вторые наряду с этим принимали
непосредственное  участие  в  боевых  действиях.  Даточных  людей  брали  на
пожизненную солдатскую службу.

     Стр.  213.  Барятинский Данила Афанасьевич -  князь,  полковой воевода,
руководил   подавлением   восстания   в    городах   Цивильск,    Чебоксары,
Козьмодемьянск.

     Стр.  215.  Барятинский Юрий  Никитич  -  князь,  окольничий,  полковой
воевода,  нанес  первое серьезное поражение отрядам Разина под  Симбирском в
начале октября 1670 г.

     Стр.  232.  Примет -  делался при осаде укреплений, защищенных рубленой
деревянной оградой; к ней приваливали хворост и лес и поджигали их.

     Стр.  240.  "Да ты лишь скажи:  по многу ли брать людей?  С  сохи али с
дыма?.." -  Coxa - старинная русская мера земли, в разные времена и в разных
местах составляла от  600  до  1800  десятин;  соха также означала небольшую
общину от  трех до шестидесяти дворов и  служила единицей податной и  ратной
повинности.

     Стр.  243.  Старица Алена  -  атаман,  бывшая монахиня ("старица"),  по
происхождению -  крестьянка Арзамасской слободы. Ее отряд в шестьсот человек
действовал в Темниковском и Шацком уездах.  Захвачена под городом Темниковом
войсками князя Ю. А. Долгорукого. Была сожжена заживо в деревянном срубе как
колдунья в  конце 1670 г.  Стала широко известна смелостью и  спокойствием в
бою, на допросе, под пыткой и во время казни.
     Веневский воевода -  Дорофей Солнцев. Как известно из доноса веневского
стрелецкого головы,  в  октябре 1670  г.  читал  жителям города  "прелестное
письмо" Разина.

     Стр.  278. Многогрешный Демьян Игнатьевич - гетман Войска Запорожского,
Левобережной Украины в 1669-1672 гг. В сентябре 1670 г направил часть своего
войска в распоряжение воеводы Г. Ромодановского.

     Стр.  305.  Ферязь -  старинное мужское платье с длинными рукавами, без
воротника.
     ...  Алатырский воевода -  Акинф  Бутурлин;  город был  взят  и  сожжен
повстанцами 16 сентября 1670 г.;  воевода заперся в соборной церкви и сгорел
вместе с нею.

     Стр.  308.  "Да  где бишь еще у  вас тут святой угодник,  страстотерпец
курмышский  воевода?   С  чернью  мятежной  заедино  вышел  воров  встречать
хлебом-солью..."  -  В Курмыше казаки встретили почетный прием:  городские и
уездные люди вместе с воеводой вышли к ним с образами.  Воевода оставлен был
на своей должности, а город не подвергался грабежу и разорению.

     Стр.  342.  Будники -  крестьяне,  приписанные к казенным будам; буда -
заведение для варки смолы, дегтя.

     Стр. 345. Чертенок Никита (Никифор, Микита Черток) - атаман восставших,
воронежец, дядя Разина.

     Стр. 350. Котыги - коты, мужская и женская верхняя обувь.

     Стр.  354.  Ляпунов Прокопий Петрович (умер  в  1611  г.)  -  рязанский
воевода,  примкнувший с  крупным отрядом к  Болотникову,  а  во  время осады
Москвы 15 ноября 1606 г. перешедший на сторону Шуйского.

     Стр. 420. Фролова башня - названа по церкви Фрола и Лавра на Мясницкой,
куда шел путь через ворота башни из Кремля. При Алексее Михайловиче на башне
установлена была  икона  Христа Спасителя,  а  сама  башня  стала называться
Спасской.

     Стр.  426. Рижские "Куранты" - газета, издававшаяся в Риге и помещавшая
фантастические известия о  положении в  России:  низложенный патриарх Никон,
якобы собравши войско,  хочет идти  войной на  царя;  Разин же  ищет  случая
помириться с Алексеем Михайловичем,  если тот сделает его царем астраханским
и казанским.

     Стр.  427.  Фон Стаден -  русский посланник в Швеции,  которому Алексей
Михайлович поручил передать королю,  что  его  подданные в  Риге  печатают в
"Курантах" ложные сведения и  тем портят отношения между Россией и  Швецией.
Царь приказал фон Стадену добиться, чтобы виновники были жестоко наказаны.

     Стр.  431.  Котошихин Григорий Карпович (ок.  1630-1667 гг.) - подьячий
Посольского приказа,  вместе с  А.Л.Ордыном-Нащокиным и И.  С.  Прозоровским
участвовал в  переговорах со Швецией,  в  результате которых в  1661 г.  был
заключен Кардисский договор.  За ошибку в  документах при написании царского
титула бит батогами.  В  1664 г.  бежал за  границу,  был принят на шведскую
службу, написал сочинение "О России в царствование Алексея Михайловича".

     Стр.  449.  "...Государево  дело  я знаю... скажу государево дело!.." -
Фрол сообщил в  Приказе тайных дел,  что  Разин спрятал в  кувшин "воровские
письма",  засмолил его и закопал в землю "на острову реки Дону,  на урочище,
на  Прорве,  под вербою".  Посланные по указу царя полковник Косагов и  дьяк
Богданов с  казаками в  сентябре 1671 г "тех писем искали накрепко...  и под
многими вербами окопами и щупами искали, а тех писем не сыскали".
     Тем не  менее казнь Фрола Разина была отсрочена почти на шесть лет.  Б.
Койэтт,  автор книги о голландском посольстве в Москву (Амстердам, 1677 г.),
сообщает,  что 26 мая 1676 г.  он ездил за Москву-реку и "видел, как вели на
смерть брата великого мятежника Стеньки Разина".  Н.Костомаров,  ссылаясь на
немецкое сообщение о  восстании Разина  "Das  grosse Reich  von  Moscovien",
пишет:  "Говорят,  что  Фрол  получил жизнь  и  осужден на  вечное  тюремное
заточение" (Бунт Стеньки Разина, СПб., 1859, с. 218).

     Дм. Муравьев.

Last-modified: Tue, 06 Nov 2001 20:20:04 GMT
Оцените этот текст: