таз и кумган. Женщины принесли тухтаки для кумыса. Все шло так, как если бы сам Юлай принимал приезжих. Салават угощал гостей кумысом, говорил о жаркой погоде, об оводах, беспокоящих скот, посмеялся вместе с гостями над мальчиком, который вошел в кош с невытертым носом. Между тем приехал Кинзя и сказал, что мулла болен, не может приехать по приглашению Салавата. У Кинзи захватило дыхание при взгляде на преобразившегося друга. Салават расспросил его, чем болен мулла. Из ответов Кинзи он понял, что мулла уклонился от встречи с русскими не по болезни. Он на миг омрачился, но пригласил Кинзю занять место среди гостей. Приехали старики Ахтамьян и Бурнаш. Юлдаша в тот день не случилось дома. Женщины приготовили угощение. Все шло своим чередом. Говорили о сборе меда, о метких стрелках из лука, о соколиной охоте. Старик Ахтамьян между разговором сыграл на курае. Наконец гости стали благодарить. Они не отказались от мяса, потом от кумыса, наконец - от сладостей. Госта знали обычай не начинать деловых разговоров, пока не окончено угощение. По тому, как они переглядывались и обменивались короткими фразами, Салават понял, что они вообще сомневаются, начинать ли в отсутствие старшины разговор о делах. Тогда он решился сам. - Что привело в кош отца моего русских гостей? - спросил он переводчика. Русские тихо о чем-то заспорили между собой. - Мы приедем еще раз, когда старшина возвратится, - сказал было переводчик, но тут же добавил: - А ты передай отцу, что ему придется перенести зимовку на новое место. Там, где стоит ваш аул, будет большая вода. Если дома не свезти на другое место, то их затопит. Русские не хотят вам беды. Надо подумать скорее о том, где выбрать новое место для вашей деревни. - Как так затопит вода?! - Какая вода?! - Откуда большая вода?! - в один голос воскликнули Салават, Ахтамьян и Бурнаш. - От плотины вода, - пояснил переводчик, - от новой плотины. - Новой плотины не будет, - твердо сказал Салават. - Атай поехал к начальникам с жалобой. Он не позволит строить плотину. - Никакая жалоба не поможет, - ответил старший приезжий. - Плотину начали строить и будут строить. Мой хозяин не хочет вам худа. Он велел вам сказать заранее, что вашу деревню зальет вода. - Не будет плотины! - с еще большей уверенностью сказал Салават. - Не будет плотины! - повторили, убежденные уверенностью Салавата, Ахтамьян и Бурнаш. - Не будет плотины, раз говорит Салават! - воскликнул Кинзя, восхищенный другом. - Ты, молодой старшина, и вы, старики, не сетуйте. Мы подневольные люди, посланцы, - сказали, уезжая, незваные гости. - А если случится беда, тогда на себя пеняйте! - заключили они. - Спасибо вам за угощение. - Чтобы вам в брюхе мой бишбармак стал камнями, от шайтана посланцы! - не выдержав роли, вспылил Салават. Когда злые гости уехали, Салават с презрением поглядел на Кинзю. - Твой отец нагадил в штаны, когда узнал, что приехали русские, - упрекнул он друга. - Не надо. Я без него обойдусь! Салават снял старшинскую саблю, халат и высокую шапку, но печать не давала ему покоя: в ней сила всего Шайтан-Кудейского юрта - сила племени. Слова, скрепленные юртовою печатью, становятся голосом целого юрта башкир. Салават поставил печать на листке чистой бумаги. Это была ель на горе и река, а под ними - сабля. Салават решил действовать сам. - Если волков не бить, они станут средь белого дня забираться в деревню! - сказал он Кинзе. - Уж я им теперь напишу!.. Слова письма сами лились из горячего сердца. "Ты, купец Твердышов, поступаешь бесчестно. Река наша, гора наша, лес наш, башкирский. Если не хочешь великой крови, то не вели своим людям строить на нашей земле. Мы никуда не снесем аула! Так говорят башкиры Шайтан-Кудейского юрта, так говорит батыр, натянувший лук Ш'гали-Ш'кмана", - написал Салават. Кинзя прочел письмо. - Надо было писать: "Ты, нечистый купец Твердышов..." - подсказал он. Салават добавил слово "нечистый". - Еще надо сказать: "Если ты, собака, не хочешь великой крови..." - советовал добавить Кинзя. Салават согласился и с этим. Они вписали также слова о метких башкирских стрелах, тяжелых сукмарах... Хамит поскакал с бумагой на стройку и отдал ее самому мастеру-немцу для Твердышова. На другое утро они все втроем отправились к месту стройки, смотреть, прекратились ли на реке работы. Но русские продолжали рубить лес, копать и возить землю, тесать колья. Над местом стройки стояли крики, удары топора, звучала русская песня. - Наверное, немец еще не поспел отдать бумагу хозяину, - решили друзья. Они приехали снова дня через три. Продолжалось все то же, только у самого берега в дно реки рабочие начали заколачивать сваи. - Говорят, Твердышов в Петербурге живет, где царица. Может, туда и письмо послали?! - сказал Салават. Его друзья согласились. Слух о том, как Салават за старшину принимал русских, летел с кочевки на кочевку между шайтан-кудейских башкир. Рассказ о его смелом и дерзком письме полетел вслед за первым слухом. Писарь Бухаир примчался на кочевье Юлая. - Ты что тут наделал?! - напал он на Салавата. - Из-за зимовки Юлая ты хочешь поссорить весь юрт с Твердышовым. За аул твоего отца нам всем пропадать?! Как ты, пустая твоя голова, поставил тамгу{99} старшины на такую бумагу?! Русские схватят теперь старшину и меня, скажут, что мы им великой кровью грозились! Отдай мне печать!.. - Атай никому не велел ее отдавать. Пока нет дома отца, я старшина! - твердо сказал Салават. Бухаир засмеялся. - Попадет старшине за то, что малайке оставил свою тамгу. Юртовая тамга не игрушка! Теперь Юлая посадят в тюрьму. Из Исецка домой не пустят! - А ты чему рад?! - взъелся на писаря Салават. - Сегодня водой затопят аул моего отца, а назавтра - аул твоего отца. Если не быть с ними смелым, то все потеряем! Ты заяц! Однако после отъезда писаря Салават затосковал: неужто же вправду он сам погубил отца?! Но не прошло и недели, как Юлай возвратился домой. Он был угнетен. Чиновник кричал на него, как на мальчишку, он сказал, что Юлай столько раз продавал понемногу свои земли, что теперь уже и сам не поймет, где земля его, а где Твердышова, и лучше без всяких раздоров продать купцу уж сразу все земли, которые входят клином в его владения. "А вашу зимовку можно построить на новом месте", - сказал чиновник. - Ведь как сказать - клин. Клин-то выходит велик. Больше всей земли клин-то! - бормотал Юлай, озадаченный тем, что вместо поддержки своей справедливой жалобы он натолкнулся на такой бесстыдный отпор. Ему все стало понятно только тогда, когда у ворот канцелярии он встретил заводского приказчика-татарина, который приезжал к нему по поводу продажи земли и с той самой шкатулкой. Ясно стало, что татарин привез большие подарки чиновнику. Мрачно сидели возле Юлаева коша соседи - мулла и несколько стариков, слушая рассказ старшины о его поездке, когда подъехал Салават. Он поклонился всем и сел среди взрослых мужчин, с той стороны, где сидели старшие братья. Женившись, он приобрел все права взрослого человека. А когда послушал, о чем говорят, он сам удивился, что все понимает в делах старших и ему совсем не надо привыкать быть взрослым. - Канцеляр ведь что может сделать?! Он маленький человек, - говорил мулла, утешая Юлая в его неудаче. - Ты старшина, у тебя медаль, как золотой, блестит. Ты самой царице пиши бумагу! - Царице писать? - махнул рукой Юлай. - Когда взяли землю на Сюме, писал губернатору, в берг-коллегию и царице. Никто не прислал ответа, все только подарки брали... Опять напишу - кто ответит!.. - Раз не ответили - снова пиши, не ответили - снова, - сказал мулла, - наконец и ответят... Писать ведь не бунтовать. Бунт - плохо, а писать всегда можно... Хот, старшина, - заключил он, вставая, чтобы ехать домой. За муллой разъехались остальные соседи, и старшина остался перед меркнущими углями костра среди троих сыновей. Ракай, Сулейман и Салават - все трое молчали, не смея нарушить молчаливых и скорбных размышлений отца. "Сколько бедствий еще в руке у аллаха! Неужели же все их обрушит он на голову одного старшины?! Чем прогневал я милость божью? - думал Юлай, глядя в угасавшие синие огоньки. - Прежде купцы отнимали у нас леса и степи, теперь добрались до наших домов, до отцовских могил, и никто заступиться не хочет... Или напрасно царица дала мне свою медаль? Сам соберусь в Питербурх, поеду к царице молить... Все расскажу царице!.." - Идите ложиться, пора, - сказал старшина сыновьям. - Утром, после молитвы, станем царице писать. - Нечего ей писать! Чем царица поможет! Гнать надо волков! Ты позволь, мы прогоним!.. - горячо заговорил Салават. - Молчи, Салават! - остановил старшина. - Сам знаешь, что против русских нельзя идти с голыми руками. У них порох, а у нас его нет!.. Это прежде могли мы бороться, когда порох и ружья были у нас, когда кузнецы у нас жили, ковали оружие. А теперь мы не можем драться!.. Салават, видя красное, напряженное лицо отца, ставшее еще краснее от блеска пламени, уже пожалел о своих словах. Юлай ушел в кош, ворча, что башкиры живут, как собаки, что вот еще придет день... Но никто не слыхал, про какой день говорил он, потому что кашель сдавил его грудь, а войлочный полог коша заглушил его последние слова и закрыл его сгорбившуюся, вдруг постаревшую спину... Салават поглядел ему вслед с болью. Сулейман молча усмехнулся, встал и пошел в свой кош. Ракай заметил: - Ты, Салават, вечно кипишь, как бишбармак на огне. Пора быть постарше - ты ведь женат! Он пошел в сторону от костра, а Салават еще долго глядел на потухшие угли и слушал ночную степь. Степь лежала, поросшая ковылем, усеянная камнями. Молчаливая и просторная, она лежала, как темное отражение ночного неба. Бесшумно махнула крылом над головою Салавата низко летящая ночная птица, где-то вдали заржал конь, ему отозвались тревожным лаем собаки, и снова все стихло, только журчание струящейся по камням речушки нарушало мирную тишину просторов. И в этой тиши родилась в душе Салавата новая песня. Он пел о том, как спокойно лежала сонная степь, как спали сладкие воды озер и во сне жевали стада сочные травы, как в тумане дремали вольные табуны и свет месяца плыл над ними в безмолвном просторе, но вот налетела беда, словно буря прошла над цветущей страной, все губя и сметая. Грудь Салавата щемило болью от этой песни. Звенит пила, стучит топор, Лопаты режут глуби гор, Упали травы под косой, Пчела отравлена росой, Иссох родник, ревут стада, Горька озер вода... Ай, померк мой свет!.. - заключил Салават. Он почувствовал стеснение в горле. В досаде сломал он курай о колено, бросил его в костер. Сухой камыш вспыхнул живым огоньком, и пепел его быстро сдунуло налетевшим ночным ветерком. - Сгорела тоскливая, глупая песня! - сказал Салават. - Хорошо, что никто не слыхал этих вздохов... Пусть родятся новые, сильные песни!.. Лучшие песни Мурадыма-батыра родились в битвах и звали в битвы жягетов... И, отойдя от костра, Салават громко запел в спящей степи удалую песнь Мурадыма: Если хочешь славным быть, как Мурадым, Будь всю жизнь душой и сердцем молодым. Время юности удало проводи. В тучах Нарс-гора белеет впереди. Недоступной для тебя не будет высь. На коня! Присвистни. Смело мчись! На кошмах в глубоких мягких подушках спала маленькая жена Салавата. Он лег и не тревожил ее сна. Горячие мысли о подвигах волновали его и не давали заснуть, но даже, когда заснул Салават, во сне видел он войну и бешеную скачку в погоне за русскими и кричал ночью, пока Амина не растолкала его. - Ты кричал, Салават, - объяснила она, - скрипел зубами, мне страшно стало... - Спи, спи... Это, верно, джинн прилетел и тревожил меня. Все прошло! - успокоил он, торопясь остаться наедине с воспоминаниями о своем сновидении... Но заснуть Салават уже не мог, в нетерпении ожидая утра. Он задумал великое, богатырское дело... На рассвете по степи застучали копыта коня. Чуть склонившийся набок всадник промчался по дну широкого лога, проскакал стремительно по степи и остановил коня у кочевки старшины Юлая. Здесь он соскочил с седла. Разбуженный топотом, вышел сонный Юлай и зажмурился от первых слепящих лучей утреннего солнца, прыснувших ему в лицо. - Что опять, Салават? - спросил старшина. - Что снова стряслось, что примчался так рано? - Атай, ведь я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Мне будет во всем удача... Я соберу молодежь, подниму на гяуров... Наша земля, не дадим им строить!.. - горячо заговорил Салават. - Пусти нас!.. Юлай молчал. Два раза уже когда-то он посылал людей, и два раза была драка на месте постройки подсобных деревень Сюмского завода, когда твердышовским заводам не хватало места на купленной у него земле, но драки не помогли... Юлай снова почувствовал гордость за Салавата. Этот мальчик во всем походил на него самого, когда он был молодым. Но Юлай понимал, что не может выйти добра из такого набега на постройку и опять, как тогда, русские перебьют башкир. Юлай посмотрел с тревогой на сына. Горячая голова!.. С другой стороны, Юлай сам уже больше не мог терпеть растущую наглость заводовладельцев. Если б кто-то другой взялся разогнать русских, он бы, может быть, и согласился, но как потерять любимого сына! Из коша высунулась голова Сулеймана. - Пусти нас, атам! И я пойду с Салаватом. Нападем, перебьем волков!.. - поддержал он брата. - Позволь нам собрать молодежь, мы разгоним русских и разрушим постройку! - А что аксакалы скажут?! Весь юрт будет меня попрекать: "Юлай за свою землю губит людей. Какой он старшина, когда из-за своей земли не жалеет башкир?!" - Юлай пожевал губами конец бороды. - Не посылай, ты только позволь нам собрать народ! - умолял Салават. - Ты поезжай, атам, в горы, к соседям... Нет ли каких приказов? Поезжай, узнай, как на кочевках исполняют волю начальства, а мы без тебя самовольно пойдем... Кто что тебе сможет сказать?! Юлай молчал. - Ты стал трусом, атам, - нападал на отца Салават. - Говорят, когда был молодой, ты был смел, как сокол, а теперь ты как старая крыса. - Ну, ну! - рассердился Юлай. - Вот я покажу тебе крысу! Вас же жалею. Вы сыновья мне! - Не нас - гяуров жалеешь! - опять поддержал Сулейман младшего брата, первенство которого он теперь признавал во всем. - Куда нам деваться, когда затопят наши дома? - Кишкерма! - цыкнул на них Юлай, рассердясь не на шутку. - Нельзя! Слышать я не хочу... Навлечете беду на всех!.. - предостерег старшина и сердито ушел в кош. Однако нельзя было так просто заставить горячего Салавата отказаться от мысли, которая зрела в нем целую ночь. Уверенный в том, что силы, скрытые в дедовском луке, будут ему помогать во всех начинаниях, Салават не хотел и не мог отступиться. Он решил во что бы то ни стало испытать свои силы и удаль. Сулейман и друзья Салавата Кинзя и Хамит пустились в объезд кочевок. Они вызывали из кошей юношей и подростков, шептались с ними и ехали дальше. К полудню десятка три зеленых юнцов собралось на ближней горе у белого камня, названного издавна "стариком". У всех у них были луки и стрелы, у иных - топоры и сукмары. Салават уже ждал их. Он горел нетерпением зажечь в их сердцах тот самый пожар, который палил его собственную грудь. Он знал, что найдет и скажет те слова, которые нужны. Он был уверен, что заразит своих сверстников страстным желанием борьбы. С самого детства Салават носил на груди ладанку, когда-то надетую дедом на шею Юлая. Салават знал, что в ней зашито, но мысль о том, чтобы ее открыть, никогда ему не приходила. И вдруг, когда он стал на камне перед сходбищем сверстников, сам не зная зачем, он распахнул ворот, сорвал с шеи ладанку, зашитую в лоскуток зеленого шелка, и поднял над головой уголек. Это был простой уголек... - Жягеты! - сказал Салават. - Вот уголек от сожженной гяурами башкирской деревни. Все мальчики, что сошлись на горе, слышали так же, как и Салават, о старых восстаниях, о войне, о разорениях деревень и казнях бунтовщиков, но все-таки все, как в реликвию, как в священный предмет, впились взглядами в уголек. И так же, как уголек был всего лишь простым угольком, а казался необычайным и таинственным, символом борьбы за свободу, так и простые слова, которые говорил Салават, казались особенными словами. Юноши волновались и слушали вожака, как пророка. Семена мятежа падали в благодатную почву. Салават приложил к сердцу свой уголек и произнес клятву - во всю свою жизнь ненавидеть всех русских. - Пусть этот уголь снова зажжется огнем и прожжет мне сердце, если я изменю из страха или корысти! - сказал Салават, и голос его дрогнул. И вслед за ним каждый из мальчиков приложил уголек к своему сердцу и произнес ту же клятву, и при этом у каждого от волнения срывался голос. Они поскакали к деревне... На берегу реки раскинулся стан строителей. Целыми днями одни из них копали землю и тачками свозили ее на место постройки, другие валили деревья, тесали толстые бревна. Землекопам, каменотесам, лесорубам и плотникам - всем хватало работы. С раннего летнего восхода до заката работали они, подготавливая постройку плотины. Десятки шалашей из хвороста, елового лапника, из корья и луба раскинулись вдоль берега будущего пруда, невдалеке от башкирской деревни. Только с наступлением темноты разгорались костры вблизи шалашей, и едва живые от усталости люди после рабочего дня сходились на отдых. Тут заводились беседы о тайном, заветном, о том, чего ждал весь народ, - о воле... - Хотел государь господам сокращенье сделать, хрестьян-то на волю спустить, ан бояре прознали, схватили его да в тюрьму... - вполголоса говорил старик у костра. - Госу-да-аря! - удивленно шептали вокруг. - Да чья же злодейская рука поднялася?! Ведь государь только крикнул бы слово... - Вот то-то, что крикнуть никак не поспел!.. Тихомолком в темницу его, а супругу его на престол... Ты, мол, матушка государыня, правь народом, а мужьев мы тебе сколько хошь непохуже сыщем! Сдалася!.. - Старик снизил голос до шепота, оглянулся. - Хотели бояре царя погубить, да спас от напасти служивый - солдатик стоял в карауле при ем, при самом-то... Платьем с ним обменялся - спустил... И ушел Петра Федорыч, государь всероссийский, дай бог ему здравья, и ходит поныне и бродит... Видал человека я одного - говорит, повстречался с ним в Киевской лавре, государь-то, мол, богу молится. Припал головушкой в ножки святому угоднику, плачет, а голову поднял - и тот человек, мой знакомец, его и признал: лик-то царский сияет! И знакомец мой тоже рядом припал на колени да тайно спрошает: когда же, мол, в силе и славе к народу придешь, государь? А тот ему тихо: мол, час не приспел, как приспеет - тогда объявлюсь, злодеев моих покоряти под нози, а ты, говорит, иди по земле разглашай, чтобы ждали... - Ить ждать-то невмочь! - вздыхали вокруг. - Никому ведь житья не стало. Кто живет во добре? Крестьянам - беда, работному люду - хоть в петлю, солдатам - собачье житье... Бывало в бурлацтве приволье, а ныне гулящих хватают - в колодки да в цепи куют, да сдают в рудокопы... - А встанет народ, не стерпит! На Волге в пещерке Степан Тимофеич-то{106} тоже ждет часу. Ить голову на Москве-то срубили тогда не ему. Он в Москву-реку в воду мырнул, а вышел на Волге да скрылся в пещерке... - Каб вместе-то с государем приспел на великое дело!.. - Не токмо что на бояр - и на заводчиков, и на больших купцов, на приказчиков-управителей вроде нашего немца - на всех народ сыщет управу! - Немцу нашему несдобровать! Кто народу обидчик, с тех спросится крепко, - негромко, но оживленно заговорили вокруг костра. - А сколь, братцы, немцев в России над русским народом лютует - помыслить-то только! - Да им что русак, что татар, что башкирец - одна цена. Как намедни-то он старшину. Я мыслил, башкирцы его на куски раздерут, - ан стерпели! - И стерпишь! Ведь тут - либо ныне стерпи, либо завтра натерпишься путце! - Братцы, каша поспела! - позвал кашевар. У других костров также недолгий свой отдых рабочие проводили за беседой: там кто-то рассказывал бабкину сказку про Кривду и Правду, там спорили о волшебных счастливых травах... Возле палатки немца стояли несколько человек, провинившихся за последний рабочий день, - немец собрался чинить им допрос и расправу. Все знали, что кончится дело плетьми. К побоям привыкли, и неминучие плети были уже не страшны. Хотелось только, чтоб немец "не вытягивал душу" проклятой и нудной отчиткой, от которой сосало под ложечкой и мутило тошнотой. - Косяин заботился на тебе, а ты ворофаль! Уф, какой стидны позор на рабочий люди! Господь бог указаль трудиться на пот лица, а ти нехороши лентяйка! Дурной шеловек, нишего не стоиль такой шеловек. Пфуй, такой шеловек! Хлеб кушать хочешь, работа делать не хочешь... За такой шеловек мне ошень печаль, и косяин печаль, и сам господь бог печаль за такой шеловек!.. Теперь тебя плети лупить отдам, как скотин. Разум нет - плети лупить!.. Шеловек долшон все разуметь без плеть... - подражая немцу, отчитывал прочих провинившихся товарищей один из бывалых рабочих, пока немец ужинал у себя в палатке, откуда сквозь слюдяное оконце сочился бледный мерцающий отсвет свечи. Несмотря на свое невеселое ожидание, остальные, слушая зубоскала, не могли удержать усмешки. Меркли последние краски зари в облаках, с реки поднялась пока еще чуть заметная дымка тумана, вечерний прохладный ветер повеял запахом осени... У одного из костров занялась протяжная волжская песня. Над огнями рабочего стана проплыла тяжело и бесшумно большая сова. И вдруг по всему лагерю раздался в воздухе какой-то необычный свист, в двух-трех местах послышались крики боли, свист повторился, и тут только поняли все, что на стан их сыплются стрелы. Одна из стрел угодила в палатку немца. Плотинный мастер выскочил из палатки, а в лагере уже начался переполох, потому что целая туча стрел пролетела над станом, а вслед за тем от нежилой башкирской деревни послышались крики и визг скакавших в набег башкир... И рабочие, и плотинный мастер не раз слыхали о том, как башкиры дрались за свои земли. Расширенным в страхе глазам строителей вместо трех десятков юнцов представилась тысячная орда повстанцев, скачущая в мстительный, кровавый набег, и, бросив свой стан, строители пустились бежать вдоль берега... Стрелы свистали вдогонку, они почти не приносили вреда, но раз поддавшуюся страху толпу было не успокоить, не образумить... Да и кому образумить? Плотинный мастер был сам не воин, а у строителей не было желания сражаться с грозною силой невидимого во мраке врага. В неистовой ярости, опьяненные легкой победой, напали юнцы на лагерь, брошенный русскими. - В воду! Все в воду! - кричал Салават, швыряя в течение реки какой-то неведомый инструмент, найденный в палатке у немца. - В огонь! Жги, чтобы от них ничего не осталось! - кричал он, кинув в костер сорванную с кольев палатку плотинного мастера. Кинзя с сожалением вертел в руках лесорубный топор. - Что смотришь?! - крикнул в лицо ему Салават. - Хороший топор... - В воду кидай! - неумолимо потребовал предводитель набега. - Пила... - заикнулся кто-то другой. - В воду! - выкрикнул Салават. И в воду летели брошенные шапки и сапоги, топоры, пилы, ломы, кувалды, котомки с добришком рабочих, котелки с пищей и все, что осталось в покинутом стане строителей. - В воду! В воду! - кричали мальчишки, кидая все, что попало, пока не осталось от строителей никакого следа. Так кончили они расправу с лагерем, потом стащили к берегу и сбросили в воду заготовленные бревна, раскидали землю, натасканную для постройки плотины, и только тогда, вскочив по коням, помчались домой... Они возвращались героями, пьяные победой. Они пели удалые песни, и их рассказы о всех событиях этой ночи казались им достойными славы дедов. Они ждали похвал со стороны стариков, но вместо похвал услыхали только укоры. - Быть беде! - с упреком сказал Юлай Салавату. - Тебе, Салават, надо бежать не позже нынешней ночи. - Куда? Бежать со своих кочевок, от своего народа?! - Бежать без оглядки, - с горечью подтвердил отец. - Забыть свое имя, свой край, отца, мать, жену... - Я победил русских, - гордо сказал Салават. - Они бежали от нас, как зайцы, а ты говоришь - мне бежать от них?! Ты, атам, привык их страшиться. Смотри - они не посмеют больше вернуться в свой табор, рубить лес и строить плотину. Я говорю - не посмеют. И в самом деле, прошел день, другой, третий. Салават с товарищами все время держали разъезды между кочевьями и зимовкой; с затаенным сердцем высматривали они, не появятся ли снова строители возле своего разоренного стана, но вырубка была пустынна, раз только заметили лисицу, которая по-хозяйски копалась в куче отбросов, сваленной русскими. Прошла неделя и две недели... - Я говорил, атам! - торжествовал Салават. - Их только не нужно бояться. Они успели уже забыть те времена, когда среди нас были батыры. Я не зря натянул лук Ш'гали-Ш'кмана... Вот близится осень, и мы придем на зимовье, и дома наших дедов не залиты водой. Мы будем в них жить, как жили отцы. Удивительно было для всех, что купец так легко отступился. Многие верили в то, что лук Ш'гали-Ш'кмана таит в себе волшебную силу и удача будет всегда сопутствовать удальцу Салавату. Особенно верила в это молодежь, бывшая с Салаватом в набеге. Громко звенела во всем юрте песня: С соболем шапка зеленого цвета - Вот Салавата-батыра примета. Спросите: "Скольких же лет Салават?" Батыру пятнадцати лет еще нету... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Круговой путь, совершаемый за лето кочевьями, подходил к концу. Еще один переход - две недели кормежки скота - и пора на зимовье. Травы желкли, все чаще лились дожди, и кошмы, не высыхая, пропахли кислым запахом прелого войлока. Кобылы начали убавлять молоко, молодые барашки повыросли и выглядели как взрослые овцы, зато выросли и молодые волчата и вместе со старыми волками врывались в табуны и в отары овец, принося опустошение. Пастухи и собаки не спали в эти темные осенние ночи. Охотники с соколами и орлами тешились в редкие ясные дни удалой охотой на отлетающих уток, гусей и журавлей. Вода в реках становилась особенно глубокой, когда в ней отражалось бездонное густо-синее осеннее небо, и даже на взгляд она была холодна, а по течению ее все чаще неслись золотистые и багряные листья деревьев. На пушистых султанах сухого осеннего ковыля по утрам блестели мельчайшие капельки инея, и туман по воде расстилался долго - почти до самого полдня. Все говорило о том, что пора на зимовье. Настал и последний день, когда на арбы, груженные добром, сложили войлоки кошей, согнали тысячные гурты овец и молодые жягеты с арканами на лучших конях выехали перегонять табуны на другой берег... В пустынных улицах покинутого аула все было знакомо и все поросло высокой, не щипанной летом травой, все одичало... В жилищах пахло плесенью, сыростью, пылью, с крыш текло в избы, в первый раз затопленные печи дымили со всех сторон, плетни пошатнулись... Женщины мыли, скребли, чистили, мужчины месила глину, рубили сучья, голодные в суматохе собаки дрались... Кто-то спугнул у себя во дворе лисицу. Кто-то нашел у себя в избе гнездо воробьев... Старшина и Салават с тюками овечьей шерсти, с кожами и шкурами собрались выехать в русскую деревню, чтобы сменять все это добро на хлеб. Салават уже не в первый раз ехал с отцом к русским. Каждую осень Юлай привозил к соседям свои товары и увозил два-три десятка мешков зерна, два-три ножа, топор, железные наконечники к стрелам, а иногда даже свинец и порох для старинного ружья, с которым любил он охотиться и которое прошлой зимой разорвало от выстрела. Все эти товары были запретны для торга с башкирами. Русские, продавая их Юлаю, сами подвергались опасности быть наказанными. Один раз был наказан плетями веселый кузнец Ванька, который делал башкирам ножи и железные наконечники стрел. В другой раз увезли в тюрьму человека, который продал башкирам дешевую соль. Говорили, что солью торгует только сама царица{110}. Она представлялась тогда Салавату сидящей на возу с железным ведерком... На этот раз один русский знакомец обещал Юлаю новое ружье, свинец и порох. Салавату не терпелось взять в руки ружье и научиться владеть им. Он поднялся раньше всех и разбудил к отъезду отца и братьев. Солнце едва взошло, когда они собрались садиться по коням, но в это время примчались из гор пастухи с вестью о том, что с перевала к деревне идут солдаты... Весть пролетела мигом по всем дворам и всполошила аул. Все выбегали глядеть на дорогу, ведущую от перевала. Юлай успокаивал встревоженных родичей: - Зачем к нам солдатам идти?! Напутали что-нибудь пастухи. Однако старшина решил обождать с выездом до выяснения дела. И вот звук барабана, давно позабытый Юлаем, и звуки флейт и военной трубы донеслись до аула. - Солдаты! - подтвердил озадаченный старшина. - Может, война у царицы с чужими царями, как ведь знать? Конные и пешие солдаты по опустевшей улице дошли до площади у мечети. Юлай приказал у себя в доме скорее варить мясо для угощения, а сам побежал к офицеру, на ходу натягивая старшинское одеяние... Офицер приказал собрать всех мужчин старше шестнадцати лет, и вот они сходились на площадь. Солдаты стояли вольно, приставив к ноге ружье, но не расходясь из рядов. Конные спешились и привязали своих лошадей к коновязи возле мечети. Они курили табак, пересмеивались. Женщины и ребятишки вслед за мужчинами тоже высыпали на улицу, возле площади жались к плетням, поглядывая на необычное зрелище. Салават пришел было к площади, но отец подошел к нему. - Уходи, - повелительно сказал старшина. - Увидит тебя офицер, не поверит, что ты молодой! Салават неохотно вошел во двор Бурнаша, стоявший у самой площади, и выглядывал из-за рябины через плетень. Отсюда было видно всю площадь, со всем, что творится: и высокого усатого офицера с мутными глазами, в широкой шляпе, с косицей, и солдат с такими же белыми косицами, свисавшими из-под шляп. Когда все собрались, отец суетливо подбежал к офицеру и по-солдатски сдернул с головы свою старшинскую шапку. - Все сошлись? - спросил офицер старшину. Юлай подтвердил, что все. Тогда офицер пронзительно громко крикнул, и солдаты все разом вздернули головы, крепче перехватили свои ружья и в лад зашагали вокруг площади, словно вели хоровод. Офицер снова крикнул, солдаты все разом остановились, и тогда стало ясно, что площадь окружена и никто не мог бы теперь уйти из кольца солдат... Окруженные озирались с тревогой: их было свыше полутораста человек, а солдат не больше полсотни. Но лица солдат, которые до этого пересмеивались, разговаривали между собою и что-то кричали женщинам, стали теперь суровы и угрожающи. И Салават вдруг все понял - понял раньше, чем офицер с переводчиком-солдатом вошел в середину круга и переводчик начал читать по-татарски указ губернатора. Он читал громко, внятно, все слова были понятны и просты, но сквозь тревожный гул крови в ушах только отдельные слова доходили до слуха Салавата. "...Ты, старшина Юлай, написал угрозное письмо господину тайному советнику Твердышову... ...Собрав мятежное скопище на конях с сайдаками, учинили прежестокий мятежный набег на землю его превосходительства господина Твердышова..." Так это же про его, Салавата, письмо, про его набег! Это он навлек солдат на деревню. Что будет теперь?.. Салават не заметил и сам, как покинул свое укрытие, вышел из двора. Площадь притягивала его. Башкиры, вначале стоявшие молча, теперь волновались, размахивали руками. - Не писали письма... - Какой там набег?! Ребятишки набег чинили!.. Какой мятеж?! - Замолчать! Слушать, когда читают бумагу! - выкрикнул переводчик. Башкиры утихли. Салават замер. Он слушал, стараясь не пропустить ни слова. - "...самочинно и дерзко, забыв шерть и службу ее императорскому величеству всемилостивой государыне Екатерине Алексеевне... - читал переводчик. - По сему указу: чтобы впредь неповадно вам было мятежи учинять - платить вам, башкирцам, штрафных лошадей триста да триста же лошадей за убытки, в оплату господину тайному советнику Твердышову..." - продолжал переводчик. - За что лошадей давать?! За какой убыток?! - выкрикнул старшина. - Никто мятежа не чинил! - шумно подхватили башкиры. - Слушать указ губернатора! - потребовал офицер. - Стоять молча! И выкрики снова утихли. - "...да штрафных овец три тысячи и три тысячи же взять с вас в пользу господина советника. Да денег штрафных пятьсот рублей и пятьсот же рублей..." Крики и брань разразились над толпою башкир. Разорение и беда нависли над всем их аулом, и все это из-за него, Салавата, из-за его затеи. "Вот тебе и батыр! Вот и лук Ш'гали-Ш'кмана!.. Малайка сопливый навлек такую невзгоду..." - думалось Салавату. Его словно опалило огнем с головы до ног... - Кишкерма-а! Замолчать! - кричал переводчик в толпу башкир. - Не будем молчать! Что ты глотки нам затыкаешь?! - Нас грабят, а нам замолчать?! - Разбой среди белого дня! Офицер отскочил к солдатам и крикнул какое-то непонятное слово. Солдаты перехватили ружья, направив штыками в толпу, и крики оборвались перед этой угрозой. Тогда в наступившей тиши переводчик прочел: - "Да всех вас, башкирцев, мужеска пола деревни Юлаевой Шиганайки с шестнадцати лет бить лозою по пятьдесят ударов и сызнова к шерти привесть{113}!!" Теперь уже криков отчаяния и обиды, стонов негодования и гнева было не угасить, не умерить... Вот-вот начнется восстание, вот-вот люди бросятся с голыми кулаками на выставленные штыки... Но по новой команде солдаты все враз вскинули ружья на изготовку к стрельбе, и, заглушив все крики народа, ударили барабаны. Салават увидал, как люди на площади сжались в один плотный ком, пятясь со всех сторон в середину круга от направленных ружей. Салават увидал выражение страха на лицах односельчан, за барабанным грохотом не было слышно ничьих голосов, и вдруг двое солдат грубо схватили Юлая за широкие рукава нарядного старшинского халата и вырвали его из толпы. Двое других подскочили, бесстыдно задрали со старшинской спины на голову халат и рубаху и повалили Юлая на толстый обрубок бревна, валявшийся возле мечети уже несколько лет... Салават не помнил, как он ворвался в круг солдат, как, ринувшись на солдат, державших Юлая, отбросил их в сторону, как повалил и еще двоих, один из которых уже замахнулся лозою над голой спиною отца, как подскочил к офицеру. - За что бить отца?! За что бить народ? За что весь народ грабить?! - выкрикнул он. - Я писал письмо. Я сделал набег! Меня бери... Я один!.. Мутные глаза офицера выпучились, усы шевельнулись, и в глазах Салавата завертелись сверкающие круги от удара в лицо. Он пошатнулся. Ответный удар по торчащим усам офицера был таким неожиданным, что никто не успел удержать Салавата. Никто не успел опомниться, пока, ринувшись к коновязи, Салават оборвал рывком повод и взлетел на седло офицерской лошади. - Башкиры! По коням! За мно-ой! - крикнул он. Из солдатских рядов ударили выстрелы, но офицер закричал, поднимаясь с земли: - Догна-ать! Не стрелять! Взять живье-ом!.. Несколько солдат вскочили на лошадей и помчались в погоню, однако Салават уже перемахнул через плетень деревни. Глубокой ночью, в мокрой одежде, издрогший, голодный, Салават добрел до того места, где еще утром стояла родная деревня. Возле пожарища выли собаки. Их вой сливался с протяжным плачем женщин, детей, с клятвами, бранью, стонами, с жалобами и тревожным блеянием одиноких уцелевших овец... Пламя пожрало все и успокоилось. Только кое-где мерцал еще отсвет углей, освещая понурые кучки осиротелых разоренных людей, и по всей долине в осенней ночной прохладе стлался в траве дым... Спрянув с коня и нырнув от солдатских выстрелов в стремительное и леденящее течение Юрузени, Салават обманул погоню. Солдаты подумали, что убили его, и прекратили преследование... Пробираясь горами назад к дому, Салават встретил уходящих веселых солдат. Они гнали с собой табуны коней, угоняли гурты овец, и с десяток башкир из родного аула, униженные, избитые, придавленные горем, сами гнали свой скот впереди "победителей". Притаясь меж камнями, Салават видел всех. Он узнал своих несчастных односельчан, узнал солдата-переводчика, двоих солдат-палачей, которых он отшвырнул от отца, офицера со вспухшим от удара лицом... Если бы ненависть могла убивать! Как ненавидел он и солдат, и офицера! Он ненавидел их до того, что жить на одной земле с ними было невыносимо. Он готов был выскочить из своего убежища, встать на утес и крикнуть: "Вот я! Стреляйте!" Но они не станут стрелять! Они схватят его и повезут в Исецкую канцелярию! Когда они скрылись за перевалом, Салават пошел дальше. Издалека он увидел зарево. Его сердце остановилось: он понял все - ведь он продолжал носить на груди заветный уголек. В том зареве он разгадал беду, но хотел хоть на время себя обмануть надеждой на то, что это лишь отсвет заката... Запах дыма, летевший с ветром ему навстречу по долине родной речки, развеял обман... И вот он стоит на пригорке, один, в стороне от всех. Он виновник позора, отчаяния, скорби и нищеты своих родичей... Да все ли там живы?.. Может быть, кто-то запорот насмерть, кто-то не вынес позора, бросился на врагов, и его закололи штыком... Салават стоял и смотрел на картину пожарища, освещенную мутным светом луны и отблеском догоравших углей. Он не решался выйти к народу. Он чувствовал себя проклятым всеми. Хотел быть батыром, хотел принести счастье и волю, а принес унижение и беду. Если лук Ш'гали-Ш'кмана его обманул, то стоит ли жить!.. Горло сжимало, грудь разрывало болью. Осенний ветер пронизывал мокрую одежду, и дрожь передернула плечи юноши. Он одиноко побрел по долине журчащей речки, по узкой тропе, и вдруг за кустами, почти рядом, он услыхал голос... Он замер. Встретить сейчас людей он не мог, он не смел... Как он взглянет в глаза? Что он скажет?.. Уйти одному в горы, где бродят лишь звери? Без оружия? Что же, пусть нападут волки, медведь, рысь... Стать добычей зверей - достойный конец для того, от кого родится столько несчастий! Салават стоял неподвижно в кустах, ожидая, когда пройдут люди, но голоса не приближались, не удалялись. - Бесстыдные души, гнилые сердца! - узнал Салават голос муллы. - Ведь как старика истерзали, собаки! И Салават разглядел за кустами очертания коша. Верно, кое-кто успел спасти из огня свои коши. Отсвет едва тлевших углей от догоревшего костра чуть озарял лежавшего на кошме человека и возле него на коленях муллу. Мулла Сакья намазывал чем-то голую спину лежавшего. "Значит, муллу не побили - ишь бодрый какой, как всегда!" - подумалось Салавату. - Ну, лежи, старшина, - сказал мулла, поднимаясь. Так, значит, тут, рядом, лежит отец... Он не ответил ни слова мулле, - может быть, он умирает... К