ни ловкость. Он решил прикинуться охотником. Старое ружьишко при нем, а пистолеты запрятал он под платье, чтобы не выдали, и снова помчался. - Эй, куда спешишь? Знаком, стой... Слышь, приятель! Салават остановился. - Меня, что ли? Солдат подъехал к нему вплотную. Вороная кобыла жарко дышала Салавату прямо в лицо. - Постой-ка... Седельников! - крикнул казак. - Айда, поспешай сюда! Тут он... - Ага! - откликнулся голос с другой стороны. "Только двое, - подумал Салават. - Ну, посмотрим еще, кто возьмет". Он быстро сунул руку за пазуху, куда перед тем положил пистолеты. - Ты куда спешишь? - обратился к нему казак. - Мала-мала сакарить гулял, - сказал Салават, притворно коверкая русскую речь. - Врешь, - покачал головой солдат. - На кого же ты охотничаешь? - На кого придется, ведь как знать? Кого аллах посылат. Разный маленький зверь, питищка... - Врешь, - снова убежденно сказал солдат. - Ты и на следы не смотрел, тут тебе и мелкий и крупный зверь попадал, а ты все мимо да мимо! - Какой зверь - скажи скорей? - прикинулся заинтересованным Салават. - А ты не бреши, не тот зверь тебе нужен... Седельников! - Стой, кони завязли, - откликнулся голос. - А ребята где? - В обход идут... "Бежать!" - мелькнуло в голове Салавата. Он нащупал рукоять пистолета за пазухой. Но в это время из-за кустарников раздался крик нескольких голосов: - Э-гей!.. - Айда сюда! Тут мы... - отозвался солдат, - Стой смирно! - приказал он Салавату. - Стой! Салават махнул рукой. - Стою, чего тебе! Он сказал спокойно, но в жесте было столько отчаяния, что солдат сочувственно пробормотал: - Не бойсь, авось обойдется... Треск сучьев приближался. На виду из-за деревьев показалось еще с десяток солдат. Салават стоял, опустив голову. Из-за пазухи он вынул вместо пистолета кусок хлеба и, стараясь казаться равнодушным, стал лениво его жевать. Солдаты в овраге медлили. Салават обдумывал план. Выйдя на Юрузень, оставив Кинзю кормить жеребца, он обманул всех - и Кинзю, и Айтугана. Они все ждали его возвращения, но Салават заранее подумал, что по снегу будет трудно проехать верхом, тем более что ехать пришлось бы в сторону от дороги, потому что по всем дорогам рыскали солдаты Фреймана. Он решился бежать на лыжах. Салават досадовал, что приходилось бежать обходной дорогой и терять драгоценное время. И вот все кончено. "Не выпустят, свяжут, нет, не уйти!.." - вспыхнуло в мыслях. Сердце сжалось и загудело. Салават взмахнул палками, торопясь попасть к спуску, где конным за ним не угнаться. - Стой, знаком!.. Стой, дьявол, стой! - послышались сзади крики солдат. - Братцы, живее! Ветер тонко свистнул в ушах Салавата. Салават оглянулся. Лошадь переднего солдата увязла по брюхо в снегу. Салават снова взмахнул палками. Слева от него появилось еще с десяток всадников, преградивших путь. Ударили выстрелы, и сучки посыпались, сбитые пулями с деревьев. Салават вскинул ружье и выстрелил в сторону солдат, поспешно второй раз зарядил ружье, и снова грянул его выстрел. Один солдат и лошадь упали ранеными. Салават хотел перезарядить ружье, но какой-то солдат бесстрашно бросился на него. Тогда Салават выхватил пистолет и твердой рукой, уверенно пустил еще пулю в грудь преследователя. Он схватил второй пистолет и выстрелил еще раз. Лес огласился треской перестрелки. Солдаты прятались за стволы деревьев. Салават успел зарядить ружье в выстрелил, зарядил пистолеты и выпустил еще по выстрелу. Он тоже старался прятаться за стволы сосен, поспешно отступая. Солдаты пытались настигнуть его, подъезжая и перебегая от ствола к стволу между каждыми его двумя выстрелами. На стороне Салавата было то преимущество, что он скользил на лыжах, тогда как солдаты, перебегая пешком и переезжая на лошадях, вязли в снегу. Так, отступая все ближе к спасительному спуску с горы, Салават отстреливался около получаса. Ловкий и меткий в стрельбе из лука, он не был таким метким стрелком из ружья и пистолетов. Правда, деревья уберегали его от солдатских выстрелов, но у него кончились запасы пороха и свинца. Салават забил последний заряд и выпустил его в череп солдату, рискнувшему подойти ближе всех. Пистолеты были пусты. В пороховнице не осталось ни крошки. Он огляделся. Его преследователей, солдат, было еще человек двадцать. Салават взял ружье за ствол, поднял, как палицу, над головой и изо всей силы ударил прикладом по стволу сосны. Ружье сломалось. - Имай теперь! - крикнул Салават, пускаясь бежать на лыжах. В то же мгновение он упал от удара по голове: один из солдат метнул ему в голову фляжку с водой. Подоспевшие товарищи удачника били Салавата по голове и спине сапогами. Он потерял сознание{467}. Салават очнулся в избе, переполненной народом. Здесь был начальник отряда поручик Лесковский и несколько человек солдат. - Очнулся, - сказал Лесковский. - Эка вы, ребята, неаккуратно как. Он, должно, важный вор и живым представлен быть долженствует... - И так уж, ваше благородие, надо бы с ним легче, да нельзя: он ведь, как бешеная тигра, кидался - восемь человек поранено да трое смертью побито. Нам бы его тут и кончить, да еще и в живых его же, злодея, оставили. - Кабы этого вора на воле оставить, он бы народу и более погубил, может, толпу набрав таких же воров. - Я, чай, таких и не бывает. Нешто это человек, я мекаю, - несмело выговорил маленький солдатик. - Сатана! - Сатана - так бы его крестом одолеть можно, либо "да воскреснет бог", а ежели флягой - какой он сатана? - презрительно отозвался другой. - Хватит трепать языками, ребята. Писарь пришел? - прервал разговоры Лесковский. - Пошли, ваше благородие, за ним. - И ладно, ступайте все. Возле дома караулы поставить. Надо строго беречь, коли вправду он Салаватка - награда всем будет. Солдаты вышли. Лесковский и Салават остались вдвоем. - Как тебя звать? - спросил Лесковский. Салават молчал. Он лежал, связанный, на лавке. В голове, разбитой солдатскими сапогами, с каждым ударом сердца отзывалась боль, как бы от новых ударов. Мысли мешались. Он все еще не мог осознать, что пришел конец его жизни, что петля уже накинута на шею, что он в руках человека, которому он должен отвечать. Когда это дошло до сознания его, Салават еще упорней замкнулся молчанием. - Как зовут, говорю, скуломордый? - повторил поручик. Салават ничего не ответил, закрыв глаза. "Черт его знает, может, ему язык отшибли", - подумал офицер и молча стал прохаживаться по избе. В сенях застучали сапоги. В избу поспешно вошел Бухаир. - Салават, арума! - громко и радостно приветствовал он. Салават не двинул ни мускулом, не открыл глаз. - Зови людей. Бурнашку зови, - обратился Бухаир к офицеру. - Давай Бурнашку, - приказал офицер солдату. - Бурнашка, гляди злодея, - сказал офицер, обратясь к вошедшему. Приведенный солдатами башкирин равнодушно взглянул в лицо Салавата. - Ты бунтовал? Бунтовал?! - наступал на него офицер. - У меня ярлык ведь! Кончал бунтовать - ярлык дали, велели жить дома, сказали - никто не обидит, а твои солдаты схватили меня... Я ведь дома живу... - Салаватку знаешь? - перебил офицер. - Кого, кого? - словно не поняв офицера, переспросил пленник. - Кто твой атаман был в разбойниках? Главный вор - Салават? - допрашивал офицер, досадуя на непонятливость пленника. - Ага-ага, Салават был начальник, - признался тот. - Смотри лучше, гляди. Признаешь?! - Кого признаешь, господин благородье? - спросил башкирин, изображая недоумение. - Что дурака валяешь?! Кнута захотел? Повешу, собака! Гляди - признаешь башкирца? - добивался поручик, указывая на Салавата. - Признаешь? Знаешь этого человека? - Это как, значит, знаю? Нам как знать? Мало какой есть башкирец на свете... Всех ведь не знаешь, конечно... - Это вор Салават? Правду, смотри, говори, а не то велю тотчас повесить! - угрожал офицер. - За что нас весить?! Ты Салавата спрошал? Салавата знаю, а его никогда не видал... - Врет он, врет! Знает он Салаватку. С ним вместе, злодей, бунтовал! - закричал Бухаир. Офицер подступил к Бухаиру: - Ты кого, сукин сын, указал ловить?! Кого уследил?! Пятьсот рублей захотел получить, вор, бродяга?! Старшиной хочешь быть?! Награду тебе за обман?! Я тебя награжу!.. Бухаир оробел. - Господин благородье! Башкирец брешет! Он думает, грех Салаватку назвать. Там русский у тебя. Позови его - он признает! - посоветовал Бухаир. - Эй, Седельников! - позвал офицер. - Приведи-ка того мужичонку, а этого под замок. А ты, - обернулся он к Бухаиру, - смотри, я три шкуры с тебя слуплю, коль узнаю, что не Салавата поймали... - Погоди серчать, ваше благородье. Мой зять Салаватка, а мне ведь как зятя не знать! - успокоил поручика Бухаир. Солдат втолкнул в избу связанного и избитого Семку. Тот вмиг окинул горенку взглядом и сразу все понял. - Ты вор, бунтовал? - спросил офицер. - Спаси бог! На заводе работал. Пошто бога гневить, бунтовать! Жили сытно. Хоть хлебушка досыта не было, зато воды в реке много. Хочешь, допьяну пей! А плетей да палок и боле того - ну, прямо, скажи, как в раю!.. - Во-он ты что за птица! - грозно нахмурился офицер. - В петлю просишься сам?! - Я, барин, птица бугай, ты меня не пугай! - отозвался Семка. - Пугать не стану, а дурь повыбью! - сказал поручик. - У нас, барин, смолоду выбили дурь. Один ум остался, а ума из нашего брата ничем не выбить, от самой от самой от колыбельки вколачивать стали! - огрызнулся бесстрашный Семка. Поручик еще не видал такого смелого арестанта. Его наглое балагурство озадачило офицера. - Послушай-ка подобру, скоморох. Ты слышал, что Пугач ваш попался? - Был слух, - сказал Семка, - кричал на крыше петух, три дня орал, на четвертый протух. Пугача, говорят, схватили, а государь Петра Федорыч снова спасен! - Молча-ать! - закричал поручик. Он подскочил и ударил Семку в лицо кулаком. - Я тебе покажу государя!.. Знал Салаватку, пес? Отвечай! Семка стоял, не имея возможности вытереть кровь, которая капала из разбитого носа. - Так бы сразу спрошал подобру меня, сударь, - сказал он. - Господина бригадира государева Салавата Юлаича? Кто ж его, сударь, не знает?! - Так, стало быть, знал? Говорил с ним?! - добивался поручик. - Он и с тобой говорить не стал бы, не то что с нами! Богатый ведь господин. Сказывали - кафтан на нем бархат. Шапка бобровая с позументом, борода до пупа, черна с сединой, - разошелся пленник. - Постой, - перебил офицер. - Что ты брешешь?! Отколь борода с сединой? Ты сам его видел? - Хоть сам не видал, да народ говорил, - сказал со всем простодушием Семка. - Пошел вон отсюда!.. - с досадой зыкнул поручик. Семка мигнул солдату. - Слыхал, что барин велел?! Сымай-ка с меня веревки. - Дать ему двадцать плетей за храбрость да в колодки руки и ноги сковать! - приказал поручик. - Покорнейше благодарю, дай те бог сдохнуть скорее! - не сдавшись, сказал на прощание Семка, когда солдат стал прикладом толкать его вон из избы. Офицер приказал ввести следующего из тех, кто сидел в соседней избе под караулом, но в это время в избу вошел сгорбленный старый лесной кузнец Ахтамьян, отец убитого Салаватом юноши Абдрахмана. - Куда, старик? - остановил его у входа солдат. - Писарь велел. Говорил, что начальник зовет, - сказал Ахтамьян. - Я звал старика, ваш благородье. Я звал! - радостно подтвердил Бухаир. Не ожидая разрешения поручика, он сам обратился к кузнецу: - Ахтамьян-бабай, если бы ты Салавата встретил, что бы ты сделал? - Аллах дал бы силу слабой руке старика. Аллах указал бы, что делать, - ответил кузнец. - Я Салавата всегда ношу в сердце! Друга не видишь - можно о нем не думать, а враг неотмщенный всегда с тобой. Кровь Абдрахмана скулит у меня в ушах день и ночь... - Господин благородье поручик, вот тот старик, у которого Салават убил сына, - сказал Бухаир с торжеством. - Сына убил? - спросил офицер старика. - Один сын был, - ответил старик. - Красивый был мальчик, правду любил, смелый был: с одним ножом ходил на медведя... Коран читал в четырнадцать лет... Услышав голос проклявшего его кузнеца, Салават в первый раз поднял веки. Глаза их встретились. - Вот тебе Салаватка, бабай. Признаешь? - спросил офицер. - Бельмей, - ответил старик. - Отвечай что надо. Узнал Салавата? - спросил Бухаир. - Аллах поможет ответить что надо, - сказал Ахтамьян. И, глядя на него, Салават увидал в лице старика напряжение всего существа. Старик побелел, шагнул ближе, пристально уставился на лицо Салавата, потом опустил глаза и молчал. - Бу Салават-ма? - нетерпеливо повторил Бухаир. Ахтамьян глотнул воздуха, словно он задыхался, и громко, неожиданно молодо, твердо сказал: - Не знаю этого человека. Это не Салават. - Ума ты лишился?! О смерти сына забыл?! Сына предал ты, старый кабан, и на могилу его нагадил! Аллах тебя не простит! - закричал Бухаир. - Аллах видит все. Ты обманщик. Здесь нет Салавата! - еще тверже сказал старик. Бухаир схватил его за ворот и в злобе начал трясти. - Признавай! Признавай! Признавай Салаватку!.. - исступленно твердил Бухаир. - Убрать старика! - скомандовал офицер. Он сам, распаленный гневом, схватил писаря, встряхнул его и стал колотить головой об стену. - Ты так?! Пятьсот рублей тебе?! Деньги не малы пятьсот рублей! Пятьсот рублей - деньги! Я за пятьсот рублей сам!.. Старшиной хочешь быть?! Старшиной?! Старшиной, пес поганый?! - Господин офицер... Господин офицер, благородье! Вели старика пытать... Все врут, воры... Я правду сказал... - бормотал Бухаир. - Ты мне нарочно другого подсунул! По ложному следу солдат повел, идол! Ты хотел Салаватке дать время подальше бежать?! - кричал поручик. - Вели бить плетьми старика, уши резать! - твердил Бухаир. - Самому тебе уши срежу! Признавайся сейчас, зачем меня обманул! Палача сюда, живо! - распорядился поручик. Бухаир упал на колени. - Господин благородье, послушай. Всю правду скажу. Я солдат посылал к нему в дом. Он думал - жена пустила солдат. Он кинжалом ударил мою сестру... Она в моем доме лежит. Вели сюда принести ее. Пусть она скажет сама... Как увидит его, так заплачет и скажет... - Жива! Амина! Жива?! Я ее не убил?! - в радостном возбуждении вскричал Салават, вскочив со скамьи. Бухаир отпрянул от Салавата. Писарь и офицер оба остолбенело, непонимающе поглядели друг другу в глаза, и вдруг Бухаир разразился злобным и торжествующим смехом и вытянул палец, указывая в лицо Салавата и пятясь к дверям. - Сам выдал себя, Салаватка! Сам сказал! Сам сказал!.. - вопил Бухаир в радостном исступлении. Солдат в это время ввел связанного Мурата, брата Гульбазир. Мальчик глядел бесстрашно и гордо. Офицер, не поняв произнесенных по-башкирски слов Салавата, еще не вполне убедился в том, что Бухаир оказался прав. Он хотел достоверного подтверждения и накинулся на Мурата. - Признаешь Салавата, мальчишка?! - спросил он. Мурат презрительно вздернул голову и отвернулся. В то же время вошел вызванный офицером палач. - Звали, ваше благородье? - спросил он. - Возьми мальчишку пытать, - приказал поручик. Салават ожидал, что станут пытать его самого, что станут пытать Бухаира. При этом нашел бы он радость и в самых муках. Но он не мог им позволить пытать отважного юношу, брата красивой и любящей Гульбазир. - Стой, поручик! Не надо пытать. Я сам скажу тебе. Ты ищешь царского бригадира. Я бригадир Салават, - твердо сказал он. Офицер повернулся к солдатам, словно в боязни, что признание может рассеяться, что все окажется сном. - Колодки! - выкрикнул он визгливым и тонким голосом. Солдат распахнул дверь и выскочил в сени. Там слышался громкий голос, какие-то препирательства. - Что там, Седельников? - громко спросил поручик. - Мать Салаватки рвется. Пустите-де, слышала - сына ее изловили. - Впусти, - приказал офицер, в жажде нового, последнего подтверждения. Высокая женщина, по обычаю прикрывая лицо платком, вошла в избу. Салават взглянул на нее. Слишком тонок и прям был ее стан - это была не мать. Салават замер. Крик удивления застыл у него в горле... Женщина шагнула не к Салавату, а к Бухаиру. Писарь попятился от нее, трусливо прижался к стене, и никто не успел понять, что случилось, когда Бухаир с глухим стоном сел на пол, свалился на бок и захрипел. - Зарезала! - выкрикнул первым палач. - Ай да баба! Все были изумлены, и никто не схватил Гульбазир, которая не скрывала больше лица за платком. - Хош! Салават! - выкрикнула она и бросилась вон. - Хош! - крикнул ей Салават. Офицер ринулся за ней, но связанный Мурат бросился под ноги офицеру и сбил его с ног. - Бабу держи! - закричал поручик. На улице слышались крики погони... ...Когда на Салавата уже надевали колодки, вошел солдат. - В пролубь мырнула, ваше благородье, - сказал он. - Аллах экбер!* - твердо произнес Салават. ______________ * Велик аллах! - Аллах экбер! - повторил Мурат трясущимися губами. Покончив с ногами, солдат вложил в колодки Салаватовы руки. - Старшиной быть хотел, пятьсот рублей получить хотел... Р-раз - и нет человека! - философски произнес поручик, глядя на неубранный труп Бухаира. - Тебе лучше, ваш благородье поручик, - с насмешкой сказал Салават. - Ты сам получишь пятьсот рублей: ты поймал Салавата. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Салавату было всего двадцать лет{476}, а он прожил целую жизнь. И вот большая жизнь его, высокая, как полет орла, оборвалась... Скорченный, с руками и ногами, закованными в колодки, лежал он в санях на сене. Его везли с перевала на перевал по снежным дорогам. По сторонам, впереди и сзади скакали десятки вооруженных всадников, и офицер красовался как победитель. Снег вился вьюгой и заметал дороги, а Салавата все везли и везли... На ночных стоянках, сняв ручные колодки, в его затекшие руки совали солдатскую деревянную ложку, солдатский сухарь и миску о едой. Он ел, ничего не слыша, не видя... В деревнях, через которые везли Салавата, никто не знал, что везут прославленного батыра. В рот ему был забит деревянный чурбак и весь низ лица накрепко замотан платком... Кто бы так узнал его, да еще и с надвинутой на глаза шапкой! В Уфе его не допрашивали. Здесь только приходили смотреть на него, как на диковинку, как на пойманного редкого зверя, подходили опасливо, словно даже в колодках и с кляпом во рту он был страшен этой толпе любопытных врагов. И снова дорога... По пути на Казань ему встречались длинные вереницы людей, закованных в цепи. Их не везли на конях, а гнали пешком. Зимний ветер со снегом пронизывал их одежонку. Они шли, сгорбившись от холода и от солдатских ударов прикладами в спины... Царица, чиновники, генералы, дворяне расправлялись с народом за разоренные города и заводы, за разгромленные крепости, за поджоги поместий, за пережитый дворянами и вельможами страх, за позорное бегство их генералов от гнева народа, за кровь погибших в этой войне палачей и их ближних, за дерзкие битвы, за жажду свободы и человеческой жизни... Салават всюду видел искаженную злобой звериную морду дворянской расправы. Кровь на лохмотьях закованных арестантов, пожары опустошенных селений, кнуты и помосты на площадях, возле тех самых церквей, в которых пелись молебны за избавление от мятежа... На перекрестках дорог виселицы, на которых качались обледенелые и расклеванные вороньем трупы казненных. Вырванные ноздри, отрезанные уши и клейменные каленым железом лбы и щеки гонимых по дорогам колодников... Если бы не были скованы руки и ноги, он бы бросился один на любые великие полчища, пусть его растоптали бы, растерзали в клочья, но он не стерпел бы позора и унижения... Если бы не был забит его рот, он кричал бы слова проклятий так, что мертвые встали бы из гробов и заново взялись за оружие... В Казани Салавата поставили перед генерал-поручиком Потемкиным, который писал ему последнее увещевание о покорности. - Письмо мое получил? - спросил генерал. - Получил, - глухо сказал Салават. - Вот видишь, сам себя погубил. Я тебе обещал, что будешь помилован, вор. Такой молодой, а теперь тебе казни ждать, смерти... Понял?.. Салават отвернулся, молчал. - Кто тебя удержал от покорности и послушания государыне? Кто не велел явиться ко мне с повинной? - Сердце мое, моя честь. Я бригадир государя, а не изменник, - гордо сказал Салават. - Твой "государь" был вор и разбойник, обманщик и самозванец. Ему отрубили руки и ноги, потом башку... Понял, вор?! Салават опять отвернулся и промолчал. В Казани показывали Салавату десятки людей. Среди них было много знакомых лиц. Иные из них называли его по имени. Другие твердили, что никогда не видали его, не знают, не помнят. Сам Салават не признал никого из этих людей. Казалось, он знает и помнит всего одно слово: "Бельмей"... И вот пошла снова дорога... Только на третий день Салават догадался, что его везут не назад, не в Уфу, а куда-то вперед, еще дальше Казани, может быть, в Петербург, в Москву, куда так рвался сердцем Казак-падша{478}. Он сказал тогда Салавату: "Приедешь ко мне в Петербург..." Вот и едет за ним Салават, по его дороге, может быть, на тот же кровавый помост, на котором срубили голову государю... На царскую плаху... И Салават ощутил великую гордость оттого, что враги в своей злобе равняют его с государем, которого он так любил и который был ему ближе родного отца... Вот мелькнуло среди разговора конвойных слово "Москва". Как говорил о Москве царь Пугач! Он говорил, что тут сердце его народа, что тут его правда и слава. Сколько тут русских мечетей! Высокие каменные минареты, большие дома, дворцы, колымаги, кареты, пестрые толпы людей, тройки со звонкими бубенцами... И никому тут нет дела до безвестного арестанта, которого везут на санях по улицам. Может быть, люди его принимают за простого грабителя и убийцу, никто не думает, что он в двадцать лет был уже бригадиром, вел войско, брал крепости, что его, Салавата, враги прозвали Грозою Урала... Как перед тем в Казани, как еще раньше в Уфе, так и здесь его поместили в каменный сырой каземат с железной решеткой в высоком окне. Как перед тем в Казани, в секретной комиссии генерала Потемкина, так и здесь, в Тайной экспедиции Сената{478}, у обер-секретаря господина Шешковского, перед которым трепетала Россия{478}, называя его "заплечных дел обер-мастером", Салавата представили на допрос... Двое гренадеров под рост Салавату ввели его в комнату, где за столом заседали надменные чиновники. На главном месте сидел маленький старичок со звездой на шее, который с брезгливостью осмотрел колодника с головы до ног. Салават гордо вздернул голову. В его молодых глазах зажегся огонь... Смерть так смерть - все равно ничего другого не будет. Плюнуть врагам в лицо, крикнуть им правду о том, что они палачи народа, излить всю ненависть к ним... Они совещались между собою вполголоса, как будто здесь не было Салавата. Верно, составляли хитрые планы, как подстроить ему ловушку... "Как бы не так! - вдруг решил Салават. - Довольно быть мальчиком. Здесь идет битва за жизнь Салавата, а в битве бывает нужна не только отвага - и хитрость! Крикнуть им в рожу вызов - это значит выдать себя головой, а мы еще будем бороться!.." Хотя Салават и мог говорить по-русски, но Шешковский и его чиновники, допрашивая многих башкир, привыкли к тому, что с ними нужно говорить через переводчика. Так же обратились и к Салавату. И он не выдал себя. За время, пока переводчик, подбирая башкирские фразы, передавал вопросы чиновников, Салават обдумывал свой ответ. - Как ты пристал к самозванцу Пугачеву? - спросил сам Шешковский. - Чем он тебя прельстил? Хотелось сказать, что он прельстил правдой, доброй любовью ко всем народам, но Салават, смирив свою гордость, сказал, что Овчинников взял его в плен, когда он шел с сотней башкир к генералу Кару по указу начальства. - Башкирам как было противиться с луками против пушки, одной только сотнею против тысячи казаков?.. - заключил Салават. - А когда самозванец тебя отпустил домой, почему ты от них не отстал? Государыня в сентябре всем покорным мятежникам милость свою даровала. Ты знал ли о том? "Я сам своею рукой истреблял изменников, я сжигал их дома и добро, угонял их скот!" - рвались слова из сердца. Так трудно было себя покорить и сейчас, чтобы не крикнуть врагам этих слов... Глупое слово - "покорность"... Но Салават покорил себя снова. - Ярлыки давали? Я знаю. Много было таких: ярлык у начальства возьмет - и опять бунтовать... Нет, я так не делал. Я обещал государю служить и служил... - Самозванцу! - резко воскликнул один из чиновников. - Государю! - твердо сказал Салават. - Откуда нам знать, что он был самозванец!.. - Указ вам читали, что он самозванец и вор, а не царь? - раздраженно сказал Шешковский. - Читали указ, - отвечал Салават, - Там было сказано, что он беглый каторжник, казак Пугачев, что у него вырваны ноздри, обрезаны уши, клейма на лбу и щеках, Я сам видал - нос цел, уши целы, лоб, щеки гладкие. Это совсем другой человек. - Значит, ты волей ему служил? - спросил чиновник. - Ведь как сказать - волей?! - ответил Салават. - Мы, башкирские люди, войны не хотели. Казаки хотели войны, а когда государь велит воевать - что тут делать!.. Я домой хотел убежать, казаки поймали меня, стреляли - вот рана... - Салават стал расстегивать платье. - Так что ж, казаки тебя обижали? - с насмешкой спросил Шешковский. - Совсем обижали! Ай, как обижали! Я ведь чуть на войне не пропал!.. - вздохнул Салават. - А народ ты грабил? - спросили его. - Как так грабил народ?! - возмущенно, ото всей души, отвечал Салават. - Кабы я грабил народ, государь указал бы меня повесить... - Вор, вор, вор!.. - закричал Шешковский, брызжа слюной, и вскочил с места. Салават замолчал, не понимая причины его крика. - Вор, самозванец - не государь!.. - пояснил молодой чиновник. - Разбойник-казак, самозванец! Хитрые искорки промелькнули в глазах Салавата. - Я так и хотел сказать: кабы я грабил народ, кабы я воровал, обижал бы людей, разбойник и самозванец меня приказал бы повесить. Вор не велел народ обижать. За грабеж и обиды народу злодей-вор всех вешал, - сказал Салават. - Я только ходил на войну, стрелял. На войне ведь как не стрелять! Кто стрелять не хотел, того самого убивали... - А твой отец, старшина Юлай, волей с тобой пошел к вору? - спросил Шешковский. - Нет, совсем нет, атай в другом месте ходил воевать. - Его, что же, тоже Пугач взял силой? - Я как знаю! Атай старик ведь, а я малайка совсем... Старик мне не скажет... Старичок шепнул что-то офицеру, сидевшему рядом. Тот дернул шнурок звонка. Вошел солдат. - Привести Юлая Азналихова! Ввели Юлая. Он был так же закован в цепи и одет в арестантский халат, как и сын. Они встретились взглядами. - Как твое имя? - через переводчика обратился Шешковский к Юлаю. - Это твой сын? - Он говорит: "Не знаю, похож будто, да как знать - давно не видал", - отвечал переводчик со слов Юлая. Обер-палач усмехнулся. - У тебя молодые глаза. Может, признаешь отца? - обратился он к Салавату. - Как не знать - отец ведь! - Расскажи старику, что сын его признает, - приказал Шешковский переводчику. Юлай принял сообщение безмолвно. Ему только и надо было знать, не выдает ли себя Салават за другое лицо. - Верно, что сын твой сжег Симский завод? - спросил Шешковский. Юлай гордо выпрямился; при этом его цепи звякнули. - Я сам сжег завод, - сказал он, - я сжег, и аллах на моей стороне. Русский купец отнял у меня землю, он обманул меня. Я сжег завод, я сжег деревни, поставленные на моей земле. Я сжег неверную бумагу - купчую крепость, которой меня обманули. - Другие заводы ты сжег? - последовал вопрос. - Усть-Катав завод я сжег, - заявил все так же твердо Юлай. - Катав-завод я сжег. На моей земле были заводы. Царь сказал, что больше неправды не будет, и я сжег заводы. - Спроси, знает ли он, что Пугач не царь был, а вор? Юлай выслушал переводчика. - Вот сказал: "Неправды не будет..." Разве так вор говорит? Вот сказал: "Всякого вора, кто землю взял, кто человека обидел, - смертью казнить"... Разве вор так говорит? Если он вор был, значит, хорошо царем представился. Справедливый вор лучше, чем вороватый царь! - Ну, ну... Молчать! - крикнул Шешковский на переводчика, словно он был виноват в сказанном Юлаем. - Что же, старшина Шайтан-Кудейского юрта Юлай Азналихов, забыл присягу, данную ее величеству государыне Екатерине Алексеевне? - спросил Шешковский, барабаня по столу пальцами. - Может, от старости позабыл? - Присяга государю Петру Федоровичу раньше была, - отвечал Юлай. - Я бы не нарушил присяги, если бы не поверил, что царь он... Сначала не шел - меня смертью казнить хотели... - А в твоей деревне Шиганаевке при тебе Салават верных людей сжег живьем? - Ничего не знаю, - отвечал старик, - не видел, как Салават жег людей... Не было так... - уверенно заявил он. - А с тобой Салават был на заводах, когда ты их жег? - Нет, не был, - ответил Юлай. - Мои заводы я сам сжег. - Увести! - приказал Шешковский. Пытки были, как "позорное и бесчеловечное дело", запрещены "просвещенной" и "всемилостивой" императрицей Екатериной{482}, и потому стены пыточных камер и двойные двери не пропускали стонов терзаемых палачами людей. Но если бы стены а двери не были столь непроницаемы, все равно никто не услышал бы стона, вырвавшегося из груди Салавата. Он молчал, когда его жгли огнем, когда руки и ноги завинчивали в тиски, когда под окровавленные ногти ему загоняли иглы, он молчал под плетьми и на дыбе... Так же, как и в Казани, он не назвал имен, не признал в лицо самых близких людей, а сколько их было поставлено здесь перед ним, как и он, измученных и истерзанных палачами!.. Очнувшись в своем каземате, на куче сырой соломы, Салават ждал казни. Но шли дни и ночи, а казни все не было... И вот его снова "взнуздали" деревянными удилами, снова забили в колодки и бросили на телегу... Салават угадал по солнцу, что его везут обратно в Казань, а быть может, и на Урал... Наступила весна, когда его повезли на телеге. Все зеленело. Дорога лежала между лесов, между хлебных полей и свежих лугов. Ночлеги были короткие, и после недолгого сна стража будила его, чтобы трогаться дальше. Нанесенные палачами раны быстрей заживали в пути. Рубцы от плетей и ожогов перестали гноиться, и Салават, забывая о боли, с ощущением горькой, тоскливой радости жизни вдыхал влажную свежесть утренних зорь и слушал утреннее соловьиное пение... Салават знал, что сзади него на другой телеге везут измученного пытками Юлая. Видно, враги им судили общую долю. Перекинуться словом с отцом было бы утешением. Но их разделяла стража, которая не разрешала им говорить. Когда пошли за Волгой крутые увалы уральских подножий и в степи меж ярких зеленых трав, усеянных цветами, Салават зорким взглядом заметил один-единственный войлочный кош, а возле него различил небольшой табун лошадей, сердце его защемило такой отчаянной болью, что ему показалось, будто смерть подступила к нему... Но это была не смерть - это внезапная острая мысль обожгла его сердце, это было рождение новой надежды... Башкирское кочевье родило в юной душе надежду на волю, на новую жизнь... Здесь, среди этих степей, жило довольно молодых и старых соплеменников, кто отдал бы жизнь за свободу его, Салавата. Они придут. Только бы крикнуть им: "Люди! Башкиры! Спасайте! Я ваш батыр! Я ваш сын, Салават!.." И ему представились тысячи всадников, мчавшихся по степи, взметая песок, разрывая сплетенные стебли высоких трав, - вот летят они, соколы... Стрелы свистят над конвоем, сопровождающим Салавата, боевой клич пугает вражеских лошадей, тысячи сабель, пики и косы в руках друзей... И вот уже Салават на коне, впереди этих тысяч всадников. Никто их не ждет, никто не держит от них караулов, пикетов, они, как молния, как гроза и буря, пройдут по Уралу... Рот Салавата по-прежнему был завязан, тяжелые дубовые колодки тесно охватывали искалеченные палачами руки и ноги, но в груди и в ушах его звенела песня. Такой песни еще до сих пор не рождало его сердце. Эта песня приветствовала родной Урал, она звала к битвам и прославляла народ: Ай, гора Урал, мой Урал!.. Ты народ мой родил, Урал! Ты мне сердце вложил, Урал! Ты мне силу дай, ай, Урал! От тебя мои табуны, Соты медом цветов полны, И сладка твоих рек вода, И богата твоя руда... Если песню в горах споешь - Десять песен споет Урал. Если в битве твой сын падет - Сотню храбрых родит Урал... Я умру за тебя, Урал, Ай, Урал, ай, Урал, Урал!.. Песня звенела в ушах Салавата, она не хотела умолкнуть, клокотала, как воды Инзера между камней и скал, она звенела, как ржанье тысячного табуна, перехватывала дыхание, как ветер на вершине горы... Холмистые увалы становились все выше и круче. Зоркий глаз уже видел на небосклоне волнистую линию гор... Иногда аулы подступали вплотную к самой дороге, табуны бродили в степи так близко, что видно было, как кони пышными, густыми хвостами обмахиваются от мух и слепней. Кочевки в десяток кошей встречались все чаще, и возле них люди доили кобыл. Как-то раз долетело оттуда даже тонкое, нежное ржанье нетерпеливого жеребенка... Ай, гора Урал, мой Урал! Ты народ мой родил, Урал! В сердце песню вложил, Урал! Ты мне славу дал, мой Урал!.. Надежда не оставляла теперь юного батыра. Слух о том, что его привезли на Урал, пройдет между народом. Его узнают, увидят, услышат... Если смерть не постигла его в Казани и в Москве, если судьба привела его снова в родную землю, то, значит, аллах судил ему вырваться из плена... Нет, он еще сядет в седло, он возьмет в руки саблю, он почувствует снова, как в славной горячей скачке ветер свистнет в ушах и песок, взметенный копытами, обожжет его щеки... Вот она, Ак-Идель, родная, полноводная, быстрая Ак-Идель. Вот белые известковые скалы, на которых, как гнезда ласточек, лепятся десятки домов... Уфа... Как мало пути отсюда осталось до родных кочевий... Если бы вырваться - долетел бы в одну ночь... Пчелы звенели. Аромат медвяных цветов пьянил Салавата. Он чувствовал, как возвращались к нему утраченные силы. Теперь это были уже не мечты. Салават обдумывал хитрый план, как дать знать о себе народу, как послать ему весть о том, что Салавата назад привезли в родную башкирскую землю... Салават был уверен в том, что вести о нем долетят и сами до башкирских кочевий, люди сами придут и будут добиваться увидеть его, они будут сами придумывать хитрые планы освобождения, но, может быть, этого долго пришлось бы ждать. Надо и самому постараться передать весть на волю... Ведь среди людей, которых показывали Салавату, не было многих из близких и смелых воинов, из смелых друзей, - может быть, они на свободе. Разве не было у него теперь еще больше друзей? Старик Ахтамьян, отец убитого Абдрахмана, даже и этот проклявший Салавата старик не захотел стать предателем, даже он почувствовал сердцем правду... А Кинзя, должно быть, успел скрыться, сбежал от врагов. Уж он не отступится! Нет более верного золотого сердца, чем у Кинзи, - вот подлинный сын Урала!.. Может быть, Семка тоже ушел от врагов - ведь он, как Хлопуша, десять раз бегал из всякой неволи. Хлопнула за стеной тяжелая, окованная железом дверь, и Салават оказался опять в каземате, в котором сидел уже раньше, - в подвале под зданием магистрата. Окна каземата выходили на улицу. Узник часто выглядывал в окно, защищенное решеткой. Его держали под особо строгим караулом. По поводу прибытия столь важных арестантов смотритель, прапорщик Колокольцев, даже подал рапорт в провинциальную канцелярию о починке пришедших в ветхость тюремных замков, бывших в употреблении уже несколько десятков лет. Часовые то и дело заглядывали в каземат - один снаружи, другой изнутри. В тишине и одиночестве тюрьмы Салавату служила бы утешением песня, но петь было запрещено. Когда Салават это впервые узнал, он был удивлен, не понимая, чему может вредить безобидная песня. Он запел в сумерках, думал и пел. Одинокая дума не могла обойтись без песни. Только один плен знал батыр - плен сердца, Узнал батыр другой плен - плен камня. Каменные стены тесны Для широких крыльев орла... Железная сетка прежде Защищала грудь Салавата. Из кольчуги вытряхивал он После битвы полную тюбетейку пуль; Теперь железная сетка в окне - Самый страшный враг Салавата. - Эй, ты, тише! - крикнул часовой. - Не приказано петь!.. Смотри, старый черт услышит, - прибавил он вполголоса. - Ты пой, да потихоньку, песня - она, брат, первая утеха в беде. Салават замолчал. Несколько минут в тишине заката были слышны только шаги часового, потом солдат остановился против окна. - Батыр, а батыр?.. Ты пой легонько... Не серчай, слышь?.. Наше ведь дело такое... служба!.. - Я твоей службе нешто мешаю? - спросил Салават. - Экой ты, брат, и в обиду уж!.. Да ведь мне самому отрадно, коль ты поешь: эдакая дума находит... А если смотритель услышит, меня, брат, розгами будут драть. - Ярар... Латна!.. - крикнул Салават таким тоном, который сразу прервал беседу. Тюрьма стала мертвой и беззвучной. Часовой, огорченный молчанием Салавата, не ходил, а стоял молча, прислонившись к толстой каменной стене. На другой день тот же часовой - Ефим Чудинов - говорил со своим приятелем, солдатом Уфимского гарнизона: - Тоже ведь бригадир!.. Чин-то знатный... Кабы не сгинул Емельян, быть бы ему теперь над башкирцами ханом... - Тс-с!.. Тише ты, окаянный... В колодки хочешь?! - оборвал Чудинова собеседник. - А кто услышит? - протянул Чудинов. - Да коли услышит - что сделаешь?! Весь народ говорит, что за правое дело... - Ну, ты не каркай! - снова испуганно остановил товарищ. - Я не ворон, чтобы каркать, - не каркаю. А не лежит мое сердце над Салаваткой строгость оказывать, ан служба велит... А он гордый... Как ему слово скажешь - враз побелеет и замолчит, будто камень ему на рот навалили... Салават заметил, что Чудинов к нему относится хорошо и хочет загладить свою "вину", но не хотел раньше времени заводить с ним беседу, однако в часы его дежурства стал потихоньку напевать, а Чудинов, молча принимая это как знак примирения, слушал песни. Размышляя о том, почему арестантам не разрешают петь, Салават вдруг понял, что песня могла бы ему сослужить драгоценную службу: она могла рассказать народу о том, что сын его Салават возвращен на Урал, что он здесь томится в тюрьме. Песнь Салавата могла подать вести друзьям и призвать их на помощь. Песня всегда жила с Салаватом, она помогала ему поднимать народ на войну, она добывала народу победу и славу, она должна была теперь донести до народа его голос и дать ему волю... Салават в несколько дней приучил караульного солдата к своим песням, они становились все смелее и громче, иногда они слышались даже в д