ежал во двор, вгорячах не заметив боярина. - Чего ты? - спросил Долгорукий вдруг дрогнувшим голосом. - Несметными силами воры идут в Арзамас, боярин! - воскликнул гонец. - Кадом взяли. Ратных людей побили... Кадомский воевода убит!.. - Гонец указал на небо: - Вишь, горит. Верст пятнадцать отсюда, у засеки, битва... - Молчи! - весь дрожа, неистово прошипел Долгорукий. Это был славный поход "четырех атаманов", которые взяли Саранск, Верхний и Нижний Ломов, Шацк и Кадом и шли теперь разорять воеводский оплот - Арзамас... Черное сердце Пока Степан занимал Поволжье, азовцы и крымцы подняли головы. Они не раз набегали на низовые станицы, и разинские есаулы, для обороны Дона оставленные в Черкасске, сами призвали к оружию домовитых. - Сам батька Степан Тимофеич велел тебе, атаман, владать твоим войском, - сказал Корниле Ходневу Семен Лысов, который, оставшись в Черкасске, стремился к миру и ладу со всеми. - Сколь мы на Дону меж себя ни повздорим, а все же и вы, как и мы, - донские казаки и христиане. Аль вам не дорого ныне наш Дон боронить от нечистых! Корнила внимательно посмотрел на Лысова. - Руки голы у нас, - сказал он. - Ни пушек, ни пороху нет. Я своих казаков и мигом прибрал бы. За Дон встанут горой... - Собирай. Пушки, порох я дам вам на крымцев, - пообещал Лысов. Уже после этого на Дон пришел Фрол Минаев с разинскими казаками. Сильным ударом он забил азовцев обратно в их земли, а сам двинулся под Маяцкий город, Валуйки и Острогожск, отрядив часть своих нести службу в верховьях Дона, другую часть - на Донец, а третью пустив дозорами по рубежу от крымцев... Домовитые снова притихли, но несколько пушек и порох, данные Лысовым, так и остались у них. Через людей, которых время от времени присылал Корнила в стан Разина и которых Прокоп узнавал по заветному слову "низовье донское", Горюнов знал о всем, что случилось за это время в Черкасске. Он знал, что если Степана сейчас повезти в Черкасск, то у низовых достаточно сил, чтобы его захватить и отправить в Москву. - Пошто его в Астрахань везть? - спросил он Наумова. - Мыслю я, везть его надо домой, в Кагальницкий город. Кто лучше своей хозяйки залечит раны! И воеводы, знать, нынче по Волге ударятся вниз, а на Дон не дерзнут. На Дону все казачество встанет стеною за волю... - Сам батька не раз говорил! - возразил Наумов, который и сам был согласен, что лучше донских казаков никому не сберечь атамана. - Не бог ведь и батька! Не мог он вперед угадать, что трапится... [Трапится - случится (укр.)] А ныне, я мыслю, все же краше нам на Дон... Они шли ночами на веслах, днем таились от глаз людских. Миновали Самару. Наумов выслал лазутчиков в город. Самарские жители слышали про разгром. О разинцах говорили недобрые речи. Иные склонялись к тому, чтобы выслать посланцев с повинной. Уже не страшился никто в городе говорить за бояр, против Разина... Возле Саратова наконец Наумов решился окликнуть несколько казачьих челнов, которые также шли поодиночке, то отставая от них, то опять обгоняя... Около полутора сотен донских казаков собралось теперь возле Степана. Запасов еды у них не было никогда. Они постучались у запертых ворот Саратова. Им не открыли город. - Батька ранен. Батьку везем на низовье! - сказал Наумов. Воротные пошли доложить городским старшинам. Те после долгого совещания так и не вышли к стенам. Только велели сказать, что городских ворот не отворят, покуда казачьи челны не уйдут от города прочь. Наумов пытался вызвать саратовского атамана. - Как вести пошли по Волге, так ваш атаман утек на Дон со всеми своими, - сказали саратовцы. Вести о пораженье Разина летели уже далеко впереди... Все прежние его союзники, в робости и ожидании боярской кары, примолкли и затаились. - Жалко нам батьку, - сказал один из воротных. - Да ныне страшимся, не было б казни от воевод. Не обессудьте, казаки, не смеем впустить... С полутора сотнями казаков Наумов решился бы брать приступом город, если бы не забота о сбереженье раненого атамана. - В Астрахани, может, вот так же! - сказал Прокоп, когда они двинулись дальше, оставив Саратов. - А Дон-то, Наумыч, уж Дон! Тихий Дон - родной дом, а тут, глянь, стрельцы да посадские - не казаки. Наумов смолчал, но его встревожила эта мысль: а ну, если в самом деле сойдут они на низовья - и Астрахань встретит их такой же недружбой... Идти тогда верст семьсот в верховья с раненым батькою, да еще на челне, не дай бог - ледостав, и Волга замерзнет... Тогда везти его на санях по степям... Камышин они миновали, не заходя. В царицынские ворота впустили их после долгих расспросов. Наумов рассказывал здесь, что всюду у Разина победы и одоления, что города им приходят в покорность, что из-под самой Москвы к ним идут ходоки, а уезды везде восстают при их приближении. Он говорил и ждал, что вот-вот царицынские осадят его и раскроют его враки. Но царицынский атаман сказал, что на Дон, еще нет тому суток, промчались гонцы с вестями о взятии разинскими атаманами Козьмодемьянска, Темникова, Нижнего Ломова, Пензы, о восстаниях в Мурашкине, в Павлове, в Кадоме и о сборах под Нижний Новгород... Известия о победах взволновали Наумова еще больше. - Чего же мы с тобой натворили, Прокоп?! Не будет прощения нам от Степана!.. Куды от войска?! Куды ж мы его увезли? Ведь повсюду победы!.. Народ воевод побивает, а мы... убежали!.. - Брось, Наумыч! Убит - то беда, а убежал - воротиться можно!.. Свезем атамана к его казачке, да сами и в сечу... Степан Тимофеевич сказывал: зимовать в Казани. Он и сам возвернется туда... с новым войском, - успокаивал Наумова Прокоп Горюнов. - Стало, на Дон... Очнулся бы батька на миг. Сказать бы ему, что такие победы, - от радости он оживел бы. Крикнуть, что ли, ему? Наумов припал к самому уху Степана. - Батька! Батька! Победа! Пенза взята! Кадом взят! Мурашкино, Темники, батька! - кричал Наумов. Но Разин лежал без сознания. Только жилка на лбу его билась робким, едва заметным биением. Не дрогнули даже веки. - Довезем ли живого, Прокоп? - всполохнулся Наумов. - Вишь, и радость его не может взбудить... Неужто помрет?.. - А слышь-ко, Наумыч, не мешкай ты тут. В Черкасске есть лекарь добрый, Мироха Черкашенин. Я поскачу за ним, привезу его в Кагальницкий город, и ты с атаманом как раз прибудешь. А я полечу, как стрела... Пока жив, отходить человека можно, а мертвых назад ворочать - один лекарь был, да распяли его окаянные нехристи в злобе, - сказал Горюнов. - Скачи, - согласился Наумов. Долететь скорей до Корнилы, собрать незаметно станицу и грянуть наперерез из засады... Только бы весть не дошла прежде времени в Кагальник. Прокопу представилось, как сотни три понизовских казаков идут за ним, как нападают они из засады, вяжут Наумова и забирают Степана и как он, Прокоп, въезжает в Москву верхом на коне, разодетый, как вся донская старшина, в кармазинный алый кафтан и в шелковистой косматой папахе с золотым галуном на донце... - Я поеду, Наумыч! - внезапно возвысил голос молчаливый все эти дни Никита Петух. - Прокоп пусть с тобой остается. Вдруг падучка его прихватит в степи: сам загинет и лекаря не привезет! А я доскачу как вихорь!.. Никита сказал это с таким жаром, что Прокоп растерялся. Он в удивлении взглянул на Никиту, который смотрел с вызовом прямо ему в глаза. "Так вот оно что! - решил Прокоп. Он наконец-то понял Никиту. - Он хочет живьем захватить их обоих да выдать черкасской старшине... На Волге дворянам отдать убоялся, а тут - казакам. Чести больше: хоть молод, а мыслит о войске!.. Сказать ему, чтоб он перво из первых к Корнею спешил, али сам сдогадается, что ли?!" - Ну что же, Никита, лети, добывай Митроху, - согласился Наумов. И Никита помчался в Черкасск. Не говоря ничего Прокопу, он был уже убежден, что Прокоп враг Разина, - иначе ему незачем было подсказывать Никите, что Марья и есть атаманова полюбовница! Если Прокоп поскачет в Черкасск, то и быть беде: не за лекарем он поедет, он сам приведет старшинских, чтобы сгубить атамана, - так размышлял Никита, когда предложил поехать вместо Прокопа. "А мне-то к чему голову атамана спасать! За какие ко мне его милости? - спрашивал Никита себя. - А за ту его милость, что он для всего народа себя не жалеет - не об себе печется, о мире. За то его и жалеть!.." Никита гнал от себя черную мысль о том, что Степан у него отнял Марью, но сами собою лезли в голову думы, что не зря велел Разин ему оставаться в Астрахани: "Знал, окаянный, что венчана Машка со мною. Мне велел на глаза не пасть, а Машку с собой заманил!.." Эта мысль вызывала ревность, рождала злобу, но даже злоба не побуждала Никиту к предательству. Больше, чем Разина, он ненавидел за эти мысли Прокопа. "Порченый дьявол! Хочет он, чтобы я атамана продал. Ан не продам! Не добьется того, что я покорюсь его черному сердцу, пес бесноватый! - думал Никита. - Я пуще того, прилежней того послужу атаману!" Осенний ветер резал глаза, дождь сек по лицу, измученный конь спотыкался, но Никита, не зная устали и не замечая преград, гнал и гнал... Разинское гнездо Бушевала ветрами внезапно похолодавшая осень. Кагальницкие землянки освещались по вечерам поплавками, горящими в сале, лучинкой. В атаманском "доме" горела свеча. Алена Никитична молча сучила пряжу, склонившись к веретену, отчего вся спина ее по-старушечьи горбилась. Старый дед Черевик, в сотне битв израненный запорожец, ютившийся в атаманском доме, также молча помаргивал, глядя на пламя свечи, вспоминая о чем-то своем, стародавнем. В углу на скамье отсыпался с дороги гонец, присланный из-под Коротояка. Седобородый казак спал как мертвый. Утром он должен был возвращаться в войско к Фролу Разину. На полатях, ровно дыша, спала атаманская дочка Параша. Хлопнув дверью, ворвался в землянку Гришатка, встрепанный, оживленный, с горящим взором. Пламя свечи замигало и заметалось от ветра. - Что нынче поспел ночевать? Ты бы утром домой воротился! - сердито заметила мать Гришатке. - Казаки завтра к бате поедут, кои ранены были. Собрались в сторожевой, про войну говорили, - словно бы в оправданье себе сообщил мальчишка. - Ну так что?.. - Ты, матынька, отпусти меня к бате, - вдруг попросился Гришатка так просто, как будто в жаркий день собрался купаться с ребятами. - Ты что, ошалел?! - возмущенно воскликнула мать. - А чего - ошалел? - лукаво спросил Гришатка. - В крынке возьми молока да пышку на полке, - вместо ответа сказала Алена. - Славой отецкой прельстился? - внезапно подал свой голос спавший на лавке гонец. - Славу свою завоюешь, казак, как взрастешь. Твой батя - народу отец. Ни в Запорогах, ни на Дону не бывало такого... - Богдан був великий гетьман, - вмешался и дед Черевик. - Та все же траплялось Богданови сердцем кривдить. Ради шляхетской милости катовал он над посполитой голотой... Шляхетская кровь была у Богдана, Грицю, а твий батько справжний лыцарь. Николи еще не было яснишего сокола в жодной краини... И слава его - святая, великая слава на все казацтство и все христианское посполитство... Не с дытынкою цацкаться ныне ему: вин, хлопче, мае инши заботы... Сидай вже покиль коло матци... Гришка задумался над молоком и лепешкой. - А царь больше батьки? - внезапно спросил он. - Гришка! Молвить-то грех! - в испуге вскричала Алена. - Вот черти тебе на том свете язык за такие слова... - Царь - что? Царь от бога поставлен. Царем родился - то и царь! - спокойно сказал из угла гонец. - А батька твой сердцем велик - оттого и вознесся. Народ его по заслугам воздвиг всех высоких превыше. Алену вдруг охватило от этих речей какое-то радостное томленье и вместе тоска, как бывало всегда, когда говорили при ней казаки про Степана. Как будто стояла она на крутой высоте и вот-вот могла оборваться... Правда, в жизни своей она еще никогда не была на такой высоте. Даже на колокольню на пасху в селе, бывало, взбирались одни лишь мальчишки... Всего только раз залезла она на верхушку большой рябины и там испытала подобное чувство - вместе и страха и радости... Тогда мать оттаскала ее за косы. А после подобное чувство она ощущала, когда приникала к сердцу Степана. Нередко с досадою думала она о своем казаке, таком не похожем на всех остальных, считая себя несчастною и самою незадачливой из казачек, вечно покинутой и одинокой вдовой при живом муже. Но если о нем говорили казаки или она слышала речи крестьянского беглого люда, сердце ее расширялось от восторга и страха и возносило ее на страшную высоту, от которой дух занимало счастьем и радостью. Тогда она вся замирала, не смея ни вымолвить слова, ни шевельнуться... Смутное сознанье греховности атаманских деяний Степана временами терзало ее. Наивная вера в "тот свет" и адские муки страшили казачку, но она отгоняла тревогу твердою верой в то, что казак лучше знает, что делает. Не женское дело судить о казацких походах! И особенная уверенность в правоте Степана родилась в ней по возвращении к нему Сергея. Алена была уверена в крепкой приверженности Сергея к богу и в его боязни греха. И если уж Сергей поверил Степану и, простив обиду, пошел заодно с ним, то, значит, его атаманская правда не противна богу. И едва дошел слух, что бояре готовят великое войско против Степана, Алена Никитична решительно взъелась на Фролку: - Брат ведь Степан тебе, пентюх! Сиди-ишь! Мой бы был брат да была бы я казаком, я бы ветром помчалась... Срам ведь смотреть: брат за весь люд, за всю землю один со злодеями бьется, а ты все на гуслях да в голос, как девка!.. Фрол смутился. - Мне сам Степан указал тут сидеть по казацким делам, - оправдывался он. - Сидеть! Ты и рад сидеть! В седле не скакать и сабли рукой не касаться. Тпрунди-брунди на гуслях - вот и вся твоя справа! Да время-то нынче не то: слышь, народ про Москву что болтает? Не мешкав сбирайся, ко Стеньке скачи! - А город как кину! Степан наказал... - Не хуже тебя-то управлю всю службу! - сердито оборвала Алена. - И дед пособит... Фрол поехал. Он возвратился с наказом Степана двинуться с казаками в донские верховья. Алена его торопила: - Поспешай, поспешай! Покуда чего - сухари сушим, рыбы коптим, а ты бы челны посмолил! Я две бочки смолы поутру указала на берег скатить, за ворота. Ударишь пораньше с низовьев, бояре-то силу свою споловинят, Степанке на Волге-то станет полегче!.. - Дывысь, атаманова яка! Не жиночя, бачишь, розмова! Стратэгию розумие, як добрый козак. Ото гарна жинка! - весело говорил Черевик. - Тебе в есаулах ходыты б, козачка! Оце так дружина, братове, у нашего батька у Стенька Тимохвеича! - хвалился он казакам Аленой, словно она была его дочь. - Дуже гарна жинка! Не жиночий разум. Я бы справди краще Алену Никитишну с войском послал, чем Хрола Тимохвеича: не козак вин - козачка! Фрол вышел в поход на семидесяти челнах и бударах с тысячью казаков, чтобы ударить под Коротояк. Алена ему велела взять лишних три сотни с собою, по берегу, конными. Она уже наслушалась от казаков, что конные надобны в битвах. Фрол не решался их брать. Хотел оставить, чтобы блюсти остров, потому что Фрол Минаев ушел из Черкасска к Маяцкому городку, и Фролка страшился набега понизовых на Кагальник. - С три сотни еще тут оставишь. Как-никак усидим! - твердо сказала Алена. - Надо будет - ребят по стенам... Казачата пищальми не хуже владают. Я первая Гришку поставлю. На прощанье она была ласкова с Фролкою, как никогда. - Берегися, брательничек милый! Я чую: как ведь до битвы дорвешься, то Разина кровь-то в тебе закипит. Не гусли ведь - битва! - говорила она, словно не раз уж сама испытала битву. И вот Алена осталась в Кагальнике со стариком Черевиком и с тремястами разинских казаков. Почти каждый день прилетали гонцы от Степана. Говорили, что батька здрав, весел, летит, как орел, города полоняет. Они называли далекие и чужие имена городов: Саратов, Самара, Корсунь, Саранск, Алатырь, Курмыш... Когда спрашивала, почему не прислал письма, опускали глаза: "Войсковыми все занят делами Степан Тимофеич". Алена сдвигала брови, плотно сжимала губы. Ей вспомнилась разбитая голубая чашка... "Тонка, хрупка... так вот пала из рук да разбилась!" - слышала она голос Степана. Тогда ее начинала мучить тоска. И в этот вечер терзало ей сердце нудное завыванье ветра в печной трубе. "Домовой завывает!" - подумалось ей. Алена перекрестилась. - Дедушка, сердце чего-то болит! - сказала она, отбросив веретено. - Стосковалось, Олесю, вот то и болит. Непогода, бачь, воет, тоску нагоняет, Дон плещет хвылямы. Тучи, морок. Як солнышко в небе - так и на сердце свет, а на небе хмары - и в душу все облак нисходит... - Недоброе чую, - сказала Алена. - С чего недобру, дочка, взяться?! Бачь, вести яки! Все выше да выше наш сокол летит... Слышь, гонцы говорят - и еще города покорились. Кабы мне молодым, не сидел бы тут возле тебя!.. Люба ты мне, атаманова, будто дочка родная, а нет, не сидел бы! Летел бы за ним... Светло в его славе! Вот то и народ к нему липнет, как словно букашки на свет... - А сердце болит, будто свету не стало, - сказала Алена. - Погоди. Остановится скоро зимовьем наш сокол, пришлет за тобой колымагу... Но Алена помнила, как ей уже сулили колымагу, когда Стенька был в первом походе. Она не ждала колымаги - лишь добрых вестей... Веретено опять зажужжало... Алена слушала свое сердце. Оно стучало все беспокойней, быстрей, неровней... Погруженная в свои мысли, она откуда-то, словно издалека, слышала доносившиеся слова старого Черевика, который рассказывал Гришке про запорожский поход на султана. - Пидыйшлы козакы пид сами цареградьски стены. Як пострилы из гармат залуналы, султан наполохався - геть з Цареграду тикать... - рассказывал дед. Гришка смеялся звонко и весело. Алена накинула на плечи плат, молча вышла во двор. Было сумрачно. Тучи клоками летели по небу, скрывая луну. Из-за стен долетали осенние всплески донской волны... Алене послышались стоны. Так Стенька стонал, когда привезли его раненым из похода... Откуда-то с берега донеслось одинокое ржанье. Алене представился брошенный конь под седлом, который несется по полю, ищет своего казака, а казак лежит на земле без дыханья, раскинув мертвые руки. Алена вдруг задохнулась от страха. Ей захотелось кричать и плакать... Но она сдержалась, торопливо вошла в землянку и тупо села у прялки. Веретено валилось из рук от тоски... - И мене растрывожила, старого, неспокойна жинка... Чего-то и я неладно вздумал, - ворчливо сказал старик. - Эх-хе!.. Лезь, Грыцю, на печь, я разом прыйду за тобой, - с кряхтеньем добавил он, подымаясь с лавки, и, надвинув на самые брови свою замусоленную, истертую запорожскую шапку, вышел наружу... Гришка взлез на печь, и тотчас же сверху послышалось его равномерное сопение... Дед долго не возвращался. Алене сделалось жутко одной слушать нудное завывание в трубе. Она снова вышла во двор. Ни души! - Дедушка! - позвала она тихо. Дворовый пес Лапа ласково ткнулся холодным носом в ее ладонь... Алена сразу, двумя руками, привычно и ловко собрав на плечах края платка, накинула его поверх головы, на покрывшиеся уже каплями дождя волосы, и по темной, туманной улице пошла на мерцавший огонь, к воротам городка, в сторожевую избу... Городовой есаул Дрон Чупрыгин, низкорослый и коренастый, чернявый, суровый казак, строил к выезду возле избы вооруженных казаков. Одинокий смоляной факел мигал капризным рыжим огнем, отсвечивая на стволах мушкетов. - Вести худые? Отколь? - оробев, спросила Алена. Чупрыгин ей поклонился. - Слава богу, худого не чули, - ответил он. - Да вот атаман повелел сдать дозоры, - указал он на деда. - Мало ли... ночи темны да ненастны... Ратная служба во всем любит лад! - сказал Дрон, от себя одобряя приказ старика. Он повернулся к своим казакам. - Челны, братцы, справа стоят. Ворота отворим, иди без огня: на береге жечь не к чему... По челнам без слова садись, один за другим отворачивай разом в верховья... - Пойдем, пойдем, дочка, на стуже раздетой стоишь-то! Он тут и без нас, - позвал Черевик Алену. - Спасибо, дедушка, - тихо шепнула Алена. - Баламутная ты, - проворчал Черевик. - Меня, старого, с толку сбила... Козачка пригожа слезы роняе, а старый дид сдуру дозоры гоняе! Пойдем... Ты домовь, а я стану сидеть в вартовой [Вартовая - караульная (укр.)]. Козаков разогнали - кому стены беречь?! Кагальницкий дозор шел тремя отрядами. Первая сотня - на челнах по Дону в верховья. Другая сотня шла конно, разбитая пополам: половина - вдоль берега нижней тропой, да половина - по верховой тропе через степь. Дозоры пересылались между собой вестовыми. С береговой тропы конники следили за челнами, один из которых держался все время близ бережка, чтобы можно было негромко переговариваться с конными. Береговые дозоры шли десятками вширь, чтобы дальше охватывать степь. В челнах пищали и у конных мушкеты были заряжены. Ветер крепчал и гнал побелевшие облака. На рассвете из верхней полсотни заметили в стороне, ближе к Волге, каких-то всадников. Дали знать низовым дозорным и в челны, а сами смело помчались наперерез. - Стой! Кто таковы? Куды?.. Из лощины в ореховом поросняке выезжали один за другим понизовые богатей Черкасска. Их было с добрую сотню. У всех на руках кречета и другая ловчая птица. - Куды собрались? - спросил Дрон, наезжая конем вплотную на передовых. - А ты что за спрос?! - дерзко крикнул Петька Ходнев - пасынок Корнилы, еще не видя численности дозора. Но в это время с нижней тропы вторая полусотня кагальницкого дозора ворвалась в лощину с другой стороны с мушкетами наготове. - Ведь гуси летят, есаул! - Мы на травлю к озерам! - уже более мирно отозвались из среды домовитых. - По утренней зорьке хотели... - Куды же вас черт занес далеко?! А ну, ворочайся! - потребовал Дрон. - Мушкеты, пистоли пошто при всех? - Ведь крымская сторона, дорогой есаул. Ты сам от крымцев бережешься, с пистолем ездишь. И мы не дурнее тебя! - вызывающе отозвался Самаренин, исподлобья глазами считая дозор и выезжая вперед из толпы других, словно готовясь к схватке. Дрон не дал ему опомниться и с размаху хлестнул его по лицу плетью. Самаренин пошатнулся в седле от удара, невольно закрыл лицо рукавом, отирая кровь. - Знай, с кем говоришь! - гаркнул Дрон. Кагальницкие дозорные перехватили удобней мушкеты. Черкасские, не сробев, разом сдвинулись в круг, но в это время, повыскочив из челнов, широкою цепью с криком по степи уже бежали пешие кагальницкие казаки с пищалями. Сжимавшие рукояти пистолей и сабель руки черкасские ослабли и опустились... - Ну, кому я сказал! Ворочайся к домам! - грозно повторил Дрон, выставив черную острую бороду и с поднятой плетью в руке наезжая опять на черкасских, так что передние из них начали пятить своих лошадей. - Кто от Черкасска заедет на травлю еще хоть раз выше Кагальника, тому не избыть беды... Слышь, пузастые гады! Черкасские расступились, давая дорогу его коню, образовав полукруг. И, еще раз взмахнув своей плетью перед носами передних, Дрон строго закончил: - Хватит с вас журавлей да гусей на низовьях. Езжай веселей! Домовитые повернули назад. - Вся зна-ать! - произнес кто-то вслед отъезжавшим. - Неспроста чего-то скакали! - заметил другой. - Порубать бы их, к черту, сейчас!.. Повели, есаул!.. Дрон взглянул на дозорных. Вся ненависть к понизовой старшине при свете всходившего солнца, как искры, горела в зрачках кагальницкого казачья. - Шуму будет, раздору, - заметил Дрон. - Не мы - словно б крымцы побили... - со смехом воскликнул какой-то казак. Пальцы дозорных нетерпеливо впились в мушкеты и сабли. Сузившиеся от солнца и злобы зрачки перебегали со спин отъезжавших на есаула. Иные уже подбирали короче поводья, привстали на стременах. - Батька велел без него мирно жить на Дону, без усобиц, - твердо сказал Дрон, поворачивая коня. Два новых всадника, словно отбившиеся от остальных домовитых, в это время выехали из другой лощины за рощей, они гнали стремглав, уходя от дозора. Дрон с десятком людей пустился за ними в погоню. На крики они задержались. - Назад! - крикнул Дрон. Они повернули коней, воротились к дозору. Это были Никита Петух и казацкий лекарь Мироха, исцеливший сотни различных недугов и тысячи ран. - Куды вы? Отколь? - спросил их есаул. - Из Черкасска, мы батьке навстречу. Батька раненый едет домой. Наумов меня посылал, - сказал Дрону Никита. - Где же батька? - Вот скачем всустречь... не скончался б в дороге, - тихо добавил Никита. - Избави бог, что ты! - воскликнул Дрон. - Да чего же вы стали?! Гоните вовсю! - вдруг закричал он. - Стой! Кони крепки ль? Может, дать новых на смену?.. Да как без заводных?! Дрон тотчас же отделил полсотни людей из дозора в охрану Никиты с Мирохой, задумчиво провожал их глазами, пока они скрылись в холмах, и только тогда уж треснул себя кулаком по лбу. - И-ех-х! Жалко, я вас не послушал, робята! - воскликнул он, обратясь к дозорным. - Ведь верно, срубить бы их всех дочиста, как крапиву: на батьку ведь ехали, рыла свиные!.. "На травлю"! По следу за лекарем гнали, как словно вороны на падаль... Дай господи здравия Степану Тимофеичу, батьке, заступнику сирых! - жарко сказал Дрон, подняв глаза к небу... В Кагальницкой бурдюге Степан очнулся. Была тишина... Он приоткрыл глаза и сквозь узкие щелки меж век увидал показавшееся ему ярче солнца тусклое мерцание горящей свечи. Он невольно зажмурился и в тот же миг вспомнил, что после ранения ослеп... Сердце его тревожно замерло. Несколько мгновений он пролежал, не решаясь еще раз открыть глаза, потом осторожно и робко слегка приподнял веки - и снова увидел свечу. Он весь загорелся радостью. "Зряч! Не ослеп!" - закричало все его существо... Не двигая ни рукой, ни ногой, придерживая дыхание, боясь шевельнуть даже пальцем, он только смежал и вновь открывал глаза, чтобы видеть и узнавать знакомые вещи: ковер над собой на стене, на ковре висящие сабли, пистоли, пороховницы, наверху надо всем - литовский дубовый лук с концами из рога... Степан понял, что он у себя в землянке. И вдруг, как новый, смертельный удар вражеской сабли по той же ране, его сотрясла до отчаянной боли мгновенная мысль: "Почему?! Почему на Дону?! Значит, Волгу и все города на Волге - Самару, Саратов, Царицын и Астрахань - все захватили бояре?.. Все пропало?!" От волнения у него пересохло в горле... - Пить! - прохрипел он, не зная, кого позвать. - Прочкнулся?! - услышал он незнакомый голос. Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы и бритый, покрытый торчащей щетиной подбородок, из-за нависших клокастых бровей недобрый взгляд косоватых глаз - и сразу признал Мироху Черкашенина, похожего на турка, горбоносого лекаря. - Испей! - грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную сулейку. - Во имя отца, - произнес Мироха, когда он сделал глоток, - и сына, - промолвил он, поднося сулейку для второго глотка, - и духа святого! - закончил Мироха, дав третий глоток. Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана. - Будь здрав, атаман! - произнес Мироха. - Насилу тебя отходили... Молчи, молчи! Спи! Заутра проснешься, тогда слово молвишь, а ныне ты сон чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети - только б лежать да молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет ни к чему. Спи! - повелительно заключил Мироха. - Сон напускаешь?! - внезапно сказал Разин. - Брось! Не время мне спать! - Время спать! - настойчиво возразил Мироха. - Ум смутен, зор тускл, и памяти нет... - Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! - упрямо воскликнул Степан. - Когда врачеваться не хочешь, лечи себя сам, а я за тебя не ответчик! - с обидой сказал удивленный Мироха. Сотни раненых казаков подчинялись велению его слова, а этот мятежник восстал... - Отвяжись! - сказал Разин. - Гришатка! - позвал он, услышав, что скрипнула дверь со двора. - Вреда себе хошь?! - с угрозой сказал Мироха. - На тебе нет ответа. Ступай! - уже с досадою огрызнулся Степан. Из соседней комнаты, услышав их голоса, не успев с мороза раздеться, вбежала Алена. - Степанка! - вскричала она и, как была - в инее и в снегу на платке, кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой... и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача. Степан провел по ее волосам ладонью. - Вот и жив! - сказал он. Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел. - Гришка где? - слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин. - С Прокопом порченым подружил. Все проруби рубят да рыбу ловят... Страшусь: припадочный пес, утопит мальчонку! - сказала Алена, подняв лицо с полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги за Гришку. Она взглянула на мужа, и снова лицо ее скрылось под низко упавшими волосами... - Прокоп от рождения рыбак, - чего ему утопить! - возразил Степан. Он взглянул на Алену, припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее седину. - Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был? - Да уж дома шестую неделю, Степанушка! Лучше, да хуже, да лучше, да хуже... Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха... Сказывал он: как очнешься - блюсти тебя от невзгоды, слова лишня не молвить, а пуще... - Алена осеклась. - ...про ратны дела? - с усмешкой, чуть глянувшей из-под усов, подсказал он. - Ну, блюди... Ты блюди - мне скорей бы быть здраву! Тезка где? - внезапно спросил он. - Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома... - Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже... - Да что ты, Степанушка! - всполохнулась Алена, услышав холодный и повелительный голос мужа, каким она знала его в минувшее время. Этот резкий и требовательный голос, как признак его здоровья, Алену обрадовал, но в то же время обидел: "Едва на одну духовинку хватило его. Как кошку - погладил по волосам, да и "брысь, пошла с рук!". - Чтоб мигом! - твердо сказал Степан. Но, извещенные лекарем о случившемся, казаки уже сами вбежали в землянку. - Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! - закричал Наумов. - Сто лет тебе здравствовать! - сдержанно сказал за спиною его Прокоп. - Входи, входи, атаманы, садитесь, цедите вина али браги, чем там казачка богата... - Я мигом, Степанушка! - отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской. Но Степан перебил ее: - Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке. - Степан Тимофеич! - взмолилась она. - Выйди, выйди, - настойчиво повторил он. И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей. - Ну, сказывай все, атаманы, без кривды - как было, когда меня порубал драгун? - А что же как было, - сказал Наумов. - Схватили тебя, увезли из боя да в челн... То и было... - Что ты брешешь? - подозрительно процедил Степан. - Я об чем спрошаю?! - Об том и я говорю! - смущенно вывернулся Наумов. - Войско без головы - уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя - и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина - топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался... А так-то уж что... - Мужики как? Татары? Чуваши?.. - перебил его Разин. - Побиты все? - Всяк сам по себе спасался, - глухо сказал Наумов. - Эх-х вы... есаулы... поганая рвань!.. - без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза. - Батька, я... - заикнулся Прокоп. - Не сгорел от срама - сиди да молчи, урод паскудный! - прикрикнул Разин. Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал. - Я во всем винен, Степан Тимофеич, - потупясь, признался Наумов. - Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул... А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется... Прокоп с достоинством промолчал. - Ну, руби уж сплеча! - обратился к Наумову Разин. Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, - Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола... Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь... Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны. - Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! - прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. - Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи... Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп. - Прокоп, ты останься, - остановил его Разин. Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку. - Любит тебя он, батька! - кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп. Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде... Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян... в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал... Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед - к Москве, - и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж... И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, - бросить все и бежать!.. Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей... - Кто же теперь нам поверит, Прокоп? - воскликнул Степан. Рыбак только развел руками. - Да кто же поверит, Степан Тимофеич! Изменники мы хуже всяких язычников вышли! Ведь муки-то, муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал от людей - в Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий... Свирепый боярин. Кровь пить ему из младенцев... Щипцами на части рвет человеков, за ребра цепляет крюками, руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым и смрад над уездом... сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса человечья не слышно... Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина! Ить слезы-ы... Степан нахмурился. - Ну, ты ступай, - вдруг холодно и резко сказал он. - Слезы не наше дело. Иди там с собой поплачь... Но когда Прокоп вышел, Разин не мог отвязаться от мысли о казнях народа. Ему казалось, он слышит треск ломаемых палачами костей, хрип, предсмертные стоны и чует дымы пожаров... Он вскочил среди ночи, с криком схватил со стены саблю и начал рубить все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу. Сбежавшиеся казаки нашли Степана обессиленного, с открытою раной на голове, со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки, в которой царило всеобщее разорение... Казаки подняли атамана и уложили его на широкую лавку, уже без надежды на его исцеление, но все-таки снова призвали к нему из Черкасска Мироху. Багряное небо Мрачный, дождливый октябрь навис над Симбирском. Воевода Барятинский мстил народу за поругание своей княжеской чести, за свое бесславное бегство от Разина. Его наемные войска и дворяне изощрялись в расправах над пленниками. Кто подумал бы, что над краем глумятся не чужеземные покорители?! Но кровавая и трусливая ненависть дворян приносила народу не меньше страданий, чем холодная жестокость монгольских полчищ Чингиса. Опозорить грязным палаческим делом поле народной славы хотел князь Барятинский, чтобы забылось его симбирское поражение и безумный ужас, гнавший дворян, рейтаров и драгун прочь от Симбирска... Густой октябрьский туман поднимался с холодной воды на пространстве между Свиягой и Волгой. Под лаптями крестьян и под копытами лошадей чвакала густая, липкая грязь, когда драгуны сгоняли все население уезда к устрашающему зрелищу казней. На длинных виселицах раскачивалось по полсотне искалеченных пытками трупов. На высоких каменных столбах, сложенных тут же в симбирских полях и увенчанных железными спицами, в муках корчились, умирая, храбрые разинские атаманы, зверски насаженные на железные острия. На особых "глаголицах" были пристроены толстые и острые железные крючья, подобные якорным лапам, и на них, подвешенные за ребра, по нескольку дней ожидали смерти народные мученики за правду и волю; даже вся ненависть их к дворянам не могла удержать их от стонов. Возле кровавых помостов, как горшки, опрокинутые на частокол для просушки, воткнутые на высокие колья, на страх народу были выставлены седоволосые, чернобородые и молодые, еще безусые, отрубленные головы с белыми бескровными лицами и закрытыми веками. Считая, что всех устрашил симбирскими казнями, что теперь никто не посмеет ему противиться, Барятинский через месяц вышел из Симбирска на север, к Казани. Но он не успел дойти до Тетюш, когда наткнулся на непроходимые заграждения, из которых ударили в лоб его войску несколько пушек: восстали свияжские и казанские татары, ожидавшие, что теперь воеводская месть настигнет и их. Страшась окружения многотысячным скопищем, ведя впереди дворянской карательной рати наемные полки иноземного строя, воевода с боями стал пробираться сквозь гущу повстанцев. Наемники-иноземцы не щадили народа, сжигая деревни и села. Еще меньше пощады народ ожидал от дворян. Рассказы о казнях вселяли ужас и ненависть. По деревням летели призывы к восстанию. В каждой волости, в каждом селе народ поднимался для обороны от приближавшейся палаческой рати. Чувашские атаманы Анчик Полкин, Тимурза Яшмурзин, Ахтумер Шареев, черемисский староста Мумарин из Козьмодемьянска, свияжский татарин Алмакай собрали не меньше ста тысяч повстанцев. При приближении палачей народное войско росло, как трава, з