и скрылись... Зная, что Абдрахман живет с Салаватом в одном коше, что он часто ездит вдвоем с Салаватом, считая его больше чем другом полковника, никто не посмел воспротивиться его самовольству. Когда Салават его вызвал к себе, юноша смело явился. - Нельзя выставлять башкир на позор русским! - воскликнул он. - Русский связал их и тем уже опозорил. А ты приказал их в угоду русскому бить. В моих жилах течет не вода, а башкирская кровь, потому я их отпустил... - Я начальник, - сказал Салават, - как я указал, так должно быть. Никто не должен мешать исполнению моих приказов. - Не я мешаю - сердце мое мешает, - возразил Абдрахман. - Если бунтует сердце, кто может велеть ему покориться?!. Смелость Абдрахмана подкупила Салавата, но он не подал и виду. - Больше ты мне не друг! - резко сказал он. И он ушел в эту ночь ночевать в кош Кинзи, чтобы показать свой гнев Абдрахману. - Говорят, ты влюблен в Абдрахмана, как в девушку, - шутя сказал Салавату Кинзя, который в последнее время был забыт своим другом. - Праздным людям приходят в голову глупые мысли, - ответил напыщенно Салават. - Скоро просохнут дороги, начнутся битвы, и языкам будет некогда болтать пустые слова. Салават ждал с нетерпением этого времени. Он понимал, что безделье губит воинов, развращает их мысли в убивает мужество. С удовольствием глядел он на спадающие воды Сюма. Салават знал, что чем скорее спадет вода, тем скорее начнутся новые битвы и кончится бездеятельность. Майский вечер был полон соловьиным трезвоном. Нежно трепетали в темных водах Сюма отражения звезд. Салават сидел на берегу и, хотя песня просилась на уста, не смел нарушить торжественного покоя темной речной тишины. Ему казалось, что трепетные голубые огни из воды вспорхнут и улетят при первом его движении, как улетит и серокрылый певец, приютившийся в ветвях прибрежного осокоря. - Са-ла-ват! Где ты? - нарушил тишину пронзительный возглас. Салават узнал голос Кинзи, но не ответил. Прошло несколько мгновений. Соловей не умолк, и звезды по-прежнему светили, но очарование безлюдного покоя природы исчезло. - Са-ла-ват! - послышался возглас еще ближе, и вслед за тем захрустели сучья под копытами лошади. Салават с недовольством откликнулся. - Скорее иди, Салават! Скорее! Прискакал с Уфимской дороги вестник. Говорят, что против нас вышел полковник, тот самый, который разбил войска под Уфой. - Михельсон-полковник... Салават больше обрадовался, чем встревожился. От Пугачева не было распоряжений о выступлении. Он по-прежнему стоял в Белорецком заводе и лил пушки, запасаясь оружием: Он распорядился только Биктемиру охранять горные проходы, а Салавату, Юлаю и Белобородову - удержать за собой заводы. Но теперь, когда дошла весть, что идут войска, Салават чувствовал себя вправе и без приказа царя двинуться навстречу врагу. Постылое безделье кончилось! - Скорей в завод! - крикнул Салават, вскакивая за седло к Кинзе. - Сколько войска идет? Где их видели? Может быть, не сюда идут?! - закидывал Салават вопросами спутника. Они подъехали к лагерю. Салават вошел в свой кош, где уже набились любопытные. Усталый, измученный дорогой гонец сидел на подушке, жадно отхлебывая кумыс, между каждыми двумя глотками роняя несколько слов в ответ на десятки задаваемых окружающими вопросов. - Сотники, объявить сбор! - крикнул Салават, входя. Сотники расходились медленно. Они не смели ослушаться, но в то же время всем хотелось слышать, что расскажет гонец. - Где видали солдат? - спросил Салават. - Вверх по Сюму, прошли Инзер и идут сюда, - ответил гонец. - Теперь уже, наверно, и Курт-елгу миновали... - Каковы дороги? - До Лемаз-елги жидкая, а по сю сторону вязкая грязь. - На колеса пристает много? - Пушки завязнут, - успокоил гонец. - Только ветер с запада дует, не принес бы дождя - по жидкой грязи поспеют дня в полтора. Кони у них хороши. Стерлитамакские да табынские башкиры помогли: как пришли в покорность, все время овес да жито им возят. - Будь они прокляты, даджалы! - произнес Салават сквозь зубы. Белобородов и Салават разделили войско на две части, чтобы выйти навстречу Михельсону и занять позиции на на горах Аджигардак. С севера, у прохода вдоль Сюма, должен был стать Салават со своим отрядом, на Ильмовых горах; над долиной реки Малуюз - резерв заводских рабочих, а на случай обходного марша Ивана Ивановича, как запросто называл Михельсона Белобородов, знавший его еще в чине поручика, - белобородовские войска должны были занять южные части Аджигардака, взяв под обстрел проход между гор по долине реки Ук. Возбужденный близостью боя, Салават горел нетерпением. Знавший окрест все горы, лощины, речки, в которых купался еще ребенком и на которых не раз стояли коши его отца, Салават чертил на песке перед Белобородовым подобие карты. - Тут место тесное. Сюда солдат подождем. Назад им дороги не дать, вперед дороги не дать. Тут всех и кончим! - указал Салават на ущелье вдоль безыменной речки. - Он сюда не пойдет, - качнув седою головою, сказал Белобородов. - Ему как знать, что тут тесное место? - возразил Салават. - Иван Иваныч? Он хитрый. Он, брат, не хуже тебя напишет всю нашу местность. Он топографию знает, все планы может читать. Его на один крючочек поддеть только можно. - Какой, какой?! - Бежать от него. Горяч! Ты от него - и он за тобой, ты от него - он за тобой. Ты в воду - он в воду... Он, молодой был, с гусарами грянул раз нагонять пруссаков да в крепость к ним прямо влетел с эскадроном. Они и ворота закрыли... Ну, думаем, тут и пропал... - В плен попал? - спросил Салават. - Не тут-то было. Такую поднял пальбу в стенах. Глядим, над крепостью русский флаг через час, а там и ворота открыли - мое вам почтенье!.. Вот, брат, Иван Иваныч! С таким не бахвалься... - Белобородов говорил так, словно Михельсон был не враг, а его приятель. - К нам в завод придет? - спросил Салават с опаской. - В завод не пустим, - спокойно сказал Белобородов, - я не к тому, а, мол, ты не бахвалься!.. Нас вчетверо больше, и пушек у нас вдвое... А заманить захочешь - беги. Как кошка за мышью припустится, все позабудет... Ты малый толковый. Знай: неприятель - он не дурак, как его дураком почтешь - тут тебе и пропасть!.. Белобородову предстоял более дальний путь, и он выступил с вечера на свои позиция, оставив Салавата полным хозяином завода и преподав ему несколько деловых советов о способах перевозки пушек и об их установке в горах. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Салават закипел... Ему казалось, что он должен поспеть всюду сам, что без него что-то забудут или не смогут сделать. Прискакав в башкирский табор вместе с Кинзей, он отправил разъезды за Сюм и в горы Аджигардак, приказав каждый час высылать по одному гонцу обратно в завод. Ему нравилась лихорадка, которой он заражал других. Он старался говорить коротко и отрывисто, решительно, быстро двигаться, как - он читал в старинной турецкой книге - двигался и говорил "Железный хромец"*. ______________ * "Железный хромец", или Аксак-Темир, - Тамерлан. Больше всего ему нравилось назначать начальников и подчинять одного человека другому, в этом особенно ощущалась им сила власти. Он любовался, как, быстро вскочив по коням, исчезли в вечернем тумане разъезды; стройность движения их, быстрота исполнения приказа вселяли в него радость. - Кинзя, ложись спать, - сказал Салават, прыгнув в седло. - Аксак-Темир говорил, что перед боем главное - крепкий сон. Кинзя приложил руку к сердцу и с почтительным комизмом поклонился. - Прости, туря, у меня еще есть летучий баран. Батыр Искандер сказал, что лучше всего перед боем поесть летучего барашка. - Летучий баран? - Салават припомнил детскую охоту за орлами и весело засмеялся. - Закусим? - спросил, подмигнув, Кинзя. - Мне надо в завод, - возразил Салават. - Как там без меня. - Ну, постой, я дам тебе только ляжку. Кинзя разбросал костер и копнул золу вместе с землей. Жирный душистый пар вырвался из земли. Кинзя возился с ножом, кряхтел и сопел, обжигаясь, и наконец протянул сидевшему в седле Салавату дымящийся окорочек. - Теперь поезжай хоть за гору Нарс, - шутливо сказал он. - А все остальное сожрешь один? - шутя спросил Салават, уже набив рот жирным и нежным горячим мясом. - Накормлю твоего Абдрахмана, - тихо ответил Кинзя. - Ходит унылый... Пора бы его простить. Молод... Да он и прав: из-за паршивой телки позорить людей плетьми! Я сам как-то раз упер у соседа овечку. - Не на войне, - сказал Салават. - А на войне то и вовсе! - возразил Кинзя. - Накормлю молодца барашком, скажу, что велел ты... - Хош! - крикнул ему Салават и, подхлестнув коня, поскакал к заводу. Он не хотел говорить про Абдрахмана, с которым не разговаривал уже несколько дней, желая его наказать за самовольство. Он видел уныние и одиночество юноши и хотел сломить его упорство, заставить его раскаяться и подойти первым для примирения. Табор утих. Догорали и тлели костры. Мягкий запах дымка стелился в вечерней прохладе, напоминая мирную жизнь на кочевках. Майские жуки то и дело пронзали внезапным гудением теплые сумерки... Салават на скаку рвал крепкими зубами горячее мясо и радовался жизни и ощущению бодрости... Впереди оставалась одна неполная ночь. Салават поскакал осмотреть пушки, напомнил, чтобы за два часа до похода накормили крутозадых тяжелых артиллерийских коней овсом; он потрепал их по крупам и осмотрел их ноги: им предстоял трудный путь с пушками и ядрами по горам. Проверив еще запасы пороха в картечи, однажды уже проверенные, Салават назначил охрану обоза и поскакал в завод. Ему хотелось еще какого-то дела. Здесь, несмотря на ночную пору, кипела работа. Волнение, всегда приходящее в сердце бойца перед первой битвой, лишило заводских людей сна, наполнило их энергией. Работа при красном отблеске горнов и свете факелов, в ночную пору, придавала заводу сумрачный и торжественный вид. Люди тоже были напряжены и суровы, но возбужденный, сияющий вид Салавата вызывал повсюду в ответ радостные улыбки. Многие из рабочих, оставив свои дела, весело перекинулись с ним приветствием. Салават увидел у дверей кудрявого кузнеца. С ним рядом стояла женщина. Молодая жена хотела увидеть еще раз своего друга, прежде чем он, сменив молот на саблю, пойдет в бой. Придя на завод из поселка, она притащила с собой ребенка. Большеглазый, оглушенный и оробевший в грохоте кузни, ребенок держался за юбку матери... - Твой малайка? - кивнув кузнецу, спросил Салават. - Дочка, - поправил кузнец. - Спать пора, - наклонившись к девочке, сказал Салават. Она кокетливо скрылась за мать. - Матур кыз, - сказал Салават. - Красивый девщонка будет... глаза... точный мамка... Женщина вдруг смутилась. - Пошли мы, Андрюша, - сказала она. Муж торопливо обнял ее. Она закрестила его, и Салават отвернулся. Несмотря на жару, стоявшую в кузнице, за эти полночи было сделано много оружия. Подумав о том, какому отряду нужнее всего вооружение, Салават спохватился, что упустил еще одно дело: в последние дни к отряду присоединилась молодежь, вышедшая на кочевья из аулов Дуванского юрта. Это были зеленые юноши, плохо вооруженные, но горевшие смелостью и жаждой сражений. Их было около сотни. Как раз им-то и было оружие нужнее всех... Салават припомнил также и то, что у них еще нет начальника. Ему пришла счастливая мысль - поручить начальство над ними такому же, как они, молодому и смелому Абдрахману. Обходя завод, осматривая оружие, пробуя пальцем лезвия сабель, кинжалов и топоров, Салават увидал блестящие латы под молотком одного кузнеца. Ему оставалось еще десяток ударов, чтобы закончить работу. - Кому? - спросил Салават. - Кому надо, сударь, - ответил тот. - Хочешь - вам поднесу. Салават взглянул на железный нагрудник. - Узко будет вам! - с сожалением заметил кузнец, в свою очередь смеривший взглядом грудь Салавата. - Мне не надо. Сотнику надо подарок давать, - сказал Салават. Кузнец ловко доделывал панцирь. За грохотом молотов, визгом сверл и яростным скрежетом подпилков не было слышно человеческих голосов, и даже ближайшему собеседнику приходилось кричать на ухо. Увлекшись работой кузнеца и стоя спиной ко всей кузнице, Салават не видел, как в цех ввалилась толпа народу, и не слыхал беспорядочных и взволнованных выкриков за спиной. Только тогда, когда смолк железный грохот вокруг и кузнец, делавший латы, бросив свой молоток, в удивлении уставился на середину кузницы, Салават оглянулся. Толпа заполнила кузню. Впереди два старика, отставленных за отказ от присяги, несли на руках мертвое тело и опустили его на землю среди наковален. Салават кинулся первым вперед, ожидая увидеть убитым одного из разведчиков. Но убитой оказалась молодая женщина, только что, час назад, приходившая с дочкой к мужу в завод. Кровь запеклась у нее на лице и платье. Кузнецы окружили ее молчаливым, тесным и мрачным кругом. - Маша! - беспомощно, тихо сказал одинокий голос, и Салават узнал молодого кудрявого парня. Он стоял, не прикасаясь к трупу. - Кто? - с усилием спросил молодой кузнец. - Башкирцы, - громко ответил старик при общем молчании. - Русских в сражению отослали, а сами народ убивать, - подтвердил второй. - Какие башкирцы? - громко спросил Салават. - Твои, проклятый, твои! - крикнула женщина в задних рядах. - Деревню хотели поджечь, добра пограбили, бабу убили!.. - Мы вам сабли да пики готовь, мы за вас воевать, а вы и на нас же! - подхватила другая женщина, наступая на Салавата. - Иван Наумыч ушел - вы и русский народ губить! - Сдадимся все Михельсону! - Мы не враги государыне! - Бить вас самих! - кричали со всех сторон заводчане, наступая на Салавата. Отдельных голосов уже не было слышно, все слилось в дикий рев. Заполнив кузницу, толпа, как перелившаяся через край, теснилась и за ее дверьми. Салават растерялся. - Какие башкирцы, какие? - еще раз громко, в отчаянии, повторил он. Но его никто не слыхал и не слушал... Словно звериный вой раздавался кругом... И вдруг сквозь расступившуюся толпу литейщик - начальник обоза, широкоплечий рыжий силач - втащил за шиворот молодого башкирина и швырнул его на землю, в ноги толпе. - Вот он! - громко воскликнул литейщик. Пленник вскочил на ноги. Это был Абдрахман... Он стоял, дерзко глядя на всю толпу. Глаза бесстрашно и злобно горели. Будь в руках у него оружие, он бросился бы на всех сразу. - Абдрахман?! - в смятении произнес Салават. И через силу он громко и внятно спросил: - С кем был? - С ханом, - твердо сказал Абдрахман, смело взглянув в лицо Салавата. - Изменник!.. - шагнув вперед, сказал Салават, и голос его пресекся от гнева. - Я не изменник хану, - ответил юноша. - Он послан богом, чтобы избавить башкир от русских... Я первый его наиб. - Абдрахман заключил дерзко: - Хан не станет кнутом бить башкир для забавы русских... - Ты убил женщину? - перебил его Салават. - Я, - так же смело и прямо признался Абдрахман. Толпа заводчан замолкла, следя за допросом, в котором не понимала ни слова. Салават молча выдернул из-за пояса пистолет. - Тохта! Тор, тор, Салават!* - вдруг закричал старик, протолкавшийся сквозь толпу. Это был лесной кузнец, отец Абдрахмана. Он хотел закрыть сына своим телом. ______________ * Погоди! Стой, стой, Салават! - Я спас тебе жизнь, - торопливо сказал Абдрахман, и голос его сорвался, но глаза глядели все так же без страха в лицо Салавата. Старик не успел заслонить собой Абдрахмана от пули. - Абдрахман'м! - отчаянно закричал старик и упал на труп сына. Чтобы скрыть лицо от людей, Салават отвернулся и отошел к одному из пылающих горнов. Молча стояла над трупами заводская толпа. В тишине слышался только старческий крик отца Абдрахмана. - Сын мой, сын! Абдрахман! - кричал он со старческим хрипом. - Бей, бей и меня, ты, грязный отступник! - Он разодрал одежду и обнажил темную грудь. - Режь ножом, бей, стреляй! - кричал он. Лежа в ногах убитого сына, он поднял вверх руку. - Будь проклят! - воскликнул он. - Будь ты хромым и слепым! Пусть сын твой будет горбатым и глухонемым! Салават не слыхал ничего. Он не слышал ни плача осиротелой девочки, ни проклятий старика, ни самой тишины за своей спиной... Он сам не боялся смерти и потому всегда убивал спокойно. Он никогда не задумывался над убитым. Солдат, офицер, дворянский холоп, защищавший жизнь и жилище своего господина, - много их погибло от выстрелов и ударов юного батыра, и Салават, убивая, не вспоминал их лиц. Но смерть Абдрахмана была необычна. Смерть от руки того, кому сам он спас жизнь. Казнь за чужую вину... Как мог этот мальчик принять на веру новую проповедь единения с русским народом? Привыкший с рождения ненавидеть русских, окруженный людьми, источавшими ненависть в каждом слове и взгляде, как мог он стать вдруг иным, чем Бухаир, Айтуган и Аллагуват? Сам Салават три года бродил по земле, скитался и жил среди русских, прежде чем стал вполне верить в дружбу Хлопуши и принял его правду. Салават стоял у жаркого горна, но тело его обдавал холод. Кругом шла война! Юноше трудно быть дома, когда старшие взялись за оружие. Он не выбирал - народ привел его под власть Пугачева, призвавшего их словами, сказанными Салаватом безвестному купцу. Эти слова башкирского воина и певца дошли до башкирских сердец, и народ им поверил... Бухаир подчинил и сломил Абдрахмана хитростью. Оставив с собой мальчишку, Салават думал его подчинить лаской и дружбой. Но дикая непокорность и вольнолюбие не могли примирить горячего юношу с воинскими порядками, царящими в стане пугачевцев. Чувство племенной чести и гордое, пылкое самолюбие не могли допустить позорного унижения сородичей. Он взбунтовался. Куда ему было идти? Пятеро воинов, освобожденных им от наказания, убежали в шайку поборников исламизма с игрушечным ханом, царившим над ними. Следом за ними бежал через несколько дней и сам Абдрахман... "Он мог бы быть преданным, верным другом, любимым братом, этот горный орленок, этот красивый мальчик со смелым взглядом и вздернутой головой", - думал о нем Салават. В ушах его глухо ухала кровь, словно мгновения, летя, взмахивали легкими крыльями. "Время уходит!" - мелькнуло в уме Салавата. - Еще немного - и враг перегонит нас, и страшная смерть Абдрахмана станет тогда бесплодной..." Салават повернулся от горна внезапно, шагнул к наковальне, поднял кувалду и тяжело, со всего размаху, ударил. Звон всколыхнул толпу. Взгляды всех устремились к Салавату. Тяжелый, упругий рывок от удара стали о сталь встряхнул все тело Салавата и сразу собрал словно в узел все нужные мысли. Салават вдохнул полной грудью воздух, и голос его прозвучал гулко и внятно. - Русский народ! - негромко, но твердо сказал он, обращаясь ко всем. - У нас один царь, одна воля, одна кровь... Час время терять нельзя. Черная птица летит на наше гнездо. Салават опустил голову, словно ища слов, и вдруг громко, беспрекословно добавил: - Айда все, на коней садиться! Заводские рабочие поняли, что было в душе Салавата. Быстро пошли во двор. Салават взглянул на ненужные новые латы, в которые думал одеть Абдрахмана, и вышел вслед за толпой. Во дворе его встретил гонец из дозора. Он сообщил, что у реки Уйтеляк Михельсон остановился ночлегом. Предрассветный холод, фырканье лошадей, неясные очертания вооруженной толпы, сдержанный разноголосый говор, скупые движения - все отвлекло Салавата от Абдрахмана. Он стал опять начальником войска и понял, что Абдрахман должен был умереть для восстановления единства башкир и русских. Перед лицом опасности вспышка вражды рассеялась. Смерть Абдрахмана словно бы искупила его вину и вновь привлекла доверие русских к башкирам. Они вышли с завода без криков, без шума и направились к башкирскому табору. Они сознавали, что надо спешить, и двигались быстро. Уверенность возвратилась к Салавату, когда он увидел Кинзю во главе готового к бою войска. Башкиры сидели уже в седлах. Коши их были сложены. Стада и обозы с поклажей готовились тронуться за реку Сюм. Кинзя подал знак башкирам, и весь огромный отряд широкой живой рекой потек вперед. Военные учения Белобородова не прошли даром: все войско двигалось стройно, уверенно и спокойно. Позади на сильных, сытых заводских конях везли пушки. Салават любовался отрядом. Припустив коня, он обогнал весь отряд и, став во главе его, ловким движением выдернул саблю из ножен. Он снова верил в свою удачу и хотел передать эту веру своим воинам. Высланные вперед разъезды то и дело присылали людей с вестями о том, что дорога свободна. И вдруг брат Салавата Сулейман, ехавший рядом с Кинзей, заметил впереди группу всадников, поспешно скакавших навстречу. Это был дозорный отряд, которому удалось захватить разъезд Михельсона. Их вести были нежданны и ошеломляющи: оказалось, что хитрый "Иван Иваныч" провел пугачевцев: уверенный в том, что за ним следят, он сделал вид, что остановился на ночлег, велел разжигать костры и варить пищу, а через час, как только стемнело, покинув стоянку, он бешеным маршем бросил отряд вперед. За ночь прошел он целый дневной переход и поднимался теперь по склонам Аджигардака. Пленные рассказали, что у него в отряде меньше тысячи гусар и всего только три пушки. И хотя отряд его по числу ничтожен в сравнении с пугачевцами, все же идти напролом было бы не умно. Салават остановил свой отряд. Приходилось все перестраивать наново. Оставив мысль о занятии Аджигардака, надо было спешить на перевалы ближайших Ильмовых гор, господствовавших над переправами через реку. Наполненная бурным потоком холодной мути, река могла стать хорошей защитой. Со своим новым планом послал Салават гонца к Белобородову на реку Ук, призывая спешить на помощь и ударить во фланг Михельсону. Кони, задыхаясь, храпели, когда поспешно тащили по горным тропам пушки и груз ядер. И вот наконец взгромоздились на перевал. Теперь пригодилась белобородовская военная муштра: именно здесь, с перевала, упражнялись в пальбе из пушек. Из-за дождливой, туманной мути сейчас не было видно ничего впереди, но пушки поставили так, как ставил их Белобородов, когда учились стрелять: это были как раз места, наиболее удобные для прохода войск. "Хитрый, - подумал о Белобородове Салават, - знал, для чего здесь учит палить из пушек". Небо было густо облеплено тучами. Рассвет наступал медленней, чем всегда. Разведчики сообщили, что Михельсон не ждет и, перевалив Аджигардак, ломится дальше вперед. Однако за серой сырой мглой ничего еще увидеть было нельзя. - Пятеро охотников в разъезд! - громко вызвал Салават. Никто не ответил. - Сотников сюда! - позвал Салават. - Каждый выделит по одному человеку в опасное дело, - приказал он. Кинзя подъехал к нему. - Я поеду, - сказал он. - Куда надо? Салават обрадованно взглянул на него. - Ты лучший друг, Кинзя... Храбрый воин... Ты настоящий башкирин! Кинзя просиял от радости, что заслужил похвалу друга. - Что делать? - спросил он, радостно смущенный. - За туманом мы не увидим солдат, - объяснил Салават, - но пушки уже наведены на переправу, им негде больше идти. Ни правее, ни левее они не пойдут. Поезжай вниз, скачи к переправе. Спрячься и жди. Когда с тобой поравняются солдаты - стреляй, - это будет знак. Если тебя не убьют солдаты и минует наша картечь, скачи вперед них и не стреляй до самого осокоря, что над белым камнем. Стреляй, когда туда подойдут солдаты, - туда тоже наведены наши пушки... или не стреляй, а кричи громче. Сотники привели десятерых башкир. Салават объяснил им, что они должны делать: они должны были остаться у белого камня и ждать, пока подойдут солдаты. Если Кинзя останется жив - по его знаку, а если нет - просто, поравнявшись с солдатами, поднять визг и крик, что послужит сигналом стрелять по этому месту картечью. - Значит, помирать едем? - спросил один из отъезжающих. - А ты думал, что на войне веселье?! - насмешливо и холодно спросил Салават. - Хош, - сказал Кинзя, трогая повод. - Хош, - ответил Салават и вдруг только теперь понял, что лучшего и преданнейшего друга послал он на верную смерть. Понял, что не минует и часа, прежде чем он, Салават, отдаст приказ бить картечью в то самое место, откуда грянет выстрел Кинзи. Топот отъезжающих коней затих. Гора замерла. - Канониры справа, готовься! - скомандовал Салават. - Готово, - ответили в один голос канониры, и легкий ветерок защекотал нос дымом их фитилей. Медлительный и до того рассвет еще замедлялся. Стояла долгая, нудная тишина, и вдруг одинокий выстрел снизу колыхнул горы гулом. - Пали! - крикнул тогда Салават. И тотчас грянули четыре пушечных выстрела, в страшном вихре звука унося визжащий свинец картечи. - Заряжай! - крикнул Салават и спокойно прибавил: - Канониры слева, готовься! - Готово! - ответили канониры. Снизу, из долины, доносился нестройный гвалт и выстрелы. Салавату представился убитый своей же картечью Кинзя, и, кажется, в первый раз в жизни Салават почувствовал себя перед ним виноватым. Еще звучали отдельные выстрелы пушек, когда из тумана послышался близкий воинственный визг и стрельба башкир. Салавату представился снова Кинзя, вместе с десятком всадников мчавшийся впереди михельсоновского отряда. - Зажигай! - выкрикнул Салават, одновременно думая о том, что первый под свирепый визг картечи попадет именно Кинзя. Грохнули и отдались перекатами по горам новые удары пушек, и когда в ушах чуть затих гул, снизу услышали все стрельбу и крики. Не одному Салавату, а всем, кто был на горе, стало понятно, что происходит внизу. Вот мчится отряд храбрецов, едва поспевая в гору, а сзади освирепевшие, понявшие хитрость солдаты Михельсона преследуют выстрелами эту горстку башкир. Крики и выстрелы слышатся ближе и ближе... - На коней! - грянул Салават, выхватив саблю, в другой руке держа пистолет, и ринулся с горы навстречу врагу. Едва поспевая за ним, помчались башкиры. Впереди, навстречу Салавату, мелькнули люди в рысьих шапках. Толстый Кинзя на коне вынырнул из тумана, и в то же время мимо просвистели первые солдатские пули. - Жив? - радостно крикнул Салават Кинзе. - Айда вперед! И Кинзя повернул за другом, выхватив из-за седла тяжеловесный и страшный сукмар. Еще через мгновение Кинзя, Салават и мчавшиеся впереди других башкиры уже смешались с передовым отрядом гусар. Туман был густ. Темные крупы лошадей да головы всадников внезапно выныривали из тумана перед глазами противников. Пороховой дым не расходился в сыром воздухе, а еще больше сгущал серую туманную завесу. Выстрелы и крики гремела в тумане. Стоял сплошной гул, кричали раненые лошади, стонали люди. Казалось, что десятки солдат обрушивались на каждого повстанца. Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлек за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учел того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, - он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться плотной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами держались, сначала только отбиваясь от налетавших, как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части и наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском воинов. Михельсон подумал и о том, чтобы оставить запасную часть, а его помощник разделил эту часть надвое, и вот в тыл обоих рассеянных и усталых отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия. Башкиры побежали назад через гору. Страшен и тяжел был обратный подъем на гору. Хитрый враг отстал, как бы отказавшись от преследования, но когда беглецы поднялись на середину горы, в тыл им ударила картечь, а за визгом картечи грянуло "ура", и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих. Белобородов опоздал на помощь... Мимо Сюмского завода, путь к которому перерезали гусары Михельсона, ринулись убегавшие повстанцы. Многие погибли, переправляясь через глубокий Сюм к Шалыванской шишке. Только ночь отдыхал Михельсон в заводе. Большинство заводчан ушло с Салаватом. Но Михельсон все-таки торжествовал: те, кто остался, пришли к нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт. Салават бежал в деревню Юран. В этих схватках с неугомонным, стремительным Михельсоном кипела, как в котле, вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех, тоже соединился с главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к сыну. В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался наедине с Юлаем. - Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? - спросил Салават. - Про Абдрахмана? Слыхал ведь, конечно... Погорячился ты, сын. Абдрахман ведь малайка, что понимал? - Его Бухаир направил, - сказал Салават. - Ай-бай-бай! Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! - качнул головою Юлай. - Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, - Бухаирка и ты, отец, - вот виновники. Оба остались живы... - А я-то тут, значит, при чем? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел уж знаешь сколько! - Ты отпустил Бухаира, атай! - жестко заговорил Салават. - Ты наделал измену. Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских. Русские были с нами. Всюду в заводах и в крепостях принимали башкир подобру. Бухаирка поднимет против нас русских. Вчера Михельсон собрал на заводах сто русских людей против нас. Он говорит, что за помощь против башкир царица простит им участие в мятеже. В этом столкновении с сыном не помогли ни осторожность, ни хитрость, ни внешнее простодушие Юлая, которым всю жизнь оборонялся он. Салават знал отца лучше других и все время ловил его на хитростях и увертках. И Юлай согласился от имени верных государю башкирских старшин составить письмо к башкирам и русским. Салават сам сочинял это письмо к народам. Он сочинял его вдохновенно, как песню: "У нас в сердцах нет злобы против русских. У нас один государь и одни враги. И тот наш враг, кто между нами сеет раздоры, кто русских поднимает на башкир, а башкир на русских. С одним царем во главе, под одними знаменами нам вместе идти против общих злодеев: русских и башкирских воров, кто друг на друга народы хочет поднять, хватайте их и расправу над ними чините!.." Юлаю Салават оставил первое место для подписи, сам подписал следом, за ними - Кинзя, Акжягет и Айтуган. И десятки всадников повезли это воззвание по горным дорогам и тропам к кочевьям башкир, к русским селам и деревням. Ровно через сутки на рассвете ударил Михельсон на объединенный отряд. Не успевшие еще отдохнуть и оправиться, не ожидавшие так скоро нового нападения, пугачевцы сразу дрогнули. Видя это, с тем большей стремительностью ринул на них Михельсон губительные потоки картечи. Когда же Салават приказал повернуть пушки и под огнем сам подскакал отдать приказ снять их с передков, михельсоновская конница, как буря, налетела на него. Очутившись среди гусар, только саблей отмахивался от них Салават, и не сам бежал, а взбесившийся конь, раненный пулей в круп, вынес его из битвы. Башкиры бежали. Рассеялся и отряд Белобородова. Пушки остались в руках Михельсона. На другой день Михельсон, не давая отдыха бежавшим, снова напал на них, перейдя вброд глубокие воды коварной Юрузень-Идель; Салават и Белобородов снова отступили. Теперь они шли к Саткинскому заводу. Отдельные отбившиеся толпы повстанцев нагоняли их, выезжая из лесов и гор, и вдруг до беглецов долетел слух, что "сам государь", усилив войска в Магнитной крепости казаками, идет к ним в башкирские земли. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Российская дворянская империя очнулась от первоначальных иллюзий в отношении Пугачева: в Петербурге поняли, что Пугачев не разбойник, а вождь восставших народов, что разрозненными отрядами гарнизонных инвалидов не одолеть его сил, питавшихся повседневно из щедрого источника всенародного гнева и ненависти к тиранам-помещикам, к хищной чиновничьей своре и заводским живодерам. Был, говорили, момент, когда Екатерина в припадке воинственной истерики натянула сама перед зеркалом Преображенский мундир и грозила кровавой расправою взбунтовавшейся черни, которая посягнула на святость дворянских прав... Императрица требовала отпустить с турецкого фронта самого Суворова, чтобы послать его против Пугачева. Но Румянцев{396}, опасаясь дурного отклика за границей, не отпустил Суворова, а Панин{396} сумел уговорить царицу послать на Урал более опытных полководцев, чем она сама. И вот Пугачев, уже прославленный как стратег, доказавший во многих битвах сочетание личной отваги с военным талантом, находчивостью и умением властвовать, оказался окруженным со всех сторон полководцами Екатерины... Удары, нанесенные ему под Оренбургом, Уфой и в ряде уральских крепостей, заставили Пугачева отходить в заводские районы Башкирии, где силы его пополнялись заводским населением и солдатами гарнизона. Главная опора пугачевских войск, их ядро - яицкое казачество - было в массе разбито у Оренбурга и под Уфой. Заводское пополнение приходилось срочно учить военному делу. Но теснимый с юга Пугачев не был сломлен. Он верил в народ, в поддержку всего народа великой России, по дорогам которой он прошел и проехал тысячи верст. Народ не отдаст своего государя, своей воли - в этом он был убежден. В крепости Магнитной Пугачев принял башкирских вотчинников и старшин, на землях которых были построены Белорецкий, Кагинский и Авзянский заводы. Старшины "били челом государю" о своих башкирских вотчинных землях, прося истребить заводы и вывести русских переселенцев. - А русским куда ж уходить от своих домов?! - возразил Пугачев. - За Кунгуром, судар-государ величество, много земля лежит. Пустой степ, пустой лес. Никто не сидит на земля, горностайка бегат, лисица, куница гулят... Туда посылай русский люди, - уговаривал Мурзабай, один из богатых вотчинников. - А верно ли, что там много вольной земли? - спросил Пугачев. - Ай-бай-бай!.. Я туда ездил. Ай, сколько земли!.. Никто не живет, овечка не ходит, хлеб не растет - пустой земля спит! - подхватил Ахметбай. Башкирские старшины пригнали Пугачеву не меньше трех тысяч коней, они обещали покорность башкирских селений, вечную верность башкир. Толпы яицких казаков редели на глазах Пугачева. Новые люди окружали его что ни день. Заводские рабочие, приставшие к нему по заводам, были пеши, а посадить их в седла могли лишь башкирские богачи. К тому же и сами башкирские всадники, как пополнение войска, прельщали Пугачева, и он поддался соблазну: обещал богатеям вывод всех русских из их земли. Он думал этим добиться единства башкир, которое пошатнулось поело поражения под Уфой, а именно ведь башкиры составляли главную силу в тех местностях, по которым ему приходилось идти. Когда был получен указ Пугачева о выводе русских за пределы Башкирии{397}, Салават помрачнел. Он почувствовал себя изменником слову, данному русским... Среди башкирских военачальников живо обсуждали эту бумагу. Противники Салавата посматривали на него с торжеством. - Вот когда все башкиры встанут, сын, - говорил Юлай Салавату. - Ты справедливости знать не хотел, а Пугач-падша ее знает. Он сам велел сжечь деревни, а русских всех гнать в Кунгурский уезд на вольные земли. Царь велел!.. Посмотри, как теперь начнет расти наше войско! Салават недоверчиво качал головой, но царский указ был указ. Его нужно было во всем исполнять. Первой загорелась деревенька на руднике невдалеке от Саткинского завода, где застал башкирские отряды указ Пугачева. Деревня была покинута жителями, бежавшими при приближении битвы и грохоте пушек. Когда ее жгли, никто не спасал от огня пожитков, никто не плакал о горевшем добре, но поджигавший деревеньку Аллагуват был радостен. Среди множества сожженных в боях русских и башкирских деревенек она сгорела бы неприметно, если бы Аллагуват и его единомышленники не кричали сами о том, что вслед за этой деревней пожгут и все остальные селения русских. - Чтобы духом русским не пахло на нашей земле! - кривляясь, кричал Аллагуват. - Что он кричит, полковник? - спросил заводской атаман Голубев у Салавата. - Царская воля такая, значит, - сказал Салават, не умея и сам объяснить, что значит такой поворот в линии Пугачева. - Государь велит русским идти в кунгурские земли... Салават, как и другие башкиры, не ощущал пугачевских поражений как приближения конца. Примитивное представление о том, что война - это игра удачи и неудачи, царило в народе. Ни Салават, ни кто другой из его сподвижников, ни даже сам Пугачев не владели таким кругозором, который позволил бы видеть все широкое поле народной битвы, разлившейся по империи. Даже Пугачев не мог подняться к вершинам государственной мысли, которая позволила бы ему заключить, что дворянское государство уже двинуло против него настоящие военные силы и повсеместно готовится к отпору народным восстаниям. Пугачеву, как и его соратникам, казалось, что попросту они продолжают войну, вместо одних крепостей занимая другие, продвигаясь вперед, а не назад на Яик, значит - не отступая, а наступая. Вести о том, что пугачевское войско потерпело ряд неудач - под Татищевой, Оренбургом, Уфой, - совпадали с вестями о том, что царь взял крепость Магнитную, что он стоит в Белорецком заводе, что он захватил крепость Троицкую... Государь приближается с войском, идет в башкирские земли... Ему нужно войско... И Салават снова послал своих верных соратников по степным и горным кочевьям скликать к оружию воинов. В течение целой недели шли неустанные битвы с гусарами Михельсона. Они оба были равно горячи, поворотливы и стремительны - опытный Михельсон и юный, горящий отвагою Салават. Они караулили один другого в засадах, обманывали ложною вылазкой, затевая шумную стычку, чтобы в это же время нежданно обрушиться на врага с другой стороны. Михельсон доносил в эти дни по начальству, что он нашел такое сопротивление, какого не ждал от башкирских толп. В эти дни Салават снова почувствовал себя полководцем и силой. Перед лицом надвинувшейся опасности все разногласия смолкли среди башкирских военачальников, все без слов признавали первенство Салавата и подчинялись ему. В течение этой недели упорных боев башкирам под командою Салавата пришлось проделать снова прежний путь, снова вернуться от Сатки на Симский завод. - Сегодня сожжем деревни{399}, из-за которых шел спор еще в твоем детстве, - сказал довольный Юлай Салавату. И Юлай оказался довольно умен для того, чтобы сделать это руками русских, которые были с ними. В эти дни башкирам опять удалось соединиться с отрядом Белобородова. Именно Белобородов и взялся исполнить царский указ о заводских деревеньках. - Государь повелевает вам, - выкрикивал Белобородов, - идти в Кунгурский уезд, в хлебные места, на вольные земли. И заводчане, сбившись толпой над скарбишком, собранным на возы, не смея громко роптать, роняли молчаливые, сдержанные слезы... Среди них у Салавата было немало знакомцев, и Салават