стили, а наверх никак. Где работаешь - там спать, там и жрать... Вонища - дохнуть нечем... Без света, без неба... Солнце и звезды забудешь, глаза слепнут... - От шайтан! - удивленно качнул головой Салават. - И шайтану такого не вздумать! Я чаял: работать не стану - прогонят. Уперся - кайла не беру. Так что ты скажешь - меня на откачку воды посадили. Вода бежит. Ее не откачивай - шахту зальет. Меня посадили воду в ведро набирать да наверх веревкой вздымать. Креплюсь - ведра не беру... Второй день гляжу - вода по колено стала. Как стали меня свои же лупить: "Сукин сын, барин какой! Он работать не хочет, а нам в воде по колено - ноги ломит от холоду..." - Стал наливать? - спросил Салават. Мужичонка крутнул головой. - Где там! Приказчик спустился, бил, надсмотрщик бил, бросили в воду - я потонул. Чаяли, что покойник, взяли наверх. Наверху очнулся... три недели лежал, да снова окреп... живучий! Как сказали мне - завтра опять под землю, я побежал к реке да кинулся в воду. С железами вниз пошел, ан коряга спасла... зацепился за пень плавучий... вишь - жив!.. Амина слушала, ничего не понимая. Салават запретил ей говорить о своем госте, но Амина ли не утерпела или кто-то из женщин, зашедших к ней, видел случайно русского беглеца, однако дня через три его безмятежной жизни к Салавату в кош внезапно заехал отец. Юлай не застал врасплох Салавата. Семка и не жил в коше: он просто скрывался рядом с кочевкой. Однако старшина с подозрением осмотрел весь кош. - Все говорят - у тебя русский, - сказал он Салавату. - У нас довольно своих хлопот. Ты сам подбивал не давать царице коней. Теперь могут прийти за конями солдаты. Если узнают, что у тебя беглец... - Я сам отвечаю за гостя, - резко сказал Салават. - Тебя отведут в тюрьму и меня на старости лет из старшин пожалуют в каторгу... Юлай понял, что Салават не уступит, и испугался за свою участь. - Ищи, атай. Если его найдешь - он уйдет от меня. Но ты его не найдешь, не найдут и солдаты, - пообещал Салават, утешая отца. - Боюсь, Рысабай напишет донос, - пробормотал Юлай. - Его сын у Рустама сам с турком спутался... Что лучше?! - спросил Салават. - Турок уже далеко, он уехал три дня, - сказал старшина. - Салават, ты позоришь меня, - взмолился старик со слезами в голосе. - Все говорят, что ты окрестился. Я не верю писарю, но народ ему верит. Докажи всем, что ты не русский... Бухаир призывает народ камнями побить тебя... - Как докажу? Зачем доказывать! Я верю словам пророка. Я не ищу у царицы милостей... Что мне крещенье? Я мусульманин, как все башкиры. - Все знают, что у тебя скрывается русский. Если ты не крестился, то выдай начальникам беглеца. Мы отдадим русского русским. - Он мой гость! - возмущенно сказал Салават. - Ты, отец, знаешь, чему ты меня учил? Гость есть гость! - Тогда Бухаирка прав. Значит, ты русский! Прощай! Ты не сын мне! - воскликнул Юлай. Он вскочил на коня и умчался. Возмущение кипело во всем существе Салавата. Он довольно был сам беглецом, скрывавшимся от властей, чтобы каждый беглец стал ему братом и другом. Русские привечали и укрывали его. Он готов был драться за гостя, как за родного... Нет, он не выдаст его никому. Если писарь сумеет поднять народ на облаву за беглым, Салават убьет шурина, но не выдаст гостя. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Наступила осень. По утрам в горах иней покрывал сединой травы, и хотя полуденное солнце пыталось им возвратить молодость, но бурый цвет смерти и разложения с каждым днем все больше сменял жизнерадостную зелень степей и лесов. Настала пора возвращаться к зимовью в аулы, но начатое неподчинение начальству грозило тем, что на зимовки сразу нагрянут солдаты, стануть брать лошадей, а может быть, и людей. Многие уже раскаивались в том, что ушли в горы, а не погнали сразу лошадей. Но вместо того чтобы решиться на что-то, башкиры еще оттягивали время, оставаясь на горном кочевье. Юлай призвал к себе стариков на совет; сварил большого барана. Долго сидели старики, обдумывая, что делать, и наконец решили сменить еще раз место кочевья и двинуться ближе к зимовке, а там уж разведать, что собирается с ними делать начальство. И вот едва основались шайтан-кудейцы на новом кочевье, как женщины, выйдя доить кобылиц поутру, увидали с горы приближающихся к кочевью солдат. Подруги кочевников не хуже мужчин умели скакать верхом. Одна из них мигом примчалась к кошу Юлая. - Солдаты! - тревожно выкрикнула она. - Солдаты едут, агай!.. Солдаты были еще далеко, когда высланные в дозор сыновья старшины Сулейман и Ракай убедились, что женщины были правы, что не страх обманул их. Солдат было семь человек, они ехали не очень спеша. За плечами у них были ружья, на головах кивера. На всякий случай Юлай приказал сгонять в лощину к речке коней, чтобы сказать, что кони готовы, их только осталось отправить, куда укажет начальство. Сам Юлай пошел одеться по форме торжественно, как полагалось при встрече начальников. Он волновался, не так пристегнул саблю, долго не мог нацепить медаль, раздраженно покрикивал, чтобы скорее кололи барана и варили мясо... Но все успелось, все было сделано, когда наконец появились солдаты и с ними писарь, который успел их встретить, будто бы невзначай. Разодетый, торжественный старшина вышел из коша на зов Бухаира. - Капрал к нам с какой-то бумагой, Юлай-агай, - почтительно поклонился Юлаю писарь. Капрал и солдаты сошли с лошадей, солдаты построились в ряд. При взгляде на них Юлаю стало не по себе - сразу припомнился тот день, в который была сожжена их деревня. Однако на этот раз солдат было мало. Семеро солдат не посмеют напасть на народ. Эта мысль несколько успокоила старшину. Капрал вышел вперед, вынул из сумки пакет с сургучными печатями. - Ты старшина... Шай-тан-Ку-дей-ского юрта, Юлай Аз-на-ли-хов?.. - с трудом прочел капрал на пакете. - Я - старшина Юлай. - Салам-алейкум, старшина! - дружелюбно приветствовал капрал. - Здравия желаю, капрал! Здорово, солдаты! - молодецки выкрикнул по-русски Юлай и протянул руку капралу. - Я сам, ведь сказать, капрал, как и ты. В поход гулял много... В чужой стороне гулял. Прусский царь Фридка{187} гонял! - Еще раз, коли так, здоров, камрат! - весело воскликнул капрал, второй раз пожав руку Юлая. - Еще раз здоров, камрат! - отозвался Юлай. - Ну, какой там бакет притащил? - Держи бакет. Прочтешь - сам узнаешь. Юлай принял пакет, почтительно поглядел на красные сургучные печати, надорвал край и подал писарю. - Читай-ка... - "С получением сего указа тотчас, немедля, надлежит тебе, старшине Юлаю, собрать своего юрта лучших жигитов сотню, одвуконь, в седлах с сайдаками, стрелы да пиками..." - читал Бухаир. - А много ведь будет сотню, - сказал он капралу, прервав чтение. - Мы и так ведь злодея поймаем: недалеко искать-то - все знают! Гляди-ка, начальник капрал, что я нашел... Бухаир сунул руку за пазуху и торжествующе вынул кандалы с распиленными наручниками. - Наверно, недалеко ушел вор! - сказал он. У Юлая стеснило дыхание. Как ни раздражал его Салават своим упорством в выдаче русского беглеца, он надеялся, что тот сам уберется с кочевки. Предательство писаря ставило под угрозу не только Салавата, но и его, старшину, чей сын оказался укрывателем беглеца. Юлай силился что-то сказать, но слова не шли в голову. Он вдруг вспотел от волнения. - Раз цепи ведь снять изловчился, теперь его где поймаешь! Теперь не поймать!.. - пробормотал старшина. - Я знаю, в какой стороне искать! Вон там! - указав в сторону Салаватова коша, злорадно сказал писарь. - Никуда не уйдет! - Плохой ты, писарь, угадчик! - с насмешкой прервал капрал. - Какое нам дело, что ты железки нашел! Кто потерял, тому, знать, ненадобны больше! А ты нашел - твое счастье: надень на себя да носи!.. Читай-кося лучше бумагу! - "...с сайдаками, стрелы да пиками, и привести тех сто жигитов самолично к ратной ее величества государыни службе на Стерлитамакскую пристань, к его высокоблагородию асессору Богданову..."{188} - Вот и опять, старшина, воевать пойдешь! - весело воскликнул капрал. - Нам воевать ведь не ново дело! Начальство велит - и пойдем, да с кем воевать-то? - спросил Юлай, у которого отлегло от сердца. - Всю, что ли, писарь, бумагу читал? - "...асессору Богданову, - продолжал Бухаир, - против бунтовщика и вора, беглого донского казака Емельки Пугачева, который предерзко, приняв на себя лжесамозванное именование покойного императора Петра Третьего Федоровича, возмущает толпы воровского сброда против законной государыни нашей божьей милостью императрицы Екатерины Алексеевны..." - С немцами воевал ведь, значит, а нынче как - с русскими воевать, выходит?! - в недоумении развел руками Юлай. - Что врешь? - строго одернул капрал. - На воров зовут - не на русских! - "Памятую твою, старшины Юлая, воинскую службу и милостивое награждение тебя медалью, настрого указую вести свою сотню без проволочки..." - продолжал читать Бухаир. - Мы службу ведь знаем! - тронув свою медаль и выпятив грудь, гордо сказал Юлай. - "...а старшинство твое и юртовую печать препоручить, до возвращения твоего, юртовому писарю... - Бухаир остановился, словно не веря своим глазам, еще раз всмотрелся в бумагу и с гордым самодовольством внятно прочел: - юртовому писарю Бухаиру Рысабаеву..." Захлебнувшись восторгом, писарь смотрел в бумагу. Буквы и строчки прыгали перед его глазами... - "...писарю Бухаиру Рысабаеву!.." - еще раз, громче прежнего прочел он. - Вся, что ли, бумага? - спросил Юлай. Он почувствовал, что Бухаир уже не покинет старшинства, если усядется надолго его заменять. Кровь бросилась в голову старшине... Но, может быть, там, в конце злосчастной бумаги, есть что-нибудь, что спасет. Ведь бумаги начальства хитры. Часто в самом конце бывает такое, что все повернет на другой лад. - Вся, что ли, бумага? - строго спросил он еще раз писаря. - Нет, еще тут, - смущенный и сам откровенностью своего восторга, пробормотал Бухаир. - "А с тех, кто пойдет с тобой в поход, по указу Исецкой провинциальной канцелярии лошадей на заводы не брать да с их отцов и братьев и с матерей и с жен та налога слагается ж..." - Вот спасибо, капрал! Народ рад будет, значит! - с искренней радостью поклонился Юлай капралу, словно он сам написал бумагу. - Ладно, что лошадей-то слагают... Айда кумыс пить, капрал. Идем, что ли! - позвал старшина. В большом казане уже варился отъевшийся жирный баран. Собаки с рычанием растаскивали в стороне его кишки. В двух женских кошах старшинской кочевки хлопотали над лакомствами. Солдаты мирно составили ружья в козла, разнуздали своих лошадей и развалились возле костра перед кошем старшины, дымя табаком. Осеннее бледное солнце разогрело поляну над речкой, и всем были радостны прощальные теплые лучи, которые оно посылало с холодеющего неба... Но за хлопотами не сходила печать трудных дум со лба старшины Юлая. Он видел, как Бухаир вертелся возле капрала, что-то рассказывал ему, и боялся предательства писаря: "Как ведь знать, а вдруг сговорит, собака, солдат на облаву на беглеца!" - опасался Юлай. Прошло уже больше недели, как беглый солдат Семка покинул кош Салавата, но Салават по-прежнему делал таинственный вид, не впускал к себе в кош приходивших людей. Он сам хотел столкновения с Бухаиром. Салавату казалось, что нужно в открытом бою померяться с писарем силой, и он выводил из терпения Бухаира, считавшего, что беглец продолжает жить у Салавата на кочевке. Салават видел, что его влияние на башкир утеряно: в его кош перестали ходить гости, даже его песня по вечерам привлекала только немногих, а с тех пор, как у него поселился русский, с ним, и встречаясь, не очень стремились заговорить и спешили пройти мимо. И вот рано поутру на новом месте кочевки прискакал к Салаватову кошу Кинзя. - Солдаты! - выкрикнул он, распахнув полог. - Беги, Салават! Салават сел на своей постели. - Ты тоже бежишь? - спросил он. - Я!.. Нет, конечно... - растерянно пробормотал Кинзя, недоумевая, зачем же бежать ему. - А Бухаир? - Нет, наверно, - ответил Кинзя. - А мне зачем? - сказал Салават и, натянув на себя одеяло, закрыл глаза. - Салават! - в отчаянии за легкомысленного друга крикнул Кинзя. - Писарь предаст тебя! Если бы Амина была здесь, Кинзя нашел бы себе союзницу, но она доила кобыл - ее не было в коше. Кинзя забормотал, тормоша Салавата и не давая ему спать: - Салават, солдаты, солдаты! Все знают, что ты не велел давать лошадей и увел народ в горы... - Я готов! - внезапно вскочив, выкрикнул Салават. - Где солдаты? - У твоего отца. - Бери Амину, вези скорей к матери, - приказал Салават, роясь уже в большом сундуке. - Чего ищешь? Боги скорей. Беги в чем есть, я тебе привезу все, куда ты укажешь, - твердил в тревоге Кинзя. Он волновался за друга больше, чем сам Салават за себя. - Что я, заяц?! - сказал Салават. - Довольно уж бегал. Он вынул со дна сундука кольчугу и мигом ее натянул на себя. Он приготовил сукмар и кинжал, лук, и стрелы, и боевой топор. Амина, войдя, увидела приготовления к бою. - Война?! - в страхе вскричала она. - Садись на коня. Кинзя проводит тебя к матери! - коротко приказал Салават. - А ты? - Скорей! - вместо ответа заторопил Салават. - Если солдаты узнают, что ты мне жена, они обидят тебя. Салават взглянул в сторону кошей. Оттуда вздымалась пыль - мчался всадник. - Проедете тут, - указал Салават в сторону, противоположную кочевью, - тут лесом никто вас не встретит. - Я мигом вернусь, Салават, - шепнул, уезжая, Кинзя. Салават остался в коше один. Он осмотрел еще раз оружие и взглянул на спешившего к его кошу скакуна, но не мог узнать всадника. На всякий случай он приготовил стрелу и вдруг разглядел женщину... Еще миг - он узнал Гульбазир. Она мчалась к нему во всю мочь; конь ее не скакал, а словно стлался по воздуху. Она удержала коня, подскакав вплотную, и Салават подхватил ее и спустил с седла. - Ты ко мне?! - не скрывая радости и восхищения, воскликнул он, держа ее за плечи, глядя в ее лицо. - Где твой русский? Солдаты пришли на кочевку, - торопливо сказала она. - Я готов их встречать, - ответил Салават. - Спасайся скорей! - крикнула девушка. - От тебя? - со смехом спросил Салават. - Я не вижу других врагов. - Смотри! - указала она. И Салават увидал десяток всадников, мчавшихся от кочевки старшины. - Спасайся туда, - указал Салават девушке ту же тропу, что Амине с Кинзей. - А ты? - спросила Гульбазир тем же тоном, как Амина, и столько же тревоги было в ее голосе. - Гости ко мне. Надо ждать, - с усмешкой сказал Салават. Она поняла его. - Твоя жена ускакала. Я буду прислуживать за столом и подносить угощение, - ответила Гульбазир, складным движением выдернув из его колчана стрелу и подавая ему. - Рустамбай не простит тебя, девушка, - сказал Салават. - Твой отец тебя проклянет. Уезжай обратно - никто тебя не увидит. - Я буду с тобой до смертного часа, - сказала она, глядя восторженно на Салавата. - Когда на Кильмяка-батыра напали киргизы, его сестра всю ночь подавала ему стрелы, пока они оба не пали в бою. Всадники стремительно приближались к Салаватову кошу. Стрелы уже могли их достичь, но вдруг Салават узнал в них башкир. - Свои, - прошептал он в испуге. - Спрячься скорее!.. И Гульбазир, не страшившаяся солдат, как испуганная лисица, скользнула за кош, вскочила на своего конька, и Салават услыхал только удаляющийся хруст под конскими копытами... Десяток всадников, примчавшихся от кочевки Юлая, были старые друзья Салавата. Они поняли писаря и вернулись к другу. Писарь их уверял, что Салават крестился и стал русским, но вот появились солдаты, и Бухаир подскочил к их начальнику, что-то нашептывает ему, Бухаир угодливо вытащил из-за пазухи цепь, чтобы предать Салавата русским солдатам... Они мигом поняли, что Салавату грозит опасность. Не писарь ведь - Салават натянул лук Ш'гали-Ш'кмана, это он не хотел давать лошадей на заводы. Салават стал первый звать в горы весь юрт... И юнцы, не дождавшись, когда станут читать "бакет", вскочили по седлам, чтобы оружием защитить Салавата. - Не дадим в обиду тебя, Салават! - закричал Абдрахман. - Мы все за тебя! - зашумели Вахаб и Юнус. - Веди на солдат!.. - возбужденно требовали юнцы. Кинзя тоже примчался обратно. У всех у них в руках были луки, сукмары и топоры. Они считали, что час восстания пробил. Все были готовы к битве, и не хватало только врага. Они не знали того, что возле коша Юлая уже мирно варится бишбармак, что солдаты спокойно беседуют со старшиной, что там же сидят мулла, и Рустам, и Бурнаш, ожидая старшинского угощения... Салават растерялся, еще не решившись, что делать с "войском", которое вдруг явилось само, без призыва, в жажде сражения, как вдруг со стороны кочевья вместо отряда солдат появился еще одинокий всадник, и все признали в нем старшину. - Вы приготовились на войну, жягеты? - спросил, подъехав, Юлай. - Скоро собрались. А ты за начальника, Салават?! Война ждет вас, дети. Завтра поедете все на войну. - А где солдаты? - спросил Салават. - Солдаты сидят у меня, угощенья ждут. Бумага пришла: кто пойдет на войну, с того лошадей не берут, слава богу... - Против кого воевать? - спросил молодой Абдрахман. - Беглый казак Пугач назвался царем и бунтует против царицы. Царица зовет на него башкир. Поезжайте все по своим кочевкам, зовите ко мне отцов и сами - назад ко мне, - приказал старшина молодежи. Юнцы присвистнули и поскакали... Когда Салават и Юлай остались наедине, старшина обратился к сыну: - В бумаге написано - мне самому вести вас на войну, а на Бухаирку оставить мое старшинство, - сказал Юлай. - Вот рад небось писарь? - с усмешкой спросил Салават. - Не видеть мне больше старшинства, сожрет ведь меня Бухаирка, - говорил сокрушенный Юлай. - Я стар, Салават, а ты удалец и батыр, ты бывалый - веди удальцов!.. Пойдешь, а? - несмело спросил он. - Воевать за царицу?! - вспыхнув, переспросил Салават. - Не нам воевать за все. Другие цари с нас брали мех соболей, лисиц, горностаев, а все же не разоряли дотла, другие цари требовали копей - мы давали, а кто из царей кабалил башкир в крепостные, кто, кроме этой царицы, людей отдавал аулами в рабство заводам?! Не нам, атай, воевать за царицу!.. - Войско - не рабство, сын, - возразил старшина. - Война ведь всегда призывает башкир{194}. Я сам воевал в чужих землях, начальником был. Бабушка Лизавет-царица дала мне медаль, деньгами дарила, велела забыть, что я был в мятеже, а теперь я в почете - сам знаешь. Так и ты: хорошо повоюешь - никто не потребует с тебя лошадей, никто не потащит тебя на заводы, никто не вспомнит набег на плотину... Они подъехали к кочевью Юлая, сошли с лошадей позади старшинского коша. - А если царь победит царицу?! - понизив голос, сказал Салават. - Тогда меня царь наградит за то, что я вел башкир против него? - Не царь, Салават! - убежденно воскликнул Юлай. - Он ведь беглый казак, самозванец. - А если он победит? - настойчиво продолжал Салават. - Царицу нельзя победить. Ты не знаешь, какая сила войско царицы, а я видал, Салават, я знаю, я войско видал на войне... - Атам, я слыхал, царь обещает волю для всех народов, - проникновенно сказал Салават. - Все народы пойдут за такого царя. У него будет войско еще сильнее. Он велит показнить всех, кто против него... Я встречал людей, которые сами с ним говорили... Старик удивленно взглянул на сына. - Когда волю всем обещает, то, может, не самозванец, как ведь знать!.. Давно уже бумагу писали, что царь-то помер, а может, ведь жив!.. Пока нам нынче царица велит сто жягетов набрать, а там видно ведь будет - кто из них царь настоящий!.. - Ладно, атам, я за тебя поеду, - согласился вдруг Салават. - Юлай-агай, - внезапно вмешался оказавшийся тут же за кошем писарь, - я читал ведь бумагу, которую привезли солдаты. Там сказано, что ты должен сам повести жягетов. - Я стар стал уж, писарь, - со всем простодушием возразил Юлай. - Куда старику на войну. Сын Салават поведет жягетов. Писарь побагровел от злости. Мысленно он уже стал юртовым старшиной. - Начальник велел ведь! Написано, чтобы вел старшина!.. С меня спросят: скажут, что писарь не так прочитал бумагу!.. - выходя из себя, закричал он. - Ты так прочитал, Бухаир, - твердо сказал Юлай. - Ты такой уж ведь грамотный, значит. Всегда все бумаги читаешь верно. Там писано, чтобы ты старшиной остался, пока я в поход пойду, а я в поход не пойду. Сын пойдет, а я дома останусь, и ты старшиной не будешь. Вот то-то!.. - Салават какой сотник? Какой он начальник?! Он беглых держит!.. - взбешенный, кричал Бухаир. - Если ты, старшина, сам идти на войну боишься, уж лучше я сотником стану. - Мое слово твердо, парень, - отрезал Юлай. - Когда Салават захочет, он может тебя переводчиком взять под начало. Я тебя отпущу, Бухаир... Юлай, не слушая больше писаря, подошел к солдатам. Вокруг них собралась большая толпа башкир. Бишбармак был готов, и женщины начали раскладывать мясо в широкие деревянные чашки. Башкир, понимавших по-русски, было немного, и солдаты разговаривали знаками, объясняя свое семейное положение столпившимся возле них башкирам. Тут были и молодые парни, которым завтра предстояло идти в поход, и старики, их отцы. Встревоженные слухами о предстоящем военном походе, жены и матери тоже собрались со всего кочевья в женский кош старшинской кочевки; самые важные из них были приняты в особом коше белого войлока, принадлежавшем первой жене Юлая, матери Салавата. Видя, что все уже собрались по его приглашению, старшина, прежде чем приступить к трапезе, обратился ко всем гостям. - Аксакалы, жягеты! - сказал он. - На государыню мать-царицу - беда: беглый казак Пугач ее обижает - царем себя объявил. Царица-мать призывает башкир на помощь. Когда мать помогать зовет, дети сами всякое дело бросают - на помощь бегут. Нас мать зовет, дети. Сам я стар. Сын Салават за меня поведет. Удалец удальцов поведет. Только весть услыхал - кольчугу надел, лук и стрелы взял, сукмар у седла, пика у стремени. Иди сюда, сын, - подозвал старшина. Салават подошел, не зная еще, что хочет сделать отец. - Вот тебе моя сабля, - сказал Юлай и, сняв с себя саблю, прикрепил ее к поясу Салавата. - Вот плетка моя, с ней я в прусской войне воевал, много чужой земли на коне проехал, - сказал Юлай, прицепив к поясу Салавата плетку. - А вот медаль моя. Мне ее бабушка Лизавет-царица дала, - заключил старик, отколов и медаль со своей груди. - Не осрами ее, парень: смело сражайся. Салават вынул саблю из ножен, поцеловал клинок. - Твоя сабля, атай, всегда будет рубиться только за правду, - сказал он торжественно. Ночь проскользнула быстро. Уже на рассвете Салават чистил сбрую, он ходил одетым в кольчугу, и ему нравилось чувствовать ее тяжесть. - Вот уже и чужой Салават, - говорила Амина. - Голову приложишь к груди, а грудь чужая - железная. - Железо лучше сохранит твоего Салавата, - успокаивал он ее. Салават ласково болтал с Аминой, пока у коша не раздался топот коней. - Кинзя приехал. Прощай, Амина. Прощай, не плачь, Амина! - Салават обнял ее. Быстро он доехал вместе с Кинзей до коша Юлая. Перед кошем уже толпились всадники. Салават пришпорил аргамака и выехал вперед. Зеленая шапка, опушенная соболем, красовалась на его голове, чуть сдвинутая на затылок. Юлай стоял у входа. Многие женщины, пришедшие провожать сыновей, плакали. Сыновья старались быть веселей. - Все как один. Вот каких солдат дали царице шайтан-кудеи, гляди, капрал! - говорил Юлай. Писарь стал выкликать отправляющихся в поход, и те, кого называл он, громче, чем нужно, отзывались. - Салах Рамазан-углы! - кричал писарь. - Бар!* - отвечали из толпы. ______________ * Бар - есть. - Сафар Зайнулла-углы! - Бар! - Ахмет Магометзян-углы! - Шунда!* ______________ * Шунда - тут, здесь. Когда все были перечтены и оказались налицо, писарь доложил, что все собрались. Юлай сказал: - С богом! - Аллах сохранит вас! - громко произнес мулла. - Хош! - крикнул Салават. - Хош! Хош! - стали перекликаться всадники с толпой. Послышался плач в толпе женщин. Салават выпрямился в седле и натянул удила. - Айда! - лихо воскликнул он и тронул коня. - Айда! - грянула вся ватага, и сотня коней пустилась вперед не спеша, потому что сзади гнали гурт молодых баранов, взятых с собой в пищу. Солнце скрылось уже за горами, и сумерки выступали из-за камней и из травы, а отряд неустанно ехал вперед. Поднималась луна и сзади бросала тени под ноги коней. Впереди встала темная туча, закрывшая половину горизонта. - Под дождь едем. Пора ночевать! - крикнул кто-то сзади. Салават поглядел на небо. - Пристанем у Сюмских пещер, - сказал он. - Теперь близко. Вдруг он заметил белую полосу в небе, белый столб справа от себя, почти у самого края тучи, и такой же белый светящийся столб слева. "Что бы это такое было?" - подумал он и снова взглянул - и уже два столба выросли, соединились, срослись в дугу желтоватого и синеватого цветов. Радуга! Салават обернулся назад, к воинам. - Радуга! - крикнул он. - Радуга - мост к победе! - И он протянул руку по направлению к "мосту". Он знал, к какой победе ведет этот мост, знал, что делать и куда ехать, но эта сотня юнцов, посланных с ним на помощь царице, - что знала она?! Всадники изумленно глядели на радугу. Ночная радуга! Как-то никому из них за восемнадцать и двадцать лет жизни не пришлось видеть ее никогда, и все они приняли ее за предзнаменование, доброе или злое - кто знает! Первым назвал ее добрым знамением Салават, и все поверили, хотя никто не знал, о какой победе он думал... Сборы, отправка - все было стремительно. За горестями расставания, за неожиданностью далекого похода некогда было подумать о том, куда и зачем их послали... Салават, их герой, певец, бунтовщик, скиталец, вел их, скача впереди других на голубом арабском коне, и этого было достаточно, чтобы спокойно скакать к славе и подвигам. Самое слово "война" было овеяно сладкой мечтой юности. Ехать на настоящую войну казалось им сбывшейся грезой, и потому все были немногословны и молчаливо возбуждены собственными переживаниями без размышлений. Их призывали драться с казаками. Что были для них казаки? Русские, неверные, христиане... Отцы, деды и прадеды бились с "неверными", и песни и сказки о дедах передает народ - значит, битвы с ними послужат к славе. Это были даже не мысли, а смутные обрывки их, перепутанные с мечтами о девушках, о почете возвращения, о подвигах, храбрости... Только отдых и ночлег, охлаждающий пыл, возбужденный походом, могли окончательно разбудить мысли, вопросы и призвать к ответу спокойную рассудительность. Из всех лишь один Салават с самого начала сознавал, что каждый шаг приближает его не только к войскам царицы, но и к войскам восставших яицких казаков, против которых послали башкир. Лишь он, бродяга, изъездивший и исходивший казачьи места, знал скрещения дорог и троп и заранее думал о том, на каком перекрестке вернее и безопасней свернуть с назначенного пути. Но он решил, что никому не откроет своих замыслов до того самого часа, когда не станет уже дороги назад. Тогда на последнем ночлеге он скажет им всем: "Башкиры, я не веду вас против царя. Мы пойдем вместе с ним против царицы, против заводчиков и бояр..." Бодро ехала сотня всадников. Под луной впереди заструилась серебром река Сюм. Взяв на седло по овце из стада, захваченного с собою в путь, башкиры приготовились к переправе. Они растянулись в цепь, в кони, войдя в воду, жадно тянули студеную влагу. Когда же они напились, снова Салават громко крикнул: - Айда-а! И, борясь с течением, широкими и сильными грудями бросились кони резать быструю струю. Несколько минут только всплескивала вода в ночи, фыркали лошади да жалобно кричали испуганные ягнята и взрослые овцы, лежа на спинах коней, впереди седел. Но вот первый аргамак вышел на берег, а за ним и другие. - Гей-на! - выкрикнул Салават и помчал впереди отряда бодрого от студеной сентябрьской воды вопя. - Гей, гей! Айда-а! - И сотня всадников, не снимая живой клади с седел, помчалась вскачь, чтобы согреть коней, и ночная радуга вставала впереди них за горами, как светлые ворота в ночь будущего - мост к победе. Сзади луна освещала их путь. Они ехали не один, не два дня. С перерывами, с передышками, с остановками, они подвигались медленно. Казалось, по мере приближения цель теряла свою притягательную силу; война перестала так безотчетно манить юношей. Размышления и беседы родили сомнения в головах и сердцах жаждущих славы... ГЛАВА ПЯТАЯ Стерлитамакская пристань была построена горными воинскими командами всего десять лет назад для вывоза меди и железа с горных заводов и соли с Илецкой Защиты в Казань, Симбирск и в Москву. На берегу богатой рыбою реки Белой раскинулся небольшой городок. Как всякое селение, возведенное воинскими командами, пристанский городок был выстроен "по линейке" - улицы его образовывали точные квадраты. Единственным выделявшимся из общего порядка был двухэтажный дом с резными балконами и высоким шпилем, на котором развевался российский флаг, - это было управление пристани, за которым, вплотную спускаясь к реке, простирался широкий пристанский двор с каменными лабазами и длинными деревянными навесами по сторонам. Он был обнесен высоким бревенчатым тыном, обрыт рвом, словно крепость, и по углам его возвышались деревянные вышки, на которых ночами и днями стоял воинский караул. Вокруг городка разрастались густые леса, липа, дуб, береза шумели в долине реки возле пристани, и только много выше ее по течению Белой темнели ели и качались высокие сосны. Часть товаров - железа, меди и соли - приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою санным путем, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки. Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке, возле пристани, жило около сотни плотников - русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая "терла" из круглого леса доски для построения этих судов. В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска. Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казенные постройки. В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломенок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре. Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчел наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчелами. Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда - "работных людишек" - бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам. В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут стоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе - асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании. На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор "ясашных инородцев", высылаемых на службу против Пугачева. На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых еще приходилось ждать не ранее санного первопутка. В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мед, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу... Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, - начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов. Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра. Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую "кислушку", и каждый вечер в другом доме все собирались "пробовать" ее с вечера до утра - где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом... Шли осенние дожди, стояла грязь. Высланные для набора "инородцев" команды не возвращались. Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приеме на пристань "инородческих" команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара{202}, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом. "Милостивый государь, Петр Степанович! - писал генерал асессору. - Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах еще с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царем Иваном Васильевичем Грозным брали Казань{202}. Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорп{202} писал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско - спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймете, когда скажу, что молю Христом-богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!" И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения. На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска. За городком по берегам Ашкадара, Стерли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу. С улицы в канцелярию доносилось все время протяжное, назойливое татарское пение. - Лейкин! - нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей. Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней "пробы" кислушки у попадьи и после письма Кара. - Насмерть ведь так изведут, окаянные! - страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. - Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать - по берегам места хватит. - Нельзя их из улиц погнать, Петр Степаныч, - возразил поручик, сидевший за соседним столом. - Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца. - До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков. - Неуловимы-с! - воскликнул поручик. - Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки. - Что же они - как кузнечики скачут?! - насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. - Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома... Писарь вышел. - Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, - проворчал асессор. В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке. - Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться... - асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, - сюда вот, в Биккулову, к Кару, - сказал он. - Нечего им тут проедаться. Поименные списки всех инородцев в пакет, да и с богом! Да конвойных солдатиков отрядить - не разбежались бы по дороге, не дай бог... - Вашскородь, пугачевский лазутчик! - выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы. Богданов живо вскочил. - Где лазутчик? Откуда? - Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос? - Давай, давай поскорее, давай! - нетерпеливо отозвался асессор. - Прикажете ножик и вилочку-с, Петр Степанович? - спросил поручик. Богданов удивленно взглянул на него. - К чему это ножик и вилочку? - Лазутчика - на кусочки-с! - зубоскаля, сказал поручик. - Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик! В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину. - Иди, не кобенься, дура. Не к палачу - к господам офицерам, не бойся! - А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых! - Молчи! - в угоду начальству прикрикнул солдат. - А ты меня не учи. Я и сам ученый, на семи кирпичах точеный! - А ну-ка, ближе сюды, "ученый"! Ответ веди по-ученому. Как зовут? - грозно спросил асессор. - Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой! - Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, - проворчал Богданов. Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом. - Что за грамота? - спросил тот. - У лазутчика выняли, вашскобродь! - отрапортовал солдат. - Что за бумага? - обратился Богданов к пленнику. - Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то - прости господи!.. - Отколь же она у тебя? - На дороге нашел. В допрос ввязался поручик: - За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу - пошто при тебе бумага? - Табачку завернуть приберег. Кабы знал, что беда за нее мне придет, да будь она проклята вместе и с табаком! - А подпис чей? Чья печать? - строго спросил поручик. - Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! - сменив тон, захныкал испуганный мужичонка. - Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, - обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. - "Петр"?! - воскликнул он. - Кто же будет сей Петр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! - взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. - Отколь взял бумагу, собака?! - Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте! - Врешь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю... Где взял?