ством. Афанасий Лаврентьич просил государя созвать бояр для совещания о тех мерах, какие должны быть приняты срочно. Но государь встретил старого друга холодно. - И прав был покойник Алмаз Иваныч, - сказал он. - Надо было прошлый год разбить воров в море, не допустив их на Русскую землю ногою ступить. А ты мудрил, мудрил, Афанасий. И старика вогнал в гроб, и на Дону вскормил смуту... А теперь, вишь, ко мне! А пошто ко мне? Неужто царское дело воров побивать?! И что-то я на Дон полезу. Ты сказывал прошлый год, что твоим старанием воеводы сядут над казаками... Сам и справляйся, боярин!.. Ордын-Нащокин сказал Одоевскому, что хочет на случай построить на Волге у Нижнего сотню стругов: пятьдесят из них волжских и пятьдесят мореходных. - Как бы не промахнуть нам с ворьем. Вдруг они снова полезут на Волгу, то быть бы готовыми к встрече. А ты мне, Никита Иванович, боярин, снастить струги пособи. Сказывал ты, что не хуже голландских дашь снасти. Давай и смоленых и белых на все сто стругов. Тотчас домой накажи, чтобы слали, не мешкая, в Нижний на пристань. - А парусные холсты? - только заикнулся Одоевский. - На сто стругов всю снасть - и паруса, - согласился Ордын-Нащокин. Оказывалось, что казацкое воровство тоже может стать выгодным делом. Одоевский целую ночь не спал и все подсчитывал, сколько возьмет он прибытков на продаже для царских стругов пеньковой оснастки и парусов. "Небось Афанасий Лаврентьич и себя не обидит в том деле: якоря на заводах новогородских гостей станет делать, а с них-то доходец ему же!" - размышлял про себя Одоевский. Утром, читая письмо казанского воеводы о том, что чуваши убили ясашного приставка, Одоевский думал, что, отправляя отписку в Казань, он сумеет заслать по пути письмо в свою вотчину, сыну Феде, чтобы грузил на ладьи и гнал скорым делом вервье и парусный холст в Нижний к пристани. По отъезде Хитрово князь Одоевский задумался над этим письмом к сыну. Он даже не слышал, как постучали в дверь. Подьячий просунул испуганное лицо в щелку, приотворив самочинно двери. - Боярин, там человек... Там попович тебя спрошает, - оторопело пролепетал он. Одоевский увидел за спиной подьячего знакомое лицо Васьки, поповского сына из своей вотчины. Поп не раз просил его взять младшего сына в подьячие, и боярин ему обещал устроить поповича в Москве. Увидев его, боярин поморщился: поп - в вотчине человек полезный, отказывать ему не хотелось, а подьячих и тут доволе, чтобы еще привозить!.. Никита Иванович тут же подумал, что точас пошлет поповского сына домой с письмом да кстати велит ему провожать из вотчины в Нижний товар для царских стругов. - Ну, зови, - милостиво согласился боярин. Попович вошел в горницу и тут же, перешагнув порог, повалился боярину в ноги. - Батюшка наш, боярин, отец родной, смилуйся. Рад бы я с доброю вестью к тебе, да бог не хотел того... что, горемыкам, нам делать, такая беда сотряслася!.. - вдруг завопил по-бабьи попович. "Недобрые вести... беда... горемыки", - мелькнуло в уме боярина. В недоуменье он посмотрел на Ваську, продолжавшего валяться в ногах на полу. - Все, все в руках божьих, - пробормотал он. - Поп, что ли, помер? С чего? Ведь здоров был намедни!.. - Хуже, батюшка наш, государь наш, кормилец боярин! Батюшка жив, а сыночек твой, князюшка наш-то Федорушка Никитич... Попович затрясся всем телом, с рыданьем схватив боярина за ногу. Одоевский ошалело вскочил с места, толкнул его сапогом. - Чего ты плетешь, неразумна скотина, чего? Толком сказывай, дьявол, собака!.. Кособочась, кося глазами, с искаженным от смятенья и злобы лицом, подскочил он к поповичу, который от страха лишился речи и только шлепал губами, силясь выговорить хоть слово. Дрожащими руками боярин поднял от пола его лицо, заглянул в глаза и, ничего не расспрашивая больше, вдруг закричал диким голосом... Неделю подряд сидела Боярская дума... Началось все с того, что боярин Одоевский прискакал к государю в Коломенское, дождался конца обедни и при выходе из церкви упал с воплем царю в ноги... Растерявшийся царь поднял Никиту Ивановича и повел с собой во дворец. Услыхав о несчастье боярина, который, так же как он, потерял любимого сына, опору и надежду всей жизни, царь стал его утешать обычными словами всех утешителей, говоря о божьей воле и о райских вратах, которые отворяются перед усопшим. Но боярин был безутешен. Может быть, плохо веря в то, что князю Федору уготовано место в селениях праведных, он жаждал земного возмездия за безвременную гибель своего Федюшки. Он требовал от царя воеводской высылки с царским войском, ссылаясь на то, что с каждым днем, с каждым часом множатся мятежи, что смута скоро разольется по всему государству. - Голубчик ты наш государь, надежа и утешение всей державы! Ведь что на Руси творится - ты сам посуди! Не отринь царский взор от юдоли! Ведь Волга горит, государь, кого хочешь спроси... Боярин Богдан Матвеич ныне ко мне приезжал, у него черемиса взбесилась, будны майданы в лесах погромила... Свияжские чуваши ясашных твоих приставов избивают повсядни, ясаку платить не хотят. В Саранске мордва приказного человека на площади била, а стрельцы, собрався вокруг, лишь смеялись, воры... На Дону ныне Стенька-вор сидит в атаманово место и побивает царских посыльных бояр и дворян... Спаси державу свою, государь! Охрани нас от бед и напастей! - умолял Одоевский. И в тот момент, когда царь собирался сослаться на утомленность и на недуг, от саратовского воеводы примчался гонец с вестью, что Разин с казаками вышел на Волгу, захватил Царицын и разбил казанскую высылку головы Лопатина. Царь встал и упал на колени перед кивотом. - Неразумный пастырь и нерадивый покинул стадо свое, и вот волки терзают его, и тигры пещерные и львы пустынь собрались, изрыгая рыкания! - воскликнул царь, бия себя в грудь. - Как смел я, царь недостойный, предаться печали по сыне возлюбленном и покинуть державу мою!.. - выспренне выкрикнул он. - Прости меня, Никита Иванович! Царям и мужам совета нельзя предаваться простым человеческим слабостям. Слуги державы своей всегда должны быть на страже... Зови-ка назавтра ко мне с утра лучших бояр... И вот, сначала лишь "лучшие" и "ближние", а затем и вся Боярская дума в полном составе сидела все дни от утра и до вечера, решая дела спасения государства... Москва закипела. Бояре спешили опередить Разина в ратных сборах: во все стороны по московским дорогам летели гонцы. В Нижний - с указами о постройке стругов. В Тулу - с приказом готовить для войска пики, сабли и бердыши. По всем городам, порубежным с казацкой землей, развозили указы о том, чтобы никто - ни купцы, ни крестьяне - не смели отъехать на Дон ни с каким товаром, а кто будет схвачен, тот тут же как вор и изменник будет казнен смертью... Во все замосковные и украинные города и уезды, во все города и уезды заокских и поволжских земель скакали гонцы, развозя призыв государя к дворянам о явке в Москву на государеву ратную службу. В монастыри поспешали посланцы с требованием выслать отданных им на прокорм драгунских коней. Сын боярский Данила Илюхин с десятком драгун скакал из Москвы, через Муром, Нижний, Макарьевский монастырь, в Казань - к воеводе князю Урусову и в Симбирск - к воеводе Ивану Богдановичу Милославскому {Прим. стр. 146} с указом готовить высылку на воров. Поручик драгунской службы Данила Илюхин был отправлен приказом Казанского дворца, самим боярином Одоевским, который ему указал на возвратном пути взять пятьдесят драгун у казанского воеводы, с ними заехать в вотчину Одоевских, разыскать в лесу убеглые деревеньки Никиты Иваныча и пригнать всех назад по своим местам, а заводчиков, паче всех Мишку Харитонова {Прим. стр. 146}, зовомого "казаком", захватить живьем и везти к боярину на Москву для "особого разговора". И по голосу боярина, и по речи Данила уже заранее понимал, какой это будет "особый разговор..." Драгуны скакали лесами, ночуя по деревенькам. На расспросы крестьян гонцы отвечали, что турки собрались войной на Москву, и они, дескать, скачут звать ратных людей на турок... У Мурома переправились через Оку. Ехавший рядом с Данилой попович сказал, что недалече уж вотчина князя Одоевского, но он опасается пробираться домой в одиночку, страшится разбойников. Данила над ним посмеялся: - Тебе бы, попович, в ратную службу! Ну, едем, проводим... К ночи, едучи шагом в лесу конь о конь, попович тихонька рассказывал Даниле о том, как втроем, со своим отцом и со старшим братом, ночью они снимали с ворот повешенного мужиками княжича, чтобы его схоронить. - Мы с батей крадемся, а ветер его качает, покойник-то будто руками машет. Боязно стало, я как затрясусь, а батя мне в рожу как двинет! "Чтоб не страшился!" - шепчет. И что же ты скажешь! Весь страх миновался... Стали мы с петли снимать его, а он как загрохочет. Я было упал, обомлел, а батя мне сызнова в рожу! Да шепчет: "Сыч кычет, дура!" - А ну тебя, к ночи такое! - отмахнулся поручик, завертываясь в дорожную епанчу от ночного тумана. - Нет, ты погоди, - настойчиво продолжал попович. - Вот стали мы в яму его опускать, а в лесу как загукает... - Батька те в рыло! - со смешком подсказал сын боярский. - Ну и батька! У нас есть полковник такой... - Небось страшишься к такому. Ты смелый в ратных людях, а тебе бы в поповичи - вот бы завыл-то, - заметил малый. - Ну, схоронили его мы вот тут, за кустом, чтобы Мишка не ведал... - Где - тут? - перебил оторопелый боярский сын. - Вот тут, недалече, сейчас доедем, - сказал попович. - А стороной не объедем? - Чудак, ты бы ранее молвил! Да ты не страшись: я ему кол осиновый вбил в могилку. Он не встает, а только скулит, как робенок плачет. Поручик перекрестился. - Тьфу, нечисть, спаси Христос!.. - пробормотал он. - Ты далее слухай. Вот мы его так схоронили да по лесу крадемся. Как на нас гаркнет: "Стой! Кто таковы?" - А батька те в морду! - подсказал сын боярский. - Не. Батька сомлел, устрашился. А я его - в шею! Он тотчас пришел в себя: поп, мол, идет! "Падаль боярскую хоронить ходили?" - спрошает так грозно. Батька не ведает, что и сказать... - А ты его - в шею! - А я его - в бок! Он и признался: "Ходил хоронить". Тот бает: "Ну ладно, поп, что ты враки какой не умыслил, а то бы тебе и конец!" Ан то сам Харитонов Мишка нам встрелся... Пришли мы домой. Я мыслил, что батька меня за тычки за мои вожжами отвозит, а он говорит: "Спасибо, Васятка, ты в бок саданул. Хотел я сбрехнуть, и пропали бы мы ни за что!" Вот тут и могилка, - сказал вдруг попович. Поручик взглянул в направлении кустов с неприятным чувством. "Скорей бы проехать!" Слегка подхлестнул лошадку. Как вдруг в кустах у могилы задвигались черные тени. - Стой! Кто таков? - грозно спросил голос. - Я, Васька-попович, - дрожащим голосом ответил спутник Данилы. - К боярину ездил в Москву повещать и облаву на нас привел?! - спросил тот же голос. - Сам Мишка, - шепнул попович поручику. - Да что ты, Михайл Харитоныч! Так, ратные люди едут путем, а я с ними по лесу увязался от страху, - ответил попович, дрожа. - Слазьте с седел, ратные люди, проезду тут нет, - сказал из кустов человек, не подходя к ним близко. "Пропала моя голова! Пропали драгуны и царский указ!" - подумал Данила. В каждом кусте, в каждом дереве он видел разбойника. "Хлестнуть покрепче коней да прорваться!" - решил он. - Драгуны, за мною! - крикнул Данила, выхватив саблю. Он дал коню под бока острогами, рванулся вперед... и стремглав полетел в какую-то тьму, куда-то в глубокий, черный провал. Над головою его затрещали сучья, под ним билась лошадь, сверху рухнули комья земли... Еще что-то упало и бешено заколотилось... "Еще одна лошадь", - подумал Данила. Невыносимая тяжесть навалилась на него... "В яму поймали нас, вместе с конями", - понял он, задыхаясь, стараясь вырваться и не в силах будучи двинуть ни рукой, ни ногой... ... Придавленный лошадьми, посиневший труп сына боярского Данилы был обыскан. У него в шапке нашли зашитый царский указ. Васька-попович дрожащим голосом, запинаясь и заикаясь, при свете свечи в подвале княжеского дома читал собравшимся "разбойникам" и их атаману Михайле вынутую у поручика грамоту. Царь звал дворян в ополчение против Разина и его казаков; царь обращался ко всему служилому и поместному люду: - "...памятуя господа бога и наше, великого государя, крестное целование, и свою породу, и службу, и кровь, и за те свои службы нашу, великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести, за все Московское государство и за домы свои..." - читал Васька. Он вспотел. Рукавом кафтана вытирал себе лоб. - За домы свои! - повторил державший церковную свечку старик, дед Илья Иваныч. - За домы - что! Боярские домы жгут, то и за домы вставать! Ан тут с хитростью писано: "за Московское государство", как словно на иноземцев вставать. Будто Разин собрался все Русское государство порушить, - заметил Михайла. - Неужто сам царь писал? - со вздохом спросил кто-то из темноты. - Ведь сам не напишет, - уверенно заявил дед Илья Иваныч. - Он лишь за перо возьмется, бояре тотчас подскочат: "Пошто тебе белы ручки трудить, пошто тебе ясны очи темнить, пошто царску голову думой заботить! Садись-ка в карету да поезжай по садам покататься, сладкие ягоды кушать, а мы тут все сами испишем. Только печать поставь, а уж мы все управим!" - изобразил старик, словно присутствовал при таком разговоре. Илья Иваныч славился по уезду тем, что, участвуя во взятии Смоленска, первый вскочил на стену и заколол рогатиной, как медведя, вражеского воеводу, после чего сам государь захотел его видеть, и целый вечер он просидел у царя во дворце, рассказывая ему и о своей семье, и о своем подвиге. Потому-то все, что говорил старик о царе, и считалось бесспорной истиной, именно с тех самых пор его и стали звать не просто Ильей, а только по отчеству. - А государь-то сам, может, про то и не знает? - спросили его из толпы крестьян, столпившихся вокруг Васьки и слушавших грамоту. - Ему и не скажут! Его ведь такое дело: печать приложил да иди старичка послушай али в церковь сходи помолиться, а они-то тем временем все и обделали! - пояснил старик. - Ну, ты дале, дале читай, - поощрил Харитонов поповича. А Васька читал дальше - о том, как царь звал дворян служить "со всяким усердием" и "со всею службою" ехать к Москве "тотчас, бессрочно, не мешкав в домах своих, без всякия лености..." - А Степан Тимофеевич ведает ли, что скликают на него все дворянское царство? - раздался беспокойный голос. - Ведь, может, не ведает ничего! - Ему б сию грамоту. Он бы и сам поспешал на них! - Атаман, ты пошли-ка кого из нас к Тимофеичу, право! - Ить надо послать, Харитоныч! - раздались оживленные, дружные голоса. - Пошлем, мужики! - уверенно сказал Харитонов. - А ныне мы станем другую грамоту слушать. Васька, читай. Это было письмо боярина князя Одоевского к казанскому воеводе князю Урусову. Одоевский писал, чтобы воевода готовил стрелецкую высылку против Разина вниз по Волге, и заканчивал личным своим делом: "Да как ты сына боярского поручика Данилу Илюхина станешь к Москве отпускать, и ты бы, князь, дал ему ратных людей с полета человек для поимки моих беглых крестьянишек по лесам в моей вотчине и заводчика их Мишки Харитонова, разбойника и татя..." - Ну, знатную ты послугу нам оказал, попович, что прочитал сии грамотки, - сказал Харитонов. - Да что ты, Миша! На то ведь и батька меня обучал премудрости чтения! - скромно сказал попович. - А пуще заслуга твоя перед боярином, что ты ему про крестьян и про Мишку-вора все рассказал, - перебил Михайла. - Ведь батька послал, Михайл Харитоныч! Мое дело малое - сын! Что батька скажет, то слушай! - оробев, оправдывался попович. - Так, мыслишь ты, не тебя, батьку вешать? - спросил Михайла с насмешкой. Попович упал на колени перед Михайлой. - Михал Харитоныч, голубчик! Прости меня, батюшка! Бога молить за тебя... - Не любишь, когда до расплаты? - спросил Харитонов. - Ну ладно. Домой к отцу не пойдешь, с нами - в лес: и нам надобны грамотны люди. Вставай-ка с коленок. Степан Тимофеичу грамоту станешь писать. Астрахань - город казацкий Вымытый ливнем город сверкал под утренним солнцем. Полноводная Волга после бури еще не могла успокоиться; на желто-мутных волнах вскипали пенные гребешки. Струги и челны, стоявшие на якорях возле города, качало волной, и цепи гремели в кольцах. Омытая от песку и пыли городская зелень красовалась яркими пятнами. Как в большой праздник, народ вышел на улицу, толпился по площадям. Над всем большим городом стоял гомон, как над огромным базаром. То с одной, то с другой стороны раздавались крики: - Держи-и-и! Лови-и!.. И вся толпа из ближайших улиц кидалась на эти крики: били воеводских сыщиков, ловили и тащили к плахе дворян. Им тут же рубили головы... В пыточной башне, запершись изнутри, на самом верху еще сидело с десяток черкесов. У них больше не стало свинца, и они из пищалей стреляли деньгами, зная, что все равно астраханский народ им пощады не даст... Тела убитых дворян и приказных тащили в одну глубокую и широкую яму. Среди прочих были сброшены в ту же могилу тела казненного воеводы с братом, побитых иноземных офицеров, русских сотников и черкесов, персидских купцов, добровольно взявшихся за оружие, и многих других угодников воеводской власти. Все лавки были закрыты. В церквях не звонили к обедне. Наслышавшись, что Разин - враг церкви и бога, попы не смели выйти на улицу. Разин первый вспомнил попа Василия, своего посланца в Астрахань, и спросил о нем. - Не ведаем, батька, где. Тюрьму отпустили, попов там нет, - сказали Степану. - Сыскать! - приказал атаман. Освобожденных колодников привечал весь город. Измученных пытками, изможденных голодом, ослабевших от сырости темных подвалов, их толпою несли на руках, как знамена победы. Родные до них не могли добраться. Каждый из астраханцев считал их не в меньшей мере своею родней. Из домов вытаскивали для них столы, покрывали лучшими скатертями, выносили гостинцы, потчевали их едой и питьем. Возбужденные свободой, пьяные светом, шумом и общей радостью, освобожденные колодники всем и каждому по десятому разу рассказывали о воеводских неправдах, о муках своих и чужих, о разорении своих домов, о корысти приказных, о злобе сыщиков... Из воеводского дома казак кидал в толпу платье, куски холста, крашенины, сукон, шелка и бархата. Из толпы хватали куски, делили тут же на части. - Все мы, дураки, от бедности приносили в принос боярам! - Богатым в разживу! В толпе выделялись лохмотьями ярыжные бурлаки, работные люди из соляных варниц. Казаки звали самых оборванных: - Эй, ты! Иди-ка сюда! Скидай свою требуху, одевайся! - Неужто мне? - пораженный роскошью, восклицал оборванец. - Да ну, одевайся! Тут же на улице под общие шутки и смех скидывались лохмотья. Дорогое сукно, парча, шелк и бархат сверкали на изрубцованных плетью, потертых бурлацкой лямкой рабочих плечах. - Сапоги не налазят... Козловы к чему мне! Ить ноги от соли распухли. Мне бы какие онучи помягче да лапоточки. Эй, братцы! Там нет лапотков? Пошукайте! Толпа разражалась хохотом. - В боярском доме лаптей захотел! - Да ты сам как боярин! Куда в такой справной одеже лаптищи! - Бахилы ему воеводски! Бахилы кто взял?! - Саблю, саблю ему! - Куда саблю - топор бы! - смущался тот. - На пику, казак! - совали в руки оружие. - Вот справа! - соглашался работный. В Приказной палате сошлись Разин и есаулы. Они распахнули окна затхлого, душного помещения, взломали замки сундуков и ларей, вывалили кучи бумаг. Узнать, чем занимаются воеводы, о чем они пишут в Москву к царю и боярам, хотелось всем. В Приказную палату набились ближние казаки. Толпа горожан стояла под окнами. Все слушали, что читают. Были уже прочитаны долговые записи, списки недоимщиков, мелкие изветы и жалобы. Теперь добрались до железного ларя, запечатанного тремя воеводскими печатями. Призванный к чтению приказный подьячий не смел поломать печатей. Разин со смехом сорвал их сам. - Читай, дурак! Перед кем ты страшишься вины, те сами уже в яме! А соврешь в чем - и быть тебе с ними!.. Уж там-то они тебя заедят! Все кости обгложут!.. Подьячий испуганно закрестился. Разин и с ним другие казаки расхохотались. - Ну, читай-ка, читай! - Горилки ему для видваги! - подсказал Боба и подал подьячему чарку. Тот залпом выпил. Отер рукавом проступившие слезы и перевел дух. Дрожащими пальцами он взял из ларя самый верхний столбец, развернул, но не мог читать вслух и заплакал. Василий Ус покачал головой. - Чего ты, дура, страшишься?! - Дай с духом собраться, честной атаман! - попросился приказный. - Ну, сбирайся живее, а то погоню тебя к черту, иного найду грамотея! - раздраженно сказал Разин. Подьячий набрался воздуха и, выпучив от усердья глаза, не вникая в смысл, стал читать. Царь, сам царь писал к воеводам, с гневом им выговаривая за то, что они не умели как следует править свое воеводское дело: - "И вы тех воровских казаков не расспрашивали и к вере не привели, и пограбежную рухлядь ратных людей, которые были на бусе, и шаховых и купчинных товаров у них не взяли, и на Дон их, воровских казаков, отпустить бы не довелось, а ныне нам, великому государю, ведомо учинилось, что..." Подьячий умолк. - Ну, чего? - спросил Разин. - Не ладно тут писано, осударь атаман великий, - робко сказал подьячий. - Ну-ну! - нетерпеливо прикрикнул Разин. - "...что сказанный Стенька, безбожник и вор, надругатель святыни, проклятый богом, у себя на Дону сбирает таких же, как он..." - Подьячий умолк опять. - Читай, собака! - потребовал Разин. - "...бездомовных и воровских людишек, хотя воровать, и оный богоотступник, вор Стенька, проклятый богом в возмутительном нечестии своем, отринувшись святой православной церкви и веры христианской..." - Брешут они! Чья припись? Не государева припись? - Думного дьяка, Степан Тимофеевич, атаман великий. - Вот то-то! Ты брось ее. Государь мне иное писал, - сказал Разин. - А тут бояре, видать, составляли... Иную давай! Одну за другой заставил Степан читать московские грамоты и воеводские отписки. Весь этот железный ларь наполнен был тайною перепиской о нем самом. Разин задумался. Подьячий читал еще и еще, но он уже не слушал его. В первый раз понял Степан, какое огромное значение придавали ему в Москве и царь и бояре, как озабочены были они каждым его движением, как стремились они проникнуть во все его замыслы, как окружили его лазутчиками и сыщиками, с какою робостью ожидали каждого его шага, движенья и слова... - Буде враку пороть! Сложи все назад да опять запечатай. Мне надобны будут бумаги сии. На Москве мы их вместе прочтем с государем... Кои бояре писали сии бумаги, уже им в ответе стоять! - сказал Разин подьячему. Он встал, потянулся. За ним поднялись есаулы. Разин пошел на крыльцо. Народ, ожидавший на площади выхода атамана, хлынул к крыльцу. - Палачей! - крикнул Разин. - Палачи схоронились, батька! Мы их самих показнить хотели за злобу. Они сокрылись. - Да ты укажи, отец, кого казнить. Твой недруг - наш враг. Мы и сами управим! - откликнулись из толпы. - Иди-ка сюда! - позвал Разин одного из посадских, стоявшего ближе. - И ты иди тоже, и ты! - позвал ан его соседей в палату. Те вошли. Толпа любопытно стеснилась к самым дверям, не смея без зова войти, но горя нетерпением узнать, зачем палачи атаману. Новоявленный посадский "палач" с помощниками вскоре вышли из Приказной палаты, таща вороха бумаг. Они донесли свой груз до помоста на площади, где совершались, бывало, казни, свалили там и пошли назад в дом. Толпа окружила помост, не поняв, что творится. Кто-то из есаулов окликнул еще из толпы охотников. Сразу вызвалось целых полсотни людей. - Куды столь! Будет еще троих! Весь помост завалили бумагой. - Вали, вали выше! Куча мала! - задорили из толпы. Напряженное ожидание казни, смертей, которое вместе с любопытством охватило толпу, когда Разин потребовал палачей, теперь сменилось веселым удивленьем. Разин вышел опять на крыльцо. За ним вынесли воеводское кресло. Вдохновленный победой, с горящим взором, но строгий, в черном кафтане, отделанном серебром, в запорожской шапке, с атаманским брусем в руках, Разин мгновенье стоял, ожидая, когда все увидят его и замолкнут. Говор смолк в один миг. По донскому обычаю, при обращенье к народу Степан скинул шапку и поклонился. Народ сорвал шапки с голов, бросил к небу. - Здравствуй, батька, навеки! Отец наш родной! - Слава батьке Степану! - Слава! - Ура! Ура-а-а! Степан протянул руку. Народ умолк. - Братцы казаки! Вольность казацкая с вами отныне! - сказал атаман. Опять полетели вверх шапки, и крики прервали его слова: - Спасибо тебе, Степан Тимофеевич! - Батюшка родной, спасибо за волю! - Слава! - Казаки! - продолжал Степан. - Атаманы честные! Вот вся кабала ваша, муки, неправды - все тут. Пусть навеки огнем горят! Пусть и пепел их ветром развеет! - Из пушки тем пеплом пальнуть! - Из пушки пальнем, пусть развеет! - Пушки наши, чего не пальнуть! - ответил Степан. - Зажигай, палачи! - приказал он, махнув рукой. Он надел свою шапку и сел. Посадский "Петруха", успевший одеться, как подобало быть одетому палачу, в красной рубахе, зажег факел и с разных сторон поджег все бумаги. - Помост погорит! - крикнул кто-то. - Аль жалко тебе?! - Пусть горит! - зашумели вокруг. Пламя бежало по свиткам, по связкам листов, по книгам. Зажженные листы, как птицы, взвивались к небу, кружимые ветром, летали с огнем и сыпались пеплом на площадь. Народ ликовал, глядя на то, как корчилась в пламени мучительная старая жизнь, вместе с боярщиной и со всеми ее обидами, как легким дымом вились и расплывались, будто и не были, тяжкие законы, как в вихре взвивались пеплом приговоры к плетям и к кнуту, изветы, из-за которых людям пришлось бы терпеть разорение, жестокие пытки и, может быть, казнь тут, на этом же месте, на плахе... Деды и внуки несли на хребте закаменевший от времени горб. Его несли с покорной, унылой обреченностью. И каменный горб этот лопнул, рассыпался. От рождения скрюченные, люди вдруг ощутили в себе способность выпрямить спину, вздохнуть всей грудью, расправить плечи... Навсегда, навсегда, навеки сгорела неправда богатых и сильных. Самый воздух, вчера еще душный и пыльный, теперь, освеженный ночным ливнем, был как струя ключевой воды после долгой дороги в безводной пустыне. Народ ничего не приписывал себе самому. Батька! Все - батька. Словно у батьки была тысяча рук, чтобы рушить стены, тысяча ног, чтобы в прах растоптать всякую силу, вставшую на пути. Степан смотрел на пламя костра, на добровольных "палачей", которые длинными пиками подсовывали в огонь валившиеся из пылающей кучи свитки, глядел на всю эту радостную толпу, на праздничные лица... Загорелся помост. Жар стал сильнее. Ближние к помосту люди отступили, пятясь от жара. Степан увидал перед самым помостом в толпе Сукнина. С каким-то потерянным выражением, почерневший и мрачный, Федор смотрел в огонь безразлично, погруженный в себя, будто его не касалась общая радость, даже, наоборот, было похоже на то, что он угнетен и убит общим праздником. Выйдя на площадь и подойдя к костру, Федор и не взглянул на крыльцо Приказной палаты и не видал Степана, сидевшего тут в воеводском кресле. - Федор Власыч! Эй, Федор! - громко окликнул Разин. Сукнин оглянулся так, словно окрик вырвал его из какого-то оцепенения. - Ну, что? Неужто же не нашел? - спросил атаман. - Да вот она, Настя, - ответил Сукнин. Услышав, что сам атаман говорит с есаулом, толпа расступилась, очистив дорогу к крыльцу. Сукнин подошел вместе с Настей. В этой измученной женщине не узнать было прежней румяной, дородной казачки, не умолкавшей певуньи, пышущей весельем и силой. Прядка седых волос выбивалась из-под ее головной повязки на пожелтевшую щеку. В огромных глазах, обведенных будто углем, горели тоска и мука. Голос был хриплым, когда она глухо сказала: - Тимофеич, родимый! Мишатку они доконали... - Робенка! За что же? - спросил в изумлении Разин. - Замучили сына... Сыночка... сгубили... Настя закрыла лицо руками. - Пытали они, куды Федор упрятал богатство. Вишь, богат воротился с тобой от персидцев - отдай!.. - заговорила Настя, открыв лицо и пересилив себя. - А сами все ранее взяли... Хотели еще... Кабы знала, где взять, и еще бы дала... Что - богатство!.. Пытали меня. Клялась, что не ведаю больше. Они при Мишатке стали меня мучить. Он как закричит: "Батька сказывать ей не велел! Мы с ним вместе ходили, а мамка не знает!" Я им баю: мол, малый соврал, меня пожалел - на себя наклепал... Не поверил мне воевода боярин, велел Мишу за ноги весить... Любимое дело его было за ноги весить. Повесили Мишку, покуда откроет. Меня-то к стене, рядом с ним, приковали, - рассказывала казачка. Хриплый голос ее срывался, но люди, сомкнувшись вокруг тесной толпой, слушали затаив дыхание. Никто не глядел на догоравший помост. - Смотрю на него, - продолжала Настя, - смотрю, вся трясусь. Богу молиться хотела, да вместо молитвы на бога невместны слова горожу. Язык непокорный лопочет и сам... Мишатка мне: "Матка, не плачь. Нисколько не больно!.." А стало в окошке светать - голова-то его, я гляжу, будто тыква большая... Не можно признать... Я вскричала, да так и сомлела... Лозой его после секли... Сказал он тогда палачам, что сам напраслину молвил. Меня стали после-то за ноги весить... Лежит он внизу да шепчет. Чего - услыхать не могу. В ушах гулко стало от крови... Железом меня прижигали. Услышала я, как Миша заплакал, да снова сомлела... Очнулась внизу... Миша мертвенький рядом лежит на земле... Будила его, умоляла. "Сыночек, живи, пожалей свою мать". Не проснулся... Унесли, схоронили... Куды схоронили, не знаю... Могилку бы ведать... - Она задохнулась в рыданьях. В толпе плакали женщины. Казаки кашляли, отворачивались. Степан глядел молча под ноги. - Не спрошал ты меня, Тимофеич, сказнил воеводу! Уж я бы его... - произнес сквозь зубы Сукнин. Атаман поднял голову. - Прозоровских молодчих сюды приведите! - потребовал он. Ночью, когда сам Степан сбросил воеводу с раската под крепостную стену, он указал его сыновей вместе с боярыней отвести в Троицкий монастырь и отдать монахам, чтобы их не убил разъяренный восставший народ. Но теперь переполнилась чаша. Толпа ожидала в молчанье, пока четыре монаха пришли с воеводскими сыновьями. В толпе прошел тихий говор. - Ну, вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? - спросил Разин. - Пограбили все! Какое еще богатство! Что на нас, то и наше! - дерзко сказал Федор. - Брешешь, боярский щенок! Отвечай мне, куды схоронили богатство? Узорочье где закопал твой отец? - настаивал Разин. - Кабы знал, не сказал бы тебе, вор-ворище! - крикнул Федор, едва сдержав слезы. - А скажешь, собачье отродье!.. Ты знаешь? - спросил Степан младшего. Тот всхлипнул: - Не ведаю я... - Да что ты, казак, взбесился! Отколе детям ведать! - воскликнул седой монах. - Ты, чернец, помолчи! Не тебя я спрошаю! - прикрикнул Разин. - Молчите, щенки? - обратился он к сыновьям воеводы. - Повесить обоих их за ноги на городской стене... покуда... не скажут... - мрачно распорядился Разин. Толпа казаков и горожан вся сжалась и приумолкла. - Эй ты, палач!.. - позвал атаман. Тот, в красной рубахе, который разыгрывал палача, поджигая бумаги, шарахнулся прочь, притаился в толпе, но соседи, немилосердно подталкивая, вытеснили его и поставили перед крыльцом. - Я сроду людей не казнил, - сказал тот. - Сам назвался! - грозно воскликнул Степан. - Робята же... дети... - Веди, говорю!.. - Пусти их, Степан Тимофеич! - несмело вмешался Сукнин. - Уйди! - упрямо сказал Разин. Глаза его загорелись, как угли. - Ну, палач, забирай да повесь их... На память всем воеводам... "Палач" неуверенно взял за плечо Федора. - Не трожь! Сам пойду! - огрызнулся тот, уходя. Многие из толпы потянулись за ними... - Жалко, раньше убил воеводу. Я утре заставил бы черта глядеть на сыновние муки, - сказал им вслед Разин. - Грех тебе, атаман! Вопиет кровь младенцев! - воскликнул седой монах. - Пусти воеводских невинных детей. - Око за око, зуб за зуб и глум за глум! - сказал Разин. - Христос-то велел за зло воздавати добром, - продолжал монах. - Ты боярам эдак сказал бы, святой отец! - отозвался Разин. - Пусть они меня любят за муки да всем нам добром воздают, а мы - грешные люди... Уйди от греха, поп! Велю и тебя вверх ногами весить... Уйди! Никто не просите за них. Кто станет просить, того лишь повешу рядом!.. - Батька, иди во Приказну палату, сошлись есаулы к совету, - позвал Наумов. Степан резко поднялся и пошел... Дела в Приказной палате и вправду было довольно. Кабаки, сбор напойных кабацких денег, которые Разин брал нынче для войска, житницы, пороховая казна, счет пищалям и прочей всей ратной справе, казацкое устройство города - обо всем были нужны заботы. Особенно помогал во всем астраханец Федор Шелудяк, которому хорошо был известен город. - В иных городах весь доход - напойные кабацкие деньги, а Астрахань, батька, богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать за товар, - объяснял Шелудяк. - Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет в городе. Все истощались. Я указал, чтоб купцов привели во Приказну. Ты настрого им накажи, а то ить народу худо. Ввели купцов. Одни из них робко жались, другие шли смело, помня, как прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег. - Пришли, гости? - спросил атаман. - Праздник праздником, а пора за работу. Завтра с утра чтобы торг! - Батька, у нас, по указу, с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру. Знойко утром, - смело сказал один из купцов. - Мне все едино - татаре ли, русские. Всем торговать! А кто торг не учнет, тому будет худо. - А грабить казаки не станут? - с опаской спросил все тот же купец. - Не разбойники, дура! - одернул его Шелудяк. - Кто станет грабить, того ведите ко мне. - Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина - как примет тот его самозванство. - Верно, Федор. Бери на себя сие дело. Пускай по татьбе да по торгу тебе докучают. Ты и управу чини, - согласился Разин. Купцы ушли. - Слышь, Федор! - обратился Разин к Шелудяку. - Станешь посулы брать от купцов воеводским обычаем - хоть кроху возьмешь, узнаю о том, то тебя показню. - Да что ты, Степан Тимофеич! - воскликнул тот. - Ведаю, Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою - заслуга во многом твоя. Да с купцами всегда корысть; а тебе для острастки заранее молвил... Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников. Назначили письменных людей к описи всяких пожитков. Сидели так до утра. Тут же пили, ели и спали и снова вели беседы и споры. К утру у всех покраснели глаза. - Ну, а город-то как же, братцы? Сами городом завладели, да некогда и поглядеть на него! Кто со мною - поскачем по улицам, что ли, размяться! - сказал Степан. Он шумно двинул скамью, поднимаясь. В это время вошел Сукнин. Он был черней, чем вчера. - Слышь, Разин, будет! - глухо и твердо сказал он. - Оба мы с Настей молим: пусти воеводских детей. Не может она оторваться. Сидит на стене возле них да воет волчихой... У младшего голова как котел. Она убивается дюже. Боюсь я - ума решится... Степан упрямо взглянул исподлобья на Сукнина, не ответил. - Ну, ты младшего только, - взмолился Сукнин. - Ладно, - отрывисто бросил Степан. - Прежде лозой постегать, чтобы смолоду помнил на всю свою жизнь... Потом боярыне да монахам отдать, а того... собачонка... скинуть к чертям вниз с раската вослед его батьке!.. Сукнин тотчас вышел из горницы. Разин снял свою красную шапку, тряхнул волосами. - Ну, кто со мной едет на Астрахань-город глянуть? - громче, чем нужно, окликнул он. Поднялись толпой есаулы. - Казаки! Коней атаманам! - грянул Разин с крыльца на всю еще сонную, хоть уже залитую утренним солнцем площадь. - Иех, утро-о! На Волгу купаться поедем, робята, так, что ли?! - садясь на коня, задорно воскликнул он, как будто и не на нем лежала вся та великая тяжесть, которую народ взвалил на него вместе с честью и славой. Вместе с Чикмазом, засланным впереди войска в Астрахань, к атаману пришел и Никита Петух. - Славно, славно, робята, вы тут повернули! - одобрил Степан. - Садитесь к столу, атаманские гости. Будем пир пировать... Степан сам наливал им чарки, расспрашивал их о том, как сумели они поднять стрельцов против воеводы, вызнавал, кто из астраханских стрельцов помогал им больше других, с оживлением слушал рассказы своих посланцев и вдруг, нахмурясь, угрюмо уставился на Никиту. - А теперь расскажи, Никита, как ты мне Тимофея сгубил... - Да нешто я погубил его, батька?! - побелев, задрожавшим голосом глухо воскликнул Никита. - Башку отвернуть тебе надо за то, - сурово сказал атаман. - Тимошка-то млад, неразумен был, батька, оттого и горяч и сам себя погубил! - возразил Никита. - И мне его жалко ведь, батька. Слезами я плакал! - Искреннее горе послышалось в его голосе. - Любил я его, - печально сказал Степан. - Пятерых бы я дал за него... А ты, я слыхал, воеводского брата дорвался убил? - Дорвался, - сказал Никита. - Тот тебе грех отпускаю, что ты не сумел мне Тимошу сберечь. А не могу тебя видеть. Взгляну на тебя - вижу: справный казак, а кажется мне, что ты погубил Тимошку. Хочу не хочу, а блазнится мне, что на тебе его кровь, его гибель. Хоть верю, что ты не виновен, а в другой раз под горячую руку мне попадешь - порублю ни за что... Уходи с моих глаз да более не попадайся. За мною в поход не ходи, живи тут. Отныне и тут казацкие земли. Станешь тех, кто новый придет, обучать пищальному бою и сабле. Вот перстень тебе от меня на счастье за службу. Пей чарку еще на дорогу - и вот те порог... А то захмелею, тогда ты живым от меня не уйдешь... Разин подал Никите перстень, сдернутый тут же с пальца, сам налил ему последнюю чарку вина. - Во здравье твое, Степан Тимофеич! - сказал Никита, подняв свою чарку. - Неправедно гонишь меня от себя. Да все же спасибо за все. Когда тебе надобен станет Никита, лишь кликни - прискочет твой рыжий и душу свою за тебя положит! Степан посмотрел на него пристально, испытующе, махнул рукою и отвернулся. - Иди! - в нетерпенье повторил он. - Коли ты вправду виновен, то пусть и тебе загинуть такой же смертью... Никита поднялся, вышел. - Напрасно ты, батька, его разобидел, - сказал Чикмаз, жалея Никитку. - Мы с ним во всем вместе были. Малый он смелый... - Вот то и я мыслю, что малый-то смелый, а тут оробел, не посмел оправдаться. Много ли, мало ли винен, а кабы невинным был, не терпел бы такой обиды. - Да, батька, ведь от тебя! - воскликнул Наумов. - От тебя и другие терпят! - Напраслину терпят, что ли?! - спросил Разин. - Кому никому - никогда не спущу напраслины, тезка! - твердо сказал Степан. Поп Василий только на пятый день пребывания казаков в Астрахани пришел к атаману. Он явился одетый в казацкое платье - в кафтане и с саблей. - Здоров, сынок Тимофеич! Лукавый ты сын! - с укоризно